Бяшин Владислав Григорьевич : другие произведения.

ВЛАДИСЛАВ БЯШИН

СКАЗКА

ДЛЯ НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН

ИЛИ

ИГРЫ ЧЕМПИОНОВ

(детективная история с прологом и финальной перестрелкой)

Ночью, когда силы зла властвуют безраздельно, ни в коем не выходите на торфяные болота.

Артур Конан Дойль

Собака Баскервилей

Пролог

Человеческая жизнь похожа на движение пули в опасном лабиринте. Она отлита, она пущена, она летит. Летит прямо. До того момента, пока не встречается с преградой.

Здесь возможны варианты. Препятствие может оказаться настолько густым и липким, что пуля безнадежно увязнет в нем, подобно тому, как муха вязнет в варенье. Или же оно будет таким лобовым и плотным, что пуля расшибется об него и камнем упадет вниз, деформированная настолько, что уже при всем своем желании не сможет продолжить полет. Так бывает. Но это исключения. Обычно она летит дальше, только по новой траектории. Вот что интересно: большинство людей не придает значение тому, что с ними произошло. Мало кто вообще замечает все эти рикошеты.

Бывает и так, что она сталкивается с другой пулей. Если это столкновение происходит по касательной, то ничего особенного, как правило, не случается. В большинстве - все тот же рикошет. Но если они встречаются лоб в лоб - тогда происходят интересные вещи. Если масса второй пули больше, если она выпущена из более мощного оружия, если она пролетела гораздо дольше, если она сделана из более прочного металла, если позади у нее огромное количество удачно и мудро пройденных рикошетов (и еще много других если, о которых мы просто не знаем), - тогда, после жуткого удара, от которого вздрогнет земля, она некоторое время и некоторое расстояние протащит слабую за собой. После этого они разъединятся (разъединяются они обязательно, таковы условия), и сильная полетит дальше, а слабая... Это будет загадочное и с точки зрения науки невозможное явление. Покореженная, деформированная и истерзанная, пуля не будет лететь, но и не будет падать вниз. Оглушенная произошедшим, она будет неподвижно висеть в воздухе, находясь в каком-то ступоре. Дальнейшее зависит от нее самой. От того, какая она внутри.

Если ее создатель не пожалел на нее свинца, если он предусмотрел в ней экстремальный запас прочности, если она догадывается об этом своем потенциале и (самое главное) желает, до судорог желает им воспользоваться - она сумеет прийти в себя. Приложив титаническое запредельное усилие, кое-как подрихтовавшись и выпрямившись, она продолжит прерванный полет. Это не был рикошет. Она летит туда, куда летела. Но... Но теперь у нее есть Глаза. И не просто глаза, а глаза, которые Видят. Она несется по тому же лабиринту. Но только сейчас, после столкновения, начинает замечать, как коварны (и потому заманчивы) его повороты. Как непредсказуемы (и потому притягательны) многочисленные рикошеты. Как приятен встречный ледяной ветер. Как радостна скорость. Как сладка опасность. Как красив и таинственнен сам лабиринт. Она начинает видеть, как бездонно интересны свистящие вокруг нее пули (которые сами о своей бездонности нисколько не догадываются). И наконец она понимает, какой это великий кайф - жить с риском для жизни... Весь оставшийся полет она с огромной благодарностью будет вспоминать ту сумасшедшую пулю, которая так круто изменила ее жизнь. И кто знает - быть может потом, со временем, возмужав и окрепнув, точно так же она изменит жизнь кому-то другому...

История, рассказанная ниже, произошла в одном городе, но точно с такой же вероятностью могла произойти и в другом. Везде, где собираются яркие неординарные люди, происходят яркие неординарные события. Их шлейф долго тает потом во времени. А сами события передаются из уст в уста, из поколения в поколение, переполняя надеждой одинокие крылатые души и вызывая непонимающее раздражение у дружной одноклеточной биомассы.

Все описанные нами события имели место быть на самом деле и все заявленные нами персонажи совершенно реальны. Повторяем: все! До единого. И даже этот гаденыш на своем хамском велосипедике. И даже... Но не будем забегать вперед.

Мы догадываемся (и даже мы почти уверены) что у вас все-таки возникнут сомнения в правдивости и подлинности этой истории. Что ж - ваше право. Мы никого не собираемся убеждать. Но что есть правда и что есть ложь? Что реальность и что вымысел? И где та безупречная ось координат, по которой можно отсчитывать в ту или другую сторону? Нам не дано ее видеть. Она - прерогатива Бога. У нас есть единственный критерий. Имя ему - фантазия.

Фантазия бедная скажет:

Фантазия богатая лишь усмехнется :

Пожалуй, на этом все. Начнем. Одна только вещь, напоследок: если вы о чем-то подумали - оно уже существует. Ибо мир - это то, что мы видим. Или хотим видеть...

Глава 1

Мужская дружба - выше постели!

Город спал. Звенящая тревожная ночь разлилась по омертвевшим пустым улицам. Густая, как кровь, темнота притаилась в грязных, заплеванных подъездах и коварных запущенных проходнячках. Бездонный, неподвижный, манящий мрак обосновался в пустых глазницах недостроенных зданий. В обезвоженные городские артерии медленно и неумолимо вползал страх.

До сих пор никто не может понять, почему именно ночь выплескивает на улицы такое количество дерьма. Почему именно мрак является лепшим другом бандитов и заклятым врагом честных граждан. Почему все плохое, нехорошее и гнусное происходит именно в ней - в темноте. Одни утверждают, что все дело в никуда не годной человеческой психике (в последнее время обильно взбрызнутой радиацией), и в до предела расшатанных стрессами нервных системах. Что темнота, так же как и полнолуние, губительно действует на неокрепшие людские умы. И что даже учеными дружно доказано : стоит только месяцу вылупиться на небе, как у любого из наших сограждан, даже самого доброго и ленивого, появляется непреодолимое желание сделать своему ближнему какую-нибудь пакость.

Другие говорят, что с давних пор, с самого начала рода человеческого, ночь была облюбована для жизнедеятельности вампирами, оборотнями, ведьмами, барабашками и прочей разудалой нечистью. А поскольку воры, убийцы и насильники это такое же дерьмо, только более привычное, родное и осязаемое, то, не мудрено, что и они тоже появляются только ночью.

Третьи считают (и, пожалуй, эти к истине ближе всех), что все гораздо проще и рациональней, что все упирается в маскировку : темные делишки легче всего в темноте и прятать.

Как бы там ни было - факт остается фактом : как только ночь овладевает городом, добропорядочные законопослушные граждане запирают на все существующие запоры свои бронированные двери, включают в квартирах все возможные сигнализации и носа не кажут на улицу. По правде сказать - им есть чего бояться. Бандиты распоясались окончательно. Совсем недавно город был потрясен зверским и диким по степени своего цинизма преступлением, когда матерый рецидивист Фима (по кличке Голубок) изнасиловал любимого кота начальника линейного отделения милиции прямо у того в кабинете. Поэтому люди предпочитают ночью спать, накрывшись с головой одеялом, чтобы не слышать выстрелов. И узнавая потом о событиях благополучно пережитой ночи из криминальных газетных сводок, радоваться тому, что в списках убитых, ограбленных и изнасилованных они не находят своего имени.

Однако существуют люди, которые по роду своей деятельности просто обязаны не спать, потому что ночью-то у них как раз самая работа и начинается. Мы говорим о работниках правоохранительных органов. Спокойствие! Не надо презрительно кривить лица .Мы имеем ввиду не тех трусливых уличных рейнджеров,которые лихо выкручивают руки вялотекущим обдолбанным тинейджерам и подвыпившим интеллигентам.Не тех,кто с видом петуха,держащего курятник,прогуливается по базарам,облагая данью беззащитных бабушек-цветочниц.Не тех,кто носит в кобуре бутерброды.Не тех,чья форма похожа на многократно использованный презерватив. Не тех, кто, пробежав двадцать метров, хватается за про-спиртованное сердце и выплевывает прокуренные легкие.И кто никогда , упаси Боже ,не ввяжется в по-настоящему рискованную переделку.

Нет. Мы говорим о других людях. С ног до головы утыканные бандитскими перьями, насквозь продырявленные киллерскими пулями, обильно пропитанные коварными ядами , густо усеянные заказными осколками, они продолжают заниматься своим опасным и (в нашей стране) действительно неблагодарным делом : они ловят преступников. Настоящих преступников, заметьте. Не радикулитных старушек. И не слизеподобных бомжей. А матерых бандитов. Которые очень даже могут огрызнуться (и еще как огрызаются!). Которые срать хотели на закон и еще больше на людей, этот закон охраняющих. И которых хлебом не корми, дай только кого-нибудь подрезать или оскорбить.

Мы согласны, таких людей в милиции немного. Их, быть может, единицы на тысячу. И все-таки они есть. Они посвящают своему делу жизни. Они поднимают свою работу до таких профессиональных вершин, где уже сами, в общем-то, перестают быть людьми. Они мало едят. Много пьют. Практически не встречаются с девушками. Обессиленные и вымотанные, они доползают под утро до своих постелей, чтобы забыться на какие-то тревожные пару часов. А потом, разбуженные очередной телефонной дробью, снова куда-то бежать, кого-то искать, кого-то преследовать.

Вот и сейчас, когда весь город спал, захлебываясь сладкими ночными поллюциями, только в одном здании, в одном окне, на третьем этаже, за голубыми шторами горел свет. В кабинете (а это был, безусловно, кабинет и здание было, безусловно, административное) находились двое. Сам хозяин, начальник всей городской милиции, майор МВД Игорь Глебович Васильев и его заместитель, верный боевой товарищ и просто хороший друг, капитан милиции Владимир Оленев.

Два друга, два суровых решительных человека, знающих цену словам, занимались тем, чем они трудолюбиво и безропотно занимались всю свою жизнь; тем, что рядовой обыватель истерично обозвал бы подвигом, и что сами они скромно, обыденно и беспафосно именовали привычным словом работа. Майор Васильев и капитан Оленев пили пшеничную водку и закусывали ее солеными огурцами.

Васильев был высок, жилист, костист, широкоплеч и совершенно, до неприличных зайчиков в глазах, лыс. За свою жизнь майор испытал, пожалуй, все, что только может, и должен, испытать за свою жизнь настоящий мужчина (если только вы еще помните, что это такое). Его кололи штыками и давили танками. В него стреляли из подводных ружей и топили в серной кислоте. Его насильно кодировали от пьянства. Ему в пищу подсыпали такое количество пургена, от которого даже слона пронесло бы до размеров мыши. Его до смертельного блева закруживали на каруселях... И все это было напрасно. То, что должно было умертвить Игоря Банивуровича, только шло ему на пользу. После каждого подобного испытания он становился еще крепче. После каждой очередной экзекуции в него вливалась сила. Сейчас тело его представляло собой идеальный инструмент для выживания, воля его была тверже бетона и беспрекословно подчинялась холодному, чистому разуму, дух его являлся эталоном мужества.

Совершенно естественно, что у Игоря Рафаэльевича Васильева, как у любого мужественного человека имелся один небольшой сентиментальный грешок. Он очень любил рисовать. Человек прямой и бескомпромиссный, из всех видов изобразительного искусства Игорь Сальвадорович выбрал самый трудный и кропотливый - он рисовал шаржи на своих подчиненных. Рисунки получались смешными и точными, в них неизменно отображалась суть. Каждый очередной, в муках рожденный шедевр, Васильев вывешивал утром внизу, в вестибюле, на доске приказов и выговоров, а сам прятался за мраморную колонну (так, чтоб его было видно) и оттуда со стыдливым любопытством наблюдал за реакцией на свое произведение. Всякий раз возле доски собиралась большая толпа васильевских подчиненных. Делая вид, что не замечают стоящего за колонной начальника, они тыкали в рисунок пальцами и очень громко и очень искренне смеялись. Иногда, правда, появлялся человек, который не участвовал в общем веселье (почему-то всегда - изображенный на рисунке). Увидев такого человека, Васильев незаметно подходил к нему и тихо, проникновенно спрашивал :

Потом понижал голос до шепота и добавлял в самое ухо :

И человек, минуту назад не понимавший значения прекрасного, моментально прозревал, с бешенно-радостными глазами вгрызался в самую гущу толпы и хохотал громче всех.

Понятное дело, подчиненные от всей души любили своего мудрого, справедливого начальника и за глаза ласково называли его Наш Сальвадор. В преступной же среде Игоря Феликсовича знали под другим именем : там его называли Учило. Это грозное второе имя появилось у майора не просто так, а явилось следствием некоторых небезынтересных событий, о которых, с целью более полного раскрытия личности Васильева, мы обязаны вам сообщить.

Дело было давно. Молодой, безусый (но уже тогда лысый) лейтенантик Игорь Васильев, с отличием закончивший парутинскую школу милиции, был назначен участковым инспектором одного из самых неспокойных и криминогенных районов города. Уже тогда прозорливый лейтенант начал налаживать свою агентурную сеть и из достоверных источников знал, что прежний начальник был не чист на руку и не стеснялся брать взятки у разной блатной шушеры, за деньги закрывая глаза на многие вещи, происходящие в районе. Поэтому Игорек не удивился, когда через некоторое время после вступления в должность его навестили. Здесь небольшое отступление...

Игорь Моисеевич был без ума от голубого цвета. Неизвестно, откуда и когда у Васильева появилась эта всепоглощающая любовь ко всему голубому и синему. Говорят, что страсть эта передалась ему в наследство от деда, доблестного командира красной армии, который сам, практически голыми руками, взял в плен барона Врангеля (правда, потом отпустил по доброте душевной), и который регулярно, чуть ли не каждодневно, пил водку и щупал девок с легендарным Чапаевым. Так это, или нет - мы не знаем. Да это, собственно, и не важно. Важен факт : ко всему голубому, голубоватому или хоть сколько-нибудь голубеющему Васильев испытывал трепетное, горячее, почти материнское чувство.

Переехав в новые (и первые в своей жизни) официальные апартаменты, Игорь начал немедленно переделывать их по, так сказать, своему образу и подобию. Через неделю васильевский кабинет искрился ослепляющей, как и его лысина, голубизной, всех возможных оттенков и самого разнообразного наполнения. На окне, на голубом карнизе, висели голубые шторы. Бледно-синий линолеум незаметно перетекал в радужно-голубые стены, которые так же незаметно суммировались в небесно-пасмурный потолок. На потолке висела синяя люстра, которая освещала голубой письменный стол. На столе стояла прозрачная голубая пепельница, лежало нежно-голубое пресс-папье и бледно-голубые бумаги. Голубые стулья, голубой сейф, голубые стекла в голубых рамах - от такого обилия голубого у неподготовленного человека могла запросто поехать крыша. Всю эту тотальную оголубизацию Васильев произвел сам, лично, своими руками. Терпеливо, кропотливо и вдохновенно. В тот момент, когда к лейтенанту пожаловали, Игорь перекрашивал в бирюзово-синий цвет гипсовый бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского. Работа была почти закончена, оставался только нос. Васильев уже окунул острую, как нож, кисть в баночку с краской, уже грудь его начала радостно вздыматься от сладкого предвкушения первого мазка, когда голубая дверь кабинета открылась (без разрешения, обратите внимание) и в комнату сквознул неприятный мужчина с небритым, угристым лицом. В этот день угристый допустил три страшные, роковые для себя ошибки.

Первая ошибка заключалась в том, что он вообще позволил себе войти в кабинет Васильева, когда Игорь Мольбертович находился в самой высшей точке своего вдохновения. Вторая - войдя, он позволил себе заговорить.

Васильев с досадой посмотрел на уголовника. Глаза его погрустнели. Он тяжело вздохнул и, ничего не ответив, снова занес кисть над носом Дзержинского.

Васильев застонал. Но на этот раз во взгляде его, кроме грусти и досады, едва заметно мелькнуло раздражение. На свою беду уголовник этого не заметил.

Вот этого говорить не стоило. Это была третья, последняя и самая большая его ошибка. Васильев со вздохом засунул кисточку в банку, и через секунду уголовник непонимающей гордой птицей вылетел из голубого окна васильевского кабинета. Учитывая то, что это был пятый этаж, лейтенанта весь оставшийся день никто не беспокоил. Но назавтра пришел следующий бандит. Он тоже появился тогда, когда Васильев подбирался к носу Дзержинского. И тоже вел себя по хамски. И тоже сказал какую-то гадость про голубое. И тоже, как первый, покинул кабинет через окно. Примерно через месяц, когда люди на улицах уже стали привыкать к вылетающим из милицейского окна уголовникам, бандиты поняли - что-то не так с новым начальником.

Однажды, поздно вечером, в темной подворотне Васильева окружили два подозрительных типа нехорошей угрюмой наружности.

Бандиты желтозубо заухмылялись в предвкушении предстоящей расправы и двинулись на лейтенанта. Откуда им было знать, что стоящий перед ними с виду хрупкий молодой парень, с честным орлиным носом и беззащитным лысым черепом, до поступления в парутинскую школу милиции с 3-х лет воспитывался в секретном филиале тибетского монастыря Шао-Линь при Министерстве Внутренних Дел. И к своим двадцати с чем-то годам в совершенстве владел всеми возможными видами восточных, западных и северных единоборств. Парализовав одного из нападавших ядовитой слюной в глаз, Васильев догнал второго бандюгу, перевернул его вверх ногами и засунул головой в сугроб (дело было зимой). Когда несчастный начал уже окончательно задыхаться, Васильев вытащил его на свежий воздух, но не на долго, а лишь для того, чтобы прошептать в посиневшее лицо :

Потом эта процедура повторялась неоднократно в течение часа. Голова бандита появлялась из удушающей белизны, лейтенант шептал с расстановкой очередное правило и удовлетворенно засовывал своего невольного ученика назад в сугроб. За время открытого показательного урока наглотавшийся снега уголовник узнал, что нельзя обижать женщин, стариков и голубых; писать на оголенные провода(а если все-таки писаешь - стоять ногами на резине) ; закуривать, не опохмелившись; ходить в туалет, не ознакомившись с правилами пользования туалетной бумагой; ковыряться в носу и в попе (в попе особенно); садиться за стол не помыв руки; переходить улицу на красный свет и еще многое, многое другое. Также он выучил все васильевские отчества, с приятным удивлением узнал, что земля круглая и что слово педераст пишется через е, а не через и, как он ошибочно считал раньше. После этого случая в уголовной среде Васильева стали называть уважительно-почтительно Учило и нередко самые матерые законники приходили к нему за советом и помощью.

Оленев был младше своего друга и меньше работал в органах, но недостаток оперативного опыта с лихвой компенсировался молодостью, настырностью и природной смекалкой. Во всех сложных боевых операциях, в любых опасных для жизни переделках, везде, где нужно было надежное плечо друга, Васильев полагался на капитана, как на самого себя.

Оленев был красив той естественной русской красотой, которая с первого взгляда притягивает людей своей открытостью, румяностью и простотой. Его могучие плечи наводили ужас на преступников, в его невинных глазах тонули женщины, его прямое, бесхитростное сердце не давало покоя ему самому. Он был могуч, как дуб и раним, как девушка. Побывав во многих смертельно опасных переделках, бесчисленное количество раз столкнувшись с человеческой подлостью и цинизмом, капитан продолжал верить, что существует справедливость, что есть добро и есть зло, и что зло должно быть наказано.

Капитан с майором были знакомы очень давно. Настолько давно, что их отношения перешли уже ту черту, которая называется мужская дружба и устремились куда-то вверх и немного влево. Но об этом (зная их небезопасные характеры) мы, пожалуй, распространяться не будем. Они понимали друг друга с полуслова. Между ними не было никаких тайн и никаких запретных тем, на которые нельзя бы было разговаривать.

Так, например, капитан Оленев был единственным человеком (не считая того беднягу налетчика, которого лейтенант Васильев макал головой в снег), который помнил все васильевские отчества и знал где, когда и какое из них следует применять.

В свою очередь, только Васильев знал о горькой оленевской тайне, трагедии всей его жизни. Когда-то у капитана был младший брат . Оленев потерял младшого,когда тому было пять лет.Потерял на каком-то футбольном матче. И с тех пор, даже работая в милиции, никак не мог напасть на его след. Эту свою тайну капитан поведал другу случайно, по страшной-страшной пьяни. Но чуткий Васильев ни разу с тех пор не напомнил другу об этом своем знании.

Об Оленеве можно сказать еще две вещи. Первое - у него имелась одна небольшая странность, своего рода загадочный недуг, о котором чуть позже, и второе - он страшно любил тараканов. Он обожал их даже больше, чем Васильев - голубой цвет.

В последнее время кое-что в поведении майора начало очень сильно тревожить Оленева. Это было связано с одной бандой, самой мощной преступной группировкой города, за которой друзья безуспешно охотились вот уже пять лет. Так вот, примерно год назад капитан впервые обратил внимание на то, что при упоминании о главаре банды у Васильева на лице появлялось какое-то странное выражение. Какая-то дикая, пугающая смесь тревоги, ожидания и восторга. Такое выражение бывает у человека, который безумно хочет что-то взять, но знает что это что-то может сильно, очень сильно обжечь руку. Во время этих приступов смуры (как называл их Оленев) майор как будто отключался, словно бы его и не было рядом какое-то время. С каждым разом эти помутнения беспокоили капитана все больше и больше...

Глава 2

Жду ответа, как соловей лета

или

кое-что о мужской подозрительности

В кабинете шел оживленный разговор. Вернее, говорил в основном Васильев, а капитан пожирал начальника влюбленными глазами и согласно кивал головой в такт его словам.

Майор тяжело и резко выдохнул, как будто только что в одиночку разгрузил вагон цемента, и запихнул в рот соленый огурец. Капитан смотрел на жующего Васильева, как на Бога. Во взгляде его, кроме восхищения и восторга, читалось еще что-то - безусловно интимное и отдаленно неприличное.

Капитан сделал вид, что думает.

В дверь постучали и тут же, не ожидая разрешения войти, в комнату неприличной виляющей походкой вплыл молодой человек неопределенного возраста и неопределенной внешности. Это была самая загадочная личность во всем управлении. Никто не знал его прошлого, никто не мог сказать когда и откуда он появился, никому, включая самого Васильева, не была известна его фамилия. Все звали его просто - Гарик. При майоре Васильеве Гарик выполнял сразу несколько функций : личного секретаря, патологоанатома, шофера и фотографа (фотографом ему нравилось быть больше всего). Достоверно про него было известно только две вещи. У него была жена, которую он безумно любил, и которая носила вкусное шоколадное имя Аленушка и у него была странность : когда он выпивал больше своей меры, его заклинивало. Это выражалось в следующем: любая произнесенная при Гарике фраза мгновенно и радостно подхватывалась им и( либо совсем без потерь, либо с некоторыми изменениями) транслировалась в эфир до бесконечности. Или до тех пор, пока при нем не произносили другую фразу. Но легче от этого не становилось, потому что вторую фразу постигала та же участь, что и первую. Единственное, что могло спасти в подобной ситуации - это утрата способности говорить вообще. То есть, говоря проще, потеря сознания. Вырубон. Отключка.

Больше ни мы про него ничего сказать не можем... Стоп! Забыли. Когда он сильно, ну очень сильно нервничал - он начинал чихать.

Гарик очень внимательно и очень серьезно посмотрел на майора, переглянулся с Оленевым, как будто спрашивая его о чем-то этим своим взглядом, и продолжил :

Наступила тишина. Васильев с подчеркнутой отрешенностью отвернулся к окну. Капитан с фотографом снова переглянулись. Во взглядах их мелькнулась явная тревога. Потом оба посмотрели на майора и Гарик тихо произнес :

И сразу же лица фотографа и капитана стали очень серьезными и деловыми. Оленев достал из внутреннего кармана блокнот и голубую ручку (подарок майора), а Гарик спрятал обратнj листок с радиограммой. Оба замерли и с готовностью посмотрели на Васильева.

Глава 3

Роли исполняют...

Оленев откашлялся.

Васильев достал из ящика стола небольшого формата толстую брошюру в глянцевом голубом переплете. На обложке красивыми печатными золотыми буквами было написано : Список нужных объектов. Пособие для оперативника. Составитель - Васильев И. Й.. Майор раскрыл книгу, наслюнил палец и принялся переворачивать страницы.

Майор задумчиво повертел брошюру в руках, а потом неожиданно, сильно размахнувшись, швырнул ее в открытую форточку. Оленев заметно успокоился.

Васильев и Оленев ошарашено уставились на патологоанатома.

Гарик послушно сел. Майор посмотрел на него тяжелым, грустным взглядом, понимающе переглянулся с Оленевым, вздохнул, покачал головой и начал :

Глаза майора затуманились, на лице появилось то мечтательно-грустное выражение, которое так тревожило капитана. Оленев нахмурился и заиграл желваками.

Майор замолчал и устремил невидящий взгляд в голубую стену. Чувства одно за другим зажигались и гасли на его лице, как будто иллюстрируя мелькавшие в мозгу мысли. Отчаяние сменялось надеждой, надежда уступала место сомнению, сомнение деформировалось в грусть, грусть перетекала в радость, радость превращалась в тревогу, тревога опять в грусть и так без конца. Когда пошла вторая минута этого ступора, а количество промелькнувших на Васильевском лице чувств перевалило за третий десяток, Оленев начал тихо и деликатно покашливать. Это не привело ни к каким результатам и капитан стал кашлять громче и настырней. Потом еще громче. Потом еще и еще. Пока не дошел, наконец, до каких-то астматических, противных, булькающих хрипов. Увидев, что и это не возымело действие, он со всего маху трахнул кулаком по столу. Раздался страшный грохот. Васильев вздрогнул и удивленно посмотрел на капитана.

Этот вздох как будто отрезвил майора.

Лицо майора просветлело, щеки зарумянились, глаза стали более осмысленными. Васильев был похож на путешественника, только что прошедшего самый трудный и самый коварный участок пути. Посмотрев на него, повеселел и капитан.

Следующий персонаж - Стефанович Надежда, кличка Сестра. Любовница Гитариста, родом из Украины, Киев. Атаман любит ее до безумия, даже больше чем, музыку. На ее охрану уходит четверть всех доходов банды. И ее есть за что любить. Это мозговой центр банды, ее ЭВМ. Ты помнишь ограбление слепого попрошайки, который оказался могущественным наркобароном?

Гарик важно кивнул головой, подтверждая, что помнит.

Дальше... Исаков Иван, клички Развязал-Завязал или Исак. Золотой снабженец. Обеспечивает банду всем необходимым. В любое время дня и ночи достанет все, что нужно : сигареты, выпивку, девочек, стволы. Хоть пушку с Авроры...

Васильев замолчал и вдруг с неожиданной любовью и грустью посмотрел на капитана. Оленеву не понравился взгляд майора.

Васильев вздохнул.

Васильев с тоской посмотрел на вздрагивающего капитана и снова вздохнул.

Оленев обреченно махнул рукой.

Оленев отрешенно покачал головой. Васильев бросил на него тревожный взгляд, о чем то задумался, потом вдруг громко хлопнул в ладоши и с фальшивой радостью закричал :

Гарик не отвечал. Вцепившись побелевшими пальцами в край стола, страшно выпучив глаза и открыв рот, он скрутился в какой-то неестественной напряженной позе. В такой позе обычно пребывают люди, которые очень хотят пи-пи, но негде. По лицу фотографа было видно, что внутри идет жестокая борьба, кровавая битва между желанием и волей. Физиономия Гарика (иначе ее в этот момент нельзя было назвать) дергалась, сжималась, искривлялась и вытягивалась так, словно она была сделана на компьютере. Тысяча выражений промелькнуло на ней за какую-то одну минуту. Казалось, еще немного - и патологоанатом схватит самого себя за горло и начнет душить. Наконец он хлопнул кулаком по столу, как бы подводя невидимый итог, и прошипел :

При этом майор так резко и так далеко запрокинул голову, что в его большом теле, начиная от поясницы и выше, оглушительно и звонко затрещало, как будто кто-то невидимый сыграл глиссандо на его позвоночнике. Он так и застыл - с опрокинутой головой и открытым ртом. Голова находилась по отношению к телу под таким неестественным, диким углом, что казалось - еще немного и она отвалится.

Наконец он ожил; громко, до неприличия отчетливо отрыгнулся и распевно произнес :

Гарик вздрогнул и сглотнул. Оленев грустно посмотрел в окно.

За окном светало. Запели первые петухи, зазвенели первые трамваи, замахали метлами первые дворники, вышел на улицу первый прохожий, недалеко от зебры первая машина задавила первого пешехода. Город просыпался навстречу новому счастливому дню.

Оленев снова кивнул и спрятал блокнот с ручкой обратно в карман.

Майор посмотрел на фотографа.

Оленев внимательно посмотрел на майора и равнодушно махнул рукой. Гарик раздул грудь до невероятных размеров, посмотрел на капитана, как солдат на вошь, и неожиданно по-молодецки гаркнул:

Васильев поморщился.

Потом вдруг улыбнулся и добавил:

Последним из кабинета выходил Оленев. Капитан что-то бормотал себе под нос. Очень явственно прозвучала одна фраза :

Глава 4

О правилах маскировки, любимых мультипликационных героях и последствиях хамства

Дом 3 по Слаботурбинной улице в "Фимином поле" пользовался у законопослушных граждан очень дурной репутацией. То есть, с виду это был обыкновенный частный дом, с покосившимся забором, слегка подгнившими ступенями, обписанными и облеванными стенами и заросшим бурьяном участком земли. Словом - обычный для "Фиминого поля" дом. Весь этот район давно подлежал выселению и люди перестали следить за своими домами. На кой хрен за ними следить, если не сегодня-завтра тебя отсюда попросят. Однако на этом его сходство с другими домами заканчивалась, потому что внутри шла своя - яркая, шумная, явно незаконная и потому страшная для рядового обывателя - жизнь. Как все незаконное, жизнь эта начиналась ночью и сопровождалась, непременно, пьянками, мордобоем и стрельбой. Из окон периодически кого-то выбрасывали, но, судя по хохоту, не со злобы, а так - веселья ради. Очень часто подъезжали какие-то машины, подвозившие к дому спортивного вида молодых людей с одинаково нехорошими лицами. Создавалось впечатление, что у них одно лицо на всех и они носят его по очереди. Иногда приезжали грузовики, из которых какие-то суетливые людишки очень быстро разгружали и заносили в дом всяческие коробки, мешки, баулы, а также целые ящики коньяку, водки, пива. Почти каждый вечер дом посещали прекрасные дамы с перебродившими просроченными лицами и походкой типа возьми меня сзади.

Таков был дом, которого боялась и сторонилась вся округа и к калитке которого в сумерках подошли два человека, весьма и весьма необычного для этих мест вида. Майор Васильев и патологоанатом Гарик были одеты настолько живописно, что их не узнала бы не только родная мать, но даже капитан Оленев.

Васильев был втиснут в скрипящее кожаное пальто, в котором он поразительно напоминал комиссара из какого-нибудь старого фильма про Революцию. В то же время находящиеся под пальто кожаные штаны и кожаная же жилетка на голое тело выдавали в нем молодящегося гомосексуалиста старой формации. Вписав сюда кожаную кепочку и голубую ленту бантиком на груди можно было получить нечто среднее между голубым комиссаром и мужественным гомосеком.

На Гарике, поверх коричневой майки с надписью "Adidas", был надет абсолютно пошлого покроя желтый пиджак в коричневую крупную клетку, левый карман которого был оторван почти полностью и висел, как язык какого-то мертвого животного. Нижнюю часть тела украшали брюки хамского цвета и такого же хамского размера. Через огромную дырку чуть выше колена на мир бесстыдно смотрели красные семейные трусы в мелкий белый горошек. На ногах были либо густо дырявые сапоги, либо очень высокие сандалии. Композицию венчала песцовая шапка из натурального зайца, которая делала Гарика похожим на спившегося сторожа галантерейной фабрики. Для полноты картины стоит, пожалуй, добавить, что вся одежда фотографа была ужасно грязной и мятой, как будто его три дня валяли в грязи злые и нехорошие люди. Если б Гарика сейчас лепил какой-нибудь провинциальный скульптор, то свое произведение он назвал бы "Плевок коровы" или "Вечер. Лето. Бомжи".

Между спутниками шел оживленный разговор, причем было видно, что Васильев чем-то очень недоволен.

Повисла пауза. Васильев внимательно посмотрел Гарику в лицо. Потом как-то очень горько вздохнул, резко развернулся и зашагал к обитой железом входной двери. Гарик виновато затрусил следом. Около двери майор еще раз тяжело вздохнул и, пробормотав себе под нос: "Несчастный я человек", постучал.

Васильев посмотрел на своего секретаря все тем же, полным безнадежности и тоски взглядом, ничего не ответил, а лишь вздохнул в очередной раз.

"Пидар!" - подумал про себя Гарик.

"Сопляк!" - подумал там же майор.

Дверь открылась (на удивление бесшумно) и сыщики на какое-то время утонули в запахе перегара, марихуаны, давно не мытых человеческих тел и чего-то еще, очень неприличного. На пороге, уперев огромные волосатые руки в проем двери, стоял человек в шортах и майке. Головы у человека не было. Секунду спустя стало ясно - человек этот настолько огромен, что помещается в проеме ровно по шею. Тело слегка присело, и из-под потолка показалась абсолютно лысая голова с круглым детским добродушным лицом. На сверкающем черепе темнело слово "Александр". "Хорошо, что Вовку с собой не взял" - подумал Васильев и с опаской посмотрел на Гарика.

Майор Васильев перестал дышать. Лицо его стало сначала белым, потом зеленым, потом пунцовым и, наконец, приобрело какой-то страшный оттенок, которого вообще нет в природе. Казалось, еще немного и из ноздрей его пойдет пар, а глаза вылезут из орбит. Забыв стереть с лица предназначенную лысому идиотско-хамскую улыбку, майор медленно, очень медленно, словно в рапиде, поворачивался к Гарику. Никогда и ни к кому в жизни еще Васильев не испытывал такой ненависти. Он забыл про бандита, внимательно наблюдающего за происходящим, про банду "Мутный Аккорд", про дело вообще. В голове, как испорченная пластинка, вертелась одна мысль: "Сначала кулаком по роже, потом ногой по яйцам и душить, сначала ку..." Он уже занес руку для удара, когда услышал, как будто издалека, слова лысого:

Майор Васильев второй раз в своей жизни испытывал подобное изумление, граничащее со столбняком. (Первый раз он был так шокирован, когда узнал, что кунилингус и минет - не одно и то же). Ничего не понимая, он переводил взгляд с лысого на фотографа. Гарик, между тем, самодовольно усмехнулся, два раза победно чихнул и вошел в дом, не забыв смерить Васильева насмешливым взглядом. Майор постоял еще немного, тупо глядя Гарику в спину, потрусил зачем-то головой, как это делают собаки, затем махнул с отчаянием рукой и, пробормотав: "Ну, его все к херу. Старею, наверное", переступил порог вслед за Гариком. Все так же задумчиво сделав несколько шагов внутрь дома, майор остановился, чтобы что-то спросить у "Бульдозера", но не успел. Страшной силы удар обрушился ему на голову. Майору даже показалось, что задрожали пыльные стекла в окне, и мигнула лампочка в коридоре. "Интересно, чем это он меня" - мелькнула глупая, но почему-то очень веселая мысль. Сделав над собой усилие и развернувшись, он увидел, что Штанга перевернул фотографа вниз головой и профессионально, словно потомственный прораб бетонную сваю, вбивает секретаря в дощатый пол. Шапка из зайца (которая почему-то не слетела с гариковой головы и выглядела сейчас особенно глупо) смягчала звуки ударов, но не их силу. С каждым ударом патологоанатом все глубже и глубже погружался в пол. Руки при этом он держал, почему-то, по швам, а на лице застыла совершенно идиотская улыбка. Занося Гарика для очередного удара Оленев - младший приговаривал с обидой в голосе: "Говоришь, пидар. Говоришь, гнойный. Говоришь рушник под ноги, да?"

"Ай, спасибо, добрый молодец! Жаль, что не я..." - с упоением подумал майор, после чего мир вокруг него стал мягким и податливым, как пластилин. Васильеву было хорошо и уютно в нем, хотелось лечь на спину, раскинуть руки и считать облака. "Как все-таки хорошо, когда тебя вот так, со всей силы, по кумполу. Даже бухать не нужно" - успел еще подумать он и потерял сознание....

Глава 5

Что еще находилось в чемоданчике

Седьмая городская больница погрязла в воровстве. Явление это медленно и упорно принимало характер эпидемии. Казалось, что на здание больницы, включая врачей и больных, наложено какое-то страшное проклятие. Действительно; любой честный и кристально чистый человек, едва переступив больничный порог, испытывал непреодолимое желание у кого-нибудь чего-нибудь стибрить. И тибрили. Травматологи тащили домой сумки, до краев груженые гипсом и бинтами. Гинекологи по частям выносили из больницы гинекологические кресла, а также, в больших количествах, акушерские щипцы и марлю. Эндокринологи успешно приспосабливали "японские зонды" под водопроводные шланги и ниппеля для велосипедов и машин. Работники лаборатории, уж совсем непонятно зачем, перли домой кровь, мочу и кал (скорее всего безо всякой пользы, а просто из зависти к коллегам). Проктологи... ну, об этих лучше вообще помолчать. Медсестры тырили у санитарок постельное белье и туалетную бумагу. Те, в свою очередь, перли у больных домашние передачи. Больные пионерили друг у друга истории болезни и анализы. Главврач получал со всех деньги, чтобы не видеть всего этого беспредела. Естественно, что при таких благоприятных условиях больница быстро впала в кому и сейчас с успехом агонизировала. Если человека забирали в "семерку", чтоб вырезать аппендицит, все смотрели на него, как на покойника.

На фоне всей этой разрухи палата под номером 2 выглядела чудесным райским островком, непонятно откуда взявшимся посреди океана дерьма. На окнах здесь висели чистые занавески, простыни были натурального белого цвета (а не буракового, как во всей больнице), бинты не заменялись старыми разрезанными колготками, а вместо клизм не использовали трехлитровые банки из под огурцов. Санитарки и нянечки, чей трехэтажный мат, как сладкая музыка, разливался по всем обычным отделениям, здесь были похожи на добрых старушек-сказочниц, а медсестры подбирались исключительно из королев красоты. Палата принадлежала отделу МВД города. Местные больничные "воры в законе" давно облизывались, глядя на этот лакомый кусочек, но трогать не смели - могучее ведомство внушало страх даже самым дерзким здешним "активистам".

В палате было всего две койки, хотя по размеру их можно было назвать скорее диван-кроватями. На той, что ближе к двери, лежал сотрудник НИИ секретных материалов Иван Рогов и с чувством отвращения рассматривал журнал "Playboy". В руке у Рогова был фломастер. Каждый раз, когда Иван переворачивал страницу и видел на ней очередную обнаженную нимфу, на лице его появлялась выражение, какое обычно бывает у людей, когда они чистят унитазы. Рогов начинал с остервенением черкать фломастером по бумаге, приговаривая при этом: "Создает же природа-мать такое уродство, тьфу!". Когда он заканчивал, у девиц в журнале появлялись либо усы и борода, либо мужской половой орган, либо обильный волосяной покров по всему телу, либо и то, и другое, и третье единовременно. "Вот! Совсем другое дело - любо-дорого смотреть!" - радостно говорил он тогда и с легким вожделением поглаживал свое произведение. Потом страница переворачивалась, и все повторялось сначала.

На вид Рогову было неполных тридцать с чем-то лет. Он был губат, высок и пучеглаз. Тонкая, грациозная пластика выдавала в нем вполне сформировавшегося поэта-лирика, а привычка грызть ногти говорила о железной воле и стальном характере. Глаза, и без того занимавшие все лицо, были подведены синей тушью.

Хозяин второй диван-кровати был полностью, с ног до головы, точно мумия фараона, закутан в одеяло. Ввиду этого обстоятельства о нем нельзя было сказать ничего определенного.

В дверь постучали и Рогов молниеносным, точным движением перебросил облагороженный "Playboy" и фломастер на кровать соседа-мумии. В палату вошел капитан Оленев. На нем был белый халат, очень густо, как тело боевика из мафии "якудза", покрытый круглыми, квадратными и треугольными печатями (и, судя по печатям, принадлежащий центральному городскому моргу). В руках капитан держал пакет. На нем была изображена девушка, с грустью машущая рукой гигиеническим прокладкам, которые четким журавлиным клином улетали куда-то в даль на фоне багрового закатного неба. Под фотографией располагался хамский и бессмысленный вопрос: "А ты подготовилась к зиме?!" Взглянув на пакет, Рогов ощутил какую-то смутную тревогу.

Когда ситуация была уже близка к развязке, мумия на соседней кровати вдруг громко отрыгнула и зашевелилась. Оленев быстро отдернул руку. Рогов крикнул: "Нет!" и потерял сознание. На некоторое время повисла пауза. Было слышно, как за стеной кому-то ставят клизму. Потом на фараоновской койке произошло опять какое-то движение, и из-под одеяла появилась голова. На голове было лицо с грустным греческим профилем. Тело, появившееся из-под одеяла вслед за головой, оказалось молодым мужчиной в семейных трусах а - ля "Ну, погоди!" и с явным нарушением грации в области живота. Мужчина грустно оглядел палату, еще раз отрыгнулся и проговорил: "Определенно - необходимо пойти поблюкать".

Владелец греческого профиля перевел изумленный взгляд с удостоверения на лицо капитана и сел на кровать.

Когда-то Илья Викторович Геращенко был просто Герой или Илюшей. В этом, вроде бы не таком уж далеком, "когда-то" он был строен, как кипарис, горяч, как грузин и волосат, как индеец. Жил Гера легко, а если быть совсем точным,то - легко. Как мотыльки на огонь, барышни сотнями слетались на его греческий профиль (откуда им было знать, что Ильюшин профиль настолько греческий только потому, что в детстве он несколько раз наступал на грабли) и умение петь под гитару блатные песни. Геращенко без всякого стеснения пользовался этой женской доверчивостью. Как сказочный принц врывался он в девичьи судьбы, очаровывая направо и налево, чтоб через месяц-другой бросить очередную несчастную ради следующей мимолетной встречи. Гера разбивал девичьи сердца с довольно-таки пошлой периодичностью.

Все его сверстники, бывшие когда-то такими же, как он, романтиками, давно уже прочно вписали себя в оригинальный логический ряд, созданный самой жизнью: sex беременность свадьба ребенок потеря индивидуальности дырявые спортивные штаны футбол по телевизору деньги на видик, деньги на машину пузо "как я мог любить эту толстую дуру?! "не лезь ко мне, от тебя воняет перегаром любовница "берите грибочки, сама сделала" дача геморрой одышка климакс импотенция инфаркт I инфаркт II инфаркт III кладбище.

В отличие от них Гера был по-прежнему легок на подъем и носился по свету, точно сперматозоид. Он менял города, как перчатки, а перчатки он менял часто (потому что часто их терял). Он был везуч. В каждом новом городе он срывал приличный денежный куш, но все деньги тратил на девочек, выпивку и марихуану, принципиально не наживая никаких недвижимых материальных ценностей. Они были чужды его крылатой цыганской душе.

Он был неприхотлив, как бомж. Он был естественнен, как дитя. Он был суров , как спартанец. Вот, например, рецепт печеной картошки от Геращенко: берется картошка; не моется, не чистится, не режется, а какая есть бросается в духовку, где уже горит самый большой огонь (для быстроты, а хули там...) Через пятнадцать минут блюдо можно подавать к столу прямо на противне. Не забыть после приготовления проветрить кухню и отменить вызов пожарных. После принятия пищи рекомендуется прополоскать рот, чтоб удалить оттуда остатки песка и чернозема.

Следует отметить, что не все друзья и подруги Геращенко с пути воинов и амазонок перешли на тропу евнухов и насеток. Были еще такие, которые жили под гериным девизом - "Чтобы гореть, нужно сгорать!". И одним из них был Олег Петров. Или Петрович, как его любя называл Геращенко. Ох, что это была за пара! Русские богатыри! Японские самураи! Украинские казаки! Когда Гера с Петровичем, приняв изрядно на грудь, выходили из квартиры на улицу, весь город замирал в предвкушении праздника. Эти двое знали толк в развлечениях.

Как-то, поздно ночью, поймали оно такси. Геращенко сел на переднее сидение, Петрович - сзади. Молча проехали минут десять. Вдруг над ухом водителя раздался зловещий шепоток Петровича: "Вот ты подумай, мужик - ты взял ночью двух незнакомых мужчин. Везешь их хрен знает куда. А ну, как я тебе сейчас удавочку на шею, труп в кювет, машину мы с корешом продадим ("кореш" согласно отрыгнулся), а деньги пропьем, а?" Шутил, конечно. Да только водитель без чувства юмора оказался - на полном ходу он выбросил Петровича из машины. Геращенко шофер оставил, решив, что раз главаря банды он обезвредил, то "шестерка" ему не страшна.

В другой раз, в вагоне метро, Петрович подошел к шестерым мирно беседующим милиционерам и, обращаясь к самому здоровому из них, вдруг сказал на весь вагон: "У тебя морда свинячая!". Потом подумал и сделал такой же громкий вывод: "Тебе жена не дает!" Петровича били в трех местах: в вагоне, на станции и в отделении. Очнулся он на своей лестничной клетке, без ремня, шнурков, очков, часов и денег. Как он попал домой - неизвестно. Зато хорошо известны его последующие действия. Не теряя времени, Петрович позвонил в первое попавшееся отделении милиции и сообщил, что он адвокат Олега Петрова , и что его клиента избили и ограбили именно в этом отделении. Также он сообщил, что, если в течении 24-х часов его клиенту не будет возмещен моральный и материальный ущерб, дело будет передано в суд. И не дожидаясь ответа, повесил трубку. Через полчаса он опять набрал тот же номер и сообщил, что он городской прокурор и что сейчас ему звонил адвокат самого (!) Олега Петрова и ... дальше по тексту. В течении дня он двадцать раз звонил в отделение и назывался то журналистом, то случайным свидетелем избиения (хотя случайный свидетель в отделении милиции вещь настолько же вероятная, что и чукча в пустыне), то врачом, снимавшим побои, то еще Бог знает кем. Обезумевшие сотрудники действительно ни в чем не повинного отделения никак не могли понять, за что и, самое главное, откуда на них обрушилось несчастье, имя которому Олег Петров. В конце - концов они скинулись и пошли к Петровичу "на поклон". Петрович принял их в халате ("отмокал от побоев, да!"). Взял, не покраснев, деньги и командирские часы с надписью "Полковнику Фиме от коллег в день 50-ти летия". И пообещал, что попробует это дело замять. Успокоенные милиционеры ушли. Но через двадцать минут в дверь квартиры снова позвонили. Когда Петров открыл дверь, на пороге снова смущенно переминались работники правопорядка. Но уже другие. Как потом оказалось, Петрович позвонил таким образом в 7-мь отделений города. Что в результате дало им с Геращенко возможность пить месяц, ни в чем себе не отказывая. Последствием этих событий стало то, что во все районные отделения милиции пришла фотография Петровича с короткой, но емкой директивой - "Не брать ни в коем случае!"

Гера и Петрович были близки к природе, как никто другой в этом подлунном мире. Ближе них были только змеи и акулы. С непосредственностью младенцев друзья познавали мир, отметая на хер все условности и правила приличия. Как камикадзе они с головой бросались во все новое для них и страшное для окружающих. Покурить чай (а вдруг вставит)? - без проблем! Кольнуться для интересу? - Легко! Поиметь кого прилюдно? - а че, интересно даже! Хлопнуть тормозной жидкости? - извольте, отчего же! Поблюкать для разнообразия?- завсегда пожалуйста!

О блюканьи Герином нужно сказать особо. Потому что эту непростую процедуру Илья делал так легко, весело и азартно, что, глядя на него, хотелось сделать то же самое. То есть: немедленно, безотлагательно - проблеваться от души. Кстати, за это свое искусство (а также за привычку справлять естественные надобности на людях) Геращенко был прозван Петровичем "биологическим человеком".

И был бы Гера до сегодняшнего дня гордым неунывающим отбросом общества, у которого мало что есть, но которому, зато, ничего ни от кого не надо, если б не случилась беда. Петрович женился. Женившись, он моментально попал под каблук. И первым приказом его госпожи было - прекратить любые контакты с Геращенко.

Илюша загрустил. Первое время он, как брошенная любовница, обрывал телефон и стоял подолгу под окнами.Но все было тщетно. Казалось, еще немного и он заскулит.

Петрович, со своей стороны, несколько раз возмутился этим террором, но был поставлен перед жесткой альтернативой - "либо постель со мной, либо водка с Геращенко!" Прекращение доступа к белому телу было намного страшнее, чем отказ от пары-тройки лишних бутылок водки. И бывшый рекетир милицейских участков смиренно умолкал. Геращенко потерял сон и аппетит. И даже блюкал теперь как-то тяжело и с натугой.

Неизвестно, чем бы это все закончилось. Но внезапно, месяца через два-три после случившегося с Петровичем несчастья, его жена (по непонятным,ей одной известным причинам) сменила гнев на милость. Разлученным злой долей друзьям было объявлено, что они могут увидеться. Правда - под ее, жены, непосредственным наблюдением. Встреча была назначена на семь часов вечера воскресного дня и, пожалуй, стоит описать ее подробно. Ибо она, вообщем-то, и явилась той чертой, после которой жизнь Геращенко изменилась до неузнаваемости.

Без одной минуты семь Илья звонил в дверь ненавистной ему квартиры. Такая точность со стороны Геращенко, который никуда принципиально не приходил вовремя, говорила о многом.О многом говорил и его внешний вид. Волосы были расчесаны (факт сам по себе уже из ряда вон выходящий) на прямой пробор. Что в компании с лицом делало Геращенко похожим на сына булочника. Кривые сильные ноги были задрапированы в почти новые (!) джинсы, которые он одевал только по таким большим праздникам, как сдача бутылок и приход домой участкового. Шнурки по цвету удачно гармонировали с коричневыми туфлями и такого же цвета манжетами белой рубашки. В руках Гера держал розу обидного цвета и совершено неприличного размера. Именно такие розы обычно выставляют в окнах шпионы, чтоб сообщить людям о провале. Геращенко заметно нервничал.

Дверь открыла супруга Петровича. Коварная разлучительница была в халате, шлепанцах и бигудях. Увидев в ее руках тряпку для пыли, Геращенко как-то вдруг, сразу, , всем своим гордым пропитым существом понял, что ничего хорошего сегодня уже не будет. А что, наоборот - все будет ужасно и гадко. Мысль эта была так неожиданна и страшна, что Геращенко хотел сейчас же дать деру. Но, будучи человеком мужественным, пересилил себя, сделал шаг вперед и ткнул цветком в супругино лицо.

- Роза ! - зачем-то крикнул он при этом.

Впервые в жизни Илья Геращенко был близок к нервному обмороку. Он постоянно отрыгивался, у него дрожали руки и типало глаз. Теперь он совершенно ясно мог представить себе, что чувствовал тот самый пресловутый слон в той самой пресловутой посудной лавке.

После еще целого ряда совершенных над ним таинств дезинфекции, Геращенко был препровожден в глубь апартаментов, где моментально начал задыхаться от какой-то нечеловеческой, амбулаторной стерильности.

Геращенко ее не слушал. Он оглядывался по сторонам с видом праведника, попавшего в ад. Илья не мог поверить, что именно здесь и живет теперь Петрович. Его друг, корефан Петрович! С которым они совсем недавно так весело блевали на пару в каком-то бомжеватого вида подъезде. С которым они, обкурившись в дрободан конопли, гоняли чертей по зданию сельского главпочтамта, а потом, выйдя на улицу, с радостным гиканьем дергали за сиськи проходящих мимо девушек. Тот самый Петрович, с которым они за три дня пропили все, что находилось в очередной снимаемой Геращенко квартире (включая унитаз и батарею центрального отопления).

Его ужас был вполне объясним: все, что они с Петровичем ненавидели...все, над чем они когда-то смеялись... все было собрано в одном месте. Здесь. В этой квартире.

В большой комнате стоял черный полированный сервант. Огромный, как глупость и дорогой, как проститутка. Чашечки, блюдца, рюмочки, фужеры и вазочки в его зеркальном чреве были выстроены по размеру, цвету, форме и объему и блестели, как шаровые молнии. Сверху сервант, точно бородавками, был густо утыкан вазочками, статуэточками, экибаночками, картиночками и различными другими предметами,заканчивающимися на - чка-. Причем, было видно - все это говно расставлено в каком-то таинственном порядке. Стоит что-нибудь сдвинуть с места - и произойдет катастрофа. Маленький квартирный катаклизм, которого хозяева не переживут.

В спальне, вместо четвертой стены, был вмонтирован трехстворчатый зеркальный шкаф - чудо враждебной техники и символ семейного благополучия. Он увеличивал комнату до каких-то сказочных размеров. Перед шкафом стояла табличка.

По всей квартире, включая туалет и место, где изволил спать Фима (наглый, как индеец и жирный, как борец Сумо, кот) нога утопала в мягких коврах. Опять-таки - без всяких признаков пыли. На всех подоконниках в аккуратненьких горшочках произрастали различные растения, должные вызывать радость и покой в людских душах. Взглянув на них, Геращенко едва не проблевался.

Апофеозом всего этого мещанского беспредела являлась кухня, где кроваво-матовая кафельная плитка по цвету гармонировала (О ужас!) с чайником, кастрюлями, тостером и молоточком для отбивания мяса. Растение были и тут...

Гера почувствовал себя в могильном склепе. Внезапно он понял, что находится на грани. Что весь он, по самые уши, переполнен каким-то горячим, опасным чувством. И что достаточно одной единственной капли, чтобы это чувство достигло критической массы. И тогда что-то будет. Гера не знал - что.Но знал, что что-то очень и очень нехорошее.

Именно в этот момент на пороге комнаты возник Петрович с дымящимся самоваром в руках. Увидев своего друга, Гера вскрикнул, словно ему выдернули зуб, и начал медленно оседать в дорогое кожаное кресло, которое тут же сочувственно приняло форму его тела.

Петрович был экипирован в желтый махровый халат с большим китайским ругательством на спине. Из под халата выглядывали полосатые пижамные брюки. Петрович был выбрит и умыт. Его богатырские белые волосы были зачесаны назад, покрыты лаком и схвачены сеточкой для лучшей укладки. Финальную точку в этой картине общего упадка ставили мягкие домашние тапочки в форме утят с белыми баламбончиками на клювиках. Именно баламбончики и явились последней каплей.

Гера взорвался. С диким воплем: " Да какого хрена!" - он, точно румынский партизан гранату, выхватил из-за пазухи бутылку водки и выпил ее одним глотком. Через минуту Илья стал храбр, как Че Гевара и непосредственнен, как сельский диск-жокей. Он закурил, смакуя наглость, разливающуюся по венам. Потом струсил пепел в ближайший горшок, а спичку наслюнил и подбросил таким особенным образом, что она веселым сталактитом прилипла к свежевыбеленному потолку. После этого, со словами: "Так это, Вы говорите, у Вас вегетарианский салатик?" - он наблевал на дубовый и жутко старинный стол, сервированный в большой гостиной по всем правилам этикета специально к его приходу. Свершив сей благородный акт, он направился в туалет, отшвырнув ногой Фиму, мирно поглощающего "Кити-кэт". Котузик пролетел через всю комнату и удивленно шмякнулся об зеркальную рожу трехстворчатого шкафа. Изумление кота Фимы было понятно - за всю историю проживания его в этой квартире никто не разу не повысил на него голос. Из сортира Гера появился через полчаса с гордым заявлением: "Я нагадил и не слил! Вот! Там сейчас тако-о-ое бздло!" . И залился детским счастливым смехом.

О, как он был прекрасен в эти минуты! Тонкая, искусственная скорлупа цивилизация разлетелась. Сказочный злой хулиган вырвался наружу. Он еще много чего делал в этот день, наш герой - всего и не упомнишь. Его несло. Благодаря ему квартира приобрела жилой вид и теперь можно было поверить, что здесь обитают люди.

На прощанье Гера весело пропукал гамму до-мажор, игриво ущипнул супругу за попку и пораспихивал по карманам многочисленное мыло для различных членов тела. уходя, он так хлопнул дверью, что с серванта упала дорогая японская статуэтка "Инь и Янь в закусочной "Макдональдс ".

Это был финальный вздох.Последняя гастроль артиста. Разложение друга сломило Илью и с этого момента он тоже медленно, но неумолимо покатился по наклонной плоскости. Через месяц он устроился на солидную, высокооплачиваемую и (самое ужасное) постоянную работу. Через полгода купил квартиру в центре города. Еще через полгода он женился. Теперь в квартире его, как и в его жизни, присутствовали все атрибуты счастливой и благополучной мещанской семьи. Видеомагнитофон; большая дорогая люстра, хищным пауком свисающая с потолка; ковер на стене с пошлым шишкинским сюжетом про мишек на сваленном дереве; мягкая сидушка на унитазе; модный смеситель в ванне; сервиз, который никогда не достается из серванта, потому что он для красы, а не для употребления; вазы, в которые никогда не ставят цветов, потому что они (вазы) слишком красивы и дороги; и, наконец, подлинник Пикассо производства 1995 года, закрывающий потертость в обоях.

Жена его была маленькой, аккуратной и домашней. Она ходила по дому в шортах и носках, а в брачное ложе забиралась в ночной рубашке. Геращенко она называла "мой сладкий пусик", каждую неделю пылесосила в квартире и могла приготовить до двадцати видов яичницы. Все оставшееся время она вязала Пусику носки. Во время вязания ее лицо как-то странно скашивалось вниз и влево, а язык сосредоточенно высовывался. Когда Илья смеялся над этой ее особенностью, она обиженно отвечала, что у многих великих людей, когда они были чем-то увлечены, обязательно кривилось лицо.

Сам Пусик изменился так же разительно, как его жизнь. Он ел только дорогую еду, одевался исключительно в дорогих магазинах и был близок к покупке машины. Носки он теперь менял раз в три дня, а не раз в полгода, как делал это раньше. У него выросло небольшое пузико, а нижняя губа отвисла, как у начинающего дауна. Он уже почти забыл те славные разудалые времена, когда тройной одеколон бурным веселящим потоком вливался в организм, и весь мир становился маленьким и послушным, как дрессированная собака. А он, Гера, взлетал над землей и несся навстречу своим хмельным подвигам. Потому что был легок, как ветер и свободен, как Икар, до своей встречи с солнцем.

Лишь иногда, выходя на балкон, чтобы смачно плюнуть после сытного ужина, он замечал багрово-красный горизонт. И ощущал прикосновение ветра на своем лице. И тогда какое-то непонятное, забытое и очень приятное волнение рождалось в нем. Гера замирал и прислушивался. Волнение поднималось к диафрагме. От диафрагмы переходило к горлу... и спустя секунду исчезало вместе с обильной вечерней отрыжкой. Гера вздыхал, возвращался в комнату, бросал свое распухшее тело на диван и привычно брал в руку пульт дистанционного управления. Пузико его с каждым днем росло, и горизонт из-за него был виден все меньше и меньше.

Когда супруга уезжала повидаться с родней, Илья все-таки напивался. И тогда он на время становился прежним Герой. Пьяным и бесшабашным. Таким, каким его любили женщины и уважали собутыльники. Напившись, он кричал, что свободен и крут, что может хоть сейчас рвануть куда захочет. Также он кричал, что все бабы дуры, а его жена, кроме того, что дура - еще и мещанка. Нередко после этого он засыпал в каком-нибудь экзотичном людном месте: под забором, в сугробе, или облагораживал своим греческим профилем какую-нибудь мутную лужу. Подбиравший его наряд милиции, находя при нем служебное удостоверение, вез его в "семерку", где ему было уготовано особое место в особой палате. Но все равно каждый раз после пробуждения Гера некоторое время находился в счастливом заблуждении, будто он в знакомом и таком родном для него вытрезвителе...

Глава 6

Главное - не сцать!

Окружающий мир медленно, словно проявляемый фотоснимок, проступал из тумана. На майора Васильева выплыл грязный коридор с облупившейся краской на стенах и пыльное тусклое окно, смутно знакомое, как привет из прошлой жизни. Необыкновенно яркая, без абажура, лампа под потолком отрыгивала вокруг себя какой-то неестественный зеленоватый свет, придавая коридору нереальность и загадочность марсианского пейзажа.

У Васильева болела голова, ныла поясница и невыносимо чесался большой палец на левой ноге. Однако майор не предпринимал попытку удовлетворить этот зуд, где-то на уровне подсознания понимая, что сделать этого он не сможет. Общее состояние напоминало сильно запущенное похмелье, но Игорь Абрамович хорошо помнил, что не пил. Кроме этого, однако, он не помнил ничего.

Майор с усилием перевел взгляд. Напротив него, на полу , сидел Гарик , штатный фотограф его отдела.Смутные образы чего-то неприятного зашевелились в голове. Прикоснувшись к ней рукой, майор ощутил под пальцами, вместо привычной гладкой лысины, мягкую шершавую ткань. Васильев понял, что это бинт. Голова Гарика тоже была замотана бинтом. Причем - эластичным. "Да надо было уже в гипс", - с подсознательной злостью подумал майор. Общий вид фотографа, вместе с наконец-то оторванными рукавами и безумным взглядом подходил под клише "Раненый красноармеец на отдыхе".

Увидав, что Васильев зашевелился, Гарик широко улыбнулся, обнажая свежевыбитые зубы, и произнес:

Внезапно майор понял, почему ему так знакомо это пыльное окно; это было последнее, что явил ему перед обмороком исчезающий в темноту мир. И тут же тренированная профессиональная память, зацепившись за эту единственную знакомую вещь, начала деловито и быстро отщелкивать назад кадры, предшествующие отключению. Через несколько секунд майор вспомнил все. И вспомнив все, он с ненавистью посмотрел на Гарика. Гарик, решив, что Васильев не может никак прийти в себя, начал водить перед его лицом руками и громко щелкать пальцами, как это делает психиатры перед лицом душевнобольных.

"Вот идиот, а! - с горечью подумал майор. - Прав был Володька. С кем я работаю! И ведь даже плюнуть в него не могу, сил нет. Обидно"

Майор дрожащей рукой взял у Исакова стакан и, из последних сил выдохнув, вылил содержимое себе в горло. Это был чистейший абрикотин - вонючий, как кал и мутный, как спекулянт, самогон. И если бы у майора не было громадного опыта в этом деле, его бы наверняка тут же вывернуло наизнанку. Но Васильев был оперативником старой закалки. Он судорожно сглотнул, закрыл глаза и замер. Сначала утих шум в голове. Мысли стали ясными и четкими. Благородное тепло разливалось по телу, восстанавливая упругость мышц, унимая зуд в пальце и ноющую боль в пояснице. Васильев ощутил радость робота, которого смазали свежим солидолом. Уже уверенным движением он ткнул в Развязал-Завязала пустым стаканом и произнес своим обычным голосом, которого так боялись преступники:

Хлопнув второй стакан, Васильев с ловкостью акробата вскочил на ноги, ударил Исака по плечу так, что тот пошатнулся и вскричал:

Гарик мало что понял из этой речи. Но он видел, какие метаморфозы произошли только что с Васильевым. И понимал, что метаморфозы эти связаны с волшебной искристой жидкостью, плещущейся в гранчаке, который медленно и торжественно подносил к его лицу этот неприятный худой тип. От предвкушения того, что сейчас будет хорошо и спокойно, Гарик по-детски доверчиво улыбнулся и протянул руку к стакану... Внезапно (словно кто-то резко поменял один кадр на другой) - вместо стакана перед Гариком возникло насмешливое лицо Васильева. Лицо проговорило, глядя фотографу в глаза с чувством вовремя удовлетворенной мести:

Гарик остался один. Он был жалок. Протянув вослед майору свои обезрукавленные исцарапанные руки, он беззвучно открывал и закрывал рот. Фотограф напоминал диковинную пучеглазую рыбу, выброшенную штормом на берег. Он хотел встать, но силы окончательно оставили его. Он хотел крикнуть За что?!, но у него ничего не получилось. Гарик издал ртом протяжный жалобный звук, похожий на писк мыши, которой наступили на хвост и в отчаянии повалился на грязный пол. Из глаз его текли слезы...

Если бы какой-нибудь местный житель попал сейчас в комнату, в которую вошли Учило с Развязал-Завязалом, он смог бы убедиться, что внутренний "моральный облик" дома абсолютно, на все сто процентов, соответствует его внешнему "имиджу".

В комнате было ужасно накурено. Табачный дым, четкими горизонтальными пластами лежащвший в воздухе, по цвету напоминал первый снег, а по концентрации давно переплюнул лондонский туман. В центре комнаты стоял огромный, как динозавр, стол, покрытый беспощадно изрезанной скатертью нездорового желтого цвета. Поверхность стола была густо уставлена литровыми бутылками, наполненными, по всей видимости, тем же абрикотином. Некоторые были перевернуты, и самогон вытекал из их горлышек, как кровь из ран. Тарелок, вилок, ложек - не говоря уже о ножах - на столе не было.

Обои на стенах присутствовали исключительно фрагментарно. Но даже эти редкие фрагменты были истерзаны в спагеттиподобные полосы, как будто какие-то горячие аксакалы точили о них свои сабли. К столу прилепился запущенного цвета диван, тоже сильно порезанный (наверное, теми же аксакалами). В комнате было еще много всякой различной мебели, настолько безликой, что описание ее не имеет никакого смысла . На стене висела картина Васнецова "Три богатыря", немного, правда, переделанная. Коням были дорисованы жутких размеров пенисы с не менее жуткими яйцами. У Ильи Муромца вместо булавы, нарушая все законы земного притяжения, на руке висела бутылка портвейна "Приморский", а у Добрыни Никитича появилась третья рука (явно не предусмотренная автором), коей он ковырялся в попе коня Алеши Поповича.

На окне не было штор, и стоял один единственный кактус. Судя по цвету и сморщенности - давно покойный. Окурки, толстым хрустящим ковром покрывавшие пол, придавали комнате необыкновенно жилой и обитаемый вид.

В большом кресле, возле большой кадки с большой искусственной пальмой сидела большая Супермама и большой циркулярной пилой стригла исполинские ногти.

Пампушка с Плаксой резались в карты на раздевание. Судя по тому, что Терман сидела полностью одетой, а на Ливанской из предметов туалета были только носки, трусы и бюстгальтер, Плакса все время проигрывала. Возле каждой стояло по литровой бутылке абрикотина и наполненному до краев двухсотграммовому стакану. Закончив очередной карточный круг, они дружно чокались и осушали стаканы до дна. После этого они занюхивали волосами друг друга, жадно целовались взасос и наливали по новой.

По центру стола сидел Флейтист и грустно пил самогон через трубочку. Иногда он отрывался от этого занятия, закрывал одну ноздрю и смачно сморкался на пол. Видимо, сидел он так давно, потому что весь пол вокруг него был усеян засохшими козюльками. На лице Флейтиста стоит остановиться особо. Собственно, лицом это назвать нельзя было, потому что обычные человеческие лица не способны на такую жуткую деформацию. Создавалось ощущение, что в лице Флейтиста нет ни грамма костей. А само оно состоит не из мяса и кожи, как у всех нормальных людей, а из пластилина. И невидимая рука гигантского скульптора без конца мнет ее со страшной силой, не находя конечной формы.

Справа от Флейтиста сидел Энерджайзер. На коленях у него стояла огромных размеров кастрюля, наполненная какой-то слипшейся кашей с сегментами мяса, а в руках был большой кухонный половник, с каким обычно изображают поваров в детских мультфильмах. Энерджайзер набирал полный половник каши и безо всякого усилия засовывал себе в рот.. Каждый половник он закусывал головкой чеснока и отмечал сладкой отрыжкой. Его фирменная лопата "Кодак" со встроенным электромотором стояла рядом и была прикована к ножке стола цепочкой, какой обычно приковывают велосипеды или мотоциклы, чтобы их не угнали.

Питерская сидела на полу и считала деньги, которые она, как фокусник, доставала прямо из воздуха.

Энерджайзер так же безвыразительно и равнодушно пожал плечами, сплюнул попавшуюся в каше кость и молча продолжил трапезу.

Пампушка, сразу же забыв про майора, обняла ее за плечи и защебетала с необычной для нее теплотой в голосе.

"Бля, дурдом какой-то", - подумал Васильев, чувствуя как в нем закипает раздражение.

"Ну и урод", - снова подумал Васильев.

С "розочкой" в руке Рыжий двинулся на Васильева. Майор занял свою любимую оборонительную позу "пьяный журавель", с круговой защитой из больших пальцев. Энерджайзер очень быстро и очень нервно заработал половником. Пампушка испуганно вскрикнула и накрыла своим телом все еще вздрагивающую от рыданий Ливанскую. Развязал-Завязал выскочил из-за спины Васильева и, успокаивающе выставив вперед руки, устремился к Флейтисту. Обстановка накалилась до предела и в этот момент раздался голос :

Одновременно с голосом послышалась тихая музыка.

Все замерли. В наступившей тишине было слышно, как патологоанатом карабкается на диван.

На этот раз майор засек, откуда исходит звук. Не удивительно, что он не смог сделать этого сразу : говорили из-за супермаминой спины. Теперь, присмотревшись внимательно, Васильев увидел там небольшое возвышение. Что-то вроде маленького ринга или подиума. Площадка эта не была ничем огорожена, но,безусловно, это было особенное место в доме. Ничто не отбрасывало туда тень, но там было темно. Там было чисто. Там было уютно. Казалось, что эта часть дома вообще... не отсюда.

В центре возвышения стоял огромный, черный, дубовый стул. Честно говоря, мы не совсем уверены в точности употребленного нами слова. Потому что если формами это и напоминало стул, то уж размерами кресло. Как минимум. Одно несомненно : стул этот (черт с ним, пусть будет стул!) являлся великолепнейшим произведением искусств; настоящий мастер вдохнул в него свою великую, созидающую любовь. Короткие, кривые, толстые ножки были выполнены в форме могучих и страшных львиных лап. Послушный инструмент, направляемый заботливой рукой Художника, с кропотливой трепетностью вычленил самые подробные детали : жутковатые бугры мускулов, огромные острые когти, при взгляде на которые в паху начинало неприятно посасывать. И даже короткие волосы вздыбленной шерсти. Сзади черными чешуйчатыми телами переплетались два крылатых расхлябанных дракона. Неизвестно, в чем было дело : в алмазах ли, торчащих в их распутных гипнотических глазах вместо зрачков. Или в том, как искусно была вырезана каждая чешуйка, каждая складка изогнутых, напряженных тел. Но только казалось - еще минута и эти страшные раздолбаи оживут и начнут делать людям пакости. Объемные тела сказочных рептилий были расположены так по отношению друг к другу, что соединенные под углом морды образовывали удобное изголовье, а изогнутые мощные хвосты, оббитые мягчайшим бархатом, являлись широкими подлокотниками. Нет, все-таки это было кресло. А может быть?... Да хрен с ним, пойдем дальше...

В кресле сидел человек в черном фраке. Голову фрачника украшала черная шелковая бандана, а штанины брюк были аккуратно подвернуты до колен. Сухие, жилистые, умеренно волосатые ноги покоились в небольшом серебряном тазу, наполненном до краев какой-то белой, похожей на молоко жидкостью, от которой в воздух поднимался густой пар. Фрачник очень красиво играл на каком-то диковинном однострунном инструменте, и не отрываясь, с легкой, едва заметной усмешкой, смотрел в глаза Васильеву. Во всем облике этого человека : в устремленном на майора спокойном взгляде желтых змеиных глаз; в неподвижном, точно сделанном из камня, лице; в костяшках рук; в положении туловища; в наклоне головы; даже в том, как стояли ноги в тазу - во всем чувствовалась жесткая, могучая, мгновенно подавляющая воля.

...Этого не понять, если с этим не столкнуться (хотя - лучше не сталкиваться). Таких людей мало, очень мало. Их единицы на миллион. Они эксклюзивны. Они неповторимы и штучны, как все настоящее. Они подчиняют себе людей одним единственным взглядом. Одним движением бровей. Одним своим молчанием.

- Это энергетика, это дано свыше, это дар, - скажут многие, покорно и облегченно поднимая глаза к небу.

Нет. Это воля, слюнявые вы наши. Это воля. И это всегда было волей. Она поддается тренировке, как любая обыкновенная физическая мышца. Она наращивается через нежелание и боль. Через синяки и шишки. Через насмешки и отчаяние. Через пот и слезы. И наконец доводится до состояния брони.

И тогда она щелкает личности, как орехи. Она стирает в муку характеры. Она подчиняет, сгибает и властвует. Она подобна гипнозу. Рядом с ней тяжело дышать. Думать. Двигаться. Она парализует и сковывает...

...За спиной фрачника, положив одну руку ему на плечо, стояла женщина в черном, очень закрытом концертном платье. Ее спокойное и прекрасное лицо, обрамленное густыми, черными, курчавыми волосами, поражало своей бледностью и неподвижностью. Ее красота была желанна и пугающа. В ее черных, как безысходность, глазах удивительно сочетались воинственная гордыня и какая-то великая, все понимающая грусть. Свободной рукой женщина поглаживала приколотую к груди громадную белую розу и так же как фрачник неотрывно и внимательно смотрела на майора.

Собрав в кулак всю свою волю, майор посмотрел в глаза фрачнику.

Так впервые встретились неуловимый король самой мощной преступной группировки города Гитарист и легендарный сыщик, гроза преступного мира Игорь Матвеевич Васильев.

Глава 7

Какой таракан не любит быстрой езды или охотники за рубинами

Иван приходил в себя. Первым был звук. Или, если быть совсем точным - голос. Голос этот принадлежал капитану МВД Владимиру Оленеву и был полон какого-то детского розовощекого восторга. По нему (по голосу) судя, капитан был крепко нетрезв.

Повисла пауза. Слышно было, как Геращенко что-то бормочет себе под нос.

Рогов медленно открыл глаза, полежал так минуту, а затем, не поворачивая головы (он почему то не хотел обнаруживать своего пробуждения), насколько это было возможно обвел взглядом комнату. За время его вынужденного отсутствия в этом мире в палате произошли существенные изменения.

Кровать соседа-мумии, стоявшая до этого у окна, была непонятно зачем вытащена на середину комнаты. К одной из ее металлических спинкок было привязано около полста разноцветных воздушных шаров самых жизнерадостных и лучезарных оттенков. В больничной палате все это выглядело нелепо. Но весело.

На кровати, бок о бок, подложив руки под головы и уперев затуманенные взгляды в потолок, лежали Оленев с Геращенко. Взглянув на капитана, Рогов с трудом узнал в нем того элегантного молодого человека, который преступил порог этой комнаты некоторое время назад.

Оленев был бос. То есть - бос абсолютно: отсутствовали даже носки. Причем, ни носков ни ботинок в пределах комнаты не наблюдалось. Оленевский проштампованный халат был сильно помят и, не менее густо, чем печатями, покрыт странными полосами красного цвета, похожими на какие-то таинственные кабалистические знаки. Волосы на голове напоминали морской берег после сильного шторма. Лицо раскраснелось, как помидор. В глазах мерцало безумие.

О том, сильно ли изменился Геращенко, Иван судить не мог, поскольку до этого был знаком лишь с очертаниями его обширного тела.

Кроме шаров появилось еще несколько предметов, которых раньше в палате не было. Например, небольшой деревянный столик с короткими, изящно изогнутыми ножками и позолоченным узбекским орнаментом, какие в фильмах подают в постель очень больным или очень богатым людям. Столик был установлен на кровати над телами Оленева и Геращенко и напоминал мостик, переброшенный через бурную горную речку.

На столике стояла начатая бутылка водки, вокруг которой в причудливом восточном беспорядке были навалены разнообразные аппетитные фрукты: ничуть не стесняющиеся своей неприличной формы бананы, истекающие сладкой кровью апельсины, похожие на жаб киви, розовощекие, как сельские барышни, яблоки, золотистые дыни, изумрудного цвета виноград и прочее, прочее, прочее...

Эту фруктовую идиллию нарушала только открытая банка консервов, совершено по-жлобски стоявшая в самом центре стола. Из ее кровавого чрева на Рогова укоризненно смотрели убиенные и закатанные в томат кильки. Время от времени Оленев пальцами вытаскивал из банки за хвост очередной рыбий трупик (Иван понял происхождение кабалистических знаков на Оленевском халате) и ловким движением отправлял его себе в рот. При этом он довольно облизывался и был похож на кота.

Это было еще не все. На спинке кровати, со стороны Оленева, висел огромных размеров лук с тонкой серебристой тетивой, а возле головы Геращенко страшными стальными наконечниками ощетинился большой кожаный колчан. С первого взгляда в нем угадывалась рука мастера. Иван понял, что колчан (как и лук) очень дорогой; края его сверкали алмазными заклепками, а в центре золотыми нитками был вышит единорог. По всей видимости, за время ваниного отсутствия это оружие было уже использовано. Причем - использовано неоднократно. Противоположная кровати стена вся, от потолка до пола, была утыкана стрелами; от жутких стальных жал во все стороны разбегались причудливые паутинки трещин.

"Однако!" - подумал Рогов и вдруг, неожиданно для самого себя, громко и отрывисто пукнул (от удивления, надо полагать).

Через десять минут роговская кровать была состыкована с кроватью Геращенко и (как только это произошло) оказалась густо, как виноградом, увита разноцветными воздушными шарами различной величины. Иван не мог сказать когда и как они возникли. Просто - их не было, и вот они появились. При ближайшем рассмотрении оказалось, что шары не привязаны к спинкам кровати, а именно растут из них, как бурьян из плодородной почвы.

Силы на вновьсотворенном плацдарме распределились следующим образом : Геращенко, многозначительный, как скала, остался лежать на своем месте. Вообще, за всю перестановку он ни разу не пошевелился. Если бы время от времени Гера не издавал попой характерные шипящие звуки, можно было подумать, что он спит.

Оленев переместился на край бывшей роговской кровати, не забыв перевесить туда лук. В его туалете появилась новая деталь, которой раньше не было, а именно : широкий кожаный хайратник, сделанный из той же кожи что и колчан. На лбу хайратник образовывал красивую пятиконечную звезду. В четырех вершинах ее хищно блестели кровавые рубины. В пятой вершине рубина не было.

Между капитаном и бывшей мумией помещался Рогов. Иван дрожал, как осиновый лист. Если б он был страусом, он бы наверняка засунул голову между кроватями. На душе у Рогова было гадко. По правде сказать - он очень боялся своих сумасшедших собутыльников. Но ему до жути хотелось выпить.

Геращенко скосил на него лиловый глаз и веско произнес :

Увидав размеры маленьких Ваня немного посветлел. А что, - подумал он, - в общем-то, неплохие ребята. Веселые. Странноватые немного Ну да кто сейчас нормален?

Тут Рогов заметил, что, хотя Оленев налил уже второй бокал, жидкости в бутылке не уменьшилось ни на грамм. Настроение у Ивана сделалось окончательно хорошим. Он даже осмелился икнуть.

Оленев долил до краев третий бокал, поставил почти полную бутылку на стол и теперь с интересом слушал Геращенко, ритмично покачивая головой, как будто тот пел песню.

Некоторое время Оленев продолжал кивать головой, как заводная китайская игрушка. Потом резко, словно бы внезапно о чем-то вспомнив, повалился на спину и залился истеричным смехом. Смеялся он диковинно - очень четко, по-военному воспроизводя звуки. Словно перед его глазами была невидимая книга, и он считывал смех оттуда :

На редкость глупая и несмешная история - подумал Рогов и подобострастно захихикал. Гордый профиль Геращенко украсила довольная улыбка.

Ну наконец-то, - подумал Иван, дрожащей рукой взял бокал и медленно понес его к устам. Каждой клеточкой своего тела Рогов ощущал заключенное в бокале блаженство. Вот... сейчас... через секунду... Волшебный сорокаградусный нектар вольется в душу. И уйдет страх. Сгинут сомнения. Расцветет мир. Невидимые шальные ангелы тронут резкие струны своих крылатых арф. И наступит миг счастья, миг высшего блаженства, недоступный человеку, который никогда не похмеляется. Вот...Сейчас...

Ивановы грезы были прерваны неожиданным и страшным образом :

Да что же это!... Я так и думал!... Теперь каюк!... - роговские мысли метались, как крысы на тонущем корабле, - Что же делать?!! Ма-а-мо-о-о-чки-и-и...

Рогов перевел туда взгляд и увиденное свело его с ума окончательно.

По стене с бешенной скоростью несся необыкновенно огромный таракан. Кроме размеров в таракане было еще много чего необычного.У него была ярко выраженная голова, с ярко выраженным лицом, на котором застыло абсолютно зверское выражение.На голове этой был летный шлем и летные же очки.Передвигался таракан на крошечном велосипедике с восемью маленькими педальками и гоночным рулем. За спиной болтался маленький прозрачный рюкзачок, в котором тускло полыхал рубин. Постоянно оглядываясь на капитана, таракан умело лавировал между стрелами. Со стороны он был похож на спортсмена-лыжника, проходящего гигантский слалом.

Отовсюду ревела какая-то безумная музыка. Под ними, словно мустанги, прыгали диван-кровати. Над ними,плюясь во все стороны закуской, скакал кривоногий столик. В палате отчетливо запахло газом. Стены начали вибрировать. С потолка посыпалась штукатурка.

У Ивана появилась надежда, что о нем забыли. Но тут Оленев повернул к нему свое страшное лицо и вкрадчиво произнес:

- Может быть теперь, Ванюшенька, Вы нам скажете: что еще было в чемоданчике?!

Рогов дико закричал и начал ягодицами раздвигать кровати.

- Критическая зона, капитан!!! - орал Геращенко, в руках у которого был полевой бинокль. - Еще минута - кронты!

Глава 8

Гитарист

Учило с достоинством наклонил голову, но не сказал ничего.

Атаман перевел на него свой тяжелый взгляд и Рыжий осекся. Он молча сполз со стула и послушно направился к двери. Проходя мимо Васильева, Лева не забыл презрительно плюнуть тому под ноги.

Пампушка с Ливанской спали на полу в окружении пустых бутылок, окурков и игральных карт. Рука Терман по-прежнему покоилась на груди Плаксы, которая во сне тихонько, по-детски похныкивала и сосала указательный палец.

Супермама снова занялась своими ногтями. Зажав в одной руке огромных размеров двуручный напильник, она с остервенением елозила им по пальцам второй руки, производя при этом ужасный скрежет, и распространяя вокруг себя неприятный запах зубоврачебного кабинета.

В комнате появился Оленев-младший. Он сидел на стуле возле входной двери - молчаливый и страшный, как сфинкс. Сложив свои огромные волосатые руки на груди, Штанга исподлобья наблюдал за происходящим.

Энерджайзер ел. Что интересно - каши в кастрюле не уменьшилось. Наоборот - казалось, ее стало еще больше.

Исак стоял у окна и задумчиво смотрел на улицу.

Питерская по-прежнему считала доставаемые из воздуха деньги. Денег скопилось уже так много, что из них можно было построить небольшую собачью будку.

Весьма примечателен был Гарик. Закрепившись, наконец, на поверхности стола, фотограф повел себя как потомственный алкоголик, у которого только что закончился срок кодировки. Он судорожно схватил в одну руку стакан, другой сграбастал литровую бутыль абрикотина - и с этого момента стал похож на автоматизированную линию по разливу и потреблению спиртных напитков. Гарик двигался к счастью методично, равномерно и быстро. Система работала без сбоев. Левая рука переворачивала бутыль, наполняя стакан. Как только стакан был полон, рука с бутылкой отходила, как ступень от ракеты. В то время как правая начинала поступательное движение ко рту, который автоматически открывался при приближении объекта. Опрокинув содержимое в рот (причем горло не совершало никаких глотательных движений, жидкость устремлялась в желудок как по водопроводной трубе), рука ставила пустой стакан на стол и все повторялось сначала без всяких перерывов. Гарик не закусывал. Закусывать ему было некогда.

В результате таких слаженных действий всего организма через пять минут личный васильевский секретарь достиг состояния блаженства. Но, поскольку остановка не входила в его планы, через десять минут он начал соскальзывать с лучезарных высот и впадать во все более и более крутеющее пике. К настоящему моменту Гарик напился уже до остекленения, но процесс все еще шел. Время от времени Васильев бросал на фотографа беспокойные взгляды.

Сестра молча кивнула и вышла из комнаты. Через минуту она вернулась, неся в руках большие серые валенки и серое же махровое полотенце. Валенки она поставила рядом с тазом, а полотенце повесила на спинку стула. После чего все так же безмолвно заняла свое место за спиной у Гитариста. Атаман прислонил свой чудной инструмент к подлокотнику, взял полотенце, тщательно вытер красные распаренные ноги, откатал штанины и надел валенки. Потом снова взял инструмент в руки и помотрел на майора.

Васильев с интересом посмотрел на Гарика, но опять не сказал ничего.

В этот момент вошел Флейтист, неся в руках шампанское и торт с веселым названием Слоеные сиськи.

Рыжий явно изменился в лучшую сторону пока был на улице. Как будто он был злым роботом и там его кто-то перепрограммировал. Он спокойно прошел мимо Васильева, поставил все, что у него было в руках, на стол и молча отошел к окну, где стоял Исаков. Лева был грустен и красив. Он достал из кармана маленькую, с мизинец ребенка, флейточку и стал тихонько подыгрывать Гитаристу.

Гитарист резко прекратил играть. Последняя взятая им нота жалобным эхом поплыла по комнате. Рыжий отнял флейточку от губ и спрятал ее обратно в карман. Все, кроме Гарика, посмотрели на Ралецкого. В комнате почувствовалось напряжение.

Гитарист в изнеможении откинулся на спинку стула, словно васильевское Да! явилось для него тяжелым молотом, со всего маху ударившим в грудь. Только сейчас Васильев понял, в каком напряжении находился Ралецкий все это время. Утонув в своем огромном равнодушном троне, атаман вдруг стал маленьким и усталым человеком, которому до чертиков все надоело. Эта иллюзия длилась всего мгновение. Через секунду он выпрямился и снова стал прежним Гитаристом - с гибким, как пружина, телом и неподвижными змеиными глазами. Но тот сиюминутный, эфемерный образ надолго застрял у Васильева перед глазами, уколов в сердце чем-то мягким и сопливым. Майор покрутил головой.

Штанга кивнул и сделал шаг к двери.

Бульдозер кивнул еще раз и вышел. Некоторое время Гитарист смотрел ему вослед, а затем медленно перевел взгляд на Васильева.

Васильев хотел что-то ответить. Но в этот момент Гарик с грохотом уронил на стол бутылку шампанского и, резко вскинув голову, стеклянным взглядом уперся в Энерджайзера. Васильев вскочил, но было уже поздно.

Нет! Только не сейчас! - Васильев похолодел. - Это копец! Сейчас все, все на хер завалит! Идиот! Кретин! Сука!

Первым подал голос Флейтист :

Васильев прикипел к полу. Пытаясь оценить ситуацию, он бросил быстрый взгляд на Гитариста и с удивлением обнаружил, что атаман улыбается. У майора немного отлегло от сердца.

По правде сказать, Васильев и сам бы с удовольствием выбросил Гарика в окно (что он иногда и делал) но к его великому сожалению, в данный момент ситуация этого не позволяла. Интуиция подсказывала ему, что действовать нужно уверенно, быстро и по возможности жестко. Вообще, всем своим видом надо показывать, что ничего особенного не происходит.

Поэтому в первую очередь Васильев растянул губы в улыбке до такой степени, что у него моментально затекли щеки. Подумав, майор прибавил к улыбке жест руками, которым индейцы обычно говорят : Мир вашему дому. Индейцев, правда, к комнате не было, но сейчас это значения не имело. В таком приветливом виде Васильев со скоростью прогуливающегося пенсионера двинулся по направлению к Гарику. Общественность сопровождала его плавный демарш веселыми комментариями.

Гарик задорно подхватывал каждую фразу. Шофер вел себя как человек, которому долго затыкали рот и у которого наконец-то появилась возможность выговориться.

Несмотря на то, что Васильев чувствовал себя полнейшим идиотом, он был практически счастлив. Опасность миновала, враждебность уступила место мрачной веселости, и теперь снова можно было рассчитывать на успех. Он уже выбирал святого, которому поставит за это свечку. И тут Гарик лупанул такое, от чего у Васильева зашевелились на голове несуществующие волосы. Это было явной отсебятиной, потому что никто из присутствующих сказать такого просто не мог.

Улыбка начала медленно сползать с лица Ралецкого. Майор понял, что медлить нельзя. Одним гигантским прыжком преодолев расстояние, отделявшее его от фотографа, Васильев схватил со стола ближайшую бутыль и, коротко размахнувшись, мощным рубящим движением опустил ее на голову патологоанатома. Веселые стеклянные брызги посыпались на пол. Гарик захлебнулся смехом и замер, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри себя. Затем фотограф всем корпусом развернулся к Васильеву, и майор вздрогнул. Снизу вверх на него смотрели чистые, светлые и совершенно трезвые глаза. Некоторое время фотограф молча глядел в лицо майору, затем струсил с головы остатки бутылки и развесисто, с выражением произнес :

Спасибо, друг! Моя печаль

Уйдет со мной! Гуд бай! Прощай.

После этого он встал на ноги, - нисколько при этом не пошатнувшись, - развел руки в стороны, как это делают эстрадные певцы, и сказал :

И Вам, друзья мои, спасибо

За столь убойный самогон!

После чего не сгибаясь, как Буратино, рухнул на стол. Васильев не успел дать какую-либо оценку случившемуся. Как только тело Гарика коснулось поверхности стола, в комнату вошел Штанга, неся на вытянутой руке чью-то одежду. Держал он ее как-то странно - брезгливо, двумя пальцами. При внимательном рассмотрении в одежде угадывался человека. Он был настолько худ, что сделать это с первого раза не представлялось никакой возможности. Человек брыкался и пытался укусить Оленева-младшего за руку. При этом он кричал высоким визгливым голосом :

Увидав Гитариста, человечек замолчал и растворился в одежде окончательно.

Оленев-младший подошел к Гитаристу и разжал пальцы. Козлов шмякнулся к ногам Ралецкого (при этом отчетливо загремели кости) и замер в той позе, в которой достиг пола.

Козлов быстро поднял и опустил голову.

Медленно, словно это движение стоило ему больших усилий, Козлов поднял голову и, встретившись глазами с атаманом, замер. Так же медленно Ралецкий наклонился вперед и очень сильно сузил глаза. Внезапно Васильев поймал себя на мысли, что не хотел бы сейчас оказаться на месте Козлова; в этот момент глаза Гитариста напоминали пулеметные гнезда, в каждом из которых блестела вороненая сталь.

Черт возьми! Настоятель этого монастыря заслуживает уважения! - подумал Учило и с опаской посмотрел на Гарика. - Посмотрим, что будет дальше.

В комнате наступила такая тишина, что было слышно движение тока в электрической цепи. Замерла Супермама со своим напильником. Перестали возиться Пампушка с Плаксой. Тревожно застыли у окна Флейтист с Развязал-Завязалом. Все происходящее напоминало священнодействие.

Гитарист изумленно уставился на Козлова.

Штанга понимающе кивнул и сделал шаг к Козлову.

Два раза Гитаристу повторять не пришлось. Брат Будды исчез так стремительно, словно его сдуло ветром. Гитарист задумался.

Рыжий кивнул и шагнул обратно к окну.

Гитарист замолчал. Васильев смотрел на атамана широко раскрытыми глазами, пытаясь разобраться с тем, что творилось внутри. А происходили там вещи странные и для майора совершенно непривычные. Новое, доселе неведомое чувство сладковатым комом застряло в горле, застучало кровью в висках, разлилось незнакомым обжигающим теплом по внутренностям. Игорь Хазарович вдруг понял, что он очень сильно изменился за сегодняшний вечер. Он не понимал, что это такое и откуда это взялось. Он ясно понимал только одно - это напрямую связано с Гитаристом.

Васильев разочарованно уставился на Гитариста.

Глава 9

Если на клетке со львом написано Собака - не верьте глазам своим

Рогов открыл глаза. Увидав склонившегося над ним Оленева, он страшно закричал и сжался до такой степени, что полностью, с ногами, уместился на подушке.

Секундочку, секундочку! - подумал он. - А где же следы от консервов? Я ведь хорошо помню - он каждый раз вытирал об себя руки. А может, это не тот халат?

Но это был тот халат. Доказательством сего факта являлись многочисленные печати, повторить расположение которых на другом халате не представлялось возможным хотя бы из-за их количества. Кроме того, что на халате отсутствовали томатные кабалистические символы, он был совершенно не измят и очень обильно накрахмален.

Не понял, - снова подумал Иван, - он что же его постирал, пока я того... Ну, постирал-то, ладно, а когда высушил, выгладил, накрахмалил? Бред!

Какая-то смутная надежда, необъяснимая, как вздох, зашевелилась в Иване. Повинуясь неясному импульсу, Рогов внимательно посмотрел на Оленева. И обнаружил еще ряд не менее интересных деталей. Кожаный обруч, опоясывавший капитанский лоб, исчез (и судя по отсутствию следа - его там никогда и не было). Оленев был обут (причем, туфли были тщательно, до блеска начищены), лицо его было нормального человеческого цвета, а глаза имели нормальное человеческое выражение. Волосы не напоминали более блошиный домик, а наоборот - были аккуратно расчесаны на пробор и даже сбрызнуты лаком. Словом - это был тот самый обаятельный молодой человек, который сегодня днем открыл дверь Ваниной палаты. Вспомнив об огромном страшном луке, Рогов вздрогнул, но тут же успокоился; ни в руках капитана, ни на его плече, нигде вообще в пределах видимости лука не было.

Так, так, так... Лихо! Неужели это... - Рогов мысленно оборвал сам себя, боясь даже подумать раньше времени о том, о чем он, в сущности, уже подумал. Иван стал осматривать комнату. И постепенно, по мере того, как он это делал, долгожданный покой все больше и больше охватывал его измученное существо.

Кровати были разъединены. Из их спинок не произрастали более воздушные шары. И стояли они там, где им и положено было стоять - одна у окна, другая у стены.Геращенко лежал на своем законном месте и в своем первоначальном виде - с ног до головы закутанный в одеяло. Одна из стен не напоминала больше ежа из-за торчащих в ней стрел. Не было не только стрел, но даже отверстий, ими оставленных. Стена была чистой и белой, как лист ватмана. Ворюга-таракан в авиационном шлеме не бороздил ее девственную поверхность на своем гадском велосипедике. Исчез восточный коротконогий столик, вместе с истекающим соком фруктовым раем, мертвыми кильками, пивными бокалами и безразмерной бутылкой водки. В палате было тихо, чисто и привычно.

Сон! Это был сон! Святой Васисуалий, я же спал! Мне все это привиделось! Ф-ух! Хорошо-то как! Однако нервы у меня действительно шалят, - подумал Рогов и с неприязнью (но уже без страха) посмотрел на Оленева. - А этому гаду лишь бы издеваться над людьми, когда им плохо. Ну ничего, ничего...

Никогда еще Иван не испытывал такого покоя и умиротворения. Он расслабился настолько, что вытянулся на кровати в довольно-таки хамской позе - закинув ногу на ногу и подложив руки под голову.

Жалкий тип - подумал Рогов. - И как я мог его бояться?

Рогов театрально вздохнул и посмотрел на Оленева взглядом учителя, вызвавшего к доске тупого ученика. Вся его фигура излучала превосходство.

Тьфу ты! - подумал Рогов. - Кретин.

Конечно, конечно, я тебя еще не так обижу, мурло! За все у меня получишь. И за то, что мне такие сны снятся - тоже, - зло подумал Рогов.

Ну и дибил!

Идиот!

- Потому что, когда Вы подтерли задницу, началась необратимая химическая реакция. Изделие будет увеличиваться до тех пор, пока не достигнет по своим размерам диаметра трубы, или любого другого места канализации, в котором оно находиться. Как только это произойдет, ТБVIIIZ начнет густеть и еще через 20 секунд достигнет плотности бетона. Таким образом, оно станет чем-то вроде пробки, которая закупорит канализационный сток наглухо. А теперь представьте, что таких бумажных комочков будет 100, 300, 1000. Я Вам скажу так - достаточно 2-х рулонов такой бумаги, и в течение трех дней город окажется погребенным под многометровым слоем испражнений, грязи и мусора. Как Помпеи. Только там пепел и лава. А здесь - говно и моча.

В этот момент открылась дверь и вошла медсестра с подносом, на котором стояло бесчисленное количество маленьких бутылочек, в каких продают обычно зеленку или иод. Сейчас в них были насыпаны разнообразные цветные таблетки. Под каждой бутылочкой лежала бумажка с фамилией.

Сама медсестра была довольно-таки премилой. Короткие русые волосы обрамляли симпатичное курносое лицо. Роста девушка была небольшого. Телосложения приятного. Чарактера - судя по лицу - доброго и незлобливого. Когда она улыбалась (а улыбалась она постоянно), на щеках ее образовывались аккуратные ямочки, при одном взгляде на которые возникало желание взлететь. Славная, в общем, была девушка.

Голос у нее был бархатный и чистый, как колокольчик.

Внезапно Оленев вскочил. При этом он опрокинул стул, на котором сидел и смахнул с Роговской тумбочки лекарства и фрукты. Капитан был явно не в себе. Его тело била мелкая дрожь. Ото лба поднимался пар. Ноздри раздувались, как кузнечные меха. Глаза горели каким-то дьявольским призывным огнем. Сильно наклонив голову, впившись в медсестру маслянистым взглядом, капитан шаркал ногой об пол, как это делают быки, перед тем как броситься на матадора.

Тот, кто знал капитана Оленева, не удивился бы, увидев его в таком состоянии. Это было проявление того странного недуга, о котором мы уже упомянули вначале. Никто до сих пор не смог выяснить причину этой таинственной болезни. Одни врачи говорили, что возбудитель недуга находиться в крови. Другие утверждали, что это последствия пережитого в детстве шока. Третьи вообще не могли прийти ни к какому выводу. Коллеги и сослуживцы склонялись к мнению, что Оленевская хворь обостряется исключительно после принятия капитаном на грудь. Свое мнение на этот счет имел Игорь Спиридонович Васильев.

Болезнь заключалась в следующем : стоило капитану увидеть в непосредственной близости от себя молодую девушку, облаченную в белый халат (роковым являлось именно это сочетание - девушка плюс белый халат) - и у него моментально сносило башню. Он превращался в зомби. В человека, единственной жизненной сверхзадачей которого в данный момент было одно - закадрить, снять, заклеить! Больше он вокруг себя ничего и никого не видел.

В одно мгновение Оленев оказался стоящим на колене у ног девушки. Перемещение это произошло так, как оно возможно только в сказках и диснеевских мультфильмах - капитан исчез в одном месте и тут же соткался из воздуха в другом. Не спуская с медсестры томного, обволакивающего взора, он схватил своими огромными ручищами ее тонкую изящную кисть и припал к ней губами. Девушка покраснела и, поджав одну ногу, словно она стояла в ледяной воде, посмотрела на Оленева с интересом и легким испугом.

У Рогова отвисла челюсть. Из всей этой ахинеи он понял только слово халат.

Интересно, в этой больнице есть нормальные люди, - с тоской подумал Рогов и тут в палату вошла еще одна медсестра.

Ага! В нашем полку прибыло. - подумал Рогов со странной злостью. - Добро пожаловать на сцену, милая.

Здесь следует остановиться и отметить одну интересную особенность. Девушки отличались одна от другой так же, как детская коляска отличается от танка. Одна была маленькая и мягкая, как плюшевая игрушка. Другая была высока и сложена, как манекенщица. Симпатичное лицо первой было доверчивым и добродушным, как лицо младенца. Вторая была красива, но красотою строгой и сильной. Одна излучала желание повиноваться. Другая - повелевать. Но вот в чем состояла странность : при всех этих различиях девушки были похожи, как две капли воды. Сходство это было однозначным и бесспорным. Оно бросалось в глаза сразу и шло откуда-то изнутри.

Тут капитан (у которого от такого скопления в одном месте белохалатных девушек окончательно помутился рассудок) ринулся в атаку.

Оленев был в растерянности. Никогда еще за весь его богатый жизненный опыт девушки не вели себя с ним так грубо и вызывающе. В те моменты, когда на капитана находило, из него начинало переть такое дикое нечеловеческое обаяние, такой бешенный загадочный магнетизм, что девушки, едва заслышав звук его голоса, сами складывались в штабеля у его ног. И вот сейчас, впервые в жизни, система дала сбой. Оленев ничего не мог понять.

Дальше события развивались стремительно. Подпустив Оленева на расстояние вытянутой руки, девушка нанесла ему страшный удар в пах, после которого капитан стал похож на букву Г. Затем провела в его голову блестящую серию свингов и джебов, во время которой Оленев тряс головой, как паралитик. И завершила все это мощнейшим апперкотом в беззащитную оленевскую челюсть. Пока капитан, по-жабьи выпучив глаза, беззвучно оседал на пол, девушка схватила свою опешившую подругу за руку и выволокла ее в коридор. Очень громко хлопнула дверь. В палате наступила тишина. Оленев сидел на полу, уронив голову на грудь и устремив невидящий взгляд в одну точку.

Оленев поднял голову и посмотрел вокруг, явно не понимая, где он находиться.

Оленев посмотрел на Ивана и взгляд его стал осмысленным.

Черт знает, что такое, - подумал Ваня. - Человеку из яиц делают глазунью. Обрабатывают его лицо, как макевару. А он потом встает и, как ни в чем ни бывало, рассыпается передо мной в любезностях... Ну да - ладно. Это уже значения не имеет. Главное, чтоб он поскорей убрался.

Геращенко с Оленевым обменялись взглядами, Капитан кивнул головой и сказал Пора! Гера отбросил укрывавшее его одеяло. Под одеялом Илья Викторович оказался одетым в белое кимоно, к которому на уровне груди был присобачен орден За неоценимый вклад в науку. Он посмотрел куда-то себе в ноги (единственную часть тела, которая находилась под одеялом) и почтительно проговорил :

В тот же миг из-под одеяла послышалось тонкое урчание, похожее на жужжание пчелы. Урчание нарастало. Причем увеличивалось оно не только по громкости, но и по тональности. Как будто там, под одеялом, запускали крошечную турбину. Зародившись в грустном ФА малой октавы, оно постепенно переползло в хрестоматийное ЛЯ первой. Потом добралось до веселого и нагловатого ДО второй октавы, откуда вдруг резко скакнуло в пищащее и противное СОЛЬ четвертой. Наконец урчание достигло какой-то нечеловеческой жуткой ноты, и в следующую секунду из под одеяла вылетел тот самый таракан на том самом велосипедике. Правда, педалей на нем больше не было. Вместо них к раме был приварен крошечный моторчик, который и издавал этот противный писк. К рулю, дулом по ходу движения, был приделан маленький пулеметик. Таракан доехал до шеи Геращенко и, не глуша мотор, остановился.

Таракан кивнул и отъехал немного назад. По всей видимости - для разгона. В это время Геращенко положил свою руку на тумбочку таким образом, что она явилась своеобразным трамплином, конец которого был нацелен на Рогова. Иван дернулся назад и напоролся ягодицей на что-то острое. Он обернулся и увидел, что Оленев целиться в его мягкое место из лука.. Путь к отступлению был отрезан. Иван понял, что это конец. Он снова повернулся к Геращенко. За это время таракан успел вскарабкаться на Геру. Ефим Натанович нетерпеливо крутил ручку газа и с ненавистью смотрел Ивану в глаза.

Иван был плох. Его била дрожь. Изо рта капала слюна. В глазах застыла истерика.

Глава 10

Что может сделать с человеком обыкновенный тетрадный лист

Был вечер. Равнодушные сумерки укутали город таинственной пустотой. Безликое одеяло темноты опускалось на землю, делая все вокруг нереальным и зыбким. Размытые силуэты домов плыли в никуда в вечернем стальном воздухе, словно гигантские, покинутые командой корабли. Жизнь замедлялась, приостанавливая свой суетливый бег. И казалось что само Время - неумолимое время - увязло в этой пластилиновой густоте. Увязло и остановилось. Безразличная к человеческим страстям Природа совершала свой привычный ежедневный круг. Ее Величество Королева Ночь неслышными шагами приближалась к городу.

В этот вечер майор Васильев, капитан Оленев и рядовой патологоанатом Гарик собрались в кабинете Васильева, который сам Игорь Филимонович иногда, замечтавшись, именовал почему-то мастерской.

Васильев был задумчив и грустен. Это было странно для него. Было видно, что время от времени, несмотря на огромное усилие воли, майор переносится мысленно из этой комнаты в какие-то далекие, одному ему ведомые дали. В такие минуты он тяжело вздыхал и рассеяно смотрел в окно. О чем думал майор - неизвестно.

На многострадальную голову патологоанатома аккуратной кардинальской шапочкой был намотан бинт. На этот раз обыкновенный, марлевый. Выглядел Гарик очень плохо. Красные слезящиеся глаза на бледном пергаментном лице напоминали фурункулы. Веки распухли до такой степени, что в оставшихся между ними щелочках не было видно зрачков. Гарика тошнило. На душе у него было гадко. Во рту стояла такая вонь, словно фотограф три дня жевал кирзовые сапоги. По голове с размеренностью судьбы бил невидимый тяжелый молот. Перед патологоанатомом стоял наполненный водой 5-ти литровый стеклянный графин. Гарик смотрел больными глазами на веселую искристую жидкость, облизывал похожие на наждак губы и медленно сходил с ума. Перед ним стояло 5 литров счастья. Нужно было только протянуть руку и взять. Два движения. Привычных и простых. И совершенно недоступных, в данный момент, для фотографа. Руки Гарика жили своей независимой жизнью и плевать хотели на своего непутевого хозяина.

Оленев, если не считать рассеченной губы и синяка под глазом, был обыкновенен. Время от времени он нервно поводил плечами и бросал на Васильева внимательные тревожные взгляды.

В комнате присутствовал еще один человек. Поскольку до этого он не участвовал в описываемых событиях и появился в нашем повествовании впервые, есть смысл уделить ему некоторое внимание. Человек был похож на швабру, если к ней приделать руки и ноги. От худого и длинного, как жердь, туловища отходили непропорционально большие (по отношению к туловищу) верхние и нижние конечности. Над плечами на тонкой гусиной шее покачивалась чудовищно огромная (даже по отношению к рукам и ногам) голова. Черты вытянутого лица были какими-то детскими и угловатыми. Коротко подстриженные белые волосы образовывали на голове густой ежик, который заканчивался на лбу каким-то совершенно неожиданным, тинейджерским чубчиком. Ко всему этому безобразию были присандалены огромные и круглые, как локаторы, уши. Мы не ошиблись здесь в слове. Потому что возникало четкое ощущение, что уши именно приделаны к голове. Приставлены в последний момент за неимением лучших. То есть : могли быть и другие, но под руку попались эти. Кроме огромности и чужеродности в ушах была еще одна замечательность - их прозрачность. Например, в данный момент сквозь них можно было легко прочитать цитату из Ницше, выложенную темно-синими буквами на стене васильевского кабинета : Если ты долго смотришь в бездну, то и бездна тоже смотрит в тебя (майор любил Ницше).

Короче : выглядел человек несуразно и смешно. А между тем он являлся секретным оружием Васильева и был при нем тем же, кем Люка Брази был при доне Карлеоне. Его вызывали только в экстренных, из ряда вон выходящих случаях. Когда ожидалось обильное кровопролитие и когда обычные средства могли оказаться неэффективными.

Человека звали Ника. Его оружием был смех. Весьма интересны жизненные обстоятельства, которые привели Нику к майору Васильеву.

Все началось непосредственно с момента его появления на свет. Извлеченный из тела родительницы и ритуально шлепнутый по попке, Ника (правда, тогда он еще не был Никой) сделал то, что сделал бы на его месте любой уважающий себя младенец. А именно - закричал. Это был обычный детский крик, извещающий мир о появлении в нем новой человеческой единицы. Но врач, который принимал роды, услышав этот невинный естественный звук, вдруг рухнул на стерильный больничный пол и затрясся от раскатов неожиданного неудержимого смеха. Он хохотал так громко и неприлично, словно весь день обильно курил марихуану. Смех плавно перешел в истерику. Истерика перетекла в судороги. Судороги превратились в хрипы. Хрипы закончились легким удушьем и врача прямо из родильного отделения увезли в реанимацию. Тогда никто особо не задумался над этим происшествием, и, уж конечно, никому и в голову не пришло связать странный припадок доктора с появившимся на свет младенцем.

Шли годы. В детском садике, куда ходил подросший Ника (хотя - и тогда он еще Никой не был, а именовался, согласно свидетельству о рождении, Колей) решено было силами самих детишек поставить костюмированный спектакль к какому-то важному празднику. Остановились на культовом детском блокбастере Колобок. С самого начала среди претендентов на главную мужскую роль выявился явный и несомненный лидер. Достаточно было посмотреть на Колину арбузообразную голову - и все сомнения улетучивались сами собой.

Все шло нормально до дня премьеры. А вернее (если быть совсем точным) до появления на сцене главного героя, Колобка (Коли, то бишь). Уверенными отрепетированными шагами мальчик подошел к зайцу, четким поставленным голосом произнес : Я от бабушки... и зал прыснул от смеха. Совершенно искренне изумленный такой неожиданной реакцией на классический текст, Коля попытался закончить фразу.

После этого случая родители Коли обратили, наконец, внимание на его странность и забили тревогу. Мальчик был показан крупнейшему медицинскому светилу, лучшему психиатру города, профессору Ефиму Натановичу Психотропному. Все закончилось быстро и плачевно.

Куда только не обращались после этого исстрадавшиеся Колины родители. Кто только не осматривал мальчика. Педиатры. Логопеды. Окулисты. И даже один проктолог (непонятно, правда, зачем), после которого у Коли началось пучеглазие. Из мальчика высосали все возможные анализы. В его многострадальном теле побывали все мыслимые и немыслимые орудия пыток, которыми располагает наша кровожадная медицина. Над ним трудились знахари, ведьмы и колдуны (настоящие и липовые). Все было тщетно. Аномалия прогрессировала и к концу школы уже стала трагедией всей Колиной жизни. Когда юношу вызывали к доске, класс замирал в ожидании шоу. Как ни старался Николай, как ни пытался вести себя сдержано, серьезно и учено - все было напрасно. Достаточно было одного слова, взгляда или движения, чтобы урок был сорван.

Колины страдания достигли своей пиковой точки, когда ему стукнуло 25 лет. В этот день (а вернее - в этот вечер) Коля сидел с девушкой на облезлой скамейке городского парка. Девушку звали Фима. Она была первой представительницей прекрасного пола, которая согласилась прийти к Коле на свидание. И первым человеком вообще, который, находясь рядом с ним, на падал на землю, не хватался за живот, не захлебывался идиотским смехом. За одно за это Коля готов был целовать ей ноги.

Молодые люди смотрели друг другу в глаза. Бесстыжая листва над ними нашептывала приятные неприличности. Томный вечерний воздух вокруг них сладко будоражил кровь. Сгущающаяся темнота располагала к иллюзиям и квиетизму.

Коля кивнул.

Коля затрепетал. Дрожащими губами он начал медленно тянуться к аппетитным устам девушки... И в этот момент у него страшно зачесался нос. Нет, Коля не притронулся к нему даже пальцем. Он лишь с шумом втянул ноздрями воздух, чтобы унять зуд. Но этого было достаточно. Фима брякнулась на бетонную дорожку парка и затряслась от смеха. Это был предел. Грязно выругавшись, Коля вскочил со скамейки, порвал на себе рубашку, зло плюнул в содрогающуюся у его ног любимую и, размазывая по щекам слезы, побежал к городскому пруду топиться.

По дороге он заскочил в местный букинистический магазин и приобрел там двадцатитомник Чарли Чаплина Смех, как принцип жизни. Который повесил себе на шею вместо камня. Кто знает, может быть на этом и оборвалась бы его молодая многострадальная жизнь, если бы мимо пруда не проходил Игорь Юрьевич Васильев. Воспитанный на принципах уважения к ближнему и любви к животным, он выудил Колю из воды, привел к себе домой, переодел во все сухое и напоил горячим чаем. Никогда еще посторонние люди не проявляли к Коле такой заботы и внимания. Человек способен мужественно переносить удары судьбы (по крайней мере - с виду) до тех пор, пока его не начнут жалеть. А уж тогда он непременно раскисает и течет, словно барышня. Так было и здесь. Потрясенный таким искренним в себе участием, Коля уткнулся в тугое плечо Васильева и, уже не в силах себя более сдерживать, выплеснул на майора все, что накопилось в его душе за короткую, но такую нелегкую жизнь. Коленьку прорвало. Он говорил без умолку 3 часа, прерываясь лишь для того, чтоб высморкаться в заботливо поднесенный Васильевым голубой платок. Игорь Сухомлинович не прерывал его. Майор умел слушать.

С этого момента судьба колина совершила поворот на сто восемьдесят градусов. Васильев привел его к себе в отдел, оформил на туманнозвучащую должность специалист до востребования и присвоил оперативный псевдоним Ника. После чего сам, лично, взялся за его обучение. Процесс шел тяжело. Гораздо тяжелее, чем думалось Васильеву вначале,. Но майор был настойчив и терпелив. И в конечном итоге добился-таки своего. Через год изнурительных тренировок, во время которых было все - и отчаяние, и крики, и нервные срывы, и взаимные оскорбления - Ника научился, наконец, владеть своими странными способностями. Загадочный колин дар перестал быть отныне неуправляемым тайфуном, страшным стихийным бедствием, с которым нет сладу. Он подчинялся исключительно никиной воле и, подобно сказочному джину, проявлялся только тогда, когда этого хотел хозяин. Однако на этом Ника не остановился, а продолжал упорно и кропотливо оттачивать технику. В результате он довел ее до такой филигранной виртуозности, что мог, совершенно не напрягаясь, регулировать силу, направленность, глубину проникновения и время действия своего загадочного оружия. Теперь по своему желанию (или, вернее, - по желанию майора) Ника мог просто рассмешить человека, причинить ему легкие телесные повреждения, довести до коматозного состояния или, наконец, убить. Причем, здесь тоже возможны были варианты : либо смерть легкая и быстрая, либо медленная и ужасная. С одинаковой легкостью он поражал одиночные мишени и выводил из строя целые батальоны. Ника был универсален; после первой же боевой операции майор Васильев понял, какой бриллиант он откопал.

Коля изменился. Нет, внешне он оставался тем же потешным ушастым существом с неловкими движениями и простоватым выражением лица. Но в глазах его теперь горел огонь. Огонь беспощадной силы и безрассудной храбрости. Он столько раз смотрел смерти в лицо, что само это понятие для него атрофировалось и потеряло всякий смысл.

Теперь общество (эта хитрая лиса, которая пожирает слабаков и стелется перед людьми сильными) приняло Нику в свои ряды и даже лицемерно вознесло его к своим вершинам. То, что раньше отравляло Колину жизнь, стало теперь его изюминкой. Его фишкой. Его визитной карточкой. В любой компании он моментально становился центром, вокруг которого закручивалось необузданное искрометное веселье. Девушки обрывали его телефон, заваливали письмами его почтовый ящик и пересказывали друг дружке похожие на легенды рассказы о необыкновенном молодом человеке, способном рассмешить даже пень. Коллеги по работе уважали Нику за сердечную чистоту и порядочность и немного побаивались за его странные способности. Но самое главное - ни один человек, ни при каких обстоятельствах не смел теперь смеяться над Никой, если только он сам этого не позволял! Коля понимал, что за все, чего он достиг, он должен быть благодарен исключительно чутью и прозорливости Игоря Нострадамовича Васильева (кстати, Васильев был единственным человеком, на которого не действовали Колины чары). Ника боготворил майора и был предан ему, как собака...

Оленев откашлялся.

В комнате наступила тишина. Васильев смотрел в окно. Оленев достал из кармана пудреницу и принялся ретушировать синяк под глазом. Ника записывал что-то в лежащий на коленях блокнот. Гарик, наконец, собрался с силами. Он заглотнул полные легкие воздуха и дрожащими руками потянулся к графину. Фотограф был похож на неопытного змеелова, который собирался схватить стоявшую на хвосте кобру. Он долго располагал руки на графине, подобно тому, как штангист тщательно трет ладонями гриф перед тем, как взять вес. Затем выдохнул весь воздух, зажмурил зачем-то глаза и осторожно приподнял графин над столом. Его лицо покраснело, как будто он держал в руках пудовую гирю. По лбу и вискам потек пот. Наконец, открыв глаза и не поверив своему счастью, фотограф начал бережно тянуть графин к себе. У него все получалось. Вот уже волшебная прозрачность заплескалась перед измученными глазами секретаря. Вот уже его распухшие губы прикоснулись к долгожданной оживляющей прохладе... и тут в дверь громко постучали. Фотограф сказал : Ой! и разжал руки. Все дальнейшее Гарик видел как в замедленном страшном сне, в котором выключили звук. Очень плавно вожделенный сосуд полетел вниз, беззвучно достиг пола и также беззвучно разлетелся на тысячи маленьких графинчиков. Чудодейственная жидкость (его, Гарика, спасение) мерзкой безобразной лужей растеклась по паркетному полу кабинета. Фотограф, глаза которого от ужаса раскрылись и стали нормальных размеров, мгновенно побелел лицом до своего первоначального пепельного оттенка.

Васильев повернулся от окна, окинул взглядом Гарика, сидящего в позе богомола среди осколков графина, покачал головой и сказал Войдите! В кабинет вошел молодой человек лет тридцати - тридцати двух. Человек был довольно крупным, с большим добродушным лицом и кривыми иксообразными ногами, что часто встречается у массивных людей. Это был второй васильевский секретарь. Он выполнял работу Гарика, когда Гарик выполнять ее был не в состоянии. А такое случалось нередко.

Майор выхватил из рук секретаря сложенный вчетверо тетрадный лист, одним движением развернул его и принялся жадно читать. По мере того, как Васильев читал, лицо его определенно светлело и наливалось привычным азартом. Оленев наблюдал за майором со странной, для него самого необъяснимой тревогой. Закончив читать, Васильев постоял некоторое время в оцепенении. Потом усмехнулся и обвел присутствующих таким торжествующим взглядом, как будто только что стал обладателем огромного наследства. Непонятная тревога капитана усилилась.

Гарик, не оправившийся еще от потери графина, тупо кивнул головой, поражаясь тому, какую перемену может произвести с человеком обыкновенный тетрадный лист.

Игорь Давыдович извлек из сейфа бутылку пива (совершенно ледяную, судя по капелькам влаги на темном стекле) и со стуком поставил ее на стол перед Гариком. Фотограф недоверчиво протер глаза и посмотрел на бутылку, как на спустившегося с небес ангела.

Майора прервал звон бьющегося стекла. Гарик опять потерпел фиаско; шоколадные осколки пивной бутылки причудливо перемешались на полу с бестелесными брызгами графина.

Пробка от бутылки торчала у фотографа в зубах. Гарик что-то мычал и улыбался Васильеву глупо и бессмысленно. Тяжело вздохнув, майор снова открыл сейф, достал оттуда вторую бутылку, и, не говоря ни слова, поставил ее на стол. На этот раз сейф он закрывать не стал.

В этот момент вторая бутылка пропела свою предсмертную песнь, присоединясь к хрустящему ковру у ног патологоанатома. Пробку на этот раз фотограф держал в руках и взгляд имел совершенно безумный. Васильев опять вздохнул (с некоторым уже раздражением), отработанным движением извлек из сейфа третью бутылку и ткнул ее под нос Гарику.

Гарик разбил третью бутылку, но на это уже никто не обратил внимания. Осколки вокруг ног фотографа образовывали уже небольшой тускло мерцающий курганчик, похожий на скорбный памятник потерянным мечтам. Гарик сидел с лицом ребенка, которому подсунули заведомо неисправную игрушку.

Майор почему-то опустил глаза в пол, помолчал секунду и сказал :

Оленев откинулся назад и посмотрел на Васильева так, как будто видел его впервые в жизни. С Васильева он перевел взгляд на Нику. Потом на несчастного Гарика. Затем вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул :

Оленев бросил тревожный взгляд на Нику, потом снова уставился на майора.

Сами того не заметив, оба перешли на крик.

Оленев страшно, и вместе с тем как-то жалко смотрел на майора. Пару раз капитан пытался что-то сказать. Но обуревавшие его чувства оказывались намного большими, чем его словарный запас. Оленев обреченно махнул рукой и направился к двери вслед за Гариком и Никой.

Оленев кокетливо улыбнулся и кивнул.

Глава 11

Там, где заканчивается цивилизация

Если на севере, востоке и западе городские границы были четкими и однозначными, как пистолетный выстрел, то на юге цивилизация сходила на нет плавно и незаметно. Последние окраинные пятиэтажки сменялись жуликоватого вида частными домиками; многочисленные и добротные в начале, по мере удаления от центра дома эти все более пригибались к земле и редели, как будто их по одному стирали ластиком. Наконец, заканчивались и они, уступая место диким неухоженным полям. Над неправдоподобно высокой травой висели гудящие тучи насекомых, каких-то неземных размеров и гастрономического синюшного цвета. В многочисленных болотцах и лужах догнивали свой век брошенные на произвол судьбы трактора, машины, комбайны и великое множество другой сельскохозяйственной техники, благодаря которой местность эта напоминала большое грязное кладбище.

Поля тянулись километра четыре. Потом начинался лес. Не только пугливые законопослушные обыватели, но даже люди сильные и десятка неробкого старались ночью (да и не только ночью) лес этот обходить стороной. Он был странен. Если кто-то попадал туда, назад он уже не возвращался. А если и возвращался, то в виде совершенно безумном и непотребном. И нес он такую чушь, что, чтобы в нее поверить, нужно было стать таким же сумасшедшим, как и он.

Лес был явно обитаем. С наступлением темноты в нем начиналась какая-то страшная таинственная жизнь, имеющая мощное звуковое сопровождение. Наряду с привычными земными звуками (если только серебряные переливы арфы и раскатистое эхо тамтамов можно считать привычными звуками в ночном лесу) иногда слышались вещи совершенно странные. И даже, можно сказать, эксклюзивные. Так, например, несколько раз местные жители слышали удивительную песню... Стоп! Мы сказали песню? Нет, песней это назвать нельзя было. Это был дикий, безумный, истерический ор (примерно так орут с похмелья африканские слоны), не имеющий никакой мелодии, но обладающий таким бешенным, до остервенения четким ритмом, что ноги сами собой начинали притоптывать, а губы готовы были повторять незнакомые слова. Слова были такие : Э, але, бальба, бальба! Э, але, бальба, бальба! А масса, масса, масса! А масса, масса, масса! Э, вэридикатонга! Э, вэридикатонга! и так далее в том же духе. В общем безумном хоре совершенно явственно выделялся лидирующий голос, самый мощный, визгливый и противный. Он запевал начало фразы, и тут же не меньше сотни охрипших пьяных глоток подхватывали продолжение. Вообще, исполнение произведения сводилось к простому принципу пароль-отзыв : один вопрошает, все остальные ответствуют. Когда имеющиеся в речевке слова заканчивались, безумный лесной хор возвращался на начало песни, но темп при этом увеличиваля. Что интересно : поющие ни разу не сбились с железного двухдольного ритма и умудрялись в своей сюите захватить все музыкальные темпы, начиная от ларго и заканчивая престиссимо. Однако к концу это была уже такая воющая, хрипящая, визжащая жуть, что хотелось броситься на землю и закрыть голову руками, как при бомбежке.

Несмотря на то, что ночные колыбельные наводили ужас на всю округу, самих певунов никто никогда в глаза не видел. Лес хранил свою тайну.

Между тем, в него все-таки иногда проникали извне. Пыльная широкая дорога врезалась в лес под прямым углом. По краям виднелись четкие следы от протекторов, явно оставленные какой-то тяжелой техникой. И действительно : раз в месяц по дороге, из города в лес, проезжала кавалькада огромных многотонных грузовиков. Они въезжали в лес загруженными под завязку (чем - непонятно, потому что груз был наглухо закрыт брезентом), а выезжали оттуда уже пустыми. Конечной целью этих ежемесячных автомобильных караванов являлась гигантская, идеально круглая поляна в самом центре леса, имеющая в диаметре метров тысячу, не менее. Это и была самая большая мусорная свалка города, носящая романтическое название ЮЖНАЯ. В течение десятилетий сюда свозились все отходы человеческой жизнедеятельности. Все, что отжило свой век, обветшало, пришло в негодность или просто надоело хозяину. Все, что изрыгал из себя город, спустя некоторое время появлялось здесь, на свалке.

За время своего существования ЮЖНАЯ несколько раз разрасталась настолько, что уже готова была выплеснуться за пределы поляны в окружающую ее девственную дремучесть. Поскольку расширять поляну посчитали делом дорогостоящим, свалку просто время от времени подгребали с боков бульдозерами и утрамбовывали специальными машинами. В результате ЮЖНАЯ начала стремительно расти вверх. К моменту нашего повествования свалка представляла собой гигантскую разноцветную таблетку, имевшую гладкие, практически отполированные бока и достигавшую в высоту не менее 7-ми с половиной метров. Свалку окружала полоса рыхлой вспаханной земли в ширину метров десять или что-то около того. Она отделяла таблетку от леса и сильно смахивала на пограничную полосу. И, собственно - она и была пограничной полосой...

Сонное сопливое утро зябко куталось в белоснежную шаль тумана. Было холодно, мерзко и очень рано. Четыре бледные фигуры застыли в напряженном ожидании на внешнем краю пограничной полосы. Из-за тумана майор Васильев, Гитарист, Флейтист и Штанга казались нереальными зловещими призраками, явившимися в этот мир из ниоткуда.

Гитарист восседал на своем огромном дубовом троне и был одет так же, как в прошлый раз. Только бандана на голове была не черной, а пятнистой (каковой цвет имеют десантные береты), а на валенках красовались новые блестящие галоши. Шантур (так назывался его диковинный музыкальный инструмент) стоял тут же, прислоненный к одному из подлокотников кресла.

Флейтист немедленно вернул глаза на место и посмотрел на Васильева с чувством глубокого превосходства. Васильев презрительно фыркнул и отвернулся.

Рыжий был одет в синюю фуфайку, на которой было не меньше заплаток, чем печатей на давешнем оленевском халате. Из под фуфайки проглядывал разухабистый матросский тельник. На ногах были широкие галифе, заправленные снизу в грязные кирзовые сапоги, а на голове - коричневая шапка-ушанка с кокардой войск Лаосской народно-демократической республики. Из-за того, что одно ухо на шапке победоносно торчало вверх, а другое уныло свешивалось вниз, Лева был похож на молодящегося старого кобеля.

Васильев был наглухо завернут в голубую дедовскую плащ-палатку. Так, что торчала только голова. Было в фигуре майора что-то неприличное. Что-то смутно наталкивало на определенно похабные ассоциации. То ли огромная лысая голова, нескромно блестящая над голубизной плащпалатки. То ли сама плащпалатка. То ли голова и плащпалатка в совокупности. Но что-то похабное было, это точно.

Штанга, стоящий за спиной Гитариста на том месте, где обычно стояла сестра, единственный из четверых был одет не по погоде. На Бульдозере были боксерские трусы и мятая жилетка от костюма-тройки, трещавшая по швам на его могучем теле. Головной убор Оленева-младшего заслуживает особого внимания. Это был зонтик...Нет, зонт. Нет - зонтище!! Огромный и разноцветный. Какие торчат обычно по центру пластмассовых столиков в летних кафе (и надо думать - из кафе его и спионерили). Его огромная ножка была намертво прикреплена к могучей спине Оленева-младшего таким образом, что красно-сине-жолто-зеленая шляпка торчала сантиметрах в двадцати над головой хозяина и обеспечивала полную тень всему могучему телу при любом положении солнца. В руках Оленев-младший держал серый невзрачный дипломат.

Никто не ответил.

Ответа опять не последовало.

Гарик молчал.

- Володька, а ну-ка проверь, где этот пивной убийца!

В кустах что-то зашуршало. Потом раздался голос капитана. Было слышно, что Оленев сдерживает смех :

Действительно, послышался тихий храп (видимо, Гарик и во сне сохранял конспирацию).

Лицо Васильева налилось кровью. Сказать, что он был в ярости, это значит не сказать ничего. Майор сделал три глубоких вдоха, немного успокаиваясь, сплюнул на землю и произнес :

Майор бросил угрюмый взгляд на Гитариста и увидел, что атаман улыбается. Но, странно: в улыбке этой не было и капли издевки. Наоборот - было понимание и даже одобрение.

Как только он это сказал, на краю мусорной таблетки появился человек.

Глава 12

Берсеркеры. Правда и вымысел

Обитатели мусорной свалки жили своей, отличной от внешнего мира и от большого города, жизнью. В общем-то, свалка сама по себе являлась небольшим городом. Это было государство в государстве. Своего рода городской аппендикс, имеющий собственные традиции, уклад жизни, внутреннюю и внешнюю политику, культуру и даже религию.

Большой город относился к своему маленькому неопрятному соседу с неприязнью и раздражением, считая его уродливым бельмом на своем чистом цивилизованном глазу. Благополучные городские жители брезгливо морщились при виде оборванных обитателей мусорной колонии и называли их презрительно бомжи, помоечники, рвань, забывая о том, что именно они, горожане, давным-давно образовали первые поселения на только-только зарождающейся тогда мусорной свалке.

Надо сказать, что гордому помоечному народцу было глубочайшим образом плевать, что думает о нем его большой брат . Южанам очень хорошо жилось в обществе самих себя. На свалке бурлила совершенно полноценная человеческая жизнь. Кипели настоящие страсти. Разыгрывались нешуточные трагедии. Там было все: свадьбы, похороны, убийства, первые поцелуи, последние подонки, бытовые ссоры и сцены ревности. Словом - все то, что происходит в обычном мире. Но только в степени гораздо большей, потому что души здесь не успели обзавестись брюшком от долгого сытого благополучия, как это произошло у жителей большой земли.

Контакты с внешним миром были сокращены до минимума. Однако, в отличие от городских жителей, которые не принимали свалку категорически и бесповоротно, южане не собирались из-за какой-то там эфемерной гордыни терять такой лакомый и аппетитный кусочек, как город. На стерильных просторах старшего брата загородные оборванцы промышляли попрошайничеством, мелкими транспортными грабежами и перепродажей краденных вещей. Существовала еще такая старейшая и прибыльнейшая вещь, как проституция. Но, к сожалению, проституцией южане заниматься не могли. На местных помоечных красавиц велись только городские бродячие собаки, да и то - только в том случае, если поблизости не было какой-нибудь текущей суки.

Впрочем, все эти подработки на стороне расценивались мусорными колонистами как тяга к излишествам и стремление к роскоши. Потому что на самой свалке можно было найти все, что необходимо человеку для жизни. Абсолютно и совршенно все.

О, несчастные городские жители! Вы, жертвы коммунальных удобств и кредитных карточек! Пленники тостеров, утюгов и микроволновых печей! Бледнолицые заложники мягкой мебели и цветных телевизоров! Пригретые цивилизацией и обессиленные мещанством хилые оранжерейные растения! Знаете ли вы, какое богатство вы иногда сдаете в утиль? Представляете ли вы сколько нужного, полезного и вкусного вы порой выбрасываете на свалку? Какое там! Цивилизация сделала вас слепыми и отобрала последние проблески фантазии у ваших душ.

Все забракованные горожанами вещи в умелых руках помоечных аборигенов обретали новую и, может быть, даже лучшую жизнь. Из лысых автомобильных покрышек, поломанных детских колясок, перегоревших утюгов, старых сервантов, прожженных кресел возводились роскошные дома, которые скреплялись расплавленным каучуком (взятым из подошв выброшенной на свалку обуви) и заливалось для верности клеем ПВА. Из подгнивших помидоров, картофельных шкурок, пожелтевших качанов капусты, похожего на желе лука, подмокшей соли, дождевой воды и подсушенных листьев березы можно было сварганить аппетитнейший суп Харчо (который являлся, к тому же, прекрасным слабительным). Выпотрошенные телевизионные корпуса идеально подходили на роль унитазов. По ржавым змеевикам чудесно перегонялся самогон. Через рваные женские чулки прекрасно сливались пельмени, вермишель и все то, что нужно процеживать. Они были настоящими изобретателями - этот гордый маленький оборванный народ, живущий бесхитростной жизнью в полном единении с природой.

Несмотря на то, что внешне мусорная страна выглядела беспризорно и неопрятно, в ней не было и малейшего намека на анархию. Наоборот - существовала очень сильная централизованная власть, которой все беспрекословно и с охотой повиновались. В стране имелся свой президент, который избирался раз в пять лет всеобщим народным голосованием из числа наиболее достойных сосвалочников. К претенденту на эту роль предъявлялись очень суровые требования. Он должен был быть обязательно коренным жителем (то есть родиться и вырасти здесь, на свалке). Кроме того, у него не должно было быть родственников в Большом городе и внебрачных детей здесь, на помойке. Дальше (если с этим все было в порядке) кандидат в президенты подвергался строгим тестовым испытаниям, во время которых выяснялись его физические, моральные, интеллектуальные способности и плодовитость. Если за ночь испытываемый удовлетворял менее десяти женщин, он автоматически выбывал из борьбы. Обычно после такого бешенного отсева из первоначальных двадцати оставалось две-три кандидатуры, которые и выдвигались на всеобщее обсуждение. В честь вновьизбранного предводителя устраивался всенародный праздник, который длился ровно один месяц и полтора дня по лунному календарю.

Рыся был пятнадцатым президентом мусорного государства. Он царствовал уже пятый год и питал большие надежды на переизбрание. Надежды эти не были беспочвенны. За время правления Рыся сделал действительно много для своего вшивого (в прямом смысле этого слова) народа. Благодаря ему свалка увеличилась в диаметре на тридцать сантиметров. По его инициативе в фундаментах домов стали снова использовать старые чугунные ванны, а не джакузи. Именно он придумал для своей страны гимн, который по ночам теперь сотрясал просторы ночного леса. И многое, многое другое. Народ любил Рысю и верил ему безоговорочно. Единственным темным пятном на светлом облике президента были те странные алкогольные помутнения сознания, о которых упоминал майор Васильев. Однако здесь Рыся ничего поделать не мог - когда он выпивал, его несло. Подданные его, люди сами немножко пьющие, относились к этой его странности с пониманием и сочувствием. Рыся помнил о предстоящих выборах и использовал всякую возможность, для того чтобы упрочить свой вес и авторитет среди южан. Поэтому он с радостью ухватился за предложение неприятного рыжего типа продать ему за баснословные для свалки деньги какой-то говеный невзрачный чемоданчик, который сам он приобрел в городе у одного наркомана всего за 30 копеек...

Надо сказать, в облике Рыси присутствовало некоторое несоответствие. Гардероб президента состоял из брезентовых штанов и вельветовой безрукавки. И то и другое было рваным, мятым и грязным. И то и другое до Рыси кто-то носил. Сквозь множественные разнокалиберные дыры обильно проступало немытое тело. Ко всему - президент был бос. Но при всем при этом на маленьком заостренном Рысином носу торчали огромные прямоугольные очки, массивная оправа и толстенные дужки которых были сделаны из чистейшего золота. Глядя на эти очки, нельзя было понять, чего в них больше - золота или линз. Поднимающееся молодое солнце охватывало фигуру президента волшебным красноватым ореолом. Прозрачный утренний ветер робко теребил его рваную одежду. И все вместе (плюс поза) делало фигуру Рыси какой-то страшно героической и революционной. Рядом с ним не хватало только флагштока с развивающемся по ветру знаменем.

Рыся важно кивнул и устремил мудрый взгляд в горизонт. Гитарист повернулся к Васильеву.

Атаман с интересом рассматривал героическую фигуру президента и улыбался каким-то своим мыслям. - Ну что ж - цель, достигнутая вопреки, гораздо слаще для души и полезней для организма, чем цель, достигнутая по течению. Главное - не сцать...Штанга, готовность номер один! - Бульдозер исчез в чаще леса. - Продолжим... Извините, уважаемый. Я должен был посоветоваться с друзьями. Итак, на чем мы остановились?.. Ах, да! Скажите, неужели Вы действительно являетесь потомком благороднейших берсеркеров? Этих мужественных скандинавских воинов, мечи которых рассекали камни и рога которых упирались в небо?

Рыся забрал у негра дипломат, нежно потрепал его по щеке и сказал :

Негр равнодушно пожал плечами, плотоядно зевнул и исчез. На ягодицах его плавки были облагорожены еще одним английским текстом : I love you too. Рыся вытянул руку с дипломатом вперед, как будто пытаясь определить его вес, и как-то странно произнес :

Рыся снова вытянул руку, помолчал и сказал :

Лицо Гитариста стало мертвым. Глаза его сузились до щелей, - как тогда, в комнате, - руки с хрустом сжались в кулаки, на лице появился какой-то страшный оскал.

Рыся выпучил глаза.

Тут, как будто в подтверждение слов Гитариста, снова появился Рыся. На этот раз, правда, не один. Президента сопровождал высоченный широкоплечий сутулый тип с красным лицом, грустными вытаращенными глазами и непомерно большим носом. Одежда сутулого была очень густо изрезана, отчего казалось, что его несколько раз пропустили через мясорубку.

Дзе повернулся к Рысе.

Дзе радостно щелкнул пальцами.

Как только толпа начала заполнять края таблетки, майор Васильев одним быстрым движением сбросил с себя плащ-палатку, под которой он оказался голым по пояс. Сухие мускулистые бедра были перетянуты широким армейским ремнем, за которым вплотную друг к дружке, как патроны в пулеметной ленте, торчали огромные остро заточенные цветные карандаши. Васильев опустил руки вдоль туловища и замер.

Одновременно с ним Флейтист извлек из голенища кирзового сапога маленькую деревянную сопилку и переложил ее в правый карман фуфайки. После чего начал лихорадочно рыться в бездонных карманах галифе, бормоча себе под нос : Ну, где же... елки-палки... ведь сюда же клал, сюда! Гитарист медленно и очень спокойно переложил шантур таким образом, что левая рука оказалась лежащей на единственном колке, а правая полуобхватывала грушевидную деку инструмента. Атаман одними глазами рассматривал неприятеля. Штанга, который к этому времени с небывалой для него поспешностью выскочил из леса, занял свое место за спиной пахана. Теперь вместо чемоданчика при нем был огромный грязно-серый мешок, в каких перевозят или хранят картошку.

Рыся сделал жест рукой и толпа послушно замолчала. Президент отдал дипломат стоящему рядом с ним оборванцу, шагнул опять к краю и откашлялся.

Рыся выхватил кейс из рук своего чумазого соратника.

В ответ на последнюю команду Гитариста лес ощетинился совершенно неожиданными и несколько неуместными в данной ситуации предметами. Это были смычки. Мирные и безобидные в повседневной жизни, сейчас они выглядели зловеще и пугающе и таили в себе какую-то несомненную, хотя и непонятную, опасность. Смычки, торчащие из-за деревьев; это было бы смешно, если бы не было так страшно.

Гитарист вскинул вверх левую руку.

Самим жутким было то, что атака произошла в полной тишине. Воины Гитариста молча выполнили приказ, а бомжи, раскрыв рот, наблюдали за невиданными наступательными действиями. И лишь когда град смычков посыпался на головы оборванцев, толпа как будто проснулась. Воздух заполнился криками боли, воплями ужаса, стонами и отборными славянскими проклятьями. Пущенные опытными руками, смычки выкалывали глаза, протыкали барабанные перепонки, ломали переносицы, выбивали зубы, вонзались в прикрытые ветхой материей задние проходы, дробили суставы и превращали в желе паховые области. Южане впервые ощутили непосредственно на себе великую силу искусства.

Глава 13

Битва

Из леса в бомжей летело теперь все подряд : трубы, баяны, бубны, гусли, накры, гитары, тамры, бандуры, чианури, валторны и многое, многое другое. Один раз воздушное пространство свалки пересек даже большой барабан, подмяв под себя сразу с десяток мусорных воинов.

Флейтист нашел наконец то, что искал. Это была рябина. Лева засовывал себе в рот целую горсть, подносил ко рту сопилку и короткими меткими очередями отправлял ягоды в неприятеля. Отстреляв одну обойму он тут же лез в карман за следующей.

Штанга развязал свой мешок, в котором оказались бубны. Много. Не меньше ста. Штанга напоминал катапульту. Своей могучей рукой он выхватывал из мешка бубен. Затем отбегал назад. Скручивался в пружину. Совершал два мощных оборота вокруг своей оси, как это делают дискоболы. В начале третьего оборота мгновенно распрямлял тело, выбрасывал руку вперед и разжимал пальцы. Едва бубен отделялся от руки, Бульдозер бежал к мешку и хватал следующий. В Штанге было что-то от автомата, подающего в воздух диски при стендовой стрельбе. Бубны вылетали один за одним, с одинаковой скоростью и через равные промежутки времени. Как будто в Бульдозера вмонтировали таймер. Броски были такой чудовищной силы, что бубен, попав в цель, не прекращал своего движения, а пролетал дальше. Вместе с человеком, в которого он попадал. Эти пушечные броски пробивали в обороне противника огромные бреши (которые тут же заполнялись новыми бойцами, прибывающими откуда-то из глубины свалки), вышибая иногда сразу по два, по три человека.

Васильев, со своими карандашами, был похож на человека, играющего в дартс. Майор работал четко, быстро и эффективно. В его действиях не было ни одного лишнего движения, ни одной ненужной паузы, ни одного неверного жеста; Шао-Линь давал о себе знать. Атакующий блок сводился к трем экономным, просчитанным движениям. Раз! - ладони обхватывают карандаши. Два! - жилистые руки забрасываются за плечи. Три! - разноцветные дротики летят в цель. Игорь Робинович подкручивал карандаши таким особенным образом, что в воздухе они превращались в маленькие цветные пропеллеры. Но обязательно перед самой целью разворачивались остриями вперед. Несмотря на то, что майор двигался с сумасшедшей скоростью, он умудрялся сохранять непроницаемое выражение лица и ровное глубокое дыхание.

Оружие Гитариста было технически самым сложным и находилось непосредственно в шантуре. Атаман преломил ближе к краю узкий изящный гриф, который оказался внутри полым и напичканным какими-то рычажками, тросиками и пружинками. Из грифа торчала головка барабанной палочки (обыкновенной - грубой, деревянной, какой лупят в пионерские барабаны). Еще штук сорок было заряжено в деку, которая служила одновременно и магазином и прикладом. Большая часть грифа становилась стволом. Меньшая (отломленная) - рукоятью. Струна сворачивалась в спираль и использовалась, как мушка. Единственный колок являлся спусковым механизмом. Таким образом, одним движением шантур из музыкального инструмента превращался в орудие убийства. Стрелять можно было как одиночными, так и очередями - это выбиралось положением кобылки. Гитарист остановился на первом варианте. Атаман не спешил. Он долго прицеливался, потом задерживал дыхание, ловил паузу между ударами сердца и плавно нажимал на гашетку. Создавалось ощущение, что Гитарист находиться в тире. Как только палочка вылетала из грифа, Ралецкий быстренько бросал свое оружие на колени и приставлял к глазам скрученные биноклем кисти, с азартом наблюдая, попал ли снаряд в цель. Если выстрел оказывался удачным, пахан довольно хихикал и радостно хлопал в ладоши.

В свою очередь бомжи, которые оправились после первых двух ошеломляющих атак и вдохновились пламенным Рысиным призывом (хотя, наверное, более - таинственной мутной жидкостью), открыли ответный огонь. Черт его знает, может быть Рыся не врал. Может быть в их жилах действительно текла огненная кровь сумасшедших берсеркеров. Может быть и так. В наше время кровь вообще имеет обыкновение смешиваться в неожиданные причудливые коктейли. Во всяком случае, что касается безумия - то тут берсеркеры по сравнению с южанами просто отдыхали. Даже рядом не валялись. Оборванцы дрались с каким-то животным остервенением и диким первобытным отчаянием. Отступать им было некуда. Со свалки в лес густым потоком сыпались товары народного потребления. Наполненные чернилами презервативы. Забитые фекалиями коробки от телевизоров Самсунг. Пропитанные мочей мягкие игрушки. Горящие автомобильные шины. Гири, гантели, штанги. Амперметры, вольтметры, дозиметры. Ножи, стулья, плафоны, оконные рамы, примуса. Не говоря уже о таких проверенных историей вещах, как гнилые помидоры, тухлые яйца и завонявшаяся картошка. Один раз в поле зрения величественно выплыл ленивый негр Фима, метнул в неприятеля здоровенную искусственную пальму в квадратной металлической кадке и исчез. В некоторых местах колонисты вытащили на края таблетки огромные котлы с дымящимся харчо.Видимо, для отражения атак противника непосредственно на близких подступах.

Вот, что интересно : в битве не было задействовано ни одной единицы огнестрельного оружия. Ни одной бомбы, мины или, на худой конец, гранаты. Ничего вообще, связанного с порохом. Но, при всем при том, в воздухе стоял такой грохот, от которого тряслась земля и закладывало уши. Постоянно слышались мощные взрывы. Свист артиллерийских снарядов. Автоматные и пулеметные очереди. Сиротливые пистолетные выстрелы. Громоподобные пушечные залпы и рев танковых моторов. В небе гудели невидимые бомбардировщики и геликоптеры. На земле стучали копытами и звенели саблями бесплотные конные дивизии. В лесу улюлюкали несуществующие индейцы; все громыхало, орало, взрывалось и ревело. Раздавались паровозные гудки. Завывали сирены скорой помощи. Слышались крики Банзай! и множество других непотребных звуков. Как будто кто-то по пьяни врубил к изображению не ту фонограмму.

Неожиданно, в самый разгар боя, из леса послышался возбужденный голос Геращенко :

Пустая водочная бутылка описала в воздухе высокую дугу и шлепнулась к ногам президента. В общем шквале сыпящихся на свалку предметов Рыся оставил это покушение на свою жизнь без внимания.

Послышался хруст веток, невнятное бормотание Гарика и нежный шепот Оленева, тихонько напевавшего колыбельную; потом какая-то смутная возня, опять хруст и наконец торжествующий голос Геращенко :

На этот раз все расчеты были произведены правильно. Тяжеленный Зенит неумолимо летел прямо в лоб мусорному предводителю. Но в последний момент Рыся самым вероломным образом нагнулся, чтоб поднять со свалки очередной гнилой помидор. За минуту до этого, держа на вытянутых над головой руках еще одну искусственную пальму, к краю начал медленно продвигаться ленивый негр Фима. Негр оказался за спиной у потомка берсеркеров как раз в тот момент, когда Рыся нагнулся. И немедленно попал под раздачу вместо президента. Пятикилограммовый корпус фотоаппарата с беспощадностью пушечного ядра врезался в шоколадное чело африканца. По странной традиции этого дня звуки, сопутствующие удару, не имели никакой связи с реальностью. Сначала где-то в районе Фиминой головы оглушительно пропел исполинский (судя по звуку) колокол. Потом повсюду зачирикали разноголосые пернатые личности. И наконец чей-то непотребный голос - явно записанный на магнитную пленку - на одной противной ноте затянул грузинскую песню. Из белых Фиминых глаз посыпались веселые икры. Негр удивленно зевнул и выронил на голову пальму, вызвав тем самым новую волну разнообразных звуков. Затем ноги его подкосились, глаза мечтательно помутнели; Фима сказал Однако и со страшным грохотом рухнул в покрывающую свалку пыль.

Да, что и говорить - коллекция у Гарика действительно была знатная! В воздухе замелькали первобытные и несуразные ФЭДы, ЗОРИ, ЭТЮДЫ, ВИЛИИ, САЛЮТЫ и АВРОРЫ; дибиловатые и примитивные СМЕНЫ и ЮНОСТИ; надменно отливающие полированными боками ЯСИКИ, МАМИИ, КЭНОНЫ, КОПЭЛЫ и КОДАКИ. Помимо целых фотоаппаратов вылетали отдельно их составляющие, комплектующие и сопутствующие. А также различная кино и видеотехника. Со свистом разрезали утренний воздух объективы - апланаты, ахроматы, апохроматы и триплеты. Турели, штативы, кодоскопы, паспарту, фильмпаки, цейтлупы, шароскопы, фоторужья, бланкфильмы, фильмоскопы, фотовспышки, кино-, кадро-, диа- и графопроэкторы. Разнообразие собранного Гариком арсенала поражало воображение; Рысе действительно могло не поздоровиться. Но на этот раз президент заметил угрожающую ему опасность и с ловкостью акробата начал уворачиваться от точных капитанских бросков.

К этому моменту в битве наступил перелом. Люди Гитариста были великими воинами. Их тренированные тела не нуждались в отдыхе. Их дисциплинированные души не знали жалости. Их глаза были лучше любого оптического прицела. Они поражали свои цели с точностью и равнодушием роботов. Они вели атакующие действия по всем правилам военного искусства, меняя местоположение после каждого выстрела и путая противника ложными физиологическими звуками. Они были опытны. Они были бесстрашны. Их было много. Очень много.

Но бомжей было еще больше. Казалось, что свалка рождает их. Что где-то в глубине таблетки, в невидимом с земли центре, существует мощное безразмерное лоно, которое непрерывно производит на свет новых мусорных гладиаторов. Новорожденные оборванцы с яростным азартом включались в битву, не забыв испить таинственной жидкости из бутылок. Южане дрались как львы. Они были у себя дома. Они сражались за свою Родину. Это умножало их силы и немного компенсировало их неорганизованность и дремучесть в военном деле. И, наконец - решающий фактор: у бомжей не было проблем с боеприпасами. Свалка сама по себе являлась огромным, готовым к употреблению арсеналом. Нужно было только нагнуться и взять. С такими бездонными запасами можно было воевать как угодно долго, не экономя и не рассчитывая. Снаряды могли закончиться только в том случае, если бы свалка была разобрана вся. До земли. До самого своего основания.

У пришельцев таких золотых россыпей не было. Мощный инструментальный шквал, поначалу захлестнувший свалку, начал понемногу ослабевать, становясь все более прозрачным и нестрашным, а местами иссякнув вовсе. Лишь на том участке фронта, откуда раздавались вопли Оленева с Геращенко, по каким-то бешенным траекториям продолжали вылетать различные кино- и фотопринадлежности. Атака захлебнулась. К этому моменту невидимое мусорное лоно тоже закрылось, и ряды бомжей перестали пополняться свежими воинами. Но это уже не имело значения; невозможно воевать, когда воевать нечем.

Васильев исчерпал весь запас своих убийственных карандашей, а рябина Флейтиста закончилась еще раньше. Повертев в руках ненужную теперь сопилку, он со злостью запустил ее на свалку, раздраженно хлопнул себя ушами по лбу и принялся рыскать жадным взглядом по земле, высматривая среди гор мусора что-нибудь такое, что можно было бы бросить. Немногим лучше обстояли дела у Штанги. Но самым благополучным из всей четверки был, несомненно, Гитарист. Оружие Атамана оказалось таким же загадочным, как и сам хозяин. В нем (в оружии) был какой-то секрет. Несколько раз казалось, что уже все : магазин пуст и следующая палочка будет последней. Но как только эта последняя палочка покидала вороненый гриф, в деревянном теле шантура что-то гулко перещелкивало, завывало и шипело, а из передней дэки одна за одной выбивались три тонкие струйки пара. Потом кто-то, сидящий внутри, противным гайморитным голосом извещал о том, что кушать подано... и в следующую секунду обойма снова оказывалась полной. Как будто из оружия никто сегодня и не стрелял. Нет, секрет был! Определенно.

Васильев, который уже успел вернуть свое стальное тело в объятия плащ-палатки, Штанга и Флейтист выглядели крайне плохо и внешне мало чем отличались сейчас от коренных жителей свалки. Зонт на голове Бульдозера напоминал прилавок овощного магазина. С той лишь разницей, что на прилавке лежат продукты свежие (ну, или недавно свежие), а овощи и фрукты, усыпавшие шляпу Бульдозера, уже месяц являлись покойниками. Центром этого продуктового кладбища был огромный полусгнивший банан ненавязчивого темно-коричневого цвета, а по краям веселой ковбойской бахромой свисала лапша.

Васильев был загажен более душевно и изощренно. Неизвестно, разыгралась ли у кого-то из бомжей фантазия при виде его полированного черепа. Или так получилось случайно. Но только матовую поверхность васильевской головы, в районе макушки, украшала круглая черноволосая нашлепка, делающая майора похожим на панка, а на ушах висели сгнившие черешни. Все были грязны. Все были в непонятного происхождения разноцветных разводах. У всех были исцарапанные, в синяках, лица. От всех дурно пахло. От всех, кроме, опять-таки, Гитариста. Он единственный - если не считать того первого яйца, с которого собственно, все и началось - был чист и опрятен. Он был как заговоренный.

От удивления Гитарист забыл проследить, куда попал снаряд. Он посмотрел на Васильева округлившимися глазами.

Гитарист обвел оценивающим взглядом свалку и окружающий свалку лес. Потом резко обернулся и вопросительно посмотрел на Рыжего. Поймав взгляд Атамана, Флейтист, в свою очередь, внимательно посмотрел прямо в глаза Васильеву. И вдруг лицо его стало ошеломляюще добрым одухотворенным и красивым. Майор вздрогнул - такого Флейтиста он еще не видел. Такой Флейтист был прекрасен и пугающ. Из такого Флейтиста перло что-то изначальное и настоящее. Это длилось мгновение. Вся эта переглядка, вообще, заняла какие-то секунды. Флейтист усмехнулся, лукаво и вместе с тем серьезно посмотрел на Гитариста и коротко кивнул.

Таким образом, атакующие прекратили огонь полностью. Немного еще побросавшись по инерции в безответный теперь лес, напряженно замерли и бомжи, пытаясь понять, что еще эдакое задумал противник. Все застыло в каком-то тревожном ожидании. Однако если вы думаете, что тут же, как и положено после нормального человеческого боя, наступила тишина, то вы ошибаетесь. Невидимый сумасшедший звукооператор (а скорее всего - просто пьяный) с прекращением военных действий не только не убрал звук, а, наоборот - вдавил микшера до упора так, что невидимые мощные колонки стали противно плеваться нелинейщиной. И только спустя минут пять резко (видать - с перепугу) вырубил фонограмму. И вот тогда действительно по ушам ударила тишина. Тишина страшная и оглушающая, которая хуже любого грохота. Тишина, которая безжалостно забивает уши ватой и тоннами давит на виски. Такая тишина, какая была, наверное, до сотворения мира.

Майор Васильев переждал, пока в висках перестанет стучать и тихо позвал :

Из леса появился Ника. Он был одет в классический костюм клоуна, со всеми необходимыми к нему клоунскими атрибутами: торчащим во все стороны огненно-рыжим париком, красным пластмассовым носом, прикрепленным к лицу посредством резинки и безразмерными зелеными ботинками, со вздутыми носками. На животе красовалась перламутровая пуговица, размером с небольшую сковородку. Лицо было покрыто толстым слоем разноцветного жирного грима. В одной руке Ника держал мегафон, в другой - дымящуюся сигарету. Выпучив глаза и открыв рты, с чисто детским изумлением на лицах, южане неотрывно смотрели на диковинное и нелепое чудовище, появившееся из зеленой густоты леса. Ника шел медленно, лениво и как будто нехотя. Дойдя до середины пограничной полосы, Ника остановился, сделал длинную глубокую затяжку, исподлобья внимательно рассматривая оборванцев, потом выдохнул дым, щелчком выбросил сигарету и поднес мегафон ко рту.

Бомжи переглянулись.

Сказав это, Ника начал набирать в легкие воздух.Он делал это долго, не менее минуты. Как будто у него внутри сидело еще с десяток ник и никак не могли надышаться. Наконец он закончил этот немного жутковатый процесс, быстрым грациозным движением воткнул указательный палец правой руки в рот, а левой рукой зажал ноздри. После чего начал медленно выдыхать набранный в организм воздух. Поскольку все отверстия, через которые этот воздух мог бы выходить, были закрыты (ну разве что - через попу и уши; но там, видимо, тоже было закупорено), получилось, что Ника как бы сам себя надувает изнутри. Через несколько минут в метре от земли покачивался огромный матовый шар с двумя забавными толстыми отростками в тех местах, где только что были Никины ноги и огромной гулей с глазами, носом, ртом и рыжими волосами - на том месте, где недавно была Никина голова. Выглядело все это очень смешно. Настолько смешно, что даже Гитарист улыбнулся, улыбкой странной и одобряющей. И даже майор Васильев по-отечески усмехнулся, радуясь за своего ученика. И только бомжи (ради которых, собственно, и устраивалось это шоу) остались безучастны. Ни одна фигура не шелохнулась на свалке. Ни одно лицо не изменило своего хмурого выражения.

Повисев некоторое время в воздухе, шар начал медленно сдуваться, пока снова не превратился в Нику. Клоун сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы восстановить дыхание, а потом обратился сам к себе :

Ника одним движением составил ноги вместе и согнул их в коленях так, что оказался стоящим в полуприсяди. Затем очень потешно свел глаза к переносице, сильно высунул язык (как оказалось - тоже покрытый гримом) и начал с бешенной скоростью махать руками вдоль туловища. Получилось еще смешнее, чем в первый раз. Но бомжи были непробиваемы. Они смотрели на Нику с мрачным удивлением на немытых лицах, искренне не понимая, чего от них добивается этот ненормальный в костюме клоуна.

Он поднял в шпагате левую ногу и перехватил ее правой рукой над головой. Потом сильно втянул в себя щеки и жутко выпучил глаза, а свободной левой рукой нажал на перламутровую пуговицу. Из замаскированных возле висков трубочек ударило два фонтанчика бутафорских слез. Это было совсем супер! Это было так смешно, что смешнее некуда. Но проклятые бомжи не смеялись. Вот не смеялись и все тут! Мало того - некоторые лица стали, казалось, еще мрачнее. В то время как из леса в некоторых местах послышались тихие смешки (которые, правда, тут же оборвались под ледяным взглядом Гитариста).

Наконец Ника остановился, посмотрел диким, затравленным взглядом на майора и проговорил тихо, тоскливо и горестно :

Васильев тяжело вздохнул и произнес, тоже тихо, с великой болью в голосе :

Видимо, слезы вывели Нику из состояния отупения и слова майора дошли до его сознания. Он развернулся на родной и такой нужный ему сейчас голос.

Слезы застилали Нике глаза. Ориентируясь по голосу, Коля сделал шаг к майору и споткнулся об обломок унитаза.

Худа без добра не бывает, говорят некоторые особо оптимистичные люди. И мы безколебательно под этим подписываемся. Худа без добра не бывает, воистину! Падая. - от неожиданности и ввиду крайне шаткого психического состояния - Ника издал попой очень громкий неприличный звук. И в тот же миг свалка взлетела на воздух, взорвалась и заклокотала. Это было какое-то внезапное безумие. Мгновенное извержение могучего вулкана, копившего свою страшную энергию десятилетия бездейственной спячки. Что примечательно: это были первые за сегодня массовые звуки, которые по характеру и сути совпадали с изображением. Бомжи катались по свалке (стоять не мог никто, кроме Президента), дергая конечностями, хлопая руками по грязным животам и тыча пальцами в Нику. Они ржали так, что гнулись деревья и вибрировали стены таблетки. Они жили от души и веселиться умели тоже от души. Человек пукнул. Это было смешно. И они смеялись. Смеялись искренне и самозабвенно. Когда первые, самые смекалистые, начали понимать, что происходит - было уже поздно. Смех приобрел характер эпидемии. Бомжи сами не могли сказать, над чем они сейчас смеются. Им уже было даже и не смешно, а скорее страшно. Они рады были остановиться, но остановиться никто уже не мог. Это был конец. Начало конца. Теперь уже точно. Постепенно, одно за одним, лица бомжей начали синеть и пухнуть. Им не хватало воздуха. Протягивая руки к стоящим внизу, они хрюкали и визжали, как поросята. Их было жаль, искренне жаль. По гладким стенкам таблетки потекли моча, сопли и слезы. В воздухе неприятно запахло испражнениями. Ника наконец понял, что это он явился причиной такого фурора и резко вскочил с земли. Специалист до востребования начал потирать руки, приговаривая : Сейчас, голубчики, сейчас милые... За все... Меня еще никто....

Ника изумленно посмотрел на майора.

Ника раздраженно сплюнул на землю, оторвал окончательно перламутровую пуговицу и устало побрел к лесу.

Таким образом, одним-единственным звуком государство Южная было разбито наголову. Последним рухнул пятнадцатый народный президент независимой мусорной республики. дипломат, который Рыся держал в руке и выронил при падении, полетел на землю с высоты третьего этажа. Сердце Игоря Сергеевича сжалось в холодный комок и заскользило куда-то вниз, к пяткам, вместе с падающим дипломатом; майор испуганно вскрикнул и совершенно по-детски зажмурил глаза.

В ту же минуту, практически выворотив с корнем несколько деревьев, из леса вырвалось нечто сопящее, всколоченное и заспанное. Опрокинув на спину майора Васильева и разбросав по земле последние бубны Оленева-младшего, существо (которое при ближайшем рассмотрении оказалось Гариком) с нечеловеческой скоростью устремилось к свалке. Гарик напоминал супергероя из американского фильма, снятого по мотивам популярного комикса. Не хватало только плаща за спиной и имитирующего мышцы костюма. Судя по нарастающему гулу, патологоанатом приближался к сверхзвуковому барьеру. Не успев затормозить, Гарик со всего маху, на всей своей космической скорости, долбанулся об стенку таблетки. Свалка содрогнулась. Несколько смеющихся упало вниз. Воздух потряс мощнейший взрыв (напомнил-таки о себе, мерзавец!).

Столкновение было ужасным по своей силе. И наверняка Гарик что-то себе сломал или вывихнул. Но тем еще более высокой оценки заслуживают его дальнейшие действия. Скупые, четкие действия профессионала. Погасив таким необычным способом скорость, Гарик мгновенным движением крутанулся с живота на спину и выставил перед собой прижатые одну к другой руки. Фотограф успел вовремя. Через доли секунды дипломат мягко припарковался в подставленные фотографом ладони. Майор облегченно выдохнул, только сейчас осознав, что все это время он не дышал и не шевелился.

- Славная работа, майор! Умопомрачительная скорость... змеиная реакция... мудрая самоотверженность... У тебя хорошие бойцы, Учило, - Гитарист цокнул языком. - Странно, странно...Тогда, в доме, глядя на этого... м-м...

Гарик, немного прихрамывающий, с заплывшим левым глазом, подошел к майору и передал ему дипломат.

Некоторое время Васильев смотрел в каком-то оцепенении на Гитариста, а потом резко и решительно убрал руку с замка.

Из леса стали появляться люди. Все они были одеты в одинаковые белые фраки, на головах у всех были повязаны одинаковые пятнистые косынки. Многие держали в руках метлы, веники и грабли, а некоторые имели при себе пылесосы.

На противоположном краю поляны показался сумасшедший звукооператор. Кряхтя и отдуваясь, как батрак баржу, он тащил за собой на веревке огромных размеров микшерный пульт, к которому, в свою очередь, был привязан тяжеленный стационарный магнитофон. По всей видимости, звуковик-халтурщик не ожидал встретить кого-либо на поляне. Увидав фрачников, прилежно шкрябающих граблями землю, он втянул голову в плечи и быстренько шмыгнул обратно в лес.

Терман практически несла на себе Плаксу, которая сотрясалась от громких рыданий и все время норовила упасть в обморок. Одной рукой Пампушка приобнимала Ливанскую за плечи, а второй, как обычно, поглаживала ей грудь.

Следом за ними шел Энерджайзер и невозмутимо работал челюстями. На этот раз кастрюля висела у него на шее, как пионерский барабан, а половник болтался на поясе, привязанный бельевой веревкой к ремню. И кастрюля и половник были пластмассовыми, одноразовыми (видимо - походный вариант). Фирменная лопата висела за спиной, в необыкновенно красивом резном деревянном кофре, на широченном кожаном ремне.

Недалеко от таблетки, топая друг на друга ногами, описывая руками немыслимые траектории и брызгая слюной, очень сильно мешая трудолюбиво-прилежным фрачникам, похожие на двух разгневанных грузин, горячо и надрывно спорили Питерская с Развязал-Завязалом.

Фрачник укоризненно покачал головой, горестно вздохнул и принялся кропотливо собирать мусор обратно на поднос.

Гитарист снова на погрузился в раздумья. Он что-то бормотал себе под нос (были слышны слова но все же и философично в высшей степени), очень активно жестикулировал и хватал себя за одежду. Потом вдруг замер, посмотрел на терпеливо ожидавших Исака с Питерской и сказал решительно и твердо :

Как только это прозвучало, Питерская с Исаком молча протянули друг другу руки, обнялись, расцеловались, развернулись и так же молча разошлись в разные стороны.

Из всех известных нам персонажей мы не увидели к настоящему моменту только троих. Козлов вообще не явился на битву (чем, правда, мало кого удивил или обидел, потому что о его расхлябанности и забывчивости в банде ходили легенды). Супермама, как только первый бомж потерял сознание от смеха, побежала на малину руководить приготовлением праздничного обеда по случаю победы. Что до Геращенко, то он просто побоялся выйти из леса, памятуя о зубодробительных перспективах, обрисованных майором Васильевым.

Примечательная сцена разыгралась между Оленевым-старшим и Оленевым-младшим. Воспользовавшись радостной послевоенной суетой, капитан воровато и как будто невзначай подошел к брату, тронул его за плечо и, искательно заглядывая Штанге в глаза, заговорил быстро и сбивчиво :

Оставим братьев одних. Им есть о чем поговорить. К тому же, тут мы не найдем более ничего интересного, нового или поучительного; все счастливые люди ведут себя одинаково глупо и предсказуемо.

Здесь можно было бы поставить точку. Тем более, что место подходящее: хеппи-энд, слезы радости, розовые слюни по лицу и всякое такое прочее. Но какое-то неясное периферийное чувство (ощущеньице, легкий сквознячок из темноты подсознания) пришептывает на ушко, что еще не все. Что не хватает буквально двух-трех мазков. Нескольких легких движений пера для окончательной объемности формы и логической законченности сюжета. Придется подчиниться этому мерзкому шепотку (потому что все равно ведь не отстанет) и, скрепя сердце, зачать еще одну главу, изо всех сил надеясь, что глава эта не будет слишком уж длинной и утомительной. Итак :

Глава 14

самая (будем надеяться) короткая

и самая (вот это уж точно) последняя,

из которой мы узнаем : что

сказал Гитарист майору Васильеву.

Патологоанатом отправился обмывать раны (понимайте, как угодно), полученные в результате его геройского поступка. Бульдозер где-то в лесу лобызался (возможно, даже, пил) со своим вновь приобретенным родственником. Флейтист просто шлялся неизвестно где; не исключено, что выпивал вместе с братьями. Васильев с Гитаристом остались одни. Нет, они не были одни в том смысле, в котором обыкновенно употребляется это слово. Вокруг них существовало много людей. Существовало громко и активно, но... Такую фишку применяют иногда на театре некоторые режиссеры. Когда какой-нибудь персонаж, находясь на сцене вместе с другими, на самом деле, по сюжету, отсутствует здесь и сейчас, находясь как бы в своем, обособленном и отгороженном от других действующих лиц пространстве. Никто не видит стен, изолирующих его от других. Они прозрачны. Они возведены исключительно в воображении автора и зрителей. Таких пространств может быть сколько угодно много и неизвестно, какое на самом деле настоящее... Но это мы уже полезли не туда. Вернемся...

Люди поверхностно-бытового склада могли бы подумать, что Васильев с Гитаристом внимательно следят за ходом трудового десанта. Но человек хоть сколько-нибудь наблюдательный и вдумчивый без труда определил бы, что между ними дрожит что-то хрупкое, напряженное и очень интимное. Что происходило внутри у Гитариста сказать трудно.Мысли, чувства и желания этого человека запакованы в такую броню, через которую не пробуриться даже нам. А вот о чем думал Васильев мы поведать можем. Майор был в раздумьях. С одной стороны - он понимал, что не может сейчас вот так просто развернуться и уйти. Почему - майор и сам не знал. Но уйти не мог, это точно. С другой стороны, нельзя было и стоять вот так, столбом; необходимо было прервать это противное, зудящее и уже начинающее подташнивать молчание. Но самое главное - майор был уверен (уверен где-то на уровне инстинкта), что ему необходимо услышать сейчас что-то от Гитариста. Что услышать? Почему обязательно сейчас? И отчего Гитарист вообще. должен был что-то ему говорить? - этого майор не смог бы объяснить сейчас под угрозой смерти. Но он чувствовал, что это туманное что-то для него жизненно важно.

Васильев откашлялся.

Гитарист улыбнулся.

Улыбка слетела с лица Атамана. В его глазах блеснуло. Его рука с оглушающим хлопком (наверняка не обошлось без этой сволочи звукооператора) впечаталась в протянутую руку Васильева.

Майор кивнул. Он вдруг понял, что очень сильно волнуется. Такое волнение он испытал в своей жизни только один раз. Это было давно, много-много лет тому назад, когда будущий майор еще учился в школе, во втором или третьем классе. На сэкономленные на мороженом деньги юный Игорек, которого через два дня должны были принять в пионеры, снял самую дорогую и самую известную в городе проститутку Фиму-Габарит. Глядя на лежащую перед ним обнаженную взрослую женщину, мальчик понимал, что сейчас его лишат чего-то привычного и ненужного, как аппендицит. В тот раз, от осознания важности момента, Васильев был близок к обмороку. Сейчас с ним происходило нечто подобное.

Гитарист сильнее сжал руку майора.

Майор как-то глупо кивнул головой. Казалось, он вообще утратил способность говорить.

Рукопожатие усилилось.

Майор так отчаянно замотал головой, что Гитарист поспешно выставил вперед свободную руку, как будто желая этой рукой придержать васильевскую голову или хотя бы уменьшить амплитуду ее колебаний.

Сцепленные руки майора и Гитариста едва заметно завибрировали, как будто по ним пропустили электрический ток. Мышцы начали уставать от долгого статичного напряжения.

Когда-то я был таким же, как ты, Учило. Когда-то я тоже бросался грудью на амбразуру и пытался изменить этот несовершенный мир. Когда-то я тоже был благородным прямолинейным рыцарем. Когда-то я тоже был не признающим полумер героем. А потом понял, что это глупо. Глупо переть напролом. Глупо подставляться под пули, если от них можно уклониться. Я понял, что уровень мастерства измеряется не умением драться, а умением избежать драки. И с этого момента я стал тем, кем я стал. Я стал Гитаристом.

Но заметь: достигнув многого, очень многого, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что прошел миллиметры. Я по-прежнему считаю себя цыпленком. Я все еще учусь. Это очень важно, майор. Если ты скажешь себе: Я знаю - ты умрешь. Но если ты скажешь : Я хочу узнавать - ты будешь продолжать расти. Учись смотреть на мир глазами ребенка...

От их трясущихся, как в лихорадке, рук поднимался густой пар. Между ладонями что-то потрескивало и шипело. В воздухе пахло паленой плотью. Как будто только сейчас заметив все это, Гитарист резко выдернул руку из васильевских тисков.

Васильев непонимающе посмотрел на свою все еще протянутую руку. Потом на Гитариста. Потом на руку опять. Потом быстрым движением вскинул руку к голове и пошел прочь, даже не взглянув на дипломат.

С этими словами Гитарист бросил майору шантур. Поймав инструмент двумя руками, Учило изумленно уставился на Ралецкого.

Эпилог

Прошли годы... (М-да. Фразочка истерзанная, ничего не скажешь. Но что поделать, если они действительно прошли). С нашей стороны было бы нечестно, если бы, заявив наших героев для широкой публики, мы не проследили бы окончательно причудливые судьбы этих причудливых людей. Да и потом: такое пренебрежение опасно для здоровья (для нашего). Поскольку все персонажи совершенно реальны и конкретны, живут в одно с нами время, на одной с нами планете и ходят одними с нами дорогами. Возможна встреча. Возможно некрасивое выяснение отношений. За которым обязательно последует мордобой (вы же видели их характеры). Зачем нам это? Мы этого не хотим...

Итак :

Васильев уволился из милиции (где-то через месяц после описанных нами событий) и еще через месяц уехал из города вообще. Мацор долго скитался по свету, с фанатичной одержимостью познавая окружающий его пестрый мир, пока судьба не прибила его однажды к далекому, никому не известному городу, со странным названием Ольгиноград. Там, в этом загадочном городе, - где, говорят, рождаются туманы и один раз в год небо опускается на землю, - Васильев смог, наконец, осуществить заветную мечту всей своей мятежной и неспокойной жизни. На заработанные за время путешествий деньги он обустроил себе мастерскую, небольшую уютную и светлую. Где поселился практически отшельником. Там он и живет по сей день наедине с картинами. Шантур Гитариста, который майор в целости и сохранности пронес через все годы странствий, стоит в самом сердце мастерской, под голубоватым бронированным стеклом, на синей бархатной подушечке. Инструмент тонко и искусно покрыт голубым фосфорицирующим лаком, любовно украшен атласными бирюзовыми лентами и подсвечен волшебным лиловым светом (как видите, майор не изменил своих цветовых пристрастий). Время от времени Васильев достает шантур из бронированного плена, тщательно протирает от пыли, старательно смазывает машинным маслом все ходовые части и подновляет мелкой наждачной бумагой убийственные барабанные палочки. После этого он ставит инструмент себе на колени, приклоняет голову к изящному узкому грифу, закрывает глаза и долго-долго сидит так, бормоча под нос что-то тихое и невнятное. Очень часто слышится слово рикошет и фраза я понял, что ты хотел сказать мне, друг....

Майор работает запоями и может не выходить из дома месяцами. Однако, несмотря на такую исключительную замкнутость, его картины широко известны и раскупаются за очень большие деньги (людей манит непонятное). Из этих денег Васильев оставляет себе немного на жизнь, а остальное раздает по детским домам, больницам и так называемым трепдачам. Те немногие, кто общается с Игорем Луисовичем, утверждают, что он счастлив.

Оленев стал майором и занял место Васильева. Через неделю после оленевского назначения преступный мир города охватила паника. Новый начальник оказался таким зверюгой, по сравнению с которым майор Васильев показался им теперь любящей заботливой мамой. Если при упоминании имени Васильева некоторые испугано вздрагивали, то имя нового начальника вызывало мгновенные обмороки с обязательным хождением под себя и последующим пожизненным заиканием. Грабители и воры, домушники и карманники, растлители и насильники, убийцы и маньяки - короче: люди, безусловно, мужественные -заслышав его фамилию, литрами пили корвалол и плакали, как дети. Оленев был суров, но справедлив. Правда, злые языки утверждают, что банда МутАкк все-таки имеет от него блат. И якобы потому, что в банде у майора родственник. На это мы ничего определенного сказать не можем. Мы можем только отметить, что банда эта и раньше перед органами не сильно-то бздела.

Есть у нового начальника одна странность, происхождения непонятного и характера загадочного. А именно: при нем нельзя говорить про мосты. То есть - нельзя совершенно. Не про какие-то определенные мосты, а вообще - слово это мост плохо как-то на него действовует. Вот - как только при нем слово это гадское скажут, так сразу и становится он абсолютно сумасшедшим, крушит все, что попадается под руку и кричит что-то совершенно дикое. Про каких-то лилипутов, которые обсерили все мосты, ... все наши родные мостики (его слова). И которые теперь где-то прячутся. В такие минуты его боятся даже бойцы подчиненного ему спецотряда ГАММА и санитары местной психбольницы. Единственный человек, способный усмирить майора в минуты мостового гнева, это его заместитель, капитан милиции И. В. Геращенко.

Оленев взял Геру к себе на следующий день после того, как майор Васильев уехал из города (ну да, попробовал бы он при Васильеве!). Примечательно, что на этот раз не Геращенко был автором сего безумного проекта, а сам капитан (простите - майор). Оленев лично пришел к Гере домой, долго его упрашивал, расписывал ему, какой он прекрасный наводчик, рассказчик и человек и завершил свой гимн твердым уверением, что без него - никак. Геращенко выслушал майора с лицом учителя, принимавшего экзамен (оставалось только похлопать по щечке и сказать : Гут, Вольдемар, гут) и сообщил, что должен подумать. Он думал долго. Минут пять-шесть. После чего обратился к Оленеву со словами : Как это кстати, мой юный друг. Как это кстати. Ты же знаешь, как я люблю такую жизнь. Погони, скачки, перестрелки, шпионы, подсадные утки, малины, хазы, наркота. Весело! А я, как раз, загрустил, понимаешь...После того боя... Ну, думаю, забыл кореша. А ты - нет. Молоток... Короче, я согласен! У тебя есть трешка?.

Конечно, пользы от него никакой. Единственное, что он делает регулярно и с удовольствием - это пьет конфискованную безакцизную водку со склада вещественных доказательств. Вместе с теми преступниками, которых ловит Оленев. В отделе его терпят по трем причинам. Во-первых, он единственный (как мы сказали) может усмирить майора, когда тот не в себе. Во-вторых, он являлся капризом начальника, а с начальством, как известно, не спорят. Ну, и в-третьих, он действительно хороший рассказчик. С ним весело.

Кстати, в жизни Геращенко произошло радостное событие. Петрович развелся и снова стал свободным, независимым раздолбаем. По этому поводу друзья устроили грандиозный двухнедельный пир, во время которого было все, чего они так долго были лишены. Единственный минус развода заключается в том, что Петрович начал стремительно, каждый день, набирать вес. Сейчас он весит добрых сто двадцать килограмм и все еще продолжает поправляться.

Ника. О нем нам не известно ничего. Знаем только, что когда майор Васильев уехал из города, Ника три дня прорыдал над его портретом, а потом тоже исчез в неизвестном направлении. Кстати! Совсем недавно и абсолютно случайно мы узнали никину фамилию. Вы сидите? Тогда сядьте, а то навернетесь. Его фамилия - Ливанский! Каково?! Ну и мирок! Куда ни плюнь - везде родственники. Густо сеем...

Гарик оставил свою многостаночную должность и занялся любимым делом - фотографией. Говорят, он неплохой фотограф. И мы даже можем этому поверить. Гарик перепробовал все стили, жанры и направления фотографического искусства. Одно время он пытался снимать даже обнаженную натуру. Но его Аленушка, увидев на столе у мужа голых баб, отвесила ему таких крендюлей, что Гарик тут же отказался от этого опасного, как он понял, занятия. Гарик и майор Оленев единственные люди в городе, которые знают, где живет Игорь Хеердалович Васильев... Нет, врем! Знает, непременно знает еще один человек. Но он сейчас не в городе и о нем в свое время... Так вот, Гарик с Оленевым ездили к Васильеву в его далекий Ольгиноград, где они целую неделю пили и закусывали, вспоминая прожитое вместе время. Друзья вынуждены были признать, что Васильев сильно изменился. Стал меньше пить. И во время их общения все больше слушал, смотрел и улыбался чему-то своему, тайному. Впрочем, было видно, что Васильев искренне рад гостям (в последнее время он вообще все делал искренне). И даже несколько раз они втроем, обнявшись, во сильном хмелю пролили какое-то количество скупых сентиментальных мужских слез. После их отъезда Васильев заперся у себя в мастерской месяца на три, по истечении которых явил миру новую серию своих картин под общим названием НЕ РУБИТЕ МУЖИКИ.

Ну так! Что-то мы задержались здесь. А ведь есть еще персонажи. Не такие крупногабаритные, как эти, но сыгравшие в нашем повествовании роль немалую (и тоже, между прочим, больно бьются). Что же они?

Сухин В. И. (тот самый, который своим целую внес непокой в души Оленева и Гарика) приезжал к Васильеву, когда тот еще находился в городе. Но был встречен прямо на вокзале капитаном с фотографом. Известно, что сразу же после этой встречи (то есть - практически через десять минут после своего радостного прибытия в город) Сухин сел в первый попавшийся поезд и укатил в неизвестном направлении. Говорят, что одежда его была изорвана в клочья. Что под глазом у него был синяк. И что он повторял горестно одно слово : Варвары, варвары, варвары....

Медсестры Люси ушли из разлагающейся больницы и работают сейчас в самом крупном в городе казино. Не то крупье, не то еще кем-то. Кстати, Люся (которая маленькая) прождала тогда этого засранца Оленева возле памятника Лазарю Моисеевичу (надо же, действительно есть такой памятник!) три часа. После чего впервые в своей жизни выпила водки. И не просто выпила, а нажралась. В драбадан. В дрова. В сосиску. На следующий день Люся (которая боксирует) искала капитана для обстоятельной беседы, но не нашла. Это ему повезло, между нами. Решительно повезло.

Рецидивист Фима, по прозвищу Голубок, погорел-таки на своих ненормальных сексуальных пристрастиях к животному миру. Во время одной из своих очередных ходок в зону он (скорее, в силу привычки, а даже не по желанию) изнасиловал беззубую старую суку, которая на его беду оказалась любимой собакой признанного всем лагерем авторитета. В результате Фиму до самого последнего дня его срока трудолюбиво насиловала вся зона. Теперь он страдает той стыдной и неприличной болезнью, о которой не всегда говорят даже врачам, и очень любит животных. Всех.

Фима, главврач той больницы, где Люси когда-то были медсестрами, отбывает срок. Проворовался, гаденыш, окончательно. Мы затрудняемся конкретизировать статью, по которой Фима отдыхает (по причине нашего обидного незнакомства с уголовным кодексом). Но думается - где-то в районе хищения государственного имущества в особо крупных размерах. Оказывается, за Фимой следили уже давно. А погорел он по-глупому. На суперновых гигиенических прокладках, размер-3, тип - Ц, размах рыльев - 25 см. Думал, мерзавец, обложить ими ванную вместо кафельной плитки.

Фима, второй васильевский секретарь (тот, у которого ноги иксиком), уволился с работы вслед за Гариком и теперь работает на стройке в какой-то северной столице. Говорят, зарабатывает неплохие деньги.

Профессор Ефим Натанович Психотропный так и не сумел полностью оправиться тогда от злополучной для него встречи с юным Никой-Колей. Нет, с больничного-то профессор тогда вышел. Однако окружающие отметили, что после происшествия присутствуют некоторые остаточные явления, незаметные, но очевидные. Как то: дерганье головы, заикание, нечеткость речи и приступы неожиданного беспричинного смеха. А год назад все это усугубилось внезапно наступившей старостью и теперь профессор в виде безумном и непотребном находится в том веселом заведении, куда хотел упрятать когда-то бедного мальчика.

Фима. Та девушка, о которую окончательно сломался Коля (тогда, в парке, помните?). Фима прожила обычную женскую жизнь. Серую, неинтересную и скучную. А ведь было же. Было! Как все, бляха-муха, было вначале по-другому! Какие высокие крылатые мысли столпотворялись в голове. Каким необузданным жаром пылало сердце. Какие восхитительные дали рисовало еще не скованное бытом сознание. Люди, которые знали Фиму в юности и встречали ее теперь, хватались за голову, видя масштабность произошедших метаморфоз (а чего хвататься-то, чего хвататься- сами такие!). Мы,например, этому не удивляемся нисколько. Мы прекрасно знаем, как изменяет человека жизнь. И больше всех такого человека, который действительно видит мир по-своему. Такого человека она любит покрутить особенно, как будто проверяя его на прочность и интуицию. И сколько тому горьких примеров, когда человек (не обязательно женщина, но надо признать, что женщина чаще) начинает свой путь безумным крылатым романтиком, но уже к середине становится таким махровым мещанином, что с него замахаешься пыль сдувать. Вот также и Фима. Била себя кулаком в грудь. Говорила, что мир так прекрасен и интересен. Что ей столько предстоит познать. Что человек для того и рожден, чтобы познать мир. Что ей никто не нужен. Что есть мужик - хорошо, нет - ну и хер с ним. Что она любит всех вокруг себя, а любить одного - это эгоизм. Что она вообще никогда не выйдет замуж, потому что - когда же она будет в таком случае познавать: на мужа-то нужно время тратить... В результате через год она вышла замуж. Он был хороший парень. Работа... Забота... Каменная стена и всякое такое прочее. И даже он любил ее. И даже, наверное, она любила его некоторое время. Он был добрым, спокойным и обыкновенным. Усыпляюще обыкновенным. Фима пропустила момент, когда прекрасный и интересный окружающий мир перестал ее интересовать. И здесь Жизнь потерла ручки, как будто только этого и ждала. Процесс пошел. Фима стала очень практична. Через месяц она совершенно искренне, до поросячьего визга, радовалась покупке в дом новой зеркальной стенки и словно праздника ждала получения ее благоверным водительских прав. Сердце не замирало больше от закатов и рассветов. Картины Чюрлениса не поражали потускневшего воображения. Заплывший жиром характер не тянуло на авантюры. Бобик сдох...

Ну хватит о ней. Она того не стоит. Продолжим. Фима-Габарит, которая крестила маленького Васильева, постарела, стала злой и никому не нужной. Некоторое время ее еще пользовали малочисленные любители экзотики, но потом охладели и они. Сейчас она на базаре. Торгует мясом и квашенной капустой.

Фима, ленивый кот бывшей жены Петровича (которого Геращенко треснул об зеркальный шкаф), совершенно неожиданно для себя оказался крайним в семейных разборках Петровича с женой. Вымещая бессильную злость на беззащитном животном, его абсолютно вероломно кастрировали и перекрасили в гнусный бежевый цвет. После кастрации Фима разжирел еще больше, чем Петрович после развода (спокойно, спокойно - о кастрации Петровича не было сказано ни слова), и твердо решил для себя, что все бабы суки, а его хозяйка - какой-то перевоплотившийся кошачий демон. Теперь он целыми днями безобразной бежевой кучей лежит на подоконнике и с наигранным презрением (и совершенно искренней грустью) смотрит на проходящих внизу самок. Что поделаешь, животные всегда выгребали за людей их говно.

Злобный милитаризованный таракан Фима продолжает наращивать свою огневую мощь. Теперь его гадский велосипедик не только ездит, но и летает (причем, способен взлетать вертикально), а также плавает на воде и под водой. Его части выполнены из титана и, тем не менее, заключены еще и в 3-мм броню. Все это адоробало (иначе не назовешь) вооружено уже тремя пулеметиками, двумя маленькими катюшками и четырьмя самонаводящимися торпедками. Сейчас этот агрессор ведет через Геращенко переговоры о поставке ему двух небольших ракеток типа земличка-водичка. Жуткий тип, короче.

Да, чуть не забыли: Рогов! Как и обещал майор Васильев на следующий день после операции они с капитаном навестили Ивана в больнице (капитану повезло второй раз, и даже там он опять-таки не встретился с разгневанной Люсей-боксершей). Что происходило в палате - точно не знаем. Очевидцы утверждают, что (судя по звукам) что-то явно хамское, непотребное и пошлое. За закрытыми дверями происходила какая-то нехорошая возня. Что-то похлюпывало, почвякивало, поскрипывало и посапывало. Несколько раз совершенно отчетливо застонали. На протяжении всего сеанса постоянно верещал Рогов. Верещал громко, истерично и безнадежно. Всего, что он кричал, не упомнили. Но некоторые фразы воспроизвести можно. Такие, например, как: ... я не брал ваш рубин!... , заберите от меня этого велосипедного гестаповца, ... я уже все сказал и ... не останавливайтесь, прошу Вас.... Один раз прорезался Оленев: Про мост у него спросите, товарищ майор! Про мост!. На следующий день после визита милиционеров Рогов в спешном порядке покинул город. Его отъезд был очень похож на аварийную эвакуацию.

Однако! Рогов совершенно по-хамски вонзился в стройные ряды Фим, которых мы еще до конца не отследили. Экий гад! Извините нас, Фимы!...

Невезучий негр Фима остался жив, хотя и долго лежал в местном мусорном лазарете после той фотоконтузии. Ранение не прошло бесследно и Фима с тех пор немного подвинулся умом. Это выражается в двух вещах: он начал писать стихи (что раньше никогда не делал) и люто возненавидел Рысю, полагая что президент во время того рокового боя нагнулся специально.

А у того и без Фиминой ненависти дела ну просто катастрофически пошли вниз. Большинством голосов парламент Южной объявил президенту импичмент. Ему могли простить все. То, что свалка потеряла такую кучу шаровых денег. И то, что многие южане долго еще после той битвы мучались желудочными коликами и недержанием. И даже то, что сам он тогда обделался на глазах у всего народа (президент - исключительно мужская должность, а мужчина должен быть сдержан). Рысю погубил полубезумный Фима. Возненавидев президента, негр начал копать под него конкретно и целенаправленно. И докопался-таки. Выяснилось, что за пределами Южной у Рыси имелась жена (Ах!), любовница (Ой!) и (О ужас!) ребенок. Это было подобно национальной катастрофе. Президент страны! Рулевой их загаженной, вонючей родной лодки!.. Короче, Рысю свергли и он теперь обычный рядовой бомж. Президента не выгнали вон только потому, что учли его прошлые, действительно бесспорные заслуги перед обществом и данное при всем народе слово, что там у неговсе.

Президентом стал Дзе. Он правил справедливо и мудро, учитывая ошибки своего предшественника и используя опыт сопредельных мусорных государств. Он вошел в историю государства Южная как Дзе Литературный, поскольку именно в его правление на свалке зародилось книгопечатание. Сам же он особенно любил поэзию и мог, выпивши, говорить о ней часами.

Козлов исчез из банды и вообще из города. Что подозрительно: произошло это в тот же день, когда сбежал Рогов и некоторые склонны эти факты сопоставлять. Тем более кое-кто (правда - сильно пьющий, а потому ненадежный) уверяет, что видел их вместе на небольшом острове Березань, где они якобы подвизались на археологических раскопках. Не знаем, не знаем... Если это действительно так, и Рогов с Козловым действительно знакомы, то описанные события следует рассматривать в другом, в соверше-е-нно другом свете.

Однако прекратим заниматься домыслами и поговорим о том, что мы знаем наверняка. Если не считать Козлова, то личный состав банды Мутный Аккорд не изменился совершенно. Как и уклад жизни.

Пампушка с Плаксой по-прежнему пили самогон и играли в карты на раздевание. Ливанская по-прежнему плакала по любому мало-мальскому поводу. И Пампушка по-прежнему успокаивала подругу, разминая ей грудь. Надо полагать, на груди у Плаксы уже порядочный синяк.

Энерджайзер закупился посудой лет на двадцать вперед. Набор кастрюль фирмы Цептер(десять единиц), не менее полусотни серебряных ножей и вилок, пять бронзовых черпаков различного диаметра, сахарницы, перечницы, солянки... Не говоря уже о салфетках, зубочистках и прочем. Все это хозяйство Игнатов носил в мастерскую, где по его чертежам к каждой кастрюле, ложке, вилке были приделаны особые крепежи, с помощью которых посуду можно крепить непосредственно на тело и пользоваться мобильно. Теперь при ходьбе Энерджайзер так звенит кухонной утварью, что становиться страшно.

Оленев-младший, после того, как нашел брата, стал совершенно другим человеком. Оказалось, что он прекрасный рассказчик, внимательный собеседник и, вообще, безобидное и доброе существо (пока его не заденут). Любовь делает чудеса и братская любовь - не исключение. Бульдозер излечился от своего неприятного недуга, вынуждающего в жару носить такие сложносконструированные головные уборы. Несмотря на должность брата, Штанга по-прежнему предан Гитаристу и не собирается уходить из банды. Надо отдать должное майору: понимая душевную привязанность младшего, Оленев не требует от того невозможного и даже ни разу не завел на эту тему разговор. Иногда они с братом встречаются, чтобы совместно попить пивка и набить кому-нибудь морду.

О Развязал-Завязале можем сказать только, что он в очередной раз бросил пить, а о Супермаме вообще ничего сказать не можем : живет себе - и живет.

Питерская родила детей. Двоих. Благодаря которым заметно подобрела, похорошела и расцвела. И даже перестала называть Исака сволочью.

Рыжего Гитарист отправил на год в Штаты для обмена опытом с местной мафией. Там, в Америке, Флейтист сделал себе пластическую операцию и вернулся домой возмужавшим, уверенным в себе мужчиной с нормальным выражением лица. Рыжий принял командование бандой на время отсутствия Гитариста.

Гитарист покинул город. Нет, Вы не правильно поняли. Он не удалился на покой. Просто... Да что это мы! Пересказывать чужие слова дело неблагодарное и пустое. Пусть скажет сам. Тем более, что лучше, чем он этого никто не сделает.

- Я не отхожу от дел, - обратился Гитарист к своей дружине накануне отъезда. - Я всего лишь перемещаю свое физическое тело на какие-то жалкие тысячи километров. Что могут значить они для мысли. Город стал для меня тесен. Здесь много страстей. Они меня утомляют. Мы слишком оторвались от земли. Мы забыли что такое инстинкты. Мы перестали понимать природу. Все это грустно для меня и я уезжаю. Сестра едет со мной. Флейтист остается за главного. Он - власть. Он - закон. Он - это я. В случае чего - он знает, где меня искать. Я люблю вас всех и да будет с вами сила.

Когда Гитарист с Сестрой уезжали, многие бандиты плакали. А уж Ливанская оторвалась в тот день по полной программе. В деревне у них есть все, что нужно для спокойной созерцательной жизни: дом, огород, пруд, теплица, корова, банька и даже небольшая пасека. Несмотря на действительно приличное расстояние, Атаман держит свою стальную руку на жизненном пульсе банды. Налажена и исправно работает разнообразная связь: телефонная, пейджинговая, сотовая и спутниковая (Флейтист предложил выкупить с этой же целью один телевизионный канал, но Гитарист отказался). А несколько раз Гитарист лично, оставив Сестру под нежной охраной фрачников, выезжал в город для решения особо запутанных ситуаций.

Там, в деревне, его любимая Сестра подарила ему мальчика, наследника, которого назвали Игорь. Мы не знаем, была ли тут какая-то преднамеренная параллельность имен. Но когда эту новость сообщили майору Васильеву, тот прослезился, улыбнулся чему-то своему, сокровенному и произнес странную, понятную одному ему фразу : Главное - не сцать!.

КОНЕЦ

Начато - 13. 01. 99 (приблизительно).

Закончено - 17. 07. 99.

Отшлифовано - 30. 03. 2000.

Люди, без которых все это осталось бы просто шестью тетрадями:

Даша (сестра Насти, жены Назара) - первый компьюторный набор, горячий чай, гостеприимство.

Серега (Акула) - окончательный компьюторный набор, окорочка, водка.

Борисович (Учитель) - корректура.

Ворона - от него все равно никуда не деться.

Боря (Молчи-молча) - жесткое обеспечение авторских прав, запугивание издательств, мордобой по случаю и черный пояс по всему.

Отдельное спасибо прототипам персонажей. За то, что автор еще жив!!??

2