Изя был немолодым евреем. Его чуть поседевшие на висках волосы завивались, как у многих евреев, в крутые локоны, которые сидели на голове так густо, что расчёски ломались у него довольно часто во время утреннего туалета.
Он был евреем по крови. Его мама с папой были сто процентными украинскими евреями, но теперь он был немцем и жил в приличном районе Берлина на границе с турецким гетто.
Изя выехал из Советской Украины как только его еврейский нос почувствовал, что та страна, которую он знал с детства - разваливается, и перспектива жизни без удобств, денег, в ситуации нестабильности и хаоса, совсем не привлекала его. Украинского языка он не знал и учить не хотел. В политику он не лез, а, как хорший еврей, желал для себя и своей семьи только одного: стабильной и безбедной жизни.
Его еврейская мама была заслуженным учителем в советской школе в том же небольшом городке на юге Украины, где жил Изя и его семья. Мама преподавала в местной школе советскую и русскую литературу и любила поговорить по поводу и без. Папа Яша умер, когда Изи и его брату-близнецу Осе было десять лет, а их старшей сестре Элле - 12. Мама тащила на себе всех троих детей - спиногрызов, и её спина со временем ссутулилась под грузом ежедневных забот, но еврейский юмор она никогда не теряла.
Жена Изи, Сара, которую он звал Кися - мягко, по-еврейски - Кися, а не Киса или Киска, была влюблена в своего Изю, который, как папа Карло, настругал ей двоих детей - Яшу ( названного в честь деда) и Аню. Она была полна, любила вишнёвое варенье с косточками и смеялась весёлым переливчатым смехом маленькой девочки.
В неё ещё с детства влюбились оба брата - Изя и Ося, соревнуясь за её внимание и переливчатый смех. Когда Изя уехал в Киев учиться в политехнический, она приняла решение и стала ждать именно его - хотя оба брата были почти неразличимы. Ося - обиделся и уехал учиться во Львов.
Когда Изя вернулся после учёбы из Киева с дипломом, они поженились. Ося на свадьбу не приехал, сославшись на свою новую работу прораба. Свадьба была скромной, советской, но с массой украинской горилки, танцами и большим тортом-наполеоном, испечённым мамой Изи по такому случаю.
Когда мама Изи узнала о планах её сына уехать в Израиль со всей семьёй, она погоревала немного, но потом рационально решила: Изя - прав! Она прошла школу коммунизма, социализма, развитого и не очень, войну и еврейские чистки. Она знала, что евреев будут обвинять во всём плохом, что обязательно последует после крушения Брежневской империи, поэтому лучше было удрать. Но Израиль?
Она и вся её семья не были особо религиозными евреями, хотя обряд обрезания мужской плоти был сделан тайно и Изе, и Осе - на всякий случай. Изя провёл обрезание и Яши, своему единственному сыну, на восьмой день после Яшиного рождения, в местной больнице, где практиковал старый еврей Исхак.
Согласно еврейским обычаям, мальчику обрезалась плоть на пенисе, как знак принадлежности к еврейской нации (по знаку узнаю я чад моих) на восьмой день после рождения, и тот, кто производил обрезание, по обычаю, брал в рот малюсенький, кровоточащий членик, чтобы слюной убить микробов и, как говорили евреи в своём кругу, чтобы маленький членик испытал первую эрекцию - знак, что в будущем член с оголённой после обрезания головкой, будет вставать легко и удовлетворять сексуальные аппетиты своих еврейских жён на много-много лет.
Членик после этой операции становился более чувствительным, особенно когда тёрся о материю трусов, но со временем тонкая кожица на головке пениса загрубевала, не принося его владельцу никаких неудобств, а еврейские женщины утверждали, что обрезанный пенис даёт им гораздо больше удовольствия в постели - не только физического, но и эстетического.
Однако ни других еврейских обычаев, ни иврида Изя и его семья не знали. Они могли сказать "мазельтоф" или "шалом", знали о Торе, но конкретно ни саббата, ни пейсаха или каких-либо других еврейских праздников они не справляли и в синагогу не ходили.
Переезд в Израиль немного пугал Изю. Он знал о кибуцах - этих коммунистических коллективах, построенных на религиозной и материальной общности всего, с их регламентацией малейших деталей жизни и быта, включая одежду, деньги, обязательную работу на полях и ежедневные религиозные практики.
Он жил в социалистической системе, где за него решали другие, всю своюжизнь. Он был этим сыт по горло. Кроме того, войны а арабами и всеобщая, включая и девочек, воинская обязанность в Израиле, ему не нравились.
Он приготовил документы на выезд, продал домик матери за доллары одной предприимчивой дамочке, скупавшей дома и квартиры отъезжающих для дальнейших спекуляций. Деньги были переведены в далёкий международный банк, а Изя снял для себя и мамы малюсенькую квартирку в Киеве и стал ждать. Дети были ещё маленькие (Яше было четыре года, а Анечке - два) и они не могли понять ожидающих их перемен, поэтому они веселились и играли с другими детьми на улице.
Через полгода пришло разрешение на выезд по еврейской квоте, и они вчетвером выехали с Украины. Мама осталась ждать вызова в Киеве.
В его чемодане лежал килограмм засолёного сала, которое Изя любил есть с чёрным хлебом, несмотря на еврейский запрет на свинину. Там же лежала литровка местной горилки. Поезд шёл в Германию, где находился лагерь для переселенцев.
Их разместили в закрытом лагере для переселенцев, находящемся под Берлином, где дали малюсенькую комнатку без туалета, но с четырьмя кроватями и телевизором. Туалет и душ были общими в коридоре. В конце коридора была общая кухня, а в соседнем здании была школа, детский сад и столовая. Вход в лагерь охранялся солдатами, и правила требовали возвращения живущих в лагере из города не позднее десяти часов вечера.
Им дали временные справки-документы, и они стали "переселенцами". В ходе этой тёмной двухлетней полосы в жизни Изи он научился говорить по-немецки - довольно плохо - и изменил своё намерение насчёт Израиля: он решил остаться в Германии. Кися научилась говорить по-немецки быстрее него, ходя по Берлинским магазинам и общаясь с другими переселенцами в лагере.
В этой стране у немцев был большой комплекс вины к евреям после всех гитлеровских сумасбродных идей о еврейских чистках и концентрационных лагерях. Этим Изя и воспользовался, прося немецкие власти дать его семье право на жительство, как преследуемому в советской стране, еврею. Хотя его никто и никогда на Украине не преследовал, но шанс получить разрешение затмил его совесть и жившую в его сердце небольшую, но искреннюю благодарность тому месту, где он вырос, получил образование и женился.
Немецкие власти, после двух лет бюрократии, удовлетворили Изино прошение, и он с радостью покинул ненавистный ему лагерь для переселенцев, где, кроме воспитанных и образованных евреев, были арабы из Марокко, негры из Эфиопии и турки, приехавшие из далёких гор дикого Курдистана.
Эти группы нееврейского и неевропейского населения лагеря были, в основном, необразованны и совершенно нецивилизованны. Некоторые из них не умели читать и писать и никогда не пользовались вилками. Они нелегально прибыли в Европу, ища иллюзорное счастье в богатой, прогрессивной и демократичной Германии.
Кися часто заставала арабских женщин в их больших цветастых платьях забравшмимся на край туалета с ногами, где они справляли свои нужды в том положении, как они привыкли это делать в туалетах- дырках в своих далёких африканских деревнях, и при открытой двери.
Общая кухня была грязна, и на стенах весели прилипшие макароны, так как какой-то идиот сказал африканцам, никогда в жизни не видевшим макарон, что когда макароны готовы - они будут прилипать к стене, если их туда бросить с расстояния один метр. Поэтому кухня напоминала зал по метанию макарон на стены, и все стены были увешаны прилипшими макаронами, которые отодрать, практически, никому не удавалось.
Для чистоплотных, привыкших к комфорту евреев, такие перепитии доводили их до точки кипения. Они, мягко говоря, не любили ни африканцев, ни турков, но вынуждены были терпеть своё положение до получения разрешения на жительство.
Но вот долгожданный момент настал, и они, без сожаления, покинули лагерь навсегда. Для начала им дали небольшое пособие и поселили в двухкомнатную квартирку, находящуюся в гетто, где жили турки, арабы, евреи и немного немцев, опустившихся на социальное дно жизни.
Изя, наконец, почувствовал себя человеком. Пусть впереди его ждала тяжёлая трудовая жизнь - он пережил переселенческий лагерь, дети его были здоровы, у них была квартирка со своим душем и туалетом, и ещё были деньги на тайном счету, которые он решил вложить в своё дело.
Кисю приняли на работу в химчистку, где она гладила почищенные вещи заказчиков, Яшу они отдали в школу при синагоге, Анечка пошла в детский сад. Жизнь налаживалась. Изя снял все деньги, полученные от продажи маминого дома с тайного банковского счёта, и решил попробовать открыть маленькое кафе с бегелем - еврейскими ватрушками и итальянским кофе. Затея показалась ему выгодной, так на одну чашку уходило только два грамма кофе, а стоила эта чашка горячего кофе столько, сколько стоили 100 граммов кофе в зёрнах: такой бизнес показался ему выгодным.
Он нашёл недорогое помещение - малюсенькое, но расположенное недалеко от шумной, многолюдной улицы, арендовал настоящую итальянскую кофейную автоматическую машину, делающую ароматное эспрессо и каппучино с молоком, заключил контракт с фирмой, выпекающей бегели или еврейские бублики, которые не портились по три недели, оставаясь мягкими, и открыл своё кафе. Бог знает, сколько различных несъедобных добавок было в этих непортящихся бубликах, но Изя думал о своей выгоде, а не о желудках своих немецких клиентов, пьющих его кофе и закусыавющих бегелем с маслом или сыром.
Дело пошло. Кассовый аппарат не всегда пробивал чеки - только когда этого просили клиенты: Изя был осторожен, но изобретателен, и уже через десять лет его семья переехала в новую, светлую квартиру, расположенную около парка, а он начал ездить на стареньком, но хорошо выглядевшем мерседесе.
Маму они забрали к себе в Германию уже через два года после получения права на жительство. Она и через десять лет после своего переезда не выучила немецкого, живя отшельником на свою маленькую пенсию, выплачиваемую Германией, как компенсацию за гитлеровскую нелюбовь к евреям, в своей малюсенькой квартирке с русским телевизором, настроенным через спутниковую антенну, русскими газетами, которые она выписывала по почте, и русскими книгами. Ей не хватало своих старых соседок, с которыми она чесала язык целыми днями, ноги и спина её болели, и она превратилась в ворчливую старую еврейку, вспоминающую советские времена почти со слезами, но стойко жующую немецкий хлеб.
Дети подросли, и Яша, окончив еврейскую школу при синагоге, поступил в технический университет, всё больше уходя из-под контроля родителей. Он жил в студенческом общежитии, пил - как все студенты, мешая алкоголь с амфетамином, и считал себя особенным евреем. По-русски он говорил с акцентом и без охоты, но знал иврид, весил 150 килограмм и мечтал стать миллионером.
Аня закончила обычную немецкую коммунальную школу, где немцы составляли только сорок процентов всех учеников - остальные были переселенцы - и, уйдя из дому в 15 лет с большим скандалом, стоившем Изи нескольких бессонных ночей и колики в сердце, стала жить одна, снимая маленькую комнатку и подрабатывая в магазине продавщицей. У неё появился мальчик, араб, делящий с ней сексуальный опыт и приглашающий её иногда к себе домой, где все снимали обувь на пороге, сидели на низких диванах и пили очень крепкий и сладкий чай, а женщины закрывали платками волосы, хотя при этом сильно красили глаза.
Кися стала ещё толще, и Изя уже не прыгал на неё по ночам, как это было прежде - они постарели оба и сразу. Она продолжала работать в химчистке, но уже без того энтузиазма, с которым она приходила на работу больше чем 15 лет назад.
Изя стал уставать от своего кафе и бесконечного, почти непрекращающегося, водоворота клиенов, чашечек кофе, надоевших бегелей.
Он всё чаще вспоминал Украину, сало, горилку, солёные огурцы и стал наведываться в эмигрантский магазин с русскими товарами, где покупал краковскую колбасу, воблу, солёные грибочки в банке и вонючие, но бесконечно родные шпроты, от которых у него была отрыжка, но он их ел, вспоминая былую жизнь.
Кафе работало семь дней в неделю с восьми до восьми, и он там был один - стоял, как боец на амбразуре, зарабатывая необходмые для жизни евро. Раз в год он закрывал кафе на неделю, уезжая в отпуск - в Друскининкай или другой курорт, выбираемый Кисей, но там он не отдыхал , а томился мыслями о потерянных за неделю доходах в то время, когда Кися принимала массажи и грязевые процедуры.
Он стал жадным, и в жизни видел только один интерес: деньги, которые он откладывал на "чёрный" день. Тело его стало сдавать, заболели колени, которые пощёлкивали, когда он вставал с кресла.
Вечером, закрыв своё кафе на замки и поставив на охрану, он приходил домой, где Кися подавала ему украинский борщ, курицу по-Киевски и стопку водки. Потом звонила мама и нудно рассказывала о своих болячках и фильмах, которые она смотрела в этот день, затем он включал по видео старые записи со Жванецким или Задорновым, под которые он засыпал до утра, когда ранний будильник поднимал его, неотдохнувшего, с кровати.
В один такой день будильник прозвенел, но Изя не смог подняться - ему скрутило спину. Он лежал, отвернувшись от толстой, спавшей Киси, и плакал - от боли и от отчаяния. Жизнь его почти прошла, а он так и не понял, зачем он родился на свет? Подавать кофе с бегелем проходящим мимо кафе немцам? Копить деньги? Жить с Кисей? Он не знал. Он был простым евреем с Украины, но его никто не научил ответу на этот детский и нелёгкий вопрос: Зачем?
Он дотянулся до тумбочки и нашёл болеутоляющие таблетки. Кися уже зашевелилась в постели, просыпаясь. А он подумал, что если не пойдёт в кафе и не откроет его в восемь, его постоянные клиенты найдут другое место для завтрака. Он встал, через боль в спине, оделся, побрился и, сев в старенький мерседес, почувствовал опять жалость к себе. Зачем он живёт? Он не мог ответить на этот вопрос. Изя завёл машину и поехал открывать кафе.