Б.К. : другие произведения.

Сарма. Глава шестая. Вязьма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть об удивительном путешествии по России в 2057 году.
  
Вязьма
  

Наконец, из Кёнигсберга я приблизился к стране

Где не любят Гутенберга и находят вкус в г...

Выпил русского настою, услыхал '... мать'

И пошли передо мною рожи русские плясать.

Николай Некрасов, 1881 год.

  
  
  
  Мне так и не удалось выспаться. Я спал и видел сны, неотделимые от реальности. Где-то позади осталась таинственная Орша, в которой Харон предлагал мне бежать с поезда. Потом сквозь сон я увидел фисташковое здание смоленского вокзала, но до конца не понял, существует ли этот Смоленск в действительности, или же лишь в моём воображении?
  
  Поезд ощутимо вздрогнул на повороте, и я проснулся окончательно. Я приподнялся на локте, выглядывая наружу.
  
  Небо уже начало светлеть, и мы ехали сквозь синие сумерки. За окном виднелись какие-то дачи и дома.
  
  Одной из удивительных особенностей поезда Калининград-Москва является то, что в нём можно заснуть в одной стране, а проснуться совсем в другой. Ночь разделила прошлое и настоящее. Всё было каким-то странным, словно воспоминание о давно увиденном и забытом фильме.
  
  Здесь, в России, уже вступила в свои права поздняя осень. Деревья утратили свою листву, возвышаясь чёрными силуэтами в сыром утреннем тумане. На их ветках не было привычной омелы. Мелькнула крохотная станция с белёным домиком. Вдоль незнакомой улицы неизвестной деревни стояли деревянные дома с облупившейся охровой краской. Казалось необычным, что эти деревенские дома - не краснокирпичные, и что на покосившихся столбах нет аистиных гнёзд. Руины немецкой кирхи смотрелись бы куда более знакомо. К родной печальной разрухе я как-то привык за свою жизнь, но разруха российская казалась такой же чуждой экзотикой, как бразильские фавелы или индийские трущобы.
  
  Я смотрел на свою Родину, которую чаще видел в кино, чем в жизни. Калининград - это Россия, но Калининград - это не совсем Россия. Это обусловлено примерно теми же причинами, по которым Гвиана - не вполне Франция, Фареры - не до конца Дания, Гонконг - не Китай, ну а Тайвань - совершенно не Китай. Я, человек Балтийского моря, прибыл в страну бескрайних полей. Ожидало поле ягоды, ожидало море погоды, сказал я сам себе...
  
  Мы ехали какой-то болотистой низиной. Над водой белыми призраками вставали клочья тумана. Низину сменил хмурый лес, после которого появились несколько бескрайних полей, полностью заросших борщевиком. В синих сумерках его зонтики возвышались, точно какие-то сказочные джунгли. Вслед за борщевиковыми полями выскочили сразу три покосившихся деревянных дома с пустотами вместо окон и тут же скрылись, уступив место новому огромному полю борщевика. Посреди него стоял полувросший в землю ржавый трактор, укутанный туманом.
  
  Мы проехали ещё одну деревню, казавшуюся необитаемой. Из трубы дома, похожего на кучу сваленных друг на друга досок, шёл дым. Никаких других признаков жизни здесь не наблюдалось.
  
   За окнами снова появился и пропал лес. Казалось непривычным то, что на деревьях нет омелы. Возле небольшого озера, совсем рядом с железной дорогой стоял полусгоревший остов какого-то барака. Обгорелые чёрные стропила острыми шпилями устремлялись в небо, напоминая пинакли готического собора. В воде озера отражались синие рассветные облака. Я почувствовал, что локоть начинает затекать, и лёг на кровать навзничь. Заснуть снова почему-то не удалось. Вздохнув, я поднялся.
  
  Поезд понемногу сбавлял ход. Какую-то небольшую станцию закрывали собою жёлтые цистерны в чёрных потёках мазута. Мне удалось увидеть только окончание '...Деревня'. Три железнодорожника опирались локтями на забор, напоминая воробьёв на жёрдочке. С грохотом, прорвавшимся через шумоизоляцию купе, мы пересекли сразу два моста. Мимо нас проехал ещё один длинный эшелон с зерном: молниями мелькнули вагоны.
  
  Мы прибывали на какой-то крупный вокзал. Всюду, куда хватало глаз, разбегались железнодорожные пути. Колёса отбивали стрелки. У длинного склада песчаного цвета разгружали товарные вагоны. На запасном пути, почти упираясь в тупиковую призму, стояли две очень-очень старых платформы. Куда-то спешил маневровый тепловоз, и медленно шла по путям бригада обходчиков.
  
  Неторопливо, очень неторопливо поезд двигался вдоль перрона. Вдалеке показалось изумрудно-зелёное здание, украшенное белыми колоннами. Крупные буквы славянского шрифта гласили:
  
  ВЯЗЬМА
  
  Во мне шевельнулось и ожило какое-то беспокойство. Мой не то коллега, не то конвоир Алексей опасался того, что здесь нас будут встречать, и что эта встреча будет не к добру. С очень лёгким рывком состав остановился. Мы приехали.
  
  Прямо напротив моего окна на перроне стоял крупный мужчина с мясистым лицом, одетый в парадную форму. Судя по блеску золотых звёзд на его погонах, он явно занимал какой-то высокий пост. Он посмотрел на меня зверским взглядом серых глаз, и я ощутил ледяную иглу в своём сердце, остановившемся на бесконечное мгновение. Словно какая-то генетическая память измученного русского народа ожила во мне, и я услышал звон кувалды о рельс, колёсный стук вагонов, уносящихся в Сибирь и рёв пароходного гудка в бухте Нагаева; увидел ледяные звёзды Колымы через зарешёченное окно барака; ощутил на языке вкус свекольной баланды и комбижира, а тело моё пронзил острейший холод.
  
  Ручку двери кто-то дёрнул, торопливо застучал. Сердце ожило, трепеща в груди.
  
  - Это я! - узнал я крик Алексея. - Открывайте, будем бежать! Всё очень плохо!
  
  Прогнав дьявольское наваждение, я вскочил с полки и открыл дверь.
  
  - Скорее! Берите документы! - оглядываясь, кричал Алексей. - К чёрту брюки, надо бежать!
  
  Я успел надеть ботинки, но не зашнуровать их. Схватив одной рукой сумку с деньгами и паспортом, а другой - свои джинсы, я бросился за Алексеем к хвосту поезда.
  
  - Если что, - наставлял меня Алексей, когда мы двигались по следующему, зелёно- золотому вагону, - я задержу их. Бегите в Москву, там вам будет нужно попасть в канцелярию президента. Запомните, Старая площадь...
  
  Этим ранним утром в правительственном поезде было пусто. Возможно, все ещё спали. Вагон-ресторан тоже оказался безлюден. Официанты куда-то исчезли, словно предупреждённые своей официантской интуицией о грядущей буре.
  
  - Может, оружие? - на ходу спросил я.
  
  - Никакого оружия! Это будет решаться совершенно не так!
  
  Я было хотел поинтересоваться, как же будет решаться моя судьба, как вдруг мы остановились. Выход из вагона-ресторана был закрыт. Перед нами стоял невысокий худощавый человек в длинном кожаном плаще до колен. От плаща отвратительно разило резиной. На поднятом воротнике сверкали петлицы с двумя крупными звёздочками.
  
  - Не торопитесь, - остановил он нас тонким, но истерично-властным голосом. Его тон не предвещал ничего хорошего. - Поезд никуда не спешит. Государственная тайная полиция. Вы все арестованы!
  
  С шумом в вагон-ресторан за нами ввалился крупный мужчина в парадной форме, что пронзил меня взглядом минуту назад. Он тяжело дышал и обливался потом.
  
  - И что это вы, паршивцы, сделали? - гневно проревел он. - Что это за гадкий трюк с питерским поездом? Мы, как дураки, ждём на перроне: пять генералов приехали посреди ночи, мэр Витебска наложил в штаны, губернатор Витебска наложил в штаны, половина Витебска наложила в штаны, прибывает поезд, а там шиш!
  
  - Это было очень некрасиво, - подтвердил невысокий человек в кожаном плаще, придвигаясь к нам. Мы оказались в клещах. - Вы выбрали неудачный способ пошутить с гостапо! Это потянет вам лет на восемь!
  
  - Если не на десять, - зло сказал крупный. Сейчас я разглядел шеврон на его рукаве. Доберманья голова и метла. Видимо, это и есть та самая федеральная опричная служба, о которой мне рассказывали столько историй. Я даже не мог определить, кто опаснее из двух появившихся противников. Крупный краснолицый опричник мог задрать нас, как свирепый медведь. Тайный полицейский с костлявым лицом мог зарезать нас, как голодный волк. Я же без брюк стоял посередине между молотом и наковальней, и это было весьма неприятно.
  
  Воспользовавшись секундной паузой, в разговор вступил Алексей:
  
  - Мы - сотрудники канцелярии президента. Вот наши документы. Сотрудник канцелярии не может быть арестован или задержан, кроме как с письменного разрешения на гербовой бумаге, заверенного штампом с двуглавым орлом...
  
  Опричник широким жестом взял с фортепиано нотный лист и показал его Алексею.
  
  - Вот тебе письменное разрешение, вот тебе гербовая бумага, а вот тебе двуглавый орёл. Если не нравится, обращайся в суд...когда выйдешь. А сейчас... - перевёл он свой взгляд на меня, и я снова ощутил холод иглы, нацеленной в моё сердце, - пройдём с нами. Ты арестован. Брюки надевать не обязательно.
  
  Я стоял столбом.
  
  - Не торопитесь, товарищ генерал-лейтенант! - раздался голос тайного полицейского. - По какому праву вы хотите арестовать этого человека?
  
  Генерал-лейтенант опричнины поджал губы.
  
  - Хочу и арестовываю, - презрительно бросил он.
  
  - Это вы ему скажете, - холодно возразил тайный полицейский, делая шаг вперёд. - А со мной такой номер не пройдёт. Я его тоже арестовываю.
  
  Опричник неприятно фыркнул.
  
  - Значит, так, - начал он, глядя на меня. - Этот человек совершил ряд опасных деяний. Владение валютой в крупных масштабах и незаконные сделки с нею. Одежда иностранного производства, что является подрывом отечественной промышленности и нанесением ущерба российскому производителю. Экспертиза почерка показала, что он является украинцем турецкого происхождения, что само по себе достаточно для ареста. Этих преступлений хватит, чтобы передать дело в наши руки.
  
  - Правда? - поинтересовался чёрный плащ. Мне на секунду показалось, что под форменной одеждой скрывается эксгибиционист, и что сейчас он распахнёт плащ, под которым будет торчать парабеллум. К кожаному плащу обычно полагается красный бант и маузер, но представитель тайной полиции обладал таким лицом, что к нему подошёл бы только парабеллум. - Так вот что скажу я. Откуда возник этот человек? Его нет в едином государственном реестре физических лиц. Его отпечатков нет во всероссийской биометрической базе. Откуда у него целых двадцать евро? Почему он свободно говорит на двух иностранных языках? И главный вопрос: откуда у него абсолютно настоящий загранпаспорт, выданный абсолютно настоящим бюро, и в который вклеена абсолютно настоящая шенгенская виза? Как вы видите, товарищ генерал-лейтенант, эти вопросы находятся уже в ведении гостапо!
  
  Пока два генерала делили меня, я аккуратно надел джинсы и зашнуровал ботинки. Это несколько подбодрило меня. Я уже не чувствовал себя столь беззащитным.
  
  - Вот уж нет, - отрезал опричник. - Знание языков не доказано, загранпаспорт имеет явные признаки подделки. В то же время, владение валютой, сделки с нею и подрыв производства уже являются установленными фактами. Реестром физлиц вы никогда не занимались, это исключительно наша прерогатива. Этот человек - изменник родины, и мы следим за ним уже три месяца...
  
  - Это вражеский шпион, и мы следим за ним полгода, - прервал его тайный полицейский. - За октябрь вы уже взяли кружок инакомыслящих в Москве, клуб кино в Можайске, организацию буддистов в Туве, группу сепаратистов в Карелии и масонскую ложу в Уфе. Вам уже хватит, а нам тоже нужны громкие дела.
  
  - А я говорю, что это изменник!
  
  - А я говорю, что это шпион!
  
  - Его забираем мы, - безапелляционно заявил опричник. - Так надо.
  
  - Нет, мы! - так же безапелляционно сказал тайный полицейский. - Нам тоже надо. Я уже пять лет в своём звании, и мне надо расти до генерала-полковника!
  
  - Ты сначала просто подрасти, - грубо бросил опричник.
  
  Дверь вагона-ресторана открылась, пропуская ещё одного человека. Новоприбывший был одет в военную полевую форму с тускло-серыми звёздочками на погонах. Он был ещё ниже ростом, чем тайный полицейский, но крепок телосложением, и отчего-то напоминал мне гладко выбритого гнома без секиры, переодетого в камуфляж.
  
  - Полковник З., вторая танковая бригада ОКРАМ! - хорошо поставленным командным голосом объявил он на весь вагон-ресторан. - Имею приказ: взять этого человека под арест, - указал он на меня, - и доставить в штаб армии. При необходимости имею право открыть огонь.
  
  - Правда? - язвительно поинтересовался с другой стороны вагона тайный полицейский. - У меня ведь тоже приказ.
  
  - И у меня приказ, - сказал опричник, преграждая путь танкисту-полковнику.
  
  - А у меня боевой приказ, - с вызовом произнёс танкист голосом поручика Ржевского из анекдота, сообщающего играющим в карты, что у него козырная задница.
  
  - Товарищ полковник! - заревел опричник, набрав побольше воздуха в грудь. - Во-первых, как вы смеете себя так вести в присутствии старших по званию? Во-вторых, разворачивайтесь, садитесь на танк и уезжайте к себе в Минск. Какого чёрта ОКРАМ делает в России? У вас есть шесть областей, вот там и развлекайтесь.
  
  - Я боевой офицер... - начал было танкист, но договорить не успел. Внезапно с грохотом раскололись все окна вагона. В ресторан чёрными молниями ворвалась группа захвата в бронежилетах и балаклавах.
  
  - Госгвардия! Всем лежать, руки за!... - решительным тоном начал один из новоприбывших, и тут же осёкся, опуская дуло автомата. Государственный тайный полицейский с нескрываемым презрением посмотрел на него и, блеснув звёздами на воротнике, процедил:
  
  - А ну брысь отсюда!
  
  Группа захвата исчезла так дисциплинированно и одномоментно, что я даже изумился. Если бы не битое стекло и не грязные следы рубчатых ботинок на столиках, я мог бы подумать, что их визит мне лишь привиделся. Из разбитых окон вливался холодный ноябрьский воздух.
  
  - Канальи, - прокомментировал тайный полицейский голосом, полным превосходства.
  
  - Госгвардия выбывает из игры, - объявил опричник. - А теперь продолжим. Все, у кого на погонах есть просветы, могут быть свободны.
  
  Тем не менее, танковый полковник остался на своём месте.
  
  - Мне пригласить сюда для беседы десять прапорщиков на десяти танках? - спросил он. - Напомню, у меня есть приказ открывать огонь при сопротивлении.
  
  Тайный полицейский тяжело вздохнул.
  
  - Товарищ полковник, вам надоели ваши погоны? - спросил он. - Наверняка, ваш приказ - устный, и если вы позволите себе хоть что-нибудь, то прикрывать вас никто не будет. В штабе скажут, что вы самовольно угнали танки и открыли огонь. Уже к рассвету с вас снимут погоны, к полудню отконвоируют под трибунал, а к вечеру...
  
  - Почему вы так думаете? - раздался голос у него из-за спины. Там появился ещё один генерал в чёрной форме с золотыми погонами. На его нарукавном знаке были скрещены две гвоздики, что показалось мне очень макабричным в это раннее и недоброе утро. - У товарища полковника есть боевой приказ, вы оказываете сопротивление. Боевой долг товарища полковника - открыть огонь.
  
  Отчего-то товарищ полковник не обрадовался ни своему боевому долгу, ни появлению человека с цветами (я предположил, что это представитель военной разведки). Эмоции остальных тоже были далеки от радости.
  
  - Ну а вам-то что нужно? - с каким-то искренним раздосадованным удивлением спросил тайный полицейский. - Это вообще не ваше дело. Каким боком это касается военной разведки? Вы думаете, что его забросили с парашютом под Брест, чтобы взрывать мосты и сжигать картошку на полях?
  
  - А хотя бы и так, - резко сказал человек с гвоздиками. - Товарищ полковник, будьте готовы в любую минуту открыть...
  
  - Товарищ генерал-майор! - загремел опричник. - Мы старше вас по званию, так что будьте любезны валить отсюда...
  
  - У нас есть ведомственный приказ, который приравнивает моё звание к следующему по списку. Мы равны, так что попрошу...
  
  - А у меня есть ведомственный приказ, который назначает меня главнокомандующим шестым авианосным флотом США! - проревел опричник. - Меня ваши бумажки не касаются. Я старше по званию, и точка!
  
  - Мы равны по званию... - поправил его тайный полицейский, как вдруг оказался перебит самым бесцеремонным образом.
  
  - Старше всех вас по званию я, - авторитетно заявил усатый пожилой мужчина в казачьей форме, неожиданно появившийся позади опричника и танкиста. С головы до ног он был увешан медалями, так что казалось, будто казак надел средневековую ламеллярную броню. - Я - верховный войсковой фельд-атаман Первой Казачьей армии Российской Федерации и всех сопредельных стран, над которыми никогда не заходит солнце...
  
  Где-то я уже слышал эту формулировку, подумал я. К похожему выводу пришёл и опричник:
  
  -... и сапоги которого попирают земной шар? Так, пошёл отсюда, клоун.
  
  Очевидно, не только я читал запрещенные книги. Тем временем опричник грубо развернул фельд-атамана и, подтащив к двери, наградил его таким же могучим ударом, каким, должно быть, тридцать лет назад нападающий К. пробил штангу в памятном матче с Англией. Зазвенели медали. Мелькнули исчезающие синие галифе.
  
  - Я этого так не оставлю, ироды окаянные! - донёсся из коридора голос посрамлённого казака. - Ещё ни один фельд-атаман...
  
  Чего ещё не делал ни один атаман, я так и не узнал. Раздался голос человека с гвоздиками:
  
  - Время дорого, а нас ждут в Москве. Я предлагаю отправиться в путь и в дороге решить, кто же, собственно, арестует нашего гостя.
  
  Эта идея вызвала бурное возмущение всех присутствующих.
  
  - Э нет! - снова возразил опричник. - Знаю я ваши штучки! Поезд до Москвы может и не дойти. Мы никуда не едем. Всё, что происходит в Вязьме, остаётся в Вязьме.
  
  Из разбитого окна послышался голос фельд-атамана:
  
  - К вам сюда летит самолёт с батальоном 'Джигит', так что молитесь! Их-то вы так не выпнете, антихристы! Ужо вы с ними намучаетесь!
  
  Присутствующие переглянулись.
  
  - Летят они, ну-ну, - сказал тайный полицейский. - Не волнуйтесь. Отечественные самолёты ненадёжны. По абсолютно непроверенной и совершенно недостоверной информации у них на лету заглохнет мотор.
  
  - А по нашей информации они развалятся на куски, - заявил опричник.
  
  Человек с гвоздиками снял с пояса рацию и щёлкнул кнопкой.
  
  - Енисей, я Ангара, - произнёс он в микрофон. - Цель, возможно, будет атакована в пути. Передай на огневые позиции... Уже сбили? А кто? Понял. Конец связи.
  
  Все присутствующие переглянулись. Раздался дружный вздох облегчения.
  
  - Ну вот, одной проблемой меньше, - сказал опричник. - Теперь нам никто не помешает.
  
  - Что мы будем делать? - шёпотом спросил я у Алексея.
  
  - Держаться. Мне ночью сообщили, что министр уже в пути. Я надеюсь, что хотя бы он...
  
  - Разговорчики! - грубо оборвал нас опричник.
  
   - Это дело относится к ведению государственной тайной полиции, - упрямо продолжил чёрный плащ. - Я не понимаю, по какому праву вы вклиниваетесь в...
  
  - Федеральное Управление Безопасности, Лубянка-Якиманка! - провозгласил очередной сияющий погонами генерал, внезапно появившись из двери за спиной тайного полицейского. - Этот человек задержан по подозрению в незаконном пересечении границ России и за владение документами, несущими явный признак подделки...
  
  Тайный полицейский, повернувшись, с горьким восклицанием закрыл лицо ладонью. Кожаный рукав плаща создавал иллюзию того, что его атаковал лицехват из кинофильма 'Чужой'. Не остался в стороне и опричник. Раздосадованным тоном он громко произнёс аббревиатуру федеральной службы, сотрудник которой только что прибыл.
  
  - Товарищ генерал-лейтенант, это дело совершенно не относится к вашей юрисдикции, - сообщил новоприбывшему тайный полицейский, опуская руку. - Мы, как равные вам по званию, гарантируем то, что документы этого человека в полном порядке. Вы свободны. До свидания. Дверь позади вас.
  
  - Тогда как он оказался в России? - не сдавался посланец Якиманки. - Мы уже три года занимаемся только тем, что арестовываем якутов, после чего выдаём их за китайских нарушителей границы. Наш бюджет сократили до минимума. Это никуда не годится, поэтому мы берём данный случай под свой контроль, и пока мы не определим, кто этот человек, никто не...
  
  В дверь вагона постучали.
  
  - Прошу прощения за беспокойство... - робким голосом произнёс появившийся генерал, оглядываясь по сторонам. В руках он взволнованно крутил фуражку с красным околышем. - Следствием установлено, что этот человек, - генерал посмотрел на меня и продолжил угасающим голосом, увядая под взглядами остальных высших офицеров, словно цветок мимозы, - в течение двух лет совершил ряд тяжких антигосударственных преступлений, поэтому он подлежит немедленному аресту органами полиции внутренних дел...
  
  Разъярённый опричник выругался такими словами, которые не принято употреблять даже среди деклассированных элементов. Ему (к счастью, более вежливо) вторил тайный полицейский, предлагая полиции внутренних дел этим утром арестовать хоть всю Вязьму, лишь бы поскорее покинуть вагон и не мешать компетентным службам заниматься делами государственной безопасности.
  
  Снаружи вагона громко и неприятно залаяли собаки. В одном из разбитых окон показалась голова белого коня. На долю секунды мне подумалось, что к нам пожаловали бременские музыканты. Над головой коня возникла человеческая рука с зажатой в ней 'корочкой' документов и чуть гнусавый человеческий голос произнёс:
  
  - Федеральная Конская полиция...
  
  Опричник гневно зарычал и с размаху бросил в окно фуражку. Парнокопытное исчезло, издав на прощание обиженное ржание. Вместе с ним пропала и рука.
  
  - Вы даже не можете выставить нормальное оцепление, - язвительно произнёс тайный полицейский. В ответ снова послышалось опричное рычание:
  
  - Я прекрасно разберусь и без ваших указаний! Низшим чинам не обязательно присутствовать при наших делах.
  
  Снова стукнула дверь вагона-ресторана. На этот раз появившийся человек был штатским. Визитёр был облачён в дорогой, но явно не новый костюм, обладал лицом грустного бассет-хаунда и очками в большой пластмассовой оправе. До меня донёсся громкий скрип его ботинок и аромат дешёвого парфюма, перебивающий даже запах резины от плаща тайного полицейского. Из-за этого новоприбывший произвёл на меня впечатление люмпен-интеллигента, раздавившего для храбрости рюмашку одеколона 'Командор' перед входом в вагон, полный генералов.
  
  - Мы спасены, - еле слышно шепнул Алексей, и в моём сердце затеплилась надежда.
  
  Гость открыл рот, и тут мне показалось, что к нам самолично пришёл такой фольклорный персонаж, как матерный гномик.
  
  - Putain de bordel de merde, что вы натворили? - начал он уверенным в себе голосом. - Джентльмены, какой queue додумался сбить самолёт с батальоном 'Джигит'? Вы отдаёте себе отчёт в том, что наделали, baszom a vilagot? Вы понимаете, кому на пятку вы наступили? Вы понимаете, что этим вы подставили самого господина президента? Вы знаете, что уже к вечеру с вас всех поснимают погоны?
  
  Представитель федеральной опричной службы начал наливаться красной краской. Ему явно не понравились вопросы.
  
  - Это должно быть вы, сazzo di caccare, да? - обратился к нему люмпен-интеллигент. - Узнаю ваш почерк.
  
  - Это не мы, - презрительно бросил ему опричник. - Это бандеровцы.
  
  - Ах, бандеровцы. Значит, уже вечером у бандеровцев будут чистые, как совесть, погоны, и пустое, как их головы, финансирование.
  
  Опричник побагровел ещё больше. Очевидно, слова министра задели его за живое.
  
  - Слушай сюда, ты, министр кислых щей, - начал придвигаться он к министру, который, в свою очередь, отступил. - Я чего-то не понимаю, давай ты мне объяснишь?
  
  Все присутствующие молчали, глядя на министра и опричника.
  
  - Вот скажи мне, министр, одну вещь. Ты пиджак нацепил, за границу поехал, на приёме у британской королевы высморкался в скатерть, 'персону нон грата' получил, совсем умный стал, - очень недружелюбно перечислял опричник, загибая пальцы и наливаясь кровью с каждым словом. - Вот скажи мне, в чём правда? Ты знаешь, кто к нам летел? Не знаешь, а я тебе скажу. К нам летел батальон смерти с лицензией на убийство. Они прилетели бы сюда, положили бы нас всех мордами в пол - и тебя тоже - и им бы за это августейший президент вручил ордена. Ну, а если бы я к ним полетел, и они бы они меня сбили, то никто бы им и слова не сказал. Ты мне скажи, почему они могут делать у нас всё, что хотят, а мы не можем им даже ответить? Вот в чём правда, министр? В силе? У кого ракета, тот и прав? Ну так тогда я прав.
  
  Отходя назад и поскрипывая ботинками, министр иностранных дел наткнулся на столик, за которым я вчера пил чай вместе с директором из Роспрома. Поняв, что отступать некуда, министр одёрнул на себе пиджак и повёл себя с достоинством блестящего дипломата.
  
  - Товарищ генерал-лейтенант... - начал он, - ...пока ещё генерал-лейтенант...это - федеральная политика умиротворения магометанских народов...
  
  - Значит, когда их майор приказывает нашему генералу и генерал должен вытягиваться в струнку - это умиротворение? Когда я приехал к ним выручать своих людей, и они меня кинули в карцер - это умиротворение?
  
  - Это федеральная политика, - холодным тоном ответил министр. - Мы должны уважительно относиться к традициям горных народов. Если вы имеете что-то против, то отправляйтесь на приём в Кремль. Попробуйте сказать это лично августейшему господину президенту, если вы такой смелый.
  
  - И скажу, - угрюмо проворчал багряный опричник.
  
  Тем временем, министр иностранных дел обратился ко мне, выглядывая из-за опричного плеча:
  
  - Рад встрече. Нам пора отправляться в путь, господин государственный советник второго класса.
  
  Похоже, тот факт, что я был объявлен во всероссийский розыск, нисколько не мешал мне подниматься по карьерной лестнице. Неожиданно в разговор вступил и генерал с двумя гвоздиками.
  
  - Вязьма с этого утра объявлена зоной контртеррористической операции. Здесь опасно. Давайте вы не будете мешать нам, а не то убедитесь, что мы тоже умеем драться.
  
  - Вы угрожаете мне? - уточнил министр, поправляя очки.
  
  - Я предлагаю гражданским лицам покинуть зону потенциальных огневых действий, - холодно ответил генерал с двумя гвоздиками и повернулся к моему сопровождающему из Канцелярии. - Это относится так же и к вам.
  
  - Вы не из батальона 'Джигит', - сказал министр. - Есть вещи, которые вам делать не позволено.
  
  - А им, значит, позволено, - сказал опричный генерал.
  
  - А им позволено.
  
  - Значит, им позволено, - повторил за ним каким-то провокационным тоном генерал с гвоздиками и повернулся к танкисту:
  
  - Полковник, подгони танковую роту на перрон. Это приказ.
  
  - Товарищ генерал-лейтенант, - смущённо сказал танкист, опуская взгляд, - танки ещё на подходе к Смоленску. Отстали.
  
  - А на чём вы приехали сюда?.. - недоумённо спросил генерал с гвоздиками.
  
  - Я с мотострелковой ротой на БТРах...
  
  - Боевой офицер...- проворчал опричник и выругался. - Без танков. Хорошо хоть лампасы надел.
  
  - Господин министр, - громко сказал с другого конца вагона тайный полицейский. - Я предлагаю объединить наши силы в сложившейся ситуации. Армия обстреляет наш вагон из танков, когда они приедут, а потом скажет, что так и было. ФОС раскачивает нашу стабильность. Вы забираете его, - снова кивок на меня, - а мы обеспечиваем ваше безопасное перемещение в Москву и впоследствии курируем всё, подчёркиваю, всё то, для чего он вам нужен. Нам впоследствии будет необходим выход за границу, плюс федеральное финансирование в полном объёме. Надо спешить, а то здесь ходят все, кому не лень. Того и гляди, придут судебные приставы и начнут описывать поезд.
  
  Министр задумался, а опричник с гневом обрушился на тайную полицию. Я сдвинулся в сторону, чтобы не оказаться между молотом и наковальней.
  
  - Ах ты жулик! - пророкотал опричник, развернувшись. Цвет его лица был настолько рдеющим, что, казалось, сейчас вместо приставов придут пожарники и выпишут штраф за нарушение пожарной безопасности. - Ах ты!...
  
  - Вы переходите границы, - надвигаясь, заявил генерал с гвоздиками. Мне не понравилось, как сжимаются его кулаки.
  
  Я чуть отодвинулся в сторону, чтобы оказаться подальше от конфликта силовых структур. Гроза уже казалась неминуемой, как вдруг снова стукнула дверь. Министр иностранных дел обомлел, глядя на вошедших. В общем-то, удивились мы все.
  
  К нам снова пожаловал фельд-атаман, на сей раз вооруженный нагайкой, волочащейся за ним по полу. С ним была женщина в чёрном монашеском одеянии, сжимающая в руках небольшой газовый баллон. Последним в вагон-ресторан вошёл плотный мужчина с воловьей шеей и выбритой до синевы головой. В руках он держал толстый резиновый шланг; на его кожаной куртке был вышит девиз черносотенного толка. Человек с девизом выглядел столь плотно и столь брутально, что во мне обострилось чувство черного юмора, услужливо воспроизведя куплеты тореадора из оперы Бизе 'Кармен'. Помирать, так с музыкой, сказал я себе.
  
  Патриотическая троица (как-никак, здесь были старый патриот, молодой патриот и патриотический представитель духовенства), выстроившись клином, пошла в атаку.
  
  - Братья! - провозгласила женщина в чёрном удивительно жёстким голосом, заглушая звучавшую в моих мыслях арию человека, вступающего в единоборство с быком. - В этот тяжёлый час, когда духовным скрепам нашего отечества угрожает опасность - неужели мы должны схватываться друг с другом в смертельной битве? Этот человек, - её сухой перст указал на меня, - есть посланник диавольских сил, направленный сюда самим адом. В себе он везёт люциферианскую искру, что сожжёт нашу стабильность, точно карточный домик! Его отправил к нам враг рода человеческого, чтобы искусить вас и ввергнуть в грех гордыни. Вступать в битву с ним без помощи церкви - значит обречь себя на поражение и вечные адские муки! Помните о спасении бессмертной души! Покайтесь, смиритесь, и отдайте его нам, чтобы мы могли спасти ваши души от погибели, ибо я - молот господень, который сокрушает всех, кто не хочет с нами делиться!
  
  Вопреки ожиданиям, душеспасительная проповедь не оказала должного воздействия. Опричник, потерявший от гнева дар речи, светился, как рубин в сокровищнице индийского раджи. Представители вооружённых сил мрачно глядели по сторонам. Тайный полицейский смотрел на новоприбывших так удивлённо, будто те въехали в вагон на трёхколёсных велосипедах, жонглируя теннисными мячиками. Полицейский внутренних дел робко забился в угол между столиками, стараясь не привлекать к себе внимания. Что же до министра, то на его лице застыло удивительно возвышенное выражение, будто он пытался вспомнить какое-то особо непристойное ругательство на языке суахили и прокомментировать им нелёгкое положение русскоговорящих в Тимбукту.
  
  - Сестра, - напряжённо собрав остатки вежливости, сказал тайный полицейский, - не мешайте нам воздавать кесарю кесарево, а не то я лично отлучу вас от бюджета!..
  
  В беседу вступил мужчина с резиновым шлангом в руках.
  
  - Слышь, друг, - несколько панибратски заявил он, глядя исподлобья. - Давай ты не будешь так говорить, а? Ты сейчас оскорбляешь церковь. Давай мы сейчас выйдем из вагона, и я тебе популярно всё объясню?
  
  В наступившей тишине стало слышно, как где-то далеко заревел тепловоз. Медленным движением тайный полицейский распахнул плащ и вытащил из кобуры пистолет с корпусом из чёрной пластмассы.
  
  - У меня в руке украинский пистолет, - очень чётко проговорил он, не поднимая дуло. - Я тебе сейчас выстрелю в голову, скажу, что это были бандеровцы, и мне за это ничего не будет.
  
  - Убери ствол, - зло сказал опричник, расстёгивая мундир. Под ним чернела кожаная кобура. - Они, конечно, бараны, но убери ствол. Не надо. Я ведь тоже не пустой.
  
  - Ты кого назвал бараном? - спросил человек со шлангом в руке, делая шаг вперёд. - Я что-то не понял, ты что тут бычишь?..
  
  Опричник развернулся лицом к нему.
  
  - Убирайся отсюда, пока можешь ходить!
  
  - Господин Мукомолов, - торопливо выкрикнул министр иностранных дел из-за плеч новоприбывших. - Я рассмотрел ваше предложение и полагаю, что в сложившихся условиях мы можем прийти к консенсусу. Быстро уходим отсюда, а по пути договоримся!
  
  Общественные силы пришли в движение.
  
  - Какой консенсус? - резко заговорил человек с двумя гвоздиками, делая шаг вперёд. - Полковник, живо гони сюда БТРы!
  
  - Я снова повторю... - начал было посланец Лубянки-Якиманки, но его слова потонули в грозном тоне опричника:
  
  - Какой ещё консенсус!...
  
  - Кто мне помешает, пристрелю!...
  
  - Я тебе сказал, ты!...
  
  Танкист сорвал с пояса рацию.
  
  - Рота, к бою!...
  
  Он не успел договорить. Тайный полицейский резко шагнул вперёд и с размаху ударил его в лоб рукояткой пистолета, словно кастетом. Полковник пошатнулся и начал медленно оседать на сиденье, хватаясь за голову.
  
  И тут началась драка.
  
  Всё произошло внезапно, как сход лавины. Вот кричит горнолыжник, а через секунду снежный фронт уже мчится по склону горы. Я успел только разобрать, как генерал с гвоздиками на шевроне точным движением выворачивает пистолет из руки тайного полицейского, используя своё явное превосходство в весе. Опричник бросился вперёд, удаляя со своего пути казака методом удара в челюсть, и я увидел, что в воздухе уже несётся резиновый шланг в руках крепко сложенного мужчины.
  
  Дальше разобрать то что происходит в вагоне, было невозможным. Ведомый не то интуицией, не то чувством самосохранения, я полз под столиками и сиденьями вдоль стены. Позади раздавались глухие неритмичные удары, словно незримый шаман с силой бил в бубен. Раздалось несколько крепких ругательств; просвистела и замолчала нагайка. Очевидно, битва созвездий на погонах была в самом разгаре. Проползая под последним столиком, я услышал жуткий звук: хрустели очки министра иностранных дел. Видимо, в конфликт уже оказались вовлечены гражданские структуры. Одновременно с этим раздалось зловещее шипение. Поднимаясь с колен, я увидел, что женщина в монашеском одеянии поливает дерущихся струёй газа из баллона. Белые клубы взметнулись, накрывая собой людской ком. Как можно незаметнее я проскользнул в дверь и исчез, оставляя добрые сердца и погоны позади.
  
  Вагоны были пусты. Левая нога отдавала болью при каждом шаге: я очень неудачно подвернул стопу, пролезая под одним из столов, поэтому перейти на бег не получалось. Краем глаза я увидел своё отражение в зеркале на стене: у меня горели глаза и я выглядел крайне перекошенно.
  
   В пограничном тамбуре одиноко стоял охранник с крайне кислым и настороженным видом; при моём появлении он отшатнулся так, словно я был посланцем нечистой силы.
  
  - Я не при чём, я не при чём, - бормотал он как бы про себя. - Я - лицо неприкосновенное, и ни к чему не имею отношения...
  
  Я решительным движением повернул тугую рукоять спецзамка, хлопнул дверью, отрезая взгляд неприкосновенного лица, и, перешагнув стык вагонов, снова оказался в плацкарте.
  
  Плацкарт жил своей утренней жизнью. Возле туалетов уже стояли двое желающих умыться. Их полотенца и зубные щётки почему-то показались мне плащами и кинжалами. Аккуратно, но настойчиво протиснувшись мимо людей, я бросился дальше, провожаемый удивлёнными взглядами. Я словно попал в другой мир. Здесь не было слышно ни единого отголоска тех бурь, что разыгрывались в правительственном составе, хотя всего лишь несколько вагонов отделяли плацкарт от сражающихся генералов. Как бы ни была жестока битва при ресторане, она обойдёт стороной обычные вагоны и никто из присутствующих не узнает, что в этот самый момент федеральная опричная служба наносит чёрной сотне хук справа, а государственная тайная полиция вступает в бой с военной разведкой. Люди будут точно так же просыпаться, умываться перед зеркалом и завтракать. Жизнь будет мерно идти своим чередом, пока из-за драки начальства поезд однажды не сойдёт с рельс. Пока же мы мирно стояли на вокзале в Вязьме, и до катастрофы было ещё далеко.
  
  Вагон-ресторан был пуст, а буфетная стойка - закрыта большой и очень прочной ставней. Надо было придумать, что делать дальше, и придумать немедленно. Генералы уже могли прийти к консенсусу, чтобы броситься за мной с новыми силами. Деньги и документы бережно лежали у меня в сумке, а вот куртка, к сожалению, осталась в купе. О возвращении не могло быть и речи, но снаружи уже откровенно холодало.
  
  Размышляя так, я оказался в следующем вагоне. Зерновой дембель Олег, кормилец родины, крепко спал на своей полке, тяжело дыша. Я остановился на секунду. Вокруг никого не было. Очевидно, соседи вышли в Смоленске.
  
  Что же я делаю, подумал я, снимая с крючка его камуфляжную куртку. Так нельзя. Нехорошо воровать, даже если ты работаешь в президентской канцелярии. Теряя драгоценное время, я выудил из сумки морковную банкноту и сунул Олегу в нагрудный карман дембельской расшитой рубахи. Не скажу, чтобы это очистило мою совесть, но в данной ситуации это было наибольшее из возможного. Олег не проснулся.
  
  Давно не стиранная и зашитая в трёх местах камуфляжная куртка была мне немного великовата. Надевая её на ходу, я добрался до конца вагона и выскользнул на перрон. Левую ногу снова кольнуло.
  
  Здесь было немноголюдно и холодно; я спешно накинул капюшон куртки, укрывая себя от холода и бдительных людских глаз. В утренних сумерках рыжели фонари. Далеко-далеко позади, в конце поезда виднелись многочисленные фигуры в форме. Очевидно, там караулили младшие чины, ожидавшие того момента, когда высокое начальство придёт к консенсусу касательно моей судьбы. Где-то глухо рычали моторы незримых бронетранспортёров, заглушая препирательства людей в форме. Снова залаяла собака, которую держал на поводке один из бойцов. Я отвернулся и, слегка хромая, пошёл по перрону, стараясь не привлекать внимания.
  
  Вряд ли мне удастся скрыться в России будущего. За мной всё равно придут, почему бы не теперь? С моим загранпаспортом я далеко не уеду. Если бежать, то куда? Обратно? А если вперёд, в Москву? Ведь таинственный человек в чёрном зачем-то отправлял меня в Москву. Я уже почти забыл о том, с чего всё это началось, а ведь ещё не прошло и суток. Угораздило же меня с лукавыми советчиками. Было бы хорошо вернуться обратно в своё время, но человек в чёрном почему-то не спешил забирать меня.
  
  Я помотал головой, словно пытаясь вспомнить прошлое утро. Это никак не удавалось. Далёкий рассвет на берегу Преголи сейчас казался сновидением, полузабытым под напором реальности. В настоящий момент я находился на перроне в Вязьме, и вокруг был 2057 год. Да и может быть, вся моя прошлая жизнь приснилась мне? Может быть, её вообще никогда не было, а есть лишь Вязьма, перрон, залитый рыжим светом фонарей, и генералы, дерущиеся вдалеке? Окружающая меня действительность была столь же реальна, как и я сам. Нужно было действовать самостоятельно.
  
  Я спешно прошёл мимо вагона, в котором я уехал из Калининграда. У входа в него стояла незнакомая мне молоденькая проводница худенького телосложения, настороженно глядящая большими испуганными глазами в сторону правительственного поезда и стоящих там людей. Короткая стрижка делала её похожей на мальчика. Внезапно мне стало очень жаль её. Я провёл в России будущего всего один день, и мне этого хватит лет на пятнадцать вперёд (а если не хватит, то прокурор добавит), но вот стоящая возле вагона худенькая несчастная девочка проживёт в этом концлагере всю свою жизнь, точно так же как и все те, с кем меня вчера свела судьба.
  
  Меня пронзило острой досадой сожаление: я так и не договорил с соседками по плацкарту о многих вещах. Да что там, ведь я даже и не попрощался; скорее всего, мы больше никогда не увидим друг друга. Наше знакомство уйдёт так же неотвратимо, как стоящая по левую руку электричка от перрона...
  
  - Электропоезд Вязьма-Москва отправляется через две минуты! - громко сообщил динамик со столба. Впереди передо мною был коридор перрона, зажатый между электричкой и калининградским поездом. - Повторяю...
  
  Повторять не было необходимости. Не раздумывая, я поднялся по ступеням хвостового вагона электрички, где красовалась золотая надпись "Россия - великая страна!". Оглядев на прощание Вязьму, я шагнул внутрь, не дожидаясь момента, когда генералы помирятся и пойдут меня искать.
  
  Обстановка здесь безусловно уступала правительственному поезду, но всё же, интерьер выглядел неплохо. Пластмассовая облицовка, холодно-зелёный кожезаменитель сидений, портрет президента над входом (кто-то пририсовал ему длинные клыки, чёрные очки и череп посередине лба), государственный герб над выходом, разбитый макет видеокамеры сбоку и множество свободных сидячих мест. Я удобно устроился возле окна. Меня удивил осквернённый портрет президента; храбрость неизвестных хулиганов одержала верх над изобилием государственных контролирующих органов.
  
  Не особенно осознавая, что же я делаю, я расстегнул сумку и достал оттуда мирно лежавшую шоколадную конфету. Наверное, наступило время её сжевать. Конечно, это был не самый удачный момент для того, чтобы наслаждаться конфетами, однако, кто из нас может судить об этом?
  
  Это была одна из конфет с красным маком на обёртке, что я когда-то давно купил в Риге. Подумать только, сказал я себе, какое длинное и сложное путешествие выпало этой конфете, перед тем, как я сниму с неё обёртку и съем. Она преодолела границы пространства и времени для того, чтобы я скрасил ею самое нелёгкое утро в своей жизни. Не так ли и вся жизнь человеческая?
  
  Вкус конфеты показался неожиданно сладким. Я бережно вернул обёртку в сумку, подумав, что этот фантик, как и я - небольшой кусочек безумно далёкого прошлого, ушедшего в небытие. Мне подумалось, что если я решусь на кощунство и выброшу обёртку зарубежной конфеты в окно, то после её обнаружения Вязьминский вокзал снесут бульдозерами и распашут землю тракторами, после чего засыпят всю территорию солью. Всё вышеперечисленное обойдётся стране в такую же сумму денег, какую расходует вся Вязьма за пять лет.
  
  Я смог вздохнуть спокойно только когда поезд отправился в путь и вокзал исчез позади. В самом деле, день начался очень нелегко и неприятно. Если бы Россия встречала под Вязьмой каждого завоевателя так, как встретила сегодня меня, то и Наполеон, и Гудериан ушли бы отсюда несолоно хлебавши.
  
  Всюду жизнь; вот, теперь ты увидел, какова она на самом верху власти, сказал я себе. Но ведь и внизу общественной лестницы не лучше! Тебя съедят и там и там, и в лучшем случае, ты поедешь на Сахалин, описанный ещё Чеховым. В этом будет что-то героическое, чего никогда не окажется в мордовских свекольных полях. Отчего-то на ум пришла старая-старая песня, придуманная в несуществующей ныне стране:
  
  Я играю на мандолине,
  
  Это самый итальянский инструмент.
  
  Я мечтаю жить на Сахалине,
  
  На Сахалине мандолинов нет.
  
  Билет до Москвы обошёлся мне в семьсот пятьдесят рублей. Сюда ещё входил казённый сбор за продажу билета в электричке и какая-то безымянная пошлина минтранспорта. Я отсчитал нужную сумму невыспавшемуся контролёру в синем нейлоновом жилете, и, получив билет, вернулся взглядом в окно.
  
  Снаружи светлело. Было непонятно, это ещё длятся сумерки пред рассветом, или же облака не пропускают к земле уже поднявшееся солнце?
  
  К сожалению, конфет в сумке больше не было. В боковом кармане обнаружился сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его, пытаясь вспомнить, откуда он взялся. На чистой стороне размашисто был написан лозаннский адрес. Ах, да, вчера ночью его дал мне Харон. Мне показалось, что это было месяц назад. Я перевернул бумагу. На обратной стороне синел гриф 'для служебного пользования'. Это был кусок какого-то циркуляра министерства по охране государственных тайн. Невидящим взглядом я пробежал по строкам.
  
  'В соответствии с законом 'О защите чести и достоинства августейшего господина президента' считать гостайной инцидент на стройке, когда августейшего господина президента чуть не замуровали в бетоне...'
  
  'В соответствии с законом 'О противодействии разжиганию межнациональной розни' считать гостайной национальность Ибрагима А., Асланбека Д. Заура Е., Рустама И., Ахмеда С., Эльдара Т., Махсута Т. и Магомеда У., поножовщину в Ростове-на-Дону квалифицировать как мелкое хулиганство, с пострадавших Ивана и Игоря Д. взять подписку о неразглашении...'
  
  'В соответствии с законом 'О запрещении пропаганды зарубежного образа жизни' считать гостайной факт наличия международной исследовательской базы на Луне...'
  
  'В соответствии с законом 'О здравоохранении' считать гостайной эпидемию цинги в Нарьян-Маре...'
  
   'В соответствии с законом 'О экологии' считать гостайной факт выброса в воздух сорока тонн хлора в Стерлитамаке при аварии...'
  
   'В связи с приближающейся годовщиной обвала Крымского моста воспрепятствовать памятным мероприятиям, их участников судить за нарушение гостайны...'
  
  Небрежно скомкав лист бумаги, я бросил его обратно в сумку. Под потолком вагона, уносившегося полным ходом в столицу, бормотал динамик. В это утро пассажирам поезда Вязьма-Москва предлагалось приобщиться к новостям культуры и прослушать интервью с каким-то безумно талантливым кинорежиссёром, какой-то очередной совестью и честью нации, чей фильм 'Сало или 120 дней Содома' месяц назад вышел на экраны. Приятно блеющим голосом режиссёр рассказывал о своём шедевре.
  
  - Понимаете, - сообщал в вагон электрички автор фильма, - в своём фильме я хотел показать ужас бунта и безвластия, рассказать о трагедиях людских судеб, оказавшихся без крепкой руки...
  
  Пассажиры единодушно игнорировали режиссёра и его трагедии. Кто-то дремал, прислонившись к окну, кто-то негромко разговаривал, но режиссёр не сдавался и продолжал рассказывать о своей киноленте. Действие фильма происходило в какой-то из республик бывшего СССР. Американский Госдеп, используя недобросовестную пропаганду, спровоцировал массовые протесты граждан для того, чтобы произвести государственный переворот.
  
  - Мой фильм, - блеял динамик, - это драма государственного лидера, который предан своим народом, который вынужден оставить свою страну и бежать, не имея возможности спасти свой мир от разрушения. Вместе с нею перекликается и драма самого народа, который своим бунтом уничтожает своё бытие, сокрушает для того, чтобы предаться самому отвратительному разврату на руинах былого. Я много раз слышал обвинения в излишнем натурализме происходящего...
  
  - Да, особенно в сцене с золотым унитазом, - добавил незримый радиоведущий.
  
  - Знаете, - доверительно сообщил повелитель киноленты, - сцена с золотым унитазом является кульминацией всего эпизода со штурмом резиденции президента. Через это я хотел показать всю ту бездну морального падения народа, который позволяет себе поднять руку на законно избранного президента. Вы вдумайтесь в эти слова: на законно избранного президента!
  
  Где-то в начале вагона призывно зашипела открываемая бутылка. Наверное, пиво, подумал я. Кто же будет пить минералку в электричке? Или же это газированная водка?
  
  - Кадры, где алчущая толпа с факелами проламывает ворота резиденции, - продолжал режиссёр, - где грязные сапоги черни топчут отборный паркет, где их недостойные руки открывают резные двери с позолотой - ведь это же квинтэссенция всей картины, которая показывает, что нет предела людской низости. И последующая сцена с золотым унитазом, как бы меня за неё ни критиковали, является лишь подтверждением этого тезиса. Ведь как говорил Достоевский: если бога нет, значит всё позволено. Сегодня люди слушают то, что им говорят американцы, завтра они осмеливаются выходить на улицы и протестовать, послезавтра они берут на себя грех бунта против власти. Представляете? Против легитимной власти!
  
  - Скажите, а на ваш взгляд...
  
  - Понимаете, - продолжал режиссёр, - ведь мой герой по-отечески любит свой народ. В конце фильма он вынужден бежать от своих граждан, которые не понимают его любви и доброты, но я сделал открытый финал. В последнем кадре мой герой стоит по другую сторону границы и смотрит на свою покинутую страну, как бы думая о том, что ждёт её теперь, а в глазах у него отражается золотой унитаз, как символ покинутой и поруганной отчизны...
  
  Дальше шло долгое и нудное рассуждение о патриотизме в кино и о вживании актёра в роль.
  
  - Роль президента, конечно же, я взял на себя, - сообщал режиссёр. - Я смотрел кинопробы актёров и сам себе говорил: не верю. Ни один из них не мог вжиться в роль законно избранного лидера государства, чей народ, поддавшись на американские провокации, выходит бунтовать. Поэтому мне пришлось взять на себя такую ответственность. В моём прошлом фильме про деревню, в которой отменили крепостное право, я играл роль справедливого доброго барина, который с ужасом видит, как рушатся судьбы людей, предоставленные своей воле. Я хочу снять свой следующий фильм о чём-нибудь хорошем. В нём я сыграю роль августейшего господина президента, который восстанавливает в стране крепостное право. Надеюсь, что когда-нибудь это произойдёт в действительности. У меня уже есть замечательная усадьба. Когда я добавлю к ней тысячу душ крепостных...
  
  Какие смелые фантазии, удивился я полёту мысли кинотворца. Не боится ли он, что в его уютную усадьбу вслед за крепостным правом и сенными девками войдут революционно настроенные матросы с магазинными винтовками наперевес, чтобы повести уважаемого режиссёра в подвал и провести там фотопробы на роль царя-батюшки? Хотя, возразил я себе, от нашего флота остались только четыре непотопляемых авианосца, броненосец без дна, и адмиралы без кораблей. Может быть, это был хитрый план для устранения матросов, чтобы подобные случаи не произошли в действительности?
  
  Час культуры на радио закончился. Торжественным голосом диктор объявил, что сейчас прозвучит гимн России, и напомнил, что согласно федеральному закону в этот момент необходимо стоять. Ни один из пассажиров электрички не подчинился этому закону, равнодушно пропустив мимо себя торжественные звуки симфонического оркестра.
  
  Вслед за этим настало время новостей. Я честно пытался вслушиваться в них, но по большей части все новости сводились к повторяемым в различных сочетаниях фразам 'стратегическое положение России', 'гегемония США', 'зерновые поставки', 'хитрый план августейшего президента', 'Россия встаёт с колен', 'Госдеп вредит', 'голод в Европе' и 'сельскохозяйственные национал-предатели'. В напечатанном виде это могло бы выглядеть понятнее; на пятой же минуте прослушивания мне показалось, что в радиостудии расположен агрегат, который выдаёт заранее заготовленные реплики в случайном порядке, комбинируя их и создавая акустический калейдоскоп патриотизма. Что и говорить, это явно было не 'Радио БАС' и не 'Балтик плюс'...
  
  Электричка с каждой остановкой заполнялась всё больше и больше. По всей видимости, ранним утром все ехали в Москву на работу. Уже в Гагарине все сидячие места оказались занятыми. Одна свирепого вида бабушка, опирающаяся на свою тележку, пристально оглядела весь вагон, после чего, оценив мой интеллигентный вид, подобралась ко мне, и, тяжко вздыхая, начала сверлить меня глазами. Я просто был вынужден уступить ей место.
  
  Мы приехали в Можайск, где мне стало страшно от обилия людей на перроне. Штурм электрички напомнил абордажную сцену из фильма про пиратов Карибского моря. Я поймал себя на желании забаррикадировать чем-нибудь вход из тамбура в вагон, но было уже поздно: врата распахнулись под натиском. Глядя на то, как волнами врываются всё новые и новые пассажиры, я ощутил себя защитником средневекового города, где осаждающие с топорами в руках только что разбили ворота, и уже готовы грабить и разорять всё на своём пути. Людской поток заполнил вагон, притиснув меня к вагонной стене, и электричка снова отправилась в путь.
  
   С какой грустью я вспомнил покинутый плацкарт! Не приди госслужбы по мою душу, я бы сейчас сидел на полке, любовался бы на рассветную страну, беседовал бы с соседками, вместо того, чтобы стоять сейчас в спрессованном людьми вагоне, страдая от затёкших ног, и оберегать сумку от любителей ущипнуть пассажиров за кошелёк.
  
  Мимо меня протиснулся к выходу уже проснувшийся контролёр, и я потянулся вслед за ним. В тамбуре раздавался грохот колёс. Здесь было свободнее: прижавшись к стенам, двое парней сомнительного вида обсуждали не то недавнее соревнование по рукопашному бою, не то недавнее ночное ограбление. От них несло табачным дымом. На одном была давно не стиранная вязаная шапка. Накинутый капюшон плотной толстовки делал второго похожим на Квазимодо.
  
  Я отвернулся к двери, глядя на пейзаж за стеклом. Одновременно хотелось спать и завтракать.
  
  Снаружи замелькали какие-то дачи и дома. Электричка снова начала замедлять ход. Почему-то мне отчётливо захотелось выйти. Я надеялся найти в этом городке что-нибудь съедобное и подкрепить силы перед последним рывком до Москвы. Кроме этого, я рассчитывал, что около полудня электрички будут более просторными. Несмотря на эти плюсы, существовала опасность того, что меня уже ищут, а прятаться лучше в толпе, чем на пустынной станции.
  
  Как бы то ни было, двери электрички с шипением закрылись позади меня, и она яркой стрелой умчалась на восток. Второй раз за это утро я покинул поезд и остался один на асфальтированном перроне, ограждённом забором с уже знакомыми сообщениями о зоне транспортной безопасности.
  
  Станция была небольшой. На здании, сбоку от входа, крепилась новая блестящая табличка:
  

ПОСЕЛОК ОБРАЗЦОВОГО ПАТРИОТИЗМА

  
  Что-то странное и противоречивое было в новеньком блеске этой таблички, закреплённой поверх затёртой штукатурки откровенно ненового здания, какой-то удивительный исконно русский контраст объекта и надписи на нём. Я спустился по бетонной лестнице и оказался на улице. Здесь, возле станции, стояла заброшенная будка с давно выцветшей надписью:
  

ПУНКТ АНТИТЕРРОРИСТИЧЕСКОГО НАДЗОРА

  
  Все окна в ней были разбиты, и оттуда доносился характерный запах подворотни. На передней стене будки кто-то размашисто написал неприличное слово; вслед за этим ещё кто-то дорисовал вертикальную черту и теперь пункт надзора нёс на себе крупную надпись 'Жуй'. От глагола в повелительном наклонении мне ещё сильнее захотелось есть. Я огляделся.
  
  Справа виднелось здание характерного административного вида, на котором развевался флаг. Пожалуй, мне туда сейчас не следовало идти. Слева располагался какой-то универмаг, и я направился туда.
  
  На входной двери имелась табличка 'В связи с введением контрсанкций мы не обслуживаем президента США и членов Сената'. При всём богатстве своего воображения я даже не мог представить себе, как же должна помотать президента США жизнь, чтобы он был вынужден посетить этот милый сельский магазинчик, у двери которого сидел и вылизывал лапку белоснежный кот.
  
  Универмаг был небольшой, вместивший в себя всё, что может понадобиться человеку в дачном посёлке. Конечно, я не нуждался в удобных кирзовых сапогах 44 размера (почему-то здесь были только такие), новых граблях или же керосиновом фонаре 'летучая мышь'. К сожалению, ситуация с продуктами была несколько хуже. Имеющиеся в продаже буханки хлеба выглядели так грозно, что из них можно было сложить крепостной вал. При одном взгляде на пирожки у меня в зубах заныли пломбы. Я побоялся, что в наши дни отечественная зубоврачебная медицина просто спасует в поединке с отечественной хлебопекарной промышленностью. Примерно по этим же причинам я отказался от покупки печенья, напоминавшего маленькую терракотовую кафельную плитку, которой в СССР выкладывали полы в подъездах. Макароны и гречка смотрелись относительно прилично, но я ещё не настолько оголодал, чтобы есть гречневое зерно. Безобидно выглядели и колбасы, но меня крайне смутило то, что каждый из батонов значился как 'продукт мясорастительный'. Не найдя 'Черняховской', состав которой был мне хотя бы известен, я решил воздержаться и от колбас. Молоко, несмотря на надпись 'стопроцентное натуральное', квалифицировалось как молокосодержащий продукт. Скептически посмотрев на поддон со свиными копытцами, я перешёл к стеллажу с горячительным. Богатый выбор спиртных напитков меня тоже не прельстил, равно как и ассортимент откровенно синтетических сыров неестественного парафинового цвета. Коньяк 'Декрет президента' смотрелся безобидно, но при виде безумно дорогого импортного могилевского портвейна 'Лесное очарование', сделанного из чёрной смородины, у меня заледенело сердце. Ряды газированной водки 'Яуза' с тошнотворно расплывшимися этикетками пахли, как плащ тайного полицейского. Я подумал, что обо всех этих продуктах можно было бы написать прекрасную статью для журнала 'Химия и жизнь', но употреблять их в пищу совершенно не представлялось возможным.
  
  - Посоветуйте что-нибудь съедобное, - обратился я к печальной продавщице, завернувшейся в платочек, из-под которого торчала русая коса. Прямо над кассой крепилась табличка, извещавшая, что в соответствии с федеральным законом, граждане Москвы обслуживаются вне очереди. К счастью, здесь не было ни очереди, ни граждан Москвы. После недолгой консультации я приобрёл буханку чёрного хлеба второй категории за сто рублей и бутылку минеральной воды за сорок. Ещё двадцать рублей какого-то сбора ушли в федеральный бюджет.
  
   Выйдя на улицу и посмотрев на белоснежного кота (он грелся в лучах ноябрьского солнца, на секунду вынырнувшего из-за облаков), я направился в сторону виднеющегося вдалеке сквера со скамейками. Удивительно, но посёлок выглядел практически обезлюдевшим. Вдалеке мелькнул чей-то силуэт и исчез.
  
  Я шёл по улице. Один из заборов был сделан из покосившегося штакетника; он имел тот бледно-серый цвет, который приобретают некрашеные доски за свою нелёгкую, открытую всем погодам жизнь. Такой же цвет имел забор из набитого в шахматном порядке горбыля. Хозяин третьего забора, сделанного из листов волнистого шифера, решил выделиться из ряда серых оград, и покрасил его в зелёный цвет. Листы шифера были высокие, и можно было увидеть только крышу деревянного дома, окрашенного той же краской. Видимо, владелец этого дома являлся весьма рачительным хозяином: ямы на въезде перед воротами были тщательно заполнены подогнанными по размеру кусками кирпича. Это представляло собой значительный контраст со всеми остальными неровностями остальной асфальтовой дороги, небрежно засыпанными шлаком из близлежащей котельной. Да, это была Русь-матушка, это был тот мир, который воспевали Паустовский и Клюев...
  
  Мои пасторальные размышления оказались прерваны у следующего забора (он был сколочен из досок разной длины, и напоминал зубчатую крепостную стену) самым вульгарным и бесцеремонным образом. Стоявший в открытой калитке небритый мужчина, одетый в телогреечного вида пальто и спортивные брюки, неприятно покосился на меня и плюнул на дорогу с удивительно мерзким звуком. Увы, у каждой медали есть свои стороны, с грустью подумал я.
  
  Сквер был небольшим, полным опавших кленовых листьев; по нему гуляла лишь женщина с коляской. Сломанная ручка коляски была тщательно скреплена скотчем. В центре сквера располагалась клумба, аккуратно огороженная вкопанными в землю автомобильными шинами. Погода и время не пощадили яркие краски, которыми они когда-то были покрашены.
  
  После целого дня в поездах с их стуками, скрипами и шипениями здесь было удивительно тихо. Я расположился на одной из скамеек, вытянув ноги. Хлеб оказался достаточно мягким и относительно съедобным. Конечно, это был совсем не правительственный вагон-ресторан, но всё же я относительно сносно позавтракал, и жизнь показалась мне лучше. Можно было немного отдохнуть. До следующего поезда в Москву было больше часа.
  
  Вдалеке послышался приближающийся треск мотоцикла. Женщина, оглянувшись, быстрым движением развернула коляску и исчезла. У меня появилось исключительно неприятное предчувствие, и я поднялся со скамейки.
  
  По дороге ко мне, радостно бурча, приближался потрёпанный мотоцикл с не менее потрёпанной люлькой. За рулём сидел колоритный байкер в воинском стальном шлеме устрашающей раскраски. Его кожаный жилет нёс цвета российского флага, что меня уже совершенно не удивило. В пристёгнутой коляске (на ней сбоку шла надпись 'С нами Бог') помещался одетый в синюю форму молодой казак лет двадцати пяти. Широченная папаха, сидящая на его бритой голове, напоминала шляпку гриба.
  
  - А кто это у нас тут ходит в зарубежных штанах? - поинтересовался грозным голосом казак, вылезая из люльки. На его поясе покачивалась свёрнутая нагайка. Слез со своего мотоцикла и байкер, сверкая большим наперсным крестом. Моё неприятное предчувствие воплотилось в полную реальность. Теперь мне оставалось лишь стоять в сквере и, подобно министру иностранных дел, ругаться скверными словами на венгерском языке. Неужели это происходит со мной? Может, я стал главным героем военного фильма про мужественного советского разведчика, закинутого в тыл врага...
  
  - А кто это у нас тут родину не любит? - продолжал надвигаться на меня казак.
  
  ...про разведчика, которому удалось уйти от погони, но на месте явки его уже ждёт жандармерия на мотоциклах...
  
  - Документы предъявил. Быстро, - приказал казак, беря в руки нагайку. От него отвратительно разило подсолнечными семечками. - Чтоб я знал, кому сейчас морду набью.
  
  ...и бравый жандарм, посверкивая нагрудной бляхой и держа руку на кобуре с пистолетом, властно требует:
  
  - Аусвайс!
  
  Стоп. Аусвайс у меня был. Я вытащил руку из сумки, и, надеясь, что она не сильно дрожит, предъявил удостоверение сотрудника третьего отделения канцелярии президента Российской Федерации.
  
  Мои собеседники всматривались в удостоверение ровно одну секунду. В следующий миг они упали передо мной на колени, словно паруса, у которых подрубили канаты.
  
  -Ыыы! - закричал казак, бья земной поклон. С него свалилась папаха. - Ваше благородие, простите нас, неразумных, попутал нас бес окаянный, навёл дьявольское марево, затуманил глаза проклятый враг рода человеческого!..
  
  Байкер молчал, лишь осеняя себя крестным знамением. Делал он это невероятно быстро. Его двуперстие мелькало в воздухе, не опускаясь ниже груди. Чёткость его отработанных движений почему-то вызвала у меня милитаристскую ассоциацию с солдатом, подающим патроны в скорострельный пулемёт.
  
  ...- Ефимка нас подкузьмил, на вас науськал, предатель и провокатор, - продолжал казак в промежутке между поклонами. - Звонит нам, говорит, ходит тут шпион американский, смуту сеет и стабильность колышет. А тут ещё утром пристали цидулю от фельд-атамана, что антихрист идёт, вот мы и бросились как можно скорее, чтобы о нашей родине порадеть.
  
  - Полноте, полноте, - незаметно для себя самого я перешёл на боярский язык. - Вставайте. Кто вы вообще?
  
  Мои собеседники поднялись, отряхнув колени от кленовых листьев. Казак поднял папаху и, перед тем, как надеть, вытер её о кору дерева.
  
  - Младший урядник Д. двадцать восьмой карательной казачьей сотни! - представился он, вытягиваясь во фрунт.
  
  - Яррррроволк Светозаррррррович! - пророкотал байкер голосом мотоцикла, потерявшего глушитель. - Байк-клуб 'Ррррррусь Мотоциклетная'. Добррррровольная вспомогательная полиция.
  
  - Несём здесь, в районе, государеву службу, следим за порядком, охраняем родину денно и нощно! - продолжил казак. - Только, ваше благородие, вся сотня третьего дня отправлена под Ржев. А то ишь что там удумали: крамольные разговоры ведут, на выборы не ходят, родину не любят! Вот наших туда и отправили порядок наводить да людей уму-разуму наставлять.
  
  - И как?
  
  - Стараемся, не щадя живота своего! - заверил меня казак, звякнув медалями. На его рукаве тускло сверкнул наградной крымский знак. - Полный порядок. Враг не пройдёт.
  
  Одновременно, не сговариваясь, казак и байкер погрозили кулаками в сторону запада, грозно рыча.
  
  - Тут до нас, ваше благородие, - продолжил казак после этого нехитрого ритуала, - полный разброд был. Девки ходят простоволосые и в брюках, мужики неподпоясанные, пост не соблюдают, на воскресную службу не ходят, родину не любят! Ну, мы их быстро научили порядку. Любо-дорого взглянуть! На каждом здании висит флаг, в каждом доме на красном месте портрет президента и герб. На воскресной службе яблоку негде упасть, даже пришлось заказывать новую партию отчётов об исповедях, а то уже писать не на чем! А тут с утра прислали цидулю, мол, идёт с запада антихрист...
  
  - Что там у вас за цидуля? - поинтересовался я. Казак вытащил из внутреннего кармана бумагу и протянул мне. Похоже, это было нечто среднее между приказом, циркуляром и ориентировкой.
  
  'Доблестные казаки, защитники Родины от супостатов видимых и невидимых!
  
  В эти славные дни, когда наша Родина цветёт, как донская степь, подлые враги-чернокнижники из замка трёх королей призвали по нашу душу антихриста! Он идёт на Москву через благословенные минские земли, поражая всё на своём пути. Узнать его легко. Его десница окрашена в бело-красный цвет, ею он крушит нашу духовность. Его шуйца...'
  
  Я не сразу вспомнил, что этим словом в старину обозначали левую руку.
  
  'Его шуйца несёт карминово-белые цвета, она поражает наших людей, губя их жизни и судьбы. Правая пята антихристова - жёлто-синяя, ею он топчет и попирает наш русский хлеб, жизнь и пищу нашу. Левая же пята, с красно-белыми полосами и звёздами, страшнее всего, поелику сокрушает власть августейшего господина президента, что дана нам от Бога. Антихристово смрадное дыхание отравляет реки и колодцы, его взгляд сжигает хаты и посевы, несёт антихрист на Русь-матушку горе и погибель. Там, где он пройдёт, двадцать лет не растут цветы и не поют птицы.
  
  Каждому казаку, что встретит антихриста, приказываю, не щадя жизни своей, арестовать врага рода человеческого и отправить в штаб. За поимку вышеназванного обещаю выдать десять любых медалей, пузырь водки да тысячу рублей серебром.
  
  По благословению Патриарха всея Руси Симона фельд-атаман Первой Казачьей армии И.'
  
  - Я видел недавно фельд-атамана, - как бы между прочим заметил я, возвращая цидулю казаку. Оба моих собеседника снова незамедлительно вытянулись во фрунт.
  
  - Как поживает его высокородие? - подчёркнуто бодрым голосом поинтересовался казак.
  
  - Весь в работе, - несколько уклончиво сообщил я, вспоминая пинок, которым был награждён фельд-атаман. - Знаете ли, сейчас у всех столько дел, столько дел... Я и сам тут у вас буквально проездом.
  
  - Ваше благородие, - продолжал верноподданническим голосом казак, - а можно ли просить о том, чтобы как ежели кто-то из Москвы или из высокого начальства поедет к нам, так сообщать заранее? А то у нас хлопцы бдячие, внимательные, ещё перепутают...
  
  - Начальство со вредителями? - уточнил я. Казак чуть замялся с ответом.
  
  - Стояли мы по весне в Россоши, - ответил он, глядя по сторонам. - Опасное место, Украина рядом. Народ через 'Засеку' постоянно сбежать норовит. Поймали троих. Они были одеты в зарубежную одежду, ходили по деревням и говорили людям, что скоро Америка объявит войну и НАТО приедет сюда на танках, так что они квартирмейстеры, ходят, ищут квартиры и прокорм для солдат. И что скоро здесь всё будет оккупировано, всех жителей заставят с утра до ночи работать на полях и вывозить зерно в Европу, потому что там есть нечего. Ну, у нас разговор короткий, всыпали каждому по сто плетей и отвезли в Воронеж, а там выяснилось, что это и не американцы были. Это специальные провокаторы из Москвы...
  
  Казак и байкер поклонились на восток и благочестиво осенили себя крестным знамением.
  
  -... приезжали, чтобы напугать людей. Чтобы жители, раз не могут вживую увидеть американцев, посмотрели хоть на их заменителей и знали, чего они хотят с нами сделать. Такой скандал получился, вахмистра и трёх казаков забрали в опричную службу, дали восемь лет за нападение на представителей власти и отправили в Мордовию копать свеклу. Вот и сегодня нас окаянный Ефимка попутал, сказал, что антихрист у нас тут идёт, и уже в руках у него наш родненький хлеб. Ну, мы смотрим, вроде не антихрист, одет не как начальник, а штаны не наши. Простите нас, ваше благородие!
  
  Я промолчал.
  
  - Вот что. У меня сегодня здесь дела. Высокое, - указал я пальцем наверх, на ветви клёна, - поручение. Поезжайте куда-нибудь и до вечера не возвращайтесь. И не сильно рассказывайте о том, что я у вас тут был, а то фельд-атаман будет недоволен.
  
  - Сделаем в лучшем виде! - заверил меня приободрившийся казак. - Ни одной живой душе...
  
  - И вот ещё что, - я решил хоть как-то облегчить жизнь посёлка. - Вижу, вы тут уже всё организовали. Лучше вообще поезжайте под Ржев и скажите вашим, чтобы не слишком там усердствовали. Если вы слишком быстро наведёте там порядок, то вас переведут к басурманам.
  
  Сделав акцент на слове 'басурманам', я многозначительно посмотрел на казака. Тот опустил глаза.
  
  - Ваше благородие, так ведь нельзя же, - каким-то скисшим голосом произнёс он. - Нас же там попросту порежут в лоскуты, и им за это ничего не будет!
  
  - Вот поэтому и передайте своим, чтобы не торопились, - сказал я, удивляясь зарождающимся в моём голосе командным интонациям. - В басурманских краях очень не хватает духовных скреп.
  
  - Ваше благородие, - жалобно протянул казак, - но ведь мы же контракт подписывали! Там же было сказано: 'только по всей остальной России'...
  
  - Нравственные ценности родины в опасности, а вы в такую минуту ссылаетесь на контракт? Стыдитесь! - воскликнул я, поражаясь своим же собственным словам. Упрекать других в недостатке патриотизма оказалось совершенно несложно, и, если бы не гадливый привкус этого процесса, то я бы продолжил. - Если под Ржевом станет так же, как здесь, то вы поедете рассказывать басурманам про духовность. Вам это надо?
  
  Казак и байкер промолчали, ошалело глядя на меня.
  
  - Вот и не торопитесь, - сказал я. - Вы меня поняли?
  
  - Так точно, ваше благородие! - козырнул казак. - Разрешите ехать, ваше благородие? Или сначала довезти вас куда-нибудь?
  
  Я отрицательно покачал головой:
  
  - Едьте сами.
  
  С преувеличенной молодцеватостью казак и байкер загрузились в свой мотоциклет, и, завернув вокруг клумбы лихую петлю по скверу, укатили вдаль, унося с собой противный треск прохудившегося глушителя. В сквере снова стало тихо и пустынно. Негромко зашумел ветер в ветвях деревьев.
  
  Торопиться мне было некуда. Следующая электричка в Москву шла только в двенадцатом часу. Тем не менее, я не хотел злоупотреблять своим везением. Возможно, фельд-атаман уже мчался по моим следам. Я покинул сквер, в котором остались только опавшие листья, и направился к станции.
  
  Знакомая мне мотоциклетка стояла у той самой калитки, где плевался мужик в телогреечном пальто. Я заметил её издалека. На сей раз калитка была пуста, а из-за высокого дощатого забора на всю улицу слышался голос казака, по степени экспрессии приблизившийся к речи министра иностранных дел. Различие заключалось только в лексике: казак, как настоящий патриот, предпочитал исключительно отечественные ругательства.
  
  - Ах ты чёрт немецкий, турецкого черта брат и товарищ! - доносилось до меня. - Какой ты к чёрту доносчик, а? Ты знаешь, под кого ты нас подставил?
  
  Раздался странный глухой стук, словно на землю упал мешок с картошкой.
  
  - Ты под москвича нас подставил! Специально сделал это, да?
  
  За высоким забором раздалось чьё-то неразборчивое бормотание, прерванное звуком удара.
  
  - Думал, что мы его схватим, нагайками отделаем, а потом нас на свекольные поля отправят? Не будешь ты казаков государевых больше обманывать, я тебе сейчас покажу Удмуртию и Мордовию!
  
  Снова раздался удар. Послышались сдавленные ругательства, которые были прерваны свистом нагайки и казачьим криком:
  
  - Ах ты вашингтонский стукач! лондонский доносчик! киевский изветник! краковская ябеда! берлинский фискал! парижский наушник! римский шептун! сам дурак, сын дурака, дурака внук и от КАМаза крюк! Вот сейчас казак тебе покажет, как родину любить!
  
  На полуоткрытой калитке висел только что наклеенный плакат, крупным шрифтом извещавший о том, что здесь живёт враг родины, представитель пятой колонны, вредитель, либерал и русофоб Ефим З. Имя и фамилия вредителя были вписаны в соответствующие графы от руки. Потёки клея ещё не успели высохнуть. Я заглянул во двор и покачал головой.
  
  - Ваше благородие... - остановил свою руку казак.
  
  - Я же ясно сказал: вы здесь больше не нужны, - холодно сказал я, разворачиваясь и уходя. Это было всё, что я хотел сделать в данной ситуации. Я не испытывал ни малейшего сожаления по поводу судьбы доносчика, оказавшегося в классическом положении политого поливальщика, но и умывать руки мне тоже не хотелось. Позади меня больше не раздалось ни звука.
  
  Станция была практически пуста, лишь два человека сидели на скамейке. Над ними поднимались сизые клубы вонючего табачного дыма. Я приобрёл билет в кассе, попутно заметив, что камера видеонаблюдения на углу здания ненастоящая. Мне предстояло уехать, но, к сожалению, здесь ещё жили люди, которые не могли покинуть этот посёлок образцового патриотизма. На душе было какое-то смешанное чувство.
  
  По дороге проехал грузовик с триколорным флажком над кабиной, и снова стало тихо. С краю скамейки лежала старая, полуторанедельной давности газета 'Можайские известия'. Желая скоротать ожидание электрички, я решил посмотреть, о чём извещалось неделю назад в Можайске.
  
  Прежде всего, город готовился к областным выборам. Всю первую полосу занимало огромное объявление:
  

ВЫБОРЫ 2057

ЖИТЕЛЬ РЕГИОНА!

ПРИЙТИ И ПРОГОЛОСОВАТЬ -

ТВОЙ ГРАЖДАНСКИЙ ДОЛГ ПЕРЕД РОДИНОЙ

КАЖДОМУ ПРОГОЛОСОВАВШЕМУ НА ИЗБИРАТЕЛЬНЫХ УЧАСТКАХ

ВЫДАЁТСЯ МИСКА СВЕКОЛЬНОЙ ПОХЛЁБКИ И 500 ГРАММ СОЦИАЛЬНОГО ХЛЕБА

  
  Мелкий шрифт внизу, словно стыдясь сам себя, извещал об административной ответственности за неявку.
  
  Я перевернул страницу и пробежал взглядом новости местного значения. Отопительный сезон уже начался, запасов торфа в котельных должно было хватить, как минимум, до середины декабря. Полиция арестовала женщину за владение холодным оружием (газета напоминала, что все кухонные ножи длиннее пятнадцати сантиметров приравнены к холодному оружию и подлежат немедленной сдаче в уполномоченные органы). Автолюбителя, забывшего установить на свою машину флаг России, оштрафовали на десять тысяч рублей. Кроме этого, опричной службой был закрыт можайский клуб элитарного кино (за это какому-то капитану дали звание майора). Оказалось, что синефилы смотрели на дому нецензурную версию кинофильма "Иван Васильевич меняет профессию": из неё не была вырезана реплика "с-бака кр-мский х-н". Меня удивило даже не то, что эта фраза считалась нецензурной, а факт того, что газета рискнула напечатать её, пусть даже и в несколько сокращённом виде. Скользнув взглядом по социальной рекламе, призывающей вступать в добровольческую полицию ('Добровольческие отряды: всегда на страже духовно-нравственных ценностей нашего общества!', гласил их девиз), я перелистнул страницу.
  
  Небольшой раздел со словами 'Их нравы' сообщал какую-то ужасно скучную статистическую информацию наподобие того, что безусловный базовый доход украинца, пересчитанный из евро в рубли по официальному равноценному курсу, составляет всего семьсот рублей. Столь же уныло выглядело интервью с каким-то можайским военным пенсионером, отличившемся тридцать лет назад при взятии городской администрации Новополоцка. Отставной подполковник раз за разом повторял, что не окажись русские танки на полоцкой земле, то сейчас бы там проводили парад солдаты НАТО.
  
  Рубрика 'работа' выглядела относительно схоже в своей разнообразности. Можно было устроиться продавцом в универмаг (двенадцать тысяч в месяц), можно было устроиться продавцом в магазин алкогольных напитков (одиннадцать тысяч в месяц), можно было устроиться продавцом в магазин одежды (десять тысяч) или продуктовый ларёк (тоже десять тысяч). Помимо этого, продавцы различных профилей требовались на продовольственный рынок, на вещевой рынок, а сверх того и в местный торговый центр. Присутствовало и гендерное распределение вакансий: мужчина всегда мог устроиться грузчиком, а женщина - уборщицей. Сворачивая газету, я вспомнил утренний штурм поезда в Можайске.
  
  Вдалеке раздался гудок. К перрону подкатила электричка в уже знакомых цветах российского флага и с шипением распахнула передо мной свои двери.
  
  Днём в вагонах было немноголюдно. На дерматине сиденья кто-то романтичный написал фломастером фразу 'Я плавала в океане его глаз, а он топил меня'. Я дважды перечитал надпись; меня поразил тонкий лиризм её жестокости. Я попытался представить девушку, написавшую эти слова, но тщетно. Передо мной вставали то холодные немигающие глаза тайного полицейского, то жуткий взгляд опричника, то перекошенное от свирепости лицо казака. Попытка вспомнить взгляд девочки из шестнадцатой школы тоже не увенчалась успехом. Я пожал плечами и повернулся в окно. Думать не хотелось. Мне оставалось только смотреть на то, как за окном мелькала Россия, сливаясь из тысяч картинок в одно общее всеобъемлющее впечатление. Погода понемногу улучшалась. Между облаков снова и снова мелькало солнце.
  
  Мы постепенно приближались к Москве. Поля борщевика сменились оставленными под паром, а нежилые деревянные дома - обитаемыми белокирпичными. На их место приходили пятиэтажные панельные дома, построенные сотню лет назад, но держащиеся до сих пор. Пятиэтажки сменялись девятиэтажками, а вслед за ними появлялись высотные дома, где сосчитать на ходу количество этажей не представлялось никакой возможности.
  
  Как сильно разросся город, поразился я. По идее, это ещё было Подмосковье, но мне казалось, что мы едем через огромный многоэтажный спальный район, который время от времени плавно превращается в другой. Я ещё никогда не видел в одном месте столько циклопических домов, стоящих максимально близко друг к другу. Было непонятно, что же пугает меня больше: колоссальность этих бетонных зиккуратов, или же их бесконечность? Сколько людей сейчас жило в этих огромных каменных джунглях, где жители соседних домов, казалось, могут приветствовать по утрам друг друга рукопожатиями с балконов?
  
  Где-то за моей спиной, в начале вагона, шла политическая дискуссия.
  
  - Я тебе вот что скажу, только никому ни слова, - произносил один голос неприятного тембра. Он слегка заплетался, будто его обладатель с утра пропустил полстакана чего-то крепкого. - У меня друган этой осенью шабашил на элеваторе...
  
  - Угу, - говорил второй голос. Говорящий был весьма немногословен.
  
  - Короче, ему там по секрету рассказали: в Европе и США вообще полный голяк с едой, они там чуть ли не суп из лебеды варят.
  
  - Ага.
  
  - Понятно, ихние министры да президенты жрут от пуза, - безапелляционно говорил первый. - Видел, вчера американского президента по телевизору показывали?
  
  - Угу.
  
  - Так он каждый день съедает по три килограмма чистейшего русского хлеба!
  
  - Боров! - неожиданно произнёс второй голос. Буква 'Б' прозвучала так, словно у говорившего началась жестокая, неукротимая рвота.
  
  - И так у них всё правительство! Понимаешь? Простым гражданам вешают лапшу на уши, а сами едят русский хлеб и ещё вводят против нас какие-то там санкции-шманкции!..
  
  - Слушай, это прямо как у нас в России...
  
  Мне было ужасно скучно слушать эту беседу. Сутки назад я бы жадно ловил каждое слово, стараясь уловить как можно больше знаний об этом удивительном будущем, но сейчас мне было всё равно. Локоть всё время соскальзывал с края окна, не давая мне подпереть рукой голову. К сожалению, выключить надоедливую вагонную дискуссию не было никакой возможности. Я старался по мере сил пропускать её мимо себя.
  
  Электричка торжественно проехала над шестнадцатиполосным МКАДом, словно пересекая пограничный мост. Я приехал в Москву.
  
  За окном проносились дома, дома, улицы, промзоны, машины, люди, облака, солнце и снова жилые дома. Иглой уходил в облака обелиск. Столица была огромна. Что ждало меня здесь?
  
  Электричка изогнулась, выезжая к мосту. Москва-река несла свои серо-стальные воды вдаль. С грохотом мы перескочили на тот берег. Небоскрёбы, стоявшие здесь, были настолько высоки, что их было невозможно рассмотреть из окна. Поезд проехал совсем близко от них. За окном появилась какая-то многоуровневая развязка, которая тотчас превратилась в отгороженную трёхметровыми щитами дорогу. Смотреть стало некуда.
  
  Железная дорога, по которой мы ехали, внезапно разделилась стрелками на боковые пути, разошлась в стороны рельсами, словно куст хризантем, возникающий из одного побега. Это был Белорусский вокзал.
  
  Мы прибыли к отдельному перрону для электричек. Я взглянул на соседние пути: калининградского поезда нигде не было. Возможно, он прибыл днём, пока я обедал хлебом и водой в посёлке образцового патриотизма, хотя с такой же долей вероятности я мог предположить, что он до сих пор находился в Вязьме после утренней битвы. Я вспомнил раннее утро, когда всё пошло на сдвиг, и мне пришлось оставить и плацкарт, к которому я так привык за недолгие часы путешествия, и спецсостав с хорошей едой и плохими людьми. Судьба была необратима.
  
  Я ступил на плитку перрона и снова, в который раз за эти сутки, решительно пошёл вперёд. Дорожный анабазис подходил к концу.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"