Аннотация: версия 28/07/08. В ИЛЛЮСТРАЦИЯХ - КАРТА И ФРАГМЕНТ РОДОСЛОВНОГО ДРЕВА.
ДОМ ДЛЯ ДЕМИУРГА
Том первый
Поднимается ветер...
От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.
От героев-отцов до детей-подлецов - Божий промысел,
ты налицо!
Олег Ладыженский
Пролог: две мечты Рудо Шроста
Третью ночь Рудо шел на юг один, третий день отсыпался, как змеи и ящерицы, под жидкой тенью камней и кустарника. Низкое, раскаленное добела небо светило все злее и злее. В предночный час горячий воздух поднимался вверх, и кромка остывающего небесного свода казалась громадным костром. Плясали языки пламенного зарева, выжигая и без того душный раскаленный воздух.
На четвертую ночь сухая степь обернулась пустыней.
Спускаясь с бархана, Рудо причуялся. До сих пор ему удавалось находить источники воды. Зов инстинкта безошибочно вел его от одного жалкого ручейка до другого, пусть и приходилось идти не строго на юг, а то и дело меняя направление. Возле каждого оазиса он благодарил святых Окберта и Теодора, силой молитвы которых людям было даровано знание путей и источников. Без этих чудес Рудо не выжил бы в пустыне.
Рудо манила Предельная пустыня - даже не сама она, а тот мифический предел, за которым якобы ничего нет. Говорили, что там - стена тумана, говорили, что стена огня, говорили, что бездонная пропасть, что горы высотой до неба. Говорили, говорили, говорили... а Рудо хотел - увидеть.
Еще в детстве они с братом свернули карту обитаемых земель в трубочку, так, чтобы Пределы юга и севера - песчаная и снежная пустыни, - сошлись край к краю. Те края, на которых были Предельные океаны, нелепо торчали, и тогда Рудо взял нож и нарезал твердую упрямую бумагу так, чтобы ее можно было скрепить. За испорченную карту - дорогую, бумажную - отец приказал их выпороть. Следующую карту они сделали из тыквы, выцарапав на ней контуры материка и островов.
Картой из тыквы, над которой братья-погодки мудрили не один день, заинтересовался священник. Объяснениям Рудо он покивал, потом улыбнулся и сказал, что мир устроен вовсе не так, а придумка их годится разве что для забавы. Мальчишкам мир-тыква скоро наскучил, тыква сморщилась и загнила, ее выбросили слуги.
Вспомнилась давняя забава спустя десяток лет.
Сколько еще идти по пустыне, и что там за ней, Рудо не знал. Может быть, вечно накаленные светом небесным каменные поля, может быть, спекшийся до стекла песок. Пока что пустыня, казавшаяся мертвой и бесплодной, кормила и поила его. Надолго ли это - Рудо не знал тоже. Ничего он не знал, кроме того, что будет идти, пока чутье не подскажет, что воды впереди больше нет, и потом еще столько, чтобы опустошить два бурдюка из трех. Тогда придется повернуть назад.
При взгляде на иссиня-белое злое небо перед глазами начинали плясать цветные пятна. Рудо прикрывал лицо краем плаща и заставлял себя спать до вечерних сумерек, потом поднимался, растирая затекшие руки и ноги. Вылезал на край спальной ямы - песок осыпался под каблуками сапог - и вновь шел, шел, шел...
Спутники отказались идти дальше на исходе второй седмицы. "Мертвецам золото не нужно", - ответил старший из проводников. Спорить с ними Рудо не стал: они были правы во всем. Жадное упрямство, гнавшее господина на юг, они разделить не могли. Оруженосца Рудо отослал с ними: не хотел для мальчишки испытаний, которые выбрал для себя.
На исходе шестой ночи Рудо понял, что воды больше не найдет.
Он вырыл очередную неглубокую, по колено, яму, улегся в нее, накрылся плащом и попытался заснуть. Сегодня у него впервые не болели ноги после ходьбы по песку. Привык. Но теперь это никому не было нужно. Воды осталось еще на один переход, набранных накануне жестких бурых кореньев - на столько же. Впереди был все тот же песок, до самого горизонта. Если и существовал Предел юга, то Рудо до него не добрался. Точно так, как ему и говорили - отец, брат, проводники...
Наступало утро, сверху уже веяло жарой. Пустыня замолкала, затаивалась в ожидании ночи. После шести дней пути в абсолютной тишине Рудо научился различать шелестливое скольжение змеи, испуганный писк крохотной песчанки, сердитый стрекот потревоженных насекомых. Свист крыльев - незнакомая ему желто-бурая хищная птица пикирует вниз, поднимается, унося в когтях змею, так и не успевшую закусить.
Жизнь здесь была, а вот вода кончилась. Весь запас влаги был сосредоточен в бурдюке под головой Рудо.
Снов он не видел с того самого дня, как остался один. Просто погружался в темное, свежее, влажное забытье. Сон словно переносил его далеко на север, туда, где от лесного ручья до озера - не больше тысячи шагов, где сочные травы к началу осени поднимаются в рост человека, где идут затяжные дожди, а о ценности прозрачных капель не думает даже последний нищий.
Должно быть, он все же ухитрился задремать, потому что услышал голос. Открыл глаза, откинул полу плаща и ахнул, понимая - сон, сон, ничем, кроме сна, это быть не может...
В паре шагов от него, скрестив ноги, сидел мужчина в побуревшей от времени одежде, такой же, как у Рудо - мешковатые штаны из плотной холстины, эскофль с длинными широкими рукавами и шаперон с обтрепанным хвостом. Рядом лежал аккуратно сложенный плащ, буро-коричневый, тоже не новый.
- Экий ты упрямец, Рудо, - сказал человек, заметив изумленный взгляд путника. - Ну вот дошел бы ты - и что?
- Уйди, Противостоящий! - Рудо приложил ладонь к сердцу, как учил священник, и неожиданно для себя прибавил: - Без тебя тошно.
Видение не исчезло и даже не вздрогнуло, только улыбнулось нахально, показав белые на смуглом лице зубы. Должно быть, в этих необитаемых чужих землях мало было одного слова и ритуального жеста. "Теперь не отвяжется... - тоскливо подумал Рудо. - Ну что б ему не пристать к монахам, я-то ему зачем сдался?".
- Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
- Ну да, разумеется. Ты просто мимо шел.
- И еще раз тебе говорю: ты ошибаешься, Рудо, - колючкой в мягко-насмешливом голосе - властная надменность.
Сотворивших всегда изображали иначе. Супруг и спутник Матери всего сущего, Воин - грозный рыцарь в ослепительно-белом доспехе, статный и величественный. Таким он являлся святым и многим другим, обращавшим молитвы к Сотворившим. Смуглолицый насмешник в выжженном жарой плаще - неужели это может быть он? И чем Рудо заслужил такую честь?..
Карие глаза с золотистыми прожилками ехидно сверкнули задумавшемуся Рудо, гость едва заметно кивнул, и юноша вновь усомнился. Не может такого быть, просто не может. Воину не место в этой забытой всеми окраинной земле, а младший сын владетеля Шроста - не святой, не великий герой, чтобы удостоиться такой чести. Гость склонил набок голову, прищурил левый глаз, разглядывая парня, как котенка, играющего с мотком ниток, потом вновь заговорил:
- Так зачем тебе нужно дойти до конца мира? Разве мало обитаемых земель? Ты все уже успел повидать? Был и на крайнем севере, и на дальнем западе?
- Нет, - пожал затекшими плечами Рудо. - Не успел. Мир велик...
- Именно что, - кивнул смуглый. - Мир велик, и в нем хватает более уютных уголков, так что ж ты делаешь в этих забытых всеми землях? Ищешь край света, я знаю. А зачем?
Рудо уставился на край ямы, в которой так и сидел, прикрыв колени плащом. Этот вопрос ему уже задавали сотню раз, и путник накрепко выучил нехитрую истину: бессмысленно объяснять кому-то свои чувства, желания, мысли. Не поймут, и хорошо, если не поймут молча, не высмеивая.
- Не твое дело, - буркнул он наконец. - Хочу и иду.
- А как же твой долг, Рудо? Перед отцом, перед братом? Перед невестой?
- Мой долг - мое дело, а не твое.
Упоминание о невесте все же досадило. Долг преданного сына - жениться по выбору отца. Все так поступают, и Рудо - не исключение, но упрямство отца, который хотел непременно устроить жизнь и для младшего, казалось непонятным. Зачем младшему жениться, если владение Шрост перейдет к брату? Но Рудо с отцом не спорил. Он был согласен жениться. Потом. Когда вернется из путешествия на юг. Невеста подождет.
- Упрямец ты, Рудо, - еще раз повторил незнакомец. - Ну, допустим, дойдешь ты до края - и что?
- Увижу, - Рудо пожал плечами.
Собственная мечта вдруг показалась глупостью, юношеской забавой. Нужно было дождаться сумерек, встать и идти на северо-восток, к ближайшему источнику, а потом - назад, той же дорогой, что пришел сюда. Отец стар, и хоть не утратил и толики упрямства, сильно ослабел здоровьем. Брату нужен надежный помощник. Домой. Пора возвращаться домой...
- Ну что ж, пойдем, - смуглый поднялся, не опираясь на руки, и протянул Рудо ладонь.
Ладонь оказалась широкой и гладкой, словно отполированной песком.
Идти пришлось недолго. Вскоре из-за горизонта поднялась огромная стена серо-серебристого тумана. Верхняя кромка туманной стены истончалась, белела и смыкалась с белым, жарко пышущим небом. Сначала Рудо показалось, что до нее дни и дни пути, но уже шагов через сто - смуглый спутник так и вел парня за руку, - оказалось, что она совсем близко. Рудо принюхался. От серебристого колышущегося тумана веяло не сыростью, не речной свежестью, а все тем же раскаленным жаром. Парень попытался шагнуть еще ближе, но смуглый удержал его, крепко сжав ладонь.
- Сгоришь, - коротко сказал он.
Рудо посмотрел вверх, потом - по сторонам. Протянул свободную руку к совсем близкому туману. Показалось, что собрался прикоснуться к каминной решетке: то же сухое, упругое тепло. Точно и не крохотные серебристые песчинки парили перед ним в воздухе.
- Значит, все правда, - сказал Рудо, устав смотреть на суматошный танец песчинок. - Все, как в Книге Сотворивших. "И положен миру предел, и не пройти за него ни человеку, ни порождению рук его, ни твари дикой...".
- Правда, - сказал спутник. - И истина. Вот тебе твой предел мира, смотри.
На душе было пусто и скучно. Рудо еще раз протянул пальцы к стене серебристого тумана, потом поднес их ко рту, послюнил и опять приблизил к пределу. Слюна мгновенно высохла, удерживать руку стало больно.
- Ну что, доволен? - усмехнулся спутник. - Ты мечтал о том, что выйдешь на севере, среди льдов? Или найдешь новую землю?
- Да нет, - Рудо пожал плечами. - Я просто хотел все увидеть сам.
- И что же ты будешь делать теперь?
Рудо оглянулся на него - смуглого, насмешливо сверкающего зубами. Спутник был намного старше, и перед ним парень чувствовал себя так же неловко, как перед отцом. Пусть даже это и был сон - неважно. Сон? А сон ли?..
- Ты не спишь, Рудо, - откликнулся смуглый на немой вопрос. - Знай это. Если решишь вернуться, то услышишь о мираже, которые нередки в пустыне, о чудном сне. Тебя и лжецом назовут не раз - ты же не верил другим...
- Если?.. - удивленно переспросил Рудо. - Не буду ж я жить тут...
- Тут жить нельзя, - согласно отозвался спутник. - Возвращаемся?
Рудо уже собирался было сказать: "Да", но тут на него накатило. Все вдруг показалось дурным и тошным, словно жара напекла голову, словно он забыл хлебнуть воды перед дорогой - а ведь и вправду забыл, но не в этом было дело. Просто никакого больше смысла не было. Ни в чем. Возвращаться, оставаться, умереть здесь, добраться до дома и жениться... да не все ли равно теперь, когда сбылась мечта? Зачем дальше жить? Проще шагнуть в эту убийственную жаркую стену.
К горлу подкатил рвотный спазм. Рудо не отравился корнями или несвежей водой = он просто достиг своей цели. Оказалось, что в ней не было никакого смысла. Мир был ограничен со всех четырех сторон; его можно было познать, исходить от одного Предела до другого. На карте нет белых пятен, и ее ни к чему наклеивать на тыкву, чтобы замкнуть в кольцо. Это знают все, даже дети, и только одному глупцу понадобилось проверять известное на собственной шкуре! За раскаленной пустыней была лишь стена - никаких неведомых земель, никаких сказочных стран.
- Так уж устроен наш мир, и другого у тебя нет, - сказал смуглый. - Теперь ты понимаешь, почему Пределы отделены непроходимыми пустошами?
- Но мы же дошли... - простонал парень, отирая с губ горькую желчь.
- Это было первое чудо для упрямца Рудо. Хочешь еще чего-нибудь?
- Ничего я больше не хочу...- и тут же понял, что лжет, что не вынесет позорного возвращения домой, сочувственной улыбки брата, снисходительного молчания отца.
Брат выслушает и скажет - "от жары и не такое мерещится"; невеста будет восхищаться вслух, посмеиваться с подружками, и плакать в подушку: у всех женихи как женихи, а у нее - ударенный по голове, чудак. Не расскажешь, не докажешь - все так, как сказал нежданный пришелец. Действительно, чудак. Или попросту дурак.
Нужно было просить Того, Кто пришел к Рудо, кто показал ему недосягаемый предел, совершил чудо, о даровании если не доказательства, то хотя бы новой надежды, новой цели в пути - но просить было невозможно. Горькая, как желчь, гордость запечатала губы.
- Ничего не хочешь? - передразнил гость. - Ну, поглядим, какой из тебя аскет...
Твердая рука Воина подняла Рудо с колен - легко, как мешок с шерстью, - развернула лицом к раскаленной стене тумана и толкнула вперед.
Рудо пролетел пару шагов, давясь собственным криком... и упал носом в сугроб. Снег, холодный, колючий, немедленно набился в рот и за шиворот, в рукава и под воротник шаперона. Парень поднялся. Глазам верилось с трудом. Они слезились от тающих на ресницах снежинок, слепли от бесконечной, простиравшейся во все стороны белизны.
В лицо ударил ледяной ветер, глаза вновь заслезились.
Рудо вычуял направление и побрел на юг, к лесу, маячившему на горизонте.
Он очень надеялся, что встретит охотников прежде, чем замерзнет. Мечтал о домике в лесу, о запасе дров и котелке, в котором можно растопить воду, о ночлеге под крышей.
Эта скромная сиюминутная мечта вдруг показалась гораздо важнее, чем огромная предыдущая.
"В году же три тысячи двенадцатом от сотворения случилось так, что Рудо, младший сын владетеля Шроста, ушел в Предел юга, чему было восемь свидетелей, коих Рудо оставил на границе пустыни, вышел же из Предела севера, чему было шестеро свидетелей. Тех же, кто пробовал повторить его деяние, более не встречали...".
Часть первая. Осень. Секретарь. Дорога.
1. Собра - баронство Брулен
Небесное сияние достигло своего пика, и свет сумел пробиться сквозь пыльное потолочное окошко библиотеки. Саннио поморщился и отодвинул свиток от яркого пятна. На старые рукописи свет действовал разрушительно, и библиотекарь оторвал бы ему голову, заметь он, что Саннио позволяет небесному свету коснуться и без того выцветших чернил.
Юноша всей душой ненавидел работу переписчика, но Сотворившие в непостижимой мудрости своей благословили его четким ровным почерком и внимательностью. Он никогда не пропускал слов, не сажал помарок, и, даже уставая, не начинал мельчить или, напротив, писать слишком крупно. К несчастью, мэтр Тейн, владелец школы секретарей, заметил это еще в первый год обучения Саннио и немедленно приставил его помогать библиотекарю. За это даже платили, половину сеорина в седмицу - лишь вдвое меньше, чем получали столичные переписчики, но приходилось вставать с первым небесным светом. Работать при свечах мэтр Тейн запрещал: многие ткани были пропитаны предохраняющими составами, которые вспыхивали от малейшей искры, и, пока товарищи сладко сопели в дортуарах, Саннио корпел за столом в обнимку с чернильницей и склянкой мелкого песка.
Он уже окончил полный курс обучения и теперь ожидал решения своей участи. Судя по некоторым намекам, мэтр решил оставить его при школе, и Саннио это пугало. За четыре года он досыта наелся школой мэтра Тейна: переписыванием старых пыльных свитков, подъемами затемно и обязанностью отправляться в постель, едва небесный свет начнет угасать. Строгая дисциплина, обильные, но пресные обеды, обязательные упражнения на воздухе - в любую погоду, хоть в самую жару, хоть в проливной дождь, один-единственный свободный день в три седмицы... Саннио был готов служить у кого угодно, - лишь бы не в школе, - но он принадлежал мэтру Тейну. Все, что было на нем надето, все, чем было набито его брюхо, тоже принадлежало мэтру Тейну, и мнения ученика никто не спрашивал.
Узкая рука с длинными желтоватыми ногтями легла на стол рядом с чернильницей. Саннио кивнул, показывая, что заметил пришедшего, все с той же размеренной аккуратностью вывел последние слова во фразе, поставил точку и только после этого отложил перо. Поступи он иначе - выволочки не миновать.
- Встань, Васта.
Саннио отодвинул стул и поднялся. Мэтр Тейн был ему по плечо, но Саннио все равно казалось, что тот смотрит на ученика сверху вниз. В тщедушном на вид человечке с редкими пепельными волосами и сероватым оттенком кожи было столько тихой уверенности в себе, что рядом с ним затыкались и рослые буяны. Скептически оглядев Саннио, мэтр достал из кошелька на поясе несколько спичек и протянул их юноше.
- Сведи пятна с губ и подбородка.
Ученик не удивился осведомленности мэтра о том, что в кармане, подшитом изнутри к поле ученической куртки, Саннио таскает осколок зеркала. В школе говорили, что мэтр Тейн знает сны любого из учеников, и эта шутка была подозрительно похожа на правду. Саннио послюнил головку спички, натер размоченной серой чернильные пятна вокруг губ, на щеке и подбородке. Они заметно поблекли, но не исчезли.
- Пойдем, - бесстрастно кивнул мэтр.
Задавать вопросы, пока не дано на то разрешение, правилами школы запрещалось, и Саннио молча, с равнодушным лицом шел по коридорам школы вслед за мэтром. Не выдавать своих чувств ни выражением лица, ни движениями тела его научили еще в первый год - и отнюдь не ласковыми увещеваниями. К концу первого года тринадцатилетние мальчишки, не меняясь в лице, принимали самые несправедливые наказания и выслушивали поношения, от которых и священник бросился бы в драку.
- В молчании достоинство, в смирении невинность, - по десять раз на дню повторял учитель, заставляя ребят то ковшом вычерпывать выгребные ямы, то отдавать свой обед свиньям на заднем дворе.
Все это полагалось делать не только молча, быстро и без единого возражения, но и с изяществом. Те, кто позволял себе возражать, кривить лицо или просто был слишком неловок, покидали школу. Для сирот, которых набирал по приютам мэтр Тейн, это было равнозначно отлучению от Церкви, и мальчишки старались, как могли.
Саннио слегка замечтался о будущем, и, вернувшись, обнаружил, что поднимается следом за мэтром по лестнице на третий этаж. Сюда, где располагались личные покои и кабинет мэтра директора, он еще ни разу не попадал. Прихожая была обставлена с той же аскетичной простотой, что и прочие помещения школы. Свежая побелка стен, вешалка из темного мореного дерева, низкая скамья под вешалкой. На вешалке висели серый плащ-капа с серебристым шитьем по подолу, не слишком новый, и серая же шляпа. Герба Саннио не разглядел: он терялся в складках тяжелой ткани. От вещей тянуло чуть горьковатым запахом духов.
- Ваша милость, это Саннио Васта.
Юноша поклонился от порога, сделал три шага и замер, разглядывая сапоги незнакомца. Поднять глаза он пока не смел; оставалось удовольствоваться наблюдениями за обувью гостя. Судя по увиденному, посетитель много ездил верхом и не меньше ходил пешком, был весьма состоятелен и обладал отменным вкусом, но слегка пренебрегал новейшими выдумками галантерейщиков.
- Осмелюсь заметить, что Васта - лучший выпускник моей школы за последние три года. Он отменно усерден, обладает великолепной памятью, в совершенстве освоил все курсы. Достойный помощник для вашей милости. У него великолепный почерк, он пишет быстро и, разумеется, без единой ошибки, обладает необходимой почтительностью, сообразителен.
Саннио пришлось сильно постараться, чтобы и далее сохранять бесстрастность, подобающую воспитаннику школы секретарей. До сих пор он слышал о себе совсем другие вещи - что он дармоед, каких еще не видела школа мэтра Тейна, криворукий лодырь с дырой промеж ушей, тупица и наглец.
- Так-так-так, - произнес ленивый бархатный голос. - А что у него с верховой ездой?
- Лошади его любят, - уклончиво ответил мэтр и, в общем, не солгал - лошади Саннио действительно любили (особенно, если он начинал знакомство со взятки сухарем), но юноша их все равно опасался. Верхом он ездил не хуже прочих, но никакого удовольствия это ему не доставляло.
- Со здоровьем?
- Необыкновенно вынослив, ваша милость, хотя и не кажется крепким, - пауза, а после нее мэтр добавил: - И, как видите, весьма хорош собой.
- Так-так-так...
Гость встал и подошел вплотную к Саннио. Пахло от него все той же горечью, что юноша почуял еще в прихожей. Облачен он был в короткий, до середины бедра, темно-серый кафтан и камизолу тоном светлее, из тонкой шерсти с серебристым шитьем по краю рукава. Он был выше юноши на голову, и перед глазами Саннио маячила верхняя пуговица кафтана. Серебряный паук цепко держал в тонких лапках кабошон гагата.
Теплые твердые пальцы взяли Саннио за подбородок и заставили приподнять голову. Он не слишком сопротивлялся, хотя внутри все заледенело. Последняя фраза мэтра уже настораживала, а теперь еще и это...
Незнакомец заставил юношу посмотреть на себя в упор. Узкое твердо очерченное лицо, длинные светлые волосы небрежно отброшены за плечи. Глаза - тоже серые, словно дым осенних костров. Лицо мужественное, но почему-то неприятное. Потом рука развернула голову Саннио так, что теперь он смотрел в окно. Юноша прищурился - он не любил яркого света.
- Да, действительно, хорош. С этими его глазами... Пожалуй, серое будет ему к лицу. Благодарю, Леум.
- Не стоит благодарности вашей милости, - прошелестел мэтр Тейн. - Когда вы за ним пришлете?
- Зачем же тянуть? Идите, мой юный друг, соберите вещи...
Саннио бездумно развернулся и вышел за дверь. Очнулся он, только спустившись на первый этаж и подходя к дортуару. Кровать стояла возле самой двери. Доски были застелены тонким, в палец толщиной, матрасом - мэтр Тейн заботился об осанке учеников. Одеялом служил потрепанный, но теплый плед из саурской шерсти. Впрочем, Саннио все равно мерз. Сколько он себя помнил, руки и ступни у него были ледяными в любую жару.
Вещей у него было всего ничего: набор перьев, подаренный в прошлом году библиотекарем за усердие, шесть сеоринов, зашитых в нарядный пояс, да молитвенник, который он привез с собой из приюта. Все остальное принадлежало мэтру Тейну. Саннио не стал запирать сундучок, который, как и остальные ученики, держал под кроватью. Юноша сдержал желание нацарапать на крышке что-нибудь на память, как это сделали прежние владельцы. На душе было скверно.
Назад он шел нарочито медленно, про себя считая шаги. Вдруг захотелось споткнуться на лестнице и сломать ногу. Тогда бы мэтр оставил его у себя, и, может быть, нашелся бы другой наниматель. Светловолосый обладатель паучьих пуговиц ему не понравился слишком сильно. Было в нем что-то тревожное, опасное. Саннио огляделся и, обнаружив, что никто за ним не наблюдает, четырежды постучал по золотистому, с яркими прожилками, дереву перил и сплюнул себе под ноги - на счастье.
Вернувшись, Саннио замер в прихожей возле вешалки и осторожно потянул край капы, надеясь увидеть герб. Тяжелая темная дверь кабинета мэтра Тейна была прикрыта, но голос незнакомца послышался немедленно:
- Заходите, драгоценнейший, подслушивать под дверью неприлично.
- Простите, ваша милость, я не... - начал Саннио, не забыв поклониться при входе.
- Я знаю, я пошутил, - кивнул светловолосый и перевел взгляд неприятно цепких глаз на завязанный узлом носовой платок в руках секретаря. - Это все ваше имущество?
- Да, ваша милость.
- Можете называть меня герцогом. Что ж, пойдемте.
Светловолосый не стал дожидаться, пока Саннио, как положено, подаст ему одежду. Шляпу он небрежно нахлобучил на голову, плащ швырнул юноше. По лестнице новый господин и повелитель Саннио спускался стремительно - так, что парень, приученный к сдержанной медлительности, едва за ним поспевал. Секретарь был уверен, что волосы у него растреплются, а воротник покривится, и герцог окажется недоволен, но, должно быть, ему повезло, или просто господину было наплевать на подобные мелочи.
Остановившись посреди переднего двора школы, усыпанного крупным светлым песком, герцог взял у стоявшего, как подобает, за левым плечом Саннио плащ, вытащил из-за пояса перчатки. Господин громко и резко щелкнул пальцами. Саннио вздрогнул.
Слуга вывел из конюшни мышастого жеребца-керторца, который тряхнул темной челкой и презрительно глянул на Саннио, с трудом подавившего вздох, а следом за жеребцом - более смирную с виду кобылку той же масти. Когда юноша забирался в седло, кобылка дернула маленькими остроконечными ушами, но повела себя безупречно, и секретарь проникся к ней симпатией.
Королевская дорога, вымощенная розовато-красным камнем, в эту пору была почти пуста. Всадники встретили нескольких торговцев с телегами и обогнали экипаж, окошки которого были затянуты плотной кисеей, но больше им никто не попался. Дорога вела к Алларским - восточным - воротам, а в них въезд телегам был запрещен. Торговцы, должно быть, везли товар со складов в предместьях.
Саннио украдкой глазел по сторонам. В столице он был только однажды, почти год назад - сопровождал мэтра библиотекаря. Раз в три седмицы его отпускали погулять в ближайшее к школе большое село, пыжившееся стать маленьким городом, а там из всех развлечений имелись скудная и скучная ярмарка да проповедь в соборе, причем священник был слегка косноязычен. Но как юноша ни старался разглядеть хоть что-нибудь, деревья, тесно высаженные вдоль дороги, лишали его этой возможности. Высокие кроны, казалось, подпирали ясное, ровно светящееся небо. Стояла тишина, нарушаемая лишь дробным топотом копыт двух лошадей.
- Откуда вы родом? - спросил герцог, когда впереди показались белые стены Собры.
Говорил он негромко, глядя прямо перед собой. Так часто делали наставники, заставляя учеников школы мэтра Тейна постоянно быть настороже и ловить каждое слово.
- Не знаю точно, герцог. Откуда-то из Эллоны. Я подкидыш.
- Ба, мой юный друг... да мы с вами земляки, - поднял брови герцог, повернув голову. - Это судьба.
Будь Саннио не так взволнован и взбудоражен грядущими переменами, он еще в покоях мэтра догадался бы, кому теперь служит. Фамильные цвета Старших Родов Собраны он знал наизусть. Он и догадался, увидев пуговицу с пауком, просто мысли были заняты другим. К тому же еще оставалась надежда, что он попал в руки к кому-то из вассалов.
Руи Гоэллон, королевский предсказатель и советник, и, как говорят - отравитель. Саннио редко прислушивался к сплетням - только если этого требовали наставники, - но все, что он знал о своем нанимателе, заставило его впасть в тихую панику. Слухов о Гоэллоне ходила прорва, но приятных среди них почти не было. Герцога Руи прозвали Пауком вовсе не за то, что на гербе Гоэллонов красовался серебряный паук; покойного герцога, отца Руи называли Роланом Победоносным, и никакой паук не вспоминался. Но герцог Ролан давно умер; Саннио должен был служить герцогу Руи.
Пара всадников въехала в столицу, когда небесный свет уже начал меркнуть. В школе мэтра Тейна в это время полагалось ужинать, молиться и расходиться по дортуарам. Сейчас же Саннио ехал в первых сумерках по людным улицам Собры, вдыхая сотню запахов сразу. Надо признаться, часть из них была омерзительна, - но все равно это были неповторимые запахи столичной, бурной и интересной жизни. Пара девиц улыбнулась ему, а одна даже помахала рукой с балкончика. За это Саннио был благодарен герцогу, но все остальное заставляло бояться и думать о худшем.
У трехэтажного дома с черной остроконечной крышей, украшенной серебристым флюгером, герцог остановился и развернул коня на месте. У Саннио этот маневр не получился бы, но кобыла была хорошо выезжена и покорно повторила движения жеребца. Через площадь катил открытый экипаж, в нем сидела пара благородных девиц в сопровождении старой карги в траурном синем платье; прогуливались ватаги школяров, торговка с корзиной продавала цветы.
- Мой дальний предок построил себе дом в тихом предместье - и вот что получил в наследство я, - герцог поднял руку в темно-серой перчатке, обводя площадь. - Но вам-то нравится вся эта суматоха, верно, Саннио?
Юноша молча кивнул, надеясь, что вопрос задан не потому, что он, как деревенский дурачок, глазел по сторонам и выглядел полным неучем.
- Очень вам сочувствую, - улыбнулся Гоэллон, и Саннио внутренне передернулся. Улыбаться герцог то ли не умел, то ли нарочно пугал секретаря, но, в любом случае, вышло жутковато - словно череп оскалился в саркастической ухмылке. - Завтра мы отправляемся в далекое и долгое путешествие. На север.
Первый министр Собраны был мрачен, а потому разговаривал с домашними и прислугой с подчеркнутой вежливостью. Даже дура Анна, единственная и любимая, покуда молчала, дочь не смогла вывести его из равновесия. К несчастью, в государственных делах в общем и целом царил порядок, налоги исправно поступали в казну, неурожаев, засух и потопов не предвиделось, на границах было спокойно, и, как доносили разведчики, тамерские голодранцы пока не собрались в очередной раз потоптать земли Скорингов.
Тем печальнее представлялось положение на севере. Услышав королевский указ, который уже был подписан, - и поздно было мчаться во дворец, чтобы на коленях умолять Его Величество не принимать столь крутых мер, - Флектор Агайрон сначала схватился за сердце, потом за тяжелую золотую цепь на груди. Цепь он сорвал с шеи; слишком резко - застежка лопнула, и прижал к столу, прекрасно понимая, что немедленно позовет ювелира, сам, чтобы слуги не увидели и не донесли, как первый министр обращается со знаком своей власти, принятым из рук короля.
На миг показалось: золотые звенья слились в змеиное тело, которое обвивает горло...
С того проклятого утра прошло уже три десятка дней. Паук, вечный соперник у королевского кресла, куда-то подевался, как всегда неожиданно, и министру бы радоваться - но радости никакой не было. В том, что Гоэллон, не выезжая из столицы, не показывался во дворце, было нечто мрачное, предвещавшее беду. Гонцы, которых каждый день присылал во дворец виконт Меррес, племянник маршала, как один говорили, что на севере все хорошо. Изменники казнены, сопротивлявшиеся замки захвачены, мирное население приветствует армию, искореняющую остатки мятежа.
Донесениям дурака Мерреса Агайрон не доверял и на ломаный серн. Нет, он не считал, что виконт врет. Для этого Рикард Меррес был слишком глуп и труслив. Скорее всего, он искренне верил каждому слову, каждой букве своих посланий. В том, что племянник Алессандра, как и дядюшка, способен заметить бунт, только когда к нему в спальню ворвутся вооруженные мятежники, первый министр не сомневался.
Его собственные прознатчики доносили совсем иное. Саур и Лита разорены на корню, люди бегут с насиженных мест. Солдаты Мерреса ведут себя так, словно вторглись на чужие земли. В Къеле, где командует один из вассалов Мерресов, положение получше: там, по крайней мере, жгут только то, что стоит жечь, а вешают тех, кто действительно этого заслужил. Чего не скажешь ни о Сауре, ни о Лите. Любое сопротивление Меррес топит в крови, действует силой там, где стоило бы подойти с задушевной беседой. Если так продолжится и дальше, скоро весь север будет потерян. Новая граница Собраны пройдет по южному берегу Эллау.
Своими руками, своим указом король сделал ровно то, чего так опасался: лишил Собрану всех северных земель. Пока еще можно ликовать и говорить о разгроме мятежников, которые, на самом-то деле, и мятежниками не были... Агайрон не представлял, откуда протекла ядовитая водичка, и это беспокоило его сильнее всего. Алессандр Меррес был слишком глуп, чтобы убедить короля даже в том, что у его величества две руки и две ноги. Паук Гоэллон, напротив, слишком умен и предусмотрителен, чтобы подталкивать короля к подобному решению. Скоринг, казначей? Тоже не слишком правдоподобно: старика никогда не интересовало ничего, кроме состояния казны, а война на собственных землях могла принести лишь убытки.
Прошло два десятка дней, а Агайрон так и не выяснил, какой ветер нашептал королю о заговоре и измене. Пока что Меррес-младший держался, но и времени прошло - всего ничего. Не позднее весны восстания не миновать. Урожай отчасти убран, но виконт уж постарается, чтобы к холодам закрома и амбары опустели, скот был отнят на прокорм армии, а голодные крестьяне получили в уплату одни пинки. Да и приди в голову Рикарда мысль платить - что толку зимой от монет? Из них не сваришь ни каши, ни похлебки, не бросишь в печку. Тем, кто доживет до весны, будет уже все равно. Голод делает с людьми страшные вещи...
Не в первый раз Агайрон с тоской подумал о том, что Ивеллион II унаследовал от отца, прозванного Мышиным Королем, слишком много недостатков. Лаэрт I Сеорн, которого первый министр не застал, был истинным властителем Собраны - мудрым, щедрым, удачливым. Он был скор на гнев, но легок на прощение. Королева Алиана родила ему двух сыновей-близнецов, и старший оказался Мышиным Королем, а младший - Роланом Победоносным. Жаль, что герцог не перенес трагедии в своей семье, и на смену ему явился Паук. От третьего сына ничего особенного не ждали, а мальчик оказался не промах. Настолько не промах, что Агайрон каждый день мечтал его отравить, да только опасался сам быть отравленным.
Однако прошлые дела - они и есть прошлые, а нужно было возвращаться к нынешним и будущим. Беды на севере не миновать, и нужно что-то делать, чтобы предотвратить самые ужасные последствия королевского решения. Досада лишь в том, что Ивеллион - не Эниал: чем сильнее он напуган, тем более жесткие и непредсказуемые решения принимает. Министр даже не исключал, что северную кампанию король измыслил самостоятельно. Вот только какая змея насвистела ему о несуществующем заговоре?!..
Мерреса-младшего король с севера не уберет до тех пор, пока не убедится в том, что племянник маршала - беда пострашнее черного поветрия, а когда он в этом убедится, будет уже поздно. Какую из сторон поддержит тогда Паук? С северянами его связывают давние узы родства, хотя его мать - из Алларэ. А этот франт, Реми Алларэ, двоюродный брат и лучший друг Паука, - от него чего ждать? Если оба примкнут к северянам, то Сеория, с одной стороны граничащая с церковными землями, а с другой - с графством Мера, не устоит. Если Скоринги или Брулены поддержат восстание, то Меру вместе с фанфароном Алессандром Мерресом сотрут в порошок, а дальше только Кертора, не способная выставить достойную армию, и... Агайрэ.
Волна покатится с севера на юг, как зимние холода, и в лучшем случае на троне окажется Паук, а в худшем - Собрана превратится в лоскуты, раздираемые внутренними войнами. И все это было сделано одним росчерком пера на указе! Все, что предки нынешнего короля собирали столетиями, грозило разлезться под пальцами, как ветошь.
Агайрон сплюнул на ковер перед камином и выплеснул остатки вина в огонь. Угли откликнулись обиженным шипением. Что толку пугать себя страшными, хоть и вполне правдоподобными картинами? Нужно бороться, пока беда еще не наступила, но как, как?
Может быть, предоставить событиям течь своим чередом? Пусть Ивеллион пожинает плоды своей победоносной кампании, пусть все восстают, а Паук, двоюродный брат короля, садится на трон... С ним, видят Сотворившие, проще найти общий язык, чем с королем. Он, по крайней мере, не походит на безумца, упивающегося известиями о казнях и бойнях, учиненных Мерресом. Непонятно, куда герцог запропастился сейчас, когда именно он мог бы спасти положение. Король верит своему предсказателю больше, чем прочим членам совета, вместе взятым. "Брат наш Руи - мой лучший советчик", - вспомнил Агайрон любимое присловье короля. Ну и где он, этот лучший советчик, именно в тот момент, когда он действительно нужен? Решил затаиться, пересидеть смутное и опасное время в стороне от событий? Не слишком-то похоже на него, но кто знает - Паук непредсказуем, от него можно ждать чего угодно.
За окном висела противная кисельная хмарь. Третий день никак не мог пролиться дождь, а восточный ветер все гнал и гнал с моря серые, набухшие влагой тучи. Туман над рекой стоял такой, что со второго этажа, из окна кабинета, Агайрон видел только блекло-серый кисель, из которого торчали флюгера и шпили. Вместе с хмарью в город пришло противное, тревожное ощущение ожидания. Собра не затихала. Столица никогда не переставала бурлить - здесь по-прежнему торговали и воровали, наряжались и хоронили, рожали и выдавали замуж, - но теперь во всем этом чувствовался легкий привкус уныния и безнадежности.
Первый министр отошел от окна, покосился на потухший камин и вновь уселся в кресло. Перед ним лежала гора личных писем, но все это ждало до вечера, а секретарей он отпустил, опасаясь, что сорвется на ком-нибудь из них, - особенно, на новеньком. Парень был умницей и искренне старался, но еще не обвыкся и не уловил распорядок дня и привычки Агайрона во всех подробностях.
Темно-синяя обивка стен вдруг показалась слишком мрачной. Граф Агайрон никогда не позволил бы себе сменить родовые цвета на более яркие, но сейчас и цвет, и тяжелая темная мебель, на которую он натыкался столько лет, сколько владел этим кабинетом, где обстановка осталась от отца, раздражали, как раздражало все - от тумана за окном до тихих шагов нового секретаря. Министр ненавидел эту манеру ходить крадучись и неожиданно возникать за спиной с вопросом! Так ходил Паук, и граф клялся себе, что когда-нибудь прирежет неслышно подкравшегося Гоэллона, а потом скажет, что принял его за наемного убийцу. Видит Омн, это удовольствие стоило и казни...
В кабинет вошла Анна. Агайрон уныло посмотрел на порождение своих чресл. Спору нет, порождение, унаследовавшее от отца черные волосы и тонкие резкие черты, а от матери - голубые глаза, было не таким уж и страшным. Конечно, с красоткой Алларэ ее было не сравнить, да и керторские девицы, смуглые и полногрудые, были куда привлекательнее, но и при виде Анны благородные господа не отворачивались. Жаль только, что дочка уродилась пресной, как сухарь, и такой же тупой. Обаяния в ней не было и на серн.
- Сколько раз я просил стучать?! - с трудом сдерживая желание закричать, спросил Флектор.
- Простите, батюшка, - дура немедленно присела в реверансе.
- Ладно, раз уж вы здесь, Анна, то садитесь, поговорим.
Дочь уселась на краешек кресла, почтительно сложив руки на коленях. Граф поморщился. Мио Алларэ устроилась бы в том же кресле совершенно иначе - разложив юбку и облокотившись на поручень. Анна же сидела так, словно была монашкой. При всей набожности граф полагал, что каждому - свое. Монахини пусть молятся, а девица из благородной семьи должна не только умело вести хозяйство и быть опорой мужу, но и уметь подать себя так, чтобы этот самый муж мог гордиться ее красотой и обаянием.
Синяя лоба с туго зашнурованными от локтя рукавами и серо-серебристый циклас Анне были не к лицу. Так одевалась ее мать, так одевались все благородные девицы в Агайрэ - скромно и благопристойно, - но графу вдруг захотелось увидеть дочь совсем другой. Она же не наследник, чтобы носить только родовые цвета. Так почему не добавить в наряд хотя бы белого, а лучше - белого и золотого? Король оценил бы эту любезность со стороны девицы Агайрон.
Анне уже года три полагалось быть замужем, но выдавать ее за керторского наследника, которого не интересовало ничего, кроме вина и лошадей, не хотелось. С дражайших соседей сталось бы, не роди Анна двух сыновей, наложить лапу и на Агайрэ. Граф помнил, что он смертен, помнил и о том, что люди иногда умирают гораздо раньше, чем ожидают. Ему шел сорок шестой год, и он хотел уйти, зная, что, по крайней мере, дочь пристроена, а графство в надежных руках. Раньше он радовался, что младший брат умер, и теперь никто не всадит ему нож в спину, а теперь жалел. Брат унаследовал бы земли и титул, и тогда все не упиралось бы в то, сколько сыновей родит Анна, и сколько из них доживет до совершеннолетия. В свое время Агайрон взял в жены дочь своего вассала из семьи, все женщины которой славились своей плодовитостью, но супруга едва не умерла родами и больше уже рожать не могла.
"Белое с золотом, белое с золотом...", - еще раз подумал граф, молча глядя на дочь. Можно ли рассчитывать на то, что после смерти Астрид король вновь женится на девице из той же семьи - племяннице покойной королевы? Церковь не запрещала Старшим Родам подобные браки, но согласится ли сам Ивеллион? На него нужно повлиять, несомненно, но если невеста будет и дальше напоминать черствый сухарь, то король едва ли польстится на столь пресное блюдо...
- Вы целыми днями сидите дома?
- Да, батюшка.
- Анна, почему вы ведете себя, как будто приняли обеты? У вас нет подруг, вы умеете ездить верхом, но не выезжаете, ни змеиного хвоста не понимаете в нарядах...
- Батюшка, у меня есть подруги. Катрин и Герда, - не поднимая глаз, проблеяла дочурка.
- Я говорю не об этих приживалках, - да уж, отличная компания для молодой девицы: две старых девы хорошо за тридцать! - а о девушках вашего возраста и положения. Вас недавно приглашали к герцогине Алларэ. Почему вы отказались?
- Я не отказалась...
- И то слава Сотворившим! Закажите себе новое платье, - сегодня же! - возьмите кого-то из своих общипанных куриц и завтра отправляйтесь к герцогине на обед! Может, у нее вы хоть чему-то научитесь...
- Слушаюсь, батюшка.
Анна удалилась, а Агайрон так и остался смотреть на опустевшее кресло. Герцогиня, конечно, та еще гулящая кошка, но зато умна и красива, прекрасно одевается и умеет себя подать. Вокруг нее всегда увивается столичная молодежь, а ее с братом дом - самый изысканный и веселый во всей Собре. Едва ли Мио будет возиться с унылой Анной, но, может быть, хотя бы наблюдая за хозяйкой, дочурка чему-нибудь научится.
И, конечно, нужно поговорить с королем. Невзначай, исподволь навести его на мысль...
Марта Брулен всю жизнь вставала затемно, и даже распухавшие с началом дождей суставы не заставляли ее провести в постели лишнее время. Спала она по старой привычке все в том же шерстяном платье, в каком и ходила днем, потому на одевание лишнего времени не требовалось, а жесткие рыжие волосы не путались и ночью. Баронесса накинула плащ, заправила волосы под капюшон, подтянула грубые вязаные чулки, пообещав себе заказать новые подвязки - как-нибудь, как руки дойдут, и вышла на стену. Она давно одевалась сама, а чужих рук, возивших по волосам гребнем, не терпела и в детстве.
Жизнь ее давно была расписана по часам. Клепсидра роняла капли, отмеряя мгновение за мгновением, и на каждую отметку приходилось свое действие. Утренний час принадлежал только Марте и больше никому.
Береговой ветер сдул с головы капюшон. Марта ухватилась за ворот плаща и оперлась на влажный холодный камень, глядя на море. Далеко на горизонте небо уже начинало разгораться первым огнем. Та же светящаяся кромка была повсюду, занимался рассвет. Сперва светлая полоса по краю горизонта казалась призрачной, почти неразличимой обманкой, смутно лиловеющей сквозь туман, а над головой небо оставалось чернильно-черным, ночным. Потом кольцо света стало набирать силу.
Баронесса Брулен повернула голову вправо, туда, где воды залива на самом горизонте сходились с огандским берегом. На самом деле на рассвете различить, где кончается вода, а где начинается земля, было невозможно, но Марта знала береговую линию лучше линий на своих ладонях. Между Бруленом и Огандой лежат церковные земли, но их с западной стены не увидишь, нужно перейти на южную, хотя на что там смотреть? Об эту пору не видно даже серебряных шпилей, на фоне рассвета теряются все силуэты.
Рассветное кольцо ширилось, делалось ярче. Стена света росла в высоту, набирала силу, подкрадывалась к темному еще пятну в зените, окружала его со всех сторон. Внизу замычала корова, закукарекал петух. Небо все светлело, пока над головой не остался последний островок темноты размером с шапочку-таблетку. Наконец, сдался и он, поглощенный розовато-лиловым сиянием. Теперь небо от горизонта до зенита полыхало всеми оттенками сирени и пурпура. Подсвеченные сверху полупрозрачные облака отливали алым, словно кто-то расплескал по небу дорогое вино.
Именно этот миг Марта любила больше всего. Буйство красок продлилось недолго, не более четверти часа, а потом небо начало быстро светлеть и выцветать. Вскоре оно должно было достичь обычного оттенка - если не набежит с залива туча, притащив полуденный дождь.
В молодости Марта бывала в Собре и всегда удивлялась тому, насколько бедный и скучный там рассвет. Не успеешь оглянуться, как небо потеплело, посветлело и принялось сиять, словно брусок железа в кузне. А приморском Брулене было на что посмотреть - вот баронесса и смотрела, оставляя утренний час для себя и только для себя.
Со стены видно было, как рыбаки вытаскивают на берег лодки. Осень в Брулене - время лучших уловов: косяки уходят от островов Хокны, стремясь в более теплые воды Четверного моря, прозванного так за то, что оно омывает берега четырех земель. Одна из них - Брулен, западные морские врата Собраны.
- Брулен - это море, - шепотом сказала Марта. - Это море, море...
С Бруленом могли бы поспорить Лита, Эллона и Алларэ, тоже славные своими моряками, но все торговые пути проходили через Брулен. Жители востока и севера могли сколь угодно гордиться своими корабелами и капитанами, но каботажные суда востока, ходившие от северной до южной Предельной пустыни, не приносили стране и четверти того дохода, что Брулен. Именно через баронство в столицу, на восток, на юг и на север шли товары из Тамера, Оганды и с островов Хокны. Именно в Брулене грузилось на корабли все то, чем торговала с соседями Собрана...
Ежедневным, ежеминутным разочарованием для вдовой баронессы Брулен было сознавать, что Элибо, единственный сын и наследник, не хотел и не мог понимать, что такое Брулен. Марта, дочь Никласа Фолдора, баронского вассала, выросла на побережье Четверного моря, и все, что следует знать бруленской хозяйке, впитала с молоком матери, на коленях у отца. Брулен - это море, это торговля, рыбная ловля и, что греха таить, контрабанда. Это суровые и гордые мужчины, уважение которых еще нужно заслужить, и женщины, которые, возникни в том нужда, смогут подменить мужей и в лодке, и в торговом зале.
Сын рос так же, как и остальные дети в замке. Выходил с рыбаками в море, таскал в ухе серьгу лиги свободных моряков, несколько раз ходил на торговых кораблях в Тамер и Хокну... но по-прежнему не смыслил в делах баронства ни селедочного хвоста. Лучше всего у него получалось гулять в кабаках с братьями по лиге, обмывая очередную удачную вылазку, но когда Марта спрашивала, хорош ли ее сын в других делах, контрабандисты отвечали уклончиво, хоть и вежливо, а капитан каперского корабля сказал с суровой прямотой:
- Воля ваша, баронесса, а Элибо я на борт не возьму. Мне лишний балласт не нужен.
Любимый сын отличался удивительной тупостью в торговых делах. В ценах он путался, налоги и пошлины сосчитать не мог, зато мог часами рассуждать о несправедливости того, что Брулены - бароны, а какие-то сухопутные крысы Скоринги - герцоги. Чем Элибо так впился титул, когда и ежу морскому ясно, что Старший Род Собраны - это Старший Род, зовись ты хоть бароном, хоть графом, хоть герцогом, Марта не понимала. Самой ей было все равно, и до чужих титулов ей дела не было. В Собране три баронства, четыре графства и три герцогства, так повелось искони, и зачем разевать рот на чужой улов?
Сыночек перерос мать на голову, пойдя в деда по линии Фолдоров; был таким же рыжим увальнем, как все в их роду, но ни дедовской рассудительности, ни материнской рачительности не унаследовал. Марта не могла взять в толк, где ошиблась. Никогда она Элибо не баловала, не холила единственного сына, не выделяла его среди ровесников. Так же, как остальным, ему доставалось за шалости, вместе со всеми его учили и драться, и считать, но приятели детства один за другим сколачивали ватаги и, пока отцы вели хозяйство, грабили тамерские корабли, ходили до самого Хоагера, чтобы в компании северян пощипать зазнавшихся имперцев, возвращались с богатой добычей, женились и становились гордостью семей... Элибо же больше интересовало вино и юбки.
Может, все дело было в том, что еще пяти лет от роду Элибо остался без отца? Так не он один: шторма губили многих, а удача в бою иногда поворачивалась тем местом, по которому сыну вкладывали розог не меньше, чем прочим. Пили в Брулене все, от мала до велика: зимой без глотка горькой, настоянной на перце, не согреешься, да и как не пить вина, если день за днем через твои руки проходят целые бочки? Но оттого и пить умели, и пьянства не было, что привыкали к этому со младых ногтей и не тянулись за лишней кружкой из жадности.
По девкам тоже бегали все, зазорным это не считалось, редкая рыбачка выходила замуж без пуза, лезущего на глаза. "Надо ить же проверить, как оно, того или не того?" - говорили парни. Чужих детей от своих мало кто отличал, брали в жены и с целым выводком; была бы девка сильной да работящей. Попы вслух осуждали разврат и винопитие, но не слишком свирепствовали, и девкам, нагулявшим на стороне детей, исправно отпускали грехи, а детей так же исправно принимали в лоно церкви, через раз забывая записать, что чадо рождено вне брака, освященного Сотворившими.
Но как-то ж другим удавалось и девчонок без внимания не оставить, и бочонок вина с приятелями опустошить, и дело сделать, исконное дело Бруленов?..
Марта сплюнула со стены и принялась спускаться. К утру ноги отекали так, что башмаки пришлось разрезать - так баронесса и ходила в старых башмаках с прорезями, откуда выпирали грубой вязки чулки, прихваченные под коленом замызганными подвязками. Платье из домотканой шерсти хорошо скрывало неуклюжее, корявое, но сильное тело. Марта Брулен могла приподнять телегу, если чья-то нога попадала под колесо, одним ударом кулака объяснить буйному коню, кто в доме хозяин, вытащить лодку. Такой она была в молодости, такой осталась и сейчас.
В спальне ее не имелось даже завалящего зеркала. Причесываться можно было на ощупь, а собственное широкое обветренное лицо, плоское, как у камбалы, разглядывать было незачем. Она ж не Алларэ какая-нибудь, чтоб мазать притираниями ручки да ножки. Руки у нее всю жизнь были красными и потрескавшимися, да и пусть бы с ними. В мороз Марта натирала их гусиным жиром, чтоб не кровили заусенцы и цыпки, и считала это достаточным.
Марта спустилась в замковую церковь, где об эту пору никого не было, - по будням служили только полуденную службу, - и тяжело опустилась на колени перед статуей Оамны, Матери мира. Полногрудая широкобедрая Матерь в богатом уборе смотрела сочувственно и понимающе. "Надо бы новое платье для статуи заказать, что уж год все в одном, нехорошо это..." - мельком подумала баронесса, потом отогнала праздную мысль. Слова молитвы на ум не шли; в детстве и юности она молилась, как учили, старательно выговаривая фразу за фразой, а уже после того, как овдовела, начала с Оамной разговаривать, как одна баба с другой.
- Хоть бы ты его вразумила, Сотворившая... не хватает у меня то ли ума, то ли ремня, - со вздохом призналась Марта. - Такая вот, понимаешь, беда. Двадцатый год разменял, а все ведь дите дитем. И за что такое наказание?
Статуя укоризненно смотрела на коленопреклоненную баронессу, словно хотела что-то сказать, но каменные губы не шевелились. В Брулене часто рассказывали о том, как статуи оживали, и святые, а то и сами Сотворившие снисходили к искренне молящимся, исполняя их желания. Такое случалось и на памяти Марты, ее двоюродная племянница родила слепую дочку и вымолила у Оамны для дочери зрение. Этому мало кто удивлялся, на то они и Сотворившие весь мир, чтоб беречь его и охранять, но Марте никто не отвечал, сколько она ни молилась.
- Небось думаешь, что я и сама справлюсь, - еще раз вздохнула Марта. И то верно, негоже ведь просить Сотворивших о том, с чем и сама справиться в силах. Беспутный сын, чай, не врожденная слепота: дело людское и поправимое. - Справлюсь, как не справиться...
После разговора со статуей на душе полегчало. В самом деле - разнылась старая кляча, нашла, чем допекать Матерь. Молиться надо о том, чтоб шторм был не сильнее прежнего, чтоб тамерцам не слишком везло, а все мальчишки вернулись домой. Что же до Элибо... с Элибо она как-нибудь разберется.
Оба наследника терпеть не могли уроки Закона Сотворивших. Араону не нравился учитель - молодой, педантичный, исключительно вежливый, но сухой и неулыбчивый. Младшему брату казалось скучным заучивать на память жития Святых Защитников и описания их духовных подвигов. Однако ж приходилось дважды в седмицу зубрить и рассказывать наизусть очень древние, совсем не увлекательные истории. Учитель цеплялся к словам, заставлял излагать в точности по свитку, а сам читал так, что оба ученика немедленно начинали зевать.
- Ваше высочество, - светлые холодные глаза строго уставились на Араона. - Прошу вас рассказать о чуде Святого Галадеона Сеорийского.
Принц поднялся, зацепившись полой камзола за откидную крышку парты, возвел глаза к потолку, словно в надежде на то, что Святой Галадеон смилостивится и напишет на потолке свою историю.
- В год три тысячи сто двадцатый от сотворения всего сущего, - начал примерно с середины юноша, понадеявшись, что без предыстории обойдется, - многие нечестивые начали использовать оружие со стрельным составом... э... в коем смешаны были уголь древесный, селитра и сера, и убивал он...
- Оно, ваше высочество. Оружие.
- ..оно на расстоянии, поражая, как молнией, малым слитком металла, и пронзал он невинных, поражая... повергая их наземь. И говорили им, что от Нечестивого тот состав, и будут они прокляты перед ликом Сотворивших и... исторгнуты из лона Святой Церкви. Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся". И... и продолжали... в общем, - вздохнул Араон. Ему очень хотелось пересказать все своими словами, но нужно было шпарить по-писаному.
- Достаточно, - вздохнул в ответ священник. - Принц Элграс, продолжайте.
Братец не слушал, а таращился в окно, и теперь подпрыгнул за своей партой, пойманный врасплох.
- А с какого места?
- С того, на котором закончил его высочество Араон.
- А где он закончил? - нахально улыбаясь, спросил Элграс.
- Вы не слушали?
- Ну вы же не меня спрашивали, ваше преподобие.
Араон с трудом сдержал улыбку. Младшему брату все было нипочем - и гнев учителя, и наказание, и даже выговоры отца. Старший завидовал такому бесстрашию; сам он терялся, когда его начинали отчитывать и стыдить. Наказывали Элграса вдвое чаще и вдвое строже, но это все равно не помогало. У братца каждый час на уме была новая проделка, уроки он запоминал хорошо, даже слишком хорошо - тринадцатилетний Элграс и пятнадцатилетний Араон уже давно занимались вместе, и с младшего всегда требовали меньше. Не ему же наследовать отцу.
- Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся", - терпеливо повторил учитель. - Продолжайте.
- А! - улыбнулся Элграс и затараторил: - И многих невинных убивали, и открыто, и тайно; и едва не сделалась смута. Был же среди жителей Сеории человек именем Галадеон, торговец, благочестивый и кроткий душою, за что многие годы состоял главою торговой гильдии. Говорил он о том, что негоже добрым омнианцам осквернять себя прикосновением к стрельному составу, грешно его и изготовлять, и продавать. Слушали его, ибо знали, что слово его крепко и праведно. Подступились к нему тогда нечестивцы, говоря: "Согласись; а не то убьем сына твоего единственного", - и окружили дом праведника, и вооружены были...
- Хорошо, - кивнул учитель и перевел взгляд на Араона. - Теперь ваше высочество... своими словами.
От удивления Араон едва не свалился под парту. Чудо, произошедшее в этой комнате, достойно было занесения в жития святых. Первый раз за два года наставник разрешил рассказывать не в точности по написанному.
- У Галадеона был один сын, его звали Гоин. Когда дом осадили, он сказал, что негоже отступать от веры, а жизнь дешевле спасения, и сам вышел к людям, и его... в общем, его убили. Из этого оружия. Но ничего не изменилось, теперь хотели убить самого Галадеона, потому что он не передумал. И грозились дом поджечь, а потом и подожгли. Тогда Галадеон вышел к людям и упал на колени с молитвой. Воззвал к Сотворившим, и... и это оружие перестало действовать. Потому что стрельный состав больше не воспламенялся. Везде, во всем обитаемом мире.
- Что же случилось со Святым Галадеоном?
- Его все равно убили, - грустно сказал Араон. История, рассказанная своими словами, вдруг стала близкой и понятной. - От злости. Толпа его растерзала. Но потом случилось еще одно чудо.
- Принц Элграс, расскажите об этом.
На этот раз братец не считал ворон за окном, а внимательно слушал. Его тоже удивило, что учитель разрешил рассказывать по-своему, и теперь он только и ждал момента, когда ему тоже дадут заговорить.
- Тут померк небесный свет посреди дня, начисто, как ночью, и стала кромешная тьма, но во тьме было видно, что останки отца и сына сияют ярко, как свет тысячи факелов! И они, то есть, Святой Галадеон и его сын, ожили! А с неба спустилась светящаяся лестница, и они взошли по ней к Сотворившим! А видели это не только те, кто на них нападал, но и весь город! И теперь Святой Галадеон является покровителем второй летней девятины, а Святой Гоин - всех, кто жертвует жизнью за родителей, - прозаически закончил рассказ Элграс. - А стрельный состав не взрывается.
- Не воспламеняется, - уточнил наставник. - Весьма хорошо, да и вы, ваше высочество Араон, тоже продемонстрировали знания и отличное понимание.
Араон уже сидел, а то бы упал, наверное. Первый раз за два года они с братом удостоились похвалы. Это в придачу к разрешению рассказывать не наизусть. Может быть, у учителя сегодня день рождения, или еще что-нибудь хорошее случилось?
- Теперь назовите девять великих чудес, совершенных Святыми Защитниками.
Принц почувствовал, что брови не просто ползут - ловчим кречетом взлетают по лбу: это они учили больше года назад и оба знали наизусть. Сегодня определенно что-то случилось - возможно, самое настоящее чудо. Учитель, отец Бильо, никогда не возвращался к пройденному и уж тем более не заставлял отвечать то, что принцы хорошо знали. А на эти вопросы могли ответить и дети.
- Чудо дарования знания путей, совершенное Святым Окбертом. Чудо неподвластности трем смертным хворям, совершенное Святой Иоландой...
- Расскажите о нем.
- Святая Иоланда жила в двенадцатом веке от сотворения. Тогда люди много страдали от трех смертельных болезней - желтой лихорадки, удушливого поветрия и чахотки. Святая Иоланда была монахиней из ордена Милосердных сестер и видела, как умирают невинные дети и добрые верующие. В отчаянии она воззвала к Оамне, Матери всего сущего, и была услышана. С тех пор те, кто принят в лоно Святой Церкви, от этих болезней не страдают. Только отлученные и хокнийские еретики. Больной может быть исцелен, если примет истинную веру или пройдет очищение.
- Очень хорошо, ваше высочество, - кивнул отец Бильо, и принц в третий раз задался вопросом, что же происходит.
Разгадка оказалась простой и не самой приятной. За спиной, у двери, раздалось знакомое покашливание. Араон вздрогнул. Отец. Наследнику очень не хотелось, чтобы король начал задавать вопросы. Они у отца всегда были с подковыркой, зачастую он спрашивал даже о том, чего сыновья еще не изучали, но спорить с королем бесполезно: он требует отвечать, а потом долго выговаривает за нерадивость и учителям, и принцам.
Оставалось надеяться на то, что Законы королю не особенно интересны - до сих пор он ни разу не заглядывал на эти уроки. Если он задаст не слишком сложные вопросы, то, может быть, удастся вывернуться, хоть что-нибудь ответить. И все равно хотелось сбежать - например, в окно, любезно приоткрытое отцом Бильо. Учитель всегда любил свежий воздух и даже зимой урок начинал с того, что открывал одну из створ окна. Как он не мерз в своей тонкой рясе, Араон с братом не понимали; Элграс вообще строил предположения, что отец Бильо - не человек, а ожившая каменная статуя, потому и мерзнуть не может. Невыразительное лицо учителя и предельная скупость в выражении чувств заставляли соглашаться с этой теорией.
- Разве не требуется знать жития наизусть? - спросил, проходя к кафедре, отец.
Отец Бильо поднялся навстречу. Служители Церкви даже королей приветствовали только коротким наклоном головы. Маленького Араона это всегда удивляло. Когда Его Величество входил в Зал Ассамблеи, все, и благородные люди, и простолюдины, опускались на одно колено, а священники оставались стоять, торча над остальными, как деревья среди кустов.
- Ваше Величество, мы искренне полагаем, что наилучшее понимание достигается чередованием заучивания и пересказа, - принц вновь ощутил невыразимой силы притяжение земли, - а на память их высочества знают тексты отменно. Принц Элграс, расскажите о чуде Святого Галадеона.
До Араона наконец-то дошло, что за игру затеял отец Бильо. Кто его знает, почему, но ему нужно показать королю, что оба принца очень усердны и хорошо знают законы. Поэтому он готов и отступить от обычной манеры ведения урока, и спрашивать у братца ровно то, что тот уже рассказал наизусть незадолго до прихода отца.
- Не надо, - махнул рукой отец. - Избавьте, я верю вам на слово.
- Польщен доверием Вашего Величества, - еще раз склонил голову отец Бильо.
- Кто из принцев лучше успевает?
- Его высочество Араон.
Это было полной и законченной неправдой. Элграсу, хоть он плевался и ругался, удавалось заучивать наизусть длинные главы из житий, толкования Законов и все прочее, что нужно было знать. Араон же каждый раз запинался, путал имена и даты, события и места сотворения очередных чудес. Священникам врать было не положено, но как иначе понимать слова отца Бильо?
Отец польщенно улыбнулся, так, словно похвалили его. Он махнул рукой, подзывая сына к себе. Араон подошел, прикоснулся губами к перстню на протянутой руке, встал, разглядывая свои туфли. Наследник был королю по плечо и больше вырасти уже не надеялся, младший брат в свои тринадцать - и тот обогнал Араона; да еще и был на одно лицо с отцом, о чем твердили всякие клуши: гувернантки, портнихи, служанки... Брат быстрее соображал, реже болел, лучше ездил верхом, был метким стрелком, а про старшего принца шутили, что при виде него любая мишень начинает уворачиваться от страха. Брату доставалось больше наказаний, но и больше похвал.
Несправедливая похвала отца Бильо была обиднее, чем отсутствие таковой или правда. В самом деле: он давно не маленький мальчик, про которого сочиняют лестные небылицы, чтобы потом дитятя стремилась оправдать ожидания учителей. Но и спорить со священником было нельзя: отец не понял бы, и вышло б только хуже. Достанется и ему, и брату, и учителю - всем...
- Его преподобие ко мне излишне благосклонен. Мне кажется, Элграс успевает лучше меня.
Отец Бильо в ответ на вопросительный взгляд короля только слегка улыбнулся:
- Его высочество - не только усердный, но и скромный юноша.
Король его не слушал. Он положил руку сыну на плечо, но ничего приятного в прикосновении не было. Тяжелая длань давила на плечо, словно пригибая к земле. Араон вздохнул про себя и поднял голову, стараясь не смотреть отцу в глаза. Прямого взгляда он никогда не выдерживал - хотелось, словно в детстве, убежать, спрятаться за занавеской или под кроватью.
- Вы хотели меня порадовать, сообщая, что младший брат вас превосходит?
- Нет, Ваше Величество.
- То есть, хотели огорчить?
Именно за подобные парадоксы Араон и ненавидел разговоры с отцом. Он моментально терялся с ответом, а каждая фраза затягивала все глубже в омут ошибок, вызывая новые и новые гневные вопросы отца. Потом король и вовсе начинал кричать, уже ничего не слушая. Хорошо еще братец молчал и не собирался встревать. Отец Бильо, отвернувшись, смотрел в окно. Тучи разошлись, небо сияло, словно в середине лета. На раскачивающейся ветке устроилась толстая нахохленная ворона. Она мрачно поглядывала в небо, опасаясь охранявших окрестности дворца соколов, потом насмешливо каркнула и сунула клюв под крыло.
С избытком ворон в Собре боролись давно и безуспешно. Сшибали гнезда, выпускали соколов, кошек, запрещали горожанам устраивать на задних дворах мусорные кучи, но воронье было непобедимым. Карканье нарушало тишину в дворцовом саду, в беседках, оранжереях...
"Когда Нечестивый смеется, вороны подпевают", - говорили омнианцы. Ворона - птица нечистая, ибо питается падалью и мертвецами. Нечистая, но умная, хитрая и насмешливая. Араон чувствовал на себе птичий взгляд и не знал, что ответить на отцовский вопрос. Лучше всего было молчать. Глядеть на ворону, как отец Бильо.
Не дождавшись ответа, отец проворчал: "Недотепа...", - и вышел из комнаты вон; Араон облегченно вздохнул.
- На сегодня урок окончен, - священник принялся собирать со стола свитки. - В следующую седмицу мы будем читать житие Святой Эро Алларской. Выучите наизусть две первые главы. Вы же, Араон, выучите еще и притчу о скромном подмастерье.