Аннотация: Глава XVI из романа "Принц объявляет войну", второго в цикле "Оборотень из Флиссингена".
Глава XIV, в которой благородное начинание оборачивается печальной развязкой, последний крестоносец прощается с жизнью, а Отто Захс отказывается умирать.
Устроившись на пыльном чердаке массивного здания, в котором, судя по всему, располагалась тюрьма, некоторое время Феликс просто дремал, ведь накануне он совершенно не выспался. Но когда лучи закатного солнца проникли в щели черепицы, на краткое мгновение вдруг проявился странный портрет, намалеванный на досках перекрытия. Раньше он был не виден, или усталый ван Бролин не приглядывался, но теперь он вскочил и подошел ближе: намалеванная кое-как рожа пройдохи и шута в дурацком колпаке излучала злобу и ненависть. Даже, если бы под портретом не было надписи, Феликс не усомнился бы, что за существо он видит. Но надпись была. "Le Mourioche" гласила она, не оставляя сомнений, кого изобразил художник. Чертовски странно это, подумал ван Бролин, в тот раз морош привел меня к этой Вивьене, и сейчас он будто бы просчитал события, и встречает меня перед попыткой ее освободить.
Краткий проблеск солнечного сияния оказался последним, и нарисованный морош вновь утонул во мраке чердака. Но в памяти Феликса он остался, напоминая о Гийоме де Бошене, убитом им год назад. Королевский шут по имени Шико был совсем другим, вспомнил метаморф. Ничего общего не было в ироничном и веселом мороше короля Франции с отвратительным убийцей, чей труп Феликс выбросил в болото неподалеку отсюда. Шико отговаривал меня от поспешных обобщений, и он был прав, думал ван Бролин. Я был готов судить обо всех морошах по одному. И точно так же я устремился на помощь Вивьене, потому что не нашел проклятого инквизитора Гакке, и не отомстил за мать. Выходит, мною движет чувство вины перед матушкой, а не жажда справедливости. Что, если эта Вивьена действительно преступница? Я же ничего о ней не знаю.
Феликс вновь улегся на пыльную рогожу, которая хотя бы немного смягчала жесткий деревянный настил, никак не предназначенный для отдыха. Что бы плохого она ни совершила, решил Феликс по недолгом размышлении, Вивьена не заслуживает мучительной смерти от огня. Хищник в нем содрогнулся в природном страхе перед костром - ни одно живое существо не заслуживало настолько мучительной гибели. Он поможет ведьме, вытащит ее отсюда, раз уж он здесь.
Валлония - в короткой жизни Феликса этот край всегда сулил опасность и риск. Здесь произошла ссора с молодым Тилли, круто изменившая судьбу метаморфа. Здесь он едва не погиб, когда испанцы готовились штурмовать замок Флерин. Именно в этих краях Рауль де Саблонсе разоблачил его тайную сущность и вскоре умер странной, неожиданной смертью. Таинственная Валлония, где год назад Феликс думал, что встретил настоящую любовь. Второй раз в его жизни любовь ускользнула, исчезла, будто зыбкий призрак чего-то несбыточного. Или оба раза это была не та любовь, ради которой совершаешь безумства и ставишь на карту саму жизнь?
Предавшись милым воспоминаниям, где смешалась изысканная, тонкая мадемуазель де Ребур и сочная, пышногрудая Аграфена, ван Бролин снова незаметно для себя уснул, и проснулся лишь, когда колокол аббатства прозвонил к horae matutinae*. Некоторое время лежал, обхватив руками плечи - становилось довольно прохладно. Ветер задувал под неплотную черепицу, и сквозь его звуки тонкий слух метаморфа различил, как голоса вдалеке пели священные псалмы. А может быть, то ему лишь казалось, просто память подсовывала Феликсу слова, что пел он сам, пребывая послушником в Ольне пять лет назад. Еще до того, как он начал осознанно убивать людей. Вероятно, и сегодня потребуется кого-нибудь отправить на тот свет, с некоторым сожалением подумал Феликс. Нет, он не чувствовал настоящего раскаяния в том, что совершал. Вероятно, верни судьба его в то время, он бросился бы к матери, но и тогда все равно потребовалось убивать, или быть убитым. Так или иначе, все было предопределено, понял Феликс. Шпага или пика, на коне, или в пешем строю, это моя судьба, и вряд ли я откажусь от нее по доброй воле.
Трясясь от холода, ван Бролин скинул сапоги, впихнул в сапог ремень с отцовским ножом, разделся, потом обмотал одежду вокруг сапог и, произнеся "Te Deum Laudanum", начал перетекать. Мышцы, кости и сухожилия послушно менялись, уже давно не вызывая неприятных ощущений, будто под кожу засыпали песок, и на несколько мгновений метаморф становился живыми песочными часами. Трансформация была неизмеримо сложнее этой простой метафоры, но Феликсу она нравилась - пока он не придумал чего-нибудь получше.
Пятнистый хищник со свертком в зубах высунул голову в отверстие, через которое проник на чердак, прислушался, вгляделся во мрак. Никто из людей не смог бы различить в нем даже собственную руку, леопарду было не намного легче - в кромешной темноте даже кошачье зрение пасует. Он прыгнул на едва заметную лестницу, скорее по памяти, чем различая отдельные ступеньки, больно ударил переднюю лапу, которая напоролась на лестничный выступ. Некоторое время постоял, тихо рыча от боли, выпустил сверток из клыкастой пасти. Он глухо стукнулся о деревянную лестницу, и снизу Феликс услышал какой-то голос, или даже голоса, трудно было сказать наверняка. Определенно там кто-то был, и этот кто-то теперь мог услышать странный шум наверху.
Но не было в мире существа, которое умело бы замереть, слиться с тишиной, лучше, чем кошачий метаморф в Темном Облике. Лишь пятнистый хвост тревожно метался из стороны в сторону по мере приближения людских голосов. Вскоре Феликс разобрал, что разговаривали двое.
- Что ты можешь знать о праведности? - Один из людей вроде бы отчитывал другого. - Ты даже добродетель не можешь распознать, если отдал предпочтение шлюхе перед невинной девушкой.
- Она не шлюха! - Второй голос, похоже, принадлежал совсем молодому парню.
- Все ведьмы шлюхи! - Прикрикнул обладатель более взрослого голоса. - Они так устроены их повелителем. Они не могут быть иными - ведь продав душу, отдать свою плоть уже легче легкого. С чего бы им быть добродетельными, если сам смысл их существования превратился в противоположность тому, к чему стремятся порядочные люди?
- Ты так говоришь, будто знаешь о том, как подписывают договор, - не унимался юный голос. - А мы не имееем об этом ни малейшего представления! Вдруг все совсем не так, как ты предполагаешь? Под пыткой чего только не наплетут, чтобы избавить себя хотя бы от части мучений!
- Мы и не должны всего знать, - уже спокойнее сказал мужчина. - Я, например, и читать-то не умею. А есть ученые люди, которые знают много больше, чем мы с тобой вдвоем способны даже вообразить. И эти люди раньше были в трибунале Святого Официума, а теперь они входят в состав смешанной комиссии, которой доверено судить обвиняемых в служении Врагу.
Ответа не последовало, снизу раздался всхлип, и потом юноша заплакал.
- Ну, что ты, сынок, - голос мужчины тоже изменился, стал мягче. - Я должен был тебя предупредить, моя вина, что не сделал этого.
Феликсу не нравилось, что он вынужден слушать эту беседу, вместо того, чтобы отыскать камеры с узниками, но он не мог проскочить незаметно - внизу, рядом с говорившими, горела масляная лампа. И, судя по звукам их движений, по крайней мере, один из людей был вооружен.
- Если тот, кто подчинил эти несчастные души, и в самом деле так силен, - донесся молодой голос, превозмогший всхлипывания, - почему он не защитит своих сторонниц, не выручит их из беды?
- На это, мой дорогой Рене, ответить легче легкого, - произнес взрослый голос снисходительно. - Враг-то он всем враг, даже тем, кого соблазняет своим покровительством. Возможно, его забавляют страдания заблудших душ не менее, чем грехи тех, кто ведет праведную жизнь. Ему, признанному отцу лжи, ничего не стоит нарушить обещание, привести к погибели, вместо призрачных благ, коими он вводил в искушение своих жертв.
- Такое чувство, мэтр, будто вы могли бы принять священнический сан, - в юном голосе впервые прозвучала веселая нотка. - Не всякий кюре так ловко может объяснить, что к чему в таких вопросах.
Острый слух леопарда уловил легкий хлопок, наверное, внизу один человек приобнял другого.
- Ну, уж нет, - усмехнулся мужчина, - духовное лицо знает побольше моего. Однако же я слушал внимательно проповеди, старался не пропускать воскресные службы, где иные из святых отцов одаряют паству красноречием и мудростью. Давай-ка, Рене, уже удалимся из этого мрачного места. Пора нам выспаться, как следует, а, чтобы унять твое беспокойство, сдается мне, не повредит кувшинчик вина, который припрятан у нашей хозяйки в погребе. Она-то с утра заметит пропажу, поскольку считает каждый кувшин, окорок и колбасу, что у нее там имеется, однако ж разочтемся с бабенкой как-нибудь из жалованья. Что скажешь, промочим горло, друг Рене?
Не успел Феликс обрадоваться скорейшему уходу этих говорунов, как послышался третий голос, который удивлялся тому, что мэтр Венсан и его младший друг все еще не покинули узилище. Мэтр? Неужели тот был нотариусом? Но нет, не бывает нотариусов, не обученных грамоте. Стало быть, палачом? По разговору Феликс не догадался, что слышит представителя загадочного и мрачного ремесла, от которого шарахалось большинство людей, и встреча с которым якобы сулила несчастье. По крайней мере, он оказался в правильном здании, сомнения не осталось, особенно после того, как откуда-то снизу донесся мучительный вопль. Слабый, искаженный стенами и проходами, тем не менее, он принадлежал человеческому существу, страдающему в оковах. Люди внизу, правда, обратили на него мало внимания: двое из них, наконец, свернули к выходу, а третий, бормоча ругательства и держа в руке масляную лампу, стал спускаться вниз.
Феликс бесшумно заскользил вслед за ним. Его могли выдать скрипучие деревянные ступени, но на нижнем уровне лестница была уже каменной, и, спускаясь по ней, человек и тот, кто незаметно крался позади него, достигли поста охраны перед тюрьмой. Судя по сквозняку слева и сверху, в той стороне находился выход, куда удалились мужчины, чей разговор Феликс подслушивал. Он проник в здание через другой вход, расположенный в торце, и на ночь, по-видимому, запираемый. Этот же, центральный, выходил под аркой на городскую площадь, и Феликс уже видел его, когда только обходил днем массивное здание, указанное ему мальчишками. В дневное время снаружи также располагался пост охраны, а второй был у решетки в конце пологого спуска сразу слева за аркой, если смотреть с улицы. Задача Феликса представлялась сложнее, чем ему казалось вначале: надо было не только незаметно проскользнуть в тюремный коридор за подвальной решеткой, но и как-то выбраться оттуда вместе с женщиной, которая была далеко не такой ловкой и сильной, как метаморф. Впрочем, охранник с масляной лампой не задержался у решетки, а прошел внутрь и завернул в караульное помещение. Оставив там лампу, он вскоре вернулся и начал заматывать решетчатые ворота железной цепью. Потом вставил в ее звенья дужку грубого замка.
- Тебе не показалось, что какая-то тень проскочила в направлении камер? - Спросил высокий костлявый напарник, высовываясь из караулки.
- Ночь есть время мелькания теней, - философски ответил его коллега, закрывая замок. - Но тебе не возбраняется сходить и проверить.
- Нет уж, идем вместе, - ответил костлявый, сжимая в руке древко протазана. - Шутить потом будешь, когда вернемся. Ты заходил сюда с лампой, а за твоей спиной что-то мелькнуло.
- Ты упрям, друг мой, - вздохнул его напарник, не наделенный ни высоким ростом, ни бдительностью. - Давай уже сходим скорее, если ты настаиваешь.
Кроме той самой лампы, взяли еще факел со стены, оставив позади себя темноту. Правда, закрытая на замок решетка не давала повода к беспокойству. Пошли без особой опаски мимо камер, наполненных людским страданием и вонью из отхожих мест и от немытых тел.
Феликс, оставив охранников за спиной, добрался до развилки - справа располагались дальние камеры, слева за низкой дверью находилось еще одно помещение. Понадеявшись, что там можно незаметно затаиться, метаморф свернул налево и проскользнул в пустую допросную комнату, где еще догорали угли в жаровне. В этом багровом свете он залез на деревянную раму, а оттуда перескочил на высокую балку, конец которой уходил к наружной стене здания, и разглядеть прижавшегося к стене леопарда из допросной стало невозможно. Сам же он смотрел из темноты в проход, по которому метались неяркие желтоватые отблески от масляной лампы и оранжево-красные, порывистые - от смоляного факела. В этом тревожном свете проявились первые от выхода камеры, переполненные арестантами мужского пола. Наверное, здесь, подумал метаморф, побывал этот браконьер, Дидье, или как его там. В Темном облике он был не очень-то расположен вспоминать детали, анализировать и обобщать. Хотя и в этом состоянии он понимал, что потерпел фиаско: даже если Вивьена была где-то здесь, каким образом он проберется к ней так, чтобы не завопили ее соседки? А если даже они и спят, как сможет открыть замок ее камеры, чтобы позволить ей сбежать?
Злость метаморфа на самого себя была под стать положению, в которое он себя и затащил, вместо того, чтобы, насвистывая, рысить в направлении Флиссингена, радуясь пению птиц и вкусным обедам в придорожных трактирах. Что он тут может сделать, даже если всем рискнет? Стоит кому-нибудь из узников увидеть леопарда, их крики разбудят весь сонный Мерлемон. Не намного лучше будет реакция на обнаженного мужчину, изучающего камеры в ночное время. Неужели он, Феликс ван Бролин, настолько бестолков? Этот вопрос мучал даже больше, чем сама ситуация, не имеющая очевидного выхода. Феликс никогда не относил себя к выдающимся умникам, но знал, что соображает быстро, и в нужные моменты способен проявить находчивость и смекалку. Однако, в виду слишком короткого жизненного опыта, он не накопил достаточной уверенности в себе, которая порождается многократными удачными решениями и правильными действиями в стесненных обстоятельствах. Бахвальство и высокомерие, воспринятое от графа де Бюсси как норма поведения, возможно, были неплохой тактикой в обществе других кичливых дворян, однако, перед лицом действительно сложных испытаний, они становились обузой. Все эти мысли с трудом укладывались в голове зверя: в Темном облике метаморф был более подвержен инстинктам и нечеловеческим импульсам, а холодные и пространные рассуждения давались ему лучше в Людском обличье. Мысль о том, что внизу ходят два незнакомых человека, которых ему придется убить, показалась какой-то неправильной: до этого Феликс убивал, чтобы самому не быть убитым, эти же двое не только не сделали ему ничего дурного, но и вообще не подозревали о его существовании. Чтобы поразмыслить об этом, Феликс дождался, пока охранники с факелом и лампой, посветив для вида по сторонам, убрались восвояси, и перетек в Человеческий облик. Даже на двух ногах он уверенно двинулся по балке, пока вновь не оказался над проходом, откуда можно было видеть камеры. Некоторые из них были зарешечены до самого свода, в других между металлом прутьев и потолком или балками оставались достаточно большие промежутки, чтобы в них мог протиснуться даже крепкий человек с задатками акробата. Наверное, таких, способных к побегу узников, держат в глухо зарешеченных местах, заключил метаморф по некотором раздумье.
Вначале нужно определить, здесь ли несчастная травница, подумал Феликс. Если ее нет, убивать стражников станет ни к чему. Тем более, что, скорее всего, я не смогу проделать это бесшумно, а если арестанты поймут, что произошло, они потребуют открыть все камеры, а не только ту, где Вивьена. В случае же моего отказа они криками привлекут к себе внимание тех стражников, которые спят сейчас где-нибудь поблизости, или греются у жаровни на посту снаружи. Еще раз без всякой связи он вспомнил мороша, нарисованного на чердаке. Похоже, то был знак, сулящий недоброе предстоящей ночью. В этот миг тучи на какое-то время рассеялись, и через забранные решетками высокие проемы заструился молочный свет царицы ночей. Может, это тоже знак, понадеялся метаморф, на сей раз, благоприятный? С детства привыкший к ночной охоте, он давно полюбил лунный свет, как любят его все кошачьи, хоть и редко проявляют свою любовь, как это пристало сдержанным и благородным существам.
Феликс уселся на балке, в лунном свете разглядывая камеры внизу. Подумав о мороше, он сразу же вспомнил и Вивьену, ее намек на то, что она легко отвела ему взгляд, когда он проскакал по дороге мимо нее в первый раз, даже не заметив. И в тот же миг увидел ее саму, лежащую на соломе, с глазами, устремленными прямо на него.
- Я ждала тебя раньше, мой верный рыцарь, - темнота говорила ее шепотом. - Раньше ты мог бы меня спасти.
Такая жалоба и упрек слышались в этих словах, что Феликс, почти не раздумывая, прыгнул, ухватился за верх решетки той камеры, в которой томилась маленькая ведьма, перебросил себя внутрь и вторым прыжком оказался возле нее. Огляделся, увидев еще двух женщин, одна из которых спала, зато другая вроде бы встревожилась и вращала лысой обгоревшей головой, будто не понимая, что происходит. Она безумна, почувствовал Феликс, Пресвятая Дева, через что они тут прошли? - И перевел взгляд на маленькую ведьму, которая открылась ему год назад. Время, как лежавшая кольцом змея, развернулось, и бросилось на них:
- Боже, что они с тобой сделали! - Феликс, позабыв обо всем, таращился на обгоревшие, в кровавых струпьях, ступни Вивьены.
- Мы не хотели признаваться сразу, - слабым голосом сказала она. - Глупые женщины, надеялись еще пожить.
Луна зашла за облака, и даже кошачье зрение могло теперь различить лишь темные тени на полу. Лишенный возможности видеть, ван Бролин сразу ощутил сырую солому под босыми подошвами, в нос ударила тюремная вонь. Что я делаю здесь? - Вопросил он себя. - Разве можно им помочь?
Вивьена усмехнулась тихо и хрипло, будто услышала его невысказанный вопрос. Феликс почувствовал, что она дотронулась до его колена. Стоял, как вкопанный, не шевелясь. Неужели бедная матушка тоже испытала все это? Лучше было не думать, не представлять себе, просто сбежать.
- Ты поможешь нам? - шепнула темнота. Он по-прежнему стоял, не желая нарушать звуками голоса эту больную тишину, в которой дышала женщина.
Вивьена повторила вопрос, добавила: "У Катрины на голове сожгли паклю. Она не в себе и ничего не почувствует. Ты же для этого здесь, чтобы мы больше не мучались". Не было понятно, спрашивает она, или утверждает. Феликс помотал головой, отгоняя мысли. Такое было с ним впервые - до сих пор он гордился своими быстрыми решениями и способностью их молниеносно воплощать. Но не сегодня и не здесь. Он отступил на шаг, потом еще на один. Ладошка Вивьены отлипла от его ноги. Ван Бролин, пятясь к решетке, уперся в нее лопатками. Потом ему стало стыдно, что он боится ее нечестивого прикосновения.
- Вивьена, - разлепил губы, которые будто склеились. - Прости меня. - Сделал шаг вперед. - Никогда я не убивал без повода. Многие не поверили бы.
- Я не те многие, - печально отозвалась Вивьена. Вроде бы в ее голосе едва слышный упрек. - Я знаю своего благородного рыцаря. И если Господь в неизреченной милости своей подарит нам царствие небесное, то мы будем
просить его и о спасении твоей души. - Снова Феликс ощутил ее дыхание внизу живота. Легкое, щекочущее, невероятно непристойное. Она поцеловала его и сказала: - Начни с Катрины. Потом ту, что спит. Ее имя не важно. Лучше, что не знаешь имени.
Слова Вивьены убаюкивали, внушали покой, вопреки действиям женщины и смыслу ее речей. Внутри еще ворочалась прежняя злость на себя и желание убежать, но при этом Феликс ощутил, что сделает что-то правильное, вероятно, единственное, в чем состоял смысл и оправдание всей этой поездки в Валлонию. Милосердие взамен мести. И выбора тут никакого не остается. Поняв это, Феликс шагнул к несчастной с горелой головой и сдавил ее горло. Внезапно та стала бороться, попыталась отцепить его руки, и едва не преуспела, будь Феликс немного слабее. Ее ногти оставили глубокие царапины на его предплечьях и груди, но ее душа все никак не желала покидать изувеченную оболочку.
- Сильнее! - приказала Вивьена. - Ты не можешь делать это и одновременно жалеть!
- Что это вы там раскудахтались, ведьмочки? - Донесся гнусавый голос из ближайшей камеры. - Никак не дождетесь утра, ублажаете себя в последний раз, - грянул грубый хохоток.
Феликс опустил на солому бездыханное тело. Лизнул глубокую царапину от ногтей. Было холодно и мерзко на душе, будто он нарушил данное слово, или предал человека, которого любил.
- Душить плохо. Ты сворачивал шею курице? - Спросила Вивьена. - Это одно быстрое движение. Одна рука на затылке, вторая на подбородке. Наклонись к ней, сделаем вместе. - С этими словами ведьма со звоном цепей преодолела ползком пару локтей и положила голову спящей женщины себе на колени. Та вдруг открыла глаза.
- Это ты меня разбудила, Вивьена? - Ее голос был жалобный и неожиданно громкий. - Не могу поверить, что Богоматерь послала мне сон перед завтрашним утром, а ты взяла и вернула меня в это проклятое место!
- Это ты точно подметила, женщина, - гнусавого, похоже, развлекала ситуация, и плевать он хотел на то, что мог разбудить вообще всех заключенных Мерлемона. - Теперь уже черта с два ты заснешь! - Гнусавый хохотнул, прокашлялся, громко сплюнул. - Расскажи-ка нам про шабаши, как вы там ублажали бесов и демонов? Правда, что у них огромные?
- По сравнению с твоим даже мой мизинчик огромный, - презрительно и холодно произнесла Вивьена, гладя волосы женщины, голова которой лежала у нее на коленях. Казалось, ведьма не заботится о том, что заключенные, которые вот-вот могли втянуться в перепалку, так и не успокоятся до утра.
Лежащая женщина без имени вдруг произнесла:
- Самое время подумать, что совсем немного осталось выслушать этих мерзостей, и скоро все закончится, да только по правде я бы терпела и не такое, лишь бы кто мне дал возможность так терпеть долгие годы, пусть они болтают своими гнилыми языками, а солнышко светит, в зеленой листве порхают и поют птицы...
- Ш-ш-ш, - сказала Вивьена, - закрой глаза, милая, и твоя душа на самом деле выпорхнет, будто птичка, и запоет в райском саду.
- Ты так хорошо говоришь, - сказала та, что без имени, и закрыла глаза.
Вивьена же подняла взгляд и строго посмотрела на Феликса, который понял, чего она хочет. Одна маленькая рука ведьмы легла на затылок женщины, другая обхватила подбородок. Ничего бы у Вивьены не получилось - у одной, но метаморф накрыл ее руки своими, и наполнил движение ее рук своей исключительной силой. Получилось так просто, что он даже испытал облегчение: резкий хруст, и тело женщины разом обмякло, будто бы она снова уснула в своем широком платье, не дойдя до постели, усталая после трудов земных.
Все это время гнусавый узник из соседней камеры что-то гундел, но его слова перед лицом смерти были настолько не важны, что ни Вивьена, ни Феликс даже не задумывались над смыслом его речей. Услышали только, что кто-то из его сокамерников проснулся и угрожает использовать его как женщину, если он моментально не заткнется.
- Надо все закончить, пока они шумят, - прошелестела Вивьена и стала на колени перед ним, своим рыцарем и спасителем. - Ну, чего ты ждешь, милый? Благодаря тебе я и так прожила лишний год, помни об этом и не смей себя винить.
- Тебе надо помолиться, - прошептал Феликс. - Они не знали, но ты в другом положении. Не усугубляй ношу, с которой тебя примут в чистилище.
Но Вивьена поняла, что он будет тянуть время, что из-за своей жалости и благочестия он отправит ее на костер, и сделала все не так, как говорил метаморф. Она обхватила руками его бедра и приблизила губы к его животу. Природа молодого мужчины к его собственному ужасу отозвалась на эту ласку, и Феликс на миг потерял над собой контроль. Но только на миг - в следующее мгновение он уже знал, чего добивается Вивьена, и его сильные руки сомкнулись так, как только что она его учила. Непристойная ласка закончилась вместе с жизнью маленькой ведьмы - Феликс едва сдержал громкий крик, но все-таки издал глухое рычание. Опустился на колени перед маленьким женским телом, которое даже в смерти выглядело грациозным. Свернутая шея скрылась под густыми волосами, одна рука упала чуть выше головы, а вторая касалась талии, будто бы ведьма танцует павану, только почему-то делает это лежа. Метаморф понял, что сейчас даст волю слезам, и начал перетекать, чтобы отдалиться, переменить видение мира в шкуре жестокого хищника. Леопард выбрался из камеры, запрыгнул вновь на стропила, будто вокруг был лес и его надежные ветви, покрытые листвой.
Это было правильное решение: темный облик не мог осмыслить всего отчаяния, который испытал Феликс, всей холодной боли, которую он теперь вынужден будет встретить, если доживет до нового преображения. А шансы на это были не так, чтобы очень уж велики. Балка, на которой затаился леопард, не имела выходов к другим помещениям, даже перепрыгнуть с нее нельзя было куда-либо - разве что на такие же балки под сводами тюрьмы. Проникнув сюда через открытую на минуту железную дверь, он не мог рассчитывать, что охрана пропустит его обратно. Особенно после того, как придут за женщинами, чтобы вести их на казнь. Можно было представить себе всех этих палачей, их подручных, священников, монахов, стражников, - когда они обнаружат мертвые, постепенно остывающие тела. Если у Феликса еще оставалась надежда убраться из Мерлемона живым, то действовать надо было быстро. Однако проход в кордегардию был освещен факелом и просматривался из набитых заключенными камер. В любом случае, он привлечет к себе внимание, но хотя бы сделает это так, чтобы не вызвать панику.
Во второй раз за ночь он перемахнул в женскую камеру и, приняв Человеческий облик, стал сдирать платье с самой крупной из мертвых женщин. Оставив ту в одной нижней рубашке, он замотал волосы полосой ткани, оторванной от юбки Вивьены. В серой мгле подступающего рассвета увидел глаза ведьмы, задумался на секунду, потом закрыл их. Вот так, желал спасти, но лучшее, что смог сделать - подарил быструю смерть. Не благодарите меня!
Напялил платье уже в проходе, у самой женской камеры. Затея выглядела настолько безумной, что воплощать ее надо было быстро, не давая разуму осознать всю безнадежность его положения. Не останавливаться ни на миг.
Заключенные, те, что не спали, проводили недоуменными взглядами бабу, вдруг возникшую у их камер. Только один, видимо, самый расторопный, подскочил к решетке и затряс ее. Второй протянул: "Чудо господне!" Третий шумно втянул воздух, когда ван Бролин выдернул из кольца догоравший смоляной факел и ринулся с ним в кордегардию.
Оба стражника не ожидали появления могучей женщины, непонятно откуда взявшейся. Они даже не успели как-то отреагировать - только глаза широко открыли. Первому досталось долговязому, причем его, как более опасного, Феликс ударил рукоятью факела, вложив свою полную силу. Что-то хрустнуло, стражник повалился на каменный пол, короткий обломок остался в руке метаморфа, а горящий оголовок отлетел в угол и застыл на каменном полу. Второй охранник даже не сопротивлялся - сразу опустился на колени перед чудовищной женщиной. Феликс оценил готовность служаки повиноваться - затолкал ему в рот повязку для волос и связал по рукам и ногам ремнями, снятыми с него же и с его потерявшего сознание коллеги.
Связка ключей теперь была у Феликса - он вышел из кордегардии в темный проход, едва видимый в предрассветном сумраке, метнулся к решетке, начал подбирать ключ, не обращая внимания на все нарастающие возгласы из камер. Похоже, народ в них уже проснулся весь без исключения. Наконец, замок поддался, ван Бролин отбросил раскрытую дужку, размотал цепь, распахнул решетку, побежал наверх, туда, где оставил сверток с одеждой и сапогами. Переодеваясь, все-таки принял решение подарить свободу узникам: не столько сострадая им, сколько надеясь на то, что посеянные ими беспорядки отвлекут власти Мерлемона от расследования тройного убийства, во всяком случае, максимально запутают следствие. Он даже не стал приближаться к камерам - от входа просто кинул связку ключей внутрь одной из них. Все равно кто-то, наверное, разобрал, что давешняя баба обернулась мужчиной в дворянской одежде, но такое было все-таки менее чудовищно, чем принятие облика пятнистого леопарда.
Зная, что второй пост охраны находится у выхода на площадь, ван Бролин не пошел туда, а поднялся на этаж выше, дождался, пока снизу не донесется шум, созданный узниками, покинувшими камеры, одним ударом ноги выломал деревянные ставни и выпрыгнул на улицу. Предрассветная мгла не позволяла разглядеть что-либо на расстояние свыше тридцати туазов - под утро Мерлемон окутался туманом. Добежал до конца здания, понял, что ошибся с направлением, из тумана звучал перестук копыт и скрип повозки, да не одной, - кто-то ехал ему навстречу. Феликс воспользовался узким переулком, чтобы разминуться с этими людьми, кем бы они ни были. Дыхание метаморфа окончательно сбилось, стало тяжелым и хриплым, когда он добежал до таверны, где оставил свои вещи. Хозяин уже разжигал печь, чтобы приступить к утренней выпечке. Увидев ван Бролина, странным образом изменился в лице. До этого он обращался к Феликсу даже немного подобострастно, вероятно, этому способствовали манеры метаморфа, который старался походить на графа де Бюсси, д'Антрага и других аристократов, чье общество он предпочитал любому другому, кроме женского. Но сейчас Феликс восстанавливал дыхание и ничего не спросил, а хозяин постоялого двора поторопился подняться наверх и вынести седло, короткий плащ и седельные сумки с пистолетом, шпорами, запасной рубашкой и бельем, шляпой, кольчугой и томиком Франсуа Рабле. Не забыл и портупею с испанским кинжалом и длинной валлонской шпагой в лакированных ножнах. Поблагодарив хозяина серебрянным стюйвером, ван Бролин сел на крыльцо, чтобы пристегнуть шпоры. Поймал себя на том, что обрадовался возвращению сумок и оружия, забыв спросить у хозяина, отчего тот странно себя повел, увидев его.
В этом уже не было нужды - несколько весьма ободранных личностей перекрыли ему выход. Де Бюсси учил Феликса выделять среди нападающих наиболее сильного и агрессивного - если успеть ранить его первым, остальные часто теряют уверенность и становятся легкой добычей. Ван Бролин следал шаг вперед и увидел знакомого - вчерашний получатель долгов по имени Базен стоял рядом с высоким дворянином, по крайней мере, так воспринял Феликс видного мужчину в гербовом плаще и шпагой на перевязи с правой стороны. Браконьера, клейменого братца Базена, нигде не было видно.
- Чем могу служить вам, сударь? - Вопросил Феликс, глядя на левшу, игнорируя его подручных. Мужчина презрительно скривил рот:
- Взять его!
Пистолет так и оставался в сумке, но шпагу и кинжал Феликс вытряхнул из ножен. Сколько у него шансов против восьми, или десяти врагов? Один из нападавших ткнул в него копьем, Феликс увернулся, но попал под удары других нападавших, кое-как отбился, но пропустил пару выпадов. Пусть это были царапины, но с ужасающей ясностью ван Бролин осознал, что шансов у него нет. Отчаянной мыслью промелькнуло то, что, возможно, наемники разбегутся, если он убьет главного, того, кто стоял за спинами нападавших. Рванулся в его сторону, почти раскрывшись в стремительной атаке. На счастье, враги не ожидали этого броска, - они не успевали за ним, а перед Феликсом оказались всего трое, один из которых получил удар валлонкой в лицо, а второй - кинжалом в руку, держащую оружие. Таким образом, двоих врагов удалось вывести из боя, однако третий противник, ставший между Феликсом и командиром наемников, перешел в контратаку и снова зацепил ван Бролина длинным выпадом. Дворянин за его спиной на всякий случай извлек собственную шпагу и теперь улыбался, глядя, как Феликс немного отпрянул назад, и его вновь атакуют остальные наемники, которые уже вряд ли выпустят жертву из круга стальных клинков. Феликс поднял руку со шпагой, как это делал Бюсси д'Амбуаз, мастер веерной защиты в испанском стиле. Плохо было только то, что защищаясь, ван Бролин мог выиграть еще немного времени, но не мог победить. До чего дурацкая, неудачная, гибельная была эта идея поездки в Мерлемон!
- Эй, храбрецы! - крикнул главарь наемников. - Что-то вы долго возитесь с мальчишкой. Выбейте шпагу и вяжите его!
Феликс понимал, что нужно беречь дыхание, но не выдержал, настолько отвратителен был ему этот тип, прячущийся за спинами наемников.
- Трусливый ублюдок! - выкрикнул он. - Что ты там стоишь! Подойди, глянем, кто из нас мальчишка, а кто мужчина!
Удар по ноге едва не бросил его на землю - кто-то просунул из-за спин других нападавших длинную оглоблю, чтобы свалить метаморфа. Действуя на инстинктах, ван Бролин едва не упал, но восстановил равновесие, запрыгнул на оглоблю, которую державший ее наемник сразу не догадался выпустить из рук, и побежал по ней, пользуясь нечеловеческим умением балансировать на узкой опоре. Прыгнул, в воздухе раскроив голову еще одному врагу, и оказался за спинами своих противников, отмахнулся кинжалом, почти не глядя - вопль раненого раздался из-за спины, и вновь помчался к дворянину, как планировал раньше.
Тот встал в кварту, умело отбив первый удар Феликса. Отпрыгнувший немного в сторону Базен ударил тесаком - метаморф едва успел парировать кинжалом. Еще один человек - длинноносый блондин в плоской шляпе - спешил к ним, на ходу выхватывая шпагу. Как же много врагов! Как они сумели так быстро меня найти! Сзади кто-то подоспел и ударил в спину. Феликс распростерся на земле у ног дворянина, тот сделал выпад, чтобы добить Феликса, который не успевал защититься. Он извернулся в пыли, кинжалом ткнул в щиколотку Базена, который рухнул рядом с ним, крича и богохульствуя.
Почему-то дворянин так и не нанес смертельный удар - ван Бролин увидел его рядом с собой, на земле, с окровавленным горлом, не успел удивиться, голос на голландском языке крикнул:
- Вставай, Бролин, я один не справлюсь!
- Спасибо, друг! - Феликс уже встал на одно колено, и был готов сражаться, хотя боль от полученных ран была такой, что перед глазами все плыло. Нельзя было допустить, чтобы теперь, когда неожиданно у него появилась надежда, слабость погубила его самого и его спасителя.
Воспрянув, метаморф кинулся на врагов с рычанием, и теперь рядом с ним бился его земляк. В считанные мгновения уложили троих нападавших, а остальные, лишенные руководства и потерявшие веру в скорую победу, сразу же показали спины и пустились наутек.
- Где твоя лошадь? - Блондин даже не успел запыхаться, был собран и хладнокровен.
- Надо полагать, там, - Феликс махнул окровавленной шпагой в сторону конюшни. - Такой гнедой толстячок белолобый.
Встал, глядя на удаляющегося земляка, пошевелил плечами, пытаясь понять, насколько серьезно его успели ранить. Потом вытер шпагу и кинжал бархатной шляпой мертвого дворянина, бросил их в ножны. Длинноносый уже вел в поводу Малыша и еще одного коня, уже оседланного. Кровь стекала по спине метаморфа, он чувствовал это, глубоко дышал, вспоминая свое зимнее ранение, когда было задето легкое. Сейчас дышалось легче, нежели тогда - зимой он бы не дошел до отеля, если бы его не поддерживал Бюсси. Пошатываясь, Феликс поднял с земли седло с сумками, перебросил через широкую спину гнедого и затянул подпругу. Блондин уже сидел на своем рыжем.
- Кого мне благодарить за спасение? - Стиснув зубы, метаморф забрался не спину Малыша, раны болели тем больше, чем дольше отодвигалась в прошлое горячка битвы.
- Ты же сын капитана Якоба ван Бролина? - Спросил длинноносый. Увидел кивок Феликса и продолжил: - Я Рихард Ламмерт.
- Нос у тебя точно, как у твоего отца, - Феликс выдавил из последних сил улыбку.
- Отца убили, - резко сказал молодой Ламмерт. - Убьют и нас, если не поторопимся убраться отсюда.
Феликс собрал силы, сжал поводья, тронул бока Малыша шпорами. Не было времени на разговоры - земляки пустили коней в галоп, чтобы увеличить как можно больше расстояние между ними и Мерлемоном. Колокольный звон догонял их, разносился над округой, люди поворачивали головы, недоумевая: всадники мчались под непрерывный скорбный набат со всех колоколен. Утро предполагаемой казни ведьм оборачивалось чем-то зловещим и тревожным, как ощущение надвигающейся гибели.
***
- Он пришел в сознание, зовет вас, - сгорбленный старый лакей выглядел так, будто вот-вот сам лишится жизни. Впрочем, он уже вторую неделю почти не спал, находясь при больном, вдыхая его миазмы. Фарнезе знал его крепким и полным сил мужчиной, впрочем, и его хозяина он тоже знавал другим. Хотелось закрыть нос надушенным платком, хотелось развернуться и уйти подальше от этого места. Сын герцога Пармского выпрямился и зашел в шатер, где горели жаровня, свечи, и было так жарко, что на лбу сразу выступила испарина. Мимо него на свежий воздух выскочил лекарь, получив драгоценную передышку. Решение о том, что Хуан Австрийский умирал в своем походном шатре, а не в Намюрской резиденции, было принято им самим: здесь его окружали верные испанские солдаты, и посторонним было невозможно проникнуть в военный лагерь с его охраной, паролями, системой пропусков, в отличие от города. Бастарду великого императора было нестерпимо сознавать, что подробности его угасания будут беспрепятственно доноситься до ушей его врагов.
- Почему он так со мной? - Голос принца был слабым, жалким. Болезнь лишила его сил, превратила тридцатилетнего красивого мужчину в бледное подобие человека. Его организм не мог удержать ни пищу, ни вино, ни воду, - все истекало из дона Хуана непрерывно, наполняя воздух вокруг него непереносимой вонью.
- Не в наших возможностях объяснить волю Его, брат. - Что еще мог ответить Фарнезе? Сказать, что Господь насмехается над величием, красотой, силой и мужеством, разом низвергая их носителя до состояния беспомощного и отверженного существа, которое вызывает одно лишь отвращение? - Надобно верить, что это такое испытание, которое следует пройти с благодарностью, подобно Иову, и тогда в Его власти будет даровать спасение. - Почему все слова у ложа умирающего кажутся такими пустыми и нечистыми?
- Спасение! - Хуан Австрийский вложил всю ненависть, которую еще мог выразить его слабый голос, в это слово, и Фарнезе понял, что спасение на небесах интересует его племянника в последнюю очередь. Наследник Пармы и Пьяченцы покачал головой, не в силах придумать утешение, но он должен был что-то найти, дабы в последние минуты жизни умирающий не впал в богохульство, закрыв для себя небеса.
- Я помню, брат, благословенный день нашей судьбы, помню рассвет над Лепанто, - начал Фарнезе, и с каждым словом крепла уверенность, что он произносит правильные слова, - когда центр нашей эскадры сближался с центром Али-паши в том проливе, против лучей поднимающегося солнца. Тебе сказал старина Рекесенс, что видимость у турок лучше, и что надо немного подождать, а ты, вместо ответа, начал танцевать гайарду на юте, танцевал и смеялся от счастья, что сейчас именем Бога вступишь в бой с непобедимым до той поры флотом. И мы танцевали вместе с тобой, твои юные офицеры, адъютанты, рыцари святой веры! Весь наш флот видел это, и видел это Господь с небес, посылая нам победу и славу. Ту славу, которую никто уже не забудет в веках!
- Галера Али-паши протаранила наш "Реал", - сказал Хуан Австрийский своим слабым голосом.
- Только туркам это не помогло, - подхватил Алессандро Фарнезе, стараясь не утратить ту перемену, которое воспоминание производило в его командире и родиче, осеняя его отблесками былого величия. - Мы смяли их абордажем, и завладели их флагами в тот осенний день.
- Через неделю тому будет семь лет, - проговорил дон Хуан. - Но за эти годы я так и не совершил ничего более великого. Неужели Он смотрел на меня все это время, постепенно решая, что я больше не нужен для его планов?
Фарнезе молчал, подсчитывая в уме, прав ли бастард императора. Точно! Семь лет после Лепанто было отмеряно этому некогда любимцу Фортуны, последнему рыцарю эпохи, способному вновь отвоевать Иерусалим у магометан. Только король отправил его на северо-запад, вместо юго-востока. Если эта ошибка, достойная покарания, то ответить за нее должен король Филипп, а не его единокровный брат... Как же так!
- Эскобедо убили, - вдруг вспомнил дон Хуан, - как пишет мне его сын, убийц нанял Антонио Перес. Не забывай о том, кто враг. - Речь принца была неровной, он выдавливал короткие фразы, будто боялся, что не успеет. - Мои враги теперь станут твоими. А друзья... Кунц Гакке был отправлен в Англию с тайной миссией. Сандро, ты должен знать.
- Вот как? - Фарнезе уже несколько раз интересовался, будто бы невзначай, куда подевался немецкий секретарь дона Хуана, но прежде его племянник не раскрывал подробностей.
- Его задачей было устроить побег моей невесты, - впервые тень улыбки легла на уста принца-бастарда. - Скажи мне кто весной, что я не переживу мою любовь, подумал бы, что паду в битве, или от кинжала убийцы, как Эскобедо.
- Мы сейчас говорим о шотландской королеве? - Фарнезе постарался сохранить выражение невозмутимости на узком лице. Впервые дон Хуан раскрыл перед ним свой грандиозный замысел. До этого были полунамеки, насмешливые речи: "Надеюсь, еретичка не настолько потеряла разум, что казнит вдову короля Франции, и как знать, не мою ли будущую королеву?"
- Гакке верный человек, - сказал Хуан Австрийский. - И детей у него нет, поэтому деньги его мало интересуют, в отличие от всех прочих.
- Хуанито, - мягко, как мог, произнес Фарнезе, - король может вернуть меня в Испанию, может отправить на другую войну, хоть в Италию, или Германию.
- Нет, Сандро, - принц поднял исхудалую руку с почти прозрачной кожей, натянутой, как пергамент. - Ты останешься с Фландрской армией, поскольку никто не сможет продолжить наше дело в Нижних Землях лучше, чем ты. Короля ты устраиваешь даже больше, чем я, поскольку ты сын его сестры, а не отца, и никогда не займешь трон в Мадриде.
По сути, сказанное только что было немыслимо ранее - лишь близость смерти объясняла изменнические речи Хуана Австрийского, теперь многое ему было уже безразлично.
- Долгие лета его величеству и его наследникам, - Алессандро не мог позволить себе откровенности в шатре, где сновали слуги, врачи, духовные лица. Но умирающий остановил на племяннике смятенный взгляд. Земные опасности для него уже более не существовали, гримаса страдания вновь исказила некогда прекрасное лицо принца.
Было что-то около полудня, когда Отто Захс раскрыл массивную дверь, окованную медными стяжками, и вышел из двухэтажного каменного дома под слюдяной черепичной кровлей, резиденции торговцев и банкиров из Генуи в английском порту Кингстоне. Две последних его поездки сюда заканчивались ничем: писем с континента не было. С одной стороны, это было плохо, потому что лазутчики, оставленные без связи, рискуют нарушить какие-то замыслы их дальних командиров, или, по крайней мере, остаться в неведении насчет того, что им делать дальше. С другой же стороны Отто мог испытать и некоторое облегчение: в их крайне опасной игре наступила пауза, и можно было не рисковать, форсируя подкуп стражи шотландской королевы, а заняться прибыльным делом сбыта серебрянных брусков местным цеховикам. Было приятнее думать об этом, нежели об опасностях их основного поручения, а Отто Захс без необходимости старался не думать о плохом. Поглядывая на пасмурное английское небо, которое вполне могло пролиться дождем, он добрался до причала, откуда лодки перевозили желающих на южный берег Хамбера. Там в маленькой конюшне, принадлежащей перебравшейся в Англию голландской семье, Отто имел привычку оставлять свою кобылу во время поездок в Кингстон.
Те же самые пожилой лодочник и его сын, которые перевезли баварца сюда, дождались его после непродолжительного визита к итальянским банкирам, и снова начали грести через широкий эстуарий Хамбера. Отто завернулся плотнее в плащ - холодный осенний ветер все равно забирался под одежду, и сидеть на корме под его суровыми дуновениями было довольно неприятно. Ординарец, вот уже полгода изображавший из себя приказчика при антверпенском купце, даже лицо закрыл плащом, и поэтому не сразу понял, что лодка замерла посредине реки, у борта военного корабля, с которого сбросили веревочную лестницу.
- Давайте-ка без глупостей, сударь, - прикрикнул сверху офицер в полукирасе под черной моряцкой курткой, видя, что немец потянул руку к поясу, где висел кинжал. - Это не то приглашение, от которого вы могли бы отказаться.
Двое то ли моряков, то ли солдат, то ли стражников держали в руках короткие аркебузы, похожие на те, которые во многих армиях используют кавалеристы. Наверное, в английском флоте они приняты в качестве абордажного снаряжения, успел подумать Отто Захс. Он не привык, чтобы инициатива принадлежала кому-то другому, всю его жизнь он никого не боялся и выживал, отчаянно атакуя, не позволяя врагам загнать его в безвыходное положение. Но это было как раз оно: островитяне уже второй раз демонстрировали свою власть над водной стихией. Несколько лет назад они взяли в плен их вместе с инквизитором, и вот сейчас повторяют свой привычный маневр, которому нет возможности противостоять. Но в тот раз расторопность и смекалка Кунца Гакке помогла им избежать каких-либо подозрений - пришлось только принести в жертву малознакомого испанца.
Теперь оказалось, что тоже без жертвы не обойдется - только это будет он сам, такой ловкий и находчивый слуга Габсбургов и католической веры.
Не сразу. Палуба трехмачтового барка вмещала немало народа, причем далеко не все были моряками, судя по их одежде. Двое дюжих молодцов подхватили Отто под руки, разоружили его, обыскали, сноровисто сорвали с него сапоги и нацепили ножные кандалы. Повели на полубак. Здесь была собрана неуклюжая дыба, а на ней висел некто с вывернутыми локтями и плечами, он захлебывался стонами, полуголый, красно-лиловый от побоев, уже не человек, а отбитый кусок мяса. Рядом хлопотал палач с помощниками, а немного в стороне, на ступенях, ведущих на бак, стоял реформат лет пятидесяти на вид, с холодными светлыми глазами, ухоженными усами и бородой, спускавшейся до брыжжевого воротника. Помимо этого белого элемента в одежде, все остальное на нем было черным - черные сапоги тонко выделанной кожи, черный бархат камзола, черный атлас плаща. Рядом с этим джентльменом находилась свита из таких же реформатов, только уже не благородного звания. Один из свиты сделал пару шагов вниз, приблизился к истязуемому, подвывавшему, стоя на коленях, с головой, опущенной вниз, схватил его за подбородок, приподнял рывком голову. Грубым голосом рявкнул:
- Кто ты такой?
Казалось, несчастный не ответит, утратив способность говорить, но он собрался с силами:
- Я брат ордена Иисуса Христа, зовут меня...
- Плевать, как тебя зовут, - оборвал его допросчик, - говори, зачем ты оказался в благословенной Англии? Кто тебя послал и с какой целью?
- Дон Антонио Перес отправил меня сюда собирать сведения о береговых укреплениях, местах, куда может причалить флот. А орден дал задание выйти на здешних католиков и посулить им помощь, чтобы они не теряли надежду, и в условленный час подняли восстание.
- Твой соратник? - допросчик, широколицый, с редкими волосами льняного цвета, внимательно посмотрел на Отто.
- Первый раз в жизни вижу его, сэр, - сказал баварец, глядя не на этого пса, а на его хозяина. Но тот не переменился в лице и даже не посмотрел в сторону Отто, выслушивая еще одного из подчиненных, который что-то тихо говорил ему, приблизившись так, что едва не задевал широкий белоснежный воротник.
А допросчик сказал:
- Пора занять место брата-иезуита, фламандец. Сейчас мы этого паписта освободим, - он изобразил паскуднейшую ухмылку, которая легко дается низким людям, облеченным неограниченной властью над теми, кто слаб и беззащитен.
Отто Захс тоскливо перевел взгляд на черные воды Хамбера, рябившие на ветру, на чаек, носившихся поблизости, на немногочисленные корабли у пирсов Кингстона и рыбацкие лодки, разбросанные по воде, или пришвартованные к причалам. Весь этот мир был прекрасен и свободен, только баварский ординарец уже перестал быть его частью. И как же он не ценил то, что всего полчаса назад воспринималось естественным состоянием вещей!
Движение отвлекло его - руки узника между тем освободили из петли, двое подручных подвели страдальца к фальшборту, развернули, и, не успел Отто понять, для чего это делается, как палач с тесаком подобрался к иезуиту и резким движением вспорол ему живот. Убиваемый католик издал какой-то всхлип, видя собственные кишки, скользящие наружу, но тут оба подручных нагнулись, подхватили его за ноги и перебросили через планшир. Послышался удар о воду, будто в эстуарий Хамбера выбросили мешок с требухой, и человек, посланный иезуитским орденом в Англию, бесследно и навсегда исчез.
- Просим дорогого гостя! - С издевкой произнес допросчик, и тут же те двое, что выбросили за борт иезуита, схватили Отто под руки, а палач ударил его под дых рукоятью окровавленного тесака. Пока немец восстанавливал дыхание, с него успели сорвать всю верхнюю одежду, и подтянули к дыбе, закрепив руки в петле за спиной.
- Поднимаем! - Скомандовал палач, и один из его подручных начал натягивать лебедку.
Беспомощный и жалкий, Отто Захс почувствовал, как растягиваются сухожилия его рук и плечей, пока он еще доставал пальцами ног до палубы. Лебедка застыла в таком положении, что стало понятно - дальнейшее натяжение и поднятие тела в воздух приведет к вывихам, травмам и невыносимой боли. Тут Отто увидел, что джентльмен в брыжжевом воротнике внезапно оказался прямо перед ним, и смотрит ему в глаза, как будто испытывает какой-то интерес, вроде интереса естествоиспытателя к новому виду животного. С предсмертной ясностью Отто понял, что если он не использует этот шанс, то его драгоценная жизнь закончится прямо здесь и сейчас.
- Все эти месяцы я только и думал, как понадежнее пристроить серебро, - произнес он, глядя чуть ниже воротника джентльмена. - Если бы вы знали, сэр, как не лежала у нас душа к этому заданию!
- Подробности, и с самого начала, - голос у Френсиса Уолсингема был холоднее октябрьского ветра над эстуарием.
Надо отдать должное - могущественный и один из самых приближенных к королеве вельмож, недавно в честь своих заслуг удостоенный орденом Подвязки, внимательно выслушал ординарца секретаря Хуана Австрийского.
- Если позволите, сэр, - закончил свое довольно подробное и долгое повестование баварец, - все, о чем я мечтаю, это закончить свои дни подданным ее величества Елизаветы, подальше от раздираемой войнами и враждой Европы. Домик в том же Шеффилде, добрая жена и детишки были бы мне наградой за перенесенный испытания. Право, я годами только сражался за Англию, что может подтвердить множество таких же верных солдат, и не заслужил позорной казни, поскольку ни малейшего вреда вашему королевству мы не причинили.
- И не причините, - сказал Уолсингем. - Хуан Австрийский отправился на тот свет, и вместе с ним пропал смысл вашего здесь пребывания. Именно этому обстоятельству ты обязан тем, что все еще жив, и вы с вашим инквизитором не изведаете нашего гостеприимства в специальных подвалах, где мы развязываем языки врагам Англии, - взгляд равнодушных светлых глаз на мгновение скользнул по дыбе, на которой был подвешен Отто Захс. - Снимите его.
Приказы Уолсингема выполнялись так четко и быстро, что баварец даже не заметил, как вновь оказался одет и обут. Вместе с английским вельможей они спустились в каюту. Слуги и охранники по-прежнему окружали их, но теперь поведение этих людей разительно переменилось - принесли кувшин подогретого гипокраса на корице и апельсиновой цедре. Жизнь опять казалась не такой уж плохой штукой. Какой-то чиновник в сером кафтане старательно заполнял солидного вида бумаги, пока Отто пил и постепенно согревался.
- Вы так уверены, что именно Фарнезе станет новым стадхаудером, и что нас не заменят какими-нибудь итальянцами? - Спрашивал он.
- Конечно, я не могу быть уверен полностью, - сказал Уолсингем, - хотя не вижу других достойных кандидатур у короля Филиппа. Наследник Пармы действительно может отодвинуть вас на менее почетную должность, однако все равно оставит там, где будет и сам. При Фландрской армии. А максимально полные сведения об этой армии, ее составе, снабжении, жалованьи солдатам, - составляют ключевой интерес английской короны.
Чиновник закончил писать, просыпал песок на чернила, стряхнул его на пол и поднес Уолсингему на утверждение. Тот прочитал, едва кивнул одобряя. Лист бумаги лег прямо перед глазами Отто Захса. Он вздрогнул, увидев, что бумага составлена по-немецки и на латыни. Настоящий договор о продаже души в собственность дьявола, подумал баварский наемник.
- В случае, если мне не понравится качество нашего сотрудничества, - спокойно добавил Уолсингем, - эта бумага будет переправлена куда следует, и тогда тобой займутся палачи из числа твоих единоверцев. Есть только один способ не попасть в руки кому-нибудь из этих мэтров, и впридачу еще разбогатеть: это скрупулезно выполнять мои распоряжения. Также мой долг добавить, что тебе следует забыть об отравлении этого Кунца Гакке, или нанесении вреда ему каким-нибудь другим способом. Узнав о скоропостижной его кончине, мы в Англии будем не рады. И тогда прощай, бочечка с серебром.
При упоминании серебра Отто улыбнулся:
- Сколько лет он должен прожить, чтобы мое серебро досталось мне, когда все закончится?
- Никак не меньше того времени, что он будет состоять при штабе Фландрской армии, или в окружении Алессандро Фарнезе. Впрочем, человек он уже не молодой, и может потерять место вследствие разных причин. Среди причин может быть и усердие его ординарца, поэтому заранее хочу предупредить, что без потока сведений, который будет регулярно поступать ко мне, нечего даже помышлять о возвращении в Англию. Вскоре вас разыщет человек, который скажет: "Эстуарий Хамбера". Вы будете получать от него инструкции в отношении того, что именно нас заинтересует, будете выполнять его приказы, а, самое главное, передавать ему корреспонденцию для отправки мне.
Отто медлил, в договоре с Сатаной было издевательски приписано, что наградой за службу Англии станут 30 серебрянных слитков. Презрение со стороны Уолсингема даже не было хоть как-то замаскировано, а у баварца не оставалось ничего, кроме спасенной жизни и устного обещания этого вельможи. Френсис Уолсингем искривил рот, читая его несложные мысли:
- Сегодня число людей, которые желают мне здоровья и долголетия, пополнится еще одним. - Он поднял кубок с гипокрасом рукой, затянутой в тонкую перчатку. - В сущности, это пустяк в сравнении с миллионами, желающими мне гибели. Помни, Отто Захс, эстуарий Хамбера всегда близко. И не тяни, подписывай, если не хочешь оказаться на месте иезуита.
Тянуть и вправду не следовало: как вариант протеста, лучше было сразу, не поднимаясь на борт, сигануть в воду, избавившись навсегда от мучений. Отто поставил свою подпись, поднял голову.
- Покидая Шеффилд, мы должны будем увезти с собой всех 17 лошадей и серебро. - Произнес задумчиво ординарец.
- Пусть это тебя не тревожит, - сказал Уолсингем. - Мы уже провели работу с вашей хозяйкой, той самой, с которой грешит святой отец Гакке. Думаю, она успела поведать ему об интересе к вашим персонам. Таким образом, все, что тебе слудует сделать, это выехать с твоим патроном куда-нибудь под любым предлогом, например, на торговые переговоры. Ваш дом находится под постоянным наблюдением. Стоит вам двоим отъехать хоть на милю, отряд стражи окружит и займет его. Возвращаясь, вы увидите, что происходит, и единственным выходом будет бегство в Кингстон, где вы сядете на первый же корабль до континента. Серебро останется дожидаться тебя под мои гарантии. Слово Френсиса Уолсингема в Англии ценится дороже векселей. Ну, а пятнадцать лошадей послужат как возмещение затрат короны на всю эту операцию.
С этим напутствием Уолсингем приказал секретарю проводить баварца к шлюпке. Больше английский вельможа не сказал ни слова, хотя Отто и принялся подобострастно прощаться, употребляя все титулования, которые он помнил по-английски.
Оказалось, что корабль за это время переместился к южному берегу Хамбера и бросил якорь на траверзе причала, откуда он утром отплыл в Кингстон. Все было продумано, расписано по минутам, предрешено заранее, понял Отто, садясь в ту же лодку, которая на длинном канате сопровождала корабль. Здесь, на острове, Уолсингем полностью контролирует все, что может считаться хоть сколько-нибудь подозрительным.
Спустя полчаса, Отто Захс вкушал рыбную похлебку с хлебом и луком у знакомой голландской семьи. Муж, правда, покинул дом по каким-то делам и прихватил в помощь обоих сыновей. Младшая дочка спала в колыбели, а старшая помогала матери накрыть на стол. Это была стройная улыбчивая девушка с темно-русыми волосами, собранными под белоснежный кружевной чепец. Как бы ее родители отнеслись, если бы Отто попросил ее руки? Он представил себя вернувшимся из Нижних Земель навсегда. Сдержит ли слово Уолсингем? Весь жизненный опыт наемника Захса говорил о том, что обычный человек, обладая возможностями, украл бы серебро и отправил владельца в тот эстуарий Хамбера, где нашел свой конец несчастный брат-иезуит.
Но Френсис Уолсингем не был обычным человеком. Возможно, его слово действительно весило больше любых денег. Тогда он, Отто Захс, попробует полюбить этого холодного чиновника как далекую звезду, которая указывает курс мореходу, и через несколько лет получит свою награду. Правда, эта милая русоволосая голландка к тому времени уже выйдет замуж и произведет на свет потомство. Но у нее ведь есть младшая сестра, а Отто сейчас всего на год старше Иисуса Христа! У него еще оставалось время.
При мысли о времени он вспомнил прошлую жизнь, баварский хутор, где его мать произвела на свет сына искалеченного ландскнехта. Отец, хромой и кривой после возвращения с войны, успел обучить Отто владению кинжалом, пикой и мечом. Пусть деревянным, но это легло в основу его будущего мастерства. Виттельсбахи, правившие Баварским княжеством на протяжении веков, считали себя строгими ревнителями католической веры. До этого дня, понял Отто, он даже не особо задумывался, почему выбрал именно старую веру - ведь это было так привычно! Все что он делал в жизни до сих пор, было только продолжением чьих-то порядков и амбиций. Не им установленных порядков и уж точно не его амбиций. Так почему же он задумался над этим только сейчас?
Ответ на вопрос был простым и не очень приятным, если Отто Захс решил быть честным с самим собой: он был лишь ленивой и бездумной фигурой на чужой доске. Им играли, от него требовали покорности, дисциплины и веры, взамен давая статус, который, в сущности, очень легко было отобрать. Умер Хуан Австрийский, и теперь их с Кунцем могли запросто забыть, перестать нуждаться в их услугах. И с чем они останутся тогда? Возможно, сегодняшняя встряска была нужна именно для того, чтобы он открыл глаза и начал управлять собственной жизнью самостоятельно?
В бочке, присланной Хуаном Австрийским, было достаточно серебра, чтобы купить хороший дом, открыть собственное дело, например, сдачу комнат постояльцам. Это сулило не богатую, но вполне сытую и обеспеченную жизнь в самой мирной и спокойной стране под солнцем. Снова появилась Гертруда, милая, русоволосая девушка, как раз такая, какую бы он хотел видеть своей невестой и женой.
- Труда, присядь, выпей со мной, - попросил Отто самым мягким тоном, на который был способен.
Но девушка только покраснела и, принеся кружку эля, не стала садиться, а сразу ушла. Зато появилась ее мать, которая с укоризной попросила наемника не смущать девичью добродетель. В иное время Отто мог посмеяться над упреком, или прекратить этот разговор, но сегодня был особенный день. Поворотный.
- Я бы мечтал попросить руки вашей дочери, - доверительно сказал он, - и в мыслях не имел ее обидеть.
Женщина поперхнулась от неожиданности, слова баварца застали ее врасплох.
- Я сказал, о чем мечтал бы, - продолжил Отто, видя совсем не ту реакцию, от которой возрадовалось бы его сердце. - Но пока важные дела зовут меня покинуть Англию. Когда вернусь, обязательно навещу вас и сделаю предложение.
Полное лицо голландки выражало смесь недоверия и озабоченности. Она совершенно не понимала, как реагировать на странные слова собеседника. Это не было сватовство, к которому, так или иначе, готовы все матери на свете. Глядя на смущение женщины, Отто готов был ощутить привычное превосходство и проистекающую от него безмятежность, но, вместо этого, вдруг подумал, что он убийца и клятвопреступник, и что нет такого места в аду, которое будет излишне жестоким по отношению к нему сегодняшнему. К тому же опасностью становился теперь Кунц Гакке.
Если до сих пор баварец верно служил земляку-инквизитору, только временами подворовывая деньги, которые тот не мог проконтролировать, то теперь Гакке без сожаления его замучает и убъет, если только узнает о двойной службе своего ординарца. А Отто уже имел возможность оценить проницательность и умение Кунца делать глубокие и правильные выводы из наблюдений и людских речей. Можно было, конечно, рассказать святому отцу, как англичане и лично страшный Уолсингем, которым пугают детей английские католики, захватил его в плен и принудил к сотрудничеству. Кунцу вряд ли это понравится, но, наверное, он не станет прогонять ординарца, и, скорее всего, даже не перестанет ему доверять.
Отто заглянул вглубь себя так далеко, как только сумел, и понял, что до сих пор не может простить побоев и презрения со стороны бывшего инквизитора. До его ранения в Брюгге Кунц вообще обращался с ним, как с низкой челядью. После ранения святой отец немного подобрел к ординарцу: тот содержался лишь немного хуже, чем сам секретарь наместника, не знал ничего другого, кроме физических упражнений, превосходного питания и отменной выпивки. Задания, которые давал ему Гакке, были достойны умного, верного и ловкого человека, за которого Отто Захс почитал себя самого. При этом за все эти годы Кунц так и не сколотил богатства ни ему, ни самому себе. Очевидно, что пожилому и облеченному саном церковнику было, в общем-то, плевать на презренный металл.
Но у Отто хотя бы раз можно было спросить, чего он хочет, о чем он мечтает, за что идет нередко на непомерный риск? Или верный слуга слишком мелок и не заслуживает такого внимания? Возможно, инквизитор полагал, что служба во благо Рима и Габсбургов сама по себе является наградой?
Но Отто появился на свет неподалеку от границы с Гессеном, и знал, что гессенцы рассуждают, молятся и принимают святые таинства совсем по-другому, чем баварцы, и при этом им присуща точно такая же уверенность в их лютеранской церкви и образе жизни, как и прочим христианам. С той поры Отто побывал во многих странах, перевидал множество людей, исповедовавших разные догматы веры. Все они истово молились вместе со своими, и не менее истово убивали инакомыслящих. Самое главное, все эти люди вроде бы и не собирались ничего менять, будто бы существующий порядок вещей их совершенно устраивал.
Что там другие - сам Отто, если бы англичане только что не подвесили его на краю мучений и гибели, даже не задался всеми этими вопросами. Происшедшее будто напильником соскоблило с него рутинное бездумие, наполнило тревожными и непривычными мыслями его голову. И первое, что он уяснил, было осознанное понимание: он легко сменит веру, как это сделали десятилетия назад миллионы его земляков, поверивших Лютеру. Он без всяких угрызений предаст и надутого, себялюбивого Гакке, и далекого, безразличного Филиппа II. Да что он видел хорошего от этих клириков и католических вельмож? Он добивался всего и всегда сам, в одиночку против всего мира. Так же будет и впредь! Правда, где-то вдали маячит смутный отблеск адского пламени. Но разве не взял на себя грехи Кунц, отправлявший его на все эти богопротивные задания, связанные с кровопролитием и убийствами? Пусть инквизитор и горит в аду - сам, а не его ординарец, который после очередного ранения когда-то решил стать соискателем должности фамильяра Святого Официума.
Подумать только! - в Испании, готовясь к службе в самом грозном учреждении Вселенской Империи, он представлял себе легкие и спокойные дни, когда обязанностей мало, а почета - выше пера на шляпе. Знойные испанские красавицы точно не устояли бы перед статным блондином, способным внушать и страх, и любовь. По правде, с самого начала все у них не заладилось - вместо инквизиции, пришлось послужить самым заклятым ее врагам - англичанам! Наверное, то был знак ему, но Отто проморгал столь очевидную милость Всевышнего: возможность сразу же выдать Кунца и перейти на службу ее величеству Елизавете I. Но тогда он еще надеялся, что такой оборотистый и умный начальник, как Кунц, наградит его за верность в Нижних Землях. Наградил: потеряв старого друга и компаньона, бывший председатель трибунала только и делал, что заставлял Отто погрязать все глубже в смертоубийствах да каких-то расследованиях, одно из которых едва не закончилось тем, что его растерзал оборотень. Проклятый вервольф! Полумертвый Отто, страдая от ранения, даже не смог полюбоваться зрелищем горящей на костре твари!
И вот ему тридцать четыре, и он по-прежнему на побегушках у мэтра Гакке, одинокий, бездетный, как будто самым главным желанием его жизни не было учить маленького сына тому, что он знает лучше всего. Как выживать в любых переделках и сражаться за свое будущее. Придет время, и он обязательно вложит в маленькую ручку светловолосого малыша деревянный меч, как когда-то сделал это его собственный отец - искалеченный ландскнехт императора Карла.
Даже наиболее погрязшему в пороках сердцу требуется какое-то оправдание совершенным злодействам. Отто Захс определил для себя цель, на которую можно было подвесить свое спасение: семья и будущие дети. Возможно, он еще сможет доказать, что он лучше, чем сам думает о себе?
Где-то в глубине огненной геенны бесы хохотали над иллюзиями, которыми порочные человеки обманывают свой страх вечного проклятия. Отто Захс оседлал изящную вороную кобылу, забрался в седло и, более не сомневаясь в своем выборе, направился в Шеффилд.
***
Пелена дождя и серых туч скрыла горный массив Гуадаррамы. Ледяная глыба, перед которой простерлись вельможи, рыцари, монахи Испании, сидела в полумраке перед камином, но ни яркий огонь, ни молитвы, ни свежие вести не могли растопить ее. Король потерял семилетнего Фернандо, принца Астурии, своего любимого малыша и наследника, и тут, будто этого было недостаточно, с севера примчался корабль, на котором секретари и слуги привезли государю все документы, оставшиеся после его мертвого брата, дона Хуана, стадхаудера Нижних Земель.
Дени и ночь канцелярия изучала наследие покойного, на следующее утро секретарь Васкес в черной мантии склонился перед государем:
- Нами не найдено ни одной бумаги, где Хуан Австрийский проявлял бы неуважение, скрывал что-либо, или, тем более, злоумышлял против вашего величества. С момента смерти принца его документы находились под присмотром сразу нескольких людей, чиновников и духовных особ...
Филипп II понимал значение сказанных слов: его брат был чист перед ним, что бы там ни нашептывал все годы Антонио Перес. Именно его подозревает в убийстве отца младший Эскобедо.
- Расследование по делу об убийстве секретаря Эскобедо до сих пор топчется на месте, - ледяным голосом произнес король Испании. - Мне требуется результат.
Пятясь спиной, Васкес добрался до дверей, желая как можно скорее покинуть мрачный кабинет владыки, где горел огонь в камине, а на стенах висели полотна Тициана и Моора. Мертвый принц Фернандо провожал его неестественно взрослым взглядом с картины Алонсо Санчеса Коэльо, в то время, как самый могущественный монарх этого мира уже отвернулся от канцлера, чтобы в одиночестве смаковать собственное горе.
Энрикеса взяли спустя три часа, прямо на карауле, с которого он должен был вскоре смениться. Последние полгода воин полагал, что все забыли про его связи с арагонцами - Инсаусти и де Мезой. На деле же, канцелярские дознаватели не прекращали собирать сведения ни на день. Просто определенным сведениям не давали ход, придерживали по тем или иным политическим мотивам, чтобы немедля запустить в оборот, когда высшая воля укажет на их актуальность.
Глупый и недалекий чиновник старается усердно выполнять свои обязанности по службе. Умный и дальновидный - обзаводится связями, выгодно сотрудничает, интригует и собирает сведения самого разного толка. Только Господу известно, что и когда будет востребовано, и как информация, вчера еще вполне бесполезная, завтра сохранит жизнь или принесет огромное состояние. Антонио Перес был именно умным чиновником, и поэтому об аресте Энрикеса узнал чуть раньше, чем у злополучного "браво" на дыбе развязался язык.
- Откройте именем короля! - Грохот у парадной двери поднял перепуганных слуг в роскошном особняке Антонио Переса. Выскочили со свечами и факелами навстречу вооруженным людям, которые охраняли чиновников государственной канцелярии. Вокруг дома и запасных выходов стояло вооруженное оцепление.
- Хозяина нет, - подтвердил старший конюх. - Еще днем ускакал, и вид имел, будто спешит, как на пожар. Не знаю куда, ваша милость. Разве ж нам, простым людям, господин такое расскажет? Возможно, что и в Арагон, почему бы не туда, ведь он из тех мест родом, - мужчина потер лоб в том месте, где начинали расти волосы. - На тракте в Арагон есть гостиница, название не разобрал, поелику читать не обучен, а на вывеске бык нарисован черный на красном поле. Так сеньор Перес привык в том трактире трапезничать, а наверху даже ночевать оставался не раз, насколько я помню.