Всем хорош польский город Зелена-Гура: аккуратный, ухоженный, небольшой. Был он когда-то немецким штадтом, а стал польским мястом. После Второй мировой войны. С победителями ведь не спорят. С Советским Союзом, значит.
Может быть, именно по этой причине в память о таком небывалом подарке и проводятся в Зеленой-Гуре фестивали советской песни. Не забывает благодарный польский народ освободителей. Сами они показываются в городе редко. Далековато отстоят воинские части от Зеленой-Гуры. Поэтому явление советского, да еще и в форме на улицах мяста - целое событие. А все оттого, что предпочитают "раджецкие" в мундирах по окрестным городам не бродить. Почему-то косятся на фуражки с погонами поляки, а кто помоложе - вообще слова гадкие вслед кричат.
Зато немцам западным, не в пример освободителям, в Зеленой-Гуре несть числа. Благо, городок этот на автостраде, какая в Германию бежит, разлегся.
Бродят унылые гансики по некогда родным улицам, грустно по сторонам пялятся, лобики морщат - вспоминают, видимо, что-то - да фотоаппаратами безостановочно щелкают. Напоминает этот звук бессильное смыкание и размыкание старых волчьих истертых зубов.
Надо было такому случиться, что в один из погожих летних деньков вывернул на центральную площадь уже упомянутого мяста прапорщик Зюкин. И был он в форме. Целого прапорщика! А неподалеку три здоровенных холеных немца фотоаппаратиками поочередно клацают - запечатлевают друг друга на фоне древних добротных немецких домов.
Заприметили немцы Зюкина - ожили! Грустъ-тоска-ностальгия с их лиц - прочь. Прорезалась вместо нее известная тевтонская решимость. Забалакали круглощекие туристы по-своему, а потом один из них - самый смелый - к Зюкину осторожно подкатывает.
Прапорщик, понятное дело, насторожился. Ну, там сверхсекретный приказ "два нуля десять", где четко доложено, что никаких улыбочек взаимных, а тем более разговорчиков. (Вот где составители приказа насмешили так насмешили! Да какой военный знает иностранный язык?! Он же лучше русского только матерным владеет!) А еще в приказике этом, чтобы все, значит, в строжайшей тайне, а с агентами зарубежными даже не дышать вместе в радиусе тридцати метров.
Но встреча вопреки приказу нечаянно состоялась. Столкнулись-таки немец и русский на нейтральной территории. Лицом к лицу, фейс ту фейс, как говорят американцы немецкого происхождения в штате Нью-Йорк. Один фотоаппарат в руках крутит, а другой так на эту штуковину смотрит, что вроде бы это не аппарат импортный, а граната с выдернутым кольцом, готовая вот-вот взорваться.
А гансик вдруг необычайно робко начал лопотать что-то да все на фотоаппарат показывать. Хотел поначалу Зюкин от этой провокации подальше деру дать, но глаза влево-вправо скосил и слегка подуспокоился. Вокруг никого из своих не было. Зюкин приосанился.
- Что, сфотографировать? - хрипло переспросил он и потянулся к аппарату с огромным объективом. - Это, фриц, можно. Только жать куда покажи!
Но тут остальные "фрицы" набежали, обступили прапорщика, зачастили наперебой, и понял несчастный Зюкин, что с ним сфотографироваться хотят.
Тут у него в душе все и захлопнулось. Сначала в жар бросило. Потом испарина появилась, а по спине горячими струйками пот побежал. "Вляпался", - обреченно подумал прапорщик.
В мозгу четко заработала счетно-вычислительная машинка. "Полтора года осталось до замены, - считал Зюкин, - теперь не дослужу. В двадцать четыре часа из Северной группы выпрут. Накрылись магнитофончик, видак и телевизор. А все из-за них - фашистов поганых! Мало мы вас, сволочей, под Сталинградом лупили, теперь здесь нам гадите! - злился Зюкин. - Эх, дернул меня черт притащиться сюда! Что я здесь забыл?" - честил себя последними словами прапорщик, затравленно, с ненавистью глядя на немцев, словно собрались они его в ту же минуту пленить навечно.
Видимо, любители совместных фотографий были отчасти телепатами. Они смущенно улыбнулись, развели руки в сторону - что, мол, поделаешь, знаем: служба - и посторонились, освобождая прапорщику дорогу.
Такое понимание, смешанное с жалостью, разозлило Зюкина необычайно.
Прапорщик украдкой внимательно осмотрел площадь. Она по-прежнему была свободна от соотечественников, и Зюкин продолжил сеанс душевного мазохизма.
"Чего я их боюсь? - отчаянно думал прапорщик. - Что случится, если я с ними сфоткаюсь? Земля расколется? Командир колбасой подавится? Что мне от фрицев бегать? Это они от нас в сорок пятом драпали. А теперь мы от них шарахаемся, как от сифилитиков. Нет, брат, шалишь! - все быстрее говорил себе прапорщик. - Хватит прятаться! Я что - не человек?! Фотографию хотят? Пусть получают! Пусть видят и помнят советского прапорщика. Не дрейфь, Зюкин, прорвемся!"
Для пущем верности прапорщик еще раз крутанул головой. Вокруг - ни одной знакомой морды. Зюкин хлопнул немца по плечу.
- Э-э-э, камерад, - напрягся прапорщик и выдал весь свой словарный, запас некогда изучаемого им в школе немецкого языка. - Черт с тобой! Давай фотографироваться!
И Зюкин жестами разъяснил сказанное.
Немцы оказались ребятами сметливыми: заулыбались, зашевелились, чуть ли не обняли прапорщика и поставили его в центр компании.
Исторический процесс фиксации немецко-русской дружбы занял секунды. После него традиционные улыбки, потряхивание крепкой прапорщицкой руки под непрерывное: "Данке шен! Данке шен!" Аж противно Зюкину стало от этой медоточивости. Нет чтобы по-русски: спасибо, мужик, - и точка.
Прапорщик не заметил, как в руке у него оказалась какая-то бумажка. Глянул - пять марок. Зюкин на немцев взгляд перевел, а те по-прежнему, как китайские болванчики, головами качают: "Данке шен! Данке шен!"
Протягивает Зюкин деньги. А немцы руку его настойчиво отводят: "Бите! Данке шен! Битте!" Сплошные любезности. Прапорщик заколебался. Пять марок были для него деньгами приличными. На них можно было купить пару пачек "Мальборо" или несколько баночек пива. Подумал Зюкин об этом, потыкал еще немного рукой для приличия и отстал от немцев. Пожал он руку туристам, оглянулся по сторонам - все было спокойно - и в переулочки заспешил, поскорее нырнул в их запутанные изгибы.
"Вот дурачье, - восторженно думал Зюкин, - за одно фото - целых пять марок. Во дают фрицы!"
Иногда прапорщика изнутри подмораживало, - он начинал думать об особом отделе. Но мысли такие Зюкин душил, гнал прочь, а после пары баночек прекрасного датского пива они и вовсе исчезли. Настроение у Зюкина вновь стало радужным, сродни окружающему пейзажу.
Через несколько дней Зюкин вновь объявился в Зеленой-Гуре. И был он в парадной форме!!!
Расчет хитроумного прапорщика оказался верным. Улов от позирования перед фотообъективами залетных немцев лишь за несколько часов составил двадцать семь марок.
В следующие приезды Зюкин вел себя откровенно вызывающе. Он хлестал пиво прямо на площади, а подходившим немцам нахально говорил:
- Фотографию? Эт можно! Ща, подожди! Пивко только допью!
От назойливых немцев прапорщик уставал. После очередного сеанса он опускался на лавочку, улыбался хорошеньким полькам, торгующим цветами, и думал: "Не дрейфь, Зюкин, быть тебе миллионером!" А по-военному вышколенная фантазия живо рисовала роскошный магнитофон "Шарп", какой давно заприметил в валютном магазине меломан-прапорщик.
После шестого посещения мяста, изучив площадь до мельчайших подробностей и считая ее родной, Зюкин потерял последние остатки отменной советской бдительности.
Как-то вечером, закрывшись в каптерке с дружками-прапорами Бронзой и Летягой, после доброй порции "шила" поведал разомлевшим собутыльникам Зюкин о беспросветной глупости немецкого народа.
- Врешь, - не поверили друзья. - Гансы - они такие, они каждую марку считают. Они жадные, не то что мы.
В ответ Зюкин молча показал денежные знаки Федеративной Республики Германии. У Бронзы и Летяги округлились глаза.
- За один день, - удовлетворенно сказал счастливый владелец "бундесов", - тридцать марочек, как с куста. Советский прапорщик - это не хухры-мухры. Понимать надо!
Бронза и Летяга прикусили от зависти языки.
- Еще разиков десять съезжу и магнитофончик куплю. Ох! Вещь! - восторгался Зюкин, не замечая кислых физиономий товарищей. - Япония - это фирма! Фунтиков в обморок упадет, когда у меня "Шарпик" увидит.
Но Фунтиков в обморок не упал. Чуть не потерял сознание сам Зюкин на площади, когда увидел там парадно-выходных Бронзу и Летягу в окружении немцев.
- Как же так, - попытался спросить у дружков ошарашенный Зюкин, - это ведь мое место!
- Это общее место, - окрысились новоиспеченные достопримечательности ратушной площади. - И не выступай. Сам заработал, так дай и другим копейку зашибить.
Бронза и Летяга, увешанные с ног до головы юбилейными значками и медальками, которые взяли напрокат у половины полка, зло посмотрели на Зюкина и заторопились к очередной группе немцев, вливающихся на площадь.
Зюкин грустно смотрел вслед сослуживцам и понимал, что теперь "Шарпика" ему не видать как своих ушей. А от такой несправедливости было прапорщику очень обидно.