В ближайшие несколько дней мироздание оставило Киру в покое. Относительном. Частью сознания она была готова к тому, что вот-вот что-нибудь случится. Изменится реальность. Или приснится сон, в котором придется что-то делать, а она совсем не знает, что именно.
И еще мучил вопрос, а точно ли надо делать что-то?
Совершая обыденные дела, она перебирала мысленно последние события и вспоминала людей. Ничего не сделал старый рыбак. И потерял дочь, после обреченный сидеть у окна, смотреть через мутное стекло, как она ходит там, на свету, принадлежа уже совсем другому миру, в котором нынешний, понимала Кира, вспоминая их общение с Катей, все больше отдаляется от нее, становясь полузнакомой страшной сказкой. Такой - не гармоничной.
Ее собственная мама, которая в своей уверенности, что все под контролем, пропустила все происходящее с дочерью тогда, в школьном прошлом.
А еще этот маяк, куда Кире нужно было приходить для того, чтоб зажигать огонь, то есть снова - делать что-то. Куды бечь, трагически восклицала Светильда, когда ее одолевали проблемы, за что хвататься?
И было еще одно мучение, совершенно лишенная логики уверенность, что пока она тут варит еду, занимается сексом с Ильей, приводит в порядок фотографии, лечит ногу, - где-то там, в прошлом, Кира осталась без ее помощи и поддержки.
Какая глупость, устав от мыслей, ругала себя Кира, это же прошлое, оно - прошло. Уже состоялось, и в воспоминания можно вернуться, но ничего там нельзя изменить. Они явятся снова, в этом она была уверена, и надеялась, пока она живет тут, в настоящем, маленькая Кира не ощущает покинутости. А вдруг она понимала, что я рядом, с холодком по спине думала следом Кира, вдруг ей там было легче, если я... Но это значит, я все же бросила ее. Так что, пусть я вернусь туда, где они едут пить кофе, Кира и взрослый мужчина с японским именем Мичи.
Желание временами становилось таким сильным, что Кира бросала все, ложилась, задергивая шторы, и ждала, вперив взгляд в белый потолок. Или, туго забинтовав щиколотку, выходила, несмотря на запреты Ильи, чтобы сесть в маршрутку и уехать в парк или на пляж, ведущий к городскому маяку.
- Ты же бегаешь к своим пацанам, - резонно возражала на обиды, - торчишь с ними до полуночи, пиво, футболы, а мне теперь что, привязаться к дивану?
- Да черт, вдруг кто прицепится, ты даже убежать не сможешь! Дались тебе эти прогулки!
- Я без них не могу. Ты же знал. Извини.
Но во время медленных своих путешествий никуда ее не заносило, и все тайные порталы молчали, словно ушибленная нога мешала сделать тот самый, легкий уверенный шаг в другую реальность. Или не настало время, гадала Кира, возвращаясь на остановку.
А может быть, я иду не в те места?
Нога уже почти не болела, и через неделю Кира, по-прежнему натуго забинтовав щиколотку, решилась на прогулку поближе, но более трудную. Туда, где ночью она разбила стекло в комнате с пьяными мужчинами.
Обычно на вторую от центральной улицу она прибегала за полчаса нормального скорого хода. Сегодня, оберегая ногу, шла часа полтора, присаживаясь на скамейки отдохнуть.
Нужный переулок почти пропустила, пройдя его до конца, пристально осмотрев дома, слепленные стенами, и вернулась обратно, с удивлением рассматривая угол, на котором, как ей помнилось, стояла ночью.
Вот угловой домик, с розовым кустом в палисаднике. Заборчик из облезлого штакетника, Кира ярко вспомнила ощущение царапающей ладонь старой краски. Тут она встала и ухватилась за штакетину. Значит, тут должно быть окно, соседнего с угловым дома.
Но дом стоял сам, а от соседнего остались лишь стены, прихлопнутые проваленной крышей. Два окна, в одном совсем не было стекол, а другое (Кира поежилась, вспоминая звон и осколки) щерилось острыми пыльными клиньями. За ними, в бывшей комнате буйно рос бурьян, и торчало, вылезая макушкой в разломанную крышу, кривое, уже изрядно толстое дерево акации.
Кира снова взялась за щербатую штакетину, сжала на ней пальцы. Во рту пересохло так же, как тогда, после черной бессветной ночи. И вздрогнула, срываясь рукой. В угловом доме распахнулась калитка, ведущая из палисадника во внутренний двор. Железная, крашеная блестящей зеленой краской. Там, обок плитчатой дорожки, рос куст, усыпанный кровавыми розами, виднелась беленая стенка аккуратного домика, дворик, выметенный, чистый, примыкал к нему с одной стороны. Там же было крылечко под ажурным жестяным козырьком.
Все это Кира успела увидеть за плечом старика, совершенно классического - сгорбленного, с седой бородой и глубокими морщинами, прячущими лицо. Рядом со стариком стояла собака - худой кабыздох с серой короткой шерстью, и поджатой задней лапой, явно перешибленной.
- Здрасти, - неуверенно сказала Кира.
- А я тебя, красавица, знаю.
Дедок уселся на порожек, похлопал рядом и пес послушно сел, укладывая под живот искалеченную лапу. Оба внимательно смотрели на Киру. Она молчала, не зная, что говорить.
- Ты тута бегаешь, часто. Я покурить, а гляжу, снова бежишь. - пояснил старик, - думал сперва, чья такая, приехала, что ли, к кому. А после гляжу, фотопарат у тебе. Для газеты снимаешь?
- Для себя, - кивнула Кира, суя руку в карман, где лежала россыпью сушка для бродячих котов, - можно собачку вашу угостить?
- А чего ж. Только не возьмет. Лапу ему зашибли. Теперь шугается.
- Жалко, - Кира подошла ближе, цокая языком, кинула через штакетник несколько крупных зерен с вкусным запахом.
Пес шарахнулся, в секунду исчез за калиткой, только черный нос остался видным за косяком. Старик покачал головой, увенчанной старой кепкой.
- Не будет. Ну, я лечу. Заживает уже. Жалко, не в газету снимаешь. А то напечатала бы. Пусть приедут, посмотрят, а то ж никакого покоя, на старости лет.
- Собаку? - удивилась Кира.
Маленькая голова в большой кепке повернулась, и Кира послушно проследила взглядом, куда посмотрел старик. Тот потер колени, будто не знал, как говорить.
- Каждую вот неделю. Видишь, хата пустая? Пустая же? Вот. А как проснуся, там шумят. Смеются. Я сперва думал, ну пьяныци какие, может бомжи, или хулиганы с молодых. А я один. Чего я пойду? Утром проверил, оно ж видно, если бы водку там пили. Мусор свежий, ну, извини насрано бы в углу. А нет. Трава и та стоит, тока вот я помял и все. На другую ночь опять. Девка там с ними. Сперва значит, плачет. И все по имени его, ой, Коля, не надо, Коля. А он орет. И патома уже и она смеется. Песни голосит.
20.06.16
Кира тихо стояла, слушая очень внимательно. Переминалась, стараясь освободить от тяжести тела ноющую ногу. Старик цыкнул, будто ставя в рассказе точку, вздел худые плечи под серой застиранной рубахой, старые ладошки растопырились, показывая недоумение.
- А сейчас? - спросила она севшим голосом, - тоже слышите? Ну, я имела в виду, сегодня вот ночью. Вчера...
Ладошки легли на колени, потом одна рука поднялась, потрепать загривок пса, который осторожно возвращался на место.
- Ну. Кажись, с неделю тому слыхал. Так оно и раньше, не кажен же день. Как положено, разок в неделю, или два раза. Кажен день никаких рублей не хватит, на водку-то!
Он высказался так убежденно, что Кире стало зябко и смешно одновременно. Говорит о призрачных голосах, как о реальных своих соседях. Только что милицию не пошел вызывать, чтоб унять пьяниц, просаживающих рубли пару раз в неделю.
- У тебя, я гляжу, тоже нога больна? - морщины на невидимом лице пошли менять очертания - старик улыбнулся, наверное, - тоже кто подшиб, пока бегала тута?
- Упала, - коротко ответила Кира, раздумывая над его рассказом, - а скажите...
- Стуло, может дать? Посидишь с нами-то.
- Спасибо. Я пойду скоро. Скажите...
- А то капустой лечут. Лист привяжи, быстро пройдет.
Кира внимательно посмотрела на скрытое морщинами старое лицо. Оттуда блеснули на нее голубые, уже младенчески выцветающие глаза, тоже внимательно, будто следили, когда откроет рот для вопроса.
- Я спросить хотела...
- Или вот картошкой, - у старика сделался странным голос, повышался, подвизгивая, будто он хотел наорать и еле сдерживался, - натереть ее, значит, и там, где расшибла...
- Давно дом пустой? - повысила голос Кира, - я говорю, дом этот. Он давно пустой стоит?
- Откуда мне знать? - дед поднялся, упирая руки в колени, и сразу же отвернулся, шагнув туда, где недавно прятался пес, - пустой и пустой.
- А вы все время тут живете? - Кира говорила уже со спиной в серой рубахе, но отпускать без ответа собеседника не собиралась и потому голос ее стал металлическим, держал интонацией, - вы что молчите, дедушка? Я спрашиваю...
- Да слышу я, - огрызнулся дед, уже держась за калитку изнутри, - ну, давно. Я завсегда тут жил. Уезжал только. Потом вертался.
- И когда дом забросили? - Кира шагнула за штакетник, поближе к старику.
И вдруг тот, растеряв ворчливую раздражительность, заморгал светлыми глазами, не сумев их отвести. Сказал почти шепотом, дрожа рукой на петле калитки:
- Лет уже двадцать. Нет, поболе. Мне сорок было, когда совсем вот вернулся.
Он замолчал, но Кира видела, просто остановился, переводя дыхание. И подошла еще ближе, чтоб не пропускать сказанных тихим голосом слов.
- Тут Колька жил, Лямов. Сильный черт и наглючий, все хвалился, что бабы по нему плачут. Ну то так, от него плакали, точно. Женился. На... На Полине женился. Я с Ямала приехал, они уже жили, долго. И еще потом. А потом...
Он замолчал и вдруг резко захлопнул калитку. Закричал из внутреннего двора плачущим голосом, летающим над толстым забором:
- Та чего ж ты пристала. Иди, куда шла и иди. Тьфу ты.
Кира подняла лицо, чтоб он ее точно услышал.
- Дедушка! Вы ночью-то, пойдите, если услышите. Хоть сейчас. Если раньше не сумели.
- Иди отсюда! - за побелкой шваркнула дверь, видимо, сбежал в дом, и спрятался там, за своим забором.
Кира повернулась и пошла вниз, мерно прихрамывая, уже привычно и потому довольно быстро, внимательно следя, чтоб не споткнуться. Шептала злые слова, насмехаясь над собой. Совета она пришла просить. У кого? Сперва у пустого дома с деревом внутри. Потом у милого дедушки, который тыщу лет тому слушал, как Колька Лямов измывается над законной женой Полиной. И ни разу не пошел его - козла остановить. Зато сейчас требует, чтоб призрачного Кольку в газете пропесочили. Чтоб не шумел, значит.
Или - пошел?..
Кира свернула в тупичок живописного переулка, где за богатым домом прятался маленький пустырь - место куплено и ждет строителей, зарастая айлантом и бурьяном. Села на низкую полуразрушенную ограду, держась за колючий камень влажными руками. Потому что идти дальше, с картинкой, которая вдруг ясно и режуще встала перед глазами, нельзя, можно споткнуться на совсем ровном месте, не заметив, куда идешь.
- Что? Пришел? - сильное тело в белой замызганной майке и рабочих штанах кинулось, мгновенно упирая руки в дверные косяки, не давая двинуться. Потому что дверь уже закрыта, а сам закрыл, дурак такой, защелкнулась.
- На Полинку свою поглядеть? Когда с ней по ночам лапались, не хватило тебе, да? Ну иди, ты ж старый кореш. Угощу. Хочешь? Вижу, что хочешь.
Темная рука сгребла рубашку, передавливая горло, потащила и швырнула на старый продавленный диван, тот заскрипел протяжно. А Колька, смеясь, кинулся на табурет, сходу плеснул в стакан и выхлебал, сунул на стол, закрывая слезящиеся глаза согнутым локтем.
- Полька! Уважь гостя, сучища! Ведь хочешь? Вижу! Что хочешь. Ну?
А она сидела, совсем рядом, и Петро видел ее профиль, такой знакомый, сколько раз смотрел, когда сидели так же, на лавочке у беленого забора. Только тогда, им же было по семнадцать всего, одетая была. Платье цветное, на тонкой шее шарфик-косыночка. Чего ж я дурак, уехал-то...
Полина медленно повернула лицо, с темными, очень блестящими глазами. И он, задрожав, стал гнать мысли, все, потому что они были плохие, гадкие, и первая, что не зря поехал-то, куда с ней, такой вот курвой, еблась бы и при нем, как при Кольке, со всеми дружками. И другая, ползучая. Ну, если тогда не вышло, строила с себя недотрогу, сейчас вот, раз Колька угощает...
На смуглом лице блеснули зубы, руки опускались с плеч, открывая тяжелую грудь. И он увидел свою руку, которая, сперва на колене лежала, сминая штанину, а потом вдруг поднялась, повисла в прокуренном воздухе, и двинулась...
Тут уже думать и нечего стало.
Кира дернулась, вжимая свои ладони в колючий камень, провезла, чтоб побольнее. Сил не было дальше смотреть на мир и думать из головы того Петра, которым когда-то, оказывается, был милый дедушка, заботливо лечащий ушибленную собачью лапу.
Она встала, отряхивая саднящие ладони. И уже медленно продолжила спускаться, горько раздумывая о том, что снова оказалась одна, со своими метаниями и переживаниями, да еще натянула на них чужие, как жаркое пуховое одеяло в тяжелую зноем летнюю ночь.
Мало тебе своего, упрекнула сама себя. Но одновременно злорадно припомнила, как билось стекло, рассыпая сверкающие осколки. А вдруг она разорвала чужое прошлое, освободив измученную Полину, пусть одновременно освобожденным оказался и пакостный слабак Петро. Но тут была одна вещь, которую требовалось обдумать. Она сама была Полиной и помнила, той на самом деле нравилось. С надрывом, со страхом, но нравилось и больше всего пугал ее риск остаться без этих хмельных посиделок, что кончались всегда одинаково, всегда - с ней, королевой продавленного дивана и вонючих окурков на замусоренном столе. Так может, она испорчена с самого начала и не нуждалась ни в какой помощи, ни в каком сочувствии?
Нет, мрачно сказала себе Кира, не нам судить, а еще, я ведь согласилась с тем, что покой получил и Петро, а уж он его точно не заслужил. В любом случае Полина заслужила его в большей степени.
Не тебе судить, снова напомнил полуденный, уже полный свежей летней жары воздух, иди, и не спотыкайся больше, королева Кира.
От того, что перед именем встал титул, и такой же только что был связан с именем Полины, Киру передернуло, но все равно не могла она искренне возмутиться, отгораживаясь. Хотя еще не понимала, почему. И боялась обдумать. Ощущение, как перед экзаменом, когда идти надо, а все не выучено. Или вот, в кабинет к врачу.
Я не знаю, что произошло (произойдет) с девочкой Кирой, которая тоже королева Кира. И не хочу узнавать. Но придется. Тяжело готовиться к визиту в прошлое, побывав в заброшенном доме королевы Полины.
Впереди поперек выхода из переулка аккуратно проезжали машины, мелькали игрушечным красным, черным и белым, исчезали, оставляя звуки. А позади кто-то взволнованно задышал, тоже производя звуки, но живые.
За Кирой шла давешняя собака. Серая, с длинной мордой, на которой черный, как у ежа, подвижный нос и карие глаза с просительным выражением. Ковыляла, мотая согнутой задней лапой.
Кира вытащила из кармана горсть сушки, присела, высыпая горкой у розетки подорожника.
- Ты давай лечись. Лечит он тебя и хорошо. Пусть хоть так.
Погладила напряженную от страха башку и встала, отворачиваясь под клацанье зубов и шумное поскуливающее дыхание - не мешать псу есть.
***
Илья собирался уходить, и Кира, вернувшись усталая и взвинченная, разозлилась на его деловитую суету. Он исчезал в ванной и оттуда выскакивал, уже блестя умытым лицом, потом уходил в комнату и возвращался в прихожую в чистой тишотке, благоухая одеколоном. Пока она разувалась, припал к зеркалу, с досадой рассматривая красное пятнышко прыщика на выставленном подбородке. И тут же, прижимая к уху мобильник, рявкнул в него:
- Да я уже у магазина! Подождешь, ничего.
Она прошла в комнату, вытягивая ногу, села на диван среди разбросанных носков и шортов. Илья заглянул, сложил губы, чмокая воздух:
- Я ушел. У нас футбол, прикинь, а я забыл, как дурак. Тренер злой, как собака.
- А ты уже у магазина, угу.
- Та то Ваське. Пусть ждет. Кира, я там поднасрал, в ванной, ты убери, да?
- Разумеется.
Он потопал в прихожей, вернулся, снова маяча в дверях.
- Ты чего такая? Я может, потом на работу сразу. Не понял, ты чего киваешь?
- Ну, киваю. Одеколон, оно конечно. Для тренировки в самый раз.
- Чего? А. Ну да. Я всегда духарюсь, мне его мама задарила, классный. Кончается уже.
Он вошел и сел у колен Киры, глядя снизу веселым, совершенно в таком ракурсе детским лицом. Взялся большими лапами за ее коленки.
- Хотел, чтоб сюрприз, но ты такая сидишь, я прям боюсь. Я там крючков навешал. Как ты просила, для полотенца. Сверлил. Ну натряс пыли немножко. Я б убрал, но тренировка.
Кира улыбнулась, касаясь ладонью его носа и губ. Засмеялась, отдергивая руку, которую он прикусил зубами.
- Ты знаешь, что ты сильно похож на Клавдия? И кусаешься так же.
- Это от любви.
- Он тоже от любви.
- Но-но-но, - грозно сказал Илья, воздвигаясь над ней сидящей, как дуб над травинкой, - я ему шею-то намылю, если к моей бабе полезет.
- Он тут первый был мужик. Так что терпи. Тем более, у вас нечем меряться, яйца коту ликвидировали давно.
- Бедняга. Но все равно, ты ему передай, если нассыт под двери, я нассу в его горшок! Тоже мне, соперник.
- А убирать за вами снова мне, - вздохнула Кира, - иди уже, футболист. Вратарь в одеколоне.
Ворчала для порядка, а сама тихо порадовалась, что вечер будет одна. Казалось ей, или воспоминания придут наконец, или она сумеет приказать им явиться. Второе рискованнее, она может струсить. Но после беседы с собачьим дедушкой риск сильно уменьшился, потому что быть в одной лодке с такими типами Кире не улыбалось, уж лучше ухнуть с головой, и будь, что будет. Главное, чтоб получилось.
Она переоделась, быстро перекусила и легла, сунув карту в компьютер, чтоб перенести туда фотографии. Уставилась в потолок, готовясь то ли прошептать, то ли выкрикнуть, а может, просто сосредоточиться. И с досадой на неумолимую усталость, опускающую тяжелые веки, почти сразу заснула, сложив на груди руки и вытянув ноги - одна на подоткнутой маленькой подушке.