Милицу ее новая квартира вполне устраивала. Конечно, метро с двумя пересадками и по вечерам надо смотреть не на светлые сумерки, что могут длиться почти до утра, а почаще на часы, чтоб не оставаться ночевать у приятельниц. Но, во-первых, за полгода учебы Милица так и не припасла себе мест для вечерних развлечений, а, во-вторых, у нее не было подруг, у которых хотелось бы остаться.
Конечно, никто из девочек не отказал бы, но общежитие, встать утром с пересохшим ртом и, может быть, закисью в уголках глаз и знать, что кто-то рассматривал тебя раньше...
У Милицы были два тайных недостатка во внешности. И множество явных. С явными, так-то, некрасивый прикус, поры на висках, скучный разрез глаз и широкие крестьянские колени, Милица смирилась, поняв лет в пятнадцать, что это все - она сама, как бы не хотелось, хлопнув дверью, выйти в свет людских взглядов капризной походкой Анджелины Джоли и поплыть, улыбаясь равнодушно, рассекая красотой волны мужского внимания. Но она Милица Латовски, среднего роста, со средней фигурой, с не самыми густыми каштановыми волосами, с плечами, чуть вздернутыми, будто все время собирается ими пожать. И потому - или умереть, исчезнуть, или примириться с тем, что не Анджи.
Примирилась. Но тайные недостатки берегла от чужого взгляда. Левая грудь Милицы была больше правой, заметно больше. Много часов перед зеркалом, сесть то так, то эдак, но как ни сядь - видно. Ночные слезы и злость, - никогда-никогда не пройтись по комнате перед будущим Ним голой, чтоб следил глазами.
Тайком от матери Милица несколько раз откладывала карманные деньги на пластическую операцию, да-да, когда-нибудь, когда она станет самостоятельной и ее не будут пугать зеленые халаты медсестер и их безликие теплые улыбки, похожие на застывшее в формочках желе, она изменит себя - для Него. Пока же деньги из тайного кошелечка внезапно тратились на сумочку и удивительной красоты колготки.
Чтоб заглушить раскаяние Милица перестала смотреть в зеркало в ванной и сшила себе просторные рубашки, хипповые и независимые.
Второй недостаток был хуже. В пять лет Милица спрыгнула с дивана и ударилась босой ногой о край тумбы. Сломанный мизинец остался кривым и ноготь на нем вырастал некрасивый, загибался птичьим коготком.
Так что нынешнее жилье, полутемная комната на втором этаже старого дома, под самой крышей, была ей мила. А с недостатками комнаты Милица разобралась быстро, разделив их на неисправимые и личные, комнатины, которые - пусть будут.
Единственное, с чем Милица не могла определиться, фонарь на углу. Считать ли его недостатком, как она сгоряча и с разочарованием решила?
Он стоял длинный, на черной ноге, и, наклонив шею, держал на весу большую каплю тревожного света. За низкой крышей Милице был виден кусок старого асфальта и мусорные баки в углу двора. Черной заплатой, мигавшей, когда по соседней улице медленно проезжали машины, налеплен на желтую стену проход - узкий и угрожающий. Кроме этого промелька фар ничего не было видно с той улицы, ее заступали высокие старые дома.
Фонарь мешал Милице видеть ночами небо. А она так радовалась, идя за хозяйкой в первый раз и невнимательно осматривая будущее жилье, что над полосами шифера, отмеченными бутылками и смятыми пачками - столько неба. Это перевесило сырое пятно на потолке, скрипучую лестницу и темный туалет, в котором локти стукались о неровные стены. И вот...
Маленький телескоп теперь стоял на широком подоконнике просто так, опираясь на крепкие худые лапы, смотрел в дневное небо широким глазом. В первые вечера Милица, утомившись крутить его так и сяк, разозлилась и даже хотела сунуть обратно в чемодан. Но потом стала мечтать, что пойдет вечером, или нет, ранним утром, когда уже светло, но сонно, и разобьет фонарь из рогатки. Мечтала и смеялась над собой: где тебе, Милица, мамина-бабушкина ягодка, тоже мне, секретный агент с рогаткой наперевес.
Но телескоп остался стоять и Милица даже заглянула в спортивный магазин. Выслушала лекцию красивого продавца о рогатках.
- Ей и от хулиганов можете, - сказал, разглядывая Милицу темными глазами. Она не застеснялась, все на ней в тот день было хорошо и проверено перед зеркалом - от сапожек до берета с цветным хвостиком. Сказала, смеясь, - не себе, для брата, в подарок. Обещала подумать и ушла, веселая. Потому что продавец темноволос, губы красивые и напоследок, уже в спину, сказал негромко:
- А защитить вас я и сам смогу. Хотите?
Шла, покачивая вздернутыми плечами и - хотела, конечно. Но представила, как лезет горячей рукой к ней под широкий свитер и - останавливается. Надо будет что-то говорить. И ждать ответа...
Вечером она наклонила телескоп и стала рассматривать место будущей диверсии. Крошечный дворик, видимо, изнанка старого кафе, на баках полустертые надписи "кухня" и "Олимпик". Но дверь заколочена, пусто. Даже кошки не пробегают. И попасть в закуток можно только через узкий проем, перекрытый сверху нависающими крышами. В нем мелькают и мелькают медленные фары машин.
В желтом свете старательный телескоп показывал все близко и четко, даже хлопья старой краски были видны на круглой ноге фонаря.
Милица оторвалась от объектива и закрыла его крышкой. Нащупала под табуретом тапочек. В приоткрытое окно пролезал ветер. Скоро осень из ласковой превратится в злую, заноет тоскливыми ветрами и станет похожей на квартирную хозяйку, одинокую желчную старуху, что таким же ноющим голосом рассказывает о своих болячках и неблагодарном сыне. И солнышко будет появляться так же редко, как улыбка на ее серых морщинах. У хозяйки - только в день, когда жильцы приносят ей плату.
Милица отогнала тоску и собралась перейти на диван, заняться ногтем на проклятом мизинце. Он рос быстро и от того, что торчал вбок, рвал колготки.
Подняла руку, закрыть окно и задернуть штору. И замерла, вглядываясь.
В тусклом круге света под самым фонарем шевелились фигуры. Двигалось светлое пятно головы и жирно блестела черная спина в кожаной куртке. Свет падал равнодушно, растекался по верхам и не шел ниже, потому второй силуэт был черен и неразличим. А потом невнятное шевеление поймало ритм и из черноты стали появляться длинные пряди волос. И пропадать. Снова появляться...
Заболели от напряжения глаза и ныла вытянутая шея. Тапочек мягко свалился с заледеневшей ступни.
То, что шевелилось под фонарем, походило на странного и страшного зверя, который еще не проснулся полностью в своей берлоге и ворочается, двигая лапами, зевает, выпуская когти. Пятна света ползали по черноте, мешая увидеть точные очертания. И это злило.
Задние стены домов громоздились над смутным шиферов ближних построек. Редкие квадратики окон желтели и пахли жареным луком - хозяйка внизу готовила ужин. Запах поднимался по лестнице, лез в щель под дверью и это было одним из исправимых недостатков комнаты, да все руки не доходили. Холодный ветер из окна лапал лицо и выжимал слезу. Пусть они там сами, под своим фонарем, - подумала Милица и захлопнула створку.
А чуть позже, заворачиваясь в кусачее одеяло на диване, выставив из тепла его голую ступню, чуть не порезалась ножничками - телескоп! Можно все разглядеть!
Одним ухом она слушала лестницу, как хорошо, что скрипучая, а то вдруг - хозяйка и увидит, куда смотрит Милица вместо неба.
В круглом экране мужчина в кожаной куртке отдавал девушке с длинными волосами деньги. Несколько смятых бумажек, видно даже - у одной надорван уголок. Пальцы короткие и на фалангах волосы такие же черные, как его куртка.
Милица подправила резкость и чуть уменьшила картинку. Девушка, переступая высокими каблуками, видно устали ноги, пересчитала бумажки, подняла бледное лицо и что-то сказала мужчине. Мелькнула в тусклом свете кожаная рука, дернулись длинные волосы. И он ушел, закрывая спиной огни в проходе.
Девушка крикнула вслед, держась за скулу. Постояла немного и совершила женскую последовательность действий: спрятала деньги в сумочку, поправила колготки и короткую юбку, убрала за уши волосы, достала пудреницу и бережно попудрила скулу с ярким пятном удара. Снова погасли огни в проходе, - вышла.
Милица тихо закрыла окно и задернула штору.
Ночью она плохо спала, видела то фонарь над своей головой, то хлопья краски на его столбе. Выворачивая неудобно голову, посмотреть вверх, видела искаженное лицо с красивыми губами и темными глазами продавца из спортивного магазина. Во всем мире не было звезд и ночь пропахла жареным луком.
Раз проснулась от мысли, что телескоп остался стоять мордой вниз, как собака перед миской с едой и теперь хозяйка поймет, куда смотрела Милица. Босиком побежала по холодному полу, поправила телескоп, уставив его в серое утреннее небо и снова испугалась, что вдруг хозяйка заглянет сейчас, подумает, что Милица всю ночь провела у окна, дежуря и высматривая. Бросилась на смятые простыни и замерла, стиснув коленями край одеяла.
- Гелена Леонидовна, - спросила утром, споласкивая чашку в сырой кухне, - я что-то никак не пойму, что за улица там, за четырехэтажками? Куда мое окно выходит?
Следила, чтоб голос оставался равнодушным.
Хозяйка перестала размешивать чай и посмотрела на Милицу водянистыми глазами.
- А тебе к чему?
- Ну, так. Может, мне той стороной ближе. А то две пересадки в метро.
Хозяйка позвенела ложечкой, облизала ее и положила на облезлое блюдечко. Взялась за ручку чашки костлявыми пальцами, унизанными золотыми "маркизами" с янтарем и фальшивыми рубинами. Отхлебнув, поставила. И сказала наставительно:
- Ты девочка чистая, тихая. Не надо тебе той стороной. Проститутки там стоят, шалавы. Уже и милиция гоняла их, да все видно куплено, поездят, погудят, и снова те стоят, как стояли. Хорошо, самый край, там уже склады начинаются и старый завод. А главное веселье - за два квартала от нас. Ты мне батарейки-то в пульт купи сегодня.
- Куплю, Гелена Леонидовна. Там на моей полке конфеты в коробке, вы берите, с чаем.
- Возьму, спасибо.
И вдогонку добавила:
- Сегодня окна заклею, на зиму. И твое.
- Хорошо...
Осенние улицы тосковали от неуюта, будто обижались на прошедшее лето и не хотели верить в будущую весну. Милица бежала к метро, мысли скакали в такт шагам. Она назвала зимний ветер "разочарование" и повезла вниз по эскалатору тоску близкой зимы и заклеенных окон. На душе было неудобно и ветрено. Толкаясь и толкая, она двигалась к сонным лекциям, перекурам и сплетням однокурсниц, и не могла решить - жалеть ли о том, что окно заклеено и телескоп будет запакован - до весны.
В тот же день с Милицей случился Он.
И жалеть стало некогда. Там, где раньше были только гулкие коридоры, бубнящие голоса преподавателей и резкий, как крик чаек, смех подружек, - зажглось внезапное солнце и стало светить и греть. Везде, все время.
Милица ни на секунду не расставалась с Ним. Сидя напротив, в третьем ряду, она обожала Его и время летело так быстро. Три часа, так мало для того,чтоб снова и снова рассмотреть улыбку и как волосы, отливая серебром, за левым ухом закручиваются трогательным колечком. Слушать голос, в котором птицы. И легкая хрипотца, ведь курит такие крепкие сигареты! Синие, уже чуть выгоревшие глаза, которые иногда прямо на нее, на Милицу!
И снова его улыбка...
Уходя, она бежала по стылым улицам мимо дворников и машин, через странный на морозе запах горячих мясных пирожков и вела с Ним блестящие, остроумные беседы. Тонко шутила, следя, как раскрываются в изумлении его глаза и появляется на красивом лице улыбка. Ах... И Милица знала, он - с ней.
Стоит рядом, когда она варит кофе в кастрюльке с обломанной ручкой. Теперь она пила такой, как любит он - черный, много и с одной ложечкой сахара.
И выходные они проводили вместе, всегда. Ездили кататься на лыжах и он бережно стряхивал снег с ее волос. А то, вот надоело все! - прыгали в самолет и через пять часов рука в руке, купались в ослепительном море.
Однажды она даже привела его в тот самый магазин, купила рогатку и, церемонно склонившись, преподнесла ему. Хохотал до слез. А продавец был - тот самый.
И ночами он был с ней. В первый же раз, медленно стягивая с нее широкий свитер, остановился и она замерла в шерстяной темноте, веря ему. Слушала. Но не сказал. Ни слова. Только поцеловал - одну грудь, другую. Сжал ладонями. И все было хорошо. Удивительно хорошо, да просто - прекрасно!
- Наша Милица влюблена, - сказала королева курса Лорка, разглядывая очерченные карандашиком перламутровые губы и новые туфли на высоких каблуках.
- И мне это идет, - мягко ответила Милица, не боясь сбиться или покраснеть. Потому что Он стоял позади и дышал запахом ее волос.
Ах, да, у него теперь было имя! Его звали Эдуард Мост.
Приходилось мириться с именем Эдуард, но хоть какие-то недостатки должны уравновешивать безоблачное счастье любви! Милица назвала его Ардо. А история искусств стала ее любимым предметом.
Лучшая зима в жизни Милицы сверкала, искрилась, сыпала снежную пудру на каштановые локоны. И кусалась ветром иногда, - так Гелена Леонидовна, поджимая сухие губы, нет-нет да и куснет злыми словами, ни с того, ни с сего. Но Милица уже не боялась ни укусов ветра, ни жесткого взгляда шляхетной польки и ее ветхого высокомерия.
Сырым весенним вечером Гелена Леонидовна спросила, глядя в телевизор в темной гостиной, куда никто из жильцов не входил, только заглядывали, поздороваться с хозяйкой:
- Ты на каникулы когда? В мае? Приберешься как следует, уедешь, я окна расклею.
- Я сама, - ответила Милица. Вошла и села в продавленное кресло, тоже стала смотреть в телевизор.
- Скажи-ка...
- Завтра сделаю. Мне надо по учебе, за небом смотреть.
Встала, так ничего в телевизоре и не увидев, и пошла вверх, скрипя ступенями. Сердце приятно стукало.
Ардо улыбнулся ей, сидя на широком подоконнике, отсалютовал виктори. Мальчишка. Все мужчины - мальчишки, даже профессора.
Полоски старой бумаги отскакивали от рам, пылили в нос и сваливались на пол, шурша. Закатанные рукава домашней рубашки давили под локти. Милица протерла рамы, отскребла кусочки старого клея и остановилась. С мокрой тряпки капало в ведро. Сейчас она вымоет стекла, до скрипа. Как будто вымоет небо. А потом? Вытаскивать и ставить на прежнее место телескоп? А как отнесется ее Ардо к тому, на что ей хочется смотреть?
- Не хочется, - и шлепнула тряпкой по стеклу. Мыльные змейки потекли вниз, таща пузырьки, цветные от весеннего солнца.
- Совсем не хочется!
Стекло взвизгивало и покалывало глаза бликами солнца. Снова было, как осенью, будто все разорвалось по швам, схваченным слабыми нитками и поплыли вокруг цветные лоскуты, гладя руки, подставляясь глазам.
Ты можешь собрать меня, как хочешь, Милица, - шептал мир и кружился. Осенью это пугало и приносило тоску. А сейчас - солнце, радость и смешное могущество. Сшить мир, как рубашку. Чтоб по себе и ни у кого такого нет.
Она вынула чехол с телескопом из пыльного чемодана под кроватью. Поставила у весеннего невидимого стекла. Подняла прибору круглую морду и щелкнула фиксатором. Вот и все. Гелена, шаря по комнате без нее, увидит, что наблюдения за небом возобновились.
Что касается Ардо, то... Ну, она еще подумает, как быть.
С ним очень хорошо и он Милицу любит, любит-любит! Но вот каково ей было узнать после зимних каникул, что существует Анна Мост и весной она появится в университете.
- Наш котик, наконец, накушается сметанки, - Лорка смотрела внимательно, накрашенные глаза ее ползали по лицу, как муравьи, щекотали, - его никто еще в постель не уложил, знаешь, да? Очень свою Аннушку любит. А она год как в командировке, негров обмеряет и песни их записывает. Может и за хоботы их держит. Не знаешь, Милица, какие у негров хоботы? Никогда не держала?
Стоящие за спиной Лорки девчонки уменьшились ростом, стали, как крупа, из которой она ложкой торчит. И хихикают. А в горле Милицы шелуха вместо слов, хочется кашлянуть, но нельзя. Поймут, все поймут сразу. Есть жена, а он выбрал для любви Милицу, бедный, бедный, как же мучается он и со страхом ждет приезда чужой теперь, постылой женщины!
Но она его сбережет.
- Я, кого надо, того и держала, и кого надо, того и подержу, Ларис. У тебя не буду спрашивать. Вкусы разные.
Повернулась и пошла, стукая каблучками, радуясь, что волосы мытые и шарф новый, огромный, нет такого ни у кого, его уже три раза купить хотели, но ей надо, чтоб ее Ардо любовался.
Анна... Плохое имя, похожее на нитку скользкую. Что за имя такое, Аннна! Как она выглядит? Спрашивать Милица не будет. Сама узнает, увидит, как смотрит на незнакомку ее Ардо. Как потемнеют его глаза и на лицо набежит тень. И только Милица будет рядом, держать его за руку, обещать новую, лучшую жизнь, всю из любви. Уже скоро. Он жене скажет, конечно. Он смел и честен. Не сможет с двумя. А сейчас - поспать.
Холодно в комнате. В щелку меж штор светит желтый фонарь и кажется это свет такой холодный, сквозит. А Гелена уже отключила отопление, не стала думать, что дует в комнате в расклеенные окна. А может и подумала, потому и отключила. Чтоб проучить строптивую квартирантку.
Милица ворочалась, поджимая ледяные ноги, и от холода их мерзла еще больше. В шкафу есть одеяло, но надо встать и идти, как по льду, пересекая собой полосу желтого света. А еще можно на подоконник положить старое покрывало. Свернуть и тогда не будет дуть оттуда.
Она встала и быстро, чтоб не передумать, пошла к шкафу. Бросила на кровать одеяло и понесла к окну покрывало, сворачивая его в рыхлый жгут.
Под фонарем стояли. Надо же, всю зиму никого и вот, опять. Милица осторожно отвела штору и прислонилась лбом к чистому стеклу.
На этот раз никто не скрывался в нижней темноте. Невысокая девушка стояла прямо, заведя за спину руку и держась ею за фонарный столб. Белое личико окружала копна темных кудряшек. Чернел рот, наверное, помада яркая, красная. Другой рукой она стягивала на груди плащ. Он расходился книзу и открывал ноги.
Мужчин двое. Один поодаль, почти у баков, курит. И второй, стоит перед девушкой, не заслоняя ее от Милицы. Вот затрясла головой, схватилась за плащ второй рукой. Но третья рука, мужчины, и четвертая его же - рванули плащ, черный на светлом платье. И что-то сделал, быстро совсем, но очень сильно. Как ударил в живот.
Милица прижала к груди покрывало, будто оно тот плащ. Ударил. В живот. Девушка переломилась пополам, тыкаясь в грудь мужчины кудрявой головой и он оттолкнул ее, сильно. Милице показалось, что качнулся круг света, падающий на асфальт. Не может так сильно, показалось, наверное!
Девушка сползла по черному столбу, задирая на спине плащ, голова ее свесилась на плечо. И второй мужчина, откинув руку в сторону, видно, бросая окурок, подошел ближе, держа руки у пояса, что-то делая там с собой. Заслонил от Милицы сидящую девушку. Снова качнулся свет фонаря. Покрывало пахло лавандой и мешало дышать, пыль с него лезла в глаза. И казалось, что в голове тоже все запылилось и невозможно ни о чем думать, тем более быстро, пока они там делают это. Надо рвануть окно и крикнуть им туда, на улицу, в свет фонаря. Про телефон, про то, что уже звонит и сейчас приедут. Она бросила на пол покрывало.
Две спины и за ними облитые светом темные кудряшки. Никто никого не бьет. Тихо. Только движется и движется широкая спина, согнуты локти.
Милица переступила и занемевшая от холода нога подломилась. Она ухватилась за подоконник. Подумала, вот еще немного и выбила б головой стекло. А еще немного и полетела бы туда, к ногам, рядом с девушкой.
Перебирая руками, она нащупала телескоп и плавно опустила его линзой вниз.
В картинке, прыгнувшей в глаза (как вымыла стекло, даже через него все видно), было что-то... Девушка, стоящая на коленях, откидывала голову и улыбалась. Улыбка появлялась на лице и гасла, но снова вспыхивала, с готовностью. Она там, с этой улыбкой, делала вещи, о которых Милица, конечно, знала, но никогда не видела так. В кино раза два. Но там не было телескопа, в котором даже размазанная по щеке помада. Плащ валялся на серой земле, подернутой желтизной.
Когда девушка встала, вернее, ее подняли под руки и прислонили к столбу, Милица оторвалась от резинового ободка окуляра и положила руку на живот. От того, что она навалилась на край подоконника, под рубашкой вспухала боль. И надо досмотреть...
...Они не оставили ее тут, как боялась Милица и не убили. Подхватили черноволосую под руки и повели к выходу, сунув ей перед тем за пазуху деньги. И над ее головой Милица видела их смеющиеся лица и шевелящиеся губы. А между крепко ступавших темных ног - слабые, еле нащупывавшие асфальт, путались в каблуках женские, почти не ступая, когда она повисала на их руках.
Под одеялом быстро стало тепло и пришел сон, желтый и темный, пропитанный сырым ветром. Не будет лета, сказал ей сон, трогая губами ухо, не будет. Будет тебе, свет-Милица, одна лишь весна и в ней - Анна. И Ардо не пришел тебя согреть сегодня.
Я сама не звала его, возразила Милица, отворачивая ухо от сырого ветра сна, не надо ему это видеть. Не надо видеть, что я - смотрю туда. Но заплакала, не проснувшись.
На следующий день она села на свое место в третьем ряду, напротив. Смотрела сквозь туман головной боли в любимое лицо. Вместе с ней смотрело солнце, наискось бросая лучи через пыльные зимние стекла. Наверное из-за него у Ардо такое светлое лицо сегодня. Конечно, из-за солнца. И улыбается так - просто радуясь весеннему свету.
"Она его под каблуком держит", "он с нее глаз не сводит", "за руки держатся, как дети"... Шепотки, которые она раньше отгоняла одной лишь своей улыбкой, не хотели уходить, летели сквозняками, сваливались на пол и ползли, шурша, как сброшенные змеиные шкурки.
На светлый день наплывал тусклый свет фонаря и в нем, то, что видела ночью, из-за чего не могла спать. Только думала, все время крутя в голове - а он, как он с ней? Ждет приезда. Трогает ее и целует. Жена...
Видеть его вдруг стало невмоготу. Милица пошла по ряду, задевая ноги и подолы, путаясь в чужих сумках и бормоча извинения. По ней скользула его улыбка, просто так, как тряпка по стеклу, когда его трешь, задумавшись.
"Ну и что, ну и пусть, ну и что, ну и пусть" - стучали каблуки весенних сапожек, пока не проглотило их стук метро. Там внизу ей стало легче, она шла, раздавая боль спешащим вокруг людям и они, не оглянувшись, разве что иногда поводя плечами или поморщившись, забирали, будто отщипывали за столом кусочки хлебной мякоти, не съесть, а так, покатать шарики.
Вечера ждала долго. Приготовленный телескоп смотрел вниз, на погасший фонарь и серый внутренний дворик старого кафе. А зайдет Гелена, пусть попробует что-то сказать. И Ардо зря следит за ней печальными глазами, сидя на неразобранной постели. Сам виноват, разве можно так улыбаться и не ей! Чего он ждет? Вот и пусть увидит, что она, из-за него, собралась сменять небо на помойку.
Милица пошла к постели, глядя на любимого. Как поднимает лицо, когда она все ближе, ближе. И остановилась. Закрыла глаза, так что стало больно векам. Переждала оранжевые на черном круги и открыла снова. Посмотрела на пустую постель и повалилась, переворачиваясь на спину, закинула руки за голову. Так и лежала, следя за небом, как оно постепенно теряет синеву и становится серым, а после черно-синим.
И зажегся фонарь.
Тогда встала, распрямляя ноющую спину... И села у окна, ждать, баюкая затекшую руку. Фонарь равнодушно светил вниз, в серую нору внутреннего дворика. На фоне темной синевы неба зубцами щетинились башенки и шпили старых домов, будто вырезанные из черной бумаги.
Мелькали в проеме медленные фары машин и Милица подумала, они там стоят, смелые накрашенные женщины, а мимо едут и едут покупатели того, что в них есть. Не самые, наверное, богатые покупатели, раз Гелена сказала, что тут уже окраина. И девушки, наверное, особенные. Те, что уже совсем отличаются от, как это говорят - порядочных. Ей захотелось туда сходить, узнать как там, с той стороны фонаря. Пройти или проехать в машине, разглядывая.
Она подумала, ей все равно придется пойти той улицей, если решила разбить фонарь, ведь по-другому в дворик не попадешь. И решила - разобьет. И пусть Ардо не думает, что она такая вот слабая или плохая. Она обязательно станет хорошей и посмотрит в небо. Попозже.
Под фонарем еще никого не было. Но фары перестали мелькать в черном проеме. Милица сглотнула и взялась руками за телескоп, придвинула ближе. Руки не слушались и потому увидела сначала мужские туфли, отличные дорогие туфли, блестящие кремом. И рядом женские лодочки, беленькие, из лета. Щиколотки затянуты колготками и на одной сверкает рисунок - звездочки.
"Скажи-ка" подумалось Милице словами Гелены Леонидовны, когда от дорогих колготок она двинула телескоп повыше, где круглые колени натягивали и отпускали при ходьбе узкую юбку. Не мини. Бежевая, наверное, юбка, но в свете фонаря - грязно-желтая и блузка цвета старой крови, атласная, втугую обтягивающая грудь. Короткий плащик разлетается при каждом шаге, а у горла пристегнут красивой пуговицей.
Женщина шла ровно, мелькая коленями и полы плаща отмечали шаги. Милица навела резкость и увидела ее лицо.
Длинные золотые волосы рассыпались по плечам и спереди были убраны со лба под дешевую заколку. Ярко и жирно накрашенные глаза. Темная, наверно, вишневая помада, от которой полные губы блестели, будто ела и не вытерла рот салфеткой. Широкие скулы и маленький подбородок. Не молода, зрелая дама, но красивая, очень. И как идет.
Картинка скакнула и Милица увидела лицо мужчины. Дернула рукой, чуть не сбив телескоп на пол. Кольцо объектива больно ударило по лицу. Она закрыла глаза ладонями и зажмурилась, крепко-крепко.
Видишь, Милица, сказала себе, стараясь - спокойно. Ты обидела его здесь, в темной и старой, но своей комнате, прогнала и вот куда он пошел. Туда, куда хотела уйти ты сама. Поделом тебе!
Вот открою глаза, посмотрю снова и рассмеюсь, потому что не может быть - Он. И еще потому что я так не хочу, а хочу по-другому. Пусть там под фонарем - другой, не Ардо! Ее Ардо, светлые глаза цвета летнего неба, серебристые волосы и улыбка на резко очерченных губах.
Она открыла глаза и быстро, чтоб не передумать, прильнула к резиновому ободку глазом. Женщина стояла под фонарем, прямо и спокойно. Лишь чуть поворачивала лицо, следя за мужчиной. Он, засунув руки в карманы плаща, прохаживался взад и вперед и что-то говорил, бросая в нее слова. Она покачала головой и рассмеялась, приоткрывая рот, блестя зубами. Тогда мужчина остановился, хорошо, чуть сбоку, так что Милице был виден его профиль, такой родной. Вынул руку из кармана и протянул женщине сверкнувшую фляжку. Она, цепляя ноготками, отвинтила крышечку. Глотнула и протянула ему, закрывая рот ладонью. Но он, снова руки в карманах, сказал резкое, дернул подбородком. И она послушно стала пить, глотая с трудом и останавливаясь. Когда пауза затянулась, он почти опрокинул ей в лицо фляжку, придерживая затылок другой рукой. Исказив лицо, говорил резкое, нет, кричал. И когда она рванулась, мешая на лице остатки жидкости со слезами, схватил за ворот плаща и... Ударил.
Милица приблизила его лицо почти вплотную к своему. Как для поцелуя. Сведенные злобой брови, оскаленный рот, ненависть в глазах. Мелькал кулак, разжимаясь для пощечины и снова стягиваясь в белый комок - для удара в живот и под ребра. Золотые локоны метались по столбу и на них оставались хлопья краски.
Фляжка упала и откатилась к черной решетке на асфальте. Она ей снилась, эта решетка, тогда, после двоих мужчин, что держали девушку с короткими кудряшками. И во сне у решетки черная кровь, собираясь ручейком, медленно утекала в живот старого города.
Ее Ардо схватил женщину за локти и развернул к себе спиной, задирая плащ. Упала к беленьким лодочкам узкая юбка, разорванная по застежке.
Когда ее голова стукалась о столб, Милице казалось, что вслед за каждым ударом приходит медленный, с опозданием, звон. Будто железо стонет. Он двигался, мерно, как машина. И останавливался, чтобы снова ударить. Милица закрывала глаза и мельком думала, что надо в туалет, быстро, а то ее вытошнит на подоконник. Но открывая, видела, внизу что-то меняется, женщина уже не спиной, а на коленях, с поднятым вверх лицом и помада размазана по скуле, а может, это уже кровь.
И не уходила.
Время шло само по себе, забыв о Милице. И кажется, про утро оно тоже забыло, потому что происходящее длилось и длилось, целую вечность, а небо все черное и фонарь светит и светит.
А потом все кончилось. Снова открыв глаза, Милица держала на сетчатке его лицо, похожее на морду воющего волка, только не к луне обращен был его вой, к фонарю. И, глядя сквозь мутные слезы напряжения на то, как стоит он, руки в карманы, и смотрит на лежащую в круге света, изломанную им так, что кажется, человеческого в очертаниях женской фигуры не осталось, Милица подумала, - теперь эта морда навсегда перед глазами и все остальное через нее.
Ее Ардо постоял, покачиваясь на носках ботинок и блик бегал по ним туда-сюда, как суетливое насекомое. Закурил, щурясь и выпуская дым в желтый свет. Три минуты (время-то спохватилось и снова пришло, взяв Милицу за руку), три минуты курил и рассматривал неподвижно лежащую под фонарем фигуру. А после отбросил окурок и подошел, сел на корточки, наклонился. В круге объектива рука с обломанными ногтями падала и падала с мужского плеча. А он бережно устраивал ее снова. Приподнял обвисшее тело, и стал целовать опухшее лицо в темных пятнах помады и крови. И Милица увидела, как шевельнулась рука на его плече, обняла шею, сминая воротник. Мужчина укачивал женщину, гладил по голове осторожно, как звериного детеныша гладят пальцем по меху. И помог встать. Пошли к выходу и он, чтоб не спотыкалась, поддерживал поверх короткого плащика. Мгновение нарисованные светом фигуры были схвачены рамкой проема и скрылись в темноте.
У черной решетки осталась лежать разорванная светлая юбка.
Лорка пришла на третий день и Милица из своей комнаты сначала услышала ее голос внизу, и как отвечает хозяйка, а потом - скрип старых ступеней. Подумала тускло, что неприбрано и воняет старыми окурками, повернулась спиной и закрыла глаза. Дверь на стук открывать не хотела, но по голосу Лорки, требовательному и громкому, поняла, что та сейчас пойдет за Геленой и это было, как зубная боль. Покачиваясь, подошла, шевельнула задвижку и снова легла, пока Лорка входила, оглядываясь.
- У тебя тут миленько, - сказала та в лежащую спину и зашуршала пакетами, зацокала каблуками, треснули, раздвигаясь, шторы и загремели оконные шпингалеты.
- Ого, какой приборчик! Звезды считаешь? Вставай, я кофе сделаю, где у твоего крокодила кухня?
- Не надо кофе, - голос был глухой, за три дня забыла, как пользоваться.
- Тогда молока попей, я принесла. Печенье вот.
- Что я, больная, что ли?
- Жива и ладно. Ну, поздоровайся со мной!
- Иди к черту, Лариса!
- Хорошо, выживешь.
Заскрипела кровать и лежать стало неудобно. Милица повернулась и ткнулась лицом в протянутую чашку. Сладко пахло ванилью и еще - лаком для ногтей от лоркиных рук. Пока она обреченно глотала, Лорка совала ей в рот печенье и говорила, мало и больно. Но это было, как теплые носки после горячей горчицы.
- Конечно, больная. Я знала, что не придешь, день-два, а тут уже три, я стала волноваться.
- Ты? Ой, извини.
- Ладно, проехали. Зря ты так, сильно. Это бывает и нельзя помирать каждый раз. Тем более, из-за него.
Она сделала губами презрительно:
- П-фф... - и добавила, - да не красней, все видели. Ты ж летала просто.
Милица отодвинула чашку и сунулась лицом в угол подушки. Спросила оттуда:
- А что, она уже там?
- Приехала. Но приболела наша Аннушка, будет через пару недель. Так что, не глупи, пойдем проветришься, хочешь?
- Нет. Спасибо тебе.
- Ну, я пойду, меня там мальчичек ждет, о-о-о ты бы видела, красавчик. А ты подмети и окурки выбрось, воняют! Постой, я сама.
Милица села на постели и смотрела, как на близкие крыши веером разлетаются окурки и пепел.
Лорка от дверей подмигнула ей, сложила губы в поцелуй. И застучала-заскрипела по лестнице вниз, к весне и голубому небу, которое для всех.
На следующий день в коридорах и аудиториях университета Милица начала еще одну жизнь, вдруг понимая, что ничего и не изменилось вокруг. И даже люди не кусали взглядами, как ей думалось, когда застыла на входе, глядя на огромные деревянные двери, будто в первый раз.
Она не пошла на лекцию Эдуарда Моста. И на следующий день не пошла. Изредка видела, как идет он по коридору своей легкой походкой и раскланивается с коллегами, слушает студентов и смеется.
А через две недели, когда собирались домой и Лорка сидела на подоконнике, красила губы, протягивая их поцелуйно к карманному зеркальцу, к ним подошла невысокая женщина с приятным лицом, держа на руке плащ.
- Анна Георгиевна! - шумно обрадовалась Лорка и пихнула локтем Милицу, - как ваше здоровье? Мы соскучились, правда!
- Не верю, Лариса, но все равно приятно.
Милица изо всех сил следила за своим лицом. Так все близко, не денешься никуда, вот дура, послушалась Лариску и ждала ее, надо было сразу уйти.
Анна Мост переступила дорогими туфельками-лодочками, натягивая коленями узкую юбку из темной шерсти.
- Ларисочка, вот пакет, я там брала у девочек кое-что по приезду. Для любительской постановки. Возвращаю в целости.
- Хорошо, я отдам.
- Встретимся на лекции, - и она пошла, к дальнему свету окна в конце коридора, расправив плечи, четко ступая изящными каблуками. На ходу поправила короткую стрижку пепельных волос, накинула на плечи короткий плащик с разлетающимися полами. Милица смотрела ей вслед.
- Ну, пойдем? Увидела? Как тебе она?
- Дай мне пакет.
- Что?
Милица схватила и дернула к себе пакет, отданный Лорке профессорской женой.
- Мне посмотреть только.
- Да там мелочевка всякая, она ведь тетка уже, а ей понадобились всякие девчачьи штучки, вот и попросила.
В пакете перекатывались тюбики дешевой губной помады, сверкали яркими квадратиками синие и зеленые тени с блестками. И заботливо завернутый, лежал в прозрачном целлофане парик в длинных золотых локонах.
- Особо не ройся. Слушай, а ты видела, у нее синяк на виске, видела? И ссадина старая. Упала, что ли.
Лорка хихикнула, отбирая у Милицы пакет:
- Если бы это не они, я б подумала, что муж ее поймал на горячем и синяков наставил. К нам поедешь сегодня? Или снова будешь свои звезды считать? Что молчишь?
Милицу ждал фонарь, он спал днем, но знал, что вслед всегда приходит ночь, которой нужен его свет. Даже такой. Недаром фонари есть везде и их так много. Может быть, каждому - свой фонарь...
- Не могу, дело у меня. Завтра, может быть.
- Отлично!
Лорка чмокнула воздух и убежала.
Этой ночью под фонарем никого не было и - хорошо. Потому что теперь, глядя на черную ногу, толстую внизу и тонко изогнутую кверху, на каплю тяжелого света над серым асфальтом, Милица видела фонарь, а не тех, кто приходит к нему. И когда устали глаза рассматривать сто раз крашеный металл, грубые чугунные завитушки на узкой тумбе, щербатый асфальт и черную решетку в углу двора, сказала шепотом:
- Ты тут всегда, правда? И для всех. Для них и для меня тоже.
Фонарь молчал. Светил, раскинув паутину тусклого света в ночи.
Утром Милица долго копалась в вещах и нашла подаренный мамой свитерок, тугой, в обтяжку. Она тогда разревелась и обиделась на мать, а объяснять не стала ничего, если она такая - не понимает сама.
Перед зеркалом натянула на себя, чувствуя, как тонкая плотная шерсть обхватывает груди, рисуя их, не пряча. Влезла в любимые джинсы. А курточку надевать не стала, просто кинула на руку и повесила на плечо сумку с бахромой.
Продавец в спортивном магазине ее узнал, обрадовался:
- Решила купить рогатку?
- Решила тебя пригласить в кино. Помнишь, ты сказал, что лучше рогатки.
- Я силен, как сто рогаток! Говори, где и когда.
С ним было спокойно, даже и без влюбленности, но хорошо. И в кино, где они больше обнимались и ели попкорн, чем смотрели на экран, и после, когда гуляли по ночным улицам в совсем другом районе, и она знала, что безнадежно опоздала на метро.
- Вот тут я живу, - показал он на старый подъезд, - ну что, зайдешь?
- Подожди. А тут что у вас?
Черный проем смотрел на них большим нарисованным глазом и крыши над ним смыкались.
- А-а-а, это такое особенное место. Хочешь посмотреть?
- Да.
- Только не пугайся, хорошо?
Они пошли через душную черноту, спугнув неразличимую кошку, навстречу тусклому свету фонаря, что стоял, держа на весу тяжелую каплю света и смотрел сверху, равнодушно.
- Ты не бойся, тут никого не бывает. Почти. Иди сюда.
Милица стояла и смотрела на щербатый асфальт, решетку в углу старого дворика, тройку мусорных баков у заколоченной двери. Ноги ослабели и невозможно было сделать шаг. Тогда он прошел вперед и встал, прислонившись к столбу. Развел руки, зовя ее к себе:
- Ну что же ты? Иди, видишь, я тут - для тебя.
- Ты? У столба - ты? Не я?
Свет лился на его взъерошенные волосы, оставляя в тени глаза, и Милица не знала, что думает он, вставший к столбу - для нее.
Но подошла, через старый двор, в котором запахи превратились в промельки воспоминаний о том, что тут было и все еще продолжает происходить. Ощущая щербатые трещины в асфальте через тонкие подошвы легких мокасин, вступила в круг тревожного света. И, слушая себя, но не сильно, просто чтоб не ошибиться и сделать все правильно с первого раза, положив руку ему на плечо, надавила. Смотрела, как запрокидывается его лицо, пока он съезжает спиной по столбу, не отрывая от нее глаз.
И, наконец, увидев его глаза и то, что в них, размахнулась мерно и медленно, вливая движение руки в текущую через них вечность и ударила по открытой щеке. Слушала звон старого металла, о который - затылок.