Черкиа Елена : другие произведения.

Прогулка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:



    Счетчик посещений Counter.CO.KZ - бесплатный счетчик на любой вкус!
    Кира живет одна, в небольшом южном городе, и спокойная жизнь, в которой - регулярные звонки взрослой дочери, забота о двух котах, и главное - неспешные ежедневные одинокие прогулки, совершенно ее устраивает. Но именно плавное течение новой жизни, с ее неторопливой свободой, которая позволяет Кире пристальнее вглядываться в окружающее, замечая все больше мелких подробностей, вдруг начинает менять все вокруг, возвращая и материализуя давным-давно забытое прошлое. Вернее, один его ужасный период, страшные вещи, что случились с маленькой Кирой в ее шестнадцать лет. И Кире приходится вернуться в прошлое: попытаться победить то, что она вычеркнула и думала - похоронила навечно.
  ЕЛЕНА ЧЕРКИА
  
  ПРОГУЛКА
  
  Роман
  
   Прекрасной Камилле с неизменной моей любовью
  
  
  Очень короткое предисловие
  
  Сначала тут было очень длинное предисловие, я его убрала, оставив только последнюю фразу эпиграфом к роману. И еще я подумала, кроме деления на главы, пусть остается датировка написания самого текста
  
  
  20.04.16
  
  ...если мне суждено жить еще где-то, я бы попробовала, главное, пусть это будет место, выбранное мной, а не вынужденное переселение в ненужные мне места. Жить надо там, где тебе чудесно, так же, как жить нужно с тем, кого любишь
  
  Глава 1
  
  24.04.16
  
  Кира жила одна и ей это нравилось. Утром, просыпаясь и глядя в потолок, исполосованный спрятанным за бежевыми шторами солнцем, она проверяла, нет ли того самого одиночества, о котором писали и предупреждали, вот набежит и схватит, и не к кому голову приклонить, прижаться, жалуясь и набираясь сил. Стряхивая легкое одеяло с ног, вытягивала, напрягая до сладкой боли в пальцах. Одну, потом другую. Потягивалась, раскидывая руки на всю широкую кровать, и зевая, вкусно, во весь рот, снова убеждалась - нет его. Да и какое одиночество может быть теперь, если любой диалог на расстоянии этой самой вытянутой руки, под теплой крышкой чутко спящего ноутбука. И не просто легкие слова ни о чем, абы с кем. А - хорошие, настоящие, разговор с друзьями, проверенными временем. Некоторых она никогда не встречала вживую, но разве человек становится хуже от того, что отвечает на утреннее "привет, ты там как?" тоже не одеваясь, а может быть, еще не ложась.
  А если не хочется поутру говорить свои приветы, она может их и не говорить, ведь так? Возможно, когда-нибудь, позже, а может быть, совсем скоро, все поменяется, думала Кира, не открывая ноут, потому что не хотелось сегодня даже виртуальных бесед. Не юная глупая дурочка, полагать что-то устоявшееся в жизни - вечным. И перемены нужно будет принять, если они неизбежны. Без жалоб и испорченного настроения.
  А пока я буду жить так, думала Кира, наклоняясь над раковиной и подставляя руки воде, и мне это очень нравится. Тем более, Кларисса и Клавдий, два ее кота КК, это дочка так спрашивает, когда болтают по телефону:
  - Привет, К, как там твои КК?
  - Случайно вышло, - смеялась Кира, тормоша Клавдия, который, улегшись на ее щиколотки, выворачивал мохнатое лицо, топыря угольные усы, - знаешь ведь, случайно, а дразнишь.
  Дочка Светлана смеялась в ответ, быстро пересказывала какие-то свои столичные новости и прощалась, передавая приветы от вечно занятого мужа Димочки и крошечного пуделя Абрикосика. Светлане недавно исполнилось двадцать пять, Димочке скоро тридцать, но детей они не планировали (планировать человека, мимоходом, но уже редко, поражалась Кира) в ближайшие лет пять, а то и восемь, так что в свои неполные сорок пять Кира оставалась просто современной, спортивной и быстрой молодой женщиной в джинсах и кроссовках, а не превращалась в даму с коляской, у которой станут спрашивать "это ваш младшенький?", и на честный ответ отвешивать обычные ритуальные комплименты "ах, какая молодая бабушка!"
  Все это она уже проходила, сначала таская за руку маленькую Светку ("а сестричку как зовут, ах, дочка, ну надо же, а я думал..."), потом гуляя рядом с угловато-изящной Светильдой-подростком - в одинаковых шортах, с одинаково висящими на груди проводками наушников.
  
  ***
  
  - Как ты тут будешь, без меня? - горестно спрашивала Светлана, стоя под вычурным фонарем на вокзале. Поезд уходил за час до полуночи, в желтом окне маячил и кивал на каждый взгляд Киры свежеиспеченный муж Димочка, вернее, получается - зять, зятек.
  И обижалась тут же:
  - Ты чего смеешься? Да ну тебя, мам.
  - Прости. Я подумала. Димка теперь мне зять. А я значит, злобная ему теща? Тещенька.
  Слово прокатывалось по языку пыльной щеткой, и сразу хотелось отплеваться, будто лизнула сухую тряпку после уборки.
  - Фу ты. Я тут вся в трагеди, - Светка надувала розовую, карамельно блестящую губу и, не выдержав, тоже смеялась, - вот пожалуюсь бабушке, какая ты черствая. Ой, мам. Пора уже.
  Кира тогда поцеловала теплые щеки, такие молодые, подумала мельком, вот уж Димочка, получает телесных радостей, и дальше думать не стала, без всякого усилия. Заторопилась, поправляя дочке стриженую по моде челку.
  - Иди. Нормально все. У бабушки не торчите долго, а то муж тебя бросит, через неделю после свадьбы. Приеду. Конечно. Но лучше вы ко мне.
  "Ко мне" сказалось автоматом, гладко, совсем привычно, и Светка кажется, не заметила, виновато подумала Кира, глядя уже в спину дочери, потом на подошвы ее белых кроссовок, и после - на два лица с улыбками и мелькающие за стеклом ладони.
  В затылок толкал, натужно дудя и дребезжа, марш славянки, такой странный на почти пустом вокзале. Кира повела плечами, удобнее устраивая лямки рюкзачка.
  - Мам? - окно с лязгом отъехало вниз, немного, так что Светке пришлось голову наклонить, почти укладывая к плечу, - пешком не иди! Поздно уже! Ты на остановку!
  К маршевым ритмам прибавился, заглушая их и беспокойные Светкины слова, лязг под вагонами, Кира закивала, помахивая рукой и поворачиваясь вслед желтому квадрату, который перекашивался, становясь каким-то диагональным и стал черточкой, светлой, потом еще раз квадратиком, это поезд немного повернул, следуя широкому изгибу, посветил, теряясь в ряду одинаковых таких же квадратиков, и все они уехали, уменьшаясь и исчезая в темноте.
  Фонарь над головой Киры щелкнул и вдруг погас, вместе с умолкнувшей музыкой. Она посмотрела на остальные. Те горели, хотя в голове ее уже гасли, один за другим, меняя почти полуночную реальность, делая вокзал из желтого перрона с черными тенями и серыми плитками чем-то вовсе другим, например, совершенно обезлюдевшим странным местом, в котором...
  Гаснут, один за другим, думала Кира, я подхожу к высоким дверям, и внутри тоже черно, только белеют журналы в углу, где развешана всякая бумажная мелочевка, прохожу черноту насквозь, и дальше нет остановки. И города нет. Как это бывает в тумане.
  Она улыбнулась, и ушла из-под темного фонаря, минуя круги и квадраты света. Помедлила на углу вокзального здания. Не пошла на остановку, двинулась сразу к шоссе, свернула налево, где вдоль бежевого бетонного забора раньше росли тополя. Черные, или - осокори. Теперь их спилили, и Кира быстро шла у самого забора, а от машин с их слепящими фарами ее отделяли широкие пни, густо заросшие свежей порослью молодых веток. Листьев на ветках было так много, что непонятно, куда шагнуть, вместо асфальта раскидывалась мешанина черных теней, плывущих вслед за движением машин. Кира вытащила мобильник, посмотреть на часы, понимая, что идти придется дольше, и немного из-за этого волнуясь, ведь одна, в темноте. На экране мигала неоткрытая смска.
  "Хоть баллончик вытащи" - мрачно написала ей дочь, и Кира, улыбаясь, спрятала телефон, проверила в том же внутреннем кармане подаренный Димочкой защитный баллончик.
  Ей было очень грустно и одновременно так хорошо, жаль, что приходилось идти медленнее, чем привыкла, обычно, не шла - летела, радуясь легким ногам и удобной обуви. Но легкие ноги, если не видеть, куда шагнула, можно и подвернуть, или чего доброго, сломать, и будешь ты, легконогая Кира, валяться за пнем, набирая номер скорой помощи, виновато думая о том, что доставила беспокойство дочери, и еще дома некормленые коты. Так что шла медленно, наказав себе найти в тумбочке маленький фонарик, и сложить его в наружный карман рюкзака.
  Домой пришла очень поздно, в полвторого, вместо запланированных сразу после полуночи. Усталая и с мокрой спиной под тонким свитером. В носках прошла в кухню, чувствуя ступнями крошки (три дня подметать нельзя, ладно, можно, но мусор выносить не буду, если уж примета), насыпала обиженным котам сушки, поменяла им воду в широкой блестящей миске.
  Сбросив на пол джинсы и свитерок, надела удобные спортивки, старую футболку с обрезанной горловиной. И села на диван, отвечая на еще одну смску, из поезда, а следующая будет уже завтра, когда заедут к ее маме, и потом отчитаются, что вернулись к себе. Потом замолчат на неделю. Дела.
  И я вас тоже.
  Она отправила смску и положила телефон рядом. Оглядела комнату, выискивая в ней одиночество, вдруг спряталось, выжидая, и выползет, подкрадется. Но вместо него пришел толстый дурак Клавдий, оглядел Киру-крепость хозяйским зеленым глазом, влез на бедро, урча и намешивая его мягкими лапами. И свалился, заснул, свесив голову и топыря лапы в стороны от пухового живота.
  - Лисса- Кларисса, - позвала Кира, пытаясь дотянуться через кота к закрытому ноуту, - ты где там? Идешь?
  Рыжая Кларисса, по своему обыкновению загадочно молчала, наверное, сидела на подоконнике, наблюдая апрельскую ночь, еще застекольную. Была она кошкой самостоятельной, и приходила лишь, когда хотела сама, но уж тогда, если нуждалась в ласке, открывала розовый рот с белыми острыми зубками, орала немузыкально, противно, как капризное дитя в люльке, и получив порцию нежности, тут же скрывалась в коридоре, уходя во вторую комнату.
  Ноут открывать было лень, а еще лень вставать, разбирать постель, и сложить скинутые на пол вещи. Кира натянула поверх Клавдия сложенное в ногах дивана одеяло и легла, тыкая кулаком подушку. Закрыла глаза, осторожно вытягивая ноги. Клавдий довольно замурлыкал басом, поворочался, и засопел, слышный даже через пышный синтепон в простеганном цветочном батисте.
  Устала, думала Кира, засыпая, а нет, вру, не так чтоб устала, а просто - не хочу. Завтра и уберу, теперь мое никому не мешает. И спать буду до самого обеда.
  Во сне она снова шла вдоль широких пней, ветки качались, поворачивая блестящие, черные в ночи, листья. Огни прокатывались мимо, за ними приходили другие, временами дорога была совсем пуста и тогда черные тени очерчивались слабым зеленым, потом желтым и красным светом, это на перекресте трудился светофор - ни для кого.
  
  ***
  
  Так и случилась она, подумала Кира, другим апрельским утром, поздним, проснувшись от солнца на потолке, моя первая настоящая прогулка. Которая вроде бы никуда, но так славно, что с каждой прогулкой я умела все дальше и больше, а не так, чтоб сначала ого-го, а после одни лишь затухающие всплески. И вот уже два года, какое там сегодня число, практически юбилей, о котором не рассказать никому, потому что - а кто их отмечает, такие странные юбилеи, это ведь не день рождения и не ситцевая какая свадьба. А я отмечу. Не походом в кафе и гостей собирать не буду. Отправлюсь на праздничную прогулку, юбилейную.
  Может быть, снова туда, и пройти, как два года тому, через яркий апрель, рассматривая ветки, листья и улицы, потом вернуться обратно, вспоминая, как Светка висела в пыльном окне, волнуясь и зная, что я все равно пешком.
  
  Вытяжка послушно загудела, под туркой шумел синий цветок огня, о голую ногу уже терся Клавдий, някал детским голоском, выпрашивая завтрак. Кларисса, как всегда, величественно сидела на подоконнике, солнце просвечивало белые усы на рыжей полосатой морде. Не повернулась.
  Нет, решила Кира, не мне решать, куда пойдется. Поем, выйду, а там само шагнет, ляжет под ноги. Так интереснее.
  
  25.04.16
  
  Ради личного праздника она не стала работать. Села в кресло, ставя по левую руку от ноута высокую чашку с узкой талией. Любила ее, кофейная гуща послушно оседала на широком устойчивом донце, и брать за толстую ручку-крендель удобно, и ставить, не боясь, что поставит криво. Справа в плоской тарелке устроились пара печенек. Если выйти до обеда, то нужно поесть хорошо, знала Кира, мало ли куда занесет, но пока пусть кофе, горячий, сладкий, много молока, и с ним печенье, так уж привыкла.
  На открытом мониторе ожили вчерашние вкладки. Штук семь с книгами, парочка социалок - контактик и фейсбучек, куда без них. Еще - технические странички с новыми шрифтами, и внизу маячил значок открытой папки с рукописью романа.
  Полевицкая, про себя продекламировала Кира, с досадой закрывая папку, куда уж, Надежда Эдуардовна Полевицкая, автор серии любовных романов, с которыми небольшое издательство "Линнис" крутило свой роман, подписав договор на выпуск девяти книг. Что там совершалось в книжном бизнесе, Киру не особенно волновало, но Николай Петрович Истриков платил ей за обложки, если оформлены они быстро и качественно. Быстро Кира умела. И к качеству относилась серьезно, из-за чего в последнее время все чаще с издателем они спорили.
  - Кира, дорогая, ну чем вам не глянулся экскиз? Лиля старалась, и по мне, все очень вышло здорово, - укорял ее по телефону баритон, стараясь с юмором, но в нем уже слышалось раздражение, - у нас сроки, и сколько же еще ждать?
  - Николай Петрович... У Лилии Никитичны прекрасно вышло, - отчаянно соврав, Кира одновременно ткнула пальцем в тачпад, убирая с глаз эскиз жены Истрикова, - но в романе Полевицкой нет высокого брюнета. И шкатулки, из которой сыплются жемчуга, тоже нет. И Наташа... Понимаете, она толстая.
  - Как толстая? - насторожился баритон, - кто толстая?
  - Героиня, - терпеливо пояснила Кира, отпихивая Клавдия с подогнутой ноги, - Наташа, о которой роман. Мы же с вами о нем? "Берег одинокой души". Первый в серии "Берега любви".
  - Толстая... - задумчиво повторил Истриков.
  Кира с ним никогда не встречалась в реале, но в сети фотографий преуспевающего издателя было полно. Невысокий, с широким лицом-лопатой, и странными волосами, торчащими серыми щетками в разные стороны. Будто был когда-то рыжим "Антошкой пойдем копать картошку", после состарился, веснушки и рыжину растерял, а курносое лицо с глазами-щелками и мультяшная детская лохматость - они остались.
  - Лиля! - заорал вдруг Антошка-Николай, - Ли-ля!
  - Я позже перезвоню, - с надеждой попросилась Кира, но босс не позволил, и еще пару минут она слушала, как рядом с трубкой препирались партнеры по семейному бизнесу.
  - Лиля, я не понял? Мы что, издаем роман про толстую Наташу? Кому оно надо? Сейчас! Ты что, хочешь...
  - Надо! - уверенно возражала Лиля, - ты не знаешь тенденций, Никс, и потом, чего ты цепляешься? Прекрасная картинка, читатели обожают такие коллажи. Или что, прикажешь совать такому мужчине в руки толстуху, которая беспрерывно жрет?
  - Она еще и жрет? - слабым голосом поразился муж Никс, - Боже мой, это что поваренная книга? Лилечка, ну я же просил! Тебя! И вообще нужно было доверить Кире. И экскиз. Да что ты говоришь такое?
  Кире стало интересно, что же там о ней говорит флагман "Линниса", по имени которой и назвали издательство - ЛИлияНикитичнаИСтрикова, воткнув еще одну Н для изящества звучания. Она прижала мобильный покрепче к уху, но сердитый голос Лили заглушали взволнованные причитания баритона, а после в ухо полезли короткие гудки.
  Она положила телефон рядом с Клавдием и расхохоталась, представив на обложке толстую Наташу с круассанами в обеих руках, и жгучего брюнета, который с ужасом глядит на нее, забившись в самый уголок переплета.
  Полевицкая была подругой Лили. И роман Лиля, конечно, по диагонали посмотрела, в отличие от растерянного мужа. Или прочитала аннотацию. Но в завитой голове командорши накрепко засели несколько самых важных правил продажи, и она от них никогда не отвлекалась. Первое как раз и гласило, что по одежке, исключительно по одежке (а дальше хоть трава не расти). Тем более, никакого финансового риска семейная пара не несла, платили за издание книг сами авторы, а там - продадутся берега любви или зарастут пыреем в безвестности, наплевать. Или - использовать для своей увлекательной взрослой игры. Я как большая, читала Кира на круглом лице Лили, которое маячило на всех снимках ярмарок и фестивалей. Я - важная птица, книги издаю. А еще творю красивые обложки. Которые потом рассчитывать будет фрилансер Кира, за совсем небольшие деньги. Это же не полет творческой мысли, а нудная техническая тягомотина, почти как деталь на станке точить - туда померила, сюда прочертила, чтоб локоть мачо не залезал на корешок, а ножка томной красавицы не обрезалась углом обложки.
  - В принципе, - сообщила Кира дремлющему коту, убирая с монитора папку с романом и техническими деталями, - если косвенно, ассоциативно, то брюнет, объявший стройную блондинку в прозрачных вуалях, конечно, идеален для таких романов. Неважно, что там в сюжете, главное, все толстые Наташи мечтают стать стройными блондинками и оказаться в объятьях брюнета-мачо. И написан роман как раз в стиле и в духе.
  Она вспомнила некоторые фразы, благо запоминать их было совсем не трудно. Наташа прижала руки к волнующейся груди и смежила синие глаза. Или вот еще: Он пристально посмотрел на ее дрожащие губы, скользнул уверенным взглядом по вышитому платью, туда, где разрез открывал смуглое бедро... и она затрепетала...
  - Тьфу ты.
  Кира поспешно ткнула во вкладку с открытой книгой. Что тут у нас? Басё? Прекрасно...
  Медленно плыли, останавливаясь перед глазами, трехстрочия, распахивая картины. Кира маленькими глотками пила сладкий, нежный по небу напиток, укладывая вместе с ним мысленно произнесенные слова.
  
  - Вечерним вьюнком
  Я в плен захвачен...
  Стою в забытьи.
  
  - Ты слышишь, Клавдий? Вот где слова, да?
  
  Кофе мягко ложился на язык, а по локтям бежали мурашки, поднимаясь к плечам, обтянутым старой домашней футболкой. Асмр, вспомнила Кира, дурацкий какой термин для мурашек, бегущих от восхищения, не то, что в музыке, там названо изысканно - фриссон. Она пыталась найти термин, изменяя запросы, но сотни страниц выдавали только этот неудобочитаемое АСМР - автономная сенсорная меридиональная реакция.
  Кира обхватила ладонями локти, улыбнулась, глядя на уже яркую штору, за которой зеленая трава, солнце и тысяча алых тюльпанов.
  Наверное, нужно придумать слово, самой, и пользоваться, и пусть оно не станет известным всем, но просится, такое, как плотно входящий в паз правильный кусочек мозаики. Нет, тогда лучше сказать "смальты". Потому что все говорят "мозаика", а еще "паззл", но ведь есть смальта, и за ней сразу же картинка. О мастерах, которые, сгибаясь над узорчатым полотном, прикладывают, будто слушая глазами, ждут того единственного совпадения, чтоб все зазвучало.
  Нужно оторваться от слов Басё и выйти. Иначе она просидит весь день, слушая возникающие в голове медленные строки, в которых каждое слово такой вот кусочек смальты, сложенный в идеальную картину мира. Такого - не идеального, пронзительно и трогательно живого.
  
  Луна или утренний снег...
  Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
  Вот так и кончаю год.
  
  Старый поэт нашел именно те слова, которые были нужны ей сегодня, в ее конец года, второго, и начало третьего.
  Теперь можно и выйти.
  
  Глава 2
  
  26.04.16
  
  Диван, любимый котами и Кирой, на день укрывался тонким хлопковым покрывалом, разрисованным кругами и треугольниками. Ей нравилось, что можно не жалеть, кидая поверх рюкзак, или придя, свалиться в уличных одежках. Собираться второпях Кира не любила, и позавтракав в кухне, яичница с полосками жареного сала, свежий пупырчатый огурец, еще раз полчашки кофе, она ставила распахнутый рюкзачок на диван и начинала неспешно ходить по квартире, кидая рядом нужное: фотоаппарат, пакетик с дополнительными карточками и батарейками, кожаный маленький кофр с объективом, салфетку для оптики, ах, да, заряженный плеер, кошелек, мобильник. Посмотрев на термометр (для этого пришлось отодвинуть на подоконнике Клариссу, а та упиралась, возмущенно топорща усы) Кира достала из шкафа квадратик пенки, отрезанной от старого гимнастического коврика. Легкий и тонкий, и можно сидеть хоть на снегу, если устанут ноги, хотя присаживалась нечасто, и бутербродов старалась с собой не брать, и шоколада, а бросала в маленькую черную сумку, куда складывала фотокамеру, горсть леденцов в ярких фантиках.
  Еще в рюкзак отправилась ветровка, пара шуршащих пакетов из супермаркета, мало ли, что интересного обнаружится на побережье, если вдруг прогулка совершится к морю, или в степи, там уже вырастает новый чабрец, до цветения еще далеко, но мелкие жесткие листочки пахнут отчаянно и, заваренные, дают изумительный абсентовый цвет, будто в стакан плеснули жидкого изумруда.
  На плоских озерах Целимберной косы, думала Кира невнимательно, вторым слоем сознания, расселись чайки, их так много, но ехать туда далековато, и хорошо бы вдвоем, чтоб снимать, как птицы поднимаются в воздух, все сразу. Однажды поехали на озера со Светкой, та азартно бежала по узкой бровке меж двух зеркал воды, махала руками, потом поворачивалась, вся в мельтешении птиц, и после взмаха Кириной руки снова бежала вперед, будто сейчас улетит вместе с белыми острокрылыми птицами. Потом они стояли рядом, следили, как чайки, успокаиваясь, выбирают место подальше, садятся снова, пестря мелкое зеркало белоснежными точками. И Светка, откидывая на капюшон забранные в хвост волосы, летела обратно, на бегу оборачивая к матери счастливое лицо.
  Те снимки остались, некоторые были чудо как хороши, и располагая на шаблоне книжной обложки очередную томную красавицу в кринолине, объятую мускулистыми лапами очередного брутального мачо, Кира придумывала, вдруг ее найдет такая книга, на обложке которой поселятся бесконечная карусель белых птиц и бегущая среди них фигурка с поднятыми руками. Чтоб открыть книгу, замирая сердцем, и понять, все совместилось, от первого взгляда до самой последней страницы, и за ней - снова обложка, заключительным аккордом, может быть, те же плоские зеркала воды, и наполовину в кадре крупно - скула, нежное ухо, серьезный девичий глаз, тонкие пряди волос, забранные ветром из тугого хвостика.
  - Где же та книга, - засмеялась Кира, запихивая вещички в рюкзак.
  И о чем она? Да и есть ли.
  
  Двор пленила трава. В апреле она вырастала так, что иногда Кире становилось страшновато, сколько же в ней силы, если прет из земли, поражая великолепным, без малейшего изъяна цветом. Ни единого рыжего пятна, или серого, одна ликующая плотная зелень. Трава в своем праве, она знает, нужно успеть. Солнце сожжет ее не осенью, как то случается севернее, уже к середине июля вместо зеленого сочного месива будет стоять, шелестя, рыжая густая шкура, совсем львиного цвета. И Кира не знала, какую траву она любила сильнее. Зеленое - прекрасно. Сильно, свежо, безбашенно. Рыжее, с тонкими высохшими корзинками и колосьями, что казалось, сами стоят над гущей, на невидимых проволочных стебельках - дивно и дико, и сразу приходит на ум слово "саванна", а еще мрачноватое, угрожающее "вельд". Так назывался рассказ о детской комнате, где злые дети устроили свой дикий мир, игрушечный, наполнив его львами, настоящими.
  А еще, думала Кира, кивая соседкам на лавочках и обходя дворовых кошек, почему-то в этом году исключительно рыжих (потому что рыжее в зелени - великолепно), еще есть зимние травы, совсем черные, хотя, когда приглядишься, цвет у них серовато-желтый, все равно - черные. Торчат из скудных снежных наносов, не шевелясь, все живое, кажется, ушло из травяных скелетиков, выплеснулось зеленым соком, созрело семенами, высушилось огромным солнцем, и после их мочили дожди, забирая остатки жизни. Но зимняя степь, при всей ее печали, заключенной в тонких, напряженно стоящих стеблях, несущих на макушках плоские корзинки - тысячелистник и пижма, редкие метелки - конский щавель и полынь, или - растерханные острия пустых тощих колосков, не становилась кладбищем. В каждом таком стебле, цветом не отличимом от старой деревянной плашки, все равно оставалась странная жизнь, и Кира не могла объяснить толком, как это - жизнь в полностью умерших стеблях. Они ведь не оживут, из корней вырастут новые, отталкивая прежних. Да и кому объяснять, разве что самой себе. А для себя ей не нужны были слова.
  Дорога вдоль стоящих торцами пятиэтажек отмечена была деревьями. Уже отцветшие абрикосы у дома Киры, старый вяз с длинными толстыми ветками между ее домом и следующим. На ветках вяза бытовали кошки, и воздушные территории были строго разграничены, черная с коротким хвостом Королева помойки никогда не занимала ветку Белого Генерала. Но сейчас апрель. И коты, цепляясь и раскачиваясь, выстраивались в очередь к хитрой котице-шпротице, которая, располагаясь на тонкой своей ветке, делала вид, что вроде бы и не против, но взлезть на нее ни у кого не получалось, и три претендента с тоской на цветных лицах смотрели, как четвертый (вернее первый) совершает вокруг Шпротицы свои так и эдак, и все таки и эдаки в итоге - никак.
  Но я о деревьях, напомнила себе Кира. Дальше стоит тонкая алыча, похожая на ее школьную подружку, такая же высокая и угловатая, в белом кружевном фартуке поверх коричневого школьного платья. Когда Ленка в первый раз пришла в праздничный день в нем, таком, будто из морозных узоров на стекле сшитом, классная подняла ее, и перед всем классом, перед гыгыкающими пацанами и девочками в обычных белых фартуках - гладкое полотно, два кармана, две широкие лямки, - наорала с наслаждением, кричала, обзывая дурными словами, пока у Ленки не потекли слезы, капая на белое кружево.
  На перемене Кира утешала подругу, уведя в угол рядом с туалетом. Та шмыгала, мрачно разглядывая мокрые пятна на белой полупрозрачной ткани.
  - И вовсе не занавеска, - сказала горестно, а губы снова кривились.
  - Дура она, - возмутилась Кира, - при чем тут занавеска, красивый какой гипюр, это батя привез, да?
  - Ма-а-ме, - басом согласилась Ленка, - на ко-офточку, а она-а-а...
  Совсем паршивое дело, поняла Кира, суя зареванной Ленке чистую промокашку из новой тетрадки, мама так хотела сделать хорошо, и сшила, сама осталась без кофточки. Теперь Ленке его носить, никуда не денешься, а как носить, если Элечка орет, как ненормальная.
  Нет, вспомнила Кира, уходя от алычи-Ленки к другой алыче - кругленькой и нарядной, как беременная невеста, не говорили тогда "ненормальная", а почему-то "как подорванная". Орет, как подорванная. Много чего говорили интересно, и совершенно не так, как говорила Светка в ее одиннадцать или тринадцать. Надо будет спросить, по телефону, у них было на переменках это вот: рыба! Глуши!
  Сашка Липанов подбегал сзади к кому-то из одноклассников, орал на весь коридор, вознося над головой жертвы учебник:
  - Рыба!
  И если кто-то успевал быстро отозваться:
  - Глуши!
  Книжка обрушивалась на голову. Фокус был в том, что если Сашка крикнет рыбу, а никто не ответит, то жертва успеет убежать (свалить, лахнуть, подсказала Кире память, опять же, никто не говорил "сделать ноги", например). Но Сашка был самым сильным в классе, и самым опасным, когда стал постарше, так что, в конце-концов он обходился без ответного вопля.
  - Рыба! - орал Сашка, держа книгу над головой, ну того же Славика Жученка, и мгновенно отвечал сам себе, - глуши!
  Шансов у маленького бледного Славика не было, белобрысая голова дергалась на тонкой шее, а Сашка гоготал, хватая его согнутым локтем и притискивая лицом к боку. Тащил к окну, и там, полузадушенного, расхристанного, отпускал, выбирая себе новую жертву. Удивительно, как вообще пацаны оставались живы после всех этих школьных пацанских забав на переменках.
  
  Круглая алыча осталась за правым плечом, там же, где магазинчик в торце дома, а впереди свешивала до земли ветви, усыпанные узкими блестящими листиками, роскошная ива.
  
  27.04.16
  
  Нужны...
  Слово выплыло само и Кира невнимательно прислушалась, не собираясь отвлекаться от ивы. И так всего вокруг полно, что мешает. Интересно, почему прекрасные ивы растут там, где много такого вот - мешающего? Эта стоит обок детской площадки: постоянно детские крики, летает мяч с грязным боком, идет стрельба из пластмассовых пистолетов. Другие, которые Кира держит в памяти, они тоже - или позади толпы парковых лавчонок или же по-над бетонными берегами городской мелкой речки. Как сорняки, только размером почти с цирковой шатер, и еще - прекрасные.
  Она прошла под тонкими ветками, подставляя на ходу листочкам затылок и плечи. Так начинают весеннюю жизнь, что и цветов никаких не надо. Зеленый янтарь, солнечный цитрин, теплая прозрачная лимонадная кровь в четких прожилках. И тысячи тысяч узких листов, таких изысканных, будто каждый - главная драгоценность ивы, этой ивы, растущей почти на пустыре.
  Я думала "нужны", о чем это?
  Кира уже обходила курган посреди автовокзала, и, размышляя о слове, не стала решать, куда она идет или едет. Просто шла, отражаясь в далекой витрине, оттуда навстречу ей шла зеркальная Кира, плывущая очертаниями, и она узнавала себя по одежде. Иногда отражение очень нравилось ей. Когда случалось именно так, оно казалось чужим. Было так странно видеть, как зеркальную незнакомую Киру заслоняют прохожие, она исчезает, вдруг появляется, и после уходит совсем, куда-то в те места, до которых витрине не дотянуться.
  На затененной платформе Кира села в маршрутку номер ?37. Она стояла ближе других, в ней были свободные места, и в трех минутах от конечной жил старый парк, полный птиц и деревьев. Выбрала, не раздумывая, а голова была занята другим. Два варианта жизни зеркальной Киры, какой из них правильный? В одном Кира уходит все дальше, в неотраженное отражение, то есть садится в маршрутку, едет в ней, отдаляясь от Киры реальной, и выходит на конечной, в таком же парке, где все левое справа, а правое слева. Или же Кира уходит за край зеркала и там у нее совершенно другая жизнь, тайная, которую не угадаешь, не предскажешь, пока не попадешь в зазеркалье сама. Ничего нового. Сколько уже об этом написано и в сказках сказано, да и не в сказках тоже. Кира не претендовала на откровения и открытия. Открытием когда-то для нее стала собственная уверенность в существовании зеркального мира. Уверенность не случилась внезапно, просто в какой-то момент своей жизни Кира осознала, что верила в это всегда. Как и во многое другое. О чем лучше не говорить ни с кем. Если всерьез. Даже с любимой Светкой.
  - Двери закройте! - прокричал шофер, все головы качнулись в такт, медленно провернулся за низкими окнами мир, набирая скорость и унося в себе другую маршрутку, в которой еще факт, а не догадка - сидела зеркальная Кира, и вот - исчезла.
  ...Или говорить с теми, кто поймет. А кто поймет? Если запланированный молодоженами человек появится, то, когда он доживет до солидного пятилетнего возраста, Кира получит собеседника, который не станет смеяться над ее словами. А потом вырастет. И назовет их сказками. Сказки бабушки Киры.
  Ехать было очень уютно, в форточку залетал теплый ветер, весь из солнца, и Кира мысленно смеялась, представляя себя в виде сдобной старушки с щеками-яблочками и хитрым взглядом, вроде той, что из детства, распахивала ставенки, начиная фильм-сказку с горынычами и царевнами. Кире как раз было тогда лет пять и яблочную старушку она сильно не любила, сердясь на то, что бабка влезает в реальность сказки, мешая верить в чудесное.
  Мысли сложились, когда она осторожно вылезла на остановке, придерживая дверцу - хорошо помнила, как однажды приложилась лбом, споткнувшись на высоких ступенях.
  "Нужны", это как раз о словах. Она сказала себе, ей самой слова не нужны, для объяснения чего-то. И поторопилась. Нужны слова. Правда, думать ими она по-прежнему не может, да и не хочет, это так медленно, думать словами. Но если нужно оформить подуманное, то абы какие слова не подходят. Очень резко и сильно ощущается вес слова, его форма, его звучание. Раньше так не было.
  Такого не было раньше, поправилась Кира, а вокруг уже стояли, прислушиваясь и млея в тепле, светлые стволы маклюр и черные стволы гледичий. Плиточная дорожка превратилась в тропинку, укрытую (тут Кира помедлила, подыскивая вариант, и сдалась, повторив уже подуманное раньше слово) гущей трав. И светил, как разбрызганное по зелени солнце, огромный куст форзиции, которая расцвела в этом апреле позже обычного, пропустив вперед миндаль, абрикосы и сливы. - "Не иначе проспала"
  
  ...Или Кира просто не замечала огромности мира слов? Как это было с зеркальной реальностью. Жила себе, зная, и вдруг поняла - я уверена, и думала, так же уверены и другие. А оказалось, для других это сказка, выдумки, романтический флер. Визионерство.
  В этом парке она никогда не слушала музыку, тут жили птицы, в городе это ценно.
  Так вот (и слева защелкал соловей, поразительно, и тут должны быть скобки в скобках, как подходит ему именно это слово - за-щ-щелкал, именно это он и делает), однажды, а может быть, сразу и дважды и трижды, она поняла, что выстраивая фразу, каждое слово проверяет, как свежие огурцы или летние помидоры на рынке. На вкус, на вес и наощупь, и чтоб аромат. И прекрасная форма. А еще они должны соединяться. Так, будто их притянуло друг к другу, и кусочки смальты легли в общий прекрасный узор, где нет сбоев, режущих глаз.
   Яркие, просвеченные солнцем листья горстью на конце тонкой ветки, повисли над зеленью трав, янтарно-зеленые на изумрудно-зеленом. Кира остановилась, вынимая из сумки фотокамеру. И ушла в другую реальность, сосредотачивая себя в кисти листков, определяя верные границы кадра, его свет и его тени. Пусть на снимке будет видно, какая тонкая ветка, даже молодые листья отягощают ее, заставляя покачиваться, без ветерка.
  И эти запахи. Сможет ли она снять так, чтоб картинка полнилась ими? Запахом новой травы, еще не срезанной и не измятой (все три запаха разные, знает Кира, один яркий и беспомощный, другой - сочный и печальный, а этот, новой травы - сплошной праздник, он закрыт в стеблях, как дом с яркими окнами, за которыми веселье, но дверь в доме нараспашку и туда можно всем), дальним запахом морской воды и слегка влажной глины обрыва, уходящего в пролив стеной, прорезанной корнями. А еще - запахом тепла, который тоже неоднороден, и его можно аккуратно и бережно расслоить на оттенки, как пальцами они в детстве слоили прозрачные камни слюды. Думали - слюда, оказалось, кристаллы гипса.
  Кира закрывает объектив и морщит нос, уходя от листьев, которые забрала с собой, на снимках. Гипс - это совершенно не то. Он устойчиво связан с тяжелыми неуклюжими формами, с запахом больницы и неубиваемым, обязательно приходящим на ум - "проснулся - гипс".
  Иная форма гипса обязана иметь свое название, решает Кира, снова смеясь и чувствуя себя королевой слов, подписывающей указы. Прозрачные тяжелые кристаллы, выпачканные глинистой пылью снаружи и несущие между тончайшими плоскостями такие же пыльные промежутки. А подденешь в нужном месте ногтем и, бережно отделяя, вот, держишь в пальцах тонкое, расписанное белыми, еще более тонкими трещинками, стекло. Конечно, волшебное, или - магическое, оба слова не так, чтоб хороши, но как-то же надо.
  Будь осторожна, королева Кира, слова не просто цепочки из букв и слогов. Ты много читаешь, и тех, кто вдруг оказался мучительно недоволен языком, читала тоже. Если придумывать новые слова, все новые и новые, не значит ли это, что ты оказалась беспомощна с теми, которые есть? И язык откровения рискует превратиться в вопли и стоны того, чьи руки крест-накрест схвачены смирительной рубашкой. Сам он понимает, о чем кричит, но и только?
  Ладно, решает Кира, а слева медлят, оставаясь, толстые мрачные туи, очень старые, я много не буду, и может быть, не буду совсем. Я только отмечу те сквозящие места в общем узоре, куда не подходят известные мне слова. И буду подыскивать. А если уж не найду, новое вдруг придет само? И вообще, хватит волноваться.
  Она волновалась не из-за слов. Слева, как уже было сказано, ее сопровождали туи. Справа за свежепобеленным бордюром цвела жимолость, вперемешку с кустами спиреи. Там царили соловьи и солнце. В одном месте жимолость расступалась, открывая большие поляны новой травы. И Кира знала, когда она пройдет мимо просвета, и сделает вдоль бордюра еще шагов пять, то снова услышит запах. В марте его не было, и зимой тоже. Он появлялся в апреле и оставался до октября. Нежный и тающий, цветочный, и это вроде бы и не странно, рядом настойчиво пахла жимолость, и прилетал медовый аромат сливы. Но тут была лишь трава. Травища. Кира шла, ступала в волны запаха, он шел вместе с ней, вокруг, над, по сторонам. И вдруг исчезал, отпуская ее к запахам уже близкой морской воды.
  Чудесно, да. Это было чудесно. А еще тут всегда было тихо. Даже если в парке бегали дети, проезжала машина, и под деревьями вились дымки от мангалов, - в границах дивного запаха стояла сонная, совершенно неподвижная тишина.
  Кира знала несколько таких мест. Ах, да, еще нужно заметить, запахи вернулись к ней года через полтора после возвращения из мегаполиса. Там тоже думала - живу, думала пораженная Кира, когда оказалось, что ее нос становится носом лисы или зайца, думала, чую. Было так, будто вместо семи цветов, резко граничащих и немногих, вдруг стало - великое множество оттенков, тончайших, переливающихся, играющих на свету и меняющих себя.
  Места, которые Кира нечаянно находила, были похожи в главном - они отличались от того, что их окружало. Еще в них стояла тишина, и не было времени. Оно там не двигалось, так нравилось думать Кире, не шевелилось, спало (глазам представлялась невидимая кошка, безмятежная, на диване).
  Пока таких мест было два, она не особо о них думала. Слишком много всего толпилось вокруг, ожидая пристального, любовного внимания. Но когда, вскоре после восстановления чуткости обоняния и слуха, раньше затолканного ревом автомобилей и строек, их прибавилось и продолжало прибавляться, Кира это осознала. И удивилась. Стала внимательнее к улицам, паркам и побережью, куда привычно шла, за яркими мелочами, крупными планами, свежим воздухом. А вот тут пришло время насторожиться. Потому что эти отдельные, контрастные места стали появляться во множестве, как полыньи на непрочном весеннем льду. Кира не знала, так ли в реальности происходит или весенний лед просто идет трещинами, змеится, и распадается на части. Но очень ярко видела именно протаявшие дырки, разного диаметра, с почти прозрачными краями (мы становимся больше, Кира). И их становилось больше.
  
  Глава 3
  
  28.04.16
  
  Стоя в приморском парке, с фотоаппаратом в руке и с рюкзаком, привычно незаметно оттягивающим плечи, Кира внимательно смотрела на макушки трав, дыша запахом цветов, которых не было. Ничто не расцвечивало сочную зелень. Наверное, и даже наверняка, если ступить без тропы, в самую гущу, источник дивного запаха можно обнаружить (Кира не очень любила слово "аромат"), но пока она не желала буквальной точности.
  "И дело не в том, что я играю в загадки..."
  Решив однажды жить новую жизнь, Кира ее и жила, и следование своим, пусть небольшим, но именно своим желаниям было одним из правил. Вернее, частью новой жизни. Она старалась не делать того, чего не хотелось, и научившись этому, удивилась, как много люди запрещают себе, сами того не замечая. Запрещают просто так, потому что так принято, так делают и поступают все, а станешь поступать по-другому, покрутят пальцем у виска, глядя вслед ненормальной соседке.
  Сейчас ей нравилось стоять и знать, что возможно, придет день и она ступит в траву, пойдет медленно, иногда нагибаясь и разводя руками упругие стебли, заглядывая под них, как в лес смотрел бы сказочный великан. Если ей захочется сделать так. А если нет, пусть запах живет сам по себе, отмечая странное место. Одно из двух, узнанных первыми.
  
  Было еще одно место. Мимо него Кира ходила долго, никак не укладывая в голове, что у серого и скучного школьного забора может быть что-то, которое на самом деле - нечто. Остановилась случайно, ответить на телефонный звонок. Проговаривая вежливые слова, попрощалась и замерла, опуская руку с мобильником. Рядом с ней у самой стены куст шиповника, небольшой, тощий, выбрался с другой, внутренней стороны, где школьный газон, и, зажатый стеной и асфальтом, кинул в стороны дуги колючих ветвей с жесткими листиками. Поздней весной среди листьев цвели белые, с розоватыми краешками цветы, такие - обычные дивные. Нежный рисунок краев, лепестки в форме сердца, желтая серединка, полная коротких тычинок, томного аромата (да, тут слово оказалось к месту) и пчел.
  И стояла вокруг куста полная, беспримерная тишина. И жара.
  Тогда, в первый раз, Кира сунула телефон в карман куртки, шагнула вдоль забора по знакомому тротуару. В уши ударил шум со школьного двора, по затылку, противно ноя, проехался далекий автомобиль, за ним зарычал грузовик, пролаяла собака, истерически подвизгивая. И жары не стало, осталась позади, послушная шагам Киры.
  Кира огляделась, немного стесняясь, вдруг кто увидит, как она топчется непонятно зачем у пустого забора, одна. Снова вернулась к шиповнику, постояла, тронув пальцем теплые лепестки. И ушла, не решаясь продолжать эксперимент. С одной стороны, голова говорила ей - ну какой пустяк, и все эти мелочи легко объяснить: так стоит забор, глушит звуки, не пускает к стене сквозняки, от того и жара с тишиной. Мало ли таких мест?
  С другой стороны, Кире нравилось думать, что там, совсем рядом и никому незаметное, есть что-то особенное, тайное. И еще она понимала, обыденно говоря в магазине с равнодушной продавщицей о гречке и почем рис, что в силу своего вывернутого ума, она может просто назначить место - особенным. И не проверять больше, чтоб не разочароваться. Исследователь из Киры всегда был никакой, и множеству вещей она позволяла существовать самим по себе, не пытаясь их расчленить и проанализировать. Вот человеческие причуды и взаимоотношения ее интересовали, да. В другой жизни могла бы стать социологом, иногда лениво прикидывала Кира, но думать о поступках людей по обязанности тут же становилось ей скучно, и она радовалась, что живет эту жизнь, а не ту, другую.
  
  По той дорожке ей приходилось бегать часто. В магазин, дальше, к торговому порту, и еще дальше, где у конторы консервного завода раскинулся небольшой скверик с бывшим прудиком, в извилистых мозаичных берегах. Там почему-то никогда никого, а - деревья, сонные теплые травы, полные степных мелких цветочков, и бабочки, которые, казалось, появлялись из земли с цветами, с ними росли, потом засыпали к зиме, никуда не улетая. И теперь, проходя мимо шиповника, Кира всякий раз отмечала, вот снова: вокруг дует и холодно, а тут, у серого забора, будто ляпнули пятно яркой краски чужого вечного лета, - сонно, жарко и тишина.
  
  Иногда, засыпая, она собиралась подумать о том, что там, у забора, классический, тысячи раз описанный в книжках портал, место перехода. От этих мыслей сон являлся стремительно, как пожарная машина на вызов, и о том, хочется ли ей воспользоваться порталом, Кира не успевала...
  
   01.05.16
  
  Думая о шиповнике, Кира шагнула вдоль запаха цветов, таящихся в сочной траве. Смотрела уже вперед, где яростно сверкала весенняя морская вода, перечеркнутая черными стволами деревьев, стоящих над обрывом. Шагнула еще и еще, оставляя позади траву и запах. И уже поднося к лицу фотокамеру, дернулась. В кармане легкой куртки требовательно зазвонил телефон.
  Пока нашарила, одновременно шагая, звонок стал тише, еще тише, и смолк. Удивляясь, она посмотрела на экран, но там уже было тихо и пусто, вернее, маячила картинка обоев - черная ветка-иероглиф, наполовину занесенная желтым песком, давний ее снимок, очень удачный.
  Звонок почему-то не определился. Она оглянулась, не слишком внимательно, не увязывая сигнал с тем, что происходило сейчас. И пошла дальше, останавливаясь и снимая, как приближается вода, затмевая сверканием черноту стволов и раскинутых веток, припорошенных маленькой зеленью. Слева шумели люди, в том кусочке парка, где на больших полянах были сложены грубые очаги, и там, в выходные побольше, но и в будни всегда кто-то занимался шашлыками, и вокруг бегали дети, размахивая бадминтонными ракетками. А впереди на кусочке старой клумбы расцветал церцис, пурпурно-розовые грозди цветков, таких сочных, будто росли для еды. И летали вокруг отягощенных цветами ветвей толстые пчелы-плотники.
  Тут Кира застряла надолго. Отвернувшись от криков и мелькания фигур, отгородилась направленным вниманием. За полетом плотников нужно было следить, замедлившись внутри, не дергаться, пытаясь поймать вороненых летчиков видоискателем, все равно рука не успеет, хотя такие с виду толстые и солидные. Но если стоять терпеливо, знала Кира, то в кадр попадет и зависший над пурпуром плотник, и сразу несколько, деловито ползающих по ветвям. А еще не нужно смотреть, что получилось, и прикидывать, как оно вышло. Не так это важно, понимала она для себя, убирая со лба прядки волос, чтоб не лезли в кадр, даже если не получится, я уже тут, и у меня получилась я, стоящая перед невероятным церцисом, полным цветов и черных гудящих пчел, будто кованых из синего металла.
  "Если бы я писала сказки..."
  Она передвинулась, выбирая новое место. Теперь за ветками зеленела дальним фоном трава, а сбоку врезалась в кадр сверкающая серебряная синева воды.
  Сказка была везде. На расстоянии шага вчера, на расстоянии вытянутой руки сегодня. Листья, такие прозрачные. Зеленая путаница травы. Златоглазка, складывающая драгоценные крылышки по длинной спинке. Узкий маленький уж, протекающий через комки глины к сушеным кучам водорослей на песке под обрывом. Пацанский смех бакланов, сидящих на древних скалах в сотне метров от берега. Крупные раковины песчаной мии, такие белые, что их можно различить с обрыва, через прозрачный слой воды, на которой восседают чайки.
  Но писать сказки Кира не умела. Увиденное казалось ей таким самодостаточным и совершенным, что нагружать действо, плавно входящее в глаза и уши, каким-то сюжетом, никак не хотелось. У кого-то, понимала она, это получается, и тогда прочитанное или услышанное снова запускает мурашек по локтям, если оно гармонично, оптимально, если сказано так, единственно верно. А у кого-то не выходит, и тогда вместо мурашек - неловкость за автора, который решил порассказать, поразвлечь, и попутно - попоучать.
  - Попо-попу... попу-попо...
  Она проговорила смешное шепотом, чтобы никто не услышал, но нужно же было попробовать на вкус то, что сложили ей мысленно сказанные слова. В ответ на прошептанное загоготали бакланы. Кира мысленно попрощалась с плотниками, желая им хорошего взятка. И пошла дальше, меняя угол зрения, а заодно - настройки фотоаппарата. Вместо рассеянного света, смешанного с яркими тенями цветов и клейкими бликами свежих листьев церциса (они рождались не зелеными, а цвета густого меда, и каждую весну Кира заново восхищалась оттенками и фактурой), на снимках теперь будет совершенно белая воды, черные скалы с черными тенями, черные на них птицы, и камера не сумеет увидеть правильно, если не помочь ей.
  
  Остров церциса оставался по левую руку, уходил за спину, и подходя к обрыву, рассматривая сверху прозрачную мелкую воду, Кира поняла, а он никуда не делся, будто лист, что спускался и присел на рукав. Каким-то образом церцис и черные толстые плотники обосновались на ее локте, на левом, продолжая гудеть, цвести и покачивать ветками, блестели медовой зеленью и распускались в апрельском свете насыщенным розовым пурпуром.
  Точно так же никуда не делась страна трав, исходящих тайным цветочным ароматом, она существовала за спиной, казалось, оглянись и вот она - повисла в пространстве. И точно так же были с Кирой все перебранные за утро, все осознанные мысли, образы и воспоминания. И неосознанные тоже, подумала она, бережно поводя локтями, чтоб не нарушить, но засмеялась мысленно, понимая, раз оно тут, то уже никуда. Только если случится что-то. То, что вырвет ее из плавно наступающей гармонии. И швырнет. Но лучше не надо, попросила Кира, перестав улыбаться, хватит уже, нашвыряло, и одновременно покорно понимая - не ей решать, точно ли хватит. Но качели раскачивались, испуг уплывал, потому что еще ничего не случилось, а то, что происходило раньше, оно было раньше, и время милосердно затягивало горестные события ледком, он становился все толще, и через него уже можно было смотреть иногда, не боясь поранить глаза и мысли. Потому сейчас самое время ощущать другое, понимала Кира. Если мне для чего-то дано умение видеть, чувствовать и насладиться увиденным в полную силу, незачем отталкивать подаренное. Да, это кажется бесполезным. Я не шахматист, и не писатель, не иду за вдохновением, или прочистить мозги, и так получилось, что не жду конвертации этих ощущений в какую-то для себя материальную пользу. Просто радуюсь.
  
  С обрыва вниз вела крутая тропа, с вырезанными в глине ступенями, уже подмытыми грунтовой водой. Там был родник, раньше к нему приходили и приезжали, спускались, хватаясь за торчащие из глины корни, чтоб набрать в пластиковые баклажки воды. Кира тоже спускалась, внизу прекрасно были видны легшие на гладь пролива старые скалы, и за ними, всегда почему-то в дымке, неяркое солнце, от которого вода казалась перламутровой. Но волны разбили берег, уронив через тропу огромный пласт почвы, и теперь тропинка вела в никуда, кончалась опасным срезом, рядом с которым - корневище, как перила, повисеть, заглядывая в гущу шелестящего тростника, перевитого вьюнками и хмелем.
  Можно спуститься и сейчас, прикинула Кира, снять несколько кадров, на которых тростниковые метелки перекрывают сверкание воды, и среди линий коленчатых стеблей видны парочки уток и белые кораблики чаек.
  Отвернулась, и складывая камеру в сумку, быстро пошла обратно, хмурясь и торопясь, будто боясь опоздать куда-то. Под обрыв почему-то не нужно сейчас. Или нужно куда-то в другое место. А может быть, просто устала?
  
  Она почти прошла мимо травы с ее тайной, когда телефон снова звякнул в кармане. И замолчал.
  Кира повела плечами, удобнее устраивая рюкзак. Перехватила удобнее маленькую сумку на запястье. И не вынимая мобильник, шагнула с асфальта в густую траву, наклонилась, свободной рукой раздвигая упругие стебли.
  
  ***
  
  - Вот, - сказал женский голос, и в нем слышалось одновременно нетерпение и радость, - ты мне скажи, а то моих глаз не хватает.
  - Что? - Кира растерянно выпрямилась, поворачиваясь на голос, опустила руку, на пальцах держа память о прикосновении стеблей и колосков.
  - Смотри! Не крутись, просто смотри, ну? - нетерпения прибавилось.
  Кажется, она не хочет, чтоб я смотрела. Вернее, на нее...
  - Ну? - снова поторопил голос.
  Перед Кирой, на длинном столе, перед тремя распахнутыми окнами, толпились вазы и кувшины. В них тесно стояли, прямо и клонясь, выпадая на мрамор и роняя на него розовые цветы, ветки церциса. Еще там была трава, обычная, ярко-зеленая, пучок одуванчиков в грубом керамическом кувшине, ветки миндаля с крупными завязями бархатистых будущих плодов. И россыпью морские ракушки: ребристые сердцевидки, сизо-черные раковины мидий, отмытые соленой водой маленькие рапанчики.
  Кира вздохнула. Тут пахло. Тем самым тайным запахом, что из травы. Нежно и исчезающе, казалось, он умирает и сейчас уйдет совсем.
  Послушная нетерпеливому голосу, она подошла к столу, оглядывая длинную мраморную столешницу. Нагнулась, поставить на пол сумку, ей нужны были обе руки. И так же, как привыкла снимать, не думая, что именно делает, выпрямилась, плавно ведя руками над столом, поправила в высокой вазе синего стекла черные извитые ветки, одну чуть наклонила, чтоб листья коснулись мрамора. Передвинула ближе кувшин с одуванчиками, тронула пальцем тот, что отцвел, позволяя пушинкам сняться и опуститься поверх насыпи сердцевидок. Шагнула вдоль стола, касаясь и ставя предметы и цветы в том единственном порядке, который подсказывали глаза. И сердце.
  - Вот, - сказала, опуская руки, - чуть-чуть только. И все стало...
  Запах усилился. Из грозди цветов, солидно гудя, вырвался плотник, сверху спустились парочка шмелей в полосатых шубках. И все, замерев, запело, не шевелясь и одновременно меняя очертания, будто плыло в мареве, двигалось, не сдвигаясь с места.
  - Вот, - прошелестел женский голос, соглашаясь, - конечно! Вот.
  Кира повернулась и какое-то время они стояли напротив, разглядывая друг друга.
  Женщина была совсем молода. Девушка, прикинула Кира, да совсем почти девчонка, о майнготт, просто принцесса. Наверняка, принцесса и есть.
  Ее внезапная собеседница улыбалась, вежливо и ласково, одновременно не слишком вежливо разглядывая Киру, с чисто женским интересом. Тонкие брови поднялись, когда взгляд прошелся по футболке с нарисованной растопыренной ладонью, опустился к джинсам с вытертыми коленками. Потом девушка, спохватившись, умерила интерес и оставила только улыбку.
  Приподняла пальцами края платья, такого, воздушного и тяжелого одновременно, так что складки ниспадали темно-розовым, почти пурпурным водопадом, и сделала церемонный реверанс, опуская голову, с прической из хитро уложенных прядей и косичек. В прическе блеснули граненые камни, на витых гребнях, наверное, бронзовых, мельком предположила ошарашенная до сих пор Кира, и тоже спохватилась, что разглядывает визави с не меньшим, чем та, жадным интересом.
  - Благодарю тебя, легконогая Кира, за то, что ты совершила.
  Повисла пауза. Кира неловко кивнула, быстро обдумывая, ей что, хвататься за края ветровки, шоркая ногами и пытаясь повторить плавные движения хозяйки. А та вдруг спросила, видимо, разделавшись с церемониями:
  - Вы носите штаны, даже не на охоту?
  - Мы? - Кира оглянулась на свою сумку, та черным котом маячила у толстой резной ножки стола. Там внутри, лежала камера. И девушка, поняв, кивнула:
  - Ах, да. Ты на охоте. Я бы хотела увидеть твои платья. Тебе нравится это?
  Она повернулась, показывая обнаженные руки, драпировки на плечах, ниспадающие узкими тяжелыми складками, и подол, такой длинный, что его приходилось подхватывать при каждом шаге и движении, с чем хозяйка платья справлялась прекрасно, превращая жесты и повороты в естественный танец, наподобие плавного менуэта.
  "Когда она движется, я слышу музыку"
  Девушка снова оказалась перед Кирой, лицом к лицу. И кивнула в ответ на мысли.
  - Нас так учат. Тело должно верно располагаться в пространстве. Иначе получается...
  Она вывернула кисть руки, показывая жестом то, о чем затруднилась сказать.
  - Диссонанс, - пробормотала Кира, - мозаика без нужных кусочков.
  - Да, - кивок не потревожил ни единой пряди в прекрасной прическе, - потому я тебя позвала. Ты умеешь то, чего не умею я.
  - Ты знаешь, как меня зовут? - спросила Кира, утверждая голосом, - а я... Извини. Мы не познакомились.
  Девушка снова удивленно подняла тонкие брови. На виске блеснула яркая точка, как драгоценное украшение индийских девушек, маленький камушек прямо в коже.
  - Ты мне скажи.
  
  Кира опешила, собирая мысли. Если это, вот это все - гулкий зал с невысоким потолком, ниши в стенах, где стоят какие-то вазы, или доспехи, длинный стол, уставленный прихваченным из реальности церцисом, и три окна, через которые видны четкие линии зелени с белыми столбиками (виноградники, подсказала Кире голова), да, виноградники, - если это все ее собственная галлюцинация, то она должна знать, как зовут фею церциса в платье из пурпурно-розовых цветов. Но в голове пусто и ошалело. Не придумано.
  - Я... - сказала Кира медленно, собираясь с мыслями, - понимаешь, я...
  Из мешанины ветвей в центре стола, гудя, вылетела парочка плотников, сверкая прозрачными крыльями, восхитительного бронзового цвета с синими переливами. А в кармане Киры зазвонил телефон. Заиграл печальную мелодию про девушку Сэди, с именем, созданным из печальной мелодии.
  
  - Гудбай, Сэди, - рассказал певец, а дальше не успел, Кира, извинительно улыбаясь, вынула мобильник, проводя пальцем по экрану.
  - Мам? Мама! - голос у Светки был сердитый.
  Кира не видя, уставилась в стену, с нишей, откуда на нее смотрела скульптура, полная странных изгибов и извивов.
  - Свет? Светкин, что случилось? Ты что? Подожди, тут связь паршивая.
  Она отступала, на ходу подхватывая сумку, поворачивалась, напряженно вслушиваясь в треск и помехи.
  - Ты мне скажи, - сердито прокричала дочь, - я блин звоню-звоню, полдня уже звоню. Сколько раз говорила, не смей отключать в телефоне звук!
  - Мне?
  Кира, наконец, услышала голос дочери ясно, и встала, уперев глаза в толстую мрачную тую на газоне.
  - Погоди. Это ты мне звонила, с полчаса назад? Один звонок был и не определился.
  - Какие полчаса, мам. Я тебе в двенадцать как начала, так с тех пор и вишу на телефоне. Где тебя носит? Ну взрослая же женщина! Давно уже.
  - Я не жеженщина, - машинально оскорбилась Кира, - скажи получше. А то, жеже...
  - Ты жива? Здорова? Нормально все?
  - Да, - осторожно ответила Кира, сильно сомневаясь в своем здоровье, умственном, уточнила, - жива. Конечно.
  - Отлично.
  Ее дочь бросила трубку.
  
  02.01.16
  
  Кира виновато сложила мобильник в карман. Нужно потерпеть, когда Светка остынет и сможет общаться нормально. Туя темнела, отбрасывая наискось через асфальт черную тень, худую и длинную, макушка ее тонула в кустах спиреи, золотистых от закатного солнца.
  Кира растерянно огляделась, прислушиваясь к тишине старого парка. Закат? Какой еще закат, если вышла она утром, и успела только дважды постоять, у зеленой тонкой ветви на фоне травяной каши, и рядом с церцисом. Но тогда парк полнился дневными звуками. Кричали в кронах скворцы, смеялись дети, хохотали на скалах бакланы. Гудели толстые плотники, и тени от церциса были такими короткими, что казалось, деревья стоят на них, как на хитро вырезанных подставках.
  Внезапно ей сильно захотелось домой, быть уже дома, и чтоб пожарилась колбаса, а еще лучше - давно съелась, и стирка, которую запланировала на вечер, пусть она позади, можно спокойно сидеть в кресле, вдумчиво пересматривая отснятые картинки и удаляя ненужные. К тому времени от обычного разговора с дочерью останется лишь список обычных ее новостей, пересказанных в их обычное время - Светильда звонила вечером, примерно в восемь, к тому времени Кира уже возвращалась и переделывала какие-то неотложные домашние дела. И валяясь на диване, слушала про много работы у Димки, и про новые туфли, а еще насчет, куда они ездили в выходной, и как паршиво, что подорожали билеты на поезд, наверное, придется лететь самолетом.
  Она снова вытащила телефон. Вот они - восемь, а спирея уже не золотая, а темная, и тень от толстого дерева ушла, растворилась в густеющей вечерней тени от всего - кустов, листвы, тонких и толстых стволов. В зарослях стремительно, не распеваясь, ясно защелкал соловей, и Кира вздрогнула, запахивая куртку. Над головой так же внезапно загорелся фонарь, рисуя другие, уже свои ночные тени.
  Она повернулась и быстро пошла к выходу из парка, к далекой еще тройной арке, сквозь которую светили неяркие фонари, а под их неподвижным светом проплывали огни от фар автомашин.
  Когда-то, в ее шестнадцать, в этом самом парке была летняя дискотека, ну да, в мае она переезжала из клуба в открытый бывший кинотеатр, и Кира с подружками бежала к высокому каменному забору с прорезанным в нем окошком кассы. Уже в темноте. Боялись, конечно, больших парней, которые приходили "снимать девочек". И еще боялись ровесников, те пили за мрачными туями всякое дешевое вино, самогон и водку. Могли погнаться, хватая за рукав плаща, за ремешок сумочки. И приходилось очень осторожно, чтоб не нарваться на неприятности, вести мирные разговоры, обещать потанцевать, а внутри все мелко тряслось и ноги слабели в коленках. Но бегали, хоть и боялись.
  Арки приближались, маня светом, а перед ними стояла сплошная чернота без фонарей.
  Кира коротко выдохнула, улыбнулась. Там остановка, с людьми. И тут, чего бояться? Старый кинотеатр снесли, на его месте, рассказывают, будет жилой дом, и многие возмущаются тому, что от парка отгрызется еще один кусок. Да и ей уже совсем не шестнадцать, хотя в спину все еще окликают "девушка", обманываясь джинсами, рюкзачком и спортивной стройной фигурой. Но обгоняя, замолкают, пацанчики, которые уже моложе ее дочки. Лет семь тому Кира печалилась, а теперь, обосновавшись в зрелом возрасте, в котором ей хорошо, только смеется.
  - Эй!
  Она прибавила шагу, одновременно обходя подальше густую тень, в которой сверкнул огонек падающего окурка. Это не мне, на ходу старалась убедить себя, конечно, не мне.
  - А ну! Я кому сказал. Стой, курва!
  Шаги слышались совсем близко, за спиной. И Кира мгновенно ощутила, как свет дальнего фонаря ложится на ее длинные волосы, такие, в сочетании с фигурой и одеждой, будто она совсем девчонка, одна бежит через угрожающую темноту.
  Ступая под высокую арку, она потными пальцами зашарила по карману, ругая себя. Баллончик лежал в рюкзаке, и что теперь, кричать "подождите, я сейчас сниму с плеч, открою, вытащу"? Даже не помня, в каком именно кармане запрятала.
  По плечу проехалась, цепляя пальцами волосы, чужая рука.
  Кира побежала, встряхнув головой и сжимая в кулаке ручки сумки, надетой на запястье. Крикнула, когда прядь волос зацепилась за чьи-то пальцы и резко вырвалась из них, так что кожу головы запекло, будто плеснули кипятком:
  - Отстань! Я милицию. Сейчас.
  И он не стал догонять. Шагов не было слышно. Кира выскочила на тротуар, где уже шли вечерние люди, кто-то гулял парами, кто-то торопился, двое катили коляску. Смеялись, болтая.
  Тяжело дыша, пошла медленнее, боясь оглянуться, чтоб не наткнуться на далекий взгляд из темноты. Он ее видит, а она его, конечно, не разглядит. А голос. Наверное, из-за не вовремя пришедшего воспоминания голос казался знакомым. И лучше не вспоминать, чей он. Да и не может...
  - Ты, - вдруг раздался он, именно этот голос, который когда-то ей снился, и она просыпалась, боясь, что кричит во сне, и не могла снова заснуть, боясь опять его услышать.
  - Ты, ссука... Все равно я тебя достану...
  Рядом прошли те самые, молодые с коляской. Женщина в светлом плаще, распахнутом, а под ним одни коленки, затянутые блестящими колготками, наверное, совсем мини-юбка, или по моде сезона - шортики. И молодой важный отец, сам еще мальчишка, в дутом жилете на короткие рукава модной тишотки, и в мешковатых штанах с карманами на коленях. Кира прибавила шагу, чтоб идти совсем рядом. Молодые родители замолчали, косясь с интересом и некоторым возмущением.
  Толкая локтем девушку - тротуар узкий - Кира пробормотала извинения и, проходя вперед, быстро оглянулась. Никто не шел за ней. Никого, кто мог бы проговорить эти слова в ее горящее ухо. А впереди толпились на обочине люди, заходя в темно-желтый автобусик с шашками на боку.
  - Я тебя помню, - не сказал, прошипел тот же голос, - теперь от меня никуда.
  
  Потом она ехала, осматривая вечерних людей на соседних сиденьях. В голове перемешивались события странного дня. Нужно было позвонить дочери, успокоить, рассказать что-нибудь про отключенный телефон (замоталась, совсем забыла, ну извини, еще с ночи, а думаю, чего же никто не звонит...), но Светлана сразу услышит, поймет по голосу, и станет пытать. Лучше поговорить позже. Сперва успокоиться, закрывшись на два замка, сесть на диван, и не открывая ноут, не отвлекаясь на фотографии и не занимаясь работой, как планировала с утра, вечером кое-что сделать для "Линниса", разобраться в том, что действительно случилось, а что просто привиделось ей.
  
  ***
  
  Глава 4
  
  Коты не просто обиделись на Киру, которая усвистала с утра и вернулась уже в темноте, а откровенно сердились. Кларисса пеньком сидела на подоконнике, и рыжая спина говорила без слов: вот помру тут от голода и одиночества, поплачешь тогда. А Клавдий, выразительно посмотрев на Киру в прихожей желтыми глазами-фарами, задрал хвост, дернул им презрительно и удалился, величаво ступая. Не пришел даже к миске, куда Кира вывалила целую горку "телятины в восхитительно нежном соусе", как хвастливо сообщала надпись на пакетике. Ушел в маленькую комнату и там сел на подоконник, так же, как рыжая кошка, только смотрел на другой двор и другие деревья, старательно показывая хозяйке черную шелковую спину.
  - Подумаешь, - с сердцем сказала Кира, снимая с усталых ног кроссовки и вешая куртку, - а если бы я целыми днями на работе? Сидели бы тут одни, как тополя на Плющихе.
  Есть не хотелось, из-за нехорошей встречи в парке голод пропал. Вымыв руки, она попила воды. Поставила стакан на кухонный стол и ушла к себе. Свалилась на диван, кладя ногу на спинку, повыше, а на нее устроила вторую.
  Пока ехала, в голову пришла логичная и успокаивающая мысль. Если она почти целый день проторчала в отключке посреди травы, нюхая ароматы цветов, и при этом грезила о странных местах, в которых вела диалог с выдуманной девой в декольтированном вечернем платье, то и страшный разговор с невидимым мужским голосом - наверняка вызван воспоминаниями, которые она каким-то образом сделала почти реальностью. Именно почти. Та же галлюцинация, только со знаком минус.
  Ноги гудели, будто она шла целый день, не присаживаясь отдохнуть. Клавдий, услышав боль, сменил гнев на милость и явился, поставил передние лапы на край дивана, изучающе разглядывая Киру. Дернул хвостом еще пару раз, мол, я не забыл, но прощаю. И вспрыгнул, как взлетел большим шелковым телом, прошел по спинке дивана, распластался на Кириной ноге, как на ветке, уютно складывая под грудь передние лапы.
  - Упадешь, - сонно предупредила Кира, - не когти, если упадешь, понял?
  И через десять минут дремы выкопала из-под бока телефон, поняв - готова позвонить дочери.
  Светка извинения приняла, смягчаясь, сурово рассказала матери, как сильно ее любит и потому всегда будет ей драконом, Кира слушала, улыбаясь, кивала. Дочь сильно напомнила ей недавнего Клавдия, алгоритм обиды и примирения у них был совершенно одинаков. И уже прощаясь, Кира вспомнила:
  - Котильда, а тот матерьяльчик, что ты мне дарила, ну пять лет назад, он у нас где?
  - О-о-о, - пропела Светка, - да неужто? Мам? Ты что, ты там кого-то себе завела, да?
  - Ты просто ответить можешь? А то я ленюсь все полки обыскивать.
  - Скажи, тогда и отвечу.
  - Вот же торгашова дочка!
  Светкин отец был успешным владельцем нескольких спортивных магазинов, в той же бескрайней Москве, Светка его знала лишь по рассказам матери, а лично знать не хотела. Но подшучивали над карьерой заочного члена семьи они часто и без надрыва.
  - На том стоим, - отозвалась Светка с важностью, - кровЯ. Так что?
  - Ладно. Сама найду.
  - Ладно, - смягчилась та, - в черном пакете на верхней полке старого шкафа, за кульком с перчатками.
  - Потрясающе. У нас еще и кулек с перчатками есть?
  - Мам... Как ты вообще там жива? И кошки твои как еще живы. Нет, тебе срочно нужно завести мужика. Чтоб присматривал. За тобой. И за КК.
  - Светкин, пока. Целую. Спокойной ночи.
  - Как созреешь, расскажешь, - успела прокричать дочка.
  
  Кулек с перчатками действительно лежал, закупоривая верхнюю полку, и Кира не поленилась вытряхнуть его на кровать, присела рядом, перебирая старые варежки, вязаные и кожаные перчатки, некоторые носила еще ее мама, а другие таскала сама Кира, Светкины там были тоже, и за каждой парой, или одинокой не потерявшейся рукавичкой стояла история, семейный мемуар. Кира была великим читателем и, держа в руках истертую до тряпочной мягкости кожаную перчатку с продранным указательным пальцем, тут же вспомнила книги, сочиненные на таком костяке - берешь некую вещь, содержащую в себе несколько вещей, и рассказываешь о каждой из них. Принцип поваренной книги, так она называла прием для себя. Вот, к примеру, довлатовский "Чемодан" ...
  А сама уже снова встала и, потянувшись на цыпочках, вытащила плотно затянутый пакет, растеребила круглый тугой узел. Из шуршащего нутра, освобождаясь от давления, вспухла и упала, протекая по рукам к полу, тяжелая тонкая ткань, полупрозрачная, прекрасного желто-зеленого цвета, как молодая листва, просвеченная весенним солнцем. Это было похоже на ту ткань, которую подхватывала, церемонно повертываясь, сиреневая, вернее, пурпурно-розовая дева церциса. Такая же тонкая, тяжеленькая и прозрачная. Как матовое рисунчатое стекло, если бы оно вдруг стало мягким.
  Пакет упал, Кира невнимательно отпихнула его ногой. В дверях комнаты сидели, любопытствуя, Кларисса и Клавдий, следили глазами за тем, как поднимаются руки, расправляя прозрачное, драгоценного вида полотно.
  
  Светка купила его в каком-то деревенском магазинчике, во время поездки. Дома, с сюрпризом на разгоревшемся личике, вытащила из рюкзака, расправила, показывая. Кира, прикладывая нежную тяжесть к щеке, потом к груди, повернулась, глядя в зеркало. И восхищаясь, покачала головой:
  - Котинька, ну куда она мне? Я из джинсов не вылезаю, в рестораны не хожу. Будет валяться. Сшей себе.
  - Я тебе везла, - обиделась дочь, - думала, обрадуешься.
  - Я и радуюсь. Но...
  - Вот и бери. Как захочется, сошьешь себе офигенную красоту. А мне все равно этот цвет не идет.
  Кира подозревала, что изначально куплена ткань была не ей. И не себе ее взяла Светка, она и правда, обладая обостренным цветовым вкусом, не могла носить не свои оттенки. Но была она еще и южанка, а значит, в какой-то степени сорока, не могла устоять перед прекрасными, яркими вещами. Купила просто так. Владеть. Любоваться. И если бы Кира проявила больше настойчивости, прекрасный тяжелый шелк лежал бы сейчас у Светки в шкафу, точно так же вынимаясь иногда, чтоб приложить к щеке, поднять руки, отягощенные драгоценной роскошью. Но была в ее дочке еще одна прекрасная черта. Если она понимала, что кому-то вещь подойдет лучше и послужит в полную силу, отпускала в мир, не жалея, раздаривала, радуясь. Так что, они в шутку договорились, если появится в жизни Киры настоящий Он, герой ее личного дамского романа, то она обязательно платье себе сошьет. Драгоценное платье, в ознаменование события.
  Кира опустила мягкий ворох на кровать. Подошла к окну, зашторивая его плотно, без щелей. Сняла халат, в который не помнила, когда переоделась. Сняла и белье, потому что лямочки лифчика мешали, совсем другого ненужного цвета. Кошки смотрели, плотно усевшись на пороге, поводили усами, внимательно следя за движениями.
  Кира подошла к высокому зеркалу, приложила ткань к груди, натягивая и прихватывая за спиной. Наклонила голову, позволяя прямым пепельным волосам упасть на обнаженное плечо. Нас так учат, вспомнила слова девушки, чтоб тело единственно верно располагалось в пространстве. Иначе получится - диссонанс.
  Это было ей очень понятно. Особенно теперь, после двух лет ее новой, неспешно одинокой жизни, в которой она училась, и кажется, не без успеха, прислушиваться к себе, совершая даже мелочи в нужной и верной гармонии. Ведь гармоничное, оно как раз из мелочей, так теперь понимала Кира, в нем не бывает мелкого, неважного. И без маленького кусочка смальты в мозаике бытия останется дыра, в которую дует.
  Сейчас, после событий в парке, вернее, в замке ее воображения, пришло понимание - один маленький фрагмент должен быть заполнен. Пусть это по меркам мироздания - совершенно микроскопическая мелочь, новое платье женщины, у которой так и не появилось мужчины.
  За окном что-то стукнуло, далеко, но Кира вздрогнула, поворачиваясь и глядя на глухую штору. Пятясь, отступила от зеркала и села на покрывало, все так же держа ткань на обнаженной спине, которая вдруг озябла.
  Если сейчас она совершает что-то из-за воображаемых событий, значит, она полагает их настоящими. Реальными. А значит, нужно полагать реальностью и те, что последовали за ними. Мужской голос, приказывающей ей, курве и суке, стоять. Шепчущий в ухо, о том, что теперь она никуда от него не денется. И Кира сама, по своей воле, переведет в реальность и то, прекрасное, и это - совершенно ужасное. Которое на самом деле не просто угроза пьяного хама, какие бывают. Нет, в этих словах есть что-то еще. Что-то, чего она не...
  Кира нащупала сброшенный халат, торопясь, надела, вытаскивая из-под него шелк. Туго завязала пояс, будто пытаясь спрятаться, как в доспехи. Из зеркала на нее смотрели блестящие глаза, темные под неяркой лампой, а днем - зеленые, с золотистыми крапками, не зря Светка сватала ей зеленый солнечный шелк. Испуганные глаза на белом лице.
  - Что-то, чего я не помню. Забыла. И не надо его вспоминать.
  Но ей казалось, что внутри, дернувшись, заскрипел, поворачиваясь, механизм, цепляя шестеренку за шестеренку, что-то спящее, застывшее, пришло в движение, пока еще медленно, неохотно, но уже не остановить. Даже спрятав на полку черный увязанный пакет и затолкав туда же здоровенный кулек с перчатками.
  Она вышла из комнаты. Вынула из холодильника еще один пакетик с кошачьим кормом и опять вывалила его в мисочки. Клавдий, на всякий случай отодвинув толстым боком рыжую Клариссу, принялся за внезапный второй ужин. А Кира, забрав свои полстакана воды, ушла к себе, не включая света, свалилась на диван и закрыла глаза, натягивая на живот край одеяла. Столько всего. А утро вечера мудренее. Она выспится и посмеется. Над своими дурацкими приключениями. И над своим страхом.
  Но шестерни скрипели, делая еще одни поворот. И через минуту она открыла глаза в темноту. Вокруг было ужасным все. Вещи, молчаливо коротающие ночь, смотрели на Киру, не отрываясь, все вещи. Книжный шкаф блестел стеклами, глядя на нее. И стеллаж, задрапированный холщовыми занавесками. Мутный настенный телевизор. Вазы на полках. Серая крышка ноутбука. Сброшенная на спинку высокого стула одежда.
  Уже так было, подумала Кира, проваливаясь, как под непрочный лед, еще не в воспоминания, а в догадки о них, в воспоминания о воспоминаниях. Было. Со мной. Когда я боялась не чего-то конкретного, а целого мира, который толпится вокруг, глядя на меня тысячами аргусовых глаз. И никуда не скроешься, потому что это ведь мир, он везде. Я только не помню, почему так вышло. Чем он меня напугал в самом начале, отвернув от себя. Оттолкнул. Но не отпустил.
  
  03.05.16
  
  Проснулась она от головной боли. Так бывало, пару раз в месяц, и Кира смиренно села, бережно поворачивая тяжелую, как гиря, голову, медленно, чтоб не брызнули искры боли в висках и за бровями. Нужно выпить таблетку, обязательно. Тогда боль может уйти, не начинаясь в полную силу. Если бы кто-то рядом, настоящий, знала Кира, то помог бы массаж, уверенными крепкими пальцами, по шее к затылку, оттуда к темени и обратно. Размять, подталкивая кровь по сосудам, и тогда не нужна таблетка. Но слишком много всего нужно, чтобы сошлось. Чуткие руки, желание помочь, уверенность в своих движениях. Любовь. Кира это знала, вставая и неся голову неподвижно к полке, на которой жила коробка-аптечка. Был у нее сногсшибательный роман, когда Светке только исполнилось пять лет, и Марк, которого мама неодобрительно называла "твой шатоломный", обладал именно такими руками и желанием помочь. У него получалось. К сожалению, получалось у него не только прогнать головную боль Киры. Но еще и на славу погулять, вышвыривая не слишком богатую зарплату, завеяться с мужиками рыбалить на дальние гаражи, и потом обязательно на домашний телефон звонили, молча дышали в трубку или иногда, кто посмелее, звонко настойчиво спрашивали "а позовите Марка", и в этих голосах звучало полное право услышать его. Кира старалась не воображать, что именно в эти три-четыре дня совершал ее мужчина-праздник, приручая очередную добычу. Да и воображать не нужно было, о своем прошлом Марк иногда рассказывал, валяясь с ней в постели, с удовольствием пользуя выданное Кирой разрешение вспоминать вслух. Она немного мучилась, но любопытство, то самое, что сгубило немало кошек, оказывалось сильнее.
  Потом, когда уже расстались, вернее, Марк просто уехал по делам в другой город, там вдруг устроился на работу, и очень обрадованно об этом по телефону сообщил, не зовя Киру приехать, он позвонил еще пару раз. Нет, даже раза четыре, вспомнила она, кладя в рот неудобную таблетку и проталкивая ее в глотку водой. В последний раз, как-то со значением или намеком, Кира тогда не особенно поняла, спросил, мол, давно хотел узнать... ты почему мне позволяла рассказывать всякое? И слушала так, равнодушно. Она честно ответила, что было интересно, о нем ей было интересно все. И замолчала. Не говорить же ему, в самом деле, что всякий раз впадала в тихое бешенство и готова была убить его, задушить подушкой, кинув ее на довольное лицо победителя, но побеждала сама себя, не выходя за рамки вежливого, почти равнодушного внимания. Чтоб не портить отношений.
  И только через несколько лет дошло до нее, что ждал, наверняка ждал взрыва, который покажет, что он ей не безразличен, что она ревнует и бесится. И может быть, специально приукрашал победы. А она крепилась, кивала.
  Но, кроме своего донжуанства, Марк обладал многими чудесными качествами. Был веселым, остроумным, легким на подъем, и уговаривать его куда-то поехать на старом раздолбанном жигуленке не приходилось - все побережье обмотали, со Светкой на заднем сиденье, и часто - с десятилетним сыном Марка, которого он "брал взаймы у бывшей", так, смеясь, сам говорил. Дарил цветы. Орал под окном серенады, радуя соседей. Человек-праздник. Но каждый день праздником не сделаешь, понимала Кира, и с самого начала была уверена, отношения у них легкие, ни к чему не обязывают.
  
  Коты вертелись у голых ног, щекотали кожу, Кира привычно осторожно ушла в кухню, стараясь не наступить на дурней. Поставила турку на газ. И помыла вылизанные мисочки. Боль в голове стала ватной, лежала, раздумывая, ожить или все же сдаться.
  Кира вылила в любимую кружку горячий кофе и положила в тарелочку пару печений. Ушла, шлепая тапками, и села перед ноутом, туже запахивая халат. В комнате было зябко, но надевать всякие носки она ленилась, и отхлебывая горячий, сладкий, открыла папку со вчерашними снимками, а то не успела и посмотреть.
  Это было обычным удовольствием, листать, возвращаясь в краски вчерашнего дня, радоваться, если что-то получилось по-настоящему хорошо.
  Но сегодня, перед тем, как нажать на курсор, Кира помедлила буквально секунду. Если бы читала книгу, то в папке толпились бы кадры с пурпурно-розовой девой, и потом - вишенкой на торте, пощекотать нервы читателей - мрачные тени под арками и блеснувший в сумраке глаз, или это окурок, летящий от губ.
  - Ну-ну, - сказала себе, уже разглядывая превьюшки, и не признаваясь, что все-таки чуточку ожидала увидеть. Такое вот. Эдакое.
  Но на картинках сверкала зелень, желтели медом юные листья церциса, летали плотники, и на паре кадров так удачно - вышли четко, зависая над розовыми цветами под синим небом.
  Довольная, она пролистала снимки до самого последнего, жалея, что не стала снимать гущу травы с тайным запахом цветов. И поставив чашку рядом, вернулась, подаваясь ближе к монитору и внимательно глядя на розовую кашу цветов, полностью закрывающих кадр. Один кадр. В нем все, как в других, которые рядом: сотни цветов, плотно сидящих на черных извилистых ветках, монеты медовых листочков, черный плотник с размытыми трепещущими крылышками, пчела, зацепилась за устье цветка, в самом уголке кадра. И в небольшом просвете среди цветов и веток, вместо ожидаемой небесной синевы или прожильчатой зелени трав - белые черточки с неясной вдоль них зеленой полоской. И сбоку - ровная линия непонятного цвета, перекрытая капризно надутыми губками церциса.
  Кира тронула тачпад, увеличивая снимок, еще и еще, пока вместо изображения не поплыли по монитору размытые пятна пикселей. Прищурилась, снова уменьшая размер картинки. Не в фокусе, и пятно небольшое, можно, конечно, уверить себя, что там, за церцисом, что? Тот самый виноградник? Который был виден в окна просторного зала? Большого, но с низким уютным потолком. Или просто кусок чьей-то машины? Или одежды. Рюкзак, может, чей?
  - Ты мне скажи, - прозвучал в ватной еще голове насмешливый голос.
  Фраза, которая вчера была сказана не единожды. Сначала в воображении Киры, а потом вдруг - Светка сказала ее же. И каждый раз требовательная интонация как бы перекидывала ответственность на саму Киру. При чем тут я, как бы удивлялись ее собеседницы. Ты мне скажи.
  И сейчас то же самое.
  - Значит...
  Кира возмущенно нахмурилась, потом подняла брови. Вспомнила о морщинах, прорезающих лоб и успокоила лицо. Значит, я должна выбрать сама, есть там что-то эдакое. Или все обычно. Я скажу. Я. И так оно и будет.
  Выбери сама, легконогая Кира.
  Она задумалась, взвешивая. Игра понравилась ей. И отпуская воображение, краем сознания помня еще о решении сотворить драгоценное платье, она представила, а вдруг...
  Мобильник, который лежал рядом с креслом, на диване, замигал, благоразумно отключенный на ночь. Звонил издатель.
  Странный выбор откладывался, с облегчением, но и с тайной досадой, решила Кира, беря телефон.
  - Кира, дорогая, - дежурно, привычным ноющим голосом завел Истриков, - ну, и чего мы ждем? Я думал, сегодня все пойдет в печать, и такая задержка. Деточка, надо ценить возможность заработать, у нас масса претендентов. Масса. Понимаете вы?
  Кира понимала. И что задержка будет и будет никак не по ее вине, не впервой она делала работу для "Линниса", поначалу ночей не спала, пытаясь успеть в назначенные минимальные сроки. А после с изумлением понимая, что книга, которую автор ждет, каждый день напоминая о себе, уже мало кого волнует в издательстве. Ведь предоплата, и пришло время взять новую предоплату, наобещав златых гор владельцу следующего кошелька.
  А еще понимала, что видимо, вчера у Николая Петровича вышли дежурные семейные разборки, и после скандала с Лилей он обзванивает всех работников, щедро оделяя их негативом, чтоб самому стало полегче.
  - У вас есть экскиз. Какого рожна, Кира?
  - Хотите, Николай Петрович, я сделаю свой? - предложила Кира, придержав обычное желание поправить умника " не экскиз, садовая ваша башка, эс-киз", - бесплатно. А не понравится, сегодня к вечеру получите свою обложку.
  - Кхм...
  Кира ждала, почесывая Клавдию пуховый живот. Кот вывернулся, чтоб ей было удобнее, и от полноты чувств бережно придерживая лапами ее запястье, прикусил острыми зубами ладонь, следя безумными от любви глазами - рассердится ли.
  - Клавдий, - предупредила Кира и острые зубы нехотя разжались, уши прижались к маленькой котовьей башке.
  - Вы что там, изобразили, таки, эту Наташу? - уныло попробовал догадаться Истриков, уточнил, - толстую.
  - Нет. Это будет абстрактный рисунок. Размытые пятна, нужного цвета, и на их фоне - женский силуэт, сбоку. Я не могу рассказать, это нужно увидеть. Но по ощущениям рисунок идеально совпадет с эмоциональной составляющей кн...
  - Так, - прервал ее Истриков, - или вы делаете высланный вам экскиз, или мы прекращаем сотрудничать.
  Голос его внезапно стал не просто сердитым, - злым. Кира, несколько опешив, разозлилась тоже.
  - Вам нехорошо, Николай Петрович, от того, что я говорю об эмоциональной составляющей? Попроще надо?
  - Вы!..
  - И кстати, не экскиз, издатель вы наш, блюститель, ревнитель и хранитель, а эскиз, так короче и проще. И правильнее.
  - Вы уволены! - прогремел где-то далеко ни разу не виденный Кирой в реальности Истриков, наверное, топорщась во все стороны серыми вихрами волос.
  - Да пожалуйста, - ответила Кира, и с бьющимся сердцем отключилась. Дрожащим пальцем проделала нужные манипуляции, внося фамилию бывшего уже работодателя в черный список. Чтоб не передумать, и не вляпаться снова, когда начнет ей звонить. За год работы пару раз у них бывали стремительные обострения рабочих отношений, правда, не столь яркие. И оба раза Истриков перезванивал через несколько дней, будто ничего не произошло, кричал в трубку медовым голосом о том, что выслал очередной лиличкин экскиз и уж постарайтесь, Кира дорогая, через день книга идет в печать...
  Положив телефон снова на диван, Кира сказала коту:
  - Вот это номер, толстяк. Нам что, снова сидеть на шее у любимой дочери? Вот же блин и блин!
  Глава 5
  
  04.05.16
  
  С работой были постоянные проблемы. Кира не хотела устраиваться в городе, куда-то в архив или в библиотеку, оберегая драгоценную возможность существовать свободно. И находила всякие фрилансерские заказы, то редактируя чужие тексты, то беря заказ на цикл книжных рецензий, или - корректором на не очень крупные сайты. Все это не слишком хорошо оплачивалось и приходилось мириться с "кидаловом", как выражалась Светка, когда за сделанную работу платили не так, как заранее было оговорено. Кира, несколько раз обжигаясь, научилась различать пустые обещания и нечто реальное, еще на этапе переписки. Так что на многие посуленные ей златые горы отвечала вежливым отказом, выбирая более реалистичные варианты. Но и в этих случаях сталкивалась с подводными камнями. Светлана к ее желаниям относилась мирно, можно сказать, махнула рукой на то, что ее талантливая и работоспособная молодая и полная сил мама часто оказывается не у дел, хотя, конечно, уныло думала иногда Кира, ей хочется гордиться успехами. Но они несколько раз серьезно обсуждали новую жизнь Киры, и Светка, к радости матери, согласилась с тем, что наступает время, когда уже надо пожить человеку в свое удовольствие. Именно пожить, каждый день, а не дожидаясь праздников и выходных. Конечно, думала Кира, в этом больше любви, чем дочкиного понимания. Для той мир лежал впереди, приглашал к завоеванию и обживанию, и никаких еще в нем ограничений, никаких мыслей о том, что большая часть отпущенного времени прожита. Неумолимо прожита, и мир уходит в прошлое, группируясь за спиной, утекая туда, как прихваченный пальцами платок, повинуясь движению чьей-то руки. Но разве это плохо, если вместо понимания - любовь? Светка ее любит, и потому дарит свое согласие, не пилит и не причитает. Только сказала пару раз с сердцем, да что ж такие идиоты, мам, не видят, какая ты со всех сторон полезная и выгодная, одна можешь горы свернуть, а они там вошкаются с лентяями, платят им, а потом охают и плачутся.
  Для того, чтоб неудельная (еще одно выражение суровой Кириной мамы) Кира не пропала, и не заморила голодом домашних КК, Светка и Димочка каждый месяц посылали ей денег, немного, но, когда не было работы, Кира имела возможность не впадать в панику, а просто прожить это время, тратясь по минимуму. Да она и не тратила никогда много, сколько там нужно одной. Но постоянно печалилась, мечтая о том, чтобы надарить дочери всяких огромных прекрасных подарков, ведь та росла совсем не в роскоши, и денег от отца-бизнесмена не видела никогда.
  Так что все фрилансерские работы радовали Киру тем, что Светка не будет волноваться, и может быть Кира тайком отложит те самые присылаемые деньги, и летом удивит дочку, купив той модный планшет или еще какую дорогую дребедень. Потом вместе посмеются, мечтала Кира, подарку, который, получается, Светка сделала себе сама, использовав мать в качестве свиньи-копилки.
  Свинья Кира повеселила, и она, радуясь тому, что головная боль не состоялась, ушла готовить завтрак. Улыбалась, а потом снова хмурилась, вспоминая вопли Истрикова. Хотелось все бросить и тут же начать шерстить биржи труда, выискивая заказы, но Кира знала, так сразу нельзя. Пусть все успокоится внутри, и нужно дать время мирозданию тоже позаботиться о ней. Иначе любые, даже крошечные неудачи выбьют ее из колеи. И руки опустятся. А пока, сосредоточься, Кира-неудачница, продолжая делать то, что было запланировано. А что было запланировано-то?
  Бело-зеленые листья молодой капусты разваливались на деревянной доске. Нож плавно поднимался и резко опускался, стучал по дереву, отрубая пахнущие свежестью полоски. Нарезанная капуста отправилась в глубокую миску, туда же - тонко посеченная маленькая луковица и по шепотке сахара и соли. Кира погрузила руки в миску, сильно нажимая, размяла нарезку, вдавливая кристаллики в листья. Отлично. Теперь добавить свежий огурчик, поперчить, влить пару ложек масла. Специально для салатиков на полке стояла темная бутылочка с оливковым вёрджин. И - перемешать деревянной ложкой, которую Светка невежливо окрестила веслом. Прозвище прижилось.
  Кира положила на тарелку пару сваренных картошек, щедро насыпала салата. И села, открывая маленький нетбук. Он заменял ей книгу, прислоненную к сахарнице, есть в одиночестве, не читая, она почти не умела.
  Касаясь пальцем закладок, выбирая между тремя переводными романами и пятью сборниками стихов, Кира подумала, можно просто написать рецензий впрок, без заказа. Они не устареют, слова о вечных уже книгах, но и востребованными могут оказаться нескоро. Нужны рецензии на то, что издается, а это значит, нужно читать что-то новое, постоянно. Но чем дальше уходила Кира в собственную свободу, тем больше ценила качество того, что потребляет ее голова и сердце. Да что там. Она даже есть стала по-другому, незаметно для себя отказавшись от чипсов и копченой колбасы, и как беременная капризная молодка, выбирала то, что приказывал организм, только в случае с Кирой его приказы не были мощной угрозой (тошнота, повышенная кислотность, сведенный измученный желудок - вспомнила она, как носила Светку, и содрогнулась), а приходили мягко, замаскированные под ее собственные желания. Или просто совпадали с ними.
  И теперь получалось, что радость от капустного салата с огурцом важнее воплей несчастного Истрикова, поняла Кира и развеселилась, вдумчиво хрустя капустой. Скажи кому, никто же не поверит. Но цимес в том, что все это и не нуждалось в проговаривании кому-то.
  Итак, обращалась сытая Кира к струе горячей воды над тарелками в раковине, что мы имеем? С планами? Вчерашняя прогулка, которая должна была стать юбилейной, оказалась странной, полной неожиданных событий и - короткой. А думала, нагуляюсь от пуза, насмотрюсь на уходящий апрель, наснимаю его в запас, яркий, сочный, цветной.
  День провис, заболтался, будто ему оторвали завязки, ах да, она же думала, просидит над обложкой, а получилось, не надо. И хотела, правда, хотела сделать свой собственный эскиз, перенести в него то, чего сама автор романа и написать не сумела толком, а Кира сделала перевод для души, заменив нескладную штампованную историю толстой Наташи - своей, более настоящей. О женских мечтах, которые так пронзительны и недосягаемы, что приходится заменять их булочками и пирожными с кремом, такими близкими, только протяни руку. Это было бы немного печально, немного забавно, но обязательно - с любовью. Кира была уверена, сумеет сделать так, чтоб каждый, кто возьмет в руки книгу, почувствовал это. Но никому не нужно. А нужны свирепо-брутальные мачо с руками, навечно заклиненными в объятиях, как правильно изогнутые ручки кресла. Для удобства воздушных блондинок.
  - Так, - сказала себе Кира, - стоп, начинаешь брюзжать. А лучше выберу-ка я самых прекрасных церцисов и плотников, трав и листьев. Сделаю серию, назову ее, ну, к примеру, "Прогулка в церцис". Получу удовольствие. И после обеда пойду, завеюсь совсем в другую сторону.
  
  ***
  
  Другая сторона - это значило, нужно сесть в маршрутку, идущую в сторону Черного моря, в самый дальний конец города, где белый маяк на улице Маячной завершал длинный пляж, который тянулся вдоль крупного городского района. Чаще всего Кира выходила несколькими остановками раньше, медленно шла по песку, следуя изгибам и поворотам береговой линии, а впереди торчал маяк белым перстом (маячил). Усталая, поднималась снова на обрыв, возвращаясь с ветреного берега в обычные городские кварталы, шла на конечную, где в пустом автобусике всегда можно было уютно сесть. И ехала обратно, довольно долго.
  Сегодня она выйдет попозже, так что длинной прогулки не получится, а значит, под маяком спуститься на берег, погулять и там же подняться обратно. И домой. Вечером нужно рассказать Светке, что работа накрылась. Стесненно выслушать ее молчание, потом бодрые утешения, постоянно думая, что после она расскажет о неудаче своему Димочке (который там маячит, подсказала себе Кира). Димка - очаровательный пацан, к счастью, до сих пор влюбленный в ее дочку, но Кира для него, скорее всего, обуза, довесок к любимой. Ведь его родители преуспевают в столице. Вполне себе преуспевают, ну так, обычно, не миллионеры, конечно. Но и не фрилансеры за копейки.
  - Ты опять? - грозно сказала себе Кира.
  И ушла наслаждаться розовыми цветами.
  
  Серия получилась. Грозди цветов оттенялись синевой весеннего неба, просвечивались радостным солнцем, бликующим на прозрачных крыльях толстых черных плотников и коричневых пчел. На одном снимке ветка церциса клонилась в самую траву, такая - отягощенная. Роскошная.
  Кира выложила девять картинок, медленно прокручивая, просмотрела их все, от первой, с тонкой молодой веткой, до самой последней, где за пышными цветущими кустами сверкала вода и корявилась на ее глади серая древняя скала.
  Досмотрев, задумчиво постукала пальцем по деревянному подлокотнику старого кресла. На звук пришла почему-то Кларисса, села привычно, пеньком, топорща белые усы и требовательно щуря на хозяйку узкие глаза японской гейши. А из коридора слышались шорохи и мягкий топоток. Клавдий выкопал давно утерянную игрушку - хитро скрученную проволочку и гонял ее в упоении.
  - Ты моя девочка, - нараспев приласкала кошку Кира, - иди сюда, красава моя, рыжая смешная, мой кролик усатый.
  Кларисса нагнула маленькую башку, подставляя полосатый лоб. И замурлыкала тихо-тихо, почти неслышно, не умела по-другому. После порции ласки встряхнулась и гордо ушла, подняв смешной тощий хвостик, такая трогательно независимая.
  В почте лежало новое письмо. Кира открыла его, невнимательно любопытствуя. Писем она практически не получала, растеряв почти все ненужные приятельские отношения, на которые жалела времени, откушенного от своего одиночества.
  "Уважаемая Кира, добрый день!
  Я представляю администрацию сайта "Время желаний". Нам понравились ваши работы, и мы хотели бы предложить вам сотрудничество. Нам нужен качественно отснятый материал по заранее оговоренной тематике. Концепт - одинокие прогулки с фотокамерой, личный взгляд на обычные вещи, но взгляд в глубину вещей, не поверхностный. Я уверен, вы как раз тот человек, который сможет передать в снимках самую суть.
  Если идея вас заинтересовала, пожалуйста, ответьте на это письмо, и мы с вами обсудим тестовое задание.
  С уважением
  Редактор сайта
  Олег Пеший"
  
  Кира с удивлением перечитала письмо дважды. Сначала обрадовалась, уже прикидывая, как расскажет о предложении Светке. Потом нахмурилась, соображая. У нее были аккаунты в социалках, но вела она их нерегулярно, почти официально отписываясь о пустяках, да время от времени кидала парочку своих фотографий. Она не рассказывала там о своих прогулках. И о своих работах тоже. А болтать о личной жизни вообще не умела. То есть, откуда незнакомец с забавной фамилией Пеший (безлошадный, тут же подсказался синоним) узнал ее адрес, понятно. И даже можно поверить, что он пошел дальше ленты и таки обнаружил ее альбомы с обработанными снимками. Но те лежали в огромном хранилище яндекса, где кроме Киры - мильены фотографов. Многие очень и очень хороши, и снимать им явно есть что. Кроме ежевесенних молодых листьев в старом парке и моря под обрывом.
  Она ткнула курсором в название сайта. Рассмотрела белую страничку с вежливой записью "Приносим свои извинения, сайт на реконструкции, мы откроемся снова через месяц, ждем вас".
  Загнала название в гугл, полистала множество страниц, на которых упоминались желания и времена. Но не нашла ничего о конкретном сайте до реконструкции. Если он вообще был.
  Потом в гугл отправился сам редактор Олег по фамилии Пеший. И тут не слишком повезло, кроме сайтов о пешем туризме и всяких оздоровительных процедурах, ничего не нашлось. Но сперва гугл заботливо поинтересовался, не ищет ли Кира Вещего Олега (не Пешего) и предложил сто тыщ ссылок.
  Ясно, решила Кира, отсмеявшись величавым словам, тут же прибежавшим на ум - как ныне сбирается пеший Олег... Умник, знаем таких. Сайт только в проекте, а хозяин уже пытается состряпать себе имидж, и заодно сделал именную рассылку, наверняка такие письма получили еще мильен фотографов яндекса, и даже если никто не откликнется, каждый из них ткнет в название сайта. Хотя, если бы Пеший набирал посещений, какого же черта сайт закрыт? Может, он просто не слишком умен? И все перепутал. Семен Семеныч, нужно было сначала сайтик открыть, потом рассылочку сделать, и сидеть, карауля счетчик посещений.
  
  05.05.16
  
  Неспешно переделав домашние дела, Кира вышла, решив пока ничего дочери не говорить, и Пешему не писать тоже. Пусть немного устаканится все, нечего кидаться с пылу с жару. В маршрутке, разглядывая нарядных людей, которые шумно высаживались в центре, удивленно поняла, что пришел май, тот самый, с первомаем, демонстрацией и шашлыками на природе. Сегодня, к счастью, почти все стремились в город, погулять там, где играет оркестр и полощутся разноцветные флаги. А вот завтра и еще пару дней, для всех выходных, ее места обычно одиноких прогулок будут переполнены запахом жареного мяса и хмельными криками. Ну нестрашно, решила, покачиваясь и глядя в окно на плывущие мимо дома и деревья, пусть всем каникулы, она найдет чем заняться, и, если дома совсем надоест, то есть у нее в загашнике парочка мест, куда не забредают любители сытого пьяного отдыха. А еще можно ходить стороной. Как обычно делает она девятого мая. Все едут и идут на склоны горы Митридат, и потому в других местах становится безлюдно и тихо. Как сейчас в желтом автобусике, который выгрузил толпу в центре и дальше поехал, везя в себе Киру и пару молчаливых спутников. Обратно тоже будет хорошо. Все поедут домой, а Кира им навстречу.
  Как он написал? Самая суть обычных вещей. Такие слова не пишут в рядовой рассылке, ну разве что пишущий в большей степени романтик, нежели администратор, и слова его, как тот диогенов фонарь, должны не набрать количество, а наоборот, выбрать лишь тех, кто способен откликнуться.
  
  Глава 6
  
  Гуляя по песку, почти еще не затоптанному следами, хранящему большие пятна свея (Кире очень нравилось это слово - свей, песчаная рябь, созданная ветром), она не думала о письме, но ответное к возвращению домой уже сложилось в голове.
  Но пока она медленно шла, бросив на грудь проводки наушников, смотрела, как прозрачная вода набегает на светлые кулачки камней, колышет зеленые, еще короткие бороды мягкой травы, проросшей между ними. Уходила к границе трав. Тут росла высокая сизая осока, с листьями-лезвиями, такими жесткими, что казалось, можно порезаться взглядом. На зиму не уходила, только становилась еще более сизой, цвета почти голубого. И между ней курчавились низкие кустики морской горчицы, ярко-зеленые, с толстыми надутыми стебельками-пальчиками. На макушках синели крестики цветков, они удивительно прекрасно пахли, а сама сочная травка, и правда, на вкус отдавала горчицей, пощипывая язык.
  Кира, присаживаясь, срывала макушки, пробовала, несла в руке крошечные цветы с нежным запахом. И уходила туда, где на сыпучем песке металась на ветру тонкая нитка морской травы. Один кончик травины держал песок, а другим, свободным, она рисовала и рисовала на светло-желтой поверхности ровные полукружия, повторяя одно и то же движение. Морские часы травы и ветра. Кира выбирала нужный ракурс и снимала, снова и снова, не могла удержаться. Однажды заметив, теперь искала морские часы везде. И находила, прислушиваясь к тому, что вызывают они внутри. Почему-то тоску, но тонкую, прозрачную. Такую, что хочется петь или услышать песню, и пусть обязательно нет солнца, серый, может, холодный день, а волосы, выбиваясь из-под капюшона, мотаются так же, как высохшая травина, трогая скулы и щекоча нос.
  Следом обязательно мыслился дом, совершенно морской, где печь топится плавником, а в небольшом дворе, с тремя абрикосами и кустами шиповника, рядом с бельем на провисшей веревке, ветер мотыляет серые связки вяленой рыбы. Ясно, что все это, вместе с длинным песком, сизой осокой и Кирой, оно не здесь. Морские ветреные часы переносят из города совершенно в другие места.
  Она тронула пальцем плененную травину, стараясь не нарушать создаваемый ветром полукруг, и не вставая с корточек, подняла лицо к обрыву, тонущему в новой густой траве. Крепче сжала в руке фотокамеру. Сердце стукнуло и пропустило удар, дыхание прервалось, и голова крутанулась, теряя ориентиры. Кира на секунду оперлась свободной рукой о сыпучий песок и встала, резко выпрямляясь.
  Впереди по прибою шла парочка, смеясь и крича черной собаке, кусающей белые пенки. На травяном склоне светлели куртки - кто-то устроил пикник в решетчатой тени тонких айлантов. И сзади - она быстро оглянулась, ну да, насыпаны вдалеке неровные кубики лодочных гаражей.
  И маяк. Белый маяк наверху, маячит, показывая, где старая лестница карабкается с берега в городские кварталы.
  - Показалось, - выдохнула Кира, утишая дыхание. Улыбнулась немножко криво, потому что перед глазами ярко стояла, не уходя, картинка, которую увидела, неудобно подняв голову, сидя на корточках перед морскими часами, отмеряющими дивную тоску. Там, в увиденном, все было почти так же. Только кроме нее не было никого. И ничего, сделанного людьми. Ни домиков, ни лестницы, ни ставников с сетями в воде. Только маяк был. Не белый. Корявая грузная башня из дикого камня, сложенная крепко и неровно, как то подсказывали сами необтесанные плиты, вцепляясь друг в друга сильнее, чем гладкое держит раствор.
  Кира пошла вперед, наклоняя голову и внимательно глядя на собственные кроссовки. Это ощущение, то самое, что приходит к ней в особенных местах. Нет, все же другое... Но вспомнила, потому что есть в них общее. Инаковость.
  Когда человек погружается в грезы, его ощущения не выходят за рамки окружающего мира, думала Кира, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб - не испугаться? Или наоборот, покрепче запомнить, что именно с ней произошло? Не выходят. Это будто осознанный сон, яркий, полный событий и ощущений, но наблюдатель включен, и лампочка сознания светит, пусть не слишком заметно. Человек пребывает в двух местах одновременно. Будто сидит в кинотеатре и смотрит увлекательный, ну, очень увлекательный фильм. Зная, сеанс кончится и все выйдут, из темноты нереальности - в обыденную реальность.
  "Я проваливаюсь". Да, именно так она чувствовала себя. Будто лед под ногами становится все ненадежнее и тоньше. Шагни и окажешься где-то в другом месте. Или в другом мире. Не по своей воле, а просто - делая шаг. Или оборачиваясь. Или - подняв лицо к знакомому до каждого уступа и поворота обрыву над приморским парком.
  А если я не хочу? Сначала мне говорят, ты мне скажи, легконогая Кира. Тебе выбирать. А вдруг я выберу свой мир, и никаких из него "куда-то"!
  Маяк приближался, показывая рядом с собой - белым и длинным, низкое строение с фигурной крышей, похожее на большую шкатулку. Иногда вечерний свет загорался не в маяке, а в окне шкатулки, тусклым огромным рубином, и чем гуще мрак, тем ярче разгорался рубиновый свет за черным переплетом широкого окна.
  Раньше Кире нравилось думать об этом. О том, что свет по каким-то, пусть разумным и логичным, обыденным причинам (которые есть у всего в этой обыденной версии мира), меняет свое место, путешествуя из высокой белой башни в приземистую шкатулку-пагоду. И придумывать вместо обыденных причин - другие. Думать об этом было приятно и сказочно. Романтично.
  Но сейчас, уже задыхаясь от быстрого шага, она вдруг поняла, мысли имеют обратную силу. Или же они отражение чего-то, что существует? Да неважно, не время докапываться (до сути, подсказал незнакомый редактор по имени Олег Пеший), главное сейчас другое. Через свет, видимый всем, маяк излучает рубиновое другое. Один раз увидев, уже не сумеешь развидеть обратно. Не чтение сказки, не выдумывание, похожее на украшение елки бумажными гирляндами и мигающими фонариками. А...
  Нужны были слова, потому что ощущений уже через край, Кира почти тонула в них, нужно за что-то схватиться, попробовать стать главнее собственных ощущений, не превратиться в рыбу, пускающую пузыри, и чего доброго, тонущую даже в родной ей воде.
  Проницание. Есть такое слово? Неважно. Оно передает суть (снова суть? Ох, Кира). Будто реальность становится редкой, как тюлевая занавеска, полупрозрачной, как те прекрасные ткани в узорах, существующих, но позволяющих видеть дальше. Но скудность сравнения в том (а что делать, если нет другого), что воображаемые занавеси развешаны по каким-то границам. Будто бы Кира идет и вдруг упирается носом в завесу. Или она колыхается вдали, говоря - вот он, край мироздания, Кира, дойди и приподними (откинь), увидишь дальше.
  Нет. Те завесы, о которых кое-что поняла сейчас Кира, идя к двойному маяку с огненным сердцем, они - везде. И край мира, который вдруг оказался податлив (как протаявший лед), проницаем (как полупрозрачная занавесь), он тут, рядом, где на песке травина рисует бесконечное регулярное время. И в маячном окне. И в воздухе, овеявшем горячее лицо. А еще в голове. Буквально в каждом тончайшем слое, и эти слои не расположены аккуратненько вдоль или поперек, они тоже...
  - Черт, - сказала Кира вслух, и ее услышал ветер, трава и рыбак, который оглянулся и снова уставился на удочки.
  Чертыхнулась, не извиняясь перед реальностью за сумбурные мысли. Просто, мучаясь с этими занавесками, смяла их, откидывая в сторону. Увидела другое. Реальность вспухала, как тесто, по всей своей глубине меняя качество и очертания. Кипела, как закипает вода. Давно-давно маленькая Кира зачарованно стояла у плиты, глядя, как в прозрачной злой воде вдруг появляются пузыри, сначала крошечные, потом побольше. Рождаются из ниоткуда.
  Это было уже ближе. Не просто смотреть, вернее, сначала ты только смотрела. Проницала, не понимая того, что происходит, наслаждаясь своими прогулками, где-то смиренно полагая себя не очень нормальной, и только. Но можно ли просто смотреть на что-то, надеясь - оно не изменит тебя? Все знают, что нет. А если смотреть на расширенную версию мира, можно ли быть уверенной, что нет обратной связи? Ты, Кира, не так глупа, чтоб путать происходящее с киносеансом. Или же с романтическим игровым настроем. Или считать себя во власти галлюцинаций. Да что там. Фильм, книга, игра, глюки - все это тоже меняет. И если мир на твоих глазах, Кира, переходит в новое качество... То и ты, часть этого мира, переходишь в него тоже.
  Лестница была старой, с косыми бетонными ступенями, с хламом на маленьких двух площадках между пролетами. Кира, погруженная в мысли, почти взбежала до второй площадки, встала там, тяжело дыша и утишая рвущееся сердце. Сглотнула сухим горлом, жалея, что в рюкзаке нет воды. Немного передохнув, медленно огляделась, понимая - нашлось еще одно особенное место, о котором раньше не знала. Или его не было тут.
  Бетонные стенки углом защищали горку набитого ветром мусора. Пакеты, линялые обертки от мороженого, мятая пластиковая бутылка, белесая тряпочка презерватива, газетный комок. Над скругленным серым бетоном свистел ветер, внизу пласталась вода, но до нее - большой пустырь, через бурьян которого проложены ржавые рельсы с парой спящих вагонов в тупике.
  Если шагнуть, вдруг поняла Кира, в бетонный угол, там наклониться и протянуть руку, то пальцы войдут в невидимую дыру, прямо над мертвым хламом. Но лучше не совать их туда.
  Она выпрямилась. Уже подалась вперед, готовясь ступить на следующий пролет старой лестницы. И увидела незамеченное раньше.
  Над мусором на потемневшей серой стене была надпись. Тонкими линиями, наверное, синим, теперь выцветшим мелом.
  
  Я ТЕБЯ ВСЕ РАВНО ДОСТАНУ
  
  Кира отвернулась и побежала вверх, внимательно глядя на перекошенные оползнями ступени. Чтоб не свалиться, туда, вниз, пробивая собой протаявшую в реальности полынью. Делая ее больше.
  Над лестницей обещалось привычное: изгиб плитчатой бетонки мимо железных ворот гаражей. Оттуда вбок по узкой каменной дорожке, с одной стороны - задние гаражные стенки сплошняком, с другой - пустырь с остатками какого-то давнего цеха - в развалинах проросли и давно выросли деревья, а густая трава прятала косые обломки бетонных блоков.
  Но оказалось, прогулка еще не закончена, хотя Кира, ступая уставшими ногами по бетону, уже видела, как выходит к домам и идет мимо киосков к остановке, где рядом скучают таксисты, болтая с продавщицами, что вышли на солнышко покурить.
  Очнулась она у подножия башни, той самой, которая в обыденности прикидывалась белым, аккуратно покрашенным маяком, усаженным поверху антеннами мобильной связи. Постояла, горячей спиной остро ощущая обычную жизнь. Невидимые ей, гудели на дальнем шоссе машины, лаяла собачка, кто-то смеялся и бумкала музыка из распахнутого окна.
  Выбери сама, Кира...
  По горячей спине пробежал ледяной холодок. Я все равно тебя достану, прошептала, издеваясь, полустертая надпись на сером камне. Все равно. Хоть закрывай глаза, хоть бейся башкой о стену, уговаривая себя, что ничего не происходит. Страшно, да. И самое страшное, что буквы становились ярче, будто время, постояв, качнулось и двинулось вспять, туда, где Кира знала, чей это голос, и почему мир смотрел на нее, не позволяя спрятаться.
  Она протянула руку к двери, сбитой из старых досок, тоже кривой, но крепкой, с одной доской по диагонали, даже шляпки ржавых гвоздей виднелись в махровой от времени и дождей древесине. Не потому что набралась смелости и выбрала, наконец. А потому что, если даже еда и маршруты ежедневных прогулок выбираются ей неосознанно, и она полагается на что-то вне своего разума, стараясь не сковывать поступков логикой и объяснениями, то как сейчас, в меняющемся мире, который растет и раздается на ее глазах, - не прислушаться?
  Мне нужно внутрь, успела подумать Кира. И потянула за кожаную петлю на месте дверной ручки. Без всякого скрипа и без усилия деревянная дверь открылась, приглашая ее в каменную темноту, в которой вечернее солнце, выглядывая из-за спины, осветило первые несколько ступеней.
  
  06.05.16
  
  Шаги иногда работают, как деления на циферблате часов: приближая нас к чему-то, рассекают время на равные доли. И те - либо совсем одинаковые, идешь, ровно меряя шагами, приближая себя на один, второй, третий такой же. Или же соразмерно субъективности времени, один шаг быстр, другой - медленнее, и - пауза, а потом снова. Второе, это когда впереди неизвестность, или внутри нерешительность.
  Шаги Киры мерили еще и ступени. Мешали повернуть обратно, даже когда она нерешительно замирала, боясь поворота, за которым вдруг уже что-то есть, кроме гулкого эха от каждого шага. Гулкого, но тихого, будто кто-то вскрикивал шепотом, отмечая каждый шаг. Она медлила, потом решительно отсчитывала три или четыре ступени. А еще ставила ногу мягким касанием, пытаясь избавиться от звучащего эха. Но то все равно провожало каждый ее шаг. Так тикают старые часы на беленой стенке. Только часы тикают ровнее, равнодушнее, отмечая время, насильственно объективное.
  Это не размышления самой Киры, она просто поднималась, очень взволнованная, с пересохшим горлом, чутко ожидая внезапности. Вдруг следующий поворот уже выведет ее в башню, которая для огня (счет ступеням и поворотам она давно потеряла), или в голове с каждым шагом начнут меняться мороки, ведь лестница - это тот самый костяк, на который так удобно низать происходящее. Первый пролет напомнит Кире то, а следующие несколько шагов - это. И так далее.
  Но винтовая лестница просто вела наверх, через узкие бойницы сочился свет, разный, то сумеречно-рассеянный, то тяжелый закатный, сочный и яркий. Пахло влажной пылью и каменной крошкой, Кира вспомнила, так пахнут катакомбы, где раньше добывали известняк, а после забросили, и в подземных лабиринтах сверху протекает вода, сперва омывая корни травы, а после капая звонко и насыщая тырсу влагой. Из сумеречных окошек, обращенных к проливу, веял свежий морской ветерок. И звучали шаги.
  Кто там наверху? Она была уверена, кто-то ждет, может быть, девушка-церцис, которая по милости Киры существует без имени, во всяком случае в этом мире. Или, допустим, там старый маячник, конечно, мудрый, с ответами на ее вопросы, нужно подумать, о чем спросить в первую очередь, пусть поможет не заплутать в новом расширенном мире, указывая вешки и приметы пути. А вдруг там какая сказочная старуха, варит в большом хазарском котле зелье, и огонь под бронзовым брюхом сверкает, видный в широкие просветы незастекленных окон...
  На очередном непосчитанном повороте Кира устала волноваться, просто пошла, без мыслей, ступая ровнее и уже мечтая только о том, чтоб выбраться с лестницы, войти под каменную крышу в верхний зал. Может быть сесть, отдышаться. И поговорить с тем, кто ее ждет.
  В лицо уже дул устойчивый морской ветер, рассказывая - ты высоко, Кира, так же усиливается ветер на степных холмах и прибрежных обрывах. И последний поворот вывел ступени в просторный зал, примерно такой, каким и ждала увидеть его Кира. С тесаным каменным полом, с широкими проемами в каждой грани башни. И с коническим, уводящим взгляд в среднюю темноту потолком.
  Зал был полон закатного света, ветра, содержал в центре аккуратный очаг, над которым вместо котла застыл огромный фонарь, собранный из стеклянных плоскостей и граней, сверкающих льдистой прозрачностью. Если под ним разводят огонь, как же копоть не оседает на стеклах, задалась вопросом Кира, все еще оглядываясь, в уверенном поиске собеседника.
  Но тут не было людей. Лежали рядом с очагом на квадратном камне обычные спички. На золе - аккуратно сложенный из лучинок ажурный домик, опирающийся на порубленный плавник. Из-за белого цвета деревяшек казалось, костер будет гореть на чьих-то костях. И все. Только ветер, свет и усталая Кира.
  Она расстроилась, теряя все приготовленные вопросы. Прошла мимо очага к проему, выходящему на пролив. Оперлась руками на закраину теплого камня, заглядывая вниз, к подножию. Голова закружилась от высоты неровно уложенных камней, Кира, отворачиваясь, передвинулась в угол, где стена делала проем надежнее, и ей уже не казалось, что, потеряв равновесие, она кулем вывалится и полетит вниз, стукаясь о выступы камня.
  Убедившись, что подоконник проема очень широк, и стена тоже не узкая, Кира осторожно села, прислоняясь спиной к стене и укладывая ноющие ноги по камню перед собой. Поворочавшись, согнула одну, обнимая колено руками. Теперь ей были видны оба пространства. Внутреннее, чисто выметенное или выдутое ветрами, просвеченное солнцем, которое скрывалось за краем западного проема. И внешнее, полное бесконечной морской глади, на которой лежали плоские, полные трав, и гористые, со щетками лесов, островки.
  Пролив, думала Кира, зевая от усталости, он почти такой же. Только намного больше. Громаднее. Но такой - совсем свой. А вот островов раньше не было. Тем более, таких, с природой. Была Средняя коса, другим именем - Тузла, на которую Кира в детстве ездила катером, загорать и купаться. И у паромной переправы - хвост другой косы, именем Чушка. Длинной, с дорогой и рельсами вдоль песчаной спины. Обе косы на острова никак не были похожи.
  Башня отбрасывала вниз, на траву и обрывистый берег, толстую тень, и проследив ее до макушки, Кира увидела сверкание воды в теневых проемах, и на одном - невнятный комочек фигуры. Солнце показывало ей - ее саму, перед тем как совсем укатиться за горизонт, там, где раньше был город, а сейчас незнамо что. Но идти проверять, что там, с другой стороны, Кира ленилась. Рассудив, если происходящее - все же ее галлюцинации, пусть показывают, что хотят. А если это реальность, она никуда уже не сбежит. Тем более, что там увидится сейчас, когда угасает последний солнечный свет и заря скоро переместится в небесные пределы.
  Что-то беспокоило Киру, мешало сидеть, отдыхая. Эти острова. Как раскиданные и неубранные игрушки. И свет. Который почти ушел. Она оглянулась, прослеживая взглядом и останавливая его на скудных предметах. Гладко пригнанные плиты пола. Низкий бордюрчик очага. Хрустальный фонарь, похожий на огромную диковинную шишку. Коробок спичек, почти потерянный в сумраке. Черный прямоугольник выхода к лестнице.
  Все?
  Нет. Она опустила ногу с подоконника. Встала.
  Есть еще она. Кира. И ее ощущение, что тут - неправильность.
  Над серой гладью воды загорелись нежным розовым дальние облака, это заря, пылающая с другой стороны, невидимая, потому что горела - над самой башней, зажгла их. Зажгла. А под розовым, в темнеющем сером, среди невидимых уже островов белела пара точек. И с другой стороны слышался тихий стрекот.
  "Я-то думала, совсем средние века, а вон там - катер, и нитка пены за кормой, почти уже..."
  Она отвернулась, быстро подошла к очагу и опустилась на колени, беря коробок. Тот зашуршал крошечной погремушкой. Спички были толстыми, с отличными большими головками, чиркали весело и ярко горели, дожидаясь, пока Кира, суя маленькое пламя в лучиночный домик, зажжет его сразу с нескольких сторон. А когда стемнело совсем, занялся плавник, поднимая над выбеленной древесиной прозрачные лепестки живого огня.
  Кира выпрямилась, убирая волосы с горящего лица. Посмотрела на руку, та была в копоти. Наверное, перемазала щеки, улыбнулась она, вставая. Затекшие колени покалывало иголками.
  Пламя прыгнуло, покачалось, будто нащупывая прозрачным пальцем нужное направление. И устремилось вглубь стеклянных плоскостей, внезапно, сразу размножившись там и став ярчайшим. Лепестки танцевали, все верхушки устремлялись в центральную точку, вытягиваясь черной нитью, и она, не касаясь стекла, уходила между плоскостями и гранями в потолочную темноту.
  Маяк должен гореть. Такая, совсем простая истина. Неважно, как он выглядит, башней из дикого камня или белой колонной, напичканной электроникой. Ночью он светит. А то мало ли. Там острова. И между ними парусные корабли, рыбацкие лодки, маленькие катера.
  - А если бы я не пришла? - скандально спросила Кира у пляшущих в башне черных теней и красных отсветов.
  Вопрос был риторическим. Так что ответа она не стала ждать, да и кто заговорил бы с ней, на человеческом языке. Похоже, сегодня ее диалоги обошлись без высказанных слов, собранных в предложения. Но они были. Получается, и ответы на свои вопросы она тоже получает не от кого-то конкретного, а - просто так? От пустоты, высоты, мрака и света. Немного ужасно понимать, что она должна правильно их услышать. А вдруг ошибется? Но, с другой стороны, владеющие языком, ой, не всегда, отвечают правду. Ошибаются тоже. А иногда, и - часто, намеренно лгут. Так есть ли разница, Кира, откуда пришел верный ответ на твои вопросы? Нужно ли тебе, чтоб обязательно открылся чей-то рот, зашевелился чей-то язык, касаясь зубов и неба? Или можно прислушаться и услышать.
  Вот это уже были именно ее мысли, вниз по ступеням думалось намного удобнее. Из дверей Кира вышла, щурясь на еще яркое солнце, оказалось, тут оно и не думало садиться. Схватилась за карман, вынимая мобильник. Время сегодня решило ее побаловать, убедилась Кира, пряча телефон. До заката еще три часа, и все приключения с башней, плюс прогулка по ветреному песку, уместились в какие-то полтора часа обыденного времени.
  Уходя через знакомые улицы к остановке, она решила, это тоже знак, вот и славно, успевает и поработать с картинками, и написать письмо редактору Пешему, и возможно, уже сегодня дождется ответа.
  
  Глава 7
  
  07.05.16
  
  Вместо запланированной работы со снимками Кира, поужинав, удобно уселась с ногами на диван и открыла маленький нетбук, нашла закладку на сборник старой японской поэзии. И махнув рукой на все дела, и на ответное письмо редактору Пешему, пару часов провела в другой реальности. Отвлекаясь на другую страницу, где рассказывала о своей жизни и своей реальности придворная дама Сэй Сенагон.
  Там Кире было хорошо. так хорошо, что, закрывая страницу, с головой, еще полной мерно звучащих слов, она вернулась в почтовый ящик и, плавно перетекая в другое измерение, не задумываясь, написала нужный ответ.
  "Здравствуйте, Олег. Спасибо вам, за ваше внимание к моим работам. Я согласна попробовать, и жду более точного задания. Кстати, может быть нам удобнее общаться по телефону, напишите свой номер, я перезвоню. Или в какой сетевой болталке, там легче решать текущие вопросы, не требующие письма.
  С уважением
  Кира Василевская"
  
  Отправив письмо, посидела, почесывая готовно подставленный Клавдием живот и прислушиваясь, не звякнет ли уведомление, о том, что пришел ответ. Потом проверила время и улыбнулась, смеясь над собой. Полуночница Кира, не все живут по вольному графику, вряд ли редактор сидит над почтой глубоким вечером, да еще и отвечает слету. Придет утро, Олег Пеший неспешно напьется кофию, может быть, прогуляется по делам, или порешает дела виртуальные, а потом уж...
  В динамике тихо звякнуло и мысленная тирада осталась незаконченной.
  Кира открыла прибежавший ответ.
  "Вот и славно. Я очень рад. Давайте начнем, ну допустим, с ощущения одиночества и заброшенности. Десять снимков, на которых главным будет именно это. Выбор натуры на ваше усмотрение. Присылайте исходники и обработанные версии, не ужимая их, мы сами разберемся с весом и размерами размещенных фотографий. Если сделаете подписи, прекрасно, я посмотрю, точно ли они подходят к вашим работам. Напишите, какой камерой снимаете, у нас высокие требования к качеству фотографий. Думаю, недели вам хватит, чтоб сориентироваться, выбрать натуру и обработать серию.
  С уважением
  Олег"
  
  - Ого! - Кира убрала руку с Клавдия, села прямо, с возмущением глядя на деловитые строчки, - прям вот так, да?
  И задумалась, что именно ее возмутило. Она сразу заметила, что он проигнорировал предложение созвониться или открыть живой диалог в одной из сетевых болталок. А мог бы из вежливости как-то оправдать отказ. Вышло так, будто Кира навязывается.
  Она сунула ноги в тапочки и ушла в кухню, схватила тряпку, суя ее под струю воды и крепко отжимая. Встав на цыпочки, стала протирать дверки буфета, а то вечно не доходили руки. Потом замедлила раздраженные движения и села, вертя влажную тряпку в руках. Ну да, это обидно, но это твоя паранойя, Кира. На самом деле главное (суть, подсказала память, издеваясь) там другое. Он так уверенно поставил рядом два слова. Одиночество и заброшенность. Как будто они близнецы-братья, а Кира прекрасно знает - это не так. Можно быть в одиночестве, не будучи одинокой, а значит, заброшенной. Да черт, два года она не устает радоваться тому, что никто и ничто не сковывает ее желаний и стремлений. Получает удовольствие именно от одиночества. Хотя Светка часто корит мать за нежелание закрутить какой романчик, пока еще не поздно. С эгоизмом цветущей юности пугает Киру, вот стукнет тебе полтинник, мам, и все, можно сливать воду. Еще одно выражение из школьно-босяцкой юности, а даже не знаю, что означает, мельком отметила Кира, уходя из кухни и по-прежнему держа на лице возмущенное выражение.
  Села, вздымая руки над клавиатурой, как пианистка, и застучала по буквам.
  "Знаете, Олег, из вашего письма я поняла, что не выйдет у нас сотрудничества, по техническим причинам. Увы, я не снимаю профессионально и фотоаппарат у меня самый обычный, недорогой. Так что, качество снимков вас не устроит.
  Желаю вам найти настоящего профи, с хорошей зеркалкой.
  С уважением
  Кира"
  
  Опустила руки, перечитывая написанное. Отлично. Как много, однако, может рассказать и подсказать обычное письмо в один абзац. Даже повод отказаться Олег Пеший заботливо в нем прописал.
  Она совсем было нажала кнопку отправить, но не стала. Зачем же так быстро. Пусть не думает, что она только про него думает. И про его "Время желаний". И название такое, до дыр истертое.
  Утром, решила Кира, проснусь и отправлю. Немножко обидно - пока гуляла, уже прикидывала и смотрела на окружающее немного по-новому, проникая, так сказать, в суть. А он своей заброшенностью взял и все испортил. Прямо хоть открывай свой собственный сайт, со своим временем желаний и публикуй там украденный у редактора Пешего концепт. Суть обычных вещей, которые видны всем, привычны и повседневны.
  Проговаривая мысленный монолог, она обнаружила себя в маленькой комнате, где было зябко и сверкало чернотой незанавешенное окно. На столе, покрытом цветной скатертью, уже лежал большой кусок пластика, который Кира пользовала, когда кроила ткани. В руке она держала сантиметровую ленту, и тетрадь, где записывала снятые мерки, белела пустым разворотом.
  Точно. Ведь платье само себя не сошьет, а помнила, что образовалось свободное время и нужно его употребить с пользой. На ночь, перед сном, она полистает журналы с выкройками. И завтра спокойно займется прекрасной женской работой.
  
  ***
  
  Ночью ей приснилось, что платье уже готово, она стоит в нем, ощущая, как весомо спадают с плеч драпировки, переливается при движениях тонкая, будто мягкое стекло, ткань. А вместо зеркала перед ней чужие глаза. Такие... Такие заботливые, и такие ужасные. Сильные руки поднялись, проводя по талии, коснулись груди, расправляя складки, поправили ткань на плечах. Красивое, такое взрослое лицо, с такой на нем заботой. Губы раскрылись, показывая ровные зубы, с еле заметной желтизной.
  - Вот, - сказал заботливый голос, - теперь - самая красивая. Моя.
  Пока не начал говорить, Кира, не имея сил отвести взгляда от лица, уверенного и полного тайного веселья, успела подумать - про зубы, это от его дорогих сигарет, он ведь много курит.
  Но сказанные слова ударили, как с размаху тяжелая рука. Ничего, вроде бы, в них ужасного. Кроме того, что скрывалось. Как это тайное веселье за уверенной мужской красотой. Второй смысл, та самая суть. Самая красивая, сказал он. И добавил уверенно - моя.
  
  Сон ушел, не оставаясь в памяти утром, ушел вместе с ночным пробуждением в тот чудовищно безжалостный мир, рассматривающий Киру тысячами, миллионами глаз, за которыми не стояло ничто человеческое и некуда спрятаться.
  Тогда, тяжко проснувшись ночью, спасаясь от неподвижных взглядов, она закрыла глаза, и принялась за самую послушную свою "засыпалку", которая работала всегда.
  Черным теням и багровым переплетениям, сменяющих друг друга на сомкнутых веках, Кира давала имена, любые, не задумываясь и не выходя за рамки крошечного настоящего мгновения. Один рисунок - одно слово, взятое из пустоты, неважно, насколько оно подходит, если поразмыслить. Но мыслить, значило, прогнать сон, который Кира призывала, стараясь не утонуть в ужасе кошмара.
  "Ветка, комарик, дом. Ползти, фляга, поезд, дерево, лист. Утекание, солнц, лучи, мышь, крыло. Волны. Платье. Рука. Зелень, коты, мягкое, высота. Линия темноты. Свет. Красное. Зуб. Слон, доска, стрелы, мороженое, вода. Синее платье. Синее"
  Засыпая, с облегчением ускользая от миллионов глаз, которые превращали пространство в толщу млечного пути с запечатанной внутри беспомощной Кирой, успела подумать, тоже с облегчением "другое, синее".
  И утром не вспомнила ничего, кроме того, что рука неприятно затекла, и кажется, она долго крутилась, устраиваясь удобнее.
  
  ***
  
  08.05.16
  
  Кнопка "отправить" снова осталась не нажатой. Коты орали, возмущаясь тем, что Кира не бродила ночью по квартире, заодно подкинув им вкусненького. Потом пришлось вымыть их горшки. Потом переделать сто маленьких неотложных дел, и Кира сонно, но уже просыпаясь, как всегда мысленно процитировала из Джерома К. Джерома, насчет "убрались в лодке, еще раз убрались в лодке, снова убрались в лодке... кажется, начали понимать, куда женщины дома девают свободное время, после чего еще раз убрались в лодке".
  Это было ей на руку. Немного мстительно и одновременно посмеиваясь над собой - обиженной, решила: а пусть подождет Пеший Олег, пока королева Кира соизволит ответить.
  Но дела кончились. Унося в комнату вторую чашку кофе, Кира устроилась в кресле перед ноутом, накрывая голые колени теплым халатом, и ...
  Домофон запищал, и кнопка мейла снова осталась ждать.
  - Доставка, в тридцать вторую, - промяукал искаженный динамиком голос, то ли девичий, то ли подросток там у двери подъезда.
  Кира вышла в прихожую, открыла дверь (нажала-таки, только кнопка другая, да) и приблизила лицо к глазку.
  Линза исказила очертания фигуры, так же, как динамик искажал голос. Гремя задвижкой, Кира мимолетно развернула сюжет, анекдотичный такой сюжетик, о людях, искажаемых аппаратурой и после гуляющих в таком виде. Нет, ненужно, чтоб был такой рассказ, пусть лучше это будут картины. Вот это здорово, это прекрасно, пусть зрители даже не знают, что эти плывущие искажения лиц, очертаний и движений - не прихоть автора, а всего лишь неумолимые, но невидимые и неизвестные обстоятельства. Вот интересно, когда думаю о рассказе, все фальшиво, а когда о картинах, пошла плясать губерни...
  - Василевская Кира Львовна? - пацанского вида девушка, с бритыми висками и тоннелем в ухе (или то хрупкий, как девочка, мальчик, с румянцем на еще не знающих бритвы щеках? А, какая разница), сверилась с бумажкой и строго осмотрела Киру в приоткрытую дверь.
  - Доставка из магазина "Технодом", можно войти?
  Курьер приподнял пакет с яркой картинкой, одновременно показывая прицепленный к курточке бейдж со своей мелкой фотографией. Кира шагнула в прихожую, существо уверенно протиснулось к тумбе, вынимая из пакета глянцевую коробку и листочки квитанций.
  Вчитываясь в написанные на листке слова, Кира приоткрыла рот, поднимая брови.
  - А... кто?...
  - Тут распишитесь. Все оплачено. Спасибо. Хорошего вам дня.
  Курьер одарил Киру дежурной улыбкой и через секунду в коридоре уже застучали шаги, звонкий голос закричал в мобильник:
  - Та-ань? Я уже, да подожди, вместе сходим.
  Все же девочка, машинально предположила Кира, заперев двери и унося в комнату жесткий картонный кубик. В коробке, упакованный в пупырчатую бумагу, лежал фотоаппарат. Зеркалка, именно такая, какую они со Светкой выбирали в интернет-магазинах, споря и вычитывая характеристики. Кира все смотрела на самые дешевые модели, мечтая, вдруг получится помаленьку скопить к своему дню рождения. А Светка уверенно присылала ей ссылки на камеры подороже. И Кира вздыхала, понимая - дешевле или дороже - никак не получится, в этом году.
  Аппарат был тяжеленьким, уверенным в себе, и еще вынулись из коробки всякие мелочи: шнуры, батарейка, толстая книжечка-инструкция. Кира села, придерживая камеру на коленях ладонью. Тыкнула пальцем в лежащий рядом мобильник, поднесла его к уху.
  - Светкин? Не занята? Мне тут принесли, только что.
  - А-а-а, - заорала дочь счастливым голосом, и Кира увидела, как горят у той щеки и блестят глаза, - принесли, да? Нормально все, мам? С днем рождения тебя, Кира прекрасная Львовна!
  - Ты что творишь? Он же стоит кучу денег. Нельзя так, котильда. А что Димка скажет?
  - Так это Димка и предложил, мам. Ну, можем мы тебе сделать, наконец, нормальный взрослый подарок! Ты чего? Не вздумай там рыдать вдруг.
  - Не вздумаю.
  - А могла бы. Шучу. Мам, мы тут в метро спускаемся, от Димки приветы. Наслаждайся, она почти как моя, так что можешь сразу, на плечо.
  - Спасибо, моя ты родная. Вам спасибо.
  - Да на здоровье. О, еще, мам. Ты никакого кофра не носи, поняла? Пусть в твоей авоське будет.
  - Это не авоська, - немного обиделась Кира, неудержимо улыбаясь котам, что сидели напротив и внимательно слушали светкино чириканье, - это спец-авоська, ты знаешь.
  - Во-во. Она у тебя такая затрушенная, что никто не заподозрит. А то лазишь по чигирям. Все, мам, чмоки.
  
  О письме редактору Кира вспомнила через пару часов, все еще сидя в окружении развернутых пакетов, вытянутых шнуров, с раскрытой инструкцией на коленках. Она хотела сразу после разговора с дочерью вскочить и побежать на прогулку, проверяя подарок. Но все же, такие деньги, и на всякий случай села перелистать руководство.
  Письмо с отказом отправилось в корзину. Ну что же, подумала Кира, запороть дурацкое задание про заброшенное одиночество, читай - одинокую заброшенность, я могу всегда. Но могу и попробовать, совместив тестовое задание с испытаниями новой машинки. Пусть Пеший и дальше ждет ее ответа. Вечером и напишу, решила Кира.
  
  09.05.16
  
  За два года Кира методично и неспешно обгуляла многие закоулки и окраины приморского города. Не уставая удивляться тому, что иногда, будто высвечиваясь и выступая из тени, вдруг являются ей совершенно новые места. Город походил на шкатулку со множеством отделений, внутри которых были еще всякие тайные кармашки и ниши. Можно раз за разом ходить по выученной наизусть улице, но вдруг в нужный момент сделать несколько шагов в сторону от привычного маршрута и оказаться в тайном переулке, тихом и сонном, полном цветущей сирени и плавных кошек на каменных заборах. Некоторые из таких мест оказывались уютны и очень хороши, сами встраивались в мироздание Киры и становились целями следующих прогулок. Другие пугали, будто она случайно зашла на чужую территорию и за ней - чужачкой - следят, выжидая, когда шагнет в глубину, полностью отрываясь от своего мира. Откуда можно ее забрать. Так было, к примеру, на одном участке каменистой дороге за задними стенками лодочных гаражей. Полная тишина, глухие запертые окошки вторых этажей, сложенных из дикого камня. И вдруг одно приоткрытое, впереди, молчит, поджидая, когда Кира подойдет ближе.
  В такие места, прислушиваясь к ощущениям, она старалась дважды не заходить. Там, у глухих стен гаражей, вдруг упало на нее воспоминание, о том, как однажды потерялась двенадцатилетняя Светка, ушла гулять с подружками и не вернулась домой к девяти. Кира с мамой оббегали весь район, и был там странный домище, недостроенная какая-то техническая станция. С забитыми досками окнами и железной лесенкой к большой двери. Кира кричала, сначала с раздражением, потом уже с сильным испугом, обходя молчаливый серый куб, и уже уйдя от него, вдруг встала столбом, вспоминая - на одном из окон оторваны доски и нутро чернеет угрожающей линией. Ей мгновенно стало плохо от упавшей в голову нарисованной картинки, в ней - чернота, свет из окна, и оттуда же ее, кирин, тоскующий сердитый голос, выкликающий имя дочери. Которая сидит у стены, не отвечая, потому что те, кто забрал ее в дом, не позволяют ответить.
  Это было мгновение чистого ужаса, во время которого Кира поняла - она не вернется туда, не полезет в дом проверять. Потому что не сможет смириться, если вдруг что. А в следующее она уже повернулась, чуть ли не руками приподнимая ватные ноги, одну за другой. Чтоб пойти. И услышала мамин сердитый вскрик. Девчонки шли тесной кучкой, прячась друг за друга, одна несла в руках мокрую разорванную курточку. Оказалось, была неприятность, за ними погнались пацаны, взрослые. И убегая, Наталья свалилась в канаву, изгваздалась вся, сначала прятались, боясь снова нарваться на преследователей, а после она, рыдая, пыталась куртку просушить, потому что дома попадет. Вышли, виновато опуская головы, на крики Киры и ее мамы.
  С тех пор заколоченный недострой пугал Киру. Будто ухмылялся, наблюдая за тем, как она проходит мимо. Будто он знал о том, как струсила, и не хотела идти. А еще ей постоянно казалось, что внутри так и осталась маленькая глупая Светка, которая давно уже замужем, в столице, со своим очаровательным голубоглазым Димочкой. Но Светке о своих страхах Кира не говорила. Боялась услышать в ответ от уже взрослой дочери какой-нибудь секрет, который та возможно, да почти наверняка, скрывает с тех самых пор. Такие секреты, милосердно тайные от испуганных матерей, есть наверно, у всех подростков, смиренно понимала Кира. И злилась на то, что снова получается, прячет голову в песок, не давая дочери повода рассказать о прошлом.
  "А может, ты все это выдумала, Кира. Может. Но если выдумала, так и спроси у своей котильды, вместе и посмеетесь. Но ведь не спросишь. Боишься"
  
  ***
  
  Держа в голове задание Пешего (одиночество и заброшенность, да) Кира подумала было перебрать в голове такие опасные по ощущениям места и отправиться в одно из них. Но, устраивая в сумочке новый фотоаппарат, не стала. Все так странно складывается, странно и как надо. Пеший явился именно тогда, когда Кира побила горшки с издательством "Линнис", зеркалка явилась, когда нужда в ней сделалась ощутимой и серьезной. Так зачем мешать мирозданию совершать что-то, помогая Кире пойти по новой дороге. Когда нужны будут перемены в способах принятия решений, я это почувствую, решила она.
  И почти не думая о маршруте, села в нужный автобусик, включила плеер, сдвинула занавеску, чтобы удобнее смотреть в окно.
  
  ***
  
  Автобус увез ее к основанию Павловского мыса. Там, за жилыми многоэтажками, у начала просторного пустыря, расчерченного проволоками заброшенных огородов, торчал маленький красивый маяк, ну да, такой город, даже не покидая городских границ, можно отправиться к трем маякам в разных точках побережья. Все три были Кирой любимы, и каждый она ездила проведать, соскучившись. А вольные прогулки прекрасны еще и тем, что кроме маяков Кира получала окрестности, и добравшись, могла выбрать дальше. У Павловского маяка можно было спуститься вниз, под каменные обрывы из теплого желтого песчаника, и там прятался свой отдельный, наполовину тайный (сама Кира несколько лет не подозревала об узких пляжиках и лежащих в воде огромных каменных плитах) мир прозрачной мелкой воды и цветных водорослей. А можно наоборот, взойти на верхнюю над остановкой дорогу, идущую вдоль дикой степи, где травы расступаются, показывая плоские выходы известняка, а дальше лежит поле золотого ковыля, осенью прячущего в себе аккуратные шляпки ядовитых грибов. Оттуда виден пролив, во всю его ширину, с кораблями и плавкранами.
  Третий путь лежал между этими двумя.
  Кира шла, почти не останавливаясь, чтоб не застрять, уйдя в жизнь густой майской травы, полной бабочек и всякой насекомой мелочи. Только сняла пару раз пролив, прикрывая камеру ладонью от свежих порывов ветра. Вот не было забот, теперь следить, чтоб внутрь не надуло пыли, которая сядет на матрицу. Но Светкиной зеркалкой она уже снимала, и знала, качество снимков все эти хлопоты перевешивает.
  Дорога белела, рассказывая, что укатана она по тому самому камню, получается, не грунтовка, а каменка. Хотя, вспомнила Кира, это ведь птица - каменка. Нужно посмотреть, есть ли свое название для дорог, выбитых в камне и незамощенных.
  И впереди белела ярче дороги крошечная пирамидка обелиска на склоне холма. Там начиналась Крепость. У нее, конечно, была своя биография, экскурсоводы рассказывали ее туристам, то покороче, то развернуто - в зависимости от цены и времени экскурсии. Но кроме официально утвержденного текста, кроме досужих рассказов и местных баек, даже кроме связанных с лабиринтами и переходами легенд (старики говорят, что... а еще там видели недавно... и тд, и тп), было еще то, на что все больше настраивалась Кира, снимая с себя слой за слоем шелуху опосредованного, сказанного или привычно запомненного, услышанного от кого-то: голос самого места, в том виде, в котором его приняли к работе ('здесь будет город заложен'), обустроили и оставили жить дальше, особым образом организовав пространство. И оно, просыпаясь и оглядывая себя, вдруг стало существовать само, как некая мыслящая структура. Своим, особенным образом мыслящая.
  Простой пример, думала Кира - арфа ветра. Предмет ("сооружение" - она поморщилась неблагозвучности нужного слова), встроенный в окружающий мир настолько гармонично, что он оживает, давая пространству голос. Это, если пришлось бы кому рассказывать о том, что она видит и ощущает. Как-то разобъяснить то, что для себя объяснять не нужно.
  Места Киры звучали у нее в голове, то полно, как большой оркестр, то шепотом, как мягкий голос нехитрой дудочки. И она, поразмыслив, решила не селить в каждом месте своего демона, который будто бы шепчет или поет, в общем, говорит, ведет диалог, общается. Для нее сами места имели свои голоса, а заселение демонами - уже адаптация к человеческому образу мышления. Кто говорит со мной? Кто говорит со мной здесь? Для Киры "здесь" из прекрасных строчек любимой песни и было - "кто". "Здесь" говорили с ней, и чем дальше, тем чаще и сильнее.
  
  Глава 8
  10.05.16
  Крепость была построена в девятнадцатом веке, военное, то есть фортификационное сооружение, сотворенное не на виду. Каменные улицы, казематы и равелины прятались ниже уровня почвы, и травяной дерн накрывал каменные крыши казарм и оружейных складов. Так что издали это было просто заросшее травами холмистое пространство, откуда местами торчали внезапные кроны деревьев. И только подойдя вплотную, можно увидеть спуск, мощеные витые дороги, за поворотами которых открывались мощные стены с арками в помещения и черными входами в длинные туннели, пронизывающие холмы.
  Поверху гулял свежий морской ветерок, светило полуденное солнце, а внизу стояла дремотная тишина, птицы тенькали в темной листве софор и акаций. Дугами раскидывались над старыми колодцами ветки шиповника, полные белых и розовых цветков. Кира медленно шла по вырытой в холме дороге, останавливалась, поднимая новую камеру. Иногда вытаскивала из сумочки привычную мыльницу - продублировать снимок, на котором - желтая от солнца стена, на ней вперемешку зеленые листья и тени от них, сводчатое окно с квадратом света на пыльном полу. Покинутая давно, крепость не казалась заброшенной, и Киру сперва волновало, найдет ли она нужные кадры, сумеет ли. Но снимать было так упоительно, так торжествующе голубело небо над острыми закраинами скал, в подножиях которых четко рисовалась каменная кладка, что она махнула рукой, и стала просто ловить камерой то, что останавливало взгляд.
  Издалека слышался смех и крики. Там, в первой от моря линии зданий и выходов, знала Кира, есть чудная поляна, под зеленой сенью высоких тонких акаций. Очажок, бревнышки вокруг, вылощенные любителями пикников с шашлыками. Она пару раз ходила туда со Светкой и ее подружками, жарили сосиски, таскали из зарослей боярышника хворост для костра, а после спустились к морю, узкой кривой тропинкой, прорубленной в желтой скале. Плескались, смеясь, и к закату, усталые и совершенно довольные, брели к остановке с полными руками степных цветиков. Шашлычное место радовало Киру еще и тем, что мощно притягивало любителей праздного отдыха, они оставались на поляне, будто приклеенные и не бродили по огромным пространствам мощеных улиц, ныряющих с солнечного света в густую каменную темноту. Так что, можно было побыть одной, изредка встречая таких же гуляющих, но те не мешали. Мелькнет за поворотом велосипед, ведомый спешенным всадником, или тетка с пакетом, полным ягод шиповника. А дойдешь, свернешь - уже никого.
  Когда Кира добралась к цели прогулки (оказалось, цель все же была, хоть и не подуманная) солнце светило уже сочно, готовясь к закату. Время с фотокамерой бежит быстро, без всякого волшебства, особенно, когда никто рядом не топчется, вздыхая от нетерпения.
  ...Маленькая тихая площадь, ограниченная высокими каменными обрывами, поверху совсем дикими, с щеткой травы на фоне небесной, густой уже синевы. А внизу в отвесной стене прорезаны полукруглые арки, невидные, скромные, отделанные серыми от времени деревянными плашками. Кто не знает, и внимания не обратит. И сама Кира много раз проходила мимо, потому что напротив чернел мрачный, значительный прямоугольник кромешной темноты. Такой мрачный, что поневоле притягивал внимание. Туда они как-то насмелились зайти, с приехавшей в гости подругой. Обе с фотоаппаратами, но без фонарика. Ступили пару шагов, беспомощно всматриваясь в плотную тьму туннеля с полукруглым потолком.
  - Я телефон сейчас, - вполголоса сказала Лянка, и застыла, хватаясь за локоть Киры. И та взмокла спиной, слушая странные шелесты и шепоты, что кинулись на них сбоку, отскакивая от стен, убежали обратно, чтоб снова вернуться пересушенным затихающим эхом:
  - Я-я-я, телефон-фон, теле-, теле-фон, он-он, сейчас-сейчас-час-час...
  Шелест и шепот был громче сказанных Лянкой слов, и это напугало обеих так, что почти развернулись - выскочить, стукаясь рюкзаками о беленые облезлые стенки. Но эхо стихало, и замерло, чутко ожидая, когда слова накормят и оживят его снова. Кира истерически хихикнула, темнота с готовностью засмеялась в ответ, будто там, в боковых ответвлениях туннеля пряталась сотня противных гномов - издеваются, передразнивая.
  Лянка засветила мобильник. И медленно, умирая от страха, они прошли черноту насквозь, не повернув лишь потому, что на середине пути после плавного поворота впереди ярко засветил белый квадратик выхода, на фоне которого все виднее гнулась тонкая ветка, такая живая, с листьями.
  Потом, сидя снаружи на квадрах теплого камня, и новым, будто только рожденным взглядом скользя по траве, белым цветам, кривым стволам деревьев, Кира сказала все еще дрожащим голосом:
  - Если бы там, на полпути, где в стороны тоже туннели, вдруг рявкнуло, я бы описялась, точно.
  - Не ты одна, - согласилась Лянка.
  Вдвоем нервно хохотали, представляя, как бредут обратно на остановку, в мокрых джинсах, с глазами в половину лица.
  После Кира удивлялась, зачем их туда понесло. Но помнила - остаться снаружи не получилось. А внутри... Там не было хорошо, и не было плохо, как в других плохих местах. Там было... она помедлила, подбирая слово, - настороженно и выжидательно. Будто эхо относилось не только к голосам, но и к поступкам. И место готовилось повести себя так, как поведут себя они. Если бы мы испугались, подумала тогда Кира, пугаясь уже постфактум, и кинулись обратно, оно бы кинулось на нас. Эта темнота, такая плотная, будто черный кулак, и он может сбить с ног.
  
  А потом, уже гуляя одна, Кира мимоходом заглянула в ту самую кукольную арочку напротив мрака. И пройдя короткий, освещенный рассеянным светом коридорчик, оказалась в круглой комнате, ошеломительно круглой, как половинка огромного яйца, поставленного на каменный пол. В потолке белело отверстие, из которого падал столб света и тут же рассеивался, отражаясь от побеленных круглых стен, закопченных сверху. Каждый шаг в этом куполе говорил и шептал, но без всякой насмешки. Это походило на гаммы, которые проигрывают сразу десяток старательных учеников, и те набегают друг на друга, догоняют и отстают, сплетаются, рассыпаясь на отдельные звуки. И вдруг замирают, слушают сами себя, внимательно склоняя головы.
  Кира ходила, рождая шагами эхо, смотрела на свет, слушала, читала граффити на стенах, начирканные или процарапанные, к своей радости - без примитивной порнухи. Заглянула в проем, ведущий в такой же каменный купол, а с другой стороны был еще один. Встала в самом центре, запрокидывая голову к яркой монете солнечного неба. И нараспев сказала несколько слов. Эхо с готовностью проснулось, сотворяя из одной фразы целую сложную поэму. И еще долго зачарованная Кира бродила вдоль круглых стен, возвращаясь в поющую середину. Конечно, у этих круглых камер было когда-то свое, очень серьезное, очень техническое, военное назначение. И Кира порадовалась, что она не знала, какое именно. В день ее первого знакомства с местом чистота незнания позволила ей увидеть и понять именно место, не отягощенное главным его предназначением, из-за которого все прочее, что сейчас познавала Кира, было лишь сопутствующими эффектами. Ненужными. Случайными. Но вот давно ушло то, для чего создавались каменные купола. А дивное плетение звуков осталось.
  
  ***
  
  Держа в опущенной руке фотокамеру Кира прошла знакомый коридорчик, немного опасаясь того, что купол за полгода замусорили и изрисовали гадостями. Но внутри все было почти, как раньше. Немного прибавилось картинок, в центре кто-то уложил квадратные камни, видимо, сидеть, говоря с эхом. В круглой комнате не было углов, и рядом с проемом в соседний громоздился сдвинутый накопленный мусор: пакеты, обертки, вперемешку с мелкими обломками серого камня.
  - Привет, - поздоровалась Кира, снимая рюкзак и ставя его на центральный камень.
  Купол ожил, рассказывая и перебивая эхо эхом. Улыбаясь, она вынимала штатив. Развинтив ножки, бережно закрепила на площадке зеркалку. И оставив рюкзак, пошла бродить вдоль круглых стен, переставляя штатив и припадая к видоискателю. Камера послушно щелкала, показывая на экране дивные сочетания мягкого света, прямых и скругленных каменных линий, темных теней.
  Насытившись сумрачной геометрией света, Кира посидела, отдыхая и перекатывая во рту лимонную конфетку. Пожалела, что не взяла чего посытнее, ее последние прогулки стали нагонять настоящий голод. Ну, подумала она, если время в них будет таким прыгучим, то и неудивительно. А еще жаль, что сегодня сюда пришла одна. Одной неловко много болтать, а хочется послушать чудесное эхо. Жаль, оно никак не желает записываться на диктофон, пробовала уже, и с Ляной, и Светка ходила тут, деловито крича в микрофончик. На записи обычные скучные слова, иногда перекрытые шуршанием.
  Кира сунула смятый фантик в карман ветровки. Рассеянно скользя взглядом по старым и новым надписям, поворачивалась. И замерла, сжимая в кармане руку в кулак. Сердце заныло.
  МОЯ ДЕВОЧКА - сообщали острые буквы на закопченной стене, выше уровня глаз стоящего человека.
  Мало ли, попробовала уговорить себя Кира, напряженно разглядывая острые очертания высоких букв, такие знакомые - по надписи на бетонной ограде старой лестницы. Эти два слова были оставлены слева от проема, и последняя буква А обрывалась, недописанная, как раз над линией выхода в соседний купол.
  Там ничего нет, беспомощно сказала себе Кира, вытаскивая из кармана стиснутый кулак, да глупости, если бы дырка, понятно, но стена над проемом гладкая, он дописал бы тут. Не на другой стороне.
  - Он? - спросило вдруг эхо в ответ на шуршание куртки, уточняя, и заговорило быстро, уже уверенно, - он-н, он-он, он!..
  - Нет, - голос Киры возвысился и сорвался, она глотнула и повторила, - нет!
  И замолчала, слушая. Но эхо, увлекшись предыдущим словом, кажется, не обратило внимания на ее протест. Или Кира временно оглохла от волнения, так бывает, вроде и говоришь, а не слышишь, что именно.
  Она встала, машинально проводя руками по куртке, оглянулась на свой рюкзачок, он казался терпеливым котом, а больше ей не у кого было просить молчаливой поддержки. И ватными шагами двинулась к надписи, глядя испуганно, будто боялась, что буквы прыгнут и нападут, целя в шею и лицо острыми концами.
  
   11.05.16
  
  Они и прыгнули. Как только вошла в низкую арочку, выпрямилась, оглядываясь. И подняла руки, защититься от слов и строчек, которые кричали со стен, ей.
  МОЯ ДЕВОЧКА! - вопила жирная надпись напротив.
  ТЫ НЕ ЗАБЫЛА? - вторила ей другая, пониже.
  ОБЕЩАНИЕ, ДЕТКА, ТЫ ОБЕЩАЛА!
  САМЫЕ ЛУЧШИЕ СЛОВА. ТЫ МНЕ. ТЫ ИХ МНЕ.
  НАВСЕГДА! ВМЕСТЕ, МОЯ, ВМЕСТЕ!
  И вокруг, линиями, волнами, свешивая концы строк, задирая их, мельча буквами и растягиваясь росчерками, мельтешило написанное, и оно же шелестело и шуршало переплетенным эхом, толкая в уши и вползая в голову.
  Кира не стала читать посланий. Закрывая глаза, попятилась, наткнулась локтем на край проема, проскочила, неуклюже ступая, и выпрямилась с другой стороны, покачиваясь и держась за пачкающую стенку. Сердце сильно бухало, до боли в ребрах. Память стучалась в мозгу, требуя внимания, но Кира запретила ей воцаряться. Не для того она когда-то потратила столько сил, чтоб прогнать, запечатать, избавить себя от куска собственной жизни. Вырезать его, как вырезают испорченный кусок, потом заворачивают трижды и уносят прочь, чтоб ни запаха, ни пятнышка. Потом моют руки...
  - Какого хрена, - сказала хрипло, по-прежнему не открывая глаз, - я что, обязана кому-то? Какого я говорю, хрена? Обойдетесь.
  Снаружи, со света, послышались шаги, сначала быстрые, потом медленные робкие. Эхо с готовностью пересказало - кто-то идет, сюда, внутрь.
  - Мама, - сказал детский голос, пугаясь, - мам, тут тетя. Разговаривает.
  - Иди сюда. Быстро! - голос матери забрал детские шаги, и удаляясь, спохватился, спрашивая, - тетя? Обычная?
  - Стоит, - послушно рассказал детский голос, - говорит одна.
  - Пойдем.
  Кира усмехнулась, открывая глаза и ощущая надпись над своей головой, как перегретый обогреватель, от которого нехороший сухой жар. Если бы тетя лежала и стонала, нужно зайти, посмотреть. А если стоит и болтает сама себе, лучше уйти. И поскорее. Кому нужны сумасшедшие.
  ...Я могу завыть и забормотать, поднимая руки. Тогда любой, кто сунется, удерет, мелькая пятками.
  Думать это было забавно, и можно прикинуть, как рассказать забавное подруге Веронике, прям вот сейчас начать прикидывать, чтоб не думать о прочем.
  Кира, не поворачиваясь, прошла к середине, взялась рукой за камеру, терпеливо ждущую на штативе. И рассердясь, резко повернулась. Какого черта? Черта и хрена. Все это было (этого не было, подсказал мозг, и Кира кивнула, соглашаясь, не было) так давно, ну смешно, дайте посчитать, тридцать почти лет назад. И длилось, ну ладно, не длилось, две недели.
  "Я не позволю двум неделям уничтожить целую жизнь. Я ее - живу! Столько лет я..."
  Гневная тирада осталась недодуманной. Надписи не было. Вместо нее корявый рисунок изображал даму с раздутыми бедрами и огромными сиськами, волосы висели до плеч, прочерченные черными прямыми линиями. "Оля - корова", лаконично сообщало пояснение под шедевром.
  Кира подняла брови, потом морщины на лбу разгладились, губы сложились в злой усмешке. Вот так нужно поступать со всякими попытками напасть и сломать. Утретесь, кто вы там, в других слоях мироздания, если пялитесь сейчас на меня, радуясь испугу. Я смогла когда-то, и могу сейчас. Тем более, время прошло, с собой унесло. Далекое прошлое становится с каждым днем дальше. И отлично.
  Она подхватила штатив. Направила камеру в проем, методично работая, сделала несколько снимков, меняя настройки. Шагнула снова в соседний купол, обвела взглядом стены, редкие картинки и надписи. Одна гласила печально "в гостях хорошо, а дома - нету". Другая порадовала не меньше "сила в верности, а вы такие слабые".
  Кира снимала, не думая вообще. Не ставя уже никакие блоки, не торопясь и не забегая вперед, просто знала, ей нужно беречь силы, потому что придет ночь. И в ней станет намного сложнее. В черном сундуке ночи много сложено воспоминаний и мыслей, от которых тяжело защититься. Но она живет одна и, никому не мешая, сможет превратить ночь в день, занимаясь какой работой. Или посмотрит кино. Три комедии, одну за другой. А спать свалится, когда голова вообще перестанет соображать. В общем, способов много, и Кира намерена перепробовать их все.
  
  Глава 9
   Дома, совершенно усталая и радуясь этому, Кира отсмотрела снимки. Обрадовалась еще больше. Пока голова готовилась к войне с памятью, руки и глаза снимали. В папке оказалось так много дивного, что и непонятно, как выбирать.
  Картинки работали, швыряя из себя именно то, что заказывал Пеший, каждой линией, каждым изменением света и цветовых оттенков, и при этом, что всегда ценилось Кирой, обходясь без штампованных символов, типа одинокой перчатки в углу или солнечного луча (одинокого), прорезающего мусор и пыль. Пересказать их было невозможно. Ну, край неровного от времени камня, формирующий арку, и за ней - листики, ветки и мягкое облачко на скале. ...темнота, изнутри наблюдающая свет, не имея возможности выйти, ей - лишь смотреть, прячась. На другом снимке - та самая надпись про "в гостях хорошо" и под ней рассыпанные каменные обломки вокруг одного - целого, чтоб сидеть. Круглая стена, уходящая вверх, к пробитой дыре, которая для нутра купола - солнце.
  Вдруг, на следующем фото - женская фигура, вернее, тень ее, сидящая на этом камне, голова опущена, рука протянута к полу, неясно, рисует на нем прутиком или просто смотрит, Кира не поняла, как не поняла и того - она ли отбросила тень, или снова кто-то прошелся рядом, пока выясняла отношения сама с собой. Но точно не дева церциса, та не стала бы сидеть в такой скованной, не слишком красивой позе. Так сидят женщины, уверенные, что в этот момент никто их не видит. Одинокая женщина посреди заброшенности - Кира улыбнулась. Это будет или заглавный снимок серии или самый последний. И в нем пусть все немного слишком буквально. Это как в читаемом тексте, где-то должна встать ясная фраза, не объяснение тем, кто не понял, а просто - ясная сама по себе. Иначе прочитанное оставляет впечатление каши.
   Кира потянулась, напрягая уставшую спину. Ушла в кухню, не торопясь накормила котов, поела сама, уставясь глазами в какой-то роман, не слишком вникая, но все равно он держал ее мысли. А потом, заварив себе огромную кружку кофе, снова села за ноут. Нужно было отобрать снимки и все их обработать, играя тенями и светом, подать нужное ярче, уводя прочее в сумрак. Это займет несколько часов, прикинула она.
  Как и надеялась, работа увлекла, пожирая время. Был уже почти рассвет, за окном попискивали, просыпаясь, стрижи, когда голова совсем потяжелела. Кира, бережно двигаясь, расстелила постель и легла, заткнула уши берушами, надвинула на лицо мягкую маску. Закрыла глаза и сразу провалилась в сон, милосердно глухой, без сновидений.
  Ее разбудил голос. Спросонья она не поняла чей, но такой - совсем привычный. Села на диване, рукой трогая пустые уши. Маски на лице тоже не было, и Кира, пошарив под боком, не нашла, и откидывая одеяло, прислушалась. В кухне гремело. Зашумел газ, полилась и затихла вода.
  - До ночи проспишь, - уже с раздраженным упреком повторил голос, - хоть помогла бы.
  - Мама? - Кира встала, одергивая ночнушку.
  Она ее не любила, ночью рубашка сбивалась, спутывая ноги, но мама ругалась, требуя, чтоб надевала, а то что это - спать почти нагишом, некрасиво и стыдно. Кира опустила голову, с изумлением оглядывая прозрачный батист и ленточки на вырезе, завязанные бантиком.
  - Что? Я...
  - Иди умывайся! Я на базар ухожу. Картошки почисть.
  Из стекла старого серванта, давно уже выкинутого на помойку, на Киру глянула испуганная девочка, с короткими растрепанными волосами. Глаза были широкими, а больше в старом стекле ничего не разглядеть.
  Она сунула ноги в тапочки, были у нее когда-то такие, обшитые оленьим мехом, это папа привез, давно уже, из командировки. Потом уехал снова, на два года. Потом еще раз приедет, уедет и больше уже не вернется. Напишет письмо, чтоб развод, потому что он там женится. В письме будет его новый адрес, но Татьяна Василевская, мама Киры, письмо это сожжет, и бывшего мужа из жизни вычеркнет. Из своей. И Кириной тоже. Даже фамилию сменит обратно на девичью, станет снова Плещеевой, и с Кирой не будет разговаривать два почти месяца, потому что Кира оставит отцовскую. Или три месяца. Это уже было, нет, это еще только будет?
  - Иду.
  Она шла как по стеклу, боясь провалиться куда-то, напряженно пытаясь понять, сон ли смотрит, и бывают ли такие отчаянно реалистичные сны.
  Мама заваривала чай. В кухне вдруг оказалось много вещей из той, старой жизни. Чайник, сверкающий хромовыми рифлеными боками, деревянная ужасная хлебница с падающей крышкой. Висел на стене тяжелый двухстворчатый шкаф-буфет, крашеный голубой масляной краской.
  Кира пробормотала добрутро и нырнула в ванную комнату, быстро осматривая мелочи - тут в ванной они были вперемешку, новые и старые, уже исчезнувшие. Зубная паста "Чебурашка" стояла рядом с бальзамом для волос - его Кира купила пару дней тому. Висело на крючке большое махровое полотенце в подсолнухах. И оно же валялось под табуреткой, пущенное на половые тряпки. От мешанины кружилась голова. Но зато в зеркале над полочкой Кира вдосталь нагляделась на себя, тридцатилетней давности. Она постриглась. Как раз перед шестнадцатым днем рождения. Обрезала косу, которая смертельно ей надоела, и потом, она с ней была такая совсем еще девочка. А хотелось стильно, как взрослая.
  Умывшись, Кира вытерла лицо тем самым полотенцем. И откликаясь невнятными "угу" на какие-то мамины высказывания, дернула бантик на вырезе рубашки, оттянула, заглядывая. Совсем небольшая грудь с торчащими носиками сосков, гладкий живот, выступающие на бедрах косточки. Кира прижала вырез ладонью, раскаиваясь, что посмотрела. Собственное тело поймало врасплох, кинулось, целясь воспоминаниями. Оно было виновато не меньше, чем голова и сердце. И сейчас пыталось избавиться от вины, перекладывая ее на саму Киру.
  Нельзя позволять. Нельзя поддаваться.
  Кира посмотрела на девичье личико в зеркале. Своими настоящими, взрослыми глазами. И отворачиваясь, вышла, сразу же заговорила с мамой, слушая свой голос.
  - Мам, нормально все. Иди, я почищу. На пюре, да?
  Мама прошла мимо, почти не глядя, и Кира поняла - она не в духе. Будет раздражаться, комментируя Кирины промахи. Ну и хорошо, а то вдруг заметит необычное.
  - Ночнушку сними, не вошкай по кухне, не тебе стирать же.
  - Сниму, - послушно сказала Кира.
  Пока она переодевалась, мама ушла, хлопнула дверью, защелкивая замок. Старый, машинально отметила Кира, усаживаясь над помойным ведром и беря из пакета картофелину. Пока готовила себе тут место, то голова будто играла в чет-нечет, сообщая о каждом предмете - старый, новый, старый, старый, а вот - новый.
  Над головой играло радио, а за окном болтали соседки, рассевшись на лавочке, которую спилили вот уже двадцать лет тому, ничего себе время убежало.
  Дочистив картошку, Кира поставила кастрюлю на газ. Поискала глазами котов, ужасно уже скучая по толстому Клавдию и самостоятельной Лиссе-Клариссе.
  - И зачем я тут? - она оперлась руками о подоконник, выглядывая из-за тюлевой занавески, - не просто же так? Зачем?
  
  Потом они ели, мама точно, была не в духе, и Кира благоразумно не дергала ее разговорами, тайком разглядывая аккуратно завитые кудри и тонкие морщинки в уголках глаз. Такая еще молодая. И удивительно, движениями, жестами, ужасно, оказывается, похожа на нее Светка. Хорошо, что характер у Светки в деда, а не в бабушку Таню.
  - Мне сегодня Лиза Петровна обещала принести сумку. Такая спортивная через плечо. Она брала Вадику, а он не хочет. Стоит десять рублей, но взять нужно, а то с чем поедешь, не с чемоданом же.
  Мама осторожно хлебнула чаю, разворошила кулечек с сушками, одну взяла в ладонь и сжала, ломая на четыре кусочка.
  Внутри у Киры все заныло. Это же... Это же как раз. Как раз перед тем, как она...
  - Господи, - мама положила кусочки сушки на стол, - вот же маета с тобой. Сколько возни с этой поездкой!
  - Мам, - сказала Кира, падая в пропасть и ужасаясь тому, что рот уже говорит ненужные вещи (а в голове орало, ты идиотка да? Кинулась менять прошлое? А как же дочь твоя ненаглядная Светильда-котильда?), - мам, ну хочешь, я не поеду. Совсем.
  - Угу, - язвительно согласилась мама, - билет куплен, я денег заняла, а ты значит, раз и не едешь.
  - Билет я продам, в классе. Оля Козечкина просилась, а ей не хватило путевки. Ну, заняла, отдашь обратно.
  Все внутри уже кричало, впадая в истерику, требовало остановиться, издеваясь, переспрашивало, шанс, какой такой второй шанс, зачем он тебе, тебе что, плохо живется? Красивая, дочь тебя любит, мать приезжает в гости, что хочешь, то и делаешь, так и живешь, а изменишь, что получишь-то?
  Но Кира уперлась, вцепившись в эти самые слова, про второй шанс, да просто уперлась, мрачно узнавая себя, свое твердолобое упрямство.
  - Не поеду. Чего я тебя одну, на целый месяц.
  Мама вскинула подрисованные карандашиком брови. Внимательно посмотрела на дочкино взволнованное лицо. И улыбнулась, сразу став очень красивой, такой совсем родной.
  - Нет, Кирочка. Поезжай. Я знаю, как ты хотела. И потом, я тоже тут отдохну, через два месяца вдруг папка приедет, мне нужно хорошо выглядеть. Я хоть буду спокойна, что за тобой там присмотрят, и не мне по вечерам дергаться, где тебя носит. После ваших танцев. Жалко, что по телефону не поговорить, но ты мне напиши открытку, поняла?
  - Мам...
  Мама встала, забирая свою чашку.
  - Хватит ерунду молоть. Всю душу вымотала, чтоб я разрешила. Ты здорова? Да. У тебя в школе неприятности какие? Нет. А просто так, ой я еду, ой я не еду, пожалей меня, хотя бы. Прыгаешь, как заяц через кусты.
  И ставя чашку на расстеленное полотенечко, сменила тему, прекращая разговор:
  - Я сегодня вторую смену взяла, Оксана заболела. Так что вернусь поздно, открою сама. А ты не ходи уж никуда, через три дня нагуляешься.
  Кира вымыла свою чашку, пошла в прихожую, где мама обувала босоножки, держась рукой за стену и сгибая ногу, чтоб застегнуть ремешок на щиколотке.
  - Закрой за мной, - сказала привычную фразу. И исчезла, стуча каблуками.
  Кира щелкнула замком и задвинула щеколду. Повернулась, почти без удивления осматривая не ту, из прошлого, а уже нынешнюю, отделанную бамбуковой планкой прихожую. Нагнулась, подхватывая тяжелого Клавдия, и тот сразу уселся ровно, кладя на Кирину руку мягкие лапки. Понюхал ей нос, ритуально коснувшись своим - черным бархатным.
  - Ох, Клавдий. Я боялась, а вдруг не доживу до вас-то. Пойдем смотреть, какой там сегодня день, число, месяц год. И где я вообще, в какой вселенной. И не уволил ли меня некий Пеший, не успев на работу взять.
  Под ноги пришла Кларисса, потерлась мимоходом и, вспрыгнув на диван, раскинулась, выставляя белый живот.
  Кира уселась в кресло. Погладила мягкого от счастья Клавдия.
  - И что это было? И надо ли мне думать о том, как и зачем все произошло?
  
  12.05.16
  
  Ночью Кире приснился старый берег у оконечности мыса Фонарь. Там, после узкого пляжика под глинистым обрывом, начинались лодочные гаражи, почти заброшенные, через один полные развалюхи, с дырявыми лодками, вытащенными на песок. Крайний гараж стоял поодаль, после куска берега, загроможденного оползнем - его приходилось огибать по плоским камням, рассыпанным на мелководье. Каменная халабудка вырастала из того же обрыва, то ли гараж сразу строился с расчетом опереться на земляную стену, а может, земля подползла, забирая его в глиняные лапы до самой крыши. Теперь из сушеной глины торчала только передняя стена с лодочными воротами и рядом - маленькая веранда, увитая неожиданно рясным виноградом. А крыша держала на себе слой дерна, и по весне зарастала травой, расшитой синим ленком, желтым крестовником и пушистыми одуванчиками. Кира часто снимала белый фасад, синие ворота, зеленые звезды листьев, которые по осени тяжелились роскошными гроздьями и после краснели, обретая дивные, рубиновые и багровые оттенки. Ни разу не видела она, чтоб висячий замок был отперт, и старая лодка всегда стояла у небольшого пирса, застеленного щелястыми досками. Но виноград и тщательная побелка стены говорили, хозяин есть.
  Один раз Кира, оглядываясь на крошечное окно с толстым переплетом, взошла на пирс, осторожно ступая, снимала: темные пряди морской травы в прорехах досок, корму лодки, где на скамеечке, по морскому - банке, навалены были поплавки, черпак из большой консервной банки, и на дно кинута скомканная ячеистая сеть. Такие же сети расстилались на песке, накрывая осоку, и та пролезала через крупную ячею, создавая чудесную двойную фактуру. Снимки тогда вышли хорошие, и даже попали на какие-то фото-сайты, Кира этому тихо радовалась.
  Во сне она не пошла на пирс. Поднялась по трем каменным ступенькам, отводя лезущие в лицо виноградные листья. Заглянула в неясное со света в сумрак окошко. Ничего не увидела. Потрогала замок, взвешивая его на руке.
  И резко проснувшись, села, собирая руками легкое одеяло. Выплывая из сна, поставила зарубку на главной мысли. Туда нужно поехать. Почему-то. Неважно, почему, но во сне она не найдет того, что, может быть, откроется ей наяву. А пока нужно собраться с мыслями, утверждая себя в определенной точке времени и пространства.
  Так... Она вернулась из крепости. Работала почти до утра, потом проснулась в прошлое, в белый день начала лета, где ей шестнадцать, она недавно постриглась, почти под мальчика, и ей это необыкновенно шло. Волосы вдруг завились, освобожденные от тяжести толстой косы, лежали вольно, крупными пепельно-русыми кудряшками, а глаза сразу стали огромными, и ярким сделался рот. Подружки в классе завидовали. И через несколько дней ей, Кире, ехать...
  - Стоп, - Кира опустила босые ноги, нащупывая тапки, - я сделала серию, о которой писал Пеший, такая вот я стахановка, за день отсняла, за ночь обработала. Можно ему и отправить.
  Монитор загорелся бледным светом, показывая неубранную последнюю картинку. Кира устроилась в кресле, запахивая теплый халат - в квартире было, как всегда весной, зябко. Часы в уголке экрана показывали десять утра, а число было, нормальное такое число, следующего дня после крепости. Значит, прогулка в прошлое не скушала реального времени. Значит ли это, что Киру посетила галлюцинация? Говорят, безумцы не осознают собственного безумия, и глюки для них - самая что ни на есть реальность. Вполне возможно, Кира просто сошла с ума, тронулась, съехала с катушек (память услужливо подсунула песенку из детского мультика "а я сошла с ума, сошла с ума, какая досада"), и вот интересно, сами безумцы рассматривают ли возможность своего сумасшествия?
  - Риторически вопрошаю, - прокомментировала Кира вслух, - а на самом деле, не наплевать ли мне? Во всяком случае, пока.
  Она аккуратно копировала снимки в письмо, подписывая каждый номером, в нужном для публикации порядке. Удивляться ли? Но ошеломления не было. Казалось теперь, два года она шла именно к этой ситуации, к возможности и способности ступить на новые территории. Разве кто обещал, что на них все будет сладко и прянично? Когда идешь в совершенно новые места, изучив и принимая старые, нужно быть готовой к тому, что они - новые. Еще неясно, как там двигаться: чего опасаться, а что лишь кажется страшной угрозой. Все это не повод зажмуриваться, делая вид, что двери заперты, и на них тяжелый висячий замок.
  - Вот, - она подняла палец, - во сне все равно реальность не слишком реальна, чтоб разобраться с замком, мне нужно умыться, одеться, поехать. Кстати, вечером не забыть пообщаться со Светкой, похвалиться, что уже поюзала новую прекрасную камеру. Так, Лисса?
  Кошка приоткрыла желтый глаз, без выражения посмотрела на Киру и закрыла снова, укладывая прекрасное лицо на белые лапки. Клавдий в кухне тихонько гремел миской.
  Было так, будто Кира стоит на пороге, уже может войти, но пока что осматривается, иногда делает шаг внутрь, берет новую вещь, и снова кладет ее на место. Глубокая разведка, решила она, я на стадии глубокой, но еще разведки. Или это погружения. Там, в толще, есть всякие злые места, это связано с переплетением времен, конечно, куда же деваться отдельным кускам прошлого, если я ныряю в него из настоящего. Они есть. И мне нужно научиться их обходить, если опасны. Я же сумела когда-то. А была всего-то девчонкой. Теперь я взрослая, сильная и более опытная. Умею слушать себя, умею вслушиваться в мир, меня окружающий. Или я отвернусь, откажусь, и уйду с порога в старую, обыденную жизнь (если тебе позволят, Кира, шепнуло ей), и буду жалеть. Или - попробую освоиться.
  В ее решении идти дальше было не только это. Тот самый кусок прошлого, которому она когда-то приказала не быть, поднялся мутью со дна, окружил, и логично было бы отступить, давая мути снова осесть. Но для Киры это значило поддаться ему снова. Когда-то она победила мироздание. Не для того, чтоб позволить куску прошлого повелевать ее жизнью сейчас.
  
  "Доброго времени суток, Олег! Высылаю серию снимков, посмотрите, годится ли"
  Она хотела еще написать, пошутить по поводу чрезмерной своей быстроты, как бы извиняясь за собственное трудолюбие и доказывая, работа от этого не стала хуже. Кира сама видела, как все получилось. Но подумала, и не стала мельчить словами.
  
  
  За окнами моросил меленький нудный дождик. А хотелось огромных облаков и туч с росчерками молний, для того чтоб снять, и просто любоваться. Но завтракая, она решила, нет, как раз прекрасно, там серая плоская вода, мокрые лодки, а главное - никого. Только Кира в куртке с капюшоном, и новая камера в непромокаемой сумке. Ее нужно беречь, не намочить. Но ведь есть свои глаза - смотреть на мокрые травы и воду, а еще есть верандочки, козырьки и навесы старых гаражей. Оттуда смотреть глазом камеры.
  
  
  Глава 10
  
  13.05.16
  
  Мыс Фонарь зачаровывал Киру своим отношением к погоде. Живи она в горах, ей было бы привычнее наблюдать быструю смену туманов, солнца и внезапных дождей, но на полуострове, собранном из плавных холмов и широких песчаных пляжей, царили, в основном, ветры, гуляя раздольно и меняясь неторопливо, будто они огромная кисть, делающая размашистые мазки, невидимые, но ощутимые. На мысу было другое. Между оползней, спускающихся с высоких обрывов, копился туман, вдруг вползал на береговые травы и катился так странно, вверх от воды. В прорехах тумана светило солнце, а рядом брызгал радужный, переливчатый дождь, иногда крупный, как виноград, а в других местах, только шагни пару десятков шагов - мелкий, моросящий. Тепло и прохлада располагались рядом, так тесно, что ощущались лицом и руками: вот поднимается влажная теплынь, обволакивает и вдруг остывает, потроганная зябкостью.
  Намереваясь поснимать спокойные оттенки серого дня, Кира в упоении не опускала рук с камерой, ловя яркие пятна неба в разрывах белых облачных ваток, прихватывала с краю щупальца темной тучи, что садилась на воду рваными юбками. И далеко, над проливом - радуга, двойная, ее тоже сняла, закрывая камеру ладонью от мелких брызг слепого солнечного дождика.
  Она шла медленно, но уверенно, зная куда, прошла узкий песчаный пляж; осторожно ступая по спинам плоских камней, миновала оползень, который стал еще больше и пачкал прозрачную воду пятнами рыжей мути. Перед крайним гаражом, поворачиваясь к проливу - снять стоящий на рейде паром, похожий на египетскую лодку Ра, вздрогнула от неожиданности. За ее спиной на траве, покрытой сетью, стояла собака. В густой плотной шерсти, остроухая, с медвежьей мордой, почти белой вокруг черного носа. И пристальные глаза, такие светло-голубые, что пес казался слепым. Если бы не водил взглядом за ее движениями.
  - Ты не кусаешься? - вежливо уточнила Кира, - прости, угощать нечем. Ты один тут?
  Пес молчал, не отрывая от нее неуютно-пристального взгляда. Кира собралась еще что-то сказать, перед тем, как пойти дальше. Но тут хлынул дождь, ошеломительно внезапный. В обычных местах перед таким ливнем обязательно набегает шквал, ветер усиливается, грозно предупреждая. Но не тут. Просто полил сверху, закрывая обзор и сразу же промочив тонкую Кирину ветровку и свитерок под ней.
  Ахнув, она быстро сунула камеру в сумку, ту прижала к груди, пытаясь укрыть краями расстегнутой куртки: лезть в рюкзак за пакетом себе дороже, внутрь мгновенно нальется ведро серой воды.
  Спотыкаясь и ничего не видя, побрела к гаражу, боясь идти быстро, чтоб не упасть в мгновенные лужи, набитые камнями и размокшими водорослями. Там веранда, можно переждать, хоть не будет поливать сверху.
  На веранде, под качающимися листьями мокрого винограда, ветер задувал сбоку, швыряясь горстями дождя. Кира отвернулась, сутулясь, одной рукой скинула мокрый капюшон, убирая со скул прилипшие волосы. И проморгавшись, опустила руку, покрепче держа ручки своей спец-авоськи. На деревянной двери, крашеной голубой краской, не было замка. Он лежал рядом, на крошечном подоконнике, ключ торчал в скважине, дужка откинута. Окно желтело еле видным светом - маленькие стекла за толстым переплетом запотели. Кира медленно перевела взгляд. И дверь. Они приоткрыта. Узкой щелочкой, не так чтоб гостеприимно, но не захлопнута от холода и ветра.
  Неслышная в шуме дождя рядом прошла густая мехом собака, сладостно и тщательно отряхнулась, обдавая Киру веером брызг. Носом открыла дверь пошире и протиснулась внутрь, мелькнув хвостом, загнутым толстой баранкой.
  Киру прошибло нервное веселье. Она представила, как псина поворачивается, басом приглашая войти. Кашлянула, давя смешок и стала думать, стучать ли. Или торчать тут дальше, пока кто-то внутри смотрит на Киру снаружи.
  - Ты зайди, - послышался из домика неясный голос, мужской, - чего будешь мокнуть.
  Приглашение было получено. Кира ладонями отряхнула куртку от лишней влаги. И ступила внутрь, в накуренное тепло, прикрывая за собой разбухшую медленную дверь.
  Пес лежал у тахты, самодельной, на чурбачках под криво застеленным цветным покрывалом. Внимательно смотрел на Киру, будто вообще не отводил от нее глаз. А за столом, прижатым к окошку, на дальней его стороне, почти в углу, сидел хозяин. Обычный мужчина, немолодой, с неясным в тусклом свете потолочной лампочки лицом. С темными руками, в одной зажата белая сигаретка, над краем тяжелой испачканной пепельницы. У мужчины были коротко стриженые серые волосы и старая клетчатая рубашка канадского лесоруба, такие продают в секондах.
  - Здравствуйте, - сказала Кира, - извините. Дождь такой.
  - Ну да, - мужчина затушил окурок, повернул внутрь комнатки лицо, от чего оно стало еще более неясным, - куртку вон развешай, где крючки. Чай будешь?
  - Меня Кира зовут, - она подождала полминуты, - спасибо, да, буду.
  Вешала куртку, цепляя ее на три крючка сразу, поверх рыбацкого зеленого плаща и старого свитера с драными рукавами. И тогда он ответил, в спину:
  - А я был Степан. Василич. Садися, тут у стола печка.
  Был Степан, улыбнулась про себя Кира, Степка, а стал вот Степан Василич, да.
  У стола калилась блестящая тарелка с красной спиралью. Кира села на табурет, подбирая ноги, от штанин сразу пошел еле видный парок.
  - То ненадолго дощ, - Степан Василич двигал кружки, поллитровую банку с сахаром, раскрыл темным пальцем пакет с кругляшами печенья.
  - А там вон варенье, с вишен. Бери.
  - Спасибо...
  - Бери давай!
  Кира послушно взяла с подоконника ополовиненную литровую банку, поставила рядом с дымящейся кружкой, не зная, как дальше-то, лезть туда своей ложкой? Розеток и чистых блюдечек на захламленном столе не наблюдалось.
  - Щас я тебе пирожено. Своей всегда так делал.
  Темные руки в секунду откроили изящный овал хлебного ломтя от атласно блестящего коричневого каравайчика, из серебряной бумажки на нож лег лепесток сливочного масла, мягкого, как Кира любила, и покрыл хлебную мякоть.
  Степан Василич уложил хлеб на тарелку, взятую из стопки, и щедро бухнул сверху варенья с блестящими комочками вишен. Темно-красное, оно потекло с краев, рисуя на тарелке сладкие узоры.
  - Ложкой, - подсказал. И улыбнулся, показывая прокуренные зубы.
  У него было худое лицо, глубокие под серыми, уже косматыми от возраста бровями, глаза, и резкие морщины к вискам и вдоль щек. А рот большой, как у мальчишки, отметила Кира, и еще - морщины все такие, от улыбок и смеха, а не те кислые, что бывают у хмурых и нытиков.
  Она улыбнулась в ответ, надавливая ложкой на пропитанный вареньем ломоть:
  - Я знаю. Тоже такие делала, когда маленькая. И тоже называла пирожное.
  Потом они молча пили чай, Кира ела свое вишневое пирожное, а Степан снова закурил, посмотрев вопросительно, она закивала, мол, не мешает. И ей было хорошо, будто она шла в гости, и ее тут ждали. Снова подумала, как думала часто, жить бы так - на берегу, чтоб небольшой домик, и небольшой двор, да, наверное, в дом уходила бы только спать, и зимой, а так все время жила бы под небом, рядом с водой. А Степану и двора не надо, наверняка он тут со своей собачищей целыми днями на берегу, или в лодке.
  - То ненадолго дощщ, - снова сказал хозяин, - как раз доешь и кончится. Я тебя тут уже видал. Все одна ходишь. В лодку мою смотрела.
  - Смотрела, - смущенно призналась Кира, - я фотографии делала.
  - Получились? Она старая, не катер какой белый с мотором.
  - Катер неинтересно. Таких катеров полные журналы, в рекламах тоже. А ваша лодка, она такая одна. Понимаете...
  Кира отставила кружку с остатками чая, чтоб удобнее говорить, показывая руками.
  - Я что хочу сказать. Она уже живая стала. Потому что свою жизнь жила, и каждая вещь сперва никакая, просто вещь. А чем дальше, тем становится уникальнее. Понимаете?
  - Не дурак, - кивнул хозяин. Слушал внимательно, ей это было видно. И лицо его менялось, светлея.
  Но это выходило солнце, такое сочное, яркое, умытое сильным ливнем. Высвечивало на мужском лице морщины, делая их глубже, когда повернулся к окошку, глядя на старый пирс.
  - Вот и все. Ты ежели домой, то еще часа два сухо будет, а то и три. За гору не надо, оттуда сегодня автобус не идет. А в дождь по берегу не вернешься. Глина плывет.
  - Хорошо, - Кира кивнула, отодвигая пустую тарелку, - хотите я вымою? Спасибо, так вкусно. Я не буду далеко. Похожу рядом. Такой свет красивый.
  - Не надо, сам помою. Спасибо, что зашла.
  Следил, как она надевает влажную куртку. И собака следила тоже.
  Потом заговорили одновременно:
  - А как зовут вашего пса?
  - Ну как там сейчас?
  - Суку-то? - уточнил Степан, - Хатка зовут. То дочка назвала, ну по-другому немножко. Хати. А мне смешно, так что стала вот Хатка.
  - Там? - тоже уточнила Кира, садясь на корточки и осторожно гладя тугой мех на крутом лбу между ушами, - в городе? Да как. Как всегда. Машины, шумно. У вас тут совсем по-другому. Такая тишина. Я бы хотела...
  Она выпрямилась, заметив что-то за полуоткрытой дверью. Там, на самом конце недлинного пирса стояла фигура. Прекрасных очертаний женский силуэт, с красиво развернутыми плечами, и с узлом волос над тонкой шеей.
  Яркое солнце лило на фигуру свою блестящую глазурь, делая ту драгоценной.
  - Всегда теперь такая, - тяжело сказал за спиной Степан, - красивая, да?
  - Это же... Я ее видела. Мы разговаривали.
  Кира повернулась к снова неясному в мутном внутреннем свете лицу. Вместо него теперь говорил голос, и слушать его было больно. Не рвался, не кричал, весь окованный тяжкими железными обручами.
  - Как со мной вот. Она всегда красивая была. В тот год пацаны за ней тучей ходили. А я... Я, как она стала хвостом крутить, как вроде с сердца вырвал. Была маленькая - сильно любил. А после думать не мог, вот что какой-то обрыган ее за всякие бабские места хватает. И не стал думать.
  Сука с иноземным именем Хати лежала тихо, и в халабудке так стало тихо, что Кира слышала ее дыхание и стук своего сердца. Но Степана, когда замолчал, не стало слышно вовсе. Потому, когда заговорил снова, она дернулась, хоть и ждала.
  - Ты иди. Солнце свое пропустишь.
  - Что с ней стало?
  - Сказал, иди.
  - Нет.
  Он поднялся, неясным лицом поворачиваясь к гостье. Наверное, там на нем, удивление, подумала она, чуть опуская голову, и сжимая кулаки, и возмущение.
  - Я же не просто так пришла. Попала. И дождь не просто так. И вы меня ждали тут. С чаем.
  - Ну уж.
  - А солнце еще будет.
  Она вернулась к тахте, села, шурша курткой, сложила руки на коленках и посмотрела на Степана. Тот подумал и тоже сел, обратно к столу, снова вытащил из пачки сигарету. За стеклами далеко и неясно фигура его дочери передвигалась, то запрокидывая лицо к солнцу, то наклоняясь к лодке.
  - Без матери росла. Бросила нас Валька, так после ни разу и не явилася. Когда в пятнадцать стала с парнями хороводиться, я сперва крепко орал. Пару раз стукнул, был грех. Она хвостом верть, и снова. В тот вечер Колька пришел, говорит, дядя Степан, твою парни забрали, большие, с города. Тянул с собой, пойдем мол, уговорим, чтоб ушла. А я плюнул, хочет, та и пусть шалавится.
  Говорил, путая с дымом сигареты горькие и одновременно ухарски злые слова, а они падали в тишину комнатки тяжелыми комками глины.
  - Утром ее и нашли. Аж на дальнем пляжу, куда на машинах приезжают, городские. Кто там был, с кем, разве ж поймешь. Тем более, сама потонула, ну и...
  Помолчал и договорил с усилием:
  - Слышали их, смеялась, и сама ж полезла купаться, орала там, песни пела, ночью слышно хорошо. К камням ее прибило, а на берегу костер да бутылки. Я на похоронах людям в глаза боялся смотреть.
  - Людям, - язвительно повторила Кира, как рассказчик, делая ударение на втором слоге, - людям, значит.
  - Не ярись. Я свое получил вот. Теперь, если солнце среди дождя, и радуга над проливом, она и приходит. Ни разу в мою сторону не поглядела еще.
  На последнем слове мужской голос повысился, стал тонким, сорвался и умолк.
  Кира помолчала, не зная, что отвечать. Неловко кивнула и вышла, притворяя дверь. Но тут же сунула голову обратно.
  - Как ее зовут?
  - Что?
  - Как зовут вашу дочку, Степан?
  - Катерина. Катенька.
  - Пойдем, Хати, - вдруг позвала Кира синеглазую пристальную суку.
  Та встала, потянулась, скребнув когтями деревянный пол. И вышла, толкнув ногу мускулистым боком.
  На пирсе Кира коснулась рукой столбика, охваченного веревочной петлей. Взялась, чтоб не полететь в щель меж двух кривых досок.
  - Катя, - окликнула, маясь стыдом от воспоминаний, как перебирала царские напыщенные сказочные имена для девы церциса, которая удивилась "ты мне скажи". Вот и сказала.
  - Катя? Там твой папа. Степан Василич.
  Девушка повернула светлое лицо, такое спокойное, почти равнодушное. На ней сегодня было другое платье, наверное, как раз то, в котором ее нашли, догадалась Кира. Очень короткое, в крупные розы, обведенные золотой люрексовой ниткой. Слишком короткое. Ноги такие - слишком красивые. И чересчур глубокий вырез, открывающий ключицы и половину груди. Господи, с тоской вспомнила Кира свои дурацкие вещички того времени, когда уже вырастаешь, а в голове сплошная каша, и ни капли ума. Все эти зазывные мини, ну ладно мини, но и вырезы сиськами наружу, пошлая красная помада, жирная тушь и яркие тени с блестками.
  - Радуга над водой - это так красиво, - сказала Катя. Тонкая рука поднялась, плавно очерчивая часть дивного пейзажа, - а еще когда дожди идут полосами, и их просвечивает солнечный свет.
  - Он тебя обидел. Он не хотел. Потому что не знал, как с тобой быть, понимаешь? Ты можешь его пожалеть, Катя? Он мучается.
  - Я тоже мучилась, - спокойно поделилась Катя, - но это прошло, я теперь там. Меня никто не обижает. И столько цветов. Красивое все.
  - Для тебя прошло. А для него нет!
  Катя перевела на взволнованную Киру глубокие серые глаза, такие спокойные.
  - Ты с ним говорила. Ему уже легче. Я знаю. Всегда легче, если расскажешь, поделишься. Да ты ведь знаешь сама.
  - Я...
  Кира открыла и закрыла рот, как рыба, вытащенная и ищущая родной воды вместо раскаленного злого воздуха. Она издевается? Говорит о том, как полегчает, если поделишься. Ей, Кире, которая сумела справиться одна, совершенно одна, не делясь ни с кем.
  Нет, сказала ей голова, успокойся, Кира, она не издевается. Она умерла. А ты жила свою жизнь. Хочешь с ней поменяться?
  - Можно ведь просто пожалеть, - сказала уныло и без надежды, - просто так. Ну..., - и она повернулась к молчаливой собаке, - Хати! Скажи ей!
  Хати подумала и солидно лайнула. Помахала хвостом-баранкой и лайнула снова. Девушка Катя засмеялась от неожиданности. Обойдя Киру, плавно присела, погладить большую башку. И вставая, помахала рукой далекому силуэту в распахнутых дверях халабудки. Степан поднял руку, медленно. Подержал ее так и качнул, маша в ответ. Солнце уронило на виноград яркую полосу света. И ступая внутрь, он закрылся, отрезая себя от внешнего мира.
  Кира прислушалась ко всему. Но ничего, вроде бы, не изменилось. Кричали высокие чайки, плескала под сваями вода, Хати колотила хвостом по доскам.
  - Благодарю тебя, легконогая Кира, - девушка склонилась в церемонном реверансе.
  - Ты не пойдешь к нему? Он там совсем один.
  - Мне нельзя. Я в другом месте, ты видела. Но теперь все хорошо. И он не один. Уже нет.
  Они помолчали. Кира чутко слушала, с радостью понимая, она неправа. Изменилось. Еле заметно, плавно нарастая, менялось и продолжает меняться. Он там внутри, у него чай, сигареты. И виноград, такой красивый. Пролив. Лодка. Скоро вернется Хати, ляжет у ног. А дочь, которую он любит так сильно, что не сумел уберечь, помахала рукой, впервые с того ужасного дня. Может быть, изменения станут такими сильными, что они смогут и разговаривать тоже. Скажут друг другу то, чего не смогли втолковать, когда были живы. Оба. Вот почему он сказал - был Степан.
  - Мне пора, - она вдруг срочно захотела позвонить Светке, а еще больше - маме, выслушать ее демонстративное молчание и тихую язвительность, на которую мама всегда была мастером, и в ответ, перебив, сказать, как любит.
  - И коты, - подсказала Катя, улыбаясь, - они же голодные.
  - Да. Спасибо тебе, Катя.
  Девушка осталась на пирсе, а Хати пошла следом за Кирой, возвращаясь к хозяину.
  - Кира, - окликнула та, - ни с кем сегодня не говори. По дороге. Пока не зайдешь домой.
  - Почему?
  Катя засмеялась:
  - Увидишь сама.
  
  14.05.16
  
  В маленьком автобусе дуло по ногам, и еще из опрометчиво кем-то сдвинутой форточки. Кира, потерпев, сменила место, пока не набились на остановках люди, вернула тяжелое стекло обратно и скрестила ноги в сыроватых штанинах, сберегая тепло. Рассеянно глядя на обочину, полную травы, листьев на весенних ветках, беленых заборов и цветных ворот, думала. То перебирала мелочи новой встречи, то размышляла над советом собеседницы. А с кем говорить-то. Она уже полна и больше никаких разговоров, особенно с посторонними, вести не хочется. Вот только нужно купить хлеба. И молока. Считать ли беседой обычные фразы у магазинного прилавка?
  На остановке готовились войти люди. Женщина с ярким пакетом в руках, двое мужчин в темных куртках. И совсем молодая девушка, полная, с белым лицом, усыпанным веснушками. От гладкой прически - волосы были забраны в тощий хвостик по воротнику плаща - лицо казалось совсем круглым, нездорово одутловатым.
  Кира, спохватившись, убрала с пустого сиденья рядом с собой рюкзак, как раз, когда девушка проходила мимо уже занятых мест. Та помедлила, шагнула дальше и встала, покачиваясь в такт движению. Сиденье осталось пустым. У Киры заболела шея - так захотелось повернуть голову, посмотреть, почему же та не села, рядом. Но она не решилась, снова глядя в запотевшее, с брызгами недавнего дождя стекло. Но все же - почему?
  Ехала, мучаясь тем, что лицо в веснушках кажется ей знакомым. Квелое, всплыло в мозгу слово. Нет, это не относилось ко внешности, но почему-то было принадлежно незнакомке.
  Автобус уже подъезжал к автовокзалу, крутился медленно, тыкаясь в просвет между прочими, уже стоящими рядом с курганом. И встал, поднимая людей с мест. Они мерно толкались, двигаясь короткими шажками к водителю, совали через спинку сиденья приготовленную заранее мелочь. Кира посидела, дожидаясь, когда пройдут все. Надела рюкзак и тоже пошла, такими же короткими шажками, глядя то в окно, где стояла кучка людей в ожидании пригородного рейса, то на спину перед собой, с ерзающим по серой плащевке темно-рыжим блестящим хвостиком.
  Лицо умершей бабки она увидела одновременно с тем, как вспомнила. Остановилась резко, вытягивая вперед руку и отдергивая ее, чтоб не дотронуться до спины в плаще. Снова глянула в окно. Она стояла там, вернее, не совсем она, а большая рыхлая женщина, на голову которой, как неподвижная маска, было надето лицо бабушки, покойной вот уже сколько, пятнадцать? Двадцать лет? Кира не помнила точной даты, а большие события мерила по себе: бабка умерла, когда Светке было пять, значит, в Кирины двадцать четыре, значит, двадцать два года тому. А девушка впереди, это же Анжела Квелова, временная одноклассница, она пришла в их школу в девятом, проучилась год, после с родителями переехали. А после знакомый рассказал, Анжелка, ну, помнишь, толстая такая, конопатая, молчала все время, вышла замуж, сразу вот после школы, а через полгода повесилась. Да черт ее знает, с досадой ответил тогда бывший одноклассник на недоумение Киры, и никто не знает. Все вроде было нормально.
  Шофер повернулся, глядя, как она мешкает в проходе, уже одна. Кира протянула ему монетки и, не дожидаясь трех рублей сдачи, выскочила, старательно отворачиваясь от неподвижного, такого при жизни ненавистного лица старухи. Та Киру крепко не любила. Получая в ответ такую же нелюбовь.
  "Хорошо, что мне не в толпу"
  Кира свернула к дальнему проулку, откуда начинался ее квартал, сперва оглядев редких прохожих. Девушки из прошлого, покойной Анжелы не было видно и она, переведя дыхание, быстро пошла, к магазину, стараясь не всматриваться в лица встречных. Как хорошо, что я не вижу детей, проплыла мысль, сама по себе, а только потом, когда Кира уже вышла, прижимая к куртке батон, купленный в полном молчании, просто взяла с полки, протянула бумажку, взяла монеты, ссыпая в карман, только после этого подумалась ясно и жутковато: не только бабка, и не только застывшая во времени Анжела, которой с виду до сих пор восемнадцать или чуть больше. Все они сегодня. Как прекрасная Катя, пришедшая оттуда, где "все правильно и никто не обижает", и как отец ее бывший Степан Василич.
  Ты уже попадала в такие дни, Кира, помнишь, подсказывала ей память, редко, но они были, а ты невнимательно удивлялась, надо же, сколько в один день встретилось похожих на тех, кого уже нет. Ты просто видела своих, Кира, а другие - их могут узнать другие, если сумеют попасть туда, куда теперь попадаешь ты.
  - Извините. Вы уронили!
  Она шарахнулась на углу своего дома, не оборачиваясь на голос, с тоской слыша, какой он - пацанский совсем, хотя одновременно густой, низкий. Недавно сломался, не иначе.
  Пошла быстрее, не желая видеть, а тем более говорить, с молодым, совсем не пожившим, а еще - просто страшно.
  - Девушка, - позвал уже просто так, отдаляясь за спиной.
  Кира влетела в подъезд, потом, после небольшой заминки, в квартиру. Диковато покосившись на коробку стационарного телефона, выдернула шнур из розетки. Вывернула из кармана мобильник и отключила его напрочь. Не дай Бог позвонит Светка. Или мама. Черт знает, как оно все работает, в этот покойницкий день. Хватит с нее двоих.
  Уже замедляясь, разделась, сунула ноги в тапочки и побрела в комнату, свалилась на диван. Погладила довольного Клавдия. Тот муркнул басом и забодал Кирину руку, жмурясь от счастья.
  - Уже можно? - шепотом спросила у него Кира. Прислушалась к себе. Похоже да, уже можно.
  Подхватила под белый живот Лиссу и насильно усадила к себе на колени. Та широко раскрыла глаза и растопырила пальцы с коготками, показывая, какая она сама себе хозяйка, не желает, а желает вырваться, встряхнуться и снова прийти на колени. Что и незамедлительно совершила.
  На всякий случай с котами Кира тоже не стала говорить вслух. Просто думала, переводя взгляд с отражения в стеклах стенки на цветные занавеси стеллажа. Поразительно даже не то, что случился такой день, поразительно другое. Вернее, важно другое. Или сама она выискивает нужные сцепки, или кусочки мозаики подбираются, даже если приходится их повертеть, в итоге - подходят. Маета Степана, который не сумел поговорить с дочерью, и потерял ее. Кира когда-то очень четко поняла, что с ней тоже не поговорят. Но выжила, не стала уходить. Откуда-то взяла силы, чтоб справиться одной, расхлебать то, что сама заварила (а что я такого заварила? - но память погладила ее напряженную голову, как рука гладила рыжую кошачью спину, ты вспомнишь, скоро) ... И расхлебала так, что, когда говорили о смерти Анжелы, и было там это вот - да черт ее знает, все вроде нормально, - то совершенно не соотнесла со своей войной, своей тайной. Ведь у самой Киры, по мнению всех, тоже все было нормально. Не было ничего, что могло бы заставить уйти из жизни. Но тогда, удивленная и расстроенная смертью девочки, Кира не сравнивала. Может быть, потому я и увидела ее теперь, когда могу обдумать и сравнить. Она мне - указание о тайнах, которые могут быть совершенно скрытыми, хотя говорят, что такого не бывает. А еще предупреждение о том, что они никуда не уходят. Даже если кажется, ты убила свою тайну, похоронила прошлое.
  Кларисса встала, потягивая спину, спрыгнула с колен. Кира проводила ее виноватым взглядом, ну да, кошка поняла, нет в ней сейчас покоя.
  Получается, мрачно думала Кира, кутаясь в халат и уходя в кухню, я врала себе, бодро уговаривая, что напоминание о похороненном прошлом - всего лишь случайная муть, взбаламученная моими передвижениями в новой среде. Кажется, меня туда толкают, тыкают носом. Заставляют вернуться снова. Чтобы вспомнить и что-то вокруг вспомненного совершить.
  - А я не хочу, - с мрачным вызовом обратилась Кира к чайнику.
  Зажгла под ним газ. И села на табуретку, сплетая и расплетая пальцы. Понять бы еще, кто это делает с ней. И зачем.
  
  Глава 11
  
  16.05.16
  
  Письмо от Пешего пришло только через три дня. Кира устала постоянно открывать почту, посмеиваясь над своим нетерпением. Когда имела дела с "Линнисом", то не волновалась так, напомнила себе. Но понимала, это разное. Рассчитывать обложки чужих книг она бралась изначально за гонорар, и уже после пыталась как-то расцветить изрядно унылую работу. Пеший показался человеком другого, близкого ей уровня, может быть, в чем-то думающим не так, но с этим "не так" можно было спорить. Или соглашаться. Как равная с равным.
  Но письма не было, и к вечеру первого дня Кира слегка психанула, закрыла вкладку с почтовым ящиком и выключила уведомления. Не помрет редактор Пеший, решила, закрывая компьютер, даже если день-другой я не отвечу. Тем более, дома накопились всякие обыденные дела, да и уходить в поля, как называла дальние прогулки дочь, Кире временами надоедало. В дни коротких прогулок она выходила в город, и не вынимая наушников, прогуливала любимую музыку по одним и тем же улицам, отдохновенно не считая шаги и машинально сворачивая в знакомые, тысячи раз нахоженные переулки. Потом выходила на набережную, обычно в дальнем ее конце, куда гуляющие почти не забредали. Или поднималась на Митридат, минуя широкую парадную лестницу, опять же - боковыми, почти тайными тропками, о которых мало кто знал. В итоге времени короткие прогулки занимали столько же, но с человеческой точки зрения приносили больше пользы: Кира возвращалась с покупками, уносила в ремонт домашние мелочи и совершала другие, как она смеялась, социально значимые дела и делишки.
  В конце-концов, справедливо решила она, сидя на диване и неторопливо сметывая раскроенный прекрасный шелк, Пеший не виноват, что она такая шустрая, он дал на задание неделю, так что времени еще полно.
  Но к вечеру второго дня все же заглянула в почту, заранее улыбаясь и репетируя ответ на возможный ответ. В ящике было пусто. Она снова рассердилась, на этот раз на Пешего. Потом расстроилась. Ближайшее будущее потемнело, как солнце, скрытое густой облачной пеленой. В нем была безработная Кира, как выражалась мама - неудельная. Не у дел, значит. Женщина крепко за сорок, которая ничегошеньки в жизни не добилась, с точки зрения социума. Ну, родила дочь, отправила ту замуж. Ну, поработала на государство половину своей взрослой жизни, а потом, когда государство стало разваливаться, потом превращаться в другое, потом валиться снова, махнула рукой на него и поработала уже на себя, с точки зрения рьяных - никак. Не сделала карьеру, не прославилась. Хотя разве должна была?
  С маминой точки зрения - должна. Обязана была и прославиться, и сделать карьеру, и увенчаться всякими лаврами. Потому что тогда бывший муж узнал бы, как прекрасно воспитала Татьяна Плещеева, в браке Василевская, их совместную дочку. Разве он так сумел бы...
  Но Кира уже миновала границу, за которой все поступки вершатся или для родителей или вопреки их желаниям. Вычитала где-то, что граница проходит как раз в сорок лет и поразилась тому, что вроде бы взрослые, давно уже семейные и работающие люди, оказывается, полжизни ведут зависимый диалог. Но вероятно, это для чего-то нужно, подумала тогда, и дальше волноваться и митинговать не стала. Просто жила своим умом. По мнению мамы, жила совершенно неправильно и совсем бесполезно. Да и пусть, с тех пор как мама уехала помогать своей старшей сестре, Кириной тетке Алине, они почти не ссорились, дозируя телефонное общение и видясь пару раз в году.
  А все же будет приятно, прикидывала Кира, снимая халат и бережно натягивая сметанное белыми нитками длинное платье, если мои фотографии появятся на приличном сайте, с предисловием редакции, да еще не единожды. Это конечно, не публикация в местной газете, о чем мечталось маме, чтоб все соседи ахнули и зауважали, но тем не менее.
  Свидание с будущим платьем снова происходило в маленькой комнате, раньше она была маминой. И теперь тут большинство вещей ее, фарфоровые старинные статуэтки на новом комоде, большой шкаф с черными полированными дверцами, в нем висят мамины блузки и пара плащей. И зеркало. Еще бабкино, из старого гарнитура, высокое, с толстым, граненым по периметру стеклом, и тоже черной подзеркальной тумбой, уставленной флаконами с фигурными стеклянными пробками. Флаконы почти все были пусты, а те, в которых на донышках оставались духи, пахли уже не ими, а душным, крепким запахом старого спирта и тяжелой отдушки. Но выкидывать их у Киры не поднималась рука, так были хороши в своей рифлено-граненой солидности.
  Разглядывая себя в слегка дымчатой глубине зеркала, вспомнила, там еще два ящика, в тумбе, полные семейных мелочей, многое принадлежало совсем маленькой Кире: плетеные резиночки для волос, заколки, альбомчики с наклеенными красавицами, которых первоклассница Кира вырезала из журналов. В нужном настроении надо бы сесть и все перебрать, без жалости выкидывая негодящее. Оставить самое трогательное, чтоб показать Светке, и кто там у нее родится, если девочка, то ей потом-потом тоже будет интересно.
  Платье, как всегда во время первой примерки, было красивым и неуклюжим одновременно. Прекрасно ниспадали тяжелые полупрозрачные складки, топорщился на груди излишек, его убрать в вытачки, а на бедрах чуть заузить, и книзу немного расширить, совсем чуть-чуть... Прекрасные женские хлопоты.
  Кира затянула лишние складки обнаженной рукой, расправила плечи, пальцами другой руки приподняла ткань над коленом, плавно копируя жесты красивой Кати. В дверь позвонили и она, приподняв подбородок, отправилась открывать, стараясь ступать царской, привычно царственной походкой. Это соседка, она обещала зайти принести что-то там подписать, для ЖЭКа с ремонтом подъезда.
  Гремя задвижкой, Кира услышала негромкий голос, сказавший в самое ухо уверенно, со спрятанной в нем улыбкой:
  - Королева Кира.
  Она застыла внутренне, хотя сама только что думала этими же словами, подшучивая над отражением в старом зеркале, но голос, не ее голос, чужой, сделал слова угрожающими.
  Двери уже открывались, и Кира успела подумать, вернее, не думая, защитилась от сказанных кем-то слов другим, случайным, стремительным, как вскинутая для защиты рука.
  "Карандаши!"
  Больше времени не достало. За полуоткрытой дверью, где должна бы стоять соседка с листом, заполненным подписями, высилась мужская фигура, кто-то здоровенный, темноволосый, медвежьих пропорций, с белеющим в полумраке лицом.
  - Здрасти, - сказал, поспешно отступая на шаг, видимо, в ответ на выражение Кириного лица, протянул руку, на ладони лежало что-то блестящее, - я кричал. Вы потеряли вот.
  - Я?
  Она пригляделась к блеску, с трудом узнавая голос, ну да, в тот день умерших живых, окликнул, она не стала оборачиваться.
  - Батарейки, - помог великан, - с кармана упали.
  - Спа-сибо...
  Он топтался, шумно дыша. Кира протянула руку, спохватившись, встала на порог босой ногой, неловко улыбнулась предрассудку. Не через порог, кричала мама, когда возвращалась, забывая ключ или кошелек, хоть ногу поставь. Кира ставила ногу.
  Батарейки упали в ладонь, парень выдохнул, разводя руками в блестящих кожаных рукавах. Улыбнулся откуда-то сверху. Кира вежливо улыбнулась в ответ, поднимая лицо. Какого же он роста? Метра под два?
  Улыбка сделала лицо совсем детским, и тщательно выращенная фигурная бородка показалась нарисованной черным фломастером.
  И сколько же ему лет? Тридцать? Двадцать восемь?
  - Меня зовут Илья, - рассказал посетитель, - я в соседнем доме живу, у меня окно как раз напротив вашего, только на пятом этаже. Я вас давно вижу. Ну, не в окно. Нет в окно, только не в ваше окно, а в свое.
  Он остановился, серьезно обдумав сказанное:
  - Чего-то наплел, сам сперва не понял, чего. Но вроде ж понятно?
  Кира кивнула.
  - Вот, - вдохновился Илья, - и вы вообще не такая. Как все. Потому и смотрю. А тогда я не пошел за вами, потому что вы быстро удрали. Но я же знаю, где квартира. Сто раз видел, вы зайдете и хоба, свет загорается. Шторы там, то се. Так что, принес.
  Повисло молчание. Кире стало неловко, но не приглашать же в дом мгновенного нового знакомого. Кстати...
  - Я Кира.
  Она улыбнулась, так широко, как умела. Сдерживаясь, чтоб не уточнить на всякий случай, "а ты живой или как", заговорила быстро, с некоторым дежурным кокетством, чтоб приятно закруглить беседу, не доводя ее до топтания с молчанием:
  - Надо же, я не заметила, как выпали. Хорошо, в пакетике, а то посеяла бы набор, жалко. Еще раз спасибо, Илья, теперь соседями будем. Очень рада.
  - Я тоже, - кивнул Илья, и отступил еще на шаг, берясь рукой за перила, - вы как захотите, давайте вечером выйдем, ежиков смотреть.
  - Что? - не поняла Кира.
  - Ежиков. Они сейчас дерутся. Кругом в кустах. У меня фонарик хороший, полицейский. Настоящий. Я буду светить. А вы там снимете, вдруг вам надо. Вы же все время снимаете. Я видел.
  - Ежики. Да. Илья, замечательно. Конечно, выйдем, ежиков смотреть.
  Она почти закрыла дверь, кивая и сдерживая смех, когда он вернулся, в узкую щель блеснул темным, совсем шальным глазом.
  - Платье у вас - улет. Я пойду?
  - О, черт. Какой комплимент. Я его не дошила еще.
  - Так, - Илья задумался на секунду, - завтра я на работе, а послезавтра у меня день рождения. Так что в среду?
  - День рождения. И сколько тебе стукнет? Извините, вам.
  Он махнул рукой, разрешая:
  - Нормально! А сколько дадите?
  - Тридцать два? - наугад предположила Кира.
  У Ильи раскрылись глаза, он замотал головой.
  - Двадцать восемь? - Кира засмеялась, становясь в дверном проеме удобнее и не замечая, как линолеум студит босые ноги.
  - Двадцать один, - важно признался Илья, тоже удобнее прислоняясь к перилам.
  - О... а...
  Кира совсем растерялась, не зная, как и что говорить. Только подумала, насчет Светки, ох божечки, ее дочь старше мальчика на четыре, нет, уже на пять лет!
  - Ежики в среду, - напомнил Илья. С сожалением отклеился от перил и вдруг заорал в светлый квадрат улицы ответом на чей-то сердитый крик, - да тут я! Иду!
  Снова обратился к Кире:
  - У меня на вас большие планы.
  Махнул рукой и протопал наружу.
  Кира заперла двери. Качнулась было в коридор, пройти в кухню, в окно увидеть Илью, но его голос быстро удалялся, мешаясь с чьим-то мальчишеским, сердито ноющим. Не успею, поняла и ушла в комнатку снимать "улетное платье". Накинула халат, бухнулась на диван напротив зеркала и расхохоталась, вытирая слезы. Ежики. Двадцать один. И - большие планы.
  
  ***
  
  "Доброго дня, Кира!
  Спасибо вам за оперативность, серия пойдет в еженедельном обновлении сайта, ссылку я вам пришлю. Буду признателен, если в ближайшие пару дней вы составите небольшой текст с биографией, очень коротко, форма подачи любая, напишите, что посчитаете нужным. Образцы можете посмотреть на нашем сайте, у авторов текстов и фотографий.
  По поводу оплаты. Вас устроит перевод на электронный кошелек? Если да, шлите номер.
  И если вы не остыли в желаниях сотрудничать, то вот вам тема для следующего визуального размышления.
  Желание и томление.
  Уточню, это не заголовок, пусть вас не смущают сами слова, главное, сумейте сделать такой материал, какой сам их скажет.
  С уважением
  Олег.
  PS. Признаюсь, я ждал текста к снимкам. И был несколько разочарован. Не хотите попытаться?"
  
  Кира еще раз перечитала послание. Нахмурилась и прикусила губу. Попробовала улыбнуться. Получилось не очень. Кажется, загадочный Пеший начинает ее бесить. Отправляет на сайт, которого в свежем недельном прошлом не было в сети. И он, видите ли, разочарован. Что не вывернулась наизнанку. За еще непонятно какие деньги.
  Но тут Кире пришлось признаться, деньги вовсе ни при чем. Если бы все прочее было нормально, она спокойно подумала бы о них. Но все заслонил сухой тон, и ни словечка похвалы, да вообще ничего о ее первой работе. А так старалась. И видела - вышло прекрасно, до мурашек по спине. Может быть, ее собственный вкус, такой конкретный и четкий по отношению к чужим творениям, отказывает, когда дело касается ее - Киры? И сотворив нечто, она станет носиться с дитятей, которое для родителя и свет в окне, и радуга в небесах? Не видя, что детка обычна, и даже посредственна...
  
  Когда первая обида прошла, Кира слегка успокоилась, перечисляя оправдания сухости Пешего. Возможно, писал на ходу, не успел добавить деликатности. И насчет текста, он прав, кто там станет пыхтеть, доделывая чужую работу, пусть хорошую. И сайт. Если был на реконструкции, то вот перемою посуду, загадала Кира, уберусь в квартире, и сяду, открою, увижу. Почитаю, что и как авторы о себе. И в конце-концов, что, не сумею подобрать слова для снимков? Я столько их знаю. Книг перечитана вавилонская библиотека. Это азартно. Взять и удивить разочарованного редактора.
  
  ***
  
  17.05.16
  
  Азарт Киры иссяк изрядно после полуночи. Она сердито откинулась в кресле, моргая усталыми глазами. Ничего не получалось, со словами, которых, как была уверена, так много, что в любом нужном порядке она их соберет слету.
  Слова собираться не хотели. И ладно бы становились криво и косо, чтоб поморщиться и удалить, подыскивая другие варианты. Нет. Вздымались над клавиатурой руки, топыря пальцы. Падало на белый фон первое слово. И все. Немедленно оказывалось фальшивым, будто дверь, приделанная к глухой стене. Никуда не вело. Никак не соединялось с картинкой, которая заведомо была лучше.
  Кира злилась на себя, потом на Пешего. Не сразу. Сначала смирилась с тем, что слету не вышло. Кружила, прислушиваясь к себе, пробовала слова мысленно, как выбирала конфетку из тысячи разноцветных леденчиков. Ждала. Потом вставала и шла в кухню, отвлечься на обыденные дела. Покормила котов, вдруг захотела холодного молока с бубликом. В другой раз деловито, будто давно необходимо, аж пищит (еще одно семейное высказывание), набрала таз горячей воды и замочила в нем курточку.
  Встряхнувшись, снова усаживалась, ожидая, вот сейчас. Слетит и сразу встанет, потянет за собой другие, всего несколько, но именно те. И будет это как дополнительная игра теней и света, когда двигаешь ползунки в редакторе изображений, еле-еле, микроскопически, заставляя рисунок приобретать волшебную глубину и прозрачность.
  Со словами Кира имела дело всю свою взрослую жизнь. И любила их. Каждое для нее имело свой собственный вкус, соединяясь в комбинации, они вкус меняли, это было настоящим волшебством, пробовать, рассматривать, слушать. Читая, она отмечала и звучание фраз, и стройность абзацев, видела гармонию текста, собранную из мелодии произносимого, и мелодии помысленного. Будто не читала, а слушала, сидя в концертном зале и отличая в цельной мощной симфонии звучание отдельных инструментов. Это умение, которому Киру никто не учил, и которым она наслаждалась, а потому развивала сама, читая много и очень разное, оно использовалось ею, всегда частями, в работе. Требовалось то одно, и тогда она писала рецензии, или другое - редактировала чужие тексты. Или писала краткое содержание прочитанных толстых романов для некоторых книжных сайтов. Было время - брала учеников, подтягивая их по литературе. Но сама не писала никогда. Полагая - написанного и так запредельно много, к чему воротить подобное, если не можешь сказать совершенно нового. И еще, существуя в области уважения собственных желаний, а значит, чутко прислушиваясь к ним, понимала, не испытывает того, что называют "жаждой творчества". Жаждой, подчеркивала главный смысл слова, не сесть поупражняться, пописать, потому что, вдруг умею, а испытать острую необходимость, требующую утоления.
  На Пешего она сердилась, потому что вместо острой необходимости, вместо жажды, ее усадила за клавиатуру его просьба. Что, по мнению Киры, мгновенно принизило планку. А еще этот азарт... Бродя по ночной квартире, и прикрывая окно, куда задувал ночной ветер (по звуку можно определить, дует он ночью, или дневной, вдруг поняла), Кира думала об азарте с неудовольствием. Тоже мне, спортсменка, решила ввязаться, догнать и перегнать. И на пьедестал, и на голову венок. Лавровый. Иди себе в кухню, несчастье, там твоя лаврушка, кидай ее в суп и будь довольна.
  Мысли о ветре вызвали новое желание. Кира вернулась в кресло, поставила рядом стакан с долитым молоком. И открыла "Словарь ветров", одну из своих отдохновенных книг, которую читала медленно, наслаждаясь названиями, описанием и тем, что спрятано за суховатыми строчками.
  Чилик, читала она, илийский ветер - восточный ветер при ясном небе в Илийской долине, расположенной в степном северном предгорье восточной оконечности Заилийского Алатау. Ветер резко усиливается в сужении долины между высокими скалами...
  Чинук (англ, chinook) - юго-западный фен, теплый и сухой ветер на восточных склонах Скалистых гор в США, резко повышающий температуру воздуха, что вызывает бурное таяние снега в горах. Поэтому Ч. называют пожирателем снега...
  Чистяк - жестокий буран при ясном небе и сильном морозе в Западной Сибири...
  Чоколатеро (исп. chocolatero)-шквалистый северный ветер (норзер) в Мексике и Мексиканском заливе...
  Чо-ко-ла-те-ро...
  Чубаско...
  
  Ветер за темным окном звучал теперь еле слышно, отгороженный стеклопакетом. Клавдий, валяясь рядом на диване, мурлыкал, иногда взглядывая на хозяйку желтым дремлющим глазом. Кира протягивала руку, кладя ее на пуховый живот, и котище выворачивался, сладостно подставляя пузо, менял тональность мурлыканья. Томление, вспомнила она, мысленно смеясь, томление и желание, ах.
  Следуя ассоциациям, вспомнила и другое. Ветер с луны, была когда-то такая песня, пел ее кто-то взрослый, уверенным эстрадным голосом, и были там, среди обычных кокетливых строчек про любовь и девушек, пара совершенно ошеломительных, жутковатых, про синие дороги, по которым бродит слетевший с луны ветер, ночами, меняя все внутри тех, кто попал в него.
  Маленькая Кира так ясно представляла себе эти пустые, залитые голубоватым светом дороги, полные странного ветра, умеющего менять, что ей становилось страшно и прекрасно одновременно. Она боялась оказаться там, и хотела оказаться.
  - Вот, - сказала себе шепотом, оставляя на столике открытый ноут и поднимаясь. А в голове память повторяла следом за певцом: "ветер с луны, что ты делаешь, ветер с луны?". Будто и он упоительно ужаснулся сказочному могуществу, летящему из ночного космоса.
  Кира не стала смотреть сайт Пешего. И диалог про ежиков тоже выпал из головы. Невозможно подумать обо всем сразу, да и не нужно. Сейчас у нее появилась цель. Нечто, от чего невозможно отказаться, нужно сделать, иначе оно переживет свой расцвет, вспыхнет, прогорит и потускнеет, сворачиваясь древесным листом, годным лишь на умирающее падение.
  Уверенно, держась нужной стороны мироздания, как нужной стороны улицы, в ее случае, сейчас, не солнечной стороны и не затененной, а ночной, залитой светло-синим сиянием, она вытащила из угла штатив, выровняла, устанавливая на нужную высоту. Повторяя шепотом строчки, достала с полки отрезы ткани: специально держала, чтоб при необходимости создавать фон. Серые, черные и тонкая густая сетка-вуаль цвета матового графита. Не торопясь, бельевыми прищепками зацепила углы, где-то натягивая, в других местах опуская свободными драпировками. И в маленьком комнатке разделась, снова надевая сметанное на живую нитку зеленовато-золотистое платье.
  Потом просто работала. В этом не было ожидаемого порыва и страсти, да и тяжело вертеться, как балерина, летающая во вдохновенных прыжках, если нужно выверить фокус, навести резкость, установить таймер. Сесть, опираясь руками, посмотреть в блестящий глаз линзы. Дождавшись пиканья и щелчка, пойти к штативу, проверить, что получилось, может быть, изменить настройки. И снова сесть. Встать, вполоборота, заглядывая в зеркало, за обнаженное плечо, полускрытое пепельной волной волос. Открывая разрез на бедре, поставить на ткань, устилающую диван, босую ногу, проводя по ней рукой.
  На снимках не будет женской фигуры, уже видела Кира, а будут линии, подчеркнутые натяжением или ниспаданием драгоценной ткани, легкие очертания лица - глаз, тонущий в сумраке, или - абрис скулы с неясным завитком уха. И - продолжением первой заданной Пешим темы, - явное одиночество женщины, высказанное жестами, позами, поворотами тела, расположением рук и касанием пальцев.
  А вместо замученных повторениями слов, изначально прекрасных, как тающий на языке нежный вкус, таких мягких, - желание... томление... - снимки выскажут ожидание женщины, чуткое понимание того, что совершенно скоро ее одиночество кончится. Кончается на глазах, хотя рядом еще никого, она точно одна, посмотрите, это же видно. Но видно и другое. Ей слышен ветер с луны. Тот самый, что послан за ней, и ни за кем другим.
  
  Потом Кира ела. Сидела в кухне, в небрежно запахнутом халате, отрезала колбасу прямо от куска, лежащего в полуоткрытом пакете, запивала молоком из кружки. Была голодна так, будто проработала целый день. Клавдий с соседней табуретки печально следил, как исчезают ломтики розовой, запрещенной котам варенки. С другой стороны, сидя на подоконнике, презрительно наблюдала Лисса.
  Утолив голод, Кира зевнула, ленясь подниматься и брести в комнату, где нужно бы все убрать - камеру, батарейки, разбросанную по столику и полкам косметику, расчески и щетки, заколки, брошенную на диван ткань и поверх нее - недошитое платье. Хоть спи на полу, такой устроила творческий беспорядок, сонно улыбнулась Кира, совершенно довольная. И тут сон слетел, испуганный легким постукиванием. Кто-то поскреб подоконник, снаружи.
  Кира выпрямилась, запахивая вырез халата и оглядывая криво задернутую штору с черной щелью блестящего ночного стекла. Звук не повторился. Послышалось, понадеялась, но Кларисса, возмущенно пялясь в темноту, явно провожала кого-то глазами.
  Кира посидела еще, вдруг боясь подойти. Из-за яркого кухонного света чувствовала себя голой, всем, кто в темноте, видной. Но все же встала и сперва ушла в коридор, щелкнула выключателем, погружая кухню в такой же как на улице, мрак. В кухне он стал даже гуще, за окном жиденько светил дальний фонарь, рисовал ажурные завитки кружев на занавесках, укладывал на подоконник и кошачью спину такие же ажурные тени.
  Держа глазами что-то невнятное за стеклом, осторожно вернулась, трогая занавеску, привела движение кружева теней на руке.
  За стеклом, свешивая рясные кисти, лежал букет. Сирень, непонятного в желтом сумраке цвета, и тугие кочанчики нерасцветших пионов, круглые и черные, как ночная кровь. Кира открыла окно, всматриваясь в предутреннюю темноту. Еле успела поймать цветочные ветки, они уже поползли вниз, падая. Стараясь не поломать, протиснула внутрь через прутья решетки. Восстановила порядок: окно, задвижка, штора, коридор, свет. И села, трогая листья сердечками, пухлые гроздья - белые и фиолетовые, атласные под пальцем капустки пионов - в электрическом свете торжествующе пурпурные. Опустила лицо к сиреневым кистям и, мерно дыша, стала пить запах, такой свежий, совершенно живой и настоящий.
  
  Глава 12
  
  18.05.16
  
  Кире снился дом. Она видела его сначала издалека, быстро и плавно приближаясь, такой красивый, весь из белых плоскостей и сверкающих стекол, вписанный в склон, покрытый густой темной зеленью с выступающими в ней серыми скалами. За спиной Киры дышало море, сияло синим радостным светом, овевая спину и голые руки устойчивым ветром, который сталкивался со встречным, вызванным быстрым движением.
  Это машина, поняла Кира, автомобиль, быстрый, открытый, чтоб ветер вокруг.
  И сразу оказалась внутри, шла, восхищенно трогая стену, край низкого дивана, в просторной комнате, залитой солнцем, плоскость стеклянной двери, уехавшей к светлому углу, и открывающей выход на большой балкон с никелированной оградой из блестящих стоек с перильцами. Они холодили руки так же, как вид холодил сердце. Там внизу, под балконом, лазурно лежала прозрачная вода бассейна, на белых закраинах - белые же шезлонги под цветными зонтиками. И вдалеке, если поднять глаза, в пологом проеме среди сосен то самое море, которое провожало ветерком карету королевы Киры - быстрый открытый автомобиль, везущий ее в хайтековский рай изысканного бунгало. Будто она какая киноактриса заграничного кино.
  Мысли Киры, стоящей высоко над лазурным бассейном, были такими - детскими, мыслями девочки, с девчачьим невеликим опытом и багажом. И восхищение домом, его обстановкой и самой Кирой, вдруг причастной к киношному великолепию - таким же. Они оттуда, подумалась другая мысль, из того же времени.
  За спиной послышались шаги, и Кира, радуясь, почти повернулась, зная, кого увидит. А над головой стремительно, как это делают в кино, пронеслись облака, проехало, как на коньках, солнце, делаясь из нестерпимо яркого сначала желтым, потом, над самыми соснами с правого края пейзажа, красным, багровым, воткнулось в черную щетку макушек и ушло за них, забирая тени, которые сначала вытянуло, прокручивая по блестящему полу.
  И все - за один медленный почти поворот, на услышанные шаги.
  - Нет, - выдохом в темноте сказало дальнее море, - нет.
  Кира смотрела туда, уже почти повернувшись, так что голова ощущалась отдельно от шеи и плеч, а позвоночник ощутимо скрутился, будто она танцует или выполняет упражнение на гибкость.
  Ее взгляд держали глаза, на лице, возникающем в морской темноте, таком - странном. Поделенном на две части, по самой середине лба, по носу, губам и подбородку. Полная ночного сумрака левая сторона, с ярким глазом, и правая - цвета тяжелого золота, бронзовое веко прикрывает сумрачный, почти черный глаз. Это не было похоже на маску, подобную тем, что рисуют в греческих трагедиях. Потому что поверх двух главных цветов лицо было густо расписано завитками и линиями, тончайшими, разных оттенков. Казалось, его вырезали из куска цветной яшмы, отполированной до прозрачности.
  "Она не хочет. Чтоб я повернулась"
  Она?
  Кира повела плечами, снова крепко берясь за прохладные перила. Это женщина. Вон какие волосы, и глаза красивые, как на картинках, где индийские богини танцуют, выворачивая запястья и говоря руками. Она. Она кто?
  "Карандаши". Снова упало из памяти слово, и опять Кира не смогла понять, к чему, какие карандаши.
  А кто-то уже подошел сзади, встал, почти прижимаясь, бережно кладя руки поверх ее ладоней. Дыхание с запахом дорогих сигарет щекотало горящее ухо.
  - Нравится, королева Кира? Тебе нравится?
  Лицо в проеме темных гор размывалось, исчезая в сумраке, все еще глядя на Киру бледнеющими глазами, и она уже могла повернуться, чтоб увидеть, улыбаясь.
  Но почему-то не повернулась. Просто кивнула, склоняя голову в пепельных коротких кудряшках. Возможно, боялась умереть от счастья.
  - Да.
  Широкая сильная ладонь отпустила Кирину руку и рядом легла роза, в неярком свете почти черная, поперек никеля перил узкий бутон, сложенный, как губы в ожидании поцелуя. На длинном прямом стебле с парой листков. Краем глаза Кира успела увидеть - цветок отразился в стеклах, в дальних зеркалах, заполнил внутренность дома сотнями пурпурных роз.
  И проснулась. После полного счастья сна - с четким ощущением кошмара. Села, прогоняя из памяти единственное оставшееся воспоминание - о множестве роз, почему-то нестерпимое, ужасное. Но воспоминание цеплялось, будто у него были шипы, посильнее, чем на розовых стеблях. Во рту пересохло, но пить не хотелось, вода в стакане показалась отравой. Свет в зашторенное окно лился желтым горчичным газом. За стеной бумкала отвратительная музыка, извиваясь мохнатыми сороконожьими лапками, вползала в уши.
  - Черт, - беспомощно сказала себе Кира, изо всех сил стараясь не лечь снова.
  Приступы навещали ее нерегулярно, потому были внезапными, заставая врасплох. Но как все будет, Кира знала, и потому не могла лечь, потому что некому тогда накормить котов.
  Надо встать. Покинуть диван, сунуть ноги в тапочки, а каждое движение утомляло так, что хотелось расплакаться. Но плакать она тоже не могла, это так отвратительно - плакать, так мокро, и всякие фальшивые звуки, и слова.
  За халатом нужно тянуться, а он запутался рукавом. Кира медленно потащила его, халат зацепился, стаскивая на пол одеяло, то перекрутилось, и это тоже было ужасно. Она бросила попытки и встала так. Шлепая тапком и босой ногой (второй тапочек спрятался под кроватью, достать его не было сил), побрела в кухню, потом поняла - корм в холодильнике, сцепив зубы, вернулась, преодолевая бесконечный коридор мимо телефона. Тот мог зазвонить, и хорошо, что шнур совсем рядом, Кира на ходу дернула его из розетки. Каждое действие, которое в обычные дни совершалось мимоходом, автоматически, распухло, как ушибленная рука, и так же болело, и было их без числа, все необходимые, громоздились горой, она вырастала и вырастала, угрожая похоронить под собой Киру. Чтоб не впасть в отчаяние и мертвую панику, нужно выбрать самые необходимые действия, осилить их и после лечь, застыть, пережидая. К вечеру, знала Кира, пройдет. Должно пройти. Если же нет, то есть способы, как один мучительные, но работают, просто сейчас думать о том, что их тоже придется делать, исполнять, совершать - невыносимо.
  Я отдохну, пусто думала Кира, вывалив консервы в мисочки и убредая обратно в комнату. Отдохну и подожду. Если к вечеру не пройдет, я вытащусь. Уже было. Я...
  Был еще туалет, в нем тоже полно всего - садиться, отрывать бумагу, нажимать кнопку на бачке.
  Она даже помыла руки, и только потом легла, суя ноги под комок одеяла, скрученного с халатом. На столике бархатно мурлыкал мобильный, но пусть.
  
  Кира не помнила, когда ее посетил первый приступ жестокой тоски. Это было еще в школе, и тогда у мамы всегда находились объяснения. Все ведь так просто, знала мама. Плохое настроение? Значит, какая-то из одноклассниц в чем-то Киру опередила. Новое платье, или оценки, а то вдруг - не поделили ухажера, да? Если дело не в подружках, знала мама (а она всегда именно знала, без всяких там предположений), значит, Киру не устраивает их жизнь, вот и скажи про это своему отцу эгоисту, от него не то что денег и помощи, даже письмеца дочке не дождешься. И так далее. А главное, все знаемое всегда имело решения и только дочкина лень или упрямство мешали ей тут же взбодриться и поменять плохое настроение на прекрасное.
  - У меня, - наставительно говорила мрачной Кире Татьяна Алексеевна, - всегда прекрасное настроение. Когда мне его не портят некоторые своим кислым видом.
  Конечно, Кира маме верила, и поначалу очень старалась. Сперва выискивая причину, а их всегда находилось с излишком. Потом предпринимая всякое. Грустно тебе? Возьми подругу, сходите на комедию. Или почитай веселую книжку. Мрачно и беспросветно? Запишись в спортивную секцию. Так ухайдокаешься на тренировках, забудешь про капризы, еле до кровати доползешь. И вообще...
  - В твои годы я работала вовсю. Помогала бабушке, мыла полы в детсаду, и что удивительно, устанешь так на работе, никакая хандра не подступится. Это теперь вы - феи сиреневые.
  И мама уходила в кухню, гремела там посудой, очень выразительно, показывая, как работа держит ее на плаву, и ждет Киру, чтоб излечить ее тоже.
  Кира старалась. Тоска проходила, обычно на следующее утро. Причем, независимо от стараний Киры. Разве что эти старания выматывали, наутро просыпалась она хоть и нормальной, но слабой, как котенок.
  Со временем Кира, поняв, что приступы никуда не деваются, старалась уже в другую сторону. Врала маме о простуде, и вообще о плохом самочувствии. Или пряталась, вяло радуясь, что тоска пришла в будни, можно не пойти в школу, лежать до прихода мамы с работы, а потом снова соврать, о сделанных уроках и докладах, и я, наверное, лягу раньше, совсем голова болит.
  Но еще долго она прицепляла тоску к внешним событиям, уверенная с маминой подачи, что причины лежат в обычной плоскости и надо их просто верно определить.
  
  Во взрослой жизни сходу определялась самая близкая причина - сердечные дела. С ними всегда все не так, и именно на отношения с мужчинами всегда удобно свалить тоску и печаль. Светкин отец, в которого влюбилась горячо и романтично, а он постоянно был в рейсах, скучаю да, признавалась себе Кира, так скучаю, что свет не мил. Наверное, так...
  Потом выяснилось, что Кира и маленькая Светка не сильно-то нужны ему в новой жизни успешного бизнесмена, и это тоже была причина. Как и отец, мрачно сравнивала Кира, уехал, никакого дела ему до нас. И так же завел себе другую. Гнала мысли о том, что узнала об изменах с тайным облегчением. Они стали причиной, вернее, веским поводом для развода. Кира освободилась, именно это и чувствуя. А следующий приступ опять застал ее врасплох. Оказывается, подсознательно надеялась, что с Сашкой, который из летнего пацана в джинсах стал вдруг Александром в дорогом костюме, уйдет и внезапная хандра. Но Сашка обосновался в Москве, а тоску оставил бывшей жене.
  Ну что же, в один далеко не прекрасный день решила Кира, не самое большое горе, значит, буду с ней жить и справляться. Опыт есть.
  Главное, говорил ей опыт, не позволять тоске выспаться и перейти в следующий день. Это был главный Кирин страх. Потому что наутро тоска, набирая силу, становилась черной и жирной, прятала в себе день, не давала ни с кем говорить, а выйти на люди - это был кромешный ужас, они ведь смотрят, тысячами глаз. Видят Киру, наверняка такой же, какой она видела себя сама. Кира второго дня. Грязная, с нечесаными лохмами, с неумытым лицом, в серых истрепанных шмотках, сидящих как то седло на корове.
  Однажды Кира позволила тоске выспаться и спохватилась в ванной, где, плача без слез, в сотый раз намыливала дрожащие руки, смывала пену, набирала в горсти воды, пытаясь донести к лицу, и монотонно стонала, проливая сквозь дрожащие пальцы. Мир вокруг почернел, стал таким невыносимым, что нужно было немедленно все прекратить. Выключить жизнь, как нажимают клавишу лампы. Такой соблазн.
  Но что-то живое в Кире перепугалось еще сильнее. Оно заставило ее выйти, забрать телефон в комнату и там набрать номер.
  - Приходи, - сипло сказала она лучшей тогда подружке Альке, - и Лильку возьми. Еще чай. В термосе. Заберите меня. Скорее.
  Алька прибежала, пылая щеками от волнения, сама напялила на Киру свитер и в коридоре зимнюю куртку, заставила надеть сапоги. Пока та ворочалась, осиливая молнии, умчалась в кухню и там что-то звонко и вдохновенно маме врала, поспешно смеясь и уверяя, что вечером, конечно проводим, теть Таня.
  Кира шепотом говорила, куда идти и куда ехать, в зимнем, напрочь продутом злым северном ветром, парке, приказала водить себя долго, под заснеженными деревьями.
  - Пока не замерзну нахер, потом чай, - пояснила злобно, суя руки в перчатках в карманы.
  Так и ходили, вздыхая, водили безмолвную Киру, пока не стемнело, и ветер стал сильнее, завыл, качая ветки и скидывая с них сухой неприятный снег. Иногда останавливались, силком суя Кире горячий мокрый стаканчик, исходящий чайным паром.
  Наконец, усталая Кира прокашлялась, останавливаясь на обрыве.
  - Есть хочу. И поссать.
  - Жопу не поморозь, - радостно сказала Лилька, шурша бумагой в сумке, - я тут тебе пирожок. Заклял совсем.
  Может быть, такое лекарство помогает не всем, думала потом Кира, но мне оно помогло. Снова прогулка, ну и пусть так.
  ...Смириться с тем, что все не так, что весь мир будто выскочил из пазов и вывернулся острыми углами к ней. Не думать о том, как она выглядит, ни с кем не говорить, не отвечать, но выйти, ходить, без мыслей, там, где нет никого, но главное - снаружи, не в каменной клетке, так милосердно отгораживающей от спасения. В которой проще всего свернуться в комок, застыть и высохнуть, окукливаясь без надежды на второе рождение.
  Если же места без людей нет, то все равно идти. Не в люди, а через них, как ходят по станциям и переходам в метрополитене, прорезая толпу, которая будто бы люди, но на деле - ты среди них одна.
  Это самое нужное во второй день. Но всякий раз Кира надеялась, что его не будет. И тоска, будто чувствуя ее решимость выстоять, как правило, не рисковала. Куда-то девалась ночью, и утром Кира просыпалась, будто только что родилась, полная сил и свежести. Жаль только, что в день первый знание это не радовало, и надежда не придавала сил.
  
  20.05.16
  
  Открывая и снова закрывая глаза, Кира следила за временем. Его показывал солнечный свет, медленно перемещаясь полосатой тенью шторы по потолку. На одеяле дремали коты, они уже наигрались в коридоре, чем-то гремели в кухне, шуршали, потом звенело и после наступила сторожкая тишина. Наверное, уронили эмалированную миску с хлебным пакетом, равнодушно отметила Кира, лежа на спине, как лежат покойники, но не встала, а через время оба пришли, устроились обок и поверх, методично вылизывались, потом заснули. Солнце уже потускнело, тени размылись, комната наполнилась сумраком, как водой, сначала легкой, потом густеющей, потяжелевшей.
  Нужно встать, тускло думала Кира. Спина болит, и шея затекла, нужно хотя бы повернуться, но тут коты. И вообще. Пока лежать было даже неплохо, никто не мешал, в дверь разок позвонили, но не усердно, и после слышен был во дворе голос соседки, тети Аллы, она болтала с бабульками, кыскала свою кошку, пеструю, с неподходящим именем Негра.
  - Негра, - монотонно вела тетя Алла, - Негра, Не-егра, Не-егра-а-а...
  Но когда придет темнота, она станет смотреть, знала Кира. Проснется, потягиваясь черными суставами. Раскроет множество внимательных безжалостных глаз. Они как негативы глаз дня, которые так пугали ее в дни тоски, не позволяя выйти из дома. Темнота была хуже. Она смотрела не на внешнюю Киру, а на ту, спрятанную глубоко. И глаза ее были острыми крючками, не уследишь, зацепят и выдернут. Всякое, из глубины.
  Глядя в темнеющий потолок, по которому временами ползли пятна света от проезжающих двором машин, Кира перебирала мысленно, чем защититься. Кино. Книга. Позвонить. Поработать.
  Каждое действие вызывало отвращение, мгновенное и сильное.
  В дверь позвонили. После паузы, во время которой Кира ждала, уйдет ли, повинуясь ее мысленной просьбе, позвонили еще раз. И еще через короткую тишину, вдруг стукнуло о подоконник. Снова. Снова. Постукивание стало равномерным, выбило какой-то ритм, и Кира, кривясь, медленно села. Перебирая в голове уже другое. Наорать, или выплеснуть воды, но за ней нужно брести в кухню. Какого черта?
  Она оставила котов валяться в складках одеяла и босиком прошла к окну, приоткрыла сбоку штору. Внизу белело поднятое лицо с темными глазами. Свет из окна соседней квартиры показал губы в щенячьей улыбке и короткую темную бороду, плечи в синей куртке.
  Илья, вспомнила Кира. Вчера был букет. Сирень и пионы, конечно, это он, некому больше. Смешной. Будь она помоложе и поромантичнее, ах.
  Мальчик смирно ждал, маяча светлым лицом, таким молодым. Кира махнула рукой, и он закивал, указывая в сторону подъезда.
  Открыв двери, она слушала, как легко взбегает по нескольким ступенькам, шуршит курткой. В проеме замялся, но она уже отвернулась, уходя в кухню.
  - Заходи, - велела на ходу, - я чайник сейчас.
  Зажигая свет не в кухне, а в ванной, чтоб просачивался неярко, деликатно скрывая подробности, усмехнулась себе. Ах ты и коза, Кира, лежала тут стенала, страдала, но все равно заботишься, чтоб не испугать парня нечесаной башкой и припухшим лицом. Неистребимое женское.
  - Я руки помою?
  Он топтался в ванной, фыркал, потом воздвигся в дверях, и Кире стало поневоле смешно. Из-под длинного шуршащего анорака торчали голые колени.
  - Ты в трусах, что ли? Извини, я на ты.
  - Не. Шорты. Я тоже хочу на ты. Можно?
  - Так снимай куртку-то. Запаришься. Можно, если тебе ловко. Я же тебя старше. На миллион лет.
  Илья сел, подбирая под табурет ноги в белых спортивных носках, уже слегка загорелые, мощные и бесконечно длинные.
  - Мне нравятся женщины старше, - сразу расставил точки над и, - и не на миллион. Я ж вижу.
  Кира села тоже, отодвигая табурет, чтоб в тесноте маленькой кухни не тыкаться коленками в его ноги. Поморщилась. Скажите, пожалуйста, ему значит, нравятся женщины старше, и ее он тоже загнал в общее стадо этих самых женщин. Но тут же вежливо улыбнулась. Ну загнал, зато честно сообщил что к чему, и молодец. Хотел или нет, но избавил ее от догадок, вдруг решил попользоваться симпатией одинокой голодной мамзельки, которая станет оплачивать мальчиковые шалости - пиво, жратву и девчонок. Если, конечно, не врет. Но если соврал, ему же хлопотнее.
  - Тебе сколько лет? - шурша курткой, подвинул к себе кружку, цыкнул, извинительно улыбаясь, - маленькая, мне на раз сербнуть. Я тебе принесу нормальную. Почти литр входит.
  - Тридцать восемь, - легко сказала Кира, поздравляя себя, во-первых, с тем, что тоска позволяет ей равнодушно говорить на любые темы, а во-вторых, все же с тем (о неистребимое женское), что на свои сорок шесть она никак не выглядит, - да зачем мне такая кружка, я из таких не пью.
  - Вот, - торжественно кивнул собеседник, - всего тридцать восемь, да ты вообще молодка. У меня была женщина, я с ней встречался, у мамки на работе работала, ей сорок два!
  Кира повела плечами. За свое вранье ей стало неудобно, но с другой стороны, как она парню скажет. Он так гордится тем, что была у него, сорока двух. А Кира старше. На... Да фиг с ним, не хочу думать.
  - И вообще, - продолжил гость, - чего мы про возраст. Дело же не в нем вовсе.
  - Ну, конечно. Как будто мы завтра или через неделю ляжем и помрем. Или ты встречаешься коротко? Раз-раз и повстречался. Раз-раз и уже с другой.
  Она замолчала, потому что Илья насупился, опуская лицо к кружке.
  - Ладно. Извини, чего я тут. У меня сегодня плохой день просто. И за вид извини. Такая лахудра.
  - Чего? Это что за слово?
  - Ну. Значит, - Кира пошевелила пальцами, - ну такая, нечесаная, неумытая. Валяюсь целый день. Смотреть, наверное, тошно.
  - А, - успокоился мальчик, - а я думаю, матерное, что ли. Так я буду.
  - Что?
  Он поднял на нее синие глаза, странного азиатского разреза, вроде бы узкие под темными ресницами, но открывал широко, казалось, сейчас захлопает. Пояснил терпеливо, как несмышленой:
  - Пить. С кружки. Я себе принесу.
  Кира открыла рот и не нашлась, что ответить. Вместо этого снова напомнила о куртке.
  - Чего жаришься, снял бы уже.
  - Та не, - опять отказался Илья, - я майку снял, в кармане лежит, неудобно, буду тут голый. И потом мы же пойдем уже.
  - Куда пойдем?
  Он снова распахнул синие глаза.
  - Ежики. Мы же хотели.
  - Ох, - сказала Кира, вставая и туже затягивая пояс халата, - ой, о-о-о, извини. Я сейчас. Допивай, да?
  С трудом обойдя коленки, занимающие полкухни, она ушла в комнату и с размаху села на скомканное одеяло. Засмеялась, закрывая ладонью рот. И с облегчением ощутила, как тоска, разжимая клещи, испаряется, утекая в полумрак. Ежики. Она сейчас побредет смотреть ежиков, потому что - обещала. И кажется, сам того не зная, Илья вытащил ее из приступа, блистая голыми коленями под дурацкой шуршащей курткой. Мирно пия чай из слишком маленькой для него кружки.
  - Парню памятник надо поставить. И медаль дать, - шепотом корила себя Кира, стаскивая халат и влезая в прогулочные джинсы, - он тебя, дуру, из темноты вынул, а ты нос воротишь, ах, глупый, ах, по зрелым бабонькам ходок нашелся. Да и пусть. Иди, там ночь уже, майская, между прочим. С ежами.
  Она все верно решила. Это было ясно по тому, как засветилось лицо с темной бородкой, когда встал навстречу. Такой довольный, будто уже получил и памятник, и сто медалей.
  - Ты не берешь фотик свой?
  Кира покачала головой, поставила ногу на край тумбы, шнуруя кроссовку.
  - Не хочу. Будем смотреть просто.
  - Отлично. И разговаривать, да? Кира...
  - Угу?
  Он помялся, уже в своих кроссовках, размера такого, что Кира сразу вспомнила о литровой кружечке для чая.
  - Ты умная. То я увидел, сразу. Я попросить хотел. Ты мне всяких дюже умных слов не говори, можно так?
  И чтоб она не слишком расслаблялась от своей умности, добавил, поясняя:
  - Чтоб я с тоски не помер. Ладно?
  Кира хмыкнула. И наконец, расхохоталась вслух, опуская руку с зажатой в ней расческой.
  - Типа лахудры? Ладно, Илья. Пожалею, не буду мучить тебя заумными словами. Будем про ежиков.
  
  Глава 13
  
  22.05.16
  
  Дни шли, как и положено им идти, сменяясь ночами, зажигая в промежутках рассветы и пламенные закаты. Рассветов Кира не видела, чаще полуночничала, вернее, встречала их, закрывая ноут и с легкой паникой отмечая светлеющие шторы, вот уж, снова всю ночь проторчала, и засыпать теперь в светлое. А к закатам привычно шла, к небу поближе, туда, где они царили в полную силу. На макушку горы Митридат, где было у нее собственное нахоженное и настоянное место, на отдельном, полном трав и серых камней пригорке, примыкающем к главной вершине. Вершиной назвать макушку двухсотметрового холма, может, и не слишком верно, но зато небо распахивалось над головой в полный размер, не стесненное крышами и деревьями - все они лежали внизу, под ногами.
  Еще была парочка мест поближе, такие называют скучно - точками съемки. В закоулке их квартала, где дома, стоящие торцами, размыкались, давая место небольшой стоянке, а в перспективе открывался туннель между пятиэтажкой, группой деревьев и выходом на соседнюю улицу. Тут небо снималось в рамке густой листвы, такое - высокое и прекрасное. ...И на верхнем ярусе стадиона, там нужно было забраться выше крайней скамьи, протиснуться к ограждению и встать над суровым окраинным пейзажем: пустырь, линия ЛЭП, мрачный силуэт далекого элеватора, и за всем этим - плавные холмы, принимающие в себя красное усталое солнце.
  Солнце тонуло в дымке, как плавилось, протекая за линию земли, потом наступало серое безвременье, и вдруг, сюрпризом и не каждый вечер, разгоралась заря, пылала, зажигая облака.
  Потом они засыпали, тускнея. Кира убирала камеру в свою спец-авоську, уже усталая от беспрерывного кружения по улицам и окраинам зрелой поздней весны, медленно шла, раздумывая, совсем ли устала или дождаться волшебного часа электрик. В отличие от капризных закатов, которые, то сияли, а то совершались неярко, волшебный час случался практически всегда. В этом было его главное волшебство. И конечно, в невероятном цвете неба. Густая пронзительная синева, расшитая сочными пятнами фонарей. То чистейшая, равномерная, а если небо полно облаков - изысканно расписанная волнами и завитками синего по синеве, сбоку оттененной пепельно-розовыми переходами уже не ушедшего солнца, а отблесков городских огней. Синева "электрик". Краткость ее позволяла сделать десяток-полтора кадров с длинными выдержками, а после наступала уже настоящая ночь, в которой фонари из желтых становились белыми - контрастно на черноте. В ночи были свои правила и свои секреты, если час "электрик" все-таки относился к закату и вечерней заре, пусть и требовал ночных условий съемки - штатив, таймер, терпение - то ночь стояла отдельно. И выходить на ночную охоту Кира предпочитала в другие дни. Или свет, или темнота, так ей было удобнее.
  Илья неожиданно славно вписался в размеренную, подчиненную световым и сезонным циклам жизнь Киры. И - быстро. Она не успела возмутиться воцарению в кухне огромной чайной кружки, как уже трижды сходили вместе гулять (у меня на тебя большие планы), посмотрели пару комедий, причем Кира сидела в любимом кресле, Илья, испросив разрешение, валялся на диване, а Клавдий, изнемогая от возмущения, вечер просидел в дверях, переводя с Киры на гостя желтые глаза.
  Кира работала с фотографиями, слушала пацанскую болтовню, иногда вставала, стесненно уходя в кухню, если ему звонили, и он грозно кричал в мобильный, решая какие-то свои пацанские дела, то о пиве, то о тренировках. Когда ушла во второй раз, встала, перебирая на столе всякие мелочи, и тихо возмущаясь, вот же герой, выжил из собственной... он вдруг появился в дверях, разводя длинные руки, спросил, прозревая:
  - Елки-палки, ты из-за меня, что ли, удрала? Так скажи, я не буду. По телефону.
  - Тебе же надо, - церемонно возразила Кира, суя на место сахарницу.
  - Та, - длинная рука описала полукруг, - тю! Тоже мне, важность. И вообще, у меня от тебя секретов нет. Ну, если мешаю, то я потом их построю. Когда домой пойду.
  - Построишь...
  - Ага, - важно согласился Илья, одергивая тишотку, разрисованную какими-то шестеренками, - я ж вожак стаи. Слушай. Мои уехали на дачу, на все лето. Ты давай приходи в гости. А то я тыщу лет не играл.
  Кира уже привычно переспросила, одновременно мысленно издевательски цитируя о себе "страшно далека она от народа, от щенков, в смысле":
  - Не играл?
  - Ну да. У меня там стрелялка отличная. И еще "Метро". Блин, такая страшная, я один в нее шпилиться ссу. А ты сядешь, на диван, с компом своим. Я играю, ты работаешь. А?
  - Идиллия, - умилилась Кира, - пастораль, пастушкИ и пастУшки. Молчу. В смысле, милая какая картина получается.
  - Да, - удовлетворился Илья, - точно. Ну? Пойдешь?
  - Я подумаю. Кино будем досматривать? Кстати, а поесть ты хочешь?
  На радостный кивок вытащила с сушилки самую большую тарелку. Набрасывая с горой картофельного пюре, улыбнулась, вот еще просятся слова, мальчику неизвестные, ендова, братина, да такое, чтоб большущее все.
  - И что мне еще в тебе нравится, - задушевно поведал Илья, принимая от Киры тарелку и устраивая ее на коленках, - ты классно готовишь. А фигура у тебя - улет просто. Вот кругло, там, где надо. Ты не тощая.
  - Угу. С целлюлитом.
  - Не знаю, ты про что. Но мне нравится. Я давно заметил, вот думал, афигеть, классная какая женщина. А ты еще и готовишь. И кашу, как я люблю.
  - Тебя случайно не в славном городе Муроме делали, Илья? Ты может, у нас муромец? Или вообще из гераклов?
  - Про Геракла я кино смотрел, - согласился Илья между ложками пюре, - фильм так себе, актер неплохой, ну с виду. А Муромца и Добрыню знаю, это ж мультики есть, про богатырей. Не смотрела?
  Синие глаза распахнулись, ложка замерла над ополовиненной тарелкой.
  - Отлично! Вместе посмотрим. Тебе понравится. Только я не Илья Муромец, я точно - Алеша Попович. Он тоже вечно влипает во всякие штуки. "Отведай-ка силушки богатырской" и ляп-ляп-ляп. Ты чего смеешься? Надо мной, да?
  Кира замотала головой, неудержимо улыбаясь. Сказала с нежностью, которая ее саму удивила:
  - Что ты. Нет, конечно. Я просто иногда офигеваю от жизни вообще. Вот ты болтаешь и ешь. И это как-то. Я не могу сказать. Как-то невероятно правильно. Так правильно, что хочется смеяться. Понимаешь?
  - Кажется. Ну чего? Смотрим дальше?
  Его мобильный замигал, Илья глянул на определитель и тыкнул, отключая.
  - Не буду отвечать. У нас кино. И чай.
  
  23.05.16
  
  Интересно складывались отношения с редактором Пешим. Кира все же попала на сайт, полистала там материалы, вполне обычный набор для медиа-издания с некоторым романтическо-мистическим уклоном. Статьи по эзотерике, толкования снов, биографии интересных исторических персонажей, занимательная мифология. И авторские колонки, с материалами, подобными тем, что требовал от нее Пеший. Загадочная дама, описывающая собственные сны, весьма поэтично. Автор медленных созерцательных миниатюр в прозе. Парочка поэтов, весьма средних, но работающих в формате сайта - поэмы о воспарениях, вдохновении, ах да, исполнении желаний. И подборки художественных работ, в одной колонке известных художников, собираемых колумнистом-компилятором, в двух других - репродукции собственных. Летающие девы, рыцари стимпанка, небо, полное радужных пузырей с просвечивающими в них сказочными городами.
  В целом занимательно, местами заставляет подумать. Нормальный, хорошего уровня журнал, решила Кира, для того, чтоб преисполниться уважения к непознанному, которое рукой не ухватить, но оно есть. И слава вкусу редактора, не желтая пресса про инопланетян и загадки археологии на Марсе.
  У Киры там появилась своя колонка, с ее маленьким портретом в углу странички. И уже с тремя публикациями. К ее удивлению и неловкому поначалу удовольствию, кто-то, может быть, сам Олег Пеший, снабдил ленты обработанных снимков цитатами из очень хорошей поэзии, настоящей. И сверкающие вечные слова встали, как нужно, сливаясь мерным мысленным говором с переходами света и тени, очертаниями и линиями. Сама Кира вряд ли осмелилась связать собственное лицо, послужившее моделью для серии, с той же японской поэзией. Но сделалось хорошо, и сама она по-новому взглянула на то, что умеет.
  Еще редактор аккуратно трижды перевел ей деньги, церемонно извинившись, за то, что невелики. И предупредив, что оплачиваться будут только опубликованные материалы, снова напомнил о своем желании видеть под снимками слова именно Киры. Она ему написала, слегка раздражаясь, что не каждому дано, извините, если не получается, откуда же их вымучить, и нужны ли они - вымученные. А он ответил странными для нее (или просто непродуманными, предположила) словами "значит, вы еще не все о себе знаете, Кира. Или не все помните".
  Совпадение, мрачно подумала Кира, и поспешила слова о памяти выкинуть из головы. Уже понимая, кажется, беспечное время совпадений для нее кончилось.
  Это выглядело соревнованием. И она не отдавала себе отчета, что, работая с фотокамерой, совсем не возмущена методами Пешего, которые возмутили ее по отношению к сочинению слов. Он предлагал, в письме. Она закусывала губу, смеясь возмущенно новому заданию. Ах, так! А сама уже азартно прикидывала, чем его удивит. Нет, думала, собирая нужные для работы мелочи в рюкзак и в фото-сумку, не соревнование, а скорее карточная игра. Он выкидывает карту, испытующе глядя, примет ли Кира вызов, и чем побьет, какими именно козырями. И Кира, пробегая глазами веер своих сокровищ, выбирает и азартно шлепает поверх его карты - свою, сверкающую и неожиданную.
  Тут она была в силе. И потому для включения в работу годились любые кнопки. Сухое задание? Отлично. Сложная тема? Еще лучше! И пусть получая от нее четвертую и пятую подборки, Пеший изумленно раскроет глаза и покачает головой. Потому что Кира сумела не просто визуально проговорить тему, а найти совершенно неожиданные, не ожидаемые им образы.
  Это было как... как танец, думала она, почти летя по тихим улицам, или забираясь по ржавой лесенке на круглый бок огромного старого бака, покрытого облезающей краской, или сторожа на пирсе невероятные письмена, которые отражала расписная, как погремушка, яхта в сложной морской зыби. Или не танец, а сразу - полет.
  Удивительным было еще одно. Войдя в новую реальность, поначалу такую странную, пугающую и манящую одновременно, Кира пропустила момент, когда она перестала остро реагировать на каждую новую подробность. Так замечаешь ранней весной самые крошечные зеленые листья, мелкие первые цветы на припеке солнечных камней. А потом, когда вокруг всего полно, и оно в силе, оно ярче и роскошнее, кажется - удивляйся без конца, а нет. Почти все уже принимается данностью, и ты в ней живешь, делаешь что-то, именно делаешь на фоне торжествующих изменений, а не кидаешься к каждому новому. Так что, новое, удивительное продолжало появляться, а вот удивляться ему специально Кира уже не успевала. Да и не хотела. Может быть, работа с Пешим стала главной причиной, Кира знала, если работаешь в полную силу, то работа превращается в реку, на которой ты плот или лодочка. Не зря и про течение, и про интересное дело говорят "увлекает".
  Иногда, укладываясь спать, Кира вспоминала, кажется, сегодня снова зажигала маяк, тот самый. Или уже снится? И несколько слов красивой Кати, звучат в ушах, из недавнего с ней разговора.
  Катя появлялась, когда Кира сидела на корточках, выцеливая лучший ракурс розетки чертополоха, еще без длинного стебля, но уже с лапками листьев, - такой, чтоб вместо травы явился странный Чужой с раскинутыми конечностями и напряженно вывернутой мордой. Стояла тихонько, не мешая. Или шла рядом, спрашивая - не про людское. А всегда о том, что вершилось вокруг. Про облака, про щеглов и ворону, про то, как просвечивают вечернее солнце стайки диких колосьев.
  Кире было странно слышать то, о чем она обычно или думала, или читала. Без звука, мысленно, а тут - слова, произнесенные спокойным и мирным, уверенным в себе голосом. Меняющие цвет и вес мыслей. Прощаясь, Катя обязательно склонялась в церемонном поклоне, говоря уже обеим привычное:
  - Благодарю тебя, легконогая Кира.
  И та кивала, прикладывая к сердцу руку. Улыбалась в ответ, тоже благодаря девочку - улыбкой, а не словами.
  
  24.05.16
  
  Страх.
  Кира откинулась на спинку кресла, пристально глядя на почти пустое поле письма. С одним в нем словом. Даже подписи не поставил, никаких вежливых необязательных слов. Из-за этого слово казалось сухим листом чертополоха, колючим, с острыми во все стороны углами.
  Ах, так, - сказалось внутри привычное, и замолчало. Вокруг белой заплаты монитора сгущалась темнота, и Кира боялась отвести глаза. В ней, набухающей, уже проступало что-то. Не отсюда. Заменяло привычные плоскости и грани: стенку с полупрозрачными стеклами, ниши с вазами и фигурными бутылками, стеллаж, забранный яркой цветной тканью.
  А звуки ушли совсем. Даже с улицы не слышался ночной шум автомобилей, и в доме, Кира бережно прислушалась, стискивая деревянные подлокотники кресла, ни урчания холодильника, ни шевеления котов в кухне. Хоть бы телефон. Но отключила сама.
  Глаза болели, будто под веки насыпался песок. Кира моргнула, очень не хотя этого делать, потому что предчувствие перенесло ее на крошечное мгновение вперед. Так бывает, когда, уже делая что-то, думаешь - ой, не надо бы, смотря быструю прокрутку ближайшего будущего, созданного из последствий поступка.
  
  Открыла глаза и села, выпрямляясь и прислушиваясь. Зашарила руками по шелковистым простыням около бедер. В полумраке ей казалось, видит блеск собственных широко раскрытых глаз.
  Одна. Проснулась и - одна. Из темноты выступали незнакомые очертания обстановки, светлеющие углы, блеск стекла, черные линии мебели, пустота в проеме входа сбоку от широкой постели, и еще одна пустота - перед лицом, через пространство, заполненное смутно видимыми креслами, парой плоских диванов и гладкими поверхностями низких столов, пустота, подсвеченная открытой еле заметной лазурью.
  Оттуда, вместе с легким сквознячком, слышались голоса. Мужские. Один был ей хорошо знаком, и вроде бы, это должно успокоить. Он тут. Рядом. Просто не видимый. Слов не разобрать, вместо них лишь интонации. Вот спросил что-то, в ответ рассмеялись, и он усмехнулся тоже. Выслушал неторопливый рокот неразличимых слов, сказал что-то, очень уверенно, перебил новую фразу, сказанную с насмешливым недоверием.
  Это длилось всего минуту. И всю минуту Кира сидела, совершенно одна, отданная чужому безжалостному полумраку, от которого ее не отделяла ни одежда, ни (вдруг смутно подумалось Кире отсюда, погруженной в ту реальность одним словом в письме) какие-то недостатки во внешности. Некрасивые носят невидимые одежды, которые их защищают...
  Минута полного, кромешного страха.
  Прозвучали шаги, такие ужасные, неотменяемые. Взбегал легко, уйдя с открытого места сначала под пространство комнаты, полной легкой мебели, потом по лестнице, которая примыкала к открытому входу - его Кира ощущала правой скулой и ухом. И с каждым шагом страх уходил, сменяясь невероятным облегчением, почти счастьем. Потом без почти, просто счастьем.
  Запах моря и цветов смешался с запахами сильного мужчины. Одеколон, табак, немного спиртного, чуть-чуть свежего пота.
  Иглой, или, скорее, колючим шипом чертополоха на краю листа прорезался ушедший было страх, последним своим движением очерчивая в проеме черную большую фигуру. И исчез. А фигура осталась.
  - Проснулась? Моя королева Кира. Белецца Кира, Кира красуня-пригажуня.
  Кира засмеялась, почти всхлипывая от счастья. Не одна, он тут. И страх ушел. Смешно, что вообще испугалась, глупая Кира, совсем дуреха.
  Раскрывая навстречу теплые руки, трогая пальцами густые короткие волосы, скулу, шершавую от бритья, твердые губы, щекочущие ладонь, смеялась поцелуям, уговаривая маленький, засевший внутри страх, что боялась именно одиночества в новом, непривычном месте, а не того, что говорили без слов голоса внизу. Чужие голоса и его, такой родной, любимый голос.
  
  Рядом мерно и тихо гудело что-то. Кира закрыла глаза, снова открывая их в контрастную реальность: белый монитор и темнота вокруг. Не совсем темнота, у локтя на диване загорался в такт вибрации экранчик телефона, пускал через картинку значки вызова.
  - Да? А. Не определился. Привет. Что?
  Прижимала к уху гладкий мобильник, как лекарство, которое обязательно поможет, вот буквально сейчас.
  - Я говорю, чего купить, говори, давай! Мы с пацанами в магазине.
   - Что? Я... Илья, ну, ты что в самом деле. Не знаю. Купи там чего. Себе.
  Обмякла в кресле, по-прежнему цепляясь рукой за телефон и сильно притискивая его к щеке. Глупая Кира, прошляпила сумерки, совсем глаза хочешь испортить, упрекнула себя, закрываясь привычными мелочами от яркой картинки, все еще стоящей перед ней.
  - При чем тут себе? - громогласно удивился телефон, - ну? Картошки надо? Сахару?
  - Н-надо. И сахару. Надо.
  Дернулась, отодвигая телефон: в ухе заорало свободным, как в пустыне или в море голосом:
  - Кобзя! Так! Картошки! Умеешь выбрать? Смотри, чтоб самую-самую. Пять кило! Хватит пять? Кира?
  - Хватит, - поспешно сказала Кира.
  Встала, нашаривая ногой тапочек.
  - Сахару тоже пять?
  - С ума сошел?
  - Плетень!
  - Что? Какой пле...
  - Сахар возьми! Откуда я знаю. Девушка! Девушка, епт! У вас чего это сахар дорогой и дешевый? А?
  - Дешевого бери! - заорала Кира, пугая Клавдия, - одинаковый он.
  - Колбасы? Куру?
  - О Боже. Илья, перестань.
  - Щас. Уже немного осталось. А-а-а-а! Лук! Кобзя, лука, мухой!
  - Полкило, - в панике встряла Кира, включая, наконец, свет и уходя в кухню, чтоб включить и там тоже.
  - Килограмм, - согласился Илья, - девушка, подождите, мы яиц еще. И мороженого. И квас. Двушку! Чего это снова? У нас очередь. Нормально! Шоколад черный, да? Я две возьму. Белый себе. Нет, и молочный еще. Рыбы копченой. Капусты. Большой кочан?
  - Несите уже весь лабаз, - отчаялась поучаствовать в процессе Кира.
  Стояла перед плитой, на которой медленно грелась вода в заслуженном ковшике с обгорелой деревянной ручкой. Улыбалась, глядя на кафель, далеким грозным приказам и смеху.
  - Так, - сказал Илья в ухо, - они сейчас все притащат, не пугайся. А я. Мне тут еще надо. Я ничего, если приду совсем поздно? Ну, в час ночи. Наверное.
  - Приходи. Я до трех буду работать.
  - О! Хорошо. Кира?
  - Да?
  - Я можно выпью пива? Пару бокалов.
  Кира закашлялась, не зная, что отвечать. Илья в трубке шумно дышал, ожидая разрешения. За ним слышались мальчишеские голоса.
  - Пей, конечно. Чего спрашиваешь.
  - Так надышу ж, - удивился мальчик, - а тебе спать. Ладно, пока, жди кульки.
  
  Он отключился, а через десять минут в подъезде затопали, негромко переговариваясь, и Кира быстро открыла дверь навстречу белеющим в сумраке лицам, таким, почти детским.
  - Вот, - ломко сказал первый, втаскивая громадный пакет с торчащими из него батонами и горлышками пластиковых бутылок, - и еще картошка, отдельно. Плетень?
  Отобрав у неразличимого за спиной Плетня сетку, поставил рядом с пакетом.
  - Спасибо, - поспешно сказала Кира вслед дробным шагам в темноту.
  - Ага. Илья придет, мы на плитах.
  
  Она закрыла двери. Коты немедленно явились, обнюхать новое и сунуть морды в шуршащий пакет.
  Кира легонько пихнула Клавдия в мягкий бок, чтоб не залез внутрь целиком. Наклонилась, вытаскивая внезапные покупки. Черти что и сбоку бантик! Так ругалась мама, и маленькую Киру очень этот сбоку бантик смешил. Какой заботник, и правда, все запасы подъел за неделю, которые она сама месяц бы пользовала. И догадался купить не конфекты с шампанью, а самое такое насущное. Молодец. Но когда про пиво спросил, было неловко. Вроде она ему мамка. Кто решит посплетничать, так и скажут, эдипов у мальчика комплекс. Нашел себе мамочку вместо далекой родной, и теперь у нее разрешения спрашивает. Пить или не пить.
  Но унося на стол пакеты и свертки, Кира вдруг поняла, да ерунда это все. Сказал - тебе ж дышать. Обычная это деликатность и забота. Откуда она в пацане, который играет в футбол, не стесняется смачно ругаться, и временами набирается пива, и - покрепче пива.
  А почему бы ей не быть, спросила сама себя. На дне пакета обнаружились три шоколадки. Черная Кире, белая себе. И молочная - на всякий случай. Представь себе, легконогая Кира, избравшая второй жизнью одиночество и свободу, что на твоем пути встретился тебе просто хороший человек. Удивительно, конечно, что он уже человек в свои двадцать один. Но ведь так и должно быть! В его возрасте ты гуляла с годовалой Светкой, ходила на почту отправлять телеграммы отцу ее Сашке, а дочь сидела рядом на гладкой деревянной скамье, болтая ногами и разглядывая людей. Получается, ты была человеком в твои двадцать. И раньше. Когда решила выйти замуж и начать самостоятельную, отдельную от мамы жизнь. И конечно, еще раньше.
  - Ты? - прошелестел в ухо мягкий голос, трогая губами короткие пепельные кудряшки, - человек? Моя кошечка, не смеши, ты никто, так, теплое существо, плюшечка-игрушечка. Для взрослых мужчин.
  Кира вздрогнула, роняя обратно в пакет тяжеленькую шоколадину.
  - Нет! - обвела взглядом кухню, боясь за каждым знакомым предметом увидеть другое - как искаженное отражение в кривом зеркале, как тень, отброшенную странным источником чужого света.
  - Неправда!
  Оставив пакет, схватила мобильник. Стояла, не решаясь нажать кнопку вызова. Сказал пиво, пару бокалов, значит, они там, компанией, смеются, болтают. Может быть, с ними девчонки-ровесницы. А тут ее звонок, вроде с проверкой. И Светке не позвонить, уже поздно, спят.
  Хорошо бы отвлечься. Увлечься работой. Но засранец Пеший прислал ей слово, которое увлекает Киру совсем не туда. Вот. Нужно пойти и ответить. Написать, ах ты говнюк, чего лезешь, куда не просят? С намеками своими, ты не все по-омнишь, Кира. Я помню, все, что мне нужно! И не хочу помнить еще чего-то. Тем более, его просто нет.
  Она снова села в кресло. Проверила время в уголке экрана. Илья придет после своего пива только через час. Набираясь решимости и злости, открыла вкладку с письмом. И уставилась на крошечную аватарку в верхнем поле. Моргая, увеличила масштаб, и злясь, вернула все к норме. Картинка была совсем мелкая, лица не разглядеть, а просто - мужское лицо, светлые короткие волосы. Конечно, показалось. Не похож.
  На кого, насмешливо спросил внутренний голос, на кого не похож, белецца Кира, Кира красуня?
  - Заткнись, - посоветовала Кира.
  И закрывая все вкладки, выключила ноут совсем. Оставив в комнате свет, ушла в кухню. Куча хлопот, на самом деле. Парень притащил жратвы, нужно порадовать его. Любимым картофельным пюре с отварной курятиной. Или вкусным рассыпчатым рисом. Придет, поставят кино, возьмут на колени тарелки и будут смотреть. Смеяться. А еще не дошито платье, обещанное себе и девушке Кате.
  
  Глава 14
  
  В полчетвертого утра Кира бросила на стол в маленькой комнате платье, и оно легло, томно свешивая к полу струящийся подол. Не пришел. Ну и фиг с ним. Не девочка, чай, волноваться и подпрыгивать. Где два бокала, там и пять, знаем мы такое. Мог бы, конечно, позвонить, предупредить, чтоб не дергалась. Но что взять с пацана.
  Она устало вернулась к себе. Разобрала постель на узком диване. Умывшись, легла, изгнав котов в коридор. И устроив на коленках нетбук, открыла вечернее, усмехнулась, а нет, уже утреннее чтение.
  Минут десять честно пыталась понять, о чем толкует автор, завлекая читателей в зимний Тибет, под крышу монастыря с тенями молчаливых монахов. И уже почти засыпая, прислушалась, раскрывая глаза, будто слушала и ими тоже. На стук о подоконник встала, с досадливой радостью. Явился. Не запылился. Значит, пока выпроводит, снова придется спать почти днем, уже пятый час утра.
  Она помахала невидимому Илье и пошла открывать, репетируя, как бы повежливее спровадить его сразу, чтоб даже не разувался.
  - Ох, елки-палки, - сказала, пытаясь удержать тяжелое тело, которое ввалилось в распахнутую дверь, - вот блин. Нажрался, да? И что теперь? Да стой ты, несчастье!
  Она увела гостя в комнату, вернулась, закрыть квартиру. А когда зашла к себе опять, то развела руками с досадой и злостью. Илья уже спал, упав на ее разобранную постель в своих шортах и задранной наперекосяк тишотке. Длинная рука с пухлым, как у ребенка, кулаком, свесилась к полу. В другой, прижатой к груди, Кира, присмотревшись, обнаружила обкусанный пирожок. Кривясь и вдруг расхохотавшись, вытащила из пальцев, сунула на стол.
  Ушла к стеллажу, доставая себе другое одеяло и простыню - постелить на широкий диван. И окно приоткрыть нужно, а то к утру угоришь, наказала себе.
  - Кира, - тяжело выговаривая, позвал мальчик, - Ки-ра!
  - Спи.
  - Можно?
  - Дурак, да? Спи уже.
  - А ты тут будешь? Ки-ра...
  Нет, сердито подумала она, уйду в поля, летать с феями. Пока ты тут храпишь.
  - Буду. Конечно.
  - Водички.
  В кухне Кира налила стакан воды, посмотрела с сомнением и взяла литровую банку. Достала вторую и принесла две. Илья сидел на диване, снова держа в руке пирожок. Выглотал банку смаху и снова лег. Потыкал пирожком себе за голову:
  - Тут. Сиди тут. Где всегда.
  - Сижу, - кивнула Кира, наклоняясь и снова отбирая пирожок, - да что ты его, как родного. Утром съешь.
  - Это тебе, - обиделся Илья. И заснул, перекатывая грандиозный хмельной храп, от которого зазвенели в стенке вазочки.
  Кира задернула занавеску, скрывающую широкую тахту, и повалилась на постель, кусая губы, чтоб не расхохотаться. Кино и немцы. Романтика и... и...
  Но все чаще мысли, связанные с этим огромным парнем, не желали додумываться, обрываясь на мысленном, изрядно, по мнению Киры, легкомысленном махании рукой. Фиг с ним, думала Кира, засыпая и все еще улыбаясь, фиг с ним, завтра докуем.
  
  26.05.16
  
  Утро наступило далеко за полдень. Вернее, Кира поднялась раньше, с тяжелой головой от пропитанного винным духом запаха комнаты. Прошла мимо спящего Ильи, он лежал с неудобно откинутой башкой, уткнув лицо в угол подушки. Поправила на выставленном бедре покрывало. И села в кухне, устроив котам завтрак, а себе большущую кружку кофе с молоком. Отхлебывая, просыпалась, с удовольствием чувствуя, как со сном уходит и головная боль, оставляя ленивые мысли-заботы. Проснется, наверняка ему будет плохо, похмелье. Ну, не самая большая проблема, главное, пусть бы его не искали, кто там у него из родни, понадеялась Кира, говорил, бабушка с дедом, но они уехали на Азов, на все лето, будут наезжать разок в неделю. А остальное... Да сделаю парню крепкого сладкого чаю, и пусть отлеживается.
  Если бы не письмо Пешего, наверное, была бы полна раздражения на резкую поломку своего режима. Обычно, если не выходила в солнце, то к вечеру портилось настроение, казалось, день пропал, канул зря, даже если забить его до отказа домашними хлопотами. Но выходить на поиски страха никак не хотелось. Не хотелось думать, куда нужно отправиться за ним, неся на запястье терпеливую сумку с фотокамерой. Или наоборот, куда пойти, чтоб на страх не наткнуться (для себя Кира уже решила эту тему похерить и ждать следующей).
  "Пойду просто так", встала, с головой уже ясной и с привычным нетерпением в ногах. Но как быть с несчастным похмельным гостем?
  Все равно в ванной копилась стирка, и пока совершаются домашние дела, можно прочее на пару часов отодвинуть.
  Она так и сделала. Аккуратно передвигаясь, чтоб не наступать на своих КК, собирала бельишко, что-то замочила, другое кинула в машину. Под механический рокот замесила тесто на оладушки, поставила вариться бульон. И заглянула в комнату уже на невнятный голос.
  Илья сидел, потирая рукой лоб, и с кем-то о чем-то договариваясь по мобильному. На открытую дверь глянул, виновато улыбаясь, потянул на коленки край покрывала. Кира вошла, с ответной улыбкой, чтоб успокоить. Взяла пустые банки, показывая их - Илья поспешно кивнул и перекосил лицо. Ну да, усмехнулась Кира, наливая воды в кухне, голова сильно бо-бо, судя по аромату, выпито вчера, ой, немало.
  - Кира? - он принял банку, выйдя навстречу в коридор, тут же выхлебал, запрокидывая подбородок с темной бородкой, вернул пустую, - спасибо. Ты меня спасла. Извини.
  - Иди в сортир, я буду в комнате. Деликатно там посижу. Потом поговорим.
  - Ох, - он уже закрывал двери, щелкая задвижкой.
  Кира ушла, сначала проверив оладьи. Убрала свою постель, прислушиваясь, как сперва тихо сидел, потом сливал воду, потом лил воду в ванной, снова ворочался в туалете, опять путешествовал умываться.
  Села за ноут, проверила почту, и немного поболтала с Вероникой.
  "Как там твой мимими-медведь?"
  "Оййй. Порасскажу после, счас неудобно"
  "Давай. Меня тут все равно работой загрузили выше крыши"
  
  Илья зашел, вытирая Кириным полотенцем шею и плечи. Сел на скрипнувший под его весом диван.
  - Тошнит чего-то, - доложил осторожным голосом, так же осторожно усаживаясь удобнее.
  - Немудрено. Сколько же принял вчера?
  Он поднял страдающие синие глаза с припухшими веками.
  - Да немного вроде. Пива три литра. Нет, две двушки. А потом еще коньяку. Рюмок пять. Нет, шесть. С какого переляку я пил этот коньяк? А?
  Кира пожала плечами, повернулась, чтоб не сидеть к парню профилем, а смотреть в лицо.
  - Слушай. Я к тебе прекрасно отношусь. Правда. И за еду вчерашнюю превеликое спасибо. Но у меня были отношения с сильно пьющим прекрасным мужчиной, спасибо, накушалась. Понимаешь, я туда больше не хочу. Может быть, я еще и поэтому одна все время. Чтоб самой выбирать, как мне жить. Я свою жизнь хочу жить, а не чужую. Твою там. Или еще чью.
  Илья молчал, рассматривая свои коленки.
  Не меняя голоса, Кира закруглилась, ругая себя за многословие:
  - Если совсем паршиво, лучше проблюйся. Я тебе чаю сделаю. И если не нужно никуда, валяйся. А я через часок выйду, прогуляюсь.
  Мальчик поднял на нее глаза.
  - Ты не ругаешься?
  - Чего мне ругаться? Ложись давай.
  Он встал, воздвигаясь над ней сидящей. Руку прижал к животу над резинкой шортов.
  - Иди в сортир, - поспешно сказала Кира, наблюдая, как меняется выражение и цвет лица, - бегом.
  
  Через недолгое время Илья лежал снова, слегка постанывая и сам себя прерывая испуганно. Кира сидела в кресле, почти упираясь локтем в его макушку, там, куда он в ночи тыкал пирожком. Неспешно работала, сортируя снимки. Вспоминала тот самый пирожок и улыбалась.
  - Я же не просто, - повинился Илья, задирая к ней перевернутое лицо, - это по работе. Вчера заказ добили, пришлось посидеть с дядьками, чтоб в следующий раз меня вызвали тоже.
  - Поэтому и закупился?
  - Ну да. Меня если вызывают на всякие ремонты, то денег сразу много. А потом пусто-пусто, пока снова не позвонят.
  - А я думала, ты с пацанами своими нажрался.
  - Пф, - обиделся Илья, снова укладываясь и глядя в потолок, - на них не напасешься. Сильно жирно, я пашу как конь, с ремонтами этими, а потом взять и все на бухло спустить?
  - Разумно.
  - Ты меня не ругаешь! - вдохновился Илья, подтыкая с боков покрывало, - вообще, счастье. Если бы не тошнило еще.
  - Надо поесть. Тогда твоему желудку будет чем заняться.
  - Бэээ...
  - Угу, - Кира встала, закрывая ноут, - именно. И, если что, не жалей добра, поделись с унитазом. Пойду принесу бульона.
  
  27.05.16
  
  На улице перед подъездом разошлись, Илья держал в руке пиликающий мобильный, Кира скомканно кивнула, остро ощущая любопытные взгляды соседок на лавке. Повернулась, уже втыкая в ухо комочек наушника.
  - Кира? - он догнал ее, тронул локоть, - сегодня мне дома надо. Уборка, такое. Ну, давай ты вечером придешь? Обещала ведь.
  Она подумала, вертя в руках тонкий пластиковый провод. Взгляды, казалось, тяжелели, ползая по ее лицу и по огромной фигуре Ильи. Спросила невпопад:
  - У тебя рост какой?
  - А. Так метр девяносто. Два. Нет, три, кажется. А что?
  - Просто. Я обещала подумать. А не прийти.
  - Чего тут думать? - искренне удивился, ероша короткие волосы, - я тебе покажу, у меня там прикольные есть штуки, с раскопок античные черепки и еще целая ваза, ну не древняя, гончар знакомый делал. С рельефом. И статуэтки. Забыл, как их...
  - Терракоты, - подсказала она.
  Илья закивал, тут же сморщился, поддерживая рукой висок.
  - Ты чего смеешься?
  - Так. Извини. Я вечером позвоню, хорошо?
  Он вдруг нахмурился, сердито глянул на поющий телефон, отключил вызов.
  - Да ты обещаешь, а сама не звонишь никогда. Вообще ерунда выходит. Все я и я тебе звоню. Обидно. Будто навязываюсь.
  - Нет, - удивилась Кира, - совсем же нет, не навязываешься. Я позвоню. Правда. Сама, обещаю.
  Он сразу повеселел, ушел быстро, уже сам вынимая телефон и что-то в него крича. Кира успела увидеть, как на ходу поздоровался с теми самыми любопытными тетками, вольно кивнул, прогромыхав "здрассти", и те, будто стукнутые открытостью, мелко закивали в ответ, забыв тереть глазами Киру.
  Солнце, подумала она, уже включив музыку и мерно в такт мерным ритмам, покидая длинный двор с его кошками, тетками, кустами и детскими велосипедами, мне нужно солнце. Еще одно. А одно у меня, кажется, появилось, недавно. Метра девяносто ростом, с двумя или тремя сантиметрами, ах незадача, не знает точно. При почти двух сотнях сантиметров какая важность...
  Ей тоже захотелось позвонить, и она, уже выходя на автобусную платформу, набрала номер дочери.
  - Я уж думала, ты вообще в каких-то эмпиреях, - обиженно отозвалась Светка, - хорошо, в контактике выкладываешь фоточки, я хоть знаю, моя мамо жива там, фунцикулирует, полет нормальный. И колонку твою мы всем отделом лицезрели, и тебе от всех моих девиц пять с плюсом. И погода у вас там...
  - У тебя все нормально? Ты чего частишь?
  Светка замолчала.
  - Котильда? Блин, я пугаюсь, когда ты так.
  - Да все нормально, мам. Это ты у нас. Я тут с Вероникой парой слов перекинулась. У тебя что, роман?
  - А ты что, полицейский нравов?
  Светка снова замолчала. Кира шла, забыв про автобусы, в один из которых собиралась сесть, проскочила светофор, миновала мостик через городскую речку, закованную в бетонные берега с рыбаками и удочками.
  - Тю, - расстроилась дочка, - да что мы с тобой? Ругаться собрались? Я просто сказала Нике, что у тебя новое увлечение, имела в виду работу. А она мне отвечает, мол, не переживай, он, судя по всему, очень хороший мальчик. Мальчик. Я что-то пробекала-промекала в ответ и вежливо распрощалась.
  - Мальчик, - согласилась Кира, чувствуя себя, как с моста в далекую воду, эххх, - но у нас ничего с ним нет, мы, представь себе, дружим.
  - Мам? Совсем-совсем мальчик?
  - Боюсь, что да. Светушкин, он моложе тебя. Ужас? Погоди. Ты ржешь там! Ты чего над матерью ржешь!
  У Киры вдруг стали видеть глаза, и все увиденное было таким солнечным, таким прекрасным. Листья платанов, свешенные между ней и ярким солнцем, девочка на самокате, пересекающая блестящую пустую дорогу, блики света на покатых крышах автомашин.
  - Конечно, ужас. Но ты же справишься, с эдаким ужасом. Кто виноват, мам, что дядьки от тебя шарахаются. Я тут себе все мозги сломала, правда, вот думаю, прелестная такая женщина моя мать-перемать.
  - Не ругайся на мать. Перемать.
  - Умная, веселая, легконогая. Готовит чудесно, заботливая. А дядьки от тебя, извини конечно, шарахаются. Будто от привидения. Будешь смеяться, я как раз хотела тебе посоветовать на мальчиков перейти.
  - Хорошо, не на женщин.
  - Та. Они тоже от тебя шарахаются. Одна твоя Ника героиня, не боится и вообще тебя любит, но она ж замужем благополучно. Вот мы с Димкой и решили...
  - О-о-о. Вы еще и с мужем решали мою нещасную судьбу?
  - Да, - неумолимо согласилась Светка, - решали. Муж и жена одна ж сатана, так? И Димочка со мной совершенно согласился. Что тебе нужен молодой, полный сил дурак. Чтоб смотрел на тебя снизу вверх, говорил "Кира! Какая ты умная!", а потом убегал зарабатывать денег. Я, правда, думала, ему будет лет хотя бы тридцать пять. Но ты у нас всегда, если что совершаешь, то с размахом.
  - Это не я совершаю, это со мной совершается.
  - Что? Связь плохая, не слышу.
  - Я говорю, я вас люблю! Обоих!
  - Если он тебя обидит, этот твой дружок, я приеду и подстрелю его из рогатки. Передай. И пусть снизу вверх. Передай! Мам, мне уже под землю. Целую.
  - Иди уже, шахтер, в свое метро. Целую.
  Сунув телефон в карман, Кира улыбнулась деловитой девочке, везущей коляску, видимо с кем-то младшим. Оказывается, ей нужна была Светкина поддержка. Ох, Кира, дочка считает тебя сильной, мама - невыносимо упрямой. А ты колеблешься, заводить ли отношения с мальчишкой, считая его годы, и еще - взгляды соседок на лавочках. И ждешь отмашки от собственной дочери. А если бы все против тебя? Решилась бы?
  Сослагательное наклонение напомнило о подруге Нике, которая терпеть его не могла. Это Кира любила развивать из точки ветвистые варианты возможных будущих, а Ника досадливо махала рукой: снова ты свое "если бы да кабы". И разумеется, часто бывала права. К чему переживать еще не прожитое и неизвестно, реальное ли будущее, когда реальность в любую секунду может повернуться совсем другим боком.
  Снизу вверх... Вот-вот, нашла ты себе, Кира, мальчика, которому снизу вверх весьма затруднительно. По причине его почти двух метров против твоих метра шестидесяти. Шестидесяти с двумя сантиметрами, ревниво уточнила Кира, улыбаясь живописному народу у тихого магазинчика. Тут всегда заседали две толстые мамаши с непосчитанным выводком дошколят, равномерно пьющий абориген в пиджаке на цветастую рубаху и стайка лолиток в леггинсах и коротких джинсовых курточках.
  На углу, где хозяйка крайнего домика отвоевала у общей улицы извилистый палисадник вдоль забора, ныряющий вверх-вниз вслед за рельефом дороги, остановилась, слегка задыхаясь, рядом с куртинами нежнейших желтых ирисов. Все дороги, которые все - ведут в Рим. А Кира, стоит ей задуматься, попадает на Митридат, то боковой тропкой через брошенное кладбище, то переулком, прорезающим диаметральные улицы на склонах.
  Кладбище и лежало сейчас перед ней, полное поздней майской травы, из которой торчали удочки дерезы - гибкие, усыпанные звездочками цветов и рыбками молодых листьев. Такое старое кладбище, что ни единой на виду могилы или оградки, только если, ступая в травищу, приглядеться, можно увидеть серые прямоугольники бордюров, напрочь заросшие осокой и заячьим ячменем.
  Интересно, подумала Кира, медленно идя вверх по диагональной широкой тропе, ночами бродят ли тут покойники, а даже если нет - они до сих пор лежат практически под ногами.
  
  28.05.16
  
  На верхушках плавных холмов гулял ветер. И царило солнце, уже немного желтое, спокойное. Круглились над линией морского горизонта белейшие с голубыми тенями огромные облака, и Кира, привычно похолодев от внутреннего восторга, встала, убирая со лба волосы и прижимая камеру к глазу. От медленного танца небесного пломбира защиты у нее не было, снимала, как только видела. Да впрочем, никогда после и не жалела, сидя ночами в фоторедакторе и бережно выводя легкие тени, чтоб яснее и объемнее стали снежные бугры и тайные голубоватые впадины. Были дни, полные облаков фарфоровых, Кира называла их порцеляновыми. Оттенки розового и синего нежнейше просвечивали сквозь белизну, как светятся тонкие китайские чашки. А еще случались небеса с драконами, вольно раскинувшими огромные крылья и изогнутые длинные спины, на закате полыхающие дивным алым и багрецом. Сегодня был день небесного мороженого. Не кокетливый крем-брюле, а белоснежный пломбир, казалось, нужна великанская ложка - зачерпывать, отправляя в рот, узнать, наконец, вкус. Или придумать его. Или - вспомнить.
  Тут можно было не думать вообще. Просто медленно идти через травы, ловить свет и порывы легкого ветра, смотреть на маленькое близкое и маленькое далекое, собранное в огромное целое. Снова удивляться тому, как устроено зрение и глаза. Непрестанная работа крошечных мышц, выцеливающая все детали по очереди так, что мозг видел всю картину в целом, с одинаковой резкостью, с тем, что перед глазами и что на краю зрения. И понимая, как малы возможности статичного кадра, но одновременно азартно принимая условия игры. Камера может меньше, чем глаза в сочетании с мозгом, так используй ее возможности, чтоб сказать меньшим про большее. Заключи бесконечность в рамку и пусть границы станут той самой бесконечностью. Визуальная недосказанность сработает правильно, если сумеешь.
  За спиной Киры лежали руины древнего полиса, по истертым камням пробирались гуляющие, окликая детей. Она любила эти старые камни, никогда буквально не представляя тех, кто жил тут и топтал мощеные дорожки два с половиной тысячелетия назад. Ей хватало атмосферы, переданной точно организованным пространством. В него замечательно вписывался обелиск времен Отечественной войны, похожий на вертикально торчащий из трав меч великана. И совершенно не подходила сюда сверкающая, то синей, то розовой побелкой бочечка вечного огня с кокетливыми перильцами по верхнему ободу. Снимая, Кира старалась убрать пузатую из кадра или спрятать за предметами переднего плана: античной колоннадой, кривым деревом лоха с пышной макушкой.
  День был хорош. И небеса прекрасны. Обильные травы еще не выгорели, кидались зелеными волнами под невидимой рукой ветра. Жаворонки подпускали близко, глядели на Киру бусинками глаз, топорща серые хохолки, и улетали, таща в лапках низочку песенки из одинаковых нот.
  Почти получалось не думать о задании Пешего. Но на вершине третьего холма Кира вдруг встала, с четким ощущением, что забыла. Забыла выключить газ. Или воду в ванной?
  Настроение испарилось, изгнанное беспокойством, Кира понимала, скорее всего, глупым, ложным. Но понимая, знала, придется вернуться. И не привычно медленно, с удовольствием ступая усталыми ногами и слушая плеер. А как можно быстрее, ругая себя за глупость.
  Вот когда нужен кто-то еще. Позвонить домой, а после снова гулять.
  У дома она все же заскочила в магазин, хватая в пакет батон и поднывая от нетерпения рядом с медлительной продавщицей - очкастой, но с зубами через один в накрашенном рту. На углу, смеясь над собой, тоже остановилась - снять драконьи позы котов, пугающих друг друга заунывными воплями и грозно изогнутыми хвостами.
  Тяжело дыша, пролетела длинный, почти пустой двор, кивнула тете Тане, собирающей мисочки после ужина дворовых кошек. У своей двери, ковыряя ключом, прислушалась, стукая сердцем.
  Внутри кто-то разговаривал. Невнятно и не скрываясь. Замолкал, видимо, слушая, потом кидал ответную реплику. Женский, кажется, голос.
  - Кирочка, здрастуй! - за спиной прошаркала по ступеням соседка.
  Кира пробормотала невнятное, и пока та возилась у почтового ящика, скорее открыла дверь. Чтоб не одна, с этим голосом.
  
  - Да, да, Олечка, - согласилась мама.
  Кира видела ее бедро в цветном халатике и ногу в шлепанце. Мама сидела боком на тумбе, покачивала ногой. Прижимала к уху трубку, желтую, как яичный желток. Кире ужасно нравилось - у всех телефоны белые или черные, а у них обтекаемая блестящая коробка с круглым диском - желтая.
  - Да, - снова сказала мама, кивая дочери накрученной на бигуди головой.
  За спиной загремел почтовый ящик и шаги соседки прошуршали обратно, считая степени на второй этаж. Кира дернулась, оглянуться, ощущая себя разрезанной пополам временной границей. Будто лицо и вся передняя часть с рукой, опущенной под тяжестью портфеля, принадлежали прежней Кире, совсем еще девочке, что вернулась из школы. А другая рука, вцепившаяся в дверную ручку, спина и джинсовая задница, затылок с подколотыми длинными волосами - Кире нынешней, только что кивающей соседке.
  - Олечка, у меня там кипит, - морщась, прервала собеседницу мама. И, быстро попрощавшись, соскочила с тумбы, легко, как девочка. Так же быстро снимая с головы железочки бигуди, разглядывала в полутемном зеркале блестящее от крема лицо.
  - Ты чего растрепалась вся? Гнался кто-то? Эта Ольга, вечно звонит, когда я занята. Руки вымой, ну почему я должна напоминать все время? Там каша и мясо в чугунке. Я скоро ухожу, у тети Веры сестра приехала, надо повидаться. Ты, конечно же, не пойдешь? Тетя Вера обижается.
  - Нет, - отозвалась Кира уже из комнаты, бережно, как стеклянный, ставя на диван потертый портфель и рассматривая свою руку, как чужую. Сознание мучительно расслоилось, и одна его часть, та, сильная, которая хранила Киру от воспоминаний о прошлом, неумолимо утекала, истаивала, уходя за спину, как вода стекает с плеч по бедрам и коленям, потом щекочет ступни, и вот ее уже нет, остались капли на быстро высыхающей горячей коже. Не высохла одна капля, засела в мозгу, беспомощная, годная лишь на то, чтоб отражать происходящее, которое из забытого прошлого стало вдруг реальным настоящим. Отражать, но не влиять и даже не комментировать, помогая заново пережить. Лежала, влажно переливаясь, где-то за лбом, в центре головы, напоминая Кире - ты выживешь.
  Выживу?
  Страх заданного самой себе вопроса стал последней репликой диалога Киры и Киры. После него она осталась одна.
  
  Глава 15
  
  ***
  
  Как хорошо, что мама уходит. Можно сесть и спокойно разобраться, что к чему, а еще позвонить Ленке, вдруг получится погулять. Туда. Где он со своей собакой.
  Кира стащила школьное платье вместе с расстегнутым передником. Бросила комок на диван, надела фланелевый халат в дурацкие оранжевые цветы по синему фону. Подпоясалась туго, не вздохнуть. И становясь перед узким зеркалом, придирчиво осмотрела себя. Мама ходила по коридору, бросая реплики, на каждую Кира отвечала, погромче, чтоб слышно через дверь. Угу. Да, мам. Хорошо.
  - Если пойдешь гулять, купи молока. Я рубль на столе там. Но чтоб уроки сделала! Все. Эта еще твоя Лена. Вообще, я не понимаю. Взяли привычку. Каждый день куда-то.
  - Угу. Да, мам. Хорошо. Мы не каждый. У Ленки этюды. Мы до набережной только. Ненадолго.
  - Тоже мне, художник. От слова худо.
  Мама распахнула двери в комнату дочери. Встала в проеме, одергивая на боках блестящую кофточку с вышивкой на груди.
  - Ну как? Мне идет?
  И повернулась, не дожидаясь ответа. Клонясь, приблизила лицо к зеркалу в коридоре. Через помаду, делая паузы, продолжила:
  - Вот я... в шестнадцать... За мной курсанты из... мореходки бегали. Двое... подрались даже. Попали... на эту, как ее...
  - Гауптвахту, - подсказала Кира, вытаскивая из портфеля истрепанные библиотечные учебники и стопку тетрадей - бледно-розовых и бледно-голубых, с надписанными обложками. Тетрадь по алгебре, ученицы 9-А класса, средней школы ?18, Василевской Киры. Тетрадь по русскому языку. Тетрадь по химии.
  В последней тетради высунулся из серединки уголок вырванного листа, Кира быстро вынула его, складывая пополам и еще раз пополам, оглядываясь на голос мамы, сунула в ящик письменного стола, поглубже. Под рукой загремели, перекатываясь, разнокалиберные карандаши.
  - И был один художник. Молодой совсем, а потом он был у нас городским архитектором, между прочим. Нарисовал мой портрет, очень красиво. Акварелью. Витя. Его звали Витя, а сейчас Виктор Максимович. Так вот Витя говорил, что я красивая, как итальянская графиня.
  Голос удалялся и приближался. Потом внезапно совсем близко сказал в комнату:
  - Удивительно. И в кого ты у нас такая... такая вот. Отец твой красавец писаный. И на меня совершенно не похожа. Нина, что с пятого, мне вчера говорит, ой, какая Кира у тебя хорошенькая девочка, а я ей - да что в ней хорошенького?
  Мама засмеялась и снова исчезла. Шаги стали звонче. Обутая, она быстро собирала всякие мелочи, шла в кухню за поставленными в вазу астрами.
  Совсем на пороге остановилась и сурово напомнила:
  - Будешь уходить, все проверь. Газ и воду, утюг. Не дай Бог что случится, а дома никого. И в девять чтоб...
  - Да, мам. Мы раньше, как только свет уйдет, мы домой.
  - Художник, - снова фыркнула мама. И ушла, крепко и коротко хлопнув дверью.
  Кира запела, кружась по комнате и растрепывая длинную косу. Расплела и поднимая волосы руками, всмотрелась в зеркало. Вздохнула, бросая по плечам длинные пряди. Мама, конечно, права. Совершенно Кира никакая. Волосы серые. Глаза серо-зеленые, лягушачии какие-то. Грудь маленькая совсем. Лицо? Просто какое-то овальное лицо. Еще и нос широкий, почти картошкой. Нет, чтоб маленький, прямой, с ровным кончиком.
  Халат мешал и она, сперва задернув шторы, сняла его, кинула на диван, разглядывая теперь Киру в белом лифчике и голубых трусах с бледно проштампованной бабочкой на боку.
  Лифчик некрасиво топорщился великоватыми чашечками, и лямочки, Кира присмотрелась, сводя брови, кажется, затерлись по блестящему дешевому атласу. Расстегнув пуговки на спине, сняла его. Стянула трусики, те упали, щекоча колени. Кира, искоса глядя в зеркало, переступила ногами, чтоб свалились совсем. И, чувствуя под ступней мягкое, снова страдальчески свела брови. Совсем непонятно, есть ли хоть что красивое в ней. Ну, фигура, талия есть. Ноги так себе, коленки торчат. Живот хорошо, гладкий и плоский. Кира его втянула, чтоб вовсе прилип к позвоночнику. Но внезапно глянула на лицо с надутыми щеками и сжатым перекошенным ртом, с шумом выдохнула, сердясь. Угу. В одном месте убыло, в другом прибыло, как тетя Вера говорит.
  В двери постучали. Потом звякнули коротко. Кира, ахнув, рванулась к дивану, топчась, одновременно стала напяливать халат и совать ногу в трусики, не сумела, пихнула их под диван. И пошлепала в коридор, туже затягивая пояс халата, чтоб чувствовать себя более одетой.
  - Кирочка, а мама де? - сладко спросила соседка, уже суя в руки газетный сверток, весь в пятнах, - она копчушек просила, так Петя принес, и всего три рубля две рыбки, а глянь, какие большие, и пахнут, м-м-м...
  - Мамы нет. У меня нет денег, теть Марина.
  - А ничего, - закивала начесом соседка, муж которой трудолюбиво таскал с консервного завода все, что там консервировалось, - потом и отдадите. Еще мясо криля есть, но там брикет, шесть кило, - она печально осмотрела фланелевый халат с линялым воротником, - вам то много, если тока с людями на работи Таня договорится. Хороший криль, укусный. Салатики можно. И так покушать.
  Когда соседка, наконец, ушла, Кира вернулась в комнату, скорее надела белье, снова затянула поясок халата, и вспомнив, кинулась к столу, вытащила из ящика смятый листочек. Разгладила, укладывая на полированную столешницу.
  - Московское время шестнадцать часов десять минут, - бодро напомнило радио в кухне.
  Среди почеркушек шариковой ручкой вырисован был профиль. Мужской, с короткими надо лбом вьющимися волосами. Глаз, прикрытый тяжелым веком, тень улыбки на твердой щеке. А ниже - карикатурно маленькая фигурка с гантелями в тощих ручках с большими кулаками. Вокруг были еще фигурки. Классная Элеонора Гавриловна, в кримпленовом торчащем платье с крупными цветами, географичка Зося, в виде старой черепахи с длинной морщинистой шеей и криво посаженными на две точки носа огромными очками. Физик Константин Павлович, в исполнении Ленки круглый, как шар, в костюме, исписанном формулами, и с шариком лысой головы, плотно усаженной на покатые плечи.
  Она рисовала их на уроке химии, прячась за спины сестер-близняшек Оли и Хели, вот не повезло девочкам девятого А, у них сразу две королевы, высокие, грудастые, с пышно взбитыми короткими стрижками. Каштановой у Ольги Канапкиной, и светло-русой у Хельги Канапкиной. Сестры не были копиями друг друга, но похожи сильно. И обе красавицы, совсем прямо взрослые. Спортивные, длинноногие.
  Когда прозвенел звонок, Ленка хотела листочек выбросить, но Кира дернула его к себе, суя в тетрадку. Сказала, маме покажет.
  - Только выкинь потом, - предупредила Ленка, стуча каблучками старых туфель по мраморным ступеням, - а то узнают, что я рисовала, дадут чертей. Элечка пару влепит, по поведению, как в восьмом, помнишь?
  - Чесслово, выкину, - торжественно поклялась Кира.
  Ленка кивнула. Знала, подружка не подведет. И Кира знала, конечно, выкинет. Потому что Вадим Михайлович, ее Вадим, это великий секрет, ото всех. Великая тайна Киры Василевской. О которой не знает ни мама, ни Ленка. Даже двоюродная сестра Вадима, Анжелка Сташич, которая учится в их классе, не подозревает, что ее взрослый брат, пришедший на временную работу физруком, всего на год, пока лечится их учительница физкультуры, он - великая тайна Киры. А хранить секреты Кира умела. Может быть, потому что ее мама совсем не умела этого. Все, что Кира говорила ей, становилось известным всем подряд. Мама могла рассказать Кирины маленькие тайны, прихлебывая чай с подругами, громким и ясным голосом, да еще призвать саму Киру, которая слыша материн голос, сжималась в комнате, покрываясь багровым румянцем.
  - Представь, Оля, а она рыдает, мама, смотри, у меня на ногах выросли волосы! Кира! Кира, иди сюда, покажи тете Оле, чего ты, глупая, испугалась в прошлом году. Я ей, Кирочка, это гормоны, у тебя ведь уже полгода месячные, как ты хочешь, конечно, идет перестройка организма. Кира? Ты где там?
  И в ответ на молчание дочери поясняла подругам таким же ясным голосом:
  - Не идет. Стесняется. Потом еще мне закатит истерику, за то, что я вам тут рассказываю. Ах, девочки, какие мы были глупые, с этими своими страхами и секретиками! Как хорошо, что уже никогда не будет пятнадцать. Давайте, винца, чтоб нам все время двадцать пять!
  
  ***
  
  На набережной дул сильный ветер, холодный, срывал узкие листья ив и носил их, как маленькие жестянки, стаскивая под каменные бордюры. Иногда за плоскостью бетонного променада выпрыгивала волна, рассыпалась пенками и мутными градинами воды. Швыряла в серый воздух водяную пыль. Ленка ойкала, растирая озябшие руки, придерживала шаткий мольберт, бросала на него длинные штрихи зажатой в пальцах палочкой сангины. Кира мерзла рядом, сунув руки в кармашки короткой курточки. И - пусто. Конечно, в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит, так говорят. Нужно было надеть пальто, оно с капюшоном, и длинное. Но страшненькое, детсадовское совсем, куплено в детском мире в рассрочку, а еще у Киры валялась недошитая шубка, из маминой синтетической, как мрачно подозревала Кира, уже напрочь испорченная переделкой.
  - Тут подрисую и шабаш, - сказала Ленка, протягивая через прикнопленный лист бьющиеся на ветру ивовые ветки на фоне брызг и низкой тучи, - сил нет, какой дубак. О, смотри, Вадзя-кобадзя своего барбоса ведет.
  У Киры остановилось сердце. Руки в карманах покрылись горячим, как кипяток, потом, а спина сделалась совсем ледяной.
  - Здрасти, Вадим Михалыч! - заорала Ленка, маша карандашом далекой еще фигуре с черным псом на поводке, - привет, Анчар!
  Мужчина помахал им рукой и прошел, между ивой и волнами, обходя сверкающие лужи, подернутые быстрой рябью. Был он в длинной куртке, капюшон откинут на широкие плечи. Светлые волосы, стриженые совсем коротко, потемнели от брызг. Черный массивный Анчар рвался на поводке, беспорядочно топая лохматыми лапами, подпрыгивал, умоляя отпустить по лужам.
  Кира деревянно кивнула и отвернулась, рассматривая рисунок. Ленка уже отковыривала кнопки с уголков.
  - Подержи. Щас я его. А ты знаешь, что Хелька в Вадзю влюбилась? Вот дура. Он же из деловых, Анжелка рассказывала. Чо, ты чо? Не веришь? Ты про Габоса слышала? Ну, который центр держит. Старый уже дядька, ему тридцать с чем-то там. Вот. Анжелка говорит, у них с Вадзей макли.
  - Что?
  - Дела у них, - немного свысока пояснила Ленка, застегивая чехол и вешая его на плечо, - он же не местный, с юбэка приехал, а Габос туда мотается, отдыхать. Анжелка говорит, они на тачках куда-то уезжают, а мать ее боится, вот говорит, ночью порежут нас всех в кроватях прям.
  - Кто?
  Ленка пожала плечами, беря удобнее свою сумку. Поправила широкий ремень чехла.
  - Блин, Кира, ты прям, как вчера родилась. Они же все там уголовники, сидели половина. И если что, то друг друга могут и поубивать. А Вадзя же пока живет у них, в отдельной комнате. Мать сперва хотела, чтоб съехал, ну сказать ему. А он короче, стал приносить жрачку, мясо там с базара, колбасу копченую. Ветчину в банках и, прикинь, ананасы. И еще выложил бабок за квартиру, вы говорит, не должны из-за меня, это, притесняться. Анжелка видела, в таких колготках была, вчера? Ну. С люрексом такие, ей еще Элечка стала вонять, вот, Сташич, ты где берешь импорт, ты чем по вечерам занимаешься. Куда таскаешься. А она встает и ей, а мне брат подарил. На седьмое ноября! Элечка и погасла сразу.
  - А с чего ты взяла, что Хелька влюбилась? - безразлично спросила Кира, идя рядом и спиной ощущая, как он там, с Анчаром, высокий такой, широкоплечий.
  - А то я слепая. Она на физру новые трусы носит, ушила так, аж трещат. И вокруг Вадзи крутится, ах, Вадим Михалыч, ах, вы, наверное, тренируетесь целыми днями. А он...
  - О! Смотри, на афише. "Интеграл" приезжает. У меня пластинка их есть. Пара песен такие классные, прям.
  Ленка обиженно замолчала. Потом неохотно заинтересовалась, рассматривая метровые буквы, кривовато намазанные на холст с прилепленной в углу фотографией.
  - А билеты дорогие? Может, сходим? Смотри, на фотке тут, солист, ничего такой, лапочка. Давай, Кирюша! И, правда, чего я со сплетнями всякими. Помнишь, как ты цветы понесла на сцену, ну этим, "Кыз-курум" или как их?
  - "Ялла", - поправила Кира, - а песня "Учкудук".
  - Точно! Ты значит, веник свой выперла, солист руки протянул, а ты хоба их - барабанщику.
  - Я нечаянно. Я вообще не видела, куда иду, из-за веника как раз.
  Угроза, нечаянно узнанная от Ленки, насчет влюбленности прекрасной Хельки Канапкиной, временно отошла на задний план, и девочки посмеялись, вспоминая концерт в блистающем бархатом Дворце Корабелов и свои приключения. Потом, знала, Кира, когда мама уйдет спать, и в квартире наступит ночь, можно будет впасть в печаль и страхи. Даже поплакать, от ясного понимания, куда ей, Кире обыкновенной, до прекрасной высокой Хельги с грудью, ногами и пышной короткой стрижкой. Девчонки шепчутся, что у нее уже был секс. Со взрослым парнем.
  
  30.05.16
  
  Когда ложилась спать, вернее, когда уже совсем засыпала, перебрав сперва все свои тайные сокровища - как помахал рукой, держа на поводке сильного пса, а еще, вчера на уроке почти прошел мимо, но остановился, и внимательно глядя, не на Киру, а на ее руки, взялся теплыми пальцами, выпрямляя ей плечи, кивнул, уже глядя вперед, на мальчишек (рядом с ним шла Хелька, рассказывая что-то, но Кира усилием воли ее из воспоминания прогнала), и еще этот рисунок, наполовину смешной, но такой похожий - Кира увидела вдруг не его лицо, как всегда загадывала, вот засну и пусть мне приснится, а женское, неподвижное, только следящее тайным взглядом из-под полуприкрытых век. Двух цветов, четко разделенных по центру лица, как африканские маски на фотографиях в толстой красивой книге, но не грубых - красный с охрой, а - глубокая бронза и непостижимый черный.
  Карандаши, подумала засыпающая Кира. И заснула совсем.
  
  Глава 16
  
  На следующий день была пятница. Случилась внезапно, как в этом году случались с ней все пятницы, самые нехорошие дни в неделе. Потому что, уныло понимала Кира, переодеваясь в шумном закутке, полном фанерных полочек, старых скамеек и звонких голосов, завтра суббота, а за ней воскресенье. И хотя по субботам они учатся, но физры не будет и вообще у Вадима выходной, в понедельник, может быть, она сумеет увидеть его на перемене или во дворе, ну еще издалека на стадионе, но урок у девятого А только во вторник.
  Все пятницы и вторники нынешнего года были посчитаны Кирой. Она понимала, их кажется много, но это лишь кажется, потому что недель в учебном году в семь раз меньше, чем дней, не успеешь оглянуться, настанет новый год, и да, еще ведь каникулы. Одни уже прошли, утаскивая с собой потерянные без него дни. Будут еще десять тягостных дней зимой, неделя весной. И - все. Потом он уйдет из школы.
  Тайного счастья у Киры всего-то осталось пять с половиной месяцев. Так странно. Год такой длинный. А счастье в нем такое короткое, утекает сквозь пальцы водой.
  - Василевская, патлы подбери, наступлю.
  Кира дернула на плечо косу, выпрямилась от завязанных шнурков. Равнодушно посмотрела вслед гибкой спине, обтянутой красной футболкой. Под линией подола мерно покачивались бедра, маленькие и круглые, обрисованные черными трусиками, действительно, как и сказала Ленка, ушитыми вручную, даже нитки видны на боках, так плотно сидят. Солнце высветило тончайший пушок на линиях сильных ног, плеснуло ярким бликом по светло-русой стрижке, заливая ее солнечным медом.
  Вот повернулась, покусывая накрашенные клубничным блеском полные губы, замахала рукой, тоже облитой солнцем из высокого окна под потолком. Свернула руку кренделем, подавая сестре. И обе, шагая в такт, клоня близко пышные стрижечки, прошли в спортзал, где уже мелькали, грохоча и бумкая, кричащие пацаны.
  Кира почти и не смотрела. Если Ленка сказала, про Хельгу, значит, понимала она, нельзя показывать, что внимание к словам, жестам и поступкам стало пристальным. Не первый день Кира учится, знает, как любят девочки друг друга подколоть разоблачениями. Ой, смотрите, наша Ниночка вздыхает по Сашке! А-а-а, покраснела, покраснела! Правда, значит!
  И совсем не смотреть или перестать разговаривать тоже нельзя. Да если бы Кира была такой же, как Хелька или Олька! Тогда - наплевать на догадки и подколочки. Потому что, разве может любой мужчина устоять, если такая девушка покажет - ты мне нравишься. Пусть даже он боится, что вылетит с работы. Но он улыбнется, отказываясь от внимания. Улыбнется. Не так, как мимоходом улыбается Кире, как любому из своих учеников. А по-другому. Я знаю, милая, скажет его прекрасная улыбка, но сама пойми, нельзя. Но я знаю, спасибо тебе.
  За такую улыбку Вадима Кира отдала бы все.
  Стоя в ряду девчонок, одинаково одетых в красные футболки и трикотажные черные трусики, Кира переминалась ногами в полукедах, и пока Вадим еще не вышел из каморки физрука, додумывала эту мысль. Отдать все. Так говорят, но на самом деле, это как? Что есть у Киры ценного, чтоб отдать? А не просто - возьми Боже, что мне негоже. И разговор не про всякие эти глупости типа ах, девичья невинность, да кому она нужна сейчас, тоже мне ценность. Такой как Вадим, эти невинности может брать по три штуки в день, стоит ему кивнуть. На дискотеке девчонки болтают о своих парнях и почти открыто говорят, насколько зашли отношения. Я с ним хожу, говорит подружка, и не уточняет, и так понятно, если ходит, значит, там все уже, или почти все. Значит, отдать свое все, это должно быть что-то другое. Свое. И - все. Такое, совсем отдельное, драгоценное, чего нет у других и быть не может. Чего, получается, и у Киры совершенно нет. Про это, наверное, и пишут в книжках, ах, спасти из горящего дома, например.
  Кира представила, как она спасает Вадима из полыхания пожара, и фыркнула, радуясь, что может нормально улыбаться. Ленка топталась рядом, поводила плечиками, что-то сдавленно рассказывала про дурацкие лямки, гудела пчелой, позволяя кивать вместо ответов.
  А потом все примолкли, становясь прямее. Он вышел в зал, прошел вдоль строя, от маленькой Тони Маканиной, мимо Ленки и Киры, к сестрам Канапкиным, что стояли первыми - самые высокие. И дальше, мимо Саньки Чутко, вечно шмыгающего бледным тонким носом, мимо пацанских коленок и расхристанных, тоже красных футболок, встал рядом с правофланговым - Васей Петрищевым, парнем высоким и толстым, флегматичным силачом-штангистом. Кире теперь правым глазом видна была фигура Вадима, одинакового роста с Васей, но не в черных сатиновых трусах, а в синих трениках с белой полосой по боку, и в белой же широкой футболке со шнурком свистка. Солнце позолотило короткие волосы, рисуя стриженые крупные завитки.
  - Ну что, парни? Не страшно зады поморозить?
  Голос гулко кинулся под высоким потолком. В ответ загомонили, смеясь. Вадим кивнул.
  - Пять кругов по стадиону. Мне в окно вас видно, учтите. А барышни - марш на маты, сегодня для вас гимнастика. Отработаете мостик и полушпагат. Канапкина? Так, кого назначить, Оля, Хельга?
  - Я не умею мостик, - капризно протянула Хельга, - Ва-адим Михайлович, вы мне покажете?
  - Не умеешь? - весело удивился Вадим через головы пробегающих трусцой парней, - что ж ты за девочка, не умеешь мостика? Тогда вот тебе тетрадь, отмечай всех, кто сделает правильно, потом...
  Он оглядел строй и кивнул.
  - Потом Наташа с тобой позанимается. Нечего губу дуть, сама виновата, давно бы записалась уже на гимнастику в спортшколу. Так, мне нужно с документами поработать, двадцать минут вам на самостоятельное кувыркание, силы берегите, потом каждую проверю. Канапкина? Оля. Зайди ко мне.
  Кира поверх Ленкиной старательной спины, уже изогнутой над мягким блестящим матом, видела разыгранную сестрами пантомиму. Оля пошла следом за физруком, показывая сестре язык и сильно покачивая бедрами, а Хельга надула губы и сделала вид, что рвет пополам истрепанную тетрадку.
  Мне бы ее, эту тетрадь, думала Кира, придерживая пыхтящую Ленку, я бы в ней каждое слово исцеловала, что он писал.
  Маленькая Тоня помахала руками, чтоб ей освободили мат, разбежалась и вдруг прошлась колесом, застыла на мгновение и, мягко падая навзничь, встала на мостик, выгнув худую спину и свешивая на мат черные прямые волосы. Под одобрительные возгласы напружинилась, рывком поднялась и встала прямо, раскидывая руки в финальном приветствии.
  - Во дает, - восхитилась Ленка, держась за поясницу, - ну конечно, она три года уже в секции, на соревнования ездит. Куда нам, медведЯм.
  - Встань тут, - сказала Кира, - руки держи, на всякий случай.
  Расставила ноги, крепко ставя резиновые подошвы. И молясь, чтоб не опозориться, плавно выгнулась, заводя за голову руки. Секунду падала, в панике думая, подломятся, свалюсь, как мешок. Встретила ладонями упругий мат и удержалась на согнутых локтях. Спохватившись, подала вверх пресс, прогибая спину. И выдохнув, села на задницу, сразу же вскакивая и поправляя косу.
  - Молоток, - одобрила Ленка, - а я вот только со спины и могу, из положения лежа. В кровати по утрам тренируюсь. Все пружины уже растянула.
  - Василевская, - сказала за спиной внезапная Оля, оказалось, уже вернулась из учительской каморки, - сейчас Панчина идет, потом ты. Мостик Хелька тебе уже отметила. Ленка? Давай, накочевряжь нам тут. Пойдешь после Василевской.
  У Киры внутри все привычно ухнуло вниз, в полукеды, заныл живот, во рту пересохло. Ничего не видя и не слыша, она улыбалась, помогая Ленке подняться, шутила что-то, даже огрызнулась на Хельгины какие-то издевочки. И когда в зал вернулась рыхлая Света Панчина, с обычным своим скорбным выражением на пятнистом от крупных веснушек лице, помахала Ленке рукой и легко пошла к неумолимому проему сбоку от баскетбольной корзины.
  Там была комнатка, с двумя дверями в раздевалки. На пацанской кто-то намалевал кривую букву Ж и подписал шариковой ручкой мелко "Жентлемены", у девочек была нарисована той же ручкой кошка с усами врастопырку. И дальше деревянная лесенка вела на внутренний второй этаж, кончаясь фанерной дверкой.
  Кира встала перед ней, трогая пальцами круглую ручку. Глотнула, успокаивая нутро. Стоять долго нельзя, напомнила себе, потому что следом - Ленка. И еще девочки.
  - Можно? - голос почти не хрипел. Только нога споткнулась, волочась через порог, как отсиженная напрочь.
  - Василевская? Заходи.
  Он сидел в захламленной тесноте, опустив над столом светлую голову. Писал что-то, быстро, сильно черкая толстой ручкой. За его плечами на самодельных полках лежали журналы и папки, придавленные гантелями и мячами. Кира сделала крошечный шажок, и оказалась рядом с табуретом, вплотную придвинутом к столу.
  - Садись.
  Она присела, неудобно, боком, плохо слыша его слова через оглушительный стук сердца. Тут было так тесно, что его лицо оказалось на расстоянии даже не вытянутой, а согнутой руки. Можно потрогать волосы, ватно подумала Кира, опуская руку, пальцы уже ощущали, как это - плотные стриженые завитки и его лоб, светлые брови.
  - Ты у нас в седьмом много пропустила. Сплошные справки. Освобождения после болезни.
  - Тонзиллит. Ангина.
  Он поднял светлые глаза, внимательно глядя и постукивая ручкой по исписанному листу.
  - Уже все прошло, - добавила Кира.
  - Угу, - глаза снова опустились, ручка снова постукала по бумаге, оставляя на полях еле заметные точечки. Потом легла плашмя.
  Вадим Михайлович раскинул руки, завел их за голову и потянулся.
  - Теснота, коленки девать некуда, - засмеялся, сидя на шатком стуле, - устал от бумажек. Так вот, Кира Василевская. Из горкома указание, агитировать вас в спортивные секции, в городскую спортшколу. На выбор, плавание, акробатика, легкая атлетика. Чтоб, значит, потом ездили вы на олимпиады не только от школы, но и от города. Ты как?
  - Я? - Кира покраснела от того, что переспросила так глупо, и замолчала.
  - Я бы тебе советовал на плавание пойти. Или на гимнастику, но там постоянно все занято. И еще. Если были ангины, могут быть осложнения на сердце, я в курсе. А это очень серьезно. Потому уговаривать не буду. Но если захочешь, придешь сама, запишу. Только обязательно сходите с мамой к врачу, пусть напишет справку, что тебе уже можно. Поняла? Куда бы ты хотела?
  - Я? - Кира готова была себя убить, удавить собственной косой, за тупость ответов.
  - Ты, - согласился физрук, по-прежнему глядя ей в глаза, и никуда больше, ни на плечи, ни на грудь.
  - Плавание, - хрипло сказала Кира вслух, про себя произнеся длинную и гладкую фразу о том, что плавает она с трех лет, нырять научилась еще раньше, любит плавать далеко, на воде прекрасно держится, но со скоростью могут быть проблемы, а это ведь на соревнованиях важно, так, Вадим Михайлович?..
  Физрук согласно кивнул. Поставил против фамилии Киры какую-то пометку.
  - Я так и думал, Василевская. У тебя линии тела, как у дельфина, наверное, в воде прекрасно себя чувствуешь.
  Подождал ответа, снова поднимая на нее глаза. И улыбнулся, кивнув:
  - Иди. Скажи там Самашиной и Петровой, пусть подойдут.
  
  Линии, говорила Кире правая нога, ступая на деревянную ступеньку. Тела, добавляла левая. Как, снова вступала правая. У дельфина.
  Линии.
  Тела.
  Как.
  У дельфина.
  Линии...
  Шум просторного зала прошел мимо и сквозь, оглушая, неслышимый. Откуда он понял, увидел, почему так решил? Когда рассмотрел? И разве оно так?
  - Ну? - Ленка подскочила, пританцовывая, - чо там? Записывают снова куда-то? Отмазалась?
  - Я?
  - Ты, ты! Попой нюхаешь цветы. Я быстро. Пока тебя не было, Тонька на шпагат садилась, ух. Я скоро.
  Кира внимательно смотрела вслед быстрой Ленке, с пушистыми, пронизанными солнцем волосами по плечам. А может, он говорит такое всем? Ленка вернется и, конечно, похвастается, как физрук вокруг нее круги нарезал. Ну, это вечные шуточки, ой, девки, физик меня всю слюнями закапал, пока формулы в тетрадке чиркал. Но если Вадим что-то скажет, такое же, как сказал Кире, то Ленка обязательно... Растрещит в подробностях.
  Но Ленка ничего такого не рассказала. Похвасталась, что из-за художки времени на всякий спорт нету, Вадзя кивнул и мучить не стал.
  - Пусть вон Тонькой размахивает, она все равно за школу вечно отдувается на всяких сборах, - решила за физрука Ленка и стала рассказывать о своих приятелях из художки, веселя Киру смешными и меткими характеристиками.
  А Кира вспомнила, из-за художки идти ей сегодня обратно в одиночестве, потому что Ленка с последнего урока понесется на свои занятия, совсем в другую сторону.
  Светлая и одновременно паршивая школьная пятница неумолимо кончалась, и Вадим, наскоро проверив успехи барышень, попрощался и ушел на последние полчаса к парням, на стадион. Теперь до понедельника - смирилась Кира, и после химии ушла домой, одна, выбрав дорогу подлиннее, переулками, чтобы спокойно в тысячный раз перебрать в голове каждую секунду сегодняшнего разговора. После него была еще Хелька, но все сложилось, к удивлению Киры, не больно, а совсем наоборот. Красавица долго крутилась вокруг физрука, заглядывая в тетрадь и тыкая длинным ногтем в свои там пометки. Налегала ему на плечо грудью, будто нечаянно прижималась к локтю бедром, нависая над ним, сидящим на низкой скамейке. А потом он поднялся, отряхивая футболку, и сказал ясным, всем слышным голосом:
  - Ну, Канапкина, хватит филонить, показывай, чему тебя Наталья научила.
  Посмотрел на томные попытки Хельки, с ее вскриками и ойками, нацелил в журнал толстую ручку:
  - Трояк тебе, гимнастка. Ко вторнику хоть что-то сумей, ясно? Сестру попроси, она получше тебя занимается.
  
  ***
  
  Трое вышли на Киру из невидного переулка, она и не знала, что там есть проход, думала, это просто ворота в отдельный частный дом, только сделаны поглубже.
  - Обана, - первый подскочил вплотную, ухмыляясь и делая быстрые шаги в обе стороны, чтоб Кира не смогла его обойти, - етто чтойта у нас за жабка с косичкой шарится?
  Он был высоким, Кира не видела лица, перед глазами блестела черная исцарапанная кожа длинной турецкой куртки. Шумно дышал, обдавая запахом чеснока и курева.
  - Пусти, - сказала она с испуганной злостью, делая шаг назад и рванувшись: там стоял другой, прихватывая ее локти, но соскользнув пальцами с нейлона курточки.
  - Опа, - повторил третий, тесня Киру обратно, к кожаной груди с черными пуговицами.
  - У нас просто так не ходят, - пояснил сверху Куртка, - куда дергаешься? Сильно быстрая, да?
  Кира молчала, оглядываясь и стараясь не смотреть на хмельные лица, плывущие в радостном ожидании.
  - Чо зыришь? - заорал вдруг первый, накручивая себя, - в глаза не смотришь? Западло? А лазить по улице не западло, значит? Умная дюже?
  - Нет, - коротко сказала Кира, прижимая к бокам локти и каменея, потому что видела - ждут, что начнет биться, говорить, и тогда можно будет хватать ее, выкручивая руки и цепляя за волосы.
  - Не нет, а да, - поучительно сказал орущий, подступая совсем вплотную, - вот щас дам пизды, чтоб не блимала глазами тут. И будешь нам хорошо делать, пока не расплатишься. Зюйчик, у тебя чо в гараже щас?
  - Батя там, - отозвался за спиной Зюйчик и харкнул на землю, смачно прокашлявшись.
  - Вот блядь, пиздота старая, - первый обернулся к третьему, - ну, а ты чо?
  - Серый, да ладно тебе. Ну, куда щас ее? У меня вообще гости сегодня. У мамки.
  - Под мост, - решил Серый, и уже уверенно вцепился в кирин локоть, дергая к себе, - нормально, а ты думала, не придумаю? Щас...
  Кира рванулась, совершенно четко понимая, ей некуда деться, улица пуста, за спиной автобусная дорога, по которой в лучшем случае через полчаса проедет рейсовый раздолбанный автобус, и ни одной машины тут, на глухой окраине.
  Оглохнув от страха и ярости, не сразу поняла, что чужая рука отпустила ее, хотя три фигуры по-прежнему стояли вокруг.
  - А то что? - переспросил тот, который Серый, и сплюнул. Но в голосе напрочь не стало радостного упоения силы над гарантированной беззащитностью.
  Снаружи, наверное, ответили что-то негромкое, волшебное что-то, и фигуры нехотя расступились, выпуская Киру. Она отвернулась, быстро идя к блестящей дороге, видной ей даже через слезы, и там на ней - машина какая-то, одна, белая, с раскрытой дверцей.
  Кира резко вильнула в сторону, водя глазами по крашеным воротам, калиткам и каменным заборам. И остановилась, ударенная сильным, уверенным, совсем не отсюда возгласом:
  - Василевская! Кира!
  У машины стоял Вадим. В своей зеленой куртке с карманами, в темных новеньких джинсах. Опершись спиной на машину, смотрел спокойно, не махал рукой, не кивал. Ждал.
  - А, - коротко сказала Кира.
  Искоса метнув взгляд на группку парней, быстро подошла. Вадим распахнул заднюю дверь.
  - Садись.
  Захлопнул и сел сам, на водительское место. Киру качнуло, она убрала руку, чтоб не вцепиться в косматую шерсть Анчара, который без перерыва рычал, вздергивая черную губу над сахарными клыками.
  - Спокойно, Анчар. Не бойся, он не на тебя. На уродов этих.
  - Да. Я поняла. Спасибо вам.
  - Пустяки. Я в центр. Тебя где высадить?
  - На автовокзале. Я там рядом.
  - Я знаю.
  Кира с изумлением посмотрела на светлый затылок и дальше - на веселые глаза в рамочке зеркала.
  - У тебя адрес в журнале. Улица Косова.
  - А. Да. Конечно. Я их не знаю. Совсем.
  - Я понял.
  - Нет. Вы, может, думаете, что я знакома, что у меня такие вот знакомые. Нет. Ненавижу таких. Уроды. Такие над слабыми издеваются. Если знают, что ничего не будет.
  - Это называется безнаказанность, Кира. Это нужно исправлять.
  Он уверенно вел машину, иногда смотрел на Киру в зеркало, и ей не было неловко, может быть, из-за пережитого страха, язык был свободным, и все казалось легким и правильным сейчас.
  - Как? Как можно такое исправить? Они уже есть. Такие вот.
  - Наказывать, - засмеялся Вадим, - пусть знают, безнаказанности не бывает. Никогда и нигде.
  - Кто же их накажет, - Кира вежливо погладила Анчара по крутому плечу под лохмами шерсти.
  - Я накажу. Хочешь?
  Справа уже тянулись серые пятиэтажки знакомых кварталов, и Кира выбирала момент, чтоб показать рукой, где остановить. Выпустить ее.
  - Я?
  - Конечно. Приказывай, королева Кира. Тати в нощи будут наказаны по твоему повелению.
  - Мне тут вот. Тут выпустите. Я не знаю.
  Она замолчала, берясь за теплую пластмассовую загогулину и другой рукой неловко держа портфель. Хочет ли она, чтоб он ее выпустил? Такое странное получилось слово. Выпустите. Но не время. Думать такое. И пошутить в ответ не получится. Это уже слишком для Киры, шутка в ответ на его шутку, это будто они снова там, в тесноте каморки и тогда даже стола между ними не будет.
  - Я не королева. Спасибо вам. Вадим Михайлович. За то, что меня спасли.
  Он, поворачиваясь и кладя локоть на спинку сиденья, улыбался, рассматривая ее, вылезающую из машины.
  - Если я спас, тогда ты королева, поняла?
  - Нет.
  Он нагнулся, чтоб лучше видеть ее, уже стоящую.
  - Ты меня обвинила сейчас, что я Робин Гуд, спас тебя. От разбойников. Если ты так высоко обо мне, то и я о тебе хочу так же. Значит, если я спаситель, то ты - королева. Теперь поняла?
  Ну вот, поняла Кира другое, я снова тупила, как двоечница, ждала, когда разжует и в рот положит.
  - Да. Поняла. До свидания.
  Она ушла. И не услышала, как позвал в быструю спину:
  - Кира!
  И медленно двинулся дальше, не дождавшись ответа.
  
  Глава 17
  31.05.16
  
  Киру поднял телефон. Мурлыкал под ухом нежно, но без перерыва, назойливо. Она вытащила его, лежащий рядом с подушкой, проморгавшись, нажала ответ.
  - Да, мам?
  - Ты снова до утра не спала, что ли?
  - Привет. Как там теть Вера?
  Кира села, откидывая жаркое со сна одеяло. Тронула рукой спину Клавдия, который просочился в постель и заснул поверх одеяла, раскидывая лапы.
  - Какая теть Вера? Ты про кого сейчас?
  В мамином голосе слышалось раздраженное недоумение. Сон с Киры слетел и она убрала руку с пушистой спины кота. И правда, о чем она?
  Мама молчала выжидательно. И казалось, из телефона проистекает то, что она там сейчас чувствует, в свои семьдесят с лишним. Мама стала забывать какие-то вещи, как правило, недавние, по мелочи - купила ли картошки, куда сунула пакет с молоком. Это ужасно ее раздражало, потому что - теряла лидерство, становилась зависимой от близких, от дочери, которая могла напомнить, уличить в некоторой новой беспомощности. А быть беспомощной Татьяна Алексеевна терпеть не могла.
  - Ерунда какая, - покаялась Кира, перебирая пальцами край одеяла, - это я спросонья. Ты как там?
  - А... - мама успокоилась и голос ее стал мягче. В одном коротеньком междометии прозвучало много всего. - А я уж думала, снова забыла, а это оказывается, ты, рассеянная, как всегда, Кира. Как всегда. С самого детства. И до сих пор.
  - Я нормально. Была у врача, сказал, нужно больше ходить и желательно по лестницам. Чтоб суставы работали. Сгибатели-разгибатели. Такой милый мужчина, ему пятьдесят восемь, импозантный. Я рассказала, какая у меня дочь. И что тебе не везет в семейной жизни.
  - Мам!
  - И что, когда ты приедешь, я вас познакомлю.
  - Мама!
  - Что мама? Если ты помнишь (на слове "помнишь" Татьяна Алексеевна сделала ударение), я постоянно утрясала твои личные проблемы. Сама ты просидела бы в углу, всю свою жизнь. Ну да, не всем быть звездами, но замуж выходят и в десять раз похуже тебя дамочки. А ты все кукуешь. Хоть на старости лет, могла бы и подумать.
  - Про стакан.
  - Что?
  - Анекдот есть, про стакан воды, - терпеливо пояснила Кира, вовремя не сказав, ну ты помнишь, я рассказывала, и мы вместе смеялись.
  - Не знаю я анекдотов, - открестилась мама и собралась продолжить воспитание неудельной дочери, но Кира перебила фразу.
  - Тетка вышла замуж, чтоб, когда помирать, было кому стакан воды принести. И вот лежит, помирает, а воды-то и не хочется. Такая незадача.
  - Да, - мама помолчала, потом из трубки послышался вежливый смешок.
  И Кире, как всегда, захотелось швырнуть телефон и заорать, да что ты вечно взвешиваешь, никогда не расхохочешься просто так. Вместо этого она пошла на попятный.
  - Это Задорнов рассказывал, в старой передаче.
  - А-а-а, - успокоилась мама, - Задорнов! Какая прелесть, смешно. Кирочка, я позвонила...
  Тут случилась пауза. И Кире стало ужасно жаль свою маму, за которую она могла бы сейчас раздраженно все порешать: да наплюй, ма, ну, не помнишь, посмейся, запиши на листочке. Но ведает ли полная сил Кира, каково это - существовать в мире, что вдруг стал зыбким и ускользает из памяти? Имеет ли она право злиться? Тем самым причиняя матери те же страдания, подобные тем, какие всю жизнь причиняла ей мать, бесконечно и беспрерывно подвергая сомнению все, что дочь говорит и делает, и постоянно подыскивая авторитеты, которых можно поставить в пример.
  - Мам, я соскучилась. Приезжайте уже летом, а?
  - Ну вот, - с облегчением ответила мать, - ты меня перебила, и у меня вылетело из головы, что хотела-то.
  - Извини.
  - Ах, Кира, Кира. Я тоже скучаю. Я и позвонила поэтому, - чуточку схитрила мать, и попрощалась.
  
  Кира медленно спустила ноги к тапочкам. Голова немного кружилась, и на секунду ей стало страшно, как на качелях, которые раскачались так, что вместо движения к земле, вдруг пошли делать полный круг, неторопливо и будто еще сомневаясь. Она тут прикидывала, каково матери. А сама вдруг забыла, утро за окном или ночь.
  Маленький свет над диваном горел, за стенами стояла тишина. За окном, Кира потянула край шторы - темно. Да и зря проверяла, мгновенное головокружение от того, что мир сдвинулся, уже прошло, она ясно помнила: прибежала домой, поздоровалась в коридоре с соседкой, выяснила - все аккуратно отключено и закручено. Выпив стакан воды, свалилась поспать, и оказывается, продрыхла до полуночи, уже первый час ночи!
  - Отлично живешь, Кира Львовна, - укорила себя, смеясь и шаркая тапками в кухню, - теперь кофеек и снова совой до пяти утра, так?
  Когда вернулась с кружкой горячего кофе, телефон снова мигал. Кира виновато ответила, поднося к уху:
  - Илья? Привет, Илья.
  - Ну? - сурово спросил тот.
  - Что ну?
  В трубке воцарилась тишина. Потом шумно вздохнули. Потом цыкнули с раздражением.
  Обещала позвонить, вспомнила Кира с раскаянием. Забыла. Вернее, помню, поспешно поправилась она, просто слишком поздно проснулась.
  Провела по экрану, прерывая разговор. Подождала несколько секунд, и торопясь, пока не перезвонил сам, набрала номер.
  - Але? - сказал Илья с недовольным недоумением.
  - Илюша? Добрый вечер. Прикинь, я спала, как сурок.
  - Как кто?
  - Сурок. Это...
  - Да знаю. Кино есть, День сурка. Отличный фильм, если не видела...
  - Видела. Но с тобой еще раз посмотрю, с радостью. А сейчас я чего звоню-то. Ты в гости приглашал.
  - А ты придешь? - Илья так удивился и обрадовался, что Кира смиренно поняла, она все поняла правильно, насчет настойчивого приглашения.
  - Приду. Если не передумал. А то ночь уже.
  - Ну, ты смешная, - рассудительно возразил мальчик, - сама работаешь почти до утра, я ж хожу, свет горит и горит, а как в полпервого дойти до соседнего дома, так тебе поздно? Выходи, я встречу.
  - Подожди, - испугалась Кира, - через, ну... через пятнадцать минут. Нет, двадцать.
  - Та я позвоню, когда выйду.
  Он отключился, а Кира, прихватив телефон, помчалась в ванную, лихорадочно припоминая, чего там делают-то, перед первым с мужчиной свиданием, которое явно продолжится в постели.
  
  Стоя под неохотными струйками душа, который то плевался горячей водой, то вдруг изливал порцию прохладной, она с удивлением ощутила, как сильно устала. Будто не спала вовсе. И спина болит почему-то в странных местах. Мышцы ноют, поясница тоже. Но времени на размышления не оставалось совсем. Кира быстро вымыла голову, навертев на влажные волосы полотенце, привела в порядок самое важное на себе, и ноги. Самое важное для него, теоретически, подумала, с щекоткой вдоль позвоночника. Время ускорилось, не давая возможности подумать, засомневаться и отказаться. Вернуться снова в свое одинокое размеренное существование. Может быть, так и нужно. Броситься наобум, наплевав на здравый смысл. И "может быть" тоже запоздало, через пять минут Илья позвонит, с улицы. А она, так не ко времени, раздвоилась сознанием, с одной стороны - страшновато и бодро, как от выпитой залпом чашки крепчайшего кофе, с другой - глаза закрываются от странной усталости. Такой сильной. "Не ко времени". В ее нынешних странных отношениях со временем - идеально как подошли слова.
  Хорошо, он живет рядом, сонно подумала Кира, натягивая длинную цветастую юбку и черную маечку, идти недалеко, и там, конечно же, разложен диван, хорошо бы со свежими простынями и мягким подушками.
  Припудривая перед зеркалом лицо, мысленно отрепетировала: завтра поведает Нике, о том, как увлеклась на свидание с малолетним мимими-медведем, страстно, нет, стррастно мечтая завалиться к нему в койку - заснуть. И рассмеялась, мешая сама себе приводить лицо в порядок.
  В дверь поскреблись. Кира оглядела прихожую, взяла ключи, и кусая губы, чтоб стали ярче, открыла двери, на ходу суя ноги в уличные сабо. Как хорошо жить летом, можно накинуть легкую куртку и выйти, не кутаясь капустой.
  Илья торжественно маячил в полумраке, прикрытый лохматыми цветными розами. Сказал деловито, тыкая в Киру букетом:
  - Тебе. Ставь, я подожду.
  Кира, улыбаясь цветам, бережно отделила три огромных, кораллового оттенка, положила их на тумбу.
  - Остальные я в ванну положу, пусть купаются, пока меня нет. А эти нам. Для красоты, гм, процесса.
  - Все тогда ложи, - распорядился Илья, звеня ключами в кармане шортов, - по дороге я еще. Добуду.
  Минут пять они трепались в прихожей, пока в ванной набиралась вода на ворох томно благоухающих цветов. Илья веселился, пугая Клариссу и Клавдия, они вышли проводить и, сидя поодаль, пялились с возмущением желтыми глазами с огромными по случаю слабого света черными зрачками. На жесты Ильи Клавдий пятился, стараясь сохранить достойный вид, а Кларисса величественно сидела пеньком, напустив на морду равнодушного презрения.
  В темной тишине улицы Илья остановил Киру на углу своего дома. И полез через провисшие проволоки палисадника. Заворочался там, шепотом чертыхаясь. Кира укрылась под вишней, замирая сердцем следила, как над кустами роз вдруг погасло окошко.
  - Вылазь, - прошипела в темноту, - получишь сейчас, по башке из окна.
  - Я там выйду.
  Вывалился с другой стороны, неловко держа три розы, одна уже роняла лепестки под ноги, в темноту.
  - Ты их своровал? Это же незаконно! И хозяева. Прикинь, у тебя бы. Украли чего.
  - Та, они уже отцветают. И, между прочим, розы нужно обрывать, а то будут на другой год пустышки. Так что, пусть придут и спасибо скажут. За труды.
  - Придут, - засмеялась Кира, поднимаясь следом по лестнице, - по следам и придут. По лепесткам. Мы с тобой, как в сказке.
  - У меня было раз. По башке получил каструлей. Это когда я жене на годовщину полез за розами, а хозяин меня выпас и ка-а-ак херакнул с окна. Попал прям в лоб. Шишка знаешь, была какая. Ну вот. А я по постели еще раскидал лепестков, типа романтика. А оказалось в тех розах полно каких-то жуков. Они как стали ползать.
  - Ох, - сказала Кира слабым голосом, прислоняясь к перилам.
  Илья повернулся, уже распахивая дверь. Улыбнулся, щуря синие глаза.
  - Смешно, да?
  - С тобой и кина не надо.
  - Заходи.
  - Когда ты успел, ожениться-то? Совсем пацан, и нате вам - бывшая жена.
  - Тут разувайся. Туда иди, там моя комната.
  ...
  - Ну. Успел. Мамка до сих пор говорит - дурное дело нехитрое. Она со мной вместе работала. Я летом грузчиком в магазине. Она продавщицей. В общем, ушла от мужа, и мы вместе жили, ну-у, ага, три года. Семья, чо. И сюда приезжали. С пацанами я ее познакомил.
  Кира под его рассказ прошла в узкую комнату, обычную, с письменным столом, украшенным огромным монитором, с цветными старыми диванами, приоткрытым в ночь белым окном и огоньком фумигатора в розетке.
  - И что?
  Илья сел на диван, повалился спиной на ковер, пожал широченными плечами. Диван скрипел под тяжелым телом.
  - Оказалось, зря познакомил. Ну, нет. Не зря. Смотри, если бы не так, я бы в рейс, а она тут хвостом крутила? А так все само решилось.
  За окном ворочался далекий гром. Там тоже Илья, подумала Кира, сидит на своем облачном диване, ворочается, лениво прикидывая, начать грозу или лечь спать. Прошла к другому дивану, напротив. Села, так же опираясь плечами на мягкий и одновременно колючий ковер. Подобрала босые ноги под цветной подол. И зевнула.
  - Работать будешь? - неожиданно спросил Илья.
  - Чего? - у Киры открылись глаза, - а, нет конечно, я в гостях. Ты суетись давай. Вокруг меня. Будешь? А я пока посижу. Устала что-то.
  - Я розы поставлю, - решил Илья. Диван жалобно заскрипел. Под шаги из кухни Кира зевнула опять. Подумала сонно, это нервное, конечно. И проезжая по ковру плечами, прилегла, на такие, как и мечталось ей, свежие простыни, постеленные на узкий диван.
  Илья мелькал, принося вазу с цветами, потом тарелку с печеньем, потом сунул в руку Кире чашку, и почти сразу отобрал, поставив на стол, захламленный всякими совершенно пацанскими мелочами. Вспомнив что-то, убежал и вернулся, кладя на колени, укрытые цветастой юбкой, тяжелую вазу, расписанную танцующими гречанками. Кира то просыпалась, болтала что-то, кивала, слушая. Принимала в руки очередную вещицу, рассматривала. И вдруг куняла носом, проваливаясь не в сон, а в какую-то неумолимую слабость, в которой все было лишним - терракоты, фотографии, книжечки с росписями археологов-авторов, какие-то еще цацки, принесенные неутомимым Ильей, который, похоже, решил показать все свои сокровища.
  На платяном шкафу выразительно торчали ножки журнального столика. Он стоял там, в большой комнате, поняла Кира, теперь убран, чтоб удобнее разложить большой диван. И чего тогда мы сидим и беседуем, ведь скоро утро.
  Ей было хорошо тут. И хотелось, чтоб утро не наступало сегодня. Казалось, Илья не только рядом, на стуле, он вокруг и везде. И если сейчас Кира не решится, на главное, то все рассыплется, ей придется ступить в другое время, утреннее, вспомнить, откуда взялась усталость, и почему ноют мышцы. Она что, ходила во сне? Тогда уж не ходила, возразила она себе, а бегала. Или прыгала. Становилась на мостик. А еще что-то там было нехорошее совсем. Сначала хорошее, потом нет.
  Было? Там?
  - Илья, - сказала она, трогая его за бок и обрывая длинный рассказ о длинном рейсе на Камчатку, - ты чего сидишь там? Давай, поцелуй меня уже.
  Он замолчал, поворачиваясь. Кире стало нежно и хорошо от его серьезного лица, такого временами детского, а иногда наоборот, совсем взрослого, будто он старше. Сильнее. Обязательно сильнее и обязательно защитит. Хотя бы для этого можно плюнуть на здравый смысл.
  Но все оправдания поцелую и тому, что за ним последовало, не понадобились. Все было, к удивлению Киры, не просто хорошо, а прекрасно. Она засмеялась в конце, потом, уже сидя на бескрайнем гостевом диване среди разбросанных подушек и прижимая стриженую голову Ильи к своему горячему животу. Без всякого страха глядя на светлые от утра шторы, смеялась, перебирая короткие темные волосы.
  - Ух ты, - сказал он, переворачиваясь на спину и глядя ей в лицо снизу, - ничего себе. Вот это да.
  - Тебе того же. Тем же, по тем же местам.
  - Чего?
  - Ух ты. Ничего себе. Вот это да.
  Голова заелозила на ее коленках. Илья важно кивал. Потом, зевая, предупредил:
  - Я знаешь, как сильно кручусь, во сне. Могу нечаянно звездануть. Если мне приснится, что ты Дарт Вейдер, к примеру. Или Чужой.
  - Вот спасибо!
  - Нет, ты не поняла. Это ж во сне если...
  - Я поняла. Дай посмеяться, ты.
  - А, - удовлетворился Илья, зевая уже во весь рот, - посмейся. И ложись к стенке, а то вдруг я тебя уроню, если приснится чего.
  
  01.06.16
  
  Он спал, и во сне, в полумраке лицо его стало совсем детским, так странно, белело запрокинутое, с мягко сложенными губами и смешной по четкому овалу линией темной бородки. Кира лежала на боку, не очень удобно, но пока не канула в сон, это было ничего, можно смотреть, раздумывая, что произошло. И произошло ли. Нормальный секс (прекрасный, поправила себя Кира, устраиваясь на локте, чтоб видеть лучше), она что, не имеет права на секс? Это мама торжественно похоронила дочкину сексуальность еще полтора десятка лет тому, переставляя мебель в квартире и засунув в угол Кирин раскладной диван. А чего его раскладывать, парировала дочкино возмущение, девочка, что ли, спать, что ли, с кем собралась, не смеши.
  Кира, разумеется, смешить продолжала. Были у нее романы, и короткие, и длинные, один из пары длинных, тот самый, с прекрасным, крепко пьющим мужчиной. И другой, который почти закончился браком, но вместо этого закончился какой-то невнятицей, и Кира осталась соломенной непонятно кем, в ожидании нечастых звонков, которые становились реже, потом прекращались и вдруг возобновлялись с новой силой. Вспоминать прежние отношения Кира не любила. Она вообще не любила перебирать прошлое, как не любила снимать всяких родственников для семейного архива (родственники обижались) и разговоры ностальгические о всяких давних из детства происшествиях и забавных случаях вела только, чтоб доставить удовольствие маме. Территории ее памяти мало интересовали Киру, потому что, резонно полагала она, есть территории намного большие. Мир настолько огромен, думала Кира, насколько ты позволяешь ему быть огромным. И однажды сняла надпись, мелом, размашисто, на том самом заборе с кустом шиповника.
  "Все границы - в твоей голове"
  В большое прошлое входили и человеческие деяния, и смена сезонов, при этом, время цветения ежевики, к примеру, или верно сказанное два тысячелетия назад слово в античной трагедии могли быть значительнее мировых войн и людских достижений. Где-то там, в этом бескрайнем лоскутном космосе, была и территория самой Киры, но та, внешняя, состоящая из паспорта, прожитых лет и отношений с родней, интересовала ее очень в меру. Даже любовь к дочери существовала там ровно и с некоторым смирением. Девочка выросла, у нее своя жизнь, это нормально, и в этом счастье. Хорошо, что она чаще звонит Кире, чем та ей. И хорошо, что это не связано с семейными неурядицами. Пусть Светильде-котильде повезет со здоровьем и счастьем, даже если она будет существовать отдельно и наездами.
  Сейчас Кира вольна поступать так, как хочется и нужно ей. И мальчишка, который недавно так сладко и уверенно делал взрослые вещи, внимательно глядя, чтоб ей - Кире - было хорошо, это как бы проверка ее готовности к собственной внутренней свободе. Ну, Кира, поддразнила она себя, укладываясь, наконец, на спину, кладя руку себе на грудь, чтоб не мешать ему спать, и закрывая глаза: слабо тебе ввязаться в отношения, которые изначально сумасшедшие и могут развернуться как угодно, став невероятным котом в невероятном мешке? От очень милых до изрядно неприятных. Может, он будет приходить к тебе поддатый. Или вообще, в лоскуты, да еще и любитель поскандалить. Угу, возразила она себе, вспоминая пьяного Илью на диване, который беспокоился, чтоб сидела рядом, чтоб ему, значит, лучше спалось. Нес пирожок, не удержался, обкусал по дороге.
  Ну ладно... Кира смотрела в белый потолок с черными лапами люстры. Илья рядом резко повернулся, закидывая на нее колено, и Кира сцепила зубы, чтоб не охнуть, ничего себе нога, бревно, а не нога.
  ...Ладно. Не так он страшен пьяный, но вот его интерес к зрелым дамам. Когда болтали, посмеялся, что мать его поддразнивает, ах ты, альфонсище малолетний. А если так и есть? Конечно, взять с Киры совершенно нечего, но вдруг будут попытки, и станет ей противно и грустно. Или, например, обычный он пацан пацанович, зависает с друзьями на лавочке, задирая прохожих, пьют свой пивасик, хватают барышень за бока. И там, со своими малолетками, начнет он хвалиться, что был у него секс.
  Что там еще...
  Кира вдруг поняла, что навесила на безмятежно спящего парня все мыслимые грехи и рассердилась на себя. Сама готова была наплевать на все. Сама явилась и после сама потребовала поцелуя, прервав увлекательный рассказ про то, как чинятся судовые двигатели в условиях крайней Камчатки среди крабов и морских выдр. И теперь кается?
  Нет, это не раскаяние. Просто разумная предосторожность. Она осторожно свалила с бедра его тяжелую ногу. Илья захрапел, повертываясь, и взамен устроил на Кириной шее руку, тоже увесистую. Интересно, подумала она, отползая к самой стене, весит он, наверное, центнер, и сколько же по отдельности весят руки-ноги-башка. Никогда не имела дела с мужчинами из породы великанов. Толстоватые были, или худые длинные. Но так случалось, что любовь совершалась чаще с небольшими, стройными, быстрыми в движениях. А тут.
  Сон уже брал ее, оттаскивая все звуки, делая их далекими, маленькими. Свист сонных стрижей, рокот чужого холодильника, шум редких автомобилей. И сонное дыхание Ильи стало далеким. Он снова повернулся, выпирая из-под небрежно кинутой простыни крутым плечо и большим, как у минотавра, боком, храпеть перестал, но, мерно дыша, иногда бормотал что-то.
  Фиг с ним, успела подумать Кира любимую присказку, завтра докуем. Уже вместе, улыбнулось ее сознание, уютнее укладываясь отдохнуть.
  Но до завтра они проснулись еще раз и еще дважды, вернее, не слишком и просыпались, занимаясь любовью снова и снова. И откатываясь от жаркого тела, Кира успевала подумать, в дремоте, а совсем ведь забыла, какие же они неутомимые кони, мальчишки в свои двадцать с копейками. Удивительно. И смешно.
  
  ***
  
  В глубине сна несколько раз слышался ей голос. Мужской, уверенный. Звал ее по имени, замолкал, ожидая ответа, а потом звал снова, уже с легким раздражением.
  - Кира. Кира?
  Во сне она знала, надо ответить. И не потому что боялась, чего тут бояться, это же он... Но всякий раз рядом Илья ворочался, или просыпался, будя ее для срочного и одновременно неспешного ночного дела, и голос стихал.
  А поздним утром, когда проснулись совсем и Кира, торопясь, стала собираться, волнуясь о брошенных в квартире котах, она не вспомнила ничего. Кроме того, что было с Ильей.
  - Ты сегодня придешь? - он сидел, расставив длинные ноги, крепко уперев их в палас босыми ступнями, возил по стриженым волосам ладонью, поднимая на лбу хохолок.
  - Мне нужно поработать, - Кира кое-как прибрала волосы, заплетая их в небрежную косу.
  - А тут никак? Ну да, понял. Тебе надо там, где привыкла, да?
  - Как-то так. Ладно, я пойду. Ты валяйся еще.
  - Я провожу. Ты посиди, я в туалет и умоюсь.
  Голый, прошлепал в коридор, хлопнул дверями. И закричал оттуда гулко, чем-то там громыхая:
  - Ты хочешь если поесть, там яйца, и еще рыба копченая.
  - Я дома.
  - Чего? Не слышу!
  - Да не кричи, ты.
  - Не буду, - согласился Илья очень громким голосом, плеская водой и ругаясь по поводу пятого этажа и слабого напора.
  Кира закатила глаза. Она уже оделась и быстро привела в порядок лицо. Аккуратнее расправила на диване простыни. И чутко прислушивалась к шуму в подъезде - вдруг пришла в голову мысль, а ну как вернутся его родные, не ко времени.
  Илья вернулся в полосатых ярких трусах, и Кира заулыбалась, вспоминая любимых своих шмелей, толстых, с такими же полосками через всю корму.
  - Слушай, чего ты пойдешь. Там бабок полный двор, смотреть будут. На нас.
  - И что? - удивился Илья, вытирая лицо большущим полотенцем, - ты меня, что ли, стесняешься?
  - Нет же. Мне-то что, наоборот, за честь. Вот скажут, скадрила младенца. На старости лет.
  - Но-но, - предостерег младенец, сгребая ее и поднимая над головой, - за младенца улетишь сейчас, с пятого этажа. Ласточкой. Или стрижиком. Я мужчина!
  - Конечно, - поспешно согласилась Кира сверху, - конечно! Только поставь меня скорее! Ребра помнешь, медведь!
  - Медведь - это лучше, - согласился Илья и послушно поставил перед собой слегка помятую смеющуюся Киру, - дай нос, поцелую. А мне на всяких бабок и теток наплевать. Между прочим, по нашему поводу пацаны уже проехались. Колян стебаться стал, что, Илька, нашел себе тетю по вкусу.
  - Вот. Видишь?
  - Ага, - Илья запрыгал на одной ноге, надевая шорты, - ну и получил от меня. Легонечко так, в лобешник. Он мне лучший друг, сразу все понял. Теперь молчит и шишку лечит.
  - О Боже. С кем я связалась? - Кира ушла в прихожую обуваться.
  - Нормально, - утешил ее Илья, - не писяй, Кира. Я своих вкусов не скрываю. И никого не боюсь. Ясно тебе?
  - Это я уже поняла. Ну, хорошо, если так.
  Илья внимательно посмотрел на ее серьезное лицо. Звеня ключами, догадался:
  - Ты обиделась, да? Про "не писяй"? Это мы с мамкой смеялись, дома. Дразнили друг друга. Пошли?
  - Значит, я тебе вместо мамки?
  Илья перестал звенеть ключами. Глаза широко раскрылись, а потом сморщился нос, губы скривились в гримаске.
  - Ты про что? А-а-а! Фу-у-у... Бэ-э-э... Мелешь глупости, а взрослая же женщина!
  Передернул плечами, для пущей выразительности.
  "Жеженщина", вспомнила Кира свои с дочкой семейные шуточки. И вышла следом за широкой спиной, так и не решив, что и как ей нужно чувствовать. Знала только одно, какое счастье, что она никак не влюблена и новые отношения поэтому ничем жестоким ей не грозят.
  
  Глава 18
  03.06.16
  
  Илья совершенно гармонично вписался в территории Киры, и во внешние, и в территории ее сознания, заботливо перетащив к ним поближе свои, будто соединил два королевства. Кира еще репетировала откровенный разговор, о том, как славно они будут встречаться пару раз в неделю, но через неделю вдруг обнаружила в прихожей огромные тапки, а на табурете в комнате новенький мощный ноутбук, на нем, вдумчиво пояснил Илья, кино смотреть намного лучше. И если бы только это, она может, возмутилась бы, но возвращаясь со своих вечерних ремонтов, Илья торжественно вытаскивал из вывернутых карманов вороха смятых бумажек и высыпал их на полку, не оставляя себе ничего. Так будут целее, объяснил, а на карман буду у тебя попрошайничать, да?
  Кира вздохнула и взяла с него обещание, что по магазинам за продуктами будут ходить вместе, чтоб ей не таскать тяжелые сумки. И чтоб не обижался, если она, подсчитывая доходы, станет скаредничать, растягивая деньги до следующей его зарплаты.
  - Отлично, - обрадовался Илья, уже привычно целуя Киру в нос и удаляясь в ванную, - и покупать будем, крупное чего-то, по очереди, тебе и мне. Что ты там хотела? Объектив новый? А у меня телефон разбит. Вот есть, зачем складывать денег.
  Собственно, несколько раз он пытался перетащить ее к себе, но Кира не пожелала добавлять себе хлопот, орудуя на обеих кухнях, и бегая от котов к Илье и обратно. Нет уж, процитировала фразу из старой комедии, замешивая тесто на домашнее печенье, уж лучше вы к нам.
  Старые умения она вспомнила с радостью. И теперь пекла и варила: кормить большого мужчину было таким же замечательным удовольствием, как удовольствие, с каким он ел приготовленные Кирой вкусности.
  Всерьез волновало ее теперь одно. Собственные легкие слова насчет возраста. Они никак не мешали бы ей, если бы все сложилось по-другому. Ну да, вполне молодая спортивная дама, пусть старше, но выглядит хорошо. Достойно, прямо скажем, выглядит для своих, сколько она там наврала парню, тридцати восьми. И нет нужды напрягаться постоянно, стремясь выглядеть на придуманный возраст с утра и по вечерам, а уж привести себя в порядок перед свиданием, сделать незаметный аккуратный макияж после маски-тоника, подобрать нужную одежду - к лицу и по фигуре, при свидании сотворить мягкий, лукаво щадящий свет-полумрак. И прочие маленькие женские хитрости, которые - для удовольствия двоих. Оказалось, в новых условиях сомкнутых территорий они теряют свой знак, упорно переводя плюс в минус, делая невинную хитрость - враньем. А то - из легкого, немного ухарского, вот мол, поди догадайся, уличи, без заглядывания в паспорт, вдруг тяжелеет, показывая суть. Просто вранье. Кира пыталась уговорить себя, тысячи женщин скрывают свой паспортный возраст, и им это лишь помогает. Но о помогательности знала, как вдруг поняла, со слов, из уверений, а мало ли, кто что говорит.
  
  04.06.16
  
  И паспорт еще этот... Оказалось, в жизни вдвоем существует множество ситуаций, которые теперь нужно постоянно контролировать. Следить, чтоб несчастный этот паспорт не попался Илье на глаза. Мягко уходить в сторону от обычных предложений и планов - а давай самолетом полетим куда, вот я заработаю, и опа, собрались, слетали. Или даже побежать по делам, за какой нужной справкой, спросить своего мужчину - паспорт мой не видел, куда сунула...
  А еще звонки Светильды. Кира ошеломилась, пугаясь, когда вышла из ванной, и увидела, Илья говорит по ее телефону, прощаясь и радостно передавая ей трубку:
  - Тебе тут дочка звонила уже пять раз. Я чето струхнул, может, случилось чего. Хотел сказать, что ты щас. Выйдешь.
  А после, валяясь на диване, похвастался гордо, закидывая длинную ногу на колено другой:
  - А она ничего, нормально так со мной. Знает, как зовут. Ты про меня говорила да, говорила? А что ты говорила?
  - Сказала, что ты мой герой, - Кира улыбалась, думая про себя, а ну как Светка ляпнет что-то о прошлом, и мальчик посчитает. Спросит. Хотя считать Илья не любил, да и читать тоже, о чем Киру предупредил сразу, и очень радовался, что из-за этого не сделался для нее глупее. Он и правда, дураком совершенно не был, а книги, ну, Кира ведь тоже не глупа и знает, нынче кроме книг полно занятий, увлекающих и поедающих время. Книгочейство сделалось таким же хобби, как, например, склеивание моделек самолетов или выращивание экзотических овощей на даче. Кто-то делает это, а другие делают другое. Смотрят кино и играют за второй состав городской футбольной команды, усмехнулась она. И снова вернулась к тягостным мыслям о паспорте.
  - А ты его забудь, на виду, - посоветовала ей Вероника, в ответ на переживания, - и что будет, так тому и быть.
  - Кажется, я еще не готова, - помедлив, написала Кира подруге.
  А та со смайликом уточнила:
  - Еще не готова? Или - уже готова? Спеклась, да?
  - Вот еще!
  И Кира ушла в кухню, где что-то пыталось сгореть, раздумывая на ходу, спеклась ли она. Пока еще нет, прикинула, мешая картошку на сковороде. Дело в другом. Парень со всей искренностью, и гад я буду, если в ответ продолжу врать. Уже наврала, а значит, придется объясняться. То есть - уже обидела.
  Что же насчет последствий... Готова ли Кира к тому, что завтра, услышав правду, он исчезнет из ее жизни? В которую влез, как щенок, радостно топча лапами себе место и укладываясь удобно, со всем свои щенячьим удовольствием, таким безгрешным, просто потому, что им обоим - хорошо.
  Проверить это можно было лишь делом, поняла она, никак в себе не разобравшись. Ей казалось, что совершенно не влюблена. И она берегла в себе эту уверенность, чтоб не попадать в зависимость от Ильи, боясь будущих (снова будущих, Кира?) горестей, если он вдруг (снова если, Кира?) ...
  Тут она плюнула, не в картошку, а мысленно. И стала резать салат, посматривая на кухонные часы. Он, вроде бы, должен явиться, к позднему ужину. Кира никогда не спрашивала, во сколько придет, и старалась не сердиться, если слишком опаздывал. Разница в возрасте работала тут, как надо, вдруг поняла она, и была благодарна Илье за то, что он просто хороший, что скучает по ней. Не пропускала маленьких радостей, отмечая каждую. И виновато думала иногда о прошлом, как много она пропускала их в прежних отношениях, цепляясь к букве, и игнорируя дух.
  Еще очень помогали ей слова Ники, которая с полной уверенностью говорила - ты главная, в ваших отношениях, да в любых - ты. Тебе выбирать, а им - приходить и предлагать что-то.
  Будь им обеим по двадцать, это звучало бы как беспомощная мантра, призванная дарить постоянно ускользающую уверенность в себе. Но Ника была самостоятельной умницей и слов не ветер не бросала, Кира знала, все сказанное подругой имеет под собой твердую почву, а не говорится в утешение из-за дружеского участия.
  Картошка пожарилась, как надо, салат вышел радостным, сверкающим алыми ломтиками помидоров и зеленью молодых огурцов. Еще можно сделать желе, на завтра, решила Кира. Илья не звонит, и кажется, снова явится заполночь, ну, сам виноват, будет трескать разогретое. Все равно нужно поработать с картинками, разбирая архивы.
  Нахмурилась, думая о редакторе Пешем. После предложенной темы, от которой она в письме попыталась вежливо отказаться, в их сотрудничестве возникла пауза. Он так же вежливо посетовал, что был в надеждах, но, если Кира не готова, он подумает, что предложить взамен. И замолчал.
  Подумаешь, с подростковой независимостью подумала в ответ Кира, ну и думай там себе. А мне и так есть, о чем голову ломать. Тем более, с деньгами стало полегче, хотя это ее раздражало тоже, не умела она безмятежно висеть на чужих плечах, тратя принесенные Ильей деньги. Но была хотя бы достаточно умна - понимала о себе с некоторой радостью, чтоб не ударяться в гордыню, мол, ты мне никто и никак, я сама все заработаю и совершу. Помогает парень, и прекрасно, но все же самостоятельность - прекраснее вдвое.
  Илья позвонил через полчаса. Кира посидела, глядя на мигающий экран и считая звонки. Чтоб не сразу хвататься.
  - Ничего, я сегодня не приду? - спросил после привычных "солнышко" и "лапа", - у меня тут...
  - Чего спрашиваешь, - перебила Кира, - не придешь и ладно. Твои дела.
  - Как это? - удивился Илья, - а волноваться? Где любимый, куда пропал. Ты что, совсем не волнуешься?
  - Волнуюсь. Потому и нервничаю, - снова соврала Кира, ругая себя за неистребимую женскую хитрость, на ходу все переиначила. Злилась, что зря готовила ужин, что пренебрег, а сказала другое.
  - А, - гордо удовлетворился Илья, - так и надо. Кира, я завтра поздно совсем вернусь. Ладно?
  - Да делай что хочешь, - снова рассердилась Кира, понимая вдруг, что никак не может сдержаться, еще секунда и начнет упрекать, насчет картошки.
  Секунда канула и Кира поспешно прервала вызов. Кажется, упреки рвались с языка грубые и чересчур язвительные.
  Кинула телефон на диван и ушла из комнаты, резко двигаясь и шепотом отгоняя котов. Но сразу вернулась снова. Телефон звонил. Кира постояла, снова считая звонки и страстно желая устоять, не брать трубку вовсе. Но, конечно взяла.
  - Что это было? - сурово спросил Илья.
  - Что? - переспросила, чтоб потянуть время. Голос его был совершенно холодным, чужим.
  - Только что. Ни пока-пока, ни цьомки. Ты чего на меня вызверилась?
  - Не надо мне грубить только.
  - Я спросил. Ну?
  Кира прижимала к уху теплый мобильник, глядя на глухую штору, на которой вдруг нарисовалась ветка, из двух возможных близких будущих. Психануть, обидеться на его несправедливое возмущение, тоже мне, призыватель к ответу, призывалка не выросла еще. Или, где там у нас маленькие радости и необходимая правда, все, о чем так уютно размышлялось, пока жарилась мальчику картошка...
  - Илюша. Я просто сильно хотела тебя видеть. Радовалась, что придешь, картошку пожарила, думала, сядем вместе, кино смотреть. А тут облом. Не дали Кире вкусного.
  - Меня, то есть? - уточнил Илья.
  Кира молча кивнула. Потом сказала и голосом:
  - Да. Тебя.
  Подумала, ну вот, подставляешься, Кира, чаще ему такое говори, будет крутить тобой, как захочет.
  - Правда-правда?
  - Да. Правда.
  - А-а-а, - громко обрадовался Илья, - совсем отлично. Я сам хочу к тебе. Сильно. Но тут кое-что надо. Я не успеваю вернуться. А завтра тренировка, вечером. Я тебе буду звонить. И смски. Хорошо?
  - Конечно. Иди уж. В свои дела.
  - Цьомки, Кира! Я тебя люблю.
  Он положил трубку, оставив Киру стоять столбом перед шторой, на которой уже никаких разветвлений. Одна линия, не слишком ровная, но одна. И вверх.
  - Але, - она снова прижала мобильник к уху, сердясь и одновременно улыбаясь.
  - Я не понял. А ты?
  Вот же привяза, подумала с нежностью, страшно радуясь, что не закатила парню обыденный бабский скандал с упреками. И страшась того, чего он требовал, ждал. Но он там ждет, напомнила себе, а у него - дела. Звонит, в третий уже раз. Или в четвертый.
  - Я тебя тоже. Люблю.
  Ей было слышно, как он там вздохнул, шумно, и разговор кончился.
  Приплыли, с юмором подытожила Кира, пряча в холодильник миску с салатом. Мальчик признался в любви прекрасной взрослой женщине, тридцати восьми лет, ага. Увязла ты, Кира-врушка, по самые ушки.
  Чтобы не думать, как придется поступать в новой ситуации, Кира, чуть помедлив, кинула на диван рюкзак и джинсы. Там, за окном встала ночь, такая прекрасная в новорожденной летней томности, с щелканьем соловьев и с ароматом акации под самые крыши. Скорее всего, он говорит это всем своим женщинам. Так делают все. И сама поступаешь так же, разве нет? Сказать нежно и легко, для пущей романтики, я тебя люблю, - никогда проблемой не было. И говоря, понимала, это чудесная ложь, похожая на розы из крема, для украшения и без того вкусного пирожного. Не того, которое из куска хлеба с вареньем, то не нуждается в дополнительных украшениях. Но то называется "пирожено", улыбнулась воспоминанию Кира. Хватит копаться в том, что внутри, поди лучше прогуляйся, пока на улицах горят фонари. Только не забредай в темные углы, Кира. Там страшно. И может быть опасно. Как внутри себя, так и снаружи, на ночных улицах.
  А еще, думала Кира, выходя в запахи цветов, стоящие тихо, как ночная вода в заброшенном пруду, я соскучилась. По тем странным прогулкам, которые с появлением Ильи стали реже. Время уходит на радостную обыденность, и на странности его осталось поменьше.
  Через пару часов, Кира, утомясь снимать звезды фонарей вдоль центральных улиц, которые каждый вечер горели одинаково, рисуя светом и тенями один и тот же рисунок, все же ушла в боковые переулки, поясом охватывающие склоны горы Митридат. Тут было темно, под ногами скользили булыжные спины старой мощеной дороги, редкие фонари делали невидимый зеленый цвет листвы странным серым, будто деревья раскрашивали простым карандашом. И светили квадратные окна в одноэтажных домах, прерываемых кусками заборов с темными воротами. Кира не брала большой штатив, ходила с маленьким, прилаживая растопыренную треножку то на камень, то на фонарную тумбу, или на спинку внезапной скамьи. Кадры получались немного косые, но интересные, будет чем заняться, отсматривая и вырезая нужное.
  На одном повороте остановилась, испуганная молчаливой черной псиной, что возникла из тени, понюхала ногу и встала рядом, не сводя с Киры поблескивающих глаз. Лаять, кажется, не собиралась, и Кира, шепотом сказав пустяков на прощание, повернулась, сжимая в руке штатив с навинченной камерой.
  В недалеком окне горел свет, светлая штора висела косо, открывая внутреннее пространство, кривое, как недавние кадры. Кира шагнула ближе, не отводя глаз. Там выпирал из-за светлых складок угол стола с едой и бутылками. Чернела рука, почти у окна. А за ней, за бутылками и тарелками, на фоне ковра - диван, на котором - молодая женщина, с руками накрест, закрывающими обнаженную грудь.
  Кира медленно подошла еще. Встала у самого окна, вздрогнула от громкого, над ухом кашля. Звуки пролезали через форточку, распахнутую над ее головой.
  - А-ах, ты... сучка, - сказал тот, кто кашлял, голосом совсем обыденным, с ленивой в нем угрозой, - сказал, сюда иди. Ну?
  У женщины шевельнулись губы. Глаза, и без того широкие, стали огромными. Она моргнула.
  - Не слышу.
  - А щас я, - с другим голосом в кадре показалась рука, кого-то третьего, толкнула женщину в скулу, у той дернулась голова, качнулись темные пряди волос.
  Тот, кто толкнул, заорал, радуясь себе:
  - А ну! Кому сказано!
  Кира присела на корточки, шаря в темноте рукой и натыкаясь на какой-то мелкий хлам, противный на ощупь, но времени не было. Выпрямилась, держа неровный каменный осколок.
  - Гав, - предупредительно сказал ночной пес, уже отбежав на некоторое расстояние.
  Из форточки снова закричали, и чтоб не слышать, что именно (ты, сука, ах ты курва, ударил в голове Киры голос, услышанный в старом парке), она размахнулась и шваркнула камнем в близкое яркое стекло, сразу отступая и заслоняясь другой рукой от осыпающихся осколков.
  Собака залаяла, истерически визгливо, внутри тоже кто-то заорал, с яростью и, к радости Киры, с испугом. Она почти сорвалась с места, но все еще стояла, в позе бегуна, пригнув плечи и напружинив ноги. Что толку, билась в голове мысль, ну, разбила стекло...
  Но по дорожке за деревянным забором затопотали дробные шаги, гулко бумкнуло изнутри в ворота, они распахнулись калиткой, которая тоже зазвенела, добавляя в ночь шума. Женщина вылетела, блеснул свет на темных волосах, пролился на светлые голые плечи, будто пытаясь ее удержать, но соскользнул, показав схваченную кулаком рубашку. В следующий момент фигура скрылась в темном переулке, быстрые шаги стихли, удаляясь.
  - Ах, ты, - заревел мужской голос из калитки, перекрывая яростный лай.
  Кира вспомнила о себе и тоже рванулась, в другую сторону, побежала вниз, оскальзываясь на круглых камнях и сжимая в потной руке камеру - только бы не уронить. Сзади лаял пес, будто рассказывая возбужденным мужским голосам, куда побежала. Дурак, мстительно подумала Кира, ага, показывай им, куда я, а темная за это время успеет далеко удрать.
  Камни под ногами сменились ровным асфальтом, Кира прибавила ходу, и вылетела на центральную улицу, в аккурат рядом с отделением милиции. Встала, сглатывая и прижимая руку к животу. Отдышалась, выпрямляясь и дрожащими пальцами убирая за уши растрепанные волосы.
  Тут был совсем другой мир. Гуляли парочки, светили гирлянды фонариков, перевитые вокруг веток молодых, но высоких пышных платанов. Бегали дети, окликаемые родителями, и ярко, как детская карусель, сверкала летняя веранда кафе-мороженого.
  Все нормально, думала Кира, тоже неспешно идя по широкой пешеходной ленте, все в порядке, и хорошо, что я не стала догонять ее, главное, вмешалась вовремя. И быстро. И убралась оттуда тоже быстро. Вот же какие сволочи.
  Вытащила телефон, вдруг рассердившись на Илью, где он там, со своими делами, она тут жизнью рискует, а ему хоть бы хны. Увидела на экране два пропущенных вызова. Набрала номер. Но там скрипучий голос оповестил, что абонент находится за пределами. И Кира отправилась домой, раздумывая, можно ли считать ночное происшествие той самой странной прогулкой в смежные территории, если ей показалось, что гуляла она по улочкам всего с полчаса, а на самом деле уже почти утро (она глянула вверх и увидела светлеющее небо), и Илья безуспешно пытался дозвониться, а она ни одного звонка не услышала.
  
  ***
  
  Кире снилось, что она сидит на диване, резко ощущая сквозняк из форточки, гуляющий по голым плечам. Краем глаза видела пряди темных волос, от них щекотно руке, сильно прижатой поверх другой, и обе - прикрывают голую грудь, от сквозняка мужских взглядов. Ей было страшно. И одновременно пронзительно сладко, там, в низу живота, где все подтягивалось, сжимаясь и снова ослабевая. Она, темноволосая, любила того, сидящего под открытой форточкой, с рукой на спинке стула, в темных пальцах зажата умирающая сигарета. Любила. А он снова привел друга. Угостить. Гад, сволочь и гад, последняя скотина. Но так сладко. И страшно, что он давно знает про эту сладость. Потому и водит их, сперва пить, и жрать то, что она приготовила на ужин. А потом угощать, разглядывая, смеясь и отпуская грязные шутки. Сам он брал ее после. Когда возвращался со двора, вольно и долго прощаясь там, куря неспешно, и она, измотанная, лежа на продавленном диване, слышала, как они там - про нее. Думала равнодушно, одновременно понимая, завтра от равнодушия ничего не останется, что в магазине соседки снова станут смотреть с брезгливой ненавистью. И отодвигаться, чтоб не дотронуться невзначай до ее локтя или плеча в толпе у прилавка. Сейчас ей на это было плевать. Ночь разворачивалась, как бывало обычно, и всему в ней было назначено свое место. Ужину, с жареной картошкой, салатом, резаной на отдельной тарелке селедке, посыпанной кольцами лука. Мужским разговорам, сперва спокойным, потом уже громким, с невнятными голосами, полными веселой угрозы. И дальше - забавами с ней, сучкой лучшего кореша, который давно всем рассказал, как она его любит, не то что ваши курвы, а по-настоящему. Все для меня сделает, ревел, срываясь локтем со стола и лупя себя в грудь кулаком. Все-о-о! А ну, иди сюда, ты! Да не ко мне, идиотка. К Петьке иди! Покажь...
  Кире снилось, что звон и грохот разорвали ее пополам, вывертывая наружу тайные желания и разбрасывая их по полу, как осколки выбитого стекла. И ночь с ее размеренностью разбили тоже.
  Он не простит, понимала она, сейчас не простит, потому что всегда виновата только она сама. Нужно спастись, чтобы после вернуться. Опуская голову, винясь, как нашкодившая собака, которая хочет жрать, а к кому за едой - только снова к хозяину.
  Потому побежала. Яростно ненавидя причину, не понимая ее, помня о ней только - грохот, грохот и звон. И осколки.
  Наступила босой ногой на один, и вырвалась из сна, почти крича, вскинулась, дрожащими руками водя по смятому покрывалу. Согнутое под ним колено дергалось, и Кира, сбрасывая, с изумлением моргала, глядя на гладкую, без порезов и ссадин, ступню. Та болела, как облитая кипятком.
  Позднее, уже совсем проснувшись и переделав привычно успокаивающие дела, она села на диван, прихватив мобильник, согнула ногу, стаскивая носок, и еще раз оглядела ее, проводя пальцами. Нащупала тонкий шрам, совсем старый и затруднилась вспомнить, а было ли что-то в детстве. И был ли он на ступне вчера, позавчера. И где этот чертов Илья, от которого так и не пришло ни единой смски, и звонки к нему не проходят.
  Если нет смсок, мрачно решила Кира, значит, он просто отключил телефон. Нормальное дело. Сегодняшняя ночь снова сказала тебе: многое в жизни совсем не то, чем кажется. Ты полагала - спасаешь. А на самом деле влезла в странные и тебе отвратительные отношения, которые темноволосую женщину вполне устраивали.
  Размышляя и заводясь все сильнее, Кира не усомнилась в реальности и правдивости сна, даже не перечислив обычные в таких случаях "если". Просто знала, и, обиженная молчанием Ильи, делала выводы, проецируя ситуацию на свои с ним отношения. Все не так, как оно кажется. И потом, это же так логично. Отключил. Успокоенный ее словами, насчет "любит", расслабился, и будет позволять себе больше. Позднее приходить, реже звонить. Еще всякое. Такое, прочее. Фу...
  Мобильный загудел, и она, дернувшись, с плеснувшей внутри радостью, взяла его в руки. Посмотрела на строчку цифр.
  - Алло?
  - Кира.
  Голос был незнакомым. Или давно не слышанным. Но страх Кира прогнала, не успев и понять, что - был.
  - Здравствуйте, Кира Львовна. Извините, не предупредил письмом. Это Олег. Олег Пеший.
  - А, - ответила она, не зная, что еще сказать. Потому что целых две секунды была уверена, услышит "моя девочка. Не забыла, про обещание? Только моя. Самая красивая, и - моя"
  Собеседник помолчал, ожидая продолжения. И снова заговорил.
  - Дело в том, что я сейчас в Крыму. Около Коктебеля, тут поселок есть небольшой, я по делам, буквально три-четыре дня. К сожалению, я не попадаю в Керчь, собственно, потому и не написал о поездке. Но если бы смогли приехать, было бы здорово. У меня тут друзья, у них отельчик. Вернее, номера гостевые.
  - Здравствуйте, - в паузе сказала Кира. И покраснела.
  - Э-э-э... да, - согласился Пеший, - ну так как?
  Кире вдруг представилась мама, которая, оценив импозантность и возраст редактора, уверенно подталкивает Киру, ну вот же он, твой шанс. Ровесники, и одного уровня, есть, о чем поговорить. И привлекательный такой мужчина, даже на маленькой аватаре видно - мужественное какое лицо, красивые волосы. При работе. Ах, да.
  - Так сразу... Олег, а сколько я могу подумать?
  - Хорошо бы сегодня. У меня два свободных дня, потом все забито. Вам ехать всего час, Кира. Можно, просто Кира?
  - Да, конечно.
  - А завтра к вечеру обратно. У вас на дорогу есть деньги? Все, что тут, я оплачу. Жилье и еду. Считайте, командировка. И за билеты отдам, как приедете.
  - Соблазнительно. Мне нужно поговорить. Тут.
  - С мужем? - догадался Пеший.
  Снова подождал, будто надеялся, Кира возразит. Но она молчала, назвать Илью мужем язык не поворачивался, казалось ей - нечестно, так пользоваться парнем, который ей в сыновья годится.
  - Буду ждать звонка. Через пару часов нормально? Кира, я бы очень хотел встретиться. Мы меня очень интересуете.
  У вас на меня большие планы, чуть не уточнила Кира. И вежливо попрощалась, пообещав перезвонить.
  
  Глава 19
  
  07.06.16
  
  Эти два часа Кира провела в безуспешных попытках дозвониться Илье. Благо, думала с мрачным юмором, повод прекрасный, я же должна поведать своему мужчине, который недавно сам признался в любви, что мне нужно уехать. По работе. Так сначала она сформулировала новость: Илюша, мне нужно уехать, по работе, это ненадолго.
  Через несколько звонков, глядя в окно и не видя ничего за кружевной прозрачной шторой, слегка изменила вариант: мне тут надо бы, но уехать не могу, пока не посоветовалась с тобой, что скажешь, возлюбленный Илья, отпускаешь ли?
  И еще через полчаса общения с телефонным роботом снова вернулась к первому варианту, уже без всяких реверансов. Так, мне нужно уехать, буду завтра вечером (а может, и задержусь, подсказывала обида), котов, пожалуйста, накорми, сам поешь, все в холодильнике, а если бы не отключал телефон, то сообщила бы раньше. Извини. Целую.
  Но мобильный не дал ей возможности ни съязвить, ни упрекнуть, ни даже проявить женскую кротость и мягкость, дожидаясь совместного решения.
  И Кира, сердито покормив котов сама, написала записку, размашисто, фломастером. И отправила Илье еще одну смску, о пустяках, не рассказывая о поездке. Оправдавшись перед собой, вдруг с парнем что случилось, телефон разбит, а она тут бесится, нехорошо. Но смска дошла, и это Киру разозлило окончательно.
  Закусывая губу, она собрала в рюкзак мелочи, самые обычные, добавив тот самый паспорт и пару свежих трусиков с носками. Даже одеваться не стала как-то по-другому, любимые джинсы сидели на ней отменно, тишотка правильно обтягивала грудь и показывала шею с легким загаром. Тем более, Пеший этих джинсов не видел, пусть любуется. Ах, снова подумала Кира словами из давнего какого-то фильма, ах и хитрые мы - евины дочери. Добавляя от себя - любую мелочь в свою пользу обернем.
  На три оборота запирая замок, уговаривала себя, ведь совсем рядом. По московским, к примеру, меркам, это в пределах города, там вполне привычно прокатиться на транспорте пару часов в одну сторону, заночевать, чтоб не шариться поздним вечером, и после еще два часа обратно. Сколько раз ездила она так к подругам, к той же Нике, или на дачу к знакомым. Никакая не экспедиция, уверяла себя, быстро идя по двору и кивая теткам-соседкам, деловой визит. И правда, насчет визита была уверена. Во всяком случае в себе. Пеший ее интересовал именно как возможный работодатель, с которым неплохо было бы поработать. За нормальные деньги. Илья должен понять.
  Да и что я все перед парнем оправдываюсь, рассердилась она, резко сворачивая за угол, почему он может вести свою самостоятельную жизнь, а я - взрослый самостоятельный человек, не могу? Ведь не на свиданку убегаю.
  Дальше мысли снова шли по кругу, спотыкаясь на обязательных "если бы да кабы". Если бы вернулся раньше, может, поехали бы вместе. Или - если бы ответил хоть на один звонок. Написал бы хоть одну смску. Бы. Да кабы.
  За поворотом, одновременно с приступом сердитой обиды, Кира, шагнув шире, вдруг охнула от острой боли в лодыжке, сгибаясь, сложилась, прижимая руку к щиколотке. И только после этого, так вспоминалось ей потом, нога хрустнула, вывертываясь на совершенно ровном асфальте.
  Чтоб не стукнуться головой, руки пришлось от стреляющей ноги отнять, выкинуть вперед, шлепнув ладонями по асфальту. И все равно Кира со всего маху повалилась, неловко и больно скручиваясь, как тряпичная тяжелая кукла. От выстрелов боли - в ноге, в колене другой, в ссаженных до крови ладонях, в неловко повернутой шее и в напряженных плечах - глаза затемнил нехороший серый туман, скрипнули зубы, сдерживая недоуменный крик.
  Кира сделала два глубоких вдоха, морщась, медленно села прямее, потому что воздуху некуда было идти, так стиснуло ребра. И поднялась, стыдясь валяться посреди дороги, ведущей мимо жилых домов к магазину. Голова закружилась, Киру резко повело в сторону, и она скорее шагнула к железной оградке красивого, полного роз и пионов палисадничка, вцепилась, тяжело дыша и недоумевая. Только что бежала, такая легкая, сердитая. И, на тебе. Колено горело огнем, лодыжка сильно болела. Женщина с пухлой сумкой, проходя рядом, внимательно разглядела дыру на полусогнутом колене, и Кира тоже опустила голову. Там, по краям рваного коттона расплывалась кровь, перемешанная с песком и грязью.
  Постояв, Кира повернулась и медленно, чтоб не упасть, побрела обратно, снова мимо внимательных соседок, которые сочувственно зацокали вслед.
  
  08.06.16
  
  День тихо завершался, меняя цвета и звуки. Кира лежала навзничь, устроив с трудом вымытую ногу на второй подушке, закрывала глаза, но боль становилась такой сильной, что сразу открывала их снова, водила по сторонам, пытаясь отвлечься. Щиколотка опухла так, что смотреть на ногу было страшно. Надо бы приложить лед, смутно думалось Кире, и что ж таблетка кеторола совсем не помогает. Но за льдом нужно встать и дойти к холодильнику, а даже лежать больно, куда уж тут хромать, подпрыгивая. У бока привычно лежал Клавдий, он уже сосредоточенно вылизался, посматривая на хозяйку желтыми глазами, помурлыкал, бодая ее руку большой башкой. И притих, привалившись к расцарапанному колену.
  Еще час назад казалось, все не так плохо. Кира позвонила Пешему, извинилась, и даже пообещала, что завтра с утра возможно сумеет приехать.
  - Муж не пустил? - сочувственно высказался редактор, и ее неохотным оправданиям насчет ушибленной ноги, кажется, совершенно не поверил.
  Кира совсем было обиделась, но после разговора, когда решила подремать, чтоб быстрее все прошло, выяснилось, все только начинается. Так странно, по-прежнему недоумевая, размышляла она, так странно, будто все - ненастоящее. Боль - ненастоящая. Это ведь не авария какая, и не операция, не отходящий наркоз, на место которого приходит боль, по праву, как было когда-то, в клинике, и приходилось бороться с болью, или договариваться с ней, обманывать, или пытаться не обращать внимания. В любом случае тогда Кира была готова к боли, знала о том, что схватка с ней будет. А сейчас... Да что случилось-то? Ну, упала. На ровном, причем, месте. По идее, по логике вещей, должно бы поболеть неприятно и постепенно утихнуть.
  Она повернулась, застонав, нашарила на столике блистер, и сунув в рот последнюю таблетку, проглотила, вернее, попыталась. Без воды та не лезла. Кира выплюнула ее в ладонь и снова откинулась головой на подушку, слушая мерные удары крови в распухшей щиколотке. А еще, размышляла она, в новых попытках отвлечься, удивительно, как мгновенно захламляется пространство вокруг беспомощного человека. Кажется, лежишь, ничего не делая, а под рукой на журнальном столике уже нет свободного места: чашки, стаканы, крышка от коробки с лекарствами, мобильник. Почему-то зарядное к фотокамере, какие-то фантики и носовые платки, комочек салфетки и рассыпанная из кармана курточки мелочь. Нет только самого главного. Стакана воды и того, кто этой воды налил бы, принеся из кухни и бережно садясь на краешек дивана.
  Вот так, думала мрачная Кира, вот тебе и любовь. Лежу тут одна, с больной ногой, а на другой ссадина во всю коленку, а его где-то черти носят. И ведь не скажешь, потому что сама с собой договорилась, не требовать и не просить, а радоваться тому, что есть и получается само собой. Вот оно и получилось. Совсем не к радости.
  
  Илья так и не позвонил. Но в легких сумерках, уже совсем по-летнему шумных, звонких, полных детских криков, дальнего рокота грома, лая собачек и пения птиц, пришел сам. Не стал ковырять ключом двери, а, как обычно, трижды коротко нажал на дилинькающий звонок.
  Кира села, закусывая губу. И стала ждать, поймет ли, что лучше открыть самому. Она бы и встала, медленно хромая к двери, но через рваную дремоту слышала, как он во дворе смеется, прощаясь с парнями, и снова разозлилась. Молчал, со своим телефоном, и пожалуйста, ржет там конем. А она...
  Илья ее мыслями не проникся. Подождал и снова трижды нажал кнопку. Потом с кем-то там поздоровался, снова со смехом. Опять позвонил. Кира чертыхнулась и, с трудом поднимаясь, повлеклась через коридор в прихожую.
  Распахнула двери, еле разглядела через какой-то поднятый сверток оживленное лицо Ильи и радостную улыбку. Отвернулась и медленно побрела обратно, бережно села и так же осторожно легла, вытирая сгибом запястья мокрый уголок глаза.
  - Кира? Ты чего не радуешься? Блин, жрать хочу, просто волком. Прикинь, я еле удрал, меня хотели еще на вахту поставить, вместо Пашки, а за это потом он мне должен денег, но там такие деньги...
  Голос удалялся в кухню, перекрикивал звон кастрюльной крышки, потом поместился в туалете, и через незакрытую дверь кричал дальше.
  - У нас что, поесть нечего? Я думал ты кашу сваришь, ту, с тушенкой. Ехал, мечтал, прям. А чего не смотришь, я чего привез? Я обижусь. Хоть чай бы поставила, чтоб заварился.
  Голос стал громче. Илья вошел, уже обиженный, отворачиваясь, поставил к шкафу длинный черный чехол на молнии. Присел на корточки у снятого с плеч рюкзака и, горбя спину, стал вытаскивать скомканную рабочую одежду: штаны с носками и рваную майку. Бросил на пол.
  - Ты совсем меня не видишь, да? - голос Киры зазвенел и сорвался, - да епэрэсэтэ, ты ослеп там, на своих посиделках с пацанвой? Жрать он хочет! Ты хоть бы разок поинтересовался, Кира, ты там как? А не про кашу и тушенку.
  Илья встал, казалось, головой под самый потолок, свешивая большие руки. Смешанное выражение на светлом лице еще усложнилось. К радости и легкой обиде прибавилось недоумение. Потом - злость.
  - Ты сбрендила? Чего орешь на меня?
  - Хочу и ору! - и правда, крикнула Кира, уже не видя его из-за слез, - я тут валяюсь, таб-лет... таблетку нечем запить, а ты мне про Пашку какого-то. Иди, мотай к своему Пашке. И кто у тебя там еще! Что ты телефон вырубил нафиг. Я думала...
  - Чо ты мелешь такое? Я вообще не понял. Да не ори! - заорал он в ответ, шагнув к двери, - я вообще могу дома остаться. Одеяло возьму.
  - Бери! И кружку свою не забудь. Литровую. В которую много входит. Вообще все забирай! И мотай отсюда. Сказала уже.
  Она отвернулась, закидывая руку так, чтоб локтем прикрыть лицо. Вздрогнула, когда с треском хлопнула дверь в комнату. Тут же мяукнул забытый Клавдий - закрытых дверей он терпеть не мог.
  - Закрой за мной! - глухо донесся из коридора голос Ильи, страшно сердитый.
  - Перебьешься, - пробормотала Кира в согнутый локоть.
  - Ну? - голос раздался над самой ее головой, - закрой, я сказал.
  - Не могу я. Ключи есть? Закрой сам.
  Из открытого окна доносились всякие звуки. Наверное, они там слышат, как мы тут, ругаемся, равнодушно подумала Кира, чувствуя себя совершенно несчастной. И ладно, и пусть. Уходит. Уж, наверное, не больнее будет, чем сейчас нога.
  - Кира? Ты плачешь, что ли?
  Дыхание, свежее, без всякого перегара и даже без сигаретного запаха, овеяло мокрую скулу. Пальцы потрясли плечо, тронули локоть.
  - Плачешь. Вот черт. Что случилось? Кира, не плачь, пожалуйста. Лучше ори дальше.
  Он разогнул ее руку, поворачивая лицо, и она, закрывая глаза, разревелась, пытаясь снова прикрыть ладонью мокрые щеки и шмыгающий нос.
  - Я был аж на той стороне. Там нифига не ловит. А потом телефон сел, умер вообще. Я потому не позвонил тебе, тут. Ну, подумай сама, как я отключил, если смска твоя дошла? Такая связь. Блин, ты плачешь. Кира, ну я не могу, когда плачешь! Из-за меня нельзя.
  - По-очему? - басом спросила Кира, тыкаясь лицом в подушку, чтоб как-то вытереть щеки.
  - По кочану! Ты классная такая, я фигею вообще, что у меня такая женщина, моя совсем. А ты плачешь, значит, у нас не так что-то?
  Навалился на нее, приближая лицо к ее дрожащим губам. И тут Кира закричала, колотя его по спине кулаком. Илья отпрянул, позади черной стрелой метнулся Клавдий.
  - Нога! Черт тяжелый, я ногу! Подвернула. Болит, сил нет. Да подвинься!
  - А. О! Вот же...
  Стоя на коленях, он попытался взять щиколотку, увидел ушиб, горбом выпирающий из-под штанины спортивок, и опустил руки, страдальчески кривя лицо.
  Через десять минут Кира, уложив забинтованную ногу на подушку, пила воду из высокого стакана. Илья сидел рядом, вывалив из аптечки блестящие картоночки с таблетками, шуршал, вертя в пальцах.
  - Нашел. Выпей две сразу, да? Чаю хочешь? Или яичницу? Вот же. А я думаю, собака тебя покусала, что ли, бешеная. Откуда я знал, ну, лежишь, может, думаю, захотела полежать. Чего смеешься? Не-не, ты смейся давай.
  - Ага. Захотела полежать, и поорать на тебя. Чисто просто так. От дурной головы. Я совсем дура, по-твоему?
  - Была б умная, сказала бы сразу. Про ногу. А то вопишь, собирай манатки и уебуй отсюда говнюк и ключ мне верни.
  - Что? - Кира от возмущения пролила на себя воду, - я не говорила такого! Ты придумал!
  - Говорила. Не помнишь уже. Ну то ясно, не девочка ж. Память плохая.
  Он закрылся руками, на всякий случай. Кира выровняла кружку, еще хлебнула, про запас. И отдала, смеясь.
  - Ты еще меня в сортир водить будешь, понял? Тренироваться.
  - Супер. Буду смотреть, как ты писяешь.
  - Фу. Извращенец.
  - Я тебя люблю, - сказал извращенец задушевно, - слушай, я тебя очень сильно люблю. Оказывается. Я всю ночь думал. Про нас. Полная ерунда выходит. Потому что у тебя, может, был бы какой мужик, ну такой же, как ты.
  - Старпер, - подсказала Кира, укладываясь и бережно устраивая ногу в ладонях Ильи.
  Тот кивнул, соглашаясь.
  - Ну да. Ты же сама говорила, в таком возрасте у мужчин уже много чего есть, машина там, квартира, карьера.
  - Да. Еще жена, живот и импотенция. И противный характер.
  - О! Этого ты мне не говорила. Это отлично.
  - Успокоился?
  Илья закивал. Подбородком показал на черный чехол.
  - А я тебе купил подарок. Это большой штатив, настоящий, а не твоя фигня трясучая. Я сегодня раньше бы пришел, но мотался по магазинам, меня Серега повез. Мы там всех продавцов на уши поставили. Аж плакали от нас. От меня.
  - Могу себе представить.
  Илья гордо кивнул. Осторожно положил ногу Киры на подушку. И, подхватив чехол, вытащил, цепляя светлым металлом, сложенную треногу с черными копытцами. Поставил, щелкая зажимами и вытаскивая телескопические суставы.
  - Спасибо, - Кира легла на бок, чтоб лучше видеть, - ах, какой знатный штатив, денег стоит, я знаю, я ж такой смотрела, в центре. Давай сюда, я подержусь. За ножки.
  - На. Я ж специально, заработал. Ну, думаю, обрадуешься.
  - Я радуюсь. Ты мой герой.
  - Можно оставаться? - уточнил Илья.
  - Еще бы. И если отнесешь меня в кухню, я тебе сварю кашу. С тушенкой. Ну, если ты меня будешь носить, от плиты к мойке.
  - Я поем тушенки просто так, - решил Илья, - и чаю себе сделаю. И тебе. Нельзя тебя кантовать. А жалко. Но я так устал, я тебя лучше завтра покантую, в койке.
  Он гремел в кухне, что-то сам себе рассказывал, прибегал с кружкой, с бутербродом из огромного ломтя хлеба с чуть ли не половиной банки тушенки на нем. И Кира, смеясь, думала, что видимо, неспроста что-то не пустило ее уехать к Пешему. Хотя, конечно, это просто удачное совпадение. Падение - совпадение.
  А еще, думала невнятно, уже проваливаясь в сон, полный дергающей боли в ноющей лодыжке, нужно рассказать парню, что она собиралась уехать, потому что получается, если она промолчит, то это как будто соврет ему. Но тогда нужно и насчет паспорта. Пока не стало слишком поздно.
  
  ***
  13.06.16
  
  Лежа с ногой на подушке, Кира сначала волновалась, мрачно глядя на солнце за окном, как она проживет без своих ежедневных прогулок. Но жизнь с временной хромотой шла совсем по-другому. Обычные дела совершались теперь медленно, не успевала она оглянуться, как день уже шел к вечеру. Несколько радовало, что наконец, нашлось время рассортировать отснятые кадры и поработать с хорошими снимками. Она знала себя, и знала, через три-четыре дня болеть ей смертельно надоест, настанет время раздражения и мрачности, и до того нужно успеть сделать побольше, а там, думала, медленно хромая из туалета в ванную, оттуда в кухню, буду решать проблемы по мере их поступления. Пошагово, усмехнулась нужному слову. Пошагово, шкандыб-шкандыб. Нога болела так, что выходить пока даже никуда не хотелось.
  У Ильи случилась срочная работа, он возвращался совсем поздно, приносил ей котлетки с камбуза на очередном пароходе, стоящем в ремонте, порывался помочь по дому, но пока его не было, Кира все же управлялась сама, стараясь не особенно запускать хозяйство, благо стиралка стирала, микроволновка грела, а продуктов мальчики Ильи снова нанесли целый холодильник.
  На третью ночь он не пришел, работы случилось много, и Кира сама наказала ему не дергаться, остаться на судне, не топчась в ожидании последней маршрутки с другого конца города.
  Легла поздно, покормив котов и долго разбираясь с обыденными хлопотами - помыть лотки, насыпать свежих опилок, вытащить курицу размораживаться. Устроилась на диван почитать, с нетбуком на животе, слушая ночные тихие звуки за приоткрытым окном.
  Читая, время от времени открывала вкладку с болталкой, лениво перекидываясь словами с Никой. И наконец, зевая, прошлась по вкладкам, закрывая лишние и готовясь отключить нетбук.
  В крайней вкладке открылась картинка, фотография, на которой широкоплечий блондин, коротко стриженые волосы отливают пепельным золотом, обнял ее за плечи, уложив подбородок на макушку. Смотрит в глаза Кире, над лицом Киры, отчаянно счастливым, совсем юным, с приоткрытыми губами и распахнутыми глазами. Мужские руки уверенно лежат поверх ее рук, а позади, за сомкнутыми фигурами, две синевы. Небесная, с ваточными мягкими облачками, и под ней, отделенная волнистой линией горизонта, морская - исчирканная мелкими штришками ветреной ряби.
  Как красиво. Кира держала палец на тачпаде, всматриваясь в свое собственное лицо, отделенное от нынешнего тремя десятками лет. Какие мы красивые. Ее глаза приближались, голова клонилась к экрану, как будто близорукая - она пыталась прочитать мелкий шрифт. И тут за окном резко взлайнула ночная собака. Палец дрогнул, закрывая вкладку.
  - Что за...
  Она села прямее, моргая и уже пугаясь, тому, что увидела, сперва вовсе без удивления. Та последняя секунда перед исчезновением снимка, в нее, кроме собачьего лая, вошла еще одна вещь. Страх в больших глазах девочки, за которой - уверенное мужское лицо, красивое. С четко очерченными губами, резкими скулами, прищуренными светлыми глазами. Сначала казалось - ее глаза полны счастья.
  ...Кира не удивилась тому, что вкладка исчезла бесследно. Обычное дело с необычными вещами. Как только появляется ноу-хау - фотография, киносъемка и прочее, то иные реальности поселяются в них, думайте, как хотите - либо создается новая сказка, либо происходящее запредельное просвечивает через вновь создаваемые условия. Если на первых фотоснимках стали видны души умерших, ауры живых и проделки привидений, почему бы всемирной паутине не стать просторнейшим домом для мистических явлений, сам Бог ей велел, она как специально для этого создана.
  Поэтому появление во вкладке браузера снимка, которого быть не могло в природе, разве что кто-то отсканировал кодаковскую фотопленку, которую тридцать лет тому никто не снимал, Киру не удивило. Мало ли что увидится глухой ночью женщине, сонно дочитывающей роман Вудхауза. А вот ужас, замаскированный счастьем, ее испугал. То, что ходило вокруг, трогая обманчиво мягкой лапой, пытаясь пробиться, захватывая врасплох, оказалось не просто упорным, а еще угрожающим. Убрав палец с тачпада, она огляделась, стараясь зацепиться в существующем вокруг, таком обыденно привычном мире своего дома. Книги на полках, розы в старой бутылке, полинявшие обои, давно пора их переклеить.
  И тут погас свет. Нетбук продолжал светить небольшим экраном, а вокруг встала темнота, без мягкого света настенной лампы, без зеленых огоньков роутера и красного - телефонной зарядки. За приоткрытой дверью мягко пробежал кот, и тихие маленькие шаги испугали, как поступь командора.
  С влажной спиной Кира села прямо, напряженно вслушиваясь и прикрывая крышку нетбука, чтоб не мешала смотреть в темноту. протянула руку к столику, нащупывая телефон. Это нестрашно, попробовала уговорить себя, свет отключают, частенько, на полчаса, а то и на час, паршиво, конечно, но все же привычно.
  - Кира, - сказала темнота мягким, уверенным мужским голосом, - Ки-ра?
  Телефон лег в ладонь, такой привычный, с ярким экранчиком, с записной книжкой, в которой есть Илья - на букву М, потому что - Муромец, а еще Светильда, на букву К, потому что - котильда. Вероника, на букву Н, потому что всегда для Киры - Ника. Только мама была там на собственную, выбранную ей самой П - Плещеева Татьяна Алексеевна. По каждому номеру можно позвонить, прямо сейчас, ночь, ну и что. Но Светке завтра на работу, рано, начнет сейчас волноваться. Ника уехала в Питер, и наверняка спит без задних ног, устав от беготни по друзьям и музеям, а Илья, скорее всего, торчит в машинном отделении, торопясь закончить работу, раз уж остался на ночь. Мама. Она выслушает, и даже скажет какие-то в утешение слова, но в итоге именно Кира почувствует себя виноватой, и за свое неудачное падение, и за паникерские звонки.
  Жаль, давно потерялся след подружки Ленки, наверное, ей можно было бы позвонить. Хотя и Ленка не знала совсем ничего.
  - О чем? - насмешливым шепотом спросила темнота.
  А дальше Кира в отчаянии додумала сама. Сколько еще ты будешь прятать голову в песок, сильная Кира, трусливо сбежавшая от воспоминаний? Твоей силы хватило, чтоб убить их, так тебе показалось. И казалось целых три десятка лет. Но они вернулись, как про то пишут в книгах. Ничто не исчезает, и можно притвориться, не было. Но не уничтожить.
  Нетбук мигнул и погас, истратив запас старенькой батареи. А телефон беззвучно засветился, мигая экраном.
  Кира плотно закрыла крышку нетбука, положила поверх ладони с мобильником, глядя на фотографию Ильи. Вот же, звонит сам, будто почувствовал. И - все хорошо.
  Темнота насмешливо хмыкнула, и Кира поняла ее. Тебе снова предложен как бы выбор, ответь и заодно сделай вид, что ничего не происходит. Твой мир рушится, падают здания-годы, вспучиваются дороги-воспоминания, из-под асфальта лезет мощная поросль спящих корней и стволов, на месте упорядоченного цивильного города уже бушуют джунгли. А ты все закрываешь глаза и затыкаешь уши, твердя себе "все нормально". Хотя ничего нормального не осталось, и даже в своей квартире ты обнаруживаешь дыры.
  - Илья? Ты что там?
  - Я носом номер набрал, - похвастался голос через помехи, - у меня руки в масле. В машинном.
  - Ты супермен.
  - Я просто так звоню. Снова сейчас пойду. Теперь уже до утра самого. Сожру вот бутер и вперед.
  - Чем будешь бутер держать?
  - Что? Слышно плохо. Кира, у меня телефон на столе, а я сверху. Ну, ухом сверху.
  - Ничего, кот-перекот. Иди в свою машину.
  - Ты меня любишь?
  - Да.
  - Вот, - удовлетворился Илья, - я тоже.
  - Целую, - поспешно сказала Кира, потому что пришла пора остаться совсем одной, не зря ушел свет, и не зря Илья на работе.
  - Погодь. У тебя там все нормально?
  - Да, мой большой котик. Все нормально.
  - Точно-точно?
  - Я уже сплю.
  - Спи. Цьомаю.
  Она начала говорить и отключилась на полуслове, чтоб ускорить прощание, пусть думает, что их прервали. Потом отключила телефон совсем. Экран погас, оставив ее в полной темноте, которая притихла, слушая.
  - Ну, - сказала Кира с вызовом, прокашлялась и повторила, - ну? Вот я.
  Это было, как нырнуть с разбегу в темную ночную воду, с обрыва, в месте незнакомом, опасном, без всяких разведок, отчаянно положась на что-то вне себя самой.
  
  Глава 20
  
  - Василевская! Я что, с окном разговариваю? Ты записала тему своего доклада?
  - Нет!
  Собственный голос ударил ее в темноте, которая уже расползалась, показывая пыльное окно с высокими за ним тополями, усыпанными миллионами сережек, длинных и красных, как толстые гусеницы. Голос принадлежал Кире нынешней и потому картинка исчезла, а Кира села, опуская ноги к тапочкам и морщась от боли.
  - Нет, - сказала снова темноте вокруг, - тогда уже с самого начала. Давай, поехали.
  Ей не нужна была весна, в которой уже есть недавние воспоминания, такие тайные, такие сладостные. Отсюда она уходила в прошлое дважды. Сначала в майский день перед летними каникулами, уже после того, как остригла волосы. И после - в более ранний ноябрь, ветреный и холодный, в котором все началось, вернее, почти началось, а настоящее начало случилось в сентябре, когда вместо Элланы Леонидовны, рослой физручки с большой грудью, выпуклым животом и длинными ногами, директриса представила им нового учителя физкультуры. Вадима Михайловича.
  - Конечно, в вашем возрасте уже положены раздельные уроки физкультуры, - утомленно сказала директриса, бережно касаясь маникюром начесанной башни залакированных волос, - но кто ж нынче идет в школу работать. Пока Эллана Леонидовна болеет, с вами, - она с еще большим утомлением оглядела строй девочек в красных футболках и синих трикотажных трусиках...
  - Коровами, - ясным шепотом продолжила Ленка, наклоняя голову ближе к Кириной.
  - Самашина, - без выражения отметила директриса, - не посмотрю, что ты у нас талант, получишь двойку по поведению. Так вот, с вами будет заниматься Вадим Михайлович, он пришел на весь учебный год и согласился вести совместные уроки во всех старших классах. А если что-то изменится, он доведет только мальчиков.
  
  После уроков Кира, посмеиваясь, шла домой и слушала пылкие речи подружки. Та с упоением влюблялась раз в месяц, а то и чаще, было бы в кого.
  - А-фи-геть, - убежденно делилась Ленка, удобнее устраивая под мышкой папку с эскизами, - а плечи какие! Ноги! Ты видела ноги, Кирюша?
  - Угу. А лицо, как топор. И глаза белые.
  Кира вспомнила светлые, почти без выражения глаза под недлинными ресницами, вежливый взгляд, без попыток понравиться будущим ученикам. Только волосы были хороши, подумалось тогда ей. Густые, наверное, когда длинные, то прям, кольцами вьются, чисто какой Лель, или нет, в древней Греции, историчка рассказывала, такие были блондины-греки, с золотыми волосами.
  - Что?
  - Дурында ты, говорю! Он же не барышня, глазками хлопать. Как раз такие вот - стальные. Как у сыщика. Ну, ты понимаешь, да?
  - А как же Рафик? - поддразнила Кира подругу ее недавней страстью к изящному чернявому татарину из десятого Б, - ты же орала, ах, только брюнеты! Чтоб смуглые, как индейцы.
  - Какой с Рафки индеец, - рассудительно возразила Ленка, - у него батя на базаре черешней торгует. Тоже мне. Ромео. И вообще, он за Хелькой бегает.
  - За Хелькой все бегают, - так же рассудительно напомнила Кира.
  И вообще, про физрука говорить не хотелось. И думать про уроки тоже. Лето кончилось, снова пацаны со своими подколочками. Кирка-затирка. Или еще грубее. А на совместных уроках думай теперь, как справляться с месячными. Эллана хоть и вредная тетка, но ей можно было справку из медпункта принести, в этому как? Совать листок с размашистой записью латинскими буквами "mensis"? У Тоньки один раз такую справку вытащили, из сумки, и потом ржали, таскали по коридору, орали вслух: Маканина! Менсис! Маканина, гыгыгы... Выходит, этот молодой совсем мужик, с мордой, как топор, он станет эти справки читать и в журнал скрепочкой пришпиливать.
  Кира шла, глядя, как мелькают из-под юбки загорелые летние коленки, краем уха слушала Ленкину болтовню. И скучала по лету, раздумывая, скучать ли по тому, которое только что пролетело. Или уже начать ждать следующего.
  - Ты чего смеешься? - обиделась Ленка, снова подхватывая сползающую папку.
  - Я улыбаюсь. Лето - пролетело. Про-лете-ло. Понимаешь? Тогда зима - прозимит, а весна провеснит.
  Ленка подумала и покачала головой.
  - Про лето красиво. А остальное - какая-то вышла ерунда. Не гармонично. Прозимила. Провеснила. Осень-проосень.
  - Осенью - осеняет, - осенило Киру, - вот! А про другие найдем еще.
  - Придумаем? - согласилась Ленка, жмурясь на отблески солнца в окнах.
  Кира помотала головой. Зачем придумывать, нужно поискать. Оно есть, только пока не попалось.
  - Провесная весна, - басом спела Ленка, - вяленая, значит! Фу, фигня. Смотри, получается, как с картиной. Когда все на своих местах, то все поет, прям. А если не стыкуется, то режет глаз. Даже если все отдельно красивенько. У тебя со словами так же.
  - В-общем, скорее бы лето. Прилетело, - подвела итог Кира, вспомнив, что прошедшее ничем особенным не порадовало, ну, море, ну, солнце, но не случилось прекрасного какого романа, и по Ленкиному выражению - "прынц" - не явился.
  
  Протягивая в темноту руку, Кира коснулась света, того самого, от стекол тридцатилетней давности, и проведя пальцами, перелистала ночной воздух, как будто он нечто хайтековское, суперсовременно-компьютерное. До следующей нужной ей картинки, что случилась уже в октябре.
  
  ***
  
  Вадим Михайлович взялся за девятый класс без всякой жалости и скидок. С самого начала прилипло к нему пацански уважительное прозвище Вадзя, к которому Ленка, обиженная вежливым невниманием и двойкой за упражнения на бревне, добавляла непочтительное - Кобадзя. Кира занималась средненько, но нормально, получала свои четверки и радовалась, что новый учитель не придирается под настроение, как любила делать Эллана.
  А однажды в начале октября опоздала на урок, хотела совсем не пойти, сачкануть, пересидев за стадионом на лавочке, но по пути налетела на Вадзю, который внезапно вывернулся из-за густого боярышника, и улыбнулся, ей - Кире, сминая в пальцах окурок, блеснувший золотым колечком.
  - Василевская, кажется? Беги скорее, я подойду через пять минут.
  Обошел ее, и она внимательно посмотрела на широкую спину, прямой разворот плеч, короткие волосы, отливающие странным пепельно-золотистым цветом.
  В раздевалке было пусто, только в углу сидела с книжкой худенькая Наташа Смиренко, поправляя намотанный на шею шарфик. Кивнула Кире и снова уткнулась в книгу, осторожно покашливая.
  Кира быстро натянула спортивные трусы, скинула белую рубашку, надела футболку, потом стащила юбку. И, ставя ногу на лавочку, стала шнуровать полукеды. На согнутое колено легла тень, гася солнечный блик из высокого окна. Она оглянулась, не убирая рук от шнурков. Дверь в раздевалку, которую она на ходу закрыла, открылась сама, и там, за ней, не стоял, нет, во всяком случае, когда она подняла глаза, уже сделал шаг в сторону Вадзя, уходя в зал. Осталось только воспоминание о том, что - посмотрел. И она внезапно увидела себя со стороны. В коротких трусах, обтягивающих попу, с голой ногой, поставленной высоко на лавку, так что маленькая грудь почти легла на колено. С косой, упавшей вдоль бедра.
  Краснея, Кира завязала шнурки. Оглянулась на тихую Наташу. Та ничего не увидела, и не могла сказать Кире, стоял ли он там, или просто шел и глянул мельком, не видя, на что смотрит. Но слова Наташи не были нужны. Женщина, спящая внутри девочки, уверенно кивнула. Смотрел. Мужским оценивающим взглядом. Но так быстро ушел, что не успела понять, понравилось ли ему то, что оценивал.
  Идти в зал из-за этого стало неловко. Но нельзя не идти, он ее видел, и помнит фамилию. Поймет, что удрала именно Василевская.
  Девочки играли в пионербол. Кира терпеть его не могла, из угла не добивала мячом до сетки, и пацаны обидно смеялись. Но куда деваться. Встала, приняла мяч. Бросила, неловко выворачивая кисть. Мяч запрыгал, гулко стукая.
  - Ва-си-лев-ская! - заорала Олька, будто фамилия была ругательством.
  А Вадзя вдруг оказался рядом. Взял ее руку сильными пальцами, повернул, щупая запястье.
  - Думал, вывихнула. Вот тут у тебя слабина, и тут, - пальцы нажимали на сухожилия и мышцы, - дома поработай с руками. Брат есть?
  - Что? - у Киры путались мысли от запаха его одеколона. И табака. Он курил, в кустах. Как мальчишка.
  - У братьев есть гантели, - Вадзя улыбнулся, - если нет, купи маленькие, они недорогие. И тренируй на сгибание-разгибание. Только не нужно чересчур стараться. У тебя тонкие запяться, это для девушки важнее, чем мячом через сетку.
  Он ушел, Кира снова бросила мяч, машинально уступила место Тоне Маканиной. И стоя в углу, переминалась, боясь оглянуться, а то вдруг все увидят - она ищет глазами, где Вадим, куда ушел и с кем говорит.
  Он почти не успел побыть для нее Вадзей-Кобадзей. С того солнечного октябрьского дня, полного ленивого солнца, что улеглось дремать на стекла окон, был только Вадимом. Без отчества. И только для нее одной.
  
  За темными шторами проехала машина, кидая на них движение света, он прыгнул на потолок и вместе с шумом мотора уплыл, снова погружая мир в темноту. Кира полулежала, глядя в нее, напряженно следя, где именно мрак расползется. Ей нужно было туда, в стылый декабрь, самые последние его дни, перед новым годом. На краю зрения засветили тусклые огоньки, зеленовато-мягкие.
  Это не роутер, поняла с щекоткой внутри, и не всякие зарядные. Это висят на ковре смешные поплавки, наполненные светлым порошком. Волшебные, они за копейки продавались в рыболовном отделе спорт-магазина. Днем порошок набирал свет, а потом полночи мягко светил размытыми зелеными бликами. Кира цепляла поплавки на старый ковер и днем они выглядели смешно, чужие на суше. Ночами было их время. Засыпая, она лежала, закрывая и открывая глаза, следила за мягким светом и ей казалось, он шевелится, меняя узор.
  
  ***
  
  Вечером позвонила Ленка. Долго вздыхала в трубку, рассказав уныло, что поссорилась с Витечкой Косым, и теперь - как справлять Новый год? Так трудно отпросилась у матери, и та разрешила, взяв обещание вернуться первого к вечеру, чтоб с утра по родственникам, поздравляться. По родственникам Ленка не любила, но после выданного разрешения "на гульки", понимала - надо.
  И вот разрешение пропадает.
  - Ну, что? - уныло вопросила в десятый раз.
  И Кира честно ответила, в десятый раз:
  - А фиг его знает.
  У них тоже собирались гости, мамины подруги с мужьями, и еще там был некто Коленька, сын и отличник. Кира общалась с ним по три раза в году, когда вынужденно сидела с мамиными гостями, но редкость общения не мешала Татьяне Алексеевне и матери Коленьки тете Нине умиленно смотреть на унылую пару и перешептываться, перемигиваясь. Раза два за три года общения Коленька посещал комнату Киры, там оживлялся, разглядывая фотографии отцовских командировок, расспрашивал, блестя круглыми коричневыми глазами, и видно было - лучше бы пообщался с ним, мужественным отцом Киры, про всякие перелеты, поездки на собачьих упряжках и походы на лыжах, чем с ней, про любовь с поцелуйчиками. Кира была и не против, так что, посидев пару часов отдельно от взрослых, они с облегчением прощались, и тетя Нина забирала Коленьку, изо всех сил подмигивая Татьяне изрядно косящим глазом.
  - Тонька? - с надеждой спросила Ленка, и тут же сама себе возразила, - не, у Тоньки до хрена поприехало родни, скукота. А может, к Рафке напроситься? Он, кажется, Хельку с Олькой приглашает.
  - Тебе охота?
  - Нет, - вздохнула Ленка в трубку, и рассердилась, - ну куда-то же надо! Прям, хоть в кабак беги. Слушай, может и правда? Или на дискарь?
  - В кабак страшно. Если бы толпой, а сами. Прицепится еще кто. Сашка Горбач. Или Костыль.
  - Бе. Ну их. На дискаре тоже все перепьются, как зюзи. И чего мы с тобой, Кира батьковна, такие нещасные? У всех праздник, а мы чисто сиротки.
  - Сиротки, - раздумчиво сказала Кира, удобнее усаживаясь на диване, - слушай, я вот чего вспомнила...
  - Кира, - строго вклинилась в беседу мама за плотно прикрытой дверью, - ты долго будешь занимать телефон? Прибежит тетя Маша, начнет шуметь, что им позвонить, а ты!
  - Они сами по два часа сидят на телефоне! - парировала Кира, прикрывая рукой чашечку трубки, - знают, что блокиратор, а им наплевать. Мам, я скоро.
  Она приблизила губы к микрофону, по-прежнему прикрывая его ладонью:
  - Помнишь, олимпиада была по литературе городская? Я там встретила Виолку, со старого нашего двора. Ну, я рассказывала.
  - Да-да. И чего?
  - Во-от. У нее двоюродная сестра в интернате. Там история такая, в общем, мать их бросила, а батя женился. И теперь Виолкина сеструха учится в интернате, потому что батя постоянно в рейсах. А дома она не хочет, ну чтоб с его женой не жить, пока он там...
  - А мы причем? - перебила Ленка, - давай уже, про нас!
  - Даю. Виолка говорила, там у них нормальная такая компашка. Короче, то не босяки какие-то, а при интернате есть секция, карате. Туда ходят пацаны клевые, с других школ. Она с ними дружит. И сама тоже ходила. Недолго.
  - "Кия" кричала? Ой, не могу.
  - Да погодь. Она хвасталась, что у них там круто, на дни рождения собираются, в спортзале прямо. Торт приносят, гитару, цветы там. Свечи жгут. Ну и магнитофон. В общем, получается нормальная такая вечерина, девки-пацаны, танцы. И на праздники, они тоже собираются. Она меня приглашала. Звони, говорит, и приходи.
  - Так чего мы сидим? - возмутилась Ленка, и было слышно, как она заерзала, у себя на скрипучей тахте, - скукотища конечно, гитара, песни всякие, но вдруг там прынц? А как насчет бухнуть?
  - Они же спортсмены. Не пьют.
  - Фу ты. Ну ладно, можно ж заранее дернуть. Ой, Кирюша, давай! А ты что оденешь? Ты мне, может, свои полусапожки дашь, те, с каблуком?
  - Да подожди, мне ж позвонить еще! Может, у них нет ничего на новый год как раз. Может им директор запрещает, Новый год.
  - Так. Звони. И полусапожки. А я насчет закусона подумаю, ну и чего с собой там, на стол.
  
  
  ***
  
  Тридцать первого дул сильный ветер, крепко пах морем и свежими водорослями, приносил мелкие капли и крохотные редкие снежинки. Они оседали на волосах и рукавах Кириного зимнего пальто. Сильно мерзли руки, потому что старые варежки она не захотела, а красивые кожаные перчатки не разрешила мама. И Кира прятала озябшие руки в карманы, царапая кожу о грубый драп. Коленки тоже мерзли, хотя Кира в последний момент передумала и вместо узкой мини-юбки надела самопальные вельветовые джинсы. С юбкой проблемно, вдруг порвутся колготки, а где там переодевать, ну и насчет туалета, пока их там снимешь-наденешь. Так что на Кире были черные вельветки в мелкий рубчик, с бронзовыми молниями на карманах - молнии она спорола со старой импортной сумки. И самовязаный свитерок, ажурный, как рыбацкая сетка, сама связала на толстых спицах, увидев похожий в заграничном журнале, радуясь, что быстро, просто и интересно. На тонком шнурочке висела на груди меховая чукотская цацка с бисером - папа когда-то привез из командировки. И тонкие сапожки на каблучке. Ленка спотыкалась на гололеде рыжими полусапожками, сверкала худыми коленями в тонком нейлоне, и шипела сквозь зубы при каждом порыве ледяного ветра. Под бесформенным пальто прятался драповый сарафанчик с ярко-желтой водолазкой. А в глубоком пальтовом кармане - бутылка крепленого вина.
  Цепляясь за локоть Киры, рассказывала, неловко двигая локтем и придерживая в недрах кармана бутылку:
  - Мать мне, а ну показуй сумку, знаю я ваши гульки. Я говорю та на. Раскрыла, показала. А в карманы она ж не полезет, не знает, что в них даже огнетушитель вмещается. Далеко еще?
  - Скоро, - с сомнением ответила Кира, таща подругу за угол бетонного забора, - она сказала, центральный закрыт, а калитка на стадион есть, там проволока. Открутить надо.
  - Сиротки, точно! Были бы прынцы, они бы нам проволоку. Открутили б. Куда мы премся, охо-хо?
  - Передумала?
  - Нет! Но нам же бухнуть надо! - Ленка с возмущением остановилась, но тут же снова охнула от порыва ветра и, наклоняясь, пошла вперед, - затишек нужен, и чтоб никого. И по-быстрому.
  Как же, по-быстрому, думала Кира, влачась следом к черной решетчатой калитке в белом заборе, если вина Ленка купила ноль семь, да еще крепленого. Нужно по паре глотков сделать и спрятать, что ли. А то, если по-быстрому, развезет.
  
  16.06.16
  
  Стадион оказался маленьким, уютно окруженным беленым высоким забором, который в одном месте прерывался коробкой отдельного домика спортзала, там горели окна, украшенные мохнатыми серебристыми гирляндами, мелькали чьи-то тени.
  Натыкаясь на вкопанные обок беговой дорожки старые автомобильные шины, девочки осторожно подошли ближе, и нырнули за угол небольшого сарайчика, на дальней стороне спортзала. Тут не было ветра, низкий козырек крыши укладывал на шлаковую дорожку черную тень. Ленка, выдохнув, скинула с пушистой головы капюшон, поправила сползающую с волос вязаную косынку и вывинтила из кармана бутылку. Срываясь пальцами, отковыряла полиэтиленовую пробку.
  - Так. Ты глоток, я потом. Вот конфета.
  Сунула в холодную руку "Белочку" в жестком бумажном конвертике.
  Кира вздохнула и запрокинула тяжелую бутылку. Глотнула тягучей сладости, та сразу протекла в горло, одновременно кидаясь в голову, но тут же застыла, будто ослабела, испаряясь.
  - Чето не вставляет, - Ленка озабоченно глотнула еще раз и еще, прокашлялась, суя бутылку снова Кире.
  Та прожевала тугую на холоде конфету, запила большим глотком.
  - На.
  - Угу. Мне вот интересно, они там совсем сами, что ли? Чего тебе твоя Виолка сказала? Прикинь, наша Лариспетровна разрешила бы, ночью, в спортзале, пацанам и девкам, охо-хо.
  - Тренер у них там. Который карате ведет. Она говорит, деловой мужик, но очень строгий, вроде мент. Так что с директором у них договор. Чтоб ни бухалова, ни курить. Если, говорит, засекут, то гудбай вечерины. Лен, хватит, наверное.
  - Нормально. Совсем же трезвые. Вот у меня...
  Ленка в черной тени зашевелилась, постукивая замерзшими ногами на каблуках, сунула Кире в пальцы еще одну конфетку.
  - Мятная. Дыхнешь, вонять будет, как от клумбы. Еще жвачка. Как пойдем, я тебе выдам. Апельсиновая. От Витечки осталась.
  За углом ярился ветер, и весь мир, казалось, состоял из черных теней, белого сверкания дальних скамеек и желтых квадратов теплых окошек. Кире уже хотелось туда, но одновременно было страшновато. Там всякие посторонние девочки, и с ними парни. Нужно знакомиться, и непонятно, как встретят. Еще тренер этот. Она посмотрела на часики, прищурилась на мелкие цифры. Голова была совсем ясной, а вот цифры расплывались и прятались друг за друга.
  - Еще половина бутылки, - с сожалением констатировала Ленка, вытягивая руку на свет и наклоняя черную жидкость в темном прозрачном стекле, - надо сныкать, если что, выскочим, доквасим.
  - Надо идти, Лен. Уже одиннадцать. Без пяти. Да положи ее!
  - Нормально! - Ленка деловито копошилась, присаживаясь на корточки, потом встала, ловя косынку, - класс, я ее под колесо. Ну, Кирюша-чикирюша, пошли, всех там, эх!
  Крепленое вино ударило в голову не сразу. Кира еще хорошо помнила, в мелких деталях и подробностях, как они стучались, и Виолка, рослая красотка в юбке из кожзама и пуховом синем свитерке, знакомила их с десятком новых знакомых. И как отлегло у нее от сердца, оказалось, тут почти одни ребята, девочек всего трое вместе с Виолкой, и одна, посмотрев на часы, через полчаса убежала, потому что "спальни проверяют", так что на семерых парней осталось их четверо, и парни оказались непривычно вежливыми и веселыми, церемонно приглашали танцевать, а один, высокий с черными кудрями Олег, даже провальсировал с тонкой коротко стриженой Валей два круга, под одобрительные возгласы и аплодисменты. И девочкам сидеть не пришлось, играла музыка, мальчики, не стесняясь, вовсю танцевали, приглашали, прикладывая к сердцу растопыренную ладонь, смеясь и над собой подшучивая. Кира совсем перестала стесняться, и полная удивления, то танцевала в кругу других танцующих, то усаживалась на низкую лавочку перед импровизированным столом, из двух таких же лавочек, накрытых простыней. Стол был заставлен лимонадными бутылками и тарелками с пирожками и кусками дешевого тортика. Болтала, улыбалась, согреваясь. Успела познакомиться с тренером, худым мужчиной средних лет, с тускло-рыжими густыми волосами и огромным носом, перебитым посередине.
  А потом хмель ударил в голову, раскалывая мир на цветные шумные куски. Она все так же танцевала и говорила, но вдруг стала слышать сама себя, будто со стороны, громкую. С испугом понимая, может упасть, но не понимая, как помешать этому. И мешать не хотелось, от этого становилось еще страшнее, и - весело. Возьму и упаду, весело думала, упадая спиной на руки Миши, да, кажется, Миши, а он не удержит, треснусь башкой.
  Ей было удивительно, что никто вокруг не понимает, как сильно она напилась, но одновременно казалось, она самая умная и хитрая, всех обманула, и завтра с Ленкой они будут ржать, вспоминая, как... Как... Что же мы будем вспоминать?
  - Что? - спросил ее партнер, и Кира увидела, вовсе не Миша, а другой, его зовут... как же его зовут?
  - Много! - через музыку пыталась объяснить простое: вас так много, а помню я только Мишу, но ты же не Миша, нет?
  - Что? - снова спрашивал мальчик и смеялся в ответ на ее смех.
  - Не Миша? - уточняла Кира, кружась и наступая ему на ботинки.
  - Я Эдик. Эдуард.
  Она кивала, через секунду забывая имя. Потом вспоминала, хотела похвастаться этим, но вместо Эдика ее кружил тренер, очень серьезно, держа на расстоянии, и она рассмеялась тому, что он не просто не Эдик, а еще с отчеством, какой хитрый, думает, она помнит, да?
  Когда перед самым боем часов двери открылись и показался Вадим, а с ним еще двое - в дорогих дубленках, в темных новеньких джинсах, она совсем не удивилась, а только сильно обрадовалась. Замахала рукой, смеясь. Послушно ушла к лавочке, на которую ее усадил тренер, и сам ушел, протягивая гостям руку для приветствия. Кира сидела смирно, улыбалась, счастливая тем, что Новый год начинается с такого невероятного подарка, и смотрела на большие часы над открытыми дверями. Осталось три минуты. Сейчас она встанет и пойдет, пригласит. Наплевать, кто увидит и что скажет. Главное, будут бить часы, в радиоприемнике, который стоял недалеко, пищал и трещал, готовясь. И они будут танцевать, вместе. Потом она скажет Ленке, про них с Вадимом. Про свою любовь. Нужно, что Ленка знала, а то еще влюбится в него снова. Будет нехорошо.
  Часы медленно стукнули, все закричали, и Кира закричала что-то, ища глазами Ленку, и не нашла ее. Поднялась навстречу протянутым рукам Вадима, вошла в круг его рук, в тепло распахнутой дубленки, прижалась к пушистому свитеру, под которым мерно билось сердце, от этого у нее закружилась голова. Подняла счастливое лицо к его - серьезному и прекрасному.
  - Я тебя люблю. Вас.
  - Что? - он наклонился, подождал, вдруг повторит. Засмеялся тому, что она смеется. Переступая и ведя ее в медленном танце, сам коснулся горящего уха губами:
  - Вот это сюрприз, Кира Василевская. Я по делам заехал, на минутку. А тут ты. Веселишься.
  - Я танцую, - важно ответила Кира.
  - Прекрасно.
  Он отступил на шаг, улыбаясь и выдерживая дистанцию, повернул Киру и ведя ее в танце, снова заговорил:
  - Ты не забыла, я твой учитель? Нам нельзя, Кира. Нам ничего нельзя.
  Но его лицо говорило другое, и Кира кивнула, понимая все-все.
  - Я не буду. Вы мой учитель. Вадим Михайлович.
  Часы умолкли, а музыка продолжалась, медленная, тягучая, полная грусти и счастья. Поодаль топталась Виолка, прижимаясь к Мише, и Валя тоже танцевала с кем-то. В углу сидели на матах вокруг тренера, смеясь и настраивая гитару, остальные. На полу в фаянсовых тарелках горели свечи.
  Кира поискала глазами Ленку и не нашла. Закрыла глаза, чтоб не видеть ничего, а только чувствовать его руку на талии, и пальцы другой - своими пальцами. Он говорит нельзя, значит, нельзя. Она не дура и все понимает. Любить его никто не запретит, и в любви бывают жертвы. Кира будет любить его молча, тайно и никто не узнает. Даже Ленки нет, это удача. А еще в любви бывают настоящие чудеса. Он появился из ниоткуда, чтоб говорить с ней и станцевать танец, может быть, единственный их танец. Чудо и счастье. Даже если он молчит и не прикасается к ней нигде, кроме талии и ладони, где лежат его руки.
  Выпитое вино, проснувшись от тепла и движения, превратило маленький спортзал в волшебную сказочную пещеру, полную сокровищ. А где-то внутри трезвая Кира знала, короткое счастье танца уже идет к завершению. Так хорошо. И так грустно. Печально. Обе Киры готовы были смириться, любя.
  Но сейчас была еще третья Кира, сидела, замерев, настороженная, как будто она мать самой себе, и ей нужно защитить девочку, сделавшую первый шаг на странные, незнакомые ей территории, где происходят игры и войны мужчин и женщин. Воспоминания, которым она позволила ожить, и приказала явиться в строгом порядке, так и совершались перед ее строгим лицом. Она не знала, что будет дальше, и что предстоит пережить маленькой Кире, горячо влюбленной впервые, по-настоящему. Но знала, попытается помочь ей. Если он сделает что-то плохое. А он сделает, печально шепнула темнота, не зря же ты убила их, эти воспоминания.
  Музыка все не кончалась. Но - скоро, знала Кира, покачиваясь с закрытыми глазами и вбирая в себя тепло сильных пальцев и дыхание на своих волосах.
  - Знаешь, чего я хочу, Кира?
  На медленную, тягучую, сладостную, как мед, перебродивший в хмельное волшебное вино, секунду он оказался рядом, в следующую секунду - еще ближе, незаметно для всех, и только Кира понимала, в танце двоих произошло, кроме танца, что-то еще.
  - Увидеть, как выглядят твои волосы, распущенные. Без косы. Ки-ра...
  Она задохнулась и почти умерла, поняв, что он ей предлагает. Нет, не про волосы. Он сказал - нам ничего нельзя. А потом сказал - я хочу. Это должен быть их секрет. Совершенный, не нарушаемый. Никто, никогда не должен узнать.
  Потянулся последний аккорд, стихая вместе с печальным женским голосом. Вадим отступил от Киры, шутливо поклонился, и проведя ее к скамейке, отпустил руку, отвернулся и ушел в сторону, смеясь и что-то спрашивая у оживленного тренера. Кира легко улыбнулась приземистому Эдику, встала, подавая ладонь. Сама шагнула вплотную к тугому батнику, прижимаясь к пуговицам на груди. Закрыла глаза и положила голову на его плечо. Эдик прижал ее крепче и затоптался, мурлыкая вслед за песней:
  - Это ярмарки праздник, бесконечные пляски...
  Вадим неподалеку крутил Виолку, та вскрикивала, валясь на его руки спиной, выпрямлялась, блестела глазами, покачивала завитыми локонами. Кира только раз открыла глаза, и снова закрыла их, не поднимая головы с плеча партнера. Она не подведет. Его - никогда. И даже если она что-то сделает, только он поймет, это сделано для него. Секрет Киры стал секретом двоих. Такое счастье.
  
  Ленка нашлась в туалете, сидела там на картонке, положенной на перевернутое ведро, стонала, вытирая по щеке размазанную тушь.
  - Черт! Тебя никто?..
  На испуг Киры махнула слабой рукой:
  - Та не. Курила. А оно как дало. В башку. О-ох, Кира, да чего ж так херово-то?
  - Нафига ты пила, как конь? Я вот уже совсем трезвая, - Кира торопливо расплетала длинную косу, растрепывая пряди пальцами, - только башка трещит, сильно волосы туго.
  - Жалко же, - обиделась Ленка, ворочаясь на ведре, - там винище. Пол... пол... пол еще бутылки. Же. Еще.
  - Уже не пол. Хорошо, что я не пила больше. У тебя расческа есть? А щетка?
  Ленка простонала что-то, показывая рукой на окно. Кира вытащила из ее сумки щетку, расчесала длинные пряди, осмотрела себя в тусклом зеркале с пятнами амальгамы.
  - Ты идешь, Лен?
  - Курить, - согласилась та.
  Кира покачала головой, суя растерзанную пачку в задний карман вельветок.
  - Я тебе принесу минералки. А курить - фиг получишь. Сиди, я быстро.
  В зале догорали короткие свечи, роняя на тарелки тягучие слезы, сперва прозрачные, потом - быстро мутнеющие. В углу на матах, сложенных уютной горой, сидели ребята, и один пел, пробегая пальцами по гитарным струнам. Девочки сидели отдельно, обнявшись, отделенные от парней строгой фигурой тренера (Петр Георгиевич, без труда вспомнила она), тот скрестил по-турецки кривые ноги, и положив руки вверх ладонями на колени, слушал, взглядывая на подопечных. Кивнул Кире, указывая на место рядом с Виолкой. Поднял невидные брови, показывая лицом - подруга где?
  Кира кивнула, тыкая пальцем в сторону коридора, успокаивающе улыбнулась. Снова порадовалась тому, что быстро и незаметно для всех отрезвела, теперь не получится, будто с улицы приперлись две бухие девахи. Поправила ненужные без Вадима расплетенные волосы, садясь, где указано.
  А не было его. Пока Кира торопилась сделать подарок, в ответ на его первое "хочу", обращенное к ней, он ушел, исчез, как и появился, забрав своих молчаливых спутников в таких же дорогих коротких дубленках и новеньких джинсах.
  Это было правильно. А еще там Ленка-страдалица, нужно подождать, когда кончится красивая песня и пойти, забрать ее. Еще посидеть, слушая гитару, помочь Виолке и Вале сделать чай. В три утра начнут ходить автобусы. Попрощаться, сказать спасибо за прекрасный праздник, и правда, все было замечательно, врать не придется. Скорее приехать домой, задернуть шторы, долго-долго лежать, снова и снова перебирая воспоминания, каждую их крошечную секунду. И тысячу раз повторить самое главное воспоминание, острое, поднимающее на невероятную вершину, оттуда - прямиком в небеса. Он рассказал о желании. Сам. Ей. Она ему нравится. Она - Кира Василевская. С телом, как у дельфина, с распущенными по плечам волосами, с тонкими запястьями.
  
  Глава 21
  17.06.16
  
  - Господи...
  Слово повисло в темном воздухе, в котором только что танцевали двое, и закрытыми глазами Кира видела прекрасное мужское лицо, единственно нужное ей. Взрослая Кира сидела, раскрывая глаза в сумрак, сжимала и разжимала кулаки на крышке маленького нетбука. Как она могла забыть его? Если каждую ночь, полгода, с октября до самого июня, укладываясь спать, перебирала мельчайшие подробности. Цвет глаз, форма носа, улыбка, и как повернул голову. А еще голос. И смех. Волосы. Она знала, когда стрижется, потому что знала наизусть каждую прядку - за ухом и на висках. И все это было ее сокровищами, только ее. А еще была уверенность. В том, что если она поведет себя, как нужно, то все и сложится, как нужно. Удивительно для совсем юной девчонки, должна бы маяться, ревновать к другим и к его жизни, совсем от нее отдельной. Даже к черному косолапому Анчару. И думать, как думают взрослые, если со мной он так, то, наверное, с другими тоже. Ведь была мысль, поначалу, о том, что он любезничает со всеми. Куда делась? Откуда в ней взялся этот запас устойчивой любви, который держал на плаву, даря спокойную уверенность в том, что их в мире двое, и никто не вклинится, мешая и оттягивая друг от друга. Вопрос...
  Она знала, что все ответы лежат в темноте, еще не произнесенные, и прежняя Кира в своей уверенности обходилась без них, просто веря в чудо. Нынешней Кире чуда было недостаточно. Она ждала ответов, требовала их, потому что сама приняла вызов, вытащив из песка голову. Но чтоб узнать, нужно вспоминать дальше.
  На стене болтался шнур, Кира привычно нащупала выключатель, но щелчок прозвучал впустую. Света все еще нет.
  Ей стало страшно. Казалось, прошлое, вернувшись, стоит в темноте, дышит тихо-тихо, ухмыляется, рассказывая без слов - моя девочка, самая красивая, и - моя. Никуда не денешься, Кира.
  И как быть с другой уверенностью - в том, что она победила?
  Придется во всем разобраться. Навести в прошлом порядок, как в комнате, полной хлама, растаскивая его и находя вещам и предметам положенные им места.
  Кира спустила ноги, держа в руке телефон, зажгла в нем фонарик. Отпихнула мягкое, теплое, и коты канули в темноту, до следующего касания. Прихрамывая, медленно отправилась в кухню. Такая привычная кухня, прибежище от всяческих тайн. Что может быть прозаичнее газовой плиты, развешанных под навесными шкафами досок, шумовок и дуршлагов? И слова, которые она повторяла про себя, тоже были прозаичными, она выбирала такие, чтоб держать странное на расстоянии, не давая себя победить. Фонарик выхватывал из темноты то цветок на обоях, то криво повешенное полотенце. Блеснул крючком на двери в ванную комнату, пробежал по складкам цветастой шторы.
  Кира усмехнулась, вспоминая недавние события, ту самую кухню, которая наполнилась вдруг предметами из прошлого. Так прозаично. Да уж.
  Положила телефон на стол, отбрасывая на раковину и сушилку длинную тень, нащупала стакан и налила воды. Спохватившись, придирчиво осмотрела его, мокрый, тяжелый. Четко помня, купила шесть штук, к приезду Светильды и Димочки два года тому. Воспоминание успокоило и Кира выглотала сразу половину стакана, вылила остатки в раковину. Села на табурет и устроила фонарик, чтоб свет не бил в лицо. Мобильник уже тихо курлыкал, предупреждая об остатке заряда, и она, стараясь не пугаться, поспешно нашла в ящике стола спички, огляделась, прикидывая, далеко ли какая свечка, что ли. Если телефон сядет совсем, она не сможет позвонить Илье. Останется совершенно одна, в глухой тишине ночи. Ну, с котами, да.
  - Клавдий, - позвала шепотом.
  Он сразу пришел, коснулся голой ноги шерстяным мягким боком и вспрыгнул на стол, не тот, на котором ели, а другой, где для него - балованного - лежала полотняная салфетка. Улегся, аккуратно кладя толстые лапы, и блеснув глазами, притих.
  Утопленник, смеясь, дразнила его иногда Кира, дурак ты утопленник, не знаешь, что я тебя почти из ведра вытащила, от смерти спасла.
  Маленького черного котенка хотела утопить соседка, несла в руке, а он выворачивался, истошно пища. Кире, которая шла из магазина, рассказала с раздраженной заботой, что вот, подкинули, видать, от чьей-то кошки, уже и глаза открылись, бегал по двору, орал, и куда его теперь, ведь собаки задерут, лучше уж сразу.
  - Я возьму, - решительно сказала Кира, вытаскивая из крепкой руки живой комок, - спасибо, извините.
  Это было три года тому, и в гостях была мама, поэтому Кире пришлось много чего выслушать. О том, что всех кошек не подберешь, и хватает одной, вон, ничего не желает есть, кроме консервов своих кошачьих. И кошки тебе дороже людей, ведь все равно сделаешь по-своему, так?
  Кира тогда молча устроила котенку гнездо в картонной коробке. Напоила теплым молоком, и встала, вытирая руки и не отвечая на раздраженные вопросы матери. Ее она знала уже достаточно хорошо и внутри поднималось возмущение тем, что сейчас для матери важен был не котенок, а принцип, и если Кира склонит повинную голову, согласится, то Татьяна Алексеевна милостиво позволит оставить малыша, и вздыхая, примет в семью. Но иногда Кире ужасно надоедало блюсти ритуалы.
  А еще, глядя, как, дергая усами, обнюхивает спящего котенка величавая Лисса-Кларисса, вдруг поежилась, испуганная незнамо откуда всплывшей фразой. А убить котенка, для меня?
  Сейчас, трогая бархатный нос огромного черного кота, с шерстью шелковой, атласно-блестящей, поняла, тогда она автоматически смахнула эту фразу в тот самый накрепко запертый сундук прошлого, и оставила там. Значит, не так уж крепко он был заперт? Значит, время от времени Кира правила свою реальность, заделывая в ней дыры или стесывая наросты. Наверное, даже гордилась этим, сама не осознавая.
  Вот они, дырки и наросты, с которыми ей теперь разбираться. Карандаши. Лицо женщины, мерцающее в сгущенном от марева морском воздухе. Убить котенка. Что там еще?
  Если бы не дурацкая темнота, с тоской думала Кира, я бы занялась платьем, так хорошо, так прекрасно заниматься дивной женской работой, направленной в будущее.
  Телефон погас, и больше не отвечал на нажатия кнопок. Кира взяла его в руку, и ведя пальцами другой по стене, медленно вернулась в комнату, стараясь по пути ничего не уронить. Хорошо бы просто лечь спать. Но глаза открывались широко, как желтые глаза Клавдия. И ничего не оставалось, кроме как снова улечься, повыше кладя под спиной подушку. И глядя в темноту, вспоминать дальше.
  
  ***
  
  Зимние каникулы были в тот год никакими. Потому что в них не было Вадима, и впервые Кира с нетерпением ждала, когда кончатся. Они и кончились, и в школе все было так, как подсказывала ей уверенность сильной любви. Он не смотрел по-особому, никак не отличал ее от других девчонок, напротив, с удовольствием поддразнивал ярко влюбленную Хельку, и та на переменах горячим шепотом рассказывала подружкам, как цыпочка Вадзя ей кивнул, и как подмигнул, а еще усадил рядом, записывать комплексы упражнений в тетрадь. Девочки с завистью ахали, не сомневаясь в том, что перед глазами раскручивается роман, сладостный от запретности.
  Ленка снова влюбилась, на этот раз в того самого Эдика с вечерины, виновато блестя карими глазами, быстро пересказывала Кире новости и убегала после уроков - он почти каждый день ждал ее на остановке, чтоб проводить в художку или домой. Однажды вместе с Эдиком появился Олег, тоже тот самый - высокий черноволосый, Кира его с трудом вспомнила, рассмеялась забывчивости, извинилась, что не идет домой, придумав себе в школе неотложных комсомольских дел. Тут же познакомила Олега с Хелькой, а та через неделю из-за него поссорилась с Олькой, и девочки ахали, выслушивая новые любовные приключения красавиц-сестер. Ветреные дни шли мерно, не торопясь, но и Кира не торопилась тоже. Пока не настал яркий день февраля, один из тех, что сдвигают прошлое в прошлое, одним махом расчищая место для будущего.
  Это было февральское окно. Внезапно выпавший снег лежал, томясь в душном тепле яркого дня, наполненного сильным, почти горячим ветром. Сугробы оседали на глазах, пуская из-под ажурно протаявших подолов темные ручейки, а белые макушки дымились маревом испарений. Тепло перемешивалось с холодом, как мороженое с горячим кофе, так любила Кира, покупая пломбир и ложечкой выкладывая его в чашку с напитком.
  День был настолько странным, что она обрадовалась Ленкиному свиданию. Забежала домой, бросив сумку, быстро съела кусок вареной колбасы с горбушкой. И вышла, жмурясь от полуденного, совершенно летнего, потому сказочного посреди февраля солнца. Села в автобус и уехала в старый парк.
  Там было прекрасно. Белые горбы лежали среди стволов, а на открытых местах сверкали нестерпимо и сладко, как слежавшийся рафинад. Сирень острила толстые зеленые почки, на ветках голосили пролетные скворцы.
  Кира скинула капюшон, шла медленно, все дальше от голосов и смеха, к обрыву, дышала, щурясь на синюю морскую воду. Поскальзываясь на размокшей глине, хваталась руками за ветки, подставляя солнцу лицо. Солнце грело. Будто и правда, сверху на зимние берега упало лето, болтая босыми ногами, и казалось, зиме вовсе конец.
  Совсем усталая, она выбралась из гущи деревьев в самом дальнем углу парка, где щебенчатая дорога, вильнув поверху, уходила вниз, к лодочным гаражам. Счистила глину с подошв и с удовольствием зашагала по дороге к дальнему шоссе, хрустя влажной щебенкой, как сахаром. Коса растрепалась и Кира запихала ее в скинутый капюшон, заправила за уши прядки волос.
  Белая машина догнала ее на повороте. Где - совсем никого. Кира встала на обочине, пропуская и сперва не поняв, что это жигуленок Вадима. А тот, проехав метров двадцать, остановился, поджидая ее.
  Каждый шаг к распахнутой дверце совпадал с медленным и тяжелым стуком сердца. И после каждого шага оно проваливалось в сапожки, к подошвам, сразу же снова взлетая к горлу. Она успела сперва оглядеться, потому что он говорил - нам ничего нельзя, Кира, я ведь твой учитель, но вокруг был только снег, солнце, черные ветки и зеленые почки. А еще синее небо с белыми облачными полосами. Никто не мешал ей решиться, и решение с каждым шагом становилось крепче. Все, что захочет, мерно повторяли шаги. Все. Все. Все. Что захочет. Он.
  Она села на переднее сиденье молча, улыбнулась его улыбке, и спохватясь, немного покраснела, вытряхивая косу из капюшона и пытаясь привести ее в порядок.
  - Куда едем, королева Кира? - он плавно тронул машину с места и в минуту они оказались на близком перекрестке, не доехав к шоссе.
  - Все равно, - Кира оставила волосы, поправила сумку и сложила руки на коленях, - здравствуйте. Вадим Михайлович.
   - Тогда - из города. Кататься. Хочешь?
  - Да.
  Ехали молча, он взглядывал на нее, и она послушно улыбалась его улыбке. Дорога виляла, оставляя позади парк и ненужное городское шоссе, а впереди расстилались поля, рыжие с белым, и россыпью на них домики дач и дальней деревни.
  - Ты должна придумать мне имя.
  - Что?
  Он засмеялся, прибавив скорости. Машину тряхнуло.
  - Ты не можешь называть меня по имени-отчеству, когда мы одни. Лучше, чтоб было совсем наше имя, никому неизвестное. Понимаешь?
  - Да. Только я не умею. Ну...
  Она хотела сказать, что не имеет права, вдруг ему не понравится. В своих мечтах она называла его просто Вадим, никаких уменьшительных, или ласкательных прозвищ, хватало ей Хелькиных "цыпочек" и Ленкиных "Кобадзей". Но побоялась, не сумеет объяснить, промолчать было проще.
  - Мичи, - сказал Вадим, а машина свернула на узкий проселок, скрытый беспорядком голых ветвей, - мой отец работал в Японии, приехал, когда я родился, дал мне второе имя, потому что хотел оберечь от всяких бед. Мичи значит - "тропа". Хочешь, Кира, это имя будет только твоим? Его никто не знает, сейчас.
  - Хочу.
  Она снова молчала, мысленно повторяя новое, пробуя его языком. И ей нравилось. Да понравилось бы любое, если его сказал Вадим, но это - красивое. И интересное. А главное, он подарил его ей, чтоб было для них обоих.
  - Скажи.
  - Что?
  Он остановил машину на крошечной полянке. Мотор умолк и сверху, с боков, издалека и совсем рядом заорали скворцы, взахлеб тараторя свои металлические трели.
  - Скажи имя, чтоб я знал, ты его приняла. И не стесняешься.
  Она и правда, ужасно стеснялась. Наверное, если бы поцеловал, обнимая и позволив спрятать лицо на плече, было бы проще. Но он сидел неподвижно, смотрел, ободряя спокойным уверенным взглядом.
  - Мичи, - сказала Кира, как бросаясь в воду, ведь ждет и попросил, а она решила - все, что он захочет, - Мичи. Тропа.
  - Мы по ней будем идти вместе. Согласна? Только вдвоем.
  Кира молча кивнула. У нее пересохло горло. Ведь не зря привез, сюда, в совсем тайное место. Наверняка, сейчас поцелует. Ее.
  Но Вадим кивнул в ответ. Руки снова легли на волнистый пластик руля.
  - Я хочу, чтоб ты знала. Никто не встанет между нами. Поняла? Кира и Мичи. Вместе. Но пока, ты и я, мы должны подождать. Ты сможешь?
  Сможет ли она? После того, что сказал! Тысячу лет, могла бы ответить ему Кира, две, три тысячи.
  - Да. Мичи. Я смогу.
  - Вот и славно. Поехали пить кофе. Тебя мама не будет искать?
  - Мне до девяти можно, сегодня.
  - Гуляем, королева Кира!
  
  18.06.16
  
  Пока он говорил, смеясь и посматривая на нее, она больше молчала, улыбалась немного стесненно. Мельком жалела, что на прогулке не расплела косу, но волосы такие длинные, будут лежать на капюшоне пальто растрепанными патлами. И пальто. Такое дурацкое. Но он снова смеялся, уверенно ведя машину, иногда поднимал руку, чтобы показать то поселок вдалеке, то старое дерево на повороте. И она забыла про эти мысли, поглощенная восхищением.
  - Там, за фермой, видишь, холм? За ним грязевые вулканы. Это название такое - вулканы, на самом деле в ложбинах лежат озера жидкой глубинной грязи, она гладкая, как растопленный шоколад. Не была там?
  - Нет, - она собралась пожалеть, что не была, но он продолжал говорить.
  - Прекрасно. Поедем как-нибудь вместе. Летом туда приезжают люди, но весной никого. Боятся угробить машины.
  - А вы... ты не боишься? - она не могла прибавить к вопросу имени, произнесла его мысленно, холодея уже от того, что обратилась к нему на "ты", сама.
  - Эту? Ее давно пора угробить, - Вадим поддал скорости, потом заставил жигуль послушно заскакать, тормозя и снова прыгая вперед, - нормально послужила. К лету, Кира, моя жизнь изменится. К лучшему. Если до того не изменится что-нибудь.
  Ей мгновенно стало грустно, потому что изменения будут касаться его жизни, не их. Так сам сказал. Но он снова продолжил, словами вытаскивая ее на поверхность из глубины, где печаль.
  - Мне очень нравится, что ты помогаешь мне изменить ее.
  - Я? Нет, - она засмеялась, - я разве делаю что-то? Не помогаю.
  - Ты есть. Значит, уже помогаешь.
  
  Спроси...
  Кира, лежащая на диване, с глазами, устремленными в воспоминания, приказала, повысив неслышимый голос. Спроси его! Ты самая обыкновенная, тихая, пусть милая девочка. Почему именно ты? Спроси, глядя пристально, и отметь все изменения лица. Он наверняка солжет, но я, отсюда, из темноты будущего, узнаю, что именно соврет. А ты там увидишь его лицо. Спро-си! Ему легко обмануть тебя. А меня не обманет.
  Но Кира в машине, думая те же вопросы, не спрашивала, потому что любые ответы сумела бы подогнать к своей вере в чудо, которое случилось с ней, обыкновенной, тихой и милой девочкой. И не слышала криков Киры.
  Взрослая попыталась еще, так что заболела голова, и на мысленный крик прибежал Клавдий, прыгнул в изножье постели, обнюхав руку, плавно упал рядом. Засопел, погружаясь в дрему.
  Кира откинулась на подушку. В кухне, знала она, на окне, уже распахнутом по случаю устойчивого тепла, сидит Кларисса-изваяние, сторожит заоконную темноту зорким кошачьим взглядом. Два маленьких стража, пушистых, любящих вкусно поесть и сладко поспать. Никуда от нее, пока она часть их территорий, на которых ждут ее возвращения, каждый день. Обнюхивают кроссовки, читая запахи пройденных мест. И милостиво принимают Киру обратно, делая частью защищенного мироздания. Берут под свою охрану.
  Вот что надо было сказать маме тогда! О котенке. Хотя такое объяснение Татьяну Алексеевну никак не убедило бы.
  Но сейчас есть дело важнее. Кто охранит маленькую Киру, отважно ушедшую в собственное путешествие?
  Взрослая Кира лежала, кусая губу, напряженно думала, упустив из виду одно обстоятельство, которое должно бы придать надежду. С тех пор, как она открыто посмотрела в лицо прошлому, соглашаясь пережить забытое, она как раз перестала быть именно Кирой-девочкой. Стала второй Кирой, пусть невидимой и не имеющей права голоса, но все же, теперь их двое.
  
  19.06.16
  
  Кире снился хороший сон. Она мерно шла по прибою, шлепая босыми ногами по мелкой воде, и та рассыпалась светлыми брызгами, полными солнца. Солнце согревало затылок, бросая на колыхание зыбкую тень Киры, красивую тень стройной женщины с прозрачным подолом вокруг сильных ног. Так славно было просто идти, отдаваясь мерности шагов, слушая их и слушая мир вокруг. И немного печально сознавать, что это сон, а значит, он кончится, снова придут воспоминания, в которые она не хотела. С ними сложно, их нужно не просто смотреть, а заново пережить, да еще взять на себя попытки вмешаться, но как это сделать? Кира не знала, и сейчас, проживая мирный сон, не хотела об этом думать. Но если есть нежелание, и она о нем знает, во сне, значит, думает.
  Шлепая, она хотела рассердиться. Множество мелочей в ее жизни подчинялись маленьким усилиям воли, на том стоим, смеялась она иногда. И удивлялась, если кто-то жаловался на беспомощность. Не получается заснуть? Есть десятки способов и приемов, к чему жалобы, если не перепробованы все - от стакана теплого молока до правильно выбранных засыпалочек. Огорчения от лишнего веса, набранного в зимнее неподвижное время? Сперва попробуй поменьше есть, больше двигаться, а уж потом...
  Размышляя так, Кира не подозревала, насколько становится похожей на собственную мать, с ее уверенностью в том, что вся жизнь подчиняется волевому контролю. Но даже если бы поняла, нашла бы новые возражения, опять же связанные с контролированием ситуаций. Мы слеплены из той же глины, из какой делали наших родителей и их родителей тоже.
  Но сейчас жизнь Киры так изменилась, что все чаще ей хотелось кому-то рассказать, спросить совета. И поступить согласно ему, сваливая с себя хоть часть ответственности за происходящее. Но кто выслушает, не усомнившись в ее рассудке? И кто посчитает рассказанное настолько реальным, что даст совет, настоящий, нужный. А не посоветует напиться успокоительных таблеток или обратиться к врачу.
  Илья? Совсем земной мальчишка, у которого в силу возраста белое и черное еще не расслоилось на множество пограничных оттенков. Максималист, не уходящий в нематериальное. Хотя при этом большой романтик. Но ему наплевать на то, что тут противоречие, не склонен он копаться в себе и в других.
  - Расскажи, - часто просила его Кира, - что там сегодня, что было интересного?
  А он пожимал широкими плечами. Ее интерес к подробностям удивлял, и если не происходило что-то из ряда вон, то и не знал, о чем рассказывать. А ее интересовало все, и внешность друзей, и запахи в машинном отделении, и дорога в маленький рыбколхоз, где у причала стояли рыбацкие суденышки.
  Да еще, имеет ли она право нагружать мальчика своими тягостными взрослыми переживаниями? Кто знает, что суждено ему в будущем, которого у него побольше, чем у взрослой Киры.
  Светильду и маму не берем, решала Кира, шагая дальше по светлой воде, причины уже называла. Одну не хочется волновать, другая чересчур сурова к странной одинокой дочери.
  Есть еще Пеший. Наверняка, он поймет. Правда, совсем непонятно, хороший ли он человек, а это, думала Кира, сейчас очень важно. Хватит с нее умников, умеющих оторваться от реальности, унося в полет свое черное сердце. Нет, Пешему можно довериться, только поняв, светлая ли у него душа.
  Она подняла голову, щурясь на уходящую вдаль полосу прибоя. Левая сторона полосы состояла из яркого желтого песка, средняя, которая под ногами - из кружева белейшей пены, а справа тянулась бесконечная синяя зыбь. И далеко впереди, на фоне размытых маревом бледных холмов, ограничивающих залив, белела яркая точка идущего навстречу человека. Навстречу, потому что становилась немного больше.
  Возьму и спрошу, вдруг подумала Кира, шагая чуть быстрее и придерживая легкую юбку, чтоб не путалась в коленях. Вот кто угодно это пусть, трону за руку, остановлю. И расскажу, в какой переплет попала. Пусть выслушает, кивнет, скажет в ответ любые слова. От них и буду танцевать.
  Даже в обычной реальности есть такие способы, утешила Киру пришедшая следом мысль. Девчонки гадают, раскрывая книгу и отыскивая загаданную строку. Ищут в случайных словах смысл, указание. Это было забавой, а тут, в сплетении миров, сработает как надо, по-настоящему.
  Фигурка медленно вырастала. Тонкая, с плечом, опущенным под тяжестью сумки. Узкие серые джинсы, белая рубашка с распахнутым воротником. Короткие пепельные кудряшки, беспорядочно раскиданные ветром. Несмотря на солнце, светлое лицо, большие глаза и сжатые губы с опущенными уголками.
  - А, - коротко сказала Кира, останавливаясь так резко, что юбка облепила колени, забираясь между ними.
  И проснулась, продолжая видеть взгляд собственных глаз, глядящих с потерянного лица девочки, бредущей по веселой прозрачной воде.
  
  - Кира?
  Диван заскрипел, колено заныло под тяжестью большого тела. Вместо своего лица к ней склонилось озабоченное лицо Ильи, уставшее, с глубокими тенями под глазами, с его смешной черной бородкой по широким скулам.
  - Ну, ты спишь, - он подвинулся, чтоб не давить на ногу, - свет горит, и на кухне тоже. А телефон молчит, я, блин, перепугался, звоню, а мне "абонент - не абонент". Чего случилось тут?
  Она разлепила пересохшие губы, проводя по ним шершавым языком.
  - Времени? Сколько времени? Вот черт. День?
  - Два часа уже. Я с утра звоню. Как дурак. Думал, ты напилась. Или свалила куда в кабак. Моя прежняя в последний год как жили, прям всегда так куролесила.
  - С ума сошел? У меня нога еле ходит.
  Она потянулась, взяла со столика стакан воды, явно притащенный Ильей, отпила, смачивая губы. Пересохли, будто спала сутки, каменно.
  - А если б ходила? Нога, - уточнил он сурово, одновременно стаскивая клетчатые шорты.
  - Не глупи. Никуда я не пошла бы.
  Подумала, мысленно смеясь, мне и без кабаков хватает приключений. Знал бы он. Только что вот, шла себе и шла, пока не набрела на себя - прежнюю. Хотела спросить, эй, прохожий, посоветуй, как помочь бедной маленькой Кире, а прохожим оказалась бедная маленькая Кира. И если бы не Илья гиппопотам, ногу придавил, черт, то мы бы поговорили.
  Но ругая, уже понимала, струсила сама, оказалась к встрече совершенно не готова, потому что из просительницы нужно было мгновенно превращаться в советчицу и старшего друга. Отсюда и резкое "а", и мгновенное пробуждение. Сбежала.
  "А что я могла? Тем более, время снова сделало петлю, и Кира, идущая по воде, похоже, уже столкнулась с чем-то ужасным, а я все еще не знаю, с чем именно"
  - Какая-то ты странная, - Илья поднялся, вместе с шортами стаскивая трусы, запутался в них, дергая длинной ногой, - жрать хочу, сил нет. И устал, спать хочу.
  Кира тоже встала, поправляя волосы и одергивая майку. Сказала в ответ отрывисто, раздражаясь:
  - Тебе ж нравится. Или разонравилось уже? Сиди, сейчас макароны разогрею.
  - Нравится. Просто сегодня совсем странная.
  Он повалился на кровать, раскинул ноги, задирая на животе подол тишотки.
  - Света не было. Всю ночь, - Кира похромала из комнаты, стараясь не наступать на больную ногу.
  - Кира! - закричал он вслед, - я думал тут. Ты нам сколько даешь? Ну вместе чтоб жили.
  Она остановилась в коридоре. Снова заглянула в комнату, где у отдернутой занавески, отгораживающей большой разложенный диван, маячило усталое серьезное лицо. Быстро продумывая ответ, а мысли состояли из цифр и тянущего беспокойства, смешанного с раскаянием (врала парню, вот получай, так, сколько я там себе придумала, тридцать восемь?...), сказала легко:
  - Десять лет точно. Ну ладно, пятнадцать. А что?
  - Чего так мало? - обиделся Илья, поворачиваясь на бок и стаскивая тишотку.
  - Мало? - изумилась Кира, - хватит тебе. Потом я стану совсем старушкой, ты чего? Водить меня будешь гулять, что ли?
  - Та, - он сидел, голый, большой, тер ладонью лохматые волосы, - при чем тут. Я просто хоронить тебя не хочу.
  - Погоди, - она снова сделала шаг в комнату, - старушки ты, значит, не испугался?
  Илья прищурил свои и без того раскосые глаза, скорчил ей гримаску.
  - Всегда хотел. Со старушкой попробовать. Лови!
  В Киру полетели шорты, скомканные с тишоткой. Она поймала, рассмеявшись.
  - Ты развратник и любитель перверсий.
  - Чего? Счас брошу в тебя.
  - Все уже бросил, голый сидишь. Жди макарон, кот-перекот.
  Она ушла в кухню, слушая, как в комнате Илья заорал раскатисто:
  - Клавдий! Иди сюда, подлец, это чья черная шерсть на подушке?
  
  Глава 22
  
  В ближайшие несколько дней мироздание оставило Киру в покое. Относительном. Частью сознания она была готова к тому, что вот-вот что-нибудь случится. Изменится реальность. Или приснится сон, в котором придется что-то делать, а она совсем не знает, что именно.
  И еще мучил вопрос, а точно ли надо делать что-то?
  Совершая обыденные дела, она перебирала мысленно последние события и вспоминала людей. Ничего не сделал старый рыбак. И потерял дочь, после обреченный сидеть у окна, смотреть через мутное стекло, как она ходит там, на свету, принадлежа уже совсем другому миру, в котором нынешний, понимала Кира, вспоминая их общение с Катей, все больше отдаляется от нее, становясь полузнакомой страшной сказкой. Такой - не гармоничной.
  Ее собственная мама, которая в своей уверенности, что все под контролем, пропустила все происходящее с дочерью тогда, в школьном прошлом.
  А еще этот маяк, куда Кире нужно было приходить для того, чтоб зажигать огонь, то есть снова - делать что-то. Куды бечь, трагически восклицала Светильда, когда ее одолевали проблемы, за что хвататься?
  И было еще одно мучение, совершенно лишенная логики уверенность, что пока она тут варит еду, занимается сексом с Ильей, приводит в порядок фотографии, лечит ногу, - где-то там, в прошлом, Кира осталась без ее помощи и поддержки.
  Какая глупость, устав от мыслей, ругала себя Кира, это же прошлое, оно - прошло. Уже состоялось, и в воспоминания можно вернуться, но ничего там нельзя изменить. Они явятся снова, в этом она была уверена, и надеялась, пока она живет тут, в настоящем, маленькая Кира не ощущает покинутости. А вдруг она понимала, что я рядом, с холодком по спине думала следом Кира, вдруг ей там было легче, если я... Но это значит, я все же бросила ее. Так что, пусть я вернусь туда, где они едут пить кофе, Кира и взрослый мужчина с японским именем Мичи.
  Желание временами становилось таким сильным, что Кира бросала все, ложилась, задергивая шторы, и ждала, вперив взгляд в белый потолок. Или, туго забинтовав щиколотку, выходила, несмотря на запреты Ильи, чтобы сесть в маршрутку и уехать в парк или на пляж, ведущий к городскому маяку.
  - Ты же бегаешь к своим пацанам, - резонно возражала на обиды, - торчишь с ними до полуночи, пиво, футболы, а мне теперь что, привязаться к дивану?
  - Да черт, вдруг кто прицепится, ты даже убежать не сможешь! Дались тебе эти прогулки!
  - Я без них не могу. Ты же знал. Извини.
  Но во время медленных своих путешествий никуда ее не заносило, и все тайные порталы молчали, словно ушибленная нога мешала сделать тот самый, легкий уверенный шаг в другую реальность. Или не настало время, гадала Кира, возвращаясь на остановку.
  А может быть, я иду не в те места?
  Нога уже почти не болела, и через неделю Кира, по-прежнему натуго забинтовав щиколотку, решилась на прогулку поближе, но более трудную. Туда, где ночью она разбила стекло в комнате с пьяными мужчинами.
  Обычно на вторую от центральной улицу она прибегала за полчаса нормального скорого хода. Сегодня, оберегая ногу, шла часа полтора, присаживаясь на скамейки отдохнуть.
  Нужный переулок почти пропустила, пройдя его до конца, пристально осмотрев дома, слепленные стенами, и вернулась обратно, с удивлением рассматривая угол, на котором, как ей помнилось, стояла ночью.
  Вот угловой домик, с розовым кустом в палисаднике. Заборчик из облезлого штакетника, Кира ярко вспомнила ощущение царапающей ладонь старой краски. Тут она встала и ухватилась за штакетину. Значит, тут должно быть окно, соседнего с угловым дома.
  Но дом стоял сам, а от соседнего остались лишь стены, прихлопнутые проваленной крышей. Два окна, в одном совсем не было стекол, а другое (Кира поежилась, вспоминая звон и осколки) щерилось острыми пыльными клиньями. За ними, в бывшей комнате буйно рос бурьян, и торчало, вылезая макушкой в разломанную крышу, кривое, уже изрядно толстое дерево акации.
  Кира снова взялась за щербатую штакетину, сжала на ней пальцы. Во рту пересохло так же, как тогда, после черной бессветной ночи. И вздрогнула, срываясь рукой. В угловом доме распахнулась калитка, ведущая из палисадника во внутренний двор. Железная, крашеная блестящей зеленой краской. Там, обок плитчатой дорожки, рос куст, усыпанный кровавыми розами, виднелась беленая стенка аккуратного домика, дворик, выметенный, чистый, примыкал к нему с одной стороны. Там же было крылечко под ажурным жестяным козырьком.
  Все это Кира успела увидеть за плечом старика, совершенно классического - сгорбленного, с седой бородой и глубокими морщинами, прячущими лицо. Рядом со стариком стояла собака - худой кабыздох с серой короткой шерстью, и поджатой задней лапой, явно перешибленной.
  - Здрасти, - неуверенно сказала Кира.
  - А я тебя, красавица, знаю.
  Дедок уселся на порожек, похлопал рядом и пес послушно сел, укладывая под живот искалеченную лапу. Оба внимательно смотрели на Киру. Она молчала, не зная, что говорить.
  - Ты тута бегаешь, часто. Я покурить, а гляжу, снова бежишь. - пояснил старик, - думал сперва, чья такая, приехала, что ли, к кому. А после гляжу, фотопарат у тебе. Для газеты снимаешь?
  - Для себя, - кивнула Кира, суя руку в карман, где лежала россыпью сушка для бродячих котов, - можно собачку вашу угостить?
  - А чего ж. Только не возьмет. Лапу ему зашибли. Теперь шугается.
  - Жалко, - Кира подошла ближе, цокая языком, кинула через штакетник несколько крупных зерен с вкусным запахом.
  Пес шарахнулся, в секунду исчез за калиткой, только черный нос остался видным за косяком. Старик покачал головой, увенчанной старой кепкой.
  - Не будет. Ну, я лечу. Заживает уже. Жалко, не в газету снимаешь. А то напечатала бы. Пусть приедут, посмотрят, а то ж никакого покоя, на старости лет.
  - Собаку? - удивилась Кира.
  Маленькая голова в большой кепке повернулась, и Кира послушно проследила взглядом, куда посмотрел старик. Тот потер колени, будто не знал, как говорить.
  - Каждую вот неделю. Видишь, хата пустая? Пустая же? Вот. А как проснуся, там шумят. Смеются. Я сперва думал, ну пьяныци какие, может бомжи, или хулиганы с молодых. А я один. Чего я пойду? Утром проверил, оно ж видно, если бы водку там пили. Мусор свежий, ну, извини насрано бы в углу. А нет. Трава и та стоит, тока вот я помял и все. На другую ночь опять. Девка там с ними. Сперва значит, плачет. И все по имени его, ой, Коля, не надо, Коля. А он орет. И патома уже и она смеется. Песни голосит.
  
  20.06.16
  
  Кира тихо стояла, слушая очень внимательно. Переминалась, стараясь освободить от тяжести тела ноющую ногу. Старик цыкнул, будто ставя в рассказе точку, вздел худые плечи под серой застиранной рубахой, старые ладошки растопырились, показывая недоумение.
  - А сейчас? - спросила она севшим голосом, - тоже слышите? Ну, я имела в виду, сегодня вот ночью. Вчера...
  Ладошки легли на колени, потом одна рука поднялась, потрепать загривок пса, который осторожно возвращался на место.
  - Ну. Кажись, с неделю тому слыхал. Так оно и раньше, не кажен же день. Как положено, разок в неделю, или два раза. Кажен день никаких рублей не хватит, на водку-то!
  Он высказался так убежденно, что Кире стало зябко и смешно одновременно. Говорит о призрачных голосах, как о реальных своих соседях. Только что милицию не пошел вызывать, чтоб унять пьяниц, просаживающих рубли пару раз в неделю.
  - У тебя, я гляжу, тоже нога больна? - морщины на невидимом лице пошли менять очертания - старик улыбнулся, наверное, - тоже кто подшиб, пока бегала тута?
  - Упала, - коротко ответила Кира, раздумывая над его рассказом, - а скажите...
  - Стуло, может дать? Посидишь с нами-то.
  - Спасибо. Я пойду скоро. Скажите...
  - А то капустой лечут. Лист привяжи, быстро пройдет.
  Кира внимательно посмотрела на скрытое морщинами старое лицо. Оттуда блеснули на нее голубые, уже младенчески выцветающие глаза, тоже внимательно, будто следили, когда откроет рот для вопроса.
  - Я спросить хотела...
  - Или вот картошкой, - у старика сделался странным голос, повышался, подвизгивая, будто он хотел наорать и еле сдерживался, - натереть ее, значит, и там, где расшибла...
  - Давно дом пустой? - повысила голос Кира, - я говорю, дом этот. Он давно пустой стоит?
  - Откуда мне знать? - дед поднялся, упирая руки в колени, и сразу же отвернулся, шагнув туда, где недавно прятался пес, - пустой и пустой.
  - А вы все время тут живете? - Кира говорила уже со спиной в серой рубахе, но отпускать без ответа собеседника не собиралась и потому голос ее стал металлическим, держал интонацией, - вы что молчите, дедушка? Я спрашиваю...
  - Да слышу я, - огрызнулся дед, уже держась за калитку изнутри, - ну, давно. Я завсегда тут жил. Уезжал только. Потом вертался.
  - И когда дом забросили? - Кира шагнула за штакетник, поближе к старику.
  И вдруг тот, растеряв ворчливую раздражительность, заморгал светлыми глазами, не сумев их отвести. Сказал почти шепотом, дрожа рукой на петле калитки:
  - Лет уже двадцать. Нет, поболе. Мне сорок было, когда совсем вот вернулся.
  Он замолчал, но Кира видела, просто остановился, переводя дыхание. И подошла еще ближе, чтоб не пропускать сказанных тихим голосом слов.
  - Тут Колька жил, Лямов. Сильный черт и наглючий, все хвалился, что бабы по нему плачут. Ну то так, от него плакали, точно. Женился. На... На Полине женился. Я с Ямала приехал, они уже жили, долго. И еще потом. А потом...
  Он замолчал и вдруг резко захлопнул калитку. Закричал из внутреннего двора плачущим голосом, летающим над толстым забором:
  - Та чего ж ты пристала. Иди, куда шла и иди. Тьфу ты.
  Кира подняла лицо, чтоб он ее точно услышал.
  - Дедушка! Вы ночью-то, пойдите, если услышите. Хоть сейчас. Если раньше не сумели.
  - Иди отсюда! - за побелкой шваркнула дверь, видимо, сбежал в дом, и спрятался там, за своим забором.
  Кира повернулась и пошла вниз, мерно прихрамывая, уже привычно и потому довольно быстро, внимательно следя, чтоб не споткнуться. Шептала злые слова, насмехаясь над собой. Совета она пришла просить. У кого? Сперва у пустого дома с деревом внутри. Потом у милого дедушки, который тыщу лет тому слушал, как Колька Лямов измывается над законной женой Полиной. И ни разу не пошел его - козла остановить. Зато сейчас требует, чтоб призрачного Кольку в газете пропесочили. Чтоб не шумел, значит.
  Или - пошел?..
  Кира свернула в тупичок живописного переулка, где за богатым домом прятался маленький пустырь - место куплено и ждет строителей, зарастая айлантом и бурьяном. Села на низкую полуразрушенную ограду, держась за колючий камень влажными руками. Потому что идти дальше, с картинкой, которая вдруг ясно и режуще встала перед глазами, нельзя, можно споткнуться на совсем ровном месте, не заметив, куда идешь.
  
  - Что? Пришел? - сильное тело в белой замызганной майке и рабочих штанах кинулось, мгновенно упирая руки в дверные косяки, не давая двинуться. Потому что дверь уже закрыта, а сам закрыл, дурак такой, защелкнулась.
  - На Полинку свою поглядеть? Когда с ней по ночам лапались, не хватило тебе, да? Ну иди, ты ж старый кореш. Угощу. Хочешь? Вижу, что хочешь.
  Темная рука сгребла рубашку, передавливая горло, потащила и швырнула на старый продавленный диван, тот заскрипел протяжно. А Колька, смеясь, кинулся на табурет, сходу плеснул в стакан и выхлебал, сунул на стол, закрывая слезящиеся глаза согнутым локтем.
  - Полька! Уважь гостя, сучища! Ведь хочешь? Вижу! Что хочешь. Ну?
  А она сидела, совсем рядом, и Петро видел ее профиль, такой знакомый, сколько раз смотрел, когда сидели так же, на лавочке у беленого забора. Только тогда, им же было по семнадцать всего, одетая была. Платье цветное, на тонкой шее шарфик-косыночка. Чего ж я дурак, уехал-то...
  Полина медленно повернула лицо, с темными, очень блестящими глазами. И он, задрожав, стал гнать мысли, все, потому что они были плохие, гадкие, и первая, что не зря поехал-то, куда с ней, такой вот курвой, еблась бы и при нем, как при Кольке, со всеми дружками. И другая, ползучая. Ну, если тогда не вышло, строила с себя недотрогу, сейчас вот, раз Колька угощает...
  На смуглом лице блеснули зубы, руки опускались с плеч, открывая тяжелую грудь. И он увидел свою руку, которая, сперва на колене лежала, сминая штанину, а потом вдруг поднялась, повисла в прокуренном воздухе, и двинулась...
  Тут уже думать и нечего стало.
  Кира дернулась, вжимая свои ладони в колючий камень, провезла, чтоб побольнее. Сил не было дальше смотреть на мир и думать из головы того Петра, которым когда-то, оказывается, был милый дедушка, заботливо лечащий ушибленную собачью лапу.
  Она встала, отряхивая саднящие ладони. И уже медленно продолжила спускаться, горько раздумывая о том, что снова оказалась одна, со своими метаниями и переживаниями, да еще натянула на них чужие, как жаркое пуховое одеяло в тяжелую зноем летнюю ночь.
  Мало тебе своего, упрекнула сама себя. Но одновременно злорадно припомнила, как билось стекло, рассыпая сверкающие осколки. А вдруг она разорвала чужое прошлое, освободив измученную Полину, пусть одновременно освобожденным оказался и пакостный слабак Петро. Но тут была одна вещь, которую требовалось обдумать. Она сама была Полиной и помнила, той на самом деле нравилось. С надрывом, со страхом, но нравилось и больше всего пугал ее риск остаться без этих хмельных посиделок, что кончались всегда одинаково, всегда - с ней, королевой продавленного дивана и вонючих окурков на замусоренном столе. Так может, она испорчена с самого начала и не нуждалась ни в какой помощи, ни в каком сочувствии?
  Нет, мрачно сказала себе Кира, не нам судить, а еще, я ведь согласилась с тем, что покой получил и Петро, а уж он его точно не заслужил. В любом случае Полина заслужила его в большей степени.
  Не тебе судить, снова напомнил полуденный, уже полный свежей летней жары воздух, иди, и не спотыкайся больше, королева Кира.
  От того, что перед именем встал титул, и такой же только что был связан с именем Полины, Киру передернуло, но все равно не могла она искренне возмутиться, отгораживаясь. Хотя еще не понимала, почему. И боялась обдумать. Ощущение, как перед экзаменом, когда идти надо, а все не выучено. Или вот, в кабинет к врачу.
  Я не знаю, что произошло (произойдет) с девочкой Кирой, которая тоже королева Кира. И не хочу узнавать. Но придется. Тяжело готовиться к визиту в прошлое, побывав в заброшенном доме королевы Полины.
  Впереди поперек выхода из переулка аккуратно проезжали машины, мелькали игрушечным красным, черным и белым, исчезали, оставляя звуки. А позади кто-то взволнованно задышал, тоже производя звуки, но живые.
  За Кирой шла давешняя собака. Серая, с длинной мордой, на которой черный, как у ежа, подвижный нос и карие глаза с просительным выражением. Ковыляла, мотая согнутой задней лапой.
  Кира вытащила из кармана горсть сушки, присела, высыпая горкой у розетки подорожника.
  - Ты давай лечись. Лечит он тебя и хорошо. Пусть хоть так.
  Погладила напряженную от страха башку и встала, отворачиваясь под клацанье зубов и шумное поскуливающее дыхание - не мешать псу есть.
  
  ***
  
  Илья собирался уходить, и Кира, вернувшись усталая и взвинченная, разозлилась на его деловитую суету. Он исчезал в ванной и оттуда выскакивал, уже блестя умытым лицом, потом уходил в комнату и возвращался в прихожую в чистой тишотке, благоухая одеколоном. Пока она разувалась, припал к зеркалу, с досадой рассматривая красное пятнышко прыщика на выставленном подбородке. И тут же, прижимая к уху мобильник, рявкнул в него:
  - Да я уже у магазина! Подождешь, ничего.
  Она прошла в комнату, вытягивая ногу, села на диван среди разбросанных носков и шортов. Илья заглянул, сложил губы, чмокая воздух:
  - Я ушел. У нас футбол, прикинь, а я забыл, как дурак. Тренер злой, как собака.
  - А ты уже у магазина, угу.
  - Та то Ваське. Пусть ждет. Кира, я там поднасрал, в ванной, ты убери, да?
  - Разумеется.
  Он потопал в прихожей, вернулся, снова маяча в дверях.
  - Ты чего такая? Я может, потом на работу сразу. Не понял, ты чего киваешь?
  - Ну, киваю. Одеколон, оно конечно. Для тренировки в самый раз.
  - Чего? А. Ну да. Я всегда духарюсь, мне его мама задарила, классный. Кончается уже.
  Он вошел и сел у колен Киры, глядя снизу веселым, совершенно в таком ракурсе детским лицом. Взялся большими лапами за ее коленки.
  - Хотел, чтоб сюрприз, но ты такая сидишь, я прям боюсь. Я там крючков навешал. Как ты просила, для полотенца. Сверлил. Ну натряс пыли немножко. Я б убрал, но тренировка.
  Кира улыбнулась, касаясь ладонью его носа и губ. Засмеялась, отдергивая руку, которую он прикусил зубами.
  - Ты знаешь, что ты сильно похож на Клавдия? И кусаешься так же.
  - Это от любви.
  - Он тоже от любви.
  - Но-но-но, - грозно сказал Илья, воздвигаясь над ней сидящей, как дуб над травинкой, - я ему шею-то намылю, если к моей бабе полезет.
  - Он тут первый был мужик. Так что терпи. Тем более, у вас нечем меряться, яйца коту ликвидировали давно.
  - Бедняга. Но все равно, ты ему передай, если нассыт под двери, я нассу в его горшок! Тоже мне, соперник.
  - А убирать за вами снова мне, - вздохнула Кира, - иди уже, футболист. Вратарь в одеколоне.
  
  Ворчала для порядка, а сама тихо порадовалась, что вечер будет одна. Казалось ей, или воспоминания придут наконец, или она сумеет приказать им явиться. Второе рискованнее, она может струсить. Но после беседы с собачьим дедушкой риск сильно уменьшился, потому что быть в одной лодке с такими типами Кире не улыбалось, уж лучше ухнуть с головой, и будь, что будет. Главное, чтоб получилось.
  
  Она переоделась, быстро перекусила и легла, сунув карту в компьютер, чтоб перенести туда фотографии. Уставилась в потолок, готовясь то ли прошептать, то ли выкрикнуть, а может, просто сосредоточиться. И с досадой на неумолимую усталость, опускающую тяжелые веки, почти сразу заснула, сложив на груди руки и вытянув ноги - одна на подоткнутой маленькой подушке.
  
  Глава 23
  
  Просыпаясь, все еще досадовала, на этот раз тому, что сон утекает, забирая с собой все, что приснилось, ну вот же какая тетеря, а вдруг снился он, а не помню...
  Открыла глаза, глядя на полоски побелки от грубой кисти. И улыбнулась, вытягиваясь до судорог в ступнях. Зачем ей сон, если вчера был такой чудесный день! С ним. С Мичи.
  Так непривычно называть его Мичи, он четыре с половиной месяца был для нее Вадимом. Но это прекрасно, это теперь их секрет. А она для него - королева Кира.
  
  ***
  
  Маленькая кофейня пряталась в подвале многоэтажного дома. А дом стоял на окраине поселка городского типа, Кира там бывала только проездом, на крошечном автовокзале. Автобус стоял полчаса и там всегда было жарко, пыльно и никак. Киоск, два ряда железных прилавков базарчика, чахлый скверик, через дорогу - продуктовый магазин. За полчаса все исхожено и выучено, и не менялось годами.
  Но с Вадимом совсем по-другому. Белый жигуль въехал в поселок с другой стороны, и через пару окраинных улиц встал в густом хвойном парке, рядом с жестяным козырьком на подвальчике. Кира сидела, пока Вадим куда-то уходил, потом вернулся, потряхивая связкой ключей. Они вместе спустились под козырек и, к изумлению Киры, Вадим сам открыл тяжелый замок, впустил ее в тесный холл, и плотно прикрыл двери, щелкая изнутри щеколдой.
  - У меня тут были дела, - пояснил, беря ее руку и увлекая в темный зальчик с четырьмя столиками, - попросился на часок, разрешили. Завстоловой сказал, чтоб тихо и свет у окна не включать. Снимай пальто, здесь тепло, топят.
  Тут только Кира вспомнила, что на ней школьное платье с черным фартуком, из паршивой шерстяной ткани, которая блестит на локтях и животе - никак потом не отстираешь и блеск не уберешь.
  Но Вадим улыбнулся, помогая снять пальто.
  - Форма очень тебе идет. С косой ты вылитая гимназистка. Читала рассказ Бунина "Легкое дыхание"? Там такие же девочки, дворянки, аристократия. А страданий и женских проблем ничуть не меньше у них, может и больше, потому что тонкие души. Тонкие души, легкое дыхание. Обязательно почитай. Бунина вообще нужно читать, в твоем возрасте, чтоб понимать многие вещи, как ни странно, он, мужчина, расскажет тебе о тайном женском.
  Она уже шла к столику в глубине сумрачного зала, ведомая за руку, усаживалась, где посадил, одновременно продолжая говорить. Расслаивалась вниманием, немного испуганно глядя поверх его плеча на светлые окошки под потолком, а еще волнуясь за свой вид, и еще - умирая от счастья от его теплой руки на своих пальцах. И еще, снова страшась того, в чем была уверена постоянно, с того момента, как танцевали в маленьком спортзале. Он возьмет ее, как мужчина, у них будет секс, как только он решит, что все вокруг как следует устроилось.
  Она была уверена, что после танца, в один из зимних дней, Вадим найдет способ сказать ей о тайном свидании. Но он сказал, нельзя, и Кира ждала. И сегодня, во время их поездки, он заехал на полянку, где совсем никого, кругом густые мохнатые ветки вперемешку с голыми, но тоже густыми кустарниками. Там у нее зашлось сердце, но сказал, мы должны подождать. И Кира выдохнула с тайным облегчением. Секса она боялась, но он взрослый, он не будет держаться за руки и целоваться в темных углах. А она его любит, так что - пусть будет секс. Но когда захочет он сам.
  Когда на двери щелкнул замок, Кира решила, мгновенно ослабев ватными ногами, что конечно, затем и привез. Девочки рассказывают, что у парней, у взрослых, есть, куда приводить, это ценится, если - дача, или пустой гараж, или предки уехали в отпуск. Он сказал - поедем пить кофе. Но тут никого, замок закрыт. Наверное, сейчас это случится. Только бы ему понравилось! Только бы после всего не передумал, насчет "вместе", насчет "Кира и Мичи", в его новой, меняющейся жизни. Вдруг она не сумеет, и он разочаруется...
  Вадим затеплил в блюдце крошечный огонек на фитиле нарядной свечи. Заслонил его картоночкой меню, подставив солонку и сахарницу. Красивое лицо было таким серьезным, будто конструирует ракету, а не устраивает тайный маленький свет, чтоб не увидели снаружи.
  - Вот. Я пойду в кухню, сварю нам кофе. Если хочешь в туалет, вон у стойки дверь.
  И исчез, тихо зашумел чем-то в проеме полуоткрытой за стойкой двери.
  
  21.06.16
  
  Кира ждала, а из-за стойки наплывал теплый кофейный запах, будто снова наступил новый год: хвоя на ветках, заслоняющих высокие окошки, полумрак, свеча на столе, мигающая огоньком-бусиной. В первые несколько минут мучилась, понимая, нужно бы пойти в туалет, но страшно, вдруг он выйдет, а она там, гремит щеколдой. Но потом встала, поправляя на пустом стуле свою сумку, и все же ушла, с облегчением быстро найдя на стене выключатель и запершись в крошечной кабинке с резким запахом хлорки. Тут сильно шумела вода в трубах, и Кира нормально управилась, помыла руки, разглядывая в узком зеркале над сушилкой свое горящее румянцем, немного испуганное лицо. Старательно улыбнулась сама себе, расстроилась, что улыбка кривая, деревянная, и вообще дурацкая. И вышла, стараясь не думать о своем лице вообще.
  А дальше все было прекрасно. Вадим принес чашки, и снова сбегал в кухню - за кофейником. Стол еще больше сделался похожим на новогодний. Насыпая сахар, сказал извинительно:
  - Максимыча подводить не хочу. До восьми посидим, потом все вымоем, и я тебя отвезу в город. Так что, пей, наслаждайся, час и десять минут у нас.
  Кира поняла, что снова ошиблась, и, вместе с первым разочарованием, будто бежала-бежала, и на полном ходу велели повернуть, пришло облегчение и тихая радость. Правда, она мешалась с недоумением. Ей было бы понятно, если он захочет взять то, что можно взять, наверняка по ее глазам и лицу видно, - можно. А он катает на машине, везет пить кофе, просто пить кофе, да еще просится у какого-то Максимыча, побыть тут. Да чем она все это заслужила? Была бы красавица, чтоб сидеть и смотреть. Или умная, чтоб разговаривать. А тут - коса, вокруг лица растрепались прядки, платье школьное, молчит. Потому что, как с ним разговаривать? Он физрук, да. Но вольно ведет разговор о литературе, книгах, рассказывает про всякие интересные места, интересно рассказывает, а не как пацаны-ровесники, бекают-мекают с матами. Или вот у Тоньки старший брат, матросом ходит за границу. Они с Ленкой как-то были на дне рождении Тоньки, наслушались. Как завел с друзьями про валюту - где баксы, где песеты и как сменять итальянские лиры. А потом про машины. Про приводы и лошадиные силы. В-общем, скучно.
  - Гадала на кофейной гуще? - Вадим покачал чашечку, - сейчас поглядим, что нам нынешний год готовит. Ты, кстати, знаешь, у китайцев новый год весной. Мы уже встретили, а они еще в старом живут. Похоже на машину времени, да?
  Кира кивала, смеясь. Свет от свечи показывал широкий лоб и густые стриженые волосы, укладывал на них тяжелые золотые блики. И такие же мерцали на ресницах. Когда говорил, губы размыкались, открывая крупные зубы. И Кира теряла нить разговора, кивала, думая, хорошо бы он ее поцеловал, сам. Придвинул стул с мягкой спинкой, обнял за плечи, притягивая к себе. У него такие губы, очень резкие, хотя неяркие, наверное, поцелуй будет сильным, таким... твердым.
  Тут Кире стали вспоминаться прежние немногие поцелуи, и это было так неприятно, что она мысли прогнала, стала слушать внимательно.
  Вадим сел прямо, торжественно поднял в ладонях чашку и покрутил, заверчивая остаток кофе. Уложил чашку бочком на блюдце, и склонился, рассматривая рисунок. Кира тоже склонилась, прижимаясь к его плечу. От него пахло сигаретами и одеколоном, а еще тонкий запах пушистого свитера, нагретого под курткой, она сейчас висела на спинке стула. Но в чашке вились тайные узоры и это тоже было интересно, тем более - они предсказывали его судьбу.
  - Ну? Что ты видишь? - дыхание грело ей скулу, шевелило тонкие волосы на виске.
  - Похоже на паука, - севшим голосом ответила Кира, - вон, лапки. Нет, это солнышко. Да?
  И подумала, мучаясь нежностью, ты мое солнышко, мой золотой солнечный Мичи.
  - Хм, - он покачал чашку, но картинка уже не менялась, показывая темное пятно с лапками-лучами, - ну... я бы предпочел, чтоб это было солнце. Потому что солнце в таком гадании как раз означает, мне повезет и все начинания будут успешны. Ты допила? Давай чашку. Или сама?
  Кира подала ему свою чашку. Он сделал несколько круговых движений. Положил, улыбаясь.
  - Пусть успокоится. Вот. Теперь можно смотреть. Ого!
  - Что там?
  Вадим откинулся, с юмором осматривая смущенную Киру, потом изобразил лицом почтение, прижимая к свитеру ладонь.
  - Я сразу понял, ты не проста, королева Кира, королева не этого мира. Драконы! Ты как, не боишься драконов?
  Кира пожала плечами, потянулась за чашкой - тоже посмотреть. Но Вадим отвел руку, дразня.
  - Покажи!
  - А ты скажи имя. А то устроилась, я попросил, а ты никак меня не называешь.
  - Перестань! - она смеялась, немного смущенно, - Мичи, вот, я сказала, ну дай посмотреть. Это мои драконы!
  - Какая собственница. Хозяйка! Держи, я покажу сейчас.
  Две головы склонились к наклоненной чашке. Кира с легким разочарованием разглядывала черные кляксы на светлом фарфоре.
  - Видишь? Смотри, вот большой, темный. А с другой стороны - поменьше, светлый. Тут гуща реже легла. А между ними темная линия, это конечно, ты. Вывела на прогулку. Как двух огромных Анчаров.
  Он говорил так уверенно, и так хорошо улыбался, что Кира заулыбалась тоже. Кивнула.
  - Да. Я их вывожу на цепях, потому что они грызут поводки. А черный его все время пережигает. Я его не ругаю.
  - Почему? - Вадим поставил чашку на стол, слушая как-то слишком внимательно и серьезно.
  - Он же дракон, - Кира пожала плечами, стараясь объяснить ловчее, - ну, он не может по-другому, наверное. Или может, но тогда он что-то потеряет, драконовое, ой, драконовское.
  - Драконье, - поправил Вадим.
  - Да. Да! Поэтому лучше сделать поводок из красивой цепки, такой, витой, с камушками. Чем все время его ругать.
  - Делая из дракона агнца. Ты права, маленькая королева. Ты знаешь, что ты удивительная?
  - Неправда.
  Кира опустила голову. Ей стало страшно, потому что стыдно, за него, он ведь врет сейчас, непонятно зачем, но врет. Что в ней удивительного. Пусть бы не говорил ерунды, чтоб ничего не мешало любить его, чтоб он - солнце.
  - Правда. Только ты не для этого мира. Потому никто не видит. И сама ты не веришь.
  - А ты видишь?
  Он медленно кивнул, не отводя пристального взгляда светлых глаз. И Кира видела, уже снова смотря на него без неловкости, он не врет, и правда верит. И скажет сейчас, почему.
  - Вижу. Потому что я тоже хожу между мирами. Но в этом ты - девочка. И мне это очень нравится, Кира. Смотри.
  Он снова принял в руки ее чашку и Кира послушно склонилась, касаясь ухом его щеки.
  - Вот, и вот тут.
  Голос понизился до шепота, а шепот протекал в самое ухо, потому что губы трогали его, и еще язык - трогал мочку. Кира закрыла глаза, ей стало неважно, что там показывала чашка. Губы шептали - скуле, шее под ухом, уголку ее рта. А потом слова ушли, остались лишь прикосновения, легкие, на шее, в вырезе платья, потом - на ее полуоткрытых губах. И был поцелуй, сначала легкий, как бабочка, потом нежный и настойчивый, а после - долгий, совсем настоящий, уверенный, очень глубокий, так что Кире, обмякшей на стуле с запрокинутой головой и полуоткрытыми губами, казалось - его язык, виясь, проникает через легкие, через желудок, полный щекотных касаний, сразу туда, в самый низ живота, трогая все изнутри.
  - Кира, - сказал шепот снова словами, - Ки-ра. Чудная моя девочка. Моя?
  - Да...
  Ей казалось, никогда не сумеет встать, потому что все расплылось и ниже губ растаяло, будто она снегурочка и прыгнула через костер. Но он поправлял ее волосы, бережно убирая за уши тонкие прядки, вел руками по плечам.
  - Нам пора. Время.
  - Да.
  Ей вдруг захотелось поднять руку, как на уроке, попроситься, а можно я сегодня ничего уже не буду говорить, Вадим Михайлович? Но вместо этого она сделала другое. Поправила косу и встала, крепче удерживаясь на ослабевших ногах.
  - Конечно, Мичи. Не будем Максимыча подводить. Поехали.
  
  22.06.16
  
  Теперь она лежала, ошеломленная внезапным своим богатством, с некоторым стыдом вспоминая предыдущие вечера и ночи, когда мыслей у нее было всего лишь о том, как посмотрел, как повернулся, проходя мимо. Эти сокровища потускнели в свете новых. Был поцелуй. Разговоры. А как он слушал, когда она - Кира, пыталась что-то сказать, переводя на скудный человеческий язык свой внутренний космос. И кивал, хотя сама она прекрасно понимала, нет у нее слов, а те что есть - бледны и не подходят. Но он слушал.
  Киру волновало это почти так же, как поцелуй, или просто он был настолько восхитительным, настолько великолепным, что и думать о нем можно лишь искоса, щурясь, как на яркое солнце, которое вдруг оказалось на расстоянии губ.
  Как прекрасно, что у него есть имя, для нее, и оно не просто ласковое прозвище. Мичи - тропа. Конечно, это тропа к солнцу. Он сам - солнечная тропа.
  Думать это было так, будто снова и снова целовать его губы.
  
  Кира лежала тихо-тихо, притворяясь - все еще спит, в надежде, что мама уйдет раньше, и можно будет еще полежать, не расплескивая драгоценных воспоминаний, не выходя из них в обыденную утреннюю жизнь. Даже возвращение домой, которого она стесненно боялась, потому что понимала, им нужно быть осторожными, и не могла эту осторожность вплести в торжествующую песнь дня, вышло прекрасным.
  Они ехали уже в полной темноте, машина качала их тени и голоса, кидала свет фар, сперва на асфальт, потом на проселки, потом снова на асфальт трассы, переходящей в городское шоссе. И Кира не успела попроситься где-нибудь выйти, пока они далеко от дома, а внутри уже щекотал страх, темно, как добежать, когда Вадим сказал, сворачивая в жилые кварталы:
  - Я заеду сбоку, где старая школа, машину оставлю и тебя провожу, до угла дома.
  - Там близко, - заторопилась Кира, поправляя волосы, - я там сама могу. Мичи.
  Но он покачал головой, показывая в свете фонарей твердый профиль.
  - Нет уж. Мало ли что. И потом, я хочу с тобой немного пройтись. Не волнуйся, нас не увидят. Погода испортилась, кто там сейчас.
  И правда, после благостного солнечного дня в ночи задул резкий ветер, мокрый, с каплями и комками снега. В нем кроме Вадима и Киры не было никого, лишь деревья, под порывами ветра бросающие в темноту длинные ветви. Они быстро дошли, и на углу, где темно, Вадим еще раз прижал к себе Кирино пальто, нашел в капюшоне ее лицо, трогая губами нос и глаза.
  - Беги, королева Кира. Скоро снова увидимся.
  
  ***
  
  - Ты долго собираешься валяться? - мама заглянула в двери, взбивая освобожденные от бигуди волосы, - у вас что, нет первого урока?
  - Нет, - радостно соврала Кира, благодарная за подсказку, - я позже выйду, на час.
  - Лучше бы вообще сидела дома, - внезапно согласилась мама от зеркала, - слышишь, что на улице творится?
  Только сейчас Кира прислушалась к грохоту и вою ветра. Села, отталкивая босыми ногами одеяло.
  - Ого!
  И сразу пожалела, что соврала маме. В такую погоду нужно скорее выбежать, чтоб не пропустить буйство. Пусть треплет, и может быть, уронит и покатит.
  - Терпеть не могу, - мама быстро ходила по коридору, собираясь на работу, - как же не повезло нам с квартирой, вот жили бы на Южном берегу. Или где в средней полосе. А тут постоянно ветродуй. Не с моря, так со степи. Такая гадость. Ладно, я ушла, не забудь...
  Она быстро перечислила все, что нужно закрыть-выключить-проверить. Хлопнула дверь, за которой взвыл ветер, терзая двери подъезда. И Кира осталась одна, с воспоминаниями. Такими прекрасными.
  А еще он сказал, скоро снова увидимся. Не просто увидимся, потому что да, на уроках они увидятся, а - снова. Значит, еще раз будет свидание.
  Кира босиком пробежала к книжному шкафу, глазами нашла золотые буковки на темно-желтых корешках подписного издания. Вытащила один том и раскрыла содержание, разыскивая тот самый рассказ. "Легкое дыхание".
  От книги ее оторвал телефонный звонок.
  - Заболела, что ли? - сварливо поинтересовалась Ленка, - десять минут назад должна была позвонить. Опоздаем же!
  - Да, - рассеянно отозвалась Кира, все еще в той, другой жизни, где случились события не слишком понятные, пронзительно трагические, связанные со смертью и темными, тяжелыми отношениями мужчин и девочки, - угу, да.
  - Чего да? Ты собралась?
  - Лен. Я ко второму, - Кира переминалась, торопясь вернуться, перечитать еще раз.
  - Отлично! Щас зайду. У меня тут такое! Упадешь.
  Кира упадать не хотела, но Ленка уже бросила трубку. Прибежала минут через пять, топчась в прихожей, расстегивала длинную курточку, нагнулась, расшнуровать сапожки. И красная, торжествующая, выпрямилась, поднимая глянцевый пакетик, блестящий иностранными надписями.
  - Тадам-папам! К нам вчера дядька приходил, в гости. Ну, дядя Вовка, который стармехом ходит, на рыбаках. Он из рейса вернулся недавно. Ой, говорит, пропустил день рождения племяшки. Но говорит, помню-помню! Вот смотри, чего мне привез. Народ в художке а-фи-геет!
  Ленка бережно вытащила из пакетика черную кожаную коробку с бронзовой застежкой, поколдовала над ней, раскрыла, снимая крышку. И показала Кире цветную радугу карандашей с яркими одинаковыми остриями.
  - Сейчас, у меня тут... - на ходу полезла в школьную сумку, вытащила свой альбом для зарисовок, фукая на пушистые волосы, которые свешивались, мешая. Бухнулась на диван, раскрыла на чистом развороте.
  - Ну? Говори, чего хочешь?
  Кира закрыла книгу. Села рядом с Ленкой на неубранную постель. Белый широкий лист ждал, обещая волшебство, и Ленка ждала, касаясь пальцем цветных новеньких карандашей с золотыми надписями. Альбрехт Дюрер, гласила каждая иностранными буквами. Кира вспомнила портрет в энциклопедии - красивый мужчина с золотыми вьющимися волосами, такие, наверное, будут у Мичи, если он перестанет их стричь. Очень хотелось попросить Ленку нарисовать его, Мичи. Или себя с парой драконов на витых цепях с каменьями. Но это все из тайны Киры. Лучше не рисковать.
  - Розу? - предположила Кира, усаживаясь так, чтоб Ленкин локоть не мешал смотреть.
  - Розу, - согласилась та, вытаскивая карандаш цвета темной крови, - ахренительную получишь розу!
  Острый кончик быстро двигался по бумаге, оставляя не слишком яркий след, Кира следила с некоторым разочарованием, думая мудро, вот, такие с виду прекрасные, а рисуют - так себе. Ленка чертила, трогала линии пальцем, растушевывая, вытаскивала зеленый и черный карандаши, ахала, поднося к губам и нежно целуя. А потом, оглядев рисунок, вытащила из отдельного пенальчика в той же коробке тонкую кисть с прозрачным резервуаром, как у старых чернильных ручек. Снова спела свое:
  - Тадам-папамм!
  И вдруг тонкие линии под кистью поплыли, становясь яркими, нежными, сплетая оттенки и делая розу совершенно живой.
  В несколько штрихов Ленка дорисовала прозрачный стакан, наполненный водой, стебель встал наискосок, преломляясь. И под кистью вода ожила, казалось, наклони рисунок, она качнется к стеклянному краю.
  - Это акварельные карандаши. Лучшие в мире. Мне прям страшно подумать, сколько Вовка в эту коробку вбацал. Наверное, три пары джинов можно купить. Блин, я их носить никуда не буду. Спрячу и буду только дома рисовать. Запрусь. И...
  Кира осторожно вытащила один из карандашей, зеленый, как майская трава. Повертела, отдавая в нетерпеливо подставленные ладони подружки. И вытащила другой, который прятался в самом углу, притиснутый к черной стенке.
  - О! - сказала Ленка, - афигеть. Я даже не знала, что такие делают. Поглянь.
  На другой лист легли линии, прямые и волнистые, потом штрихованная полоска. Кисточка тронула цвет, и он из темно-желтого стал вдруг сочным, бронзовым, с тяжелым драгоценным блеском.
  Карандаши, прозвенело в голове очарованной Киры. Карандаши! Кто говорил ей это слово и когда? И - зачем?
  - Щас, - пела Ленка, - к нему, вот поглянь, только этот.
  Плотно к бронзе легла полоса черной штриховки, густая, будто бархатная смола.
  - Угольный, - торжествующе объявила Ленка, снова заводя свое - афигеть! Я, блин, таких классных не видела даже, не то что в руках! Тут три черных, этот совсем ночь ночная.
  - Лен... Подари, а?
  Ленка подняла удивленные карие глаза. Моргнула, соображая.
  - Два только, - поспешно поправилась Кира, - эти два. У тебя вон сколько. Тридцать шесть, да? Написано.
  - Кирюша, ты чего? Ну, мне они реально нужны, а тебе? Ты же и рисовать не умеешь. Глаза, что ли, подводить? Нет, - решительно закончила Ленка, - не подарю.
  - Мне очень надо!
  Кире показалось, что она думала об этих карандашах всю свою жизнь, ждала их. И как Ленка не понимает. А еще подруга.
  - Дарить нужно, что себе дорого, помнишь, мы про это говорили. С тобой. Вот как раз и проверь себя. Подари мне. А не просто так, возьми, Кира, что я выкидывать собралась.
  - Чего ты мелешь? Когда я тебе мусор дарила?
  Ленка расстроилась и Кира со стыдом понимала, конечно, она прибежала радостью поделиться, а тут подружка коники выкидывает, да еще оскорбляет. Но не могла отстать.
  - Ну, когда. Да хоть ту помаду, так и лежит, сохнет.
  - А кто виноват, что ты губы не красишь? Цвет твой как раз. Да блин, я стояла как дура, в магазине, решала. Или тебе купить дорогую, но говняную цветом или дешевую, но чтоб идеально. А ты, значит, посчитала цену? Тоже мне, друг.
  Ленка встала, роняя с колен альбом. Подняла и резким движением выдрала лист с розой.
  - Даже смотреть не хочу. На, можешь выкинуть. В помойку.
  Ушла в прихожую, топталась там, громко вздыхая, потом бросила отрывисто:
  - Закрой.
  Двери хлопнули. Кира встала, раздумывая, как с Ленкой помириться, и узнать, куда она свои карандаши прячет. А потом, когда уйдет в кухню там, или в туалет...
  В пустой прихожей ей стало нестерпимо стыдно. На полу в комнате валялся большой лист, и так странно, роза с него не упала, и вода не вытекла из почти настоящего стакана. Запирая двери, Кира думала, что же нашло на нее? Ну, карандаши. Красивые, конечно. Но и правда, ей они зачем? К чему? Имя свое писать с вензельками? На промокашке. Будут валяться.
  Но параллельно с виноватыми мыслями уверенно думалась главная. Нужны, Кира. Вот просто - нужны и все.
  Она уже положила руку на тугой замок, притягивая дверь, и тут снаружи толкнулись. Ленка снова протиснулась в прихожую, шурша курткой. Сказала сиплым голосом:
  - На.
  В Кирину руку легли два карандаша. Черный и бронзовый. Под стук Ленкиных сапожек и треск подъездной двери Кира сжала их в кулаке, ощущая уверенные гладкие грани. Сказала в пустое обиженное пространство:
  - Спасибо!
  И снова ушла в комнату, разглядывая нежданный прибыток и не понимая, что теперь с ними делать, с этими карандашами. Пока их нужно спрятать, решила она, побежать в школу и срочно помириться с Ленкой. Я положу их... думала, уходя в мамину спальню, где высилось старое трюмо с тяжелым высоким зеркалом, ага, да, в ту шкатулку, которая с моими, детскими всякими цацками. Там есть тайный пенальчик, мама в него не заглядывает, не знает даже. Зато в Кирин письменный стол залезает раз в неделю, наводя порядок, придирчиво вертя в руках все листочки и открывая все коробочки.
  
  ***
  
  Карандаши!
  Кира села резко, так, что закружилась голова. Огляделась, прислушиваясь. Вместо торжествующего ветреного гласа с улицы слышались детские крики и посвист вечерних стрижей. В раскрытое окно пролезал томный горячий сквозняк. Она встала, поправляя перекрученное домашнее платье, тонкое, которое для сильной жары. Мысли думались так, будто их перемешивал вентилятор. Илья удрал, на свою тренировку. Карандаши. В старой коробке. Февраль. Мичи - солнечная тропа. Обиженная Ленка, и ее сиплый голос, будто сейчас заплачет.
  Кира быстро вышла в коридор, на ходу прислушиваясь, не вернулась ли мама с работы, и спохватываясь (по голой ноге, торопясь рядом, щекотал шерстью Клавдий, толстый, любимый), мамы нет, она далеко, а той мамы нет уже вовсе, пенсия, тетя Алина, телефонные звонки.
  В маленькой комнате села на корточки, нетерпеливо выдергивая на себя тугой ящик подзеркальной тумбы. Вытаскивая, бросала рядом с флаконами набитые бумагами пакеты, конверт, полный чьих-то писем, плоскую картонную коробку со старыми инструкциями к домашней технике. Сунула руку в глубину, коснулась деревянной стеночки. Пусто. А где же коробка? Недавно еще думала о ней, наказывая себе вытащить, перебрать и выкинуть лишнее. Где она вообще?
  Кира села на пол. Вдруг вспомнилось, из того же февраля. Через несколько дней она попросила у подружки прощения. За свое свинство. Насчет подаренной помады, ну и карандашей.
  - А, - довольно сказала Ленка, сидя у себя на тахте и тараща в зеркальце накрашенный глаз, - чует кошка, чье сало. Или мясо? Ты губы накрась. Увидишь, я старалась. Не виноватая я, что она копейки стоила, зато - гармония!
  - Карандаши, - виновато напомнила Кира, - я сама не пойму, получилось так. Эти вот бронза и уголь.
  - Какие бронза и уголь? - Ленка поморгала, тронула щеточкой ресницы.
  - Ну, из набора. Которые ты мне подарила.
  - Я? - Ленка закрыла зеркальце, моргая уже просто так, - подарила? Кирюша, у тебя температура, что ли? Все там на месте. Все тридцать шесть. И нет там бронзы, я бы сама хотела. Ничо се, бронзовый карандаш. Да я бы с ним спала и любила бы его. Извини, конечно.
  - А, - сказала Кира, совсем растерянная, - ну... ну ладно. Приснилось, наверное.
  
  - Да, - шепотом сказала себе Кира нынешняя, - я ведь так и не нашла их. Будто и правда, все было сном. Все, кроме розы.
  Но роза в тонком стакане, которая до сих пор висела у зеркала, в узкой деревянной рамочке, была прописана пурпуром и багрецом, тремя оттенками зеленого, черно-коричневым и светло-синим.
  А про два сказочных цвета Кира тогда забыла и сама, как часто мы все забываем то, что невозможно с наскоку объяснить. Тем более, в той реальности много чего наслучалось и без карандашей.
  Но где же коробка?
  
  - Вот славно, - обрадовалась звонку мама, - я как раз хотела. Кирочка, помнишь, мы с тобой пекли кексы? Творожные? У тебя остался рецепт, а то я посеяла свою тетрадку. Найди, продиктуй мне, пожалуйста.
  В ответ на Кирин вопрос мама недолго помолчала. И с торжеством в голосе упрекнула рассеянную дочь:
  - Коробка лежит в шкафу, за шапками. Ну ты, как всегда, Кира, ничегошеньки не помнишь!
  - Да, - согласилась Кира, - конечно, как всегда. Мам, я поищу рецепт. И тебе позвоню. Через полчаса.
  
  Коробка нашлась, именно в том виде и с тем содержимым, как помнилось Кире, к ее облегчению. И тайный пенальчик оказался на месте, нужно было нажать пальцем на выступ внутри, он выдвигался, длинный и довольно вместительный. Кира села в кресло, положив раскрытую коробку на колени, обтянутые тонким подолом. Весь пенал занимал свернутый в трубку альбомный лист, примерно такой, на каких рисовала Ленка. Вытащенный, лист развернулся в пальцах, из белой трубки выкатились два коротких карандашика, а с плоскости старой, чуть пожелтевшей бумаги глянуло на Киру строгое женское лицо, поделенное на две половины. Одна - цвета тяжелой бронзы, как горы, окрашенные закатным светом. Другая - бархатно-черная, как июльская ночь. Темный глаз на светлой половине, зеленый, с искрами солнца, затененный иглами солнечных ресниц. И - яркий золотой, чуть прикрытый тяжелым угольным веком, глядел тайно, как глядит ночь на спящего в ней человека. Или наоборот? Ночь, глядящая из черного глаза на дневном золотом лице. И солнце, сверкающее под черными угольными ресницами.
  
  - Мам? Я не нашла кексов. Я вечером посмотрю. Слушай, тут картинка. Рисунок. В старой коробке. И два карандаша. Это кто рисовал?
  - Ты, - удивился в трубке мамин голос, - ох, Кира, неужто не помнишь? Ты так прекрасно рисовала. Но все одно и то же. Какую-то волшебницу с цветным лицом. Или принцессу? Жалко, всего один рисунок остался.
  - А карандаши, мам? Они откуда?
  Мама помолчала в ответ. И Кира снова прочитала ее молчание. Я не помню, или не знаю, но скорее всего, забыла, и это ужасно, нельзя, чтобы кто-то понял.
  - Ну как, откуда. Из магазина карандаши. Я тебе покупала. Все время. Они же копейки стоили. Я и краски тебе покупала, акварель, медовая. Ох, ты еще пыталась их съесть, лизала, проверить, на мед. И куда что девалось? Как в школу пошла, рисовать перестала. Совсем. И оказывается, не помнишь даже.
  В голосе мамы зазвучало торжество.
  - Да, мам, - покаянно сказала Кира, - совсем дырявая память. Как всегда.
  
  
  Глава 24
  23.06.16
  
  Опоздала.
  Слово упало на Киру внезапно, она вполне себе спокойно стояла в магазине, рассматривая флаконы с шампунем, решала, купить ли хлебный или порадовать Илью пивным. И вдруг, резко, с паникой, будто вспомнила, что нужно ехать, билет пропадет, день перепутала, нужно срочно бежать собираться, и то неясно, успеется ли.
  Больше всего на свете Кира не любила таких авралов, когда все бросать и срочно хвататься за новое. А тут еще непонятно, к чему паническая мысль толком относится.
  Да что? В чем дело? - Хотелось спросить у себя самой на быстрой дороге обратно, по улицам, придавленным нежданным июньским зноем, после грозового начала месяца таким неуютным, неудобным.
  Дело было в маленькой Кире, которая из прошлого крикнула, наверное, так. Позвала. Или нет? Или она там не подозревает, что опасность совсем рядом, подошла незаметными вкрадчивыми шагами и стоит, ухмыляясь. Тогда тем более нужно поторопиться. Предупредить. Но как?
  Радуясь, что нога почти уже не болит, Кира быстро шла, минуя пятнистые тени, проходя жаркие солнечные пятна и снова уходя в тень. И злилась на то, что совершенно не понимает, куды бечь, за что хвататься. Хорошо всяким профи, медиумам или сновидцам, их держат определенные ритуалы. То свечки зажечь, сказать нараспев мантры-заклинания, войти в транс. То улечься, готовясь и закрывая глаза. А как быть Кире, в ее прорванной в неожиданных местах реальности, где каждый шаг или уводит куда-то или - вовсе нет. И происходит это по-разному, без всяких шаблонов.
  Может быть, ее нынешний портал - та скамья в тени, вокруг люди, а она стоит пустая, приглашает. Или выход в переулочек, закрытый буйной нестриженой бирючиной. Или - родной диван в комнате, легкий ветерок, колыхающий шторы. Вопрос. В дни мерных прогулок этот вопрос не стоял, потому что Кира могла спокойно сосредоточиться. Видела вокруг себя многое, а еще, чутко слушая себя, отмечая тонкие изменения в себе и в мире, делала верный шаг. Как сделать его, если в мозгу бьется паническое - опоздала...
  Она с неудовольствием и одновременно с раскаянием подумала про Илью. Если он дома, нужно приготовить парню поесть, он так трогательно заботится, занимаясь всякими мелкими ремонтами, и это прекрасно конечно, но добавляет Кире обыденных хлопот, не успеешь оглянуться, разогнуть спину, выжимая в ведро половую тряпку, а уже глухая ночь и нужно поспать хоть немного, чтоб выглядеть на свои навранные мальчику тридцать восемь, да хотя бы на свои привычные сорок два, а не усталый полтинник. Но он старается. Но сейчас лучше бы умотал в какую командировку. Или на тренировочные сборы.
  Будь я писателем, подумала Кира, проходя тенистый двор и уже вынимая ключи, я бы его и отправила, аккуратненько, чтоб не мешал заново проживать прошлое. Но в жизни кто знает, сколько все продлится. Не выпинывать же парня на месяцы.
  Мысли эти мелькали, совсем не мешая Кире все глубже погружаться в панику. Тот самый метафорический поезд уже гудел, свистел и лесенки в вагоны с лязгом убраны, успеешь ли, Кира?
  В квартире, к ее облегчению, было пусто, и вторым слоем сознания она успела поволноваться за мальчика: с его размерами и весом уходить в тягостный зной по всяким делам не очень умно. Лучше бы жару пересиживать дома, устраивая себе фиесту, ну, может он где в тенечке, понадеялась Кира, сходу разбираясь с кошачьими горшками, - сидит себе, пьет холодное пиво, и правильно, и молодец.
  Она ушла в душ, быстро окатилась горячей водой, зная, так прохлада на коже продержится дольше, завернулась в простыню, и в комнате свалилась на диван, вытягивая гудящие ноги, мокрой головой на подушку. Закрыла глаза, стукая сердцем и понукая себя. Ну... Ну, давай же. Увидь, что там происходит.
  И через пять минут мучений села, глядя перед собой. Это было, как призывать сон в совершенно бодрую голову. Пустую, как у пластмассовой куклы.
  Хорошо быть героем, сердито подумала Кира, прижимая к животу подушку и взбивая влажные волосы, таким - суперменом или просто героем фильма, который в момент катарсиса, йээхх, как собрался да как выдал. А тут сидишь пнем, время утекает, и ничего. Ничегошеньки.
  Она сердито открыла лаптоп, выискивая, к чему бы придраться. Искать долго не пришлось, все было не то и не так. Ненужные сейчас обновления тормозили работу, фоторедактор заблудился в собственном интерфейсе, с рабочего стола пропал ярлык папки с архивными фотографиями.
  Еще этот Пеший, вспомнила она ни в чем не повинного редактора, уперся со своим "страхом". Теперь Кира ждет, когда Пеший пришлет новую тему, а он затаился, видимо, выжидая, когда ей надоест ждать.
  Машинально, уже медленно (все равно поезд ушел, опоздала, неудельная Кира) она открыла папку, наугад тыкнула в желтый квадратик вложенной, не прочитав названия.
  И подалась к мерцанию монитора, держа руки над клавиатурой, как пианистка.
  В маленьких квадратиках превью развертывалась история. Вернее, это было похоже на календарик, потому что под каждой картинкой кучерявилась подпись, имитирующая рукописные буквы.
  Февраль. И - две головы за стеклом автомобиля, солнце на белом глянце, небо синее-синее, поворот горной дороги.
  "Он возил меня, на побережье, ехать было страшновато, из-за льда на серпантине"
  Кира быстро осмотрела ленту подписанных квадратиков. Последний гласил "июнь". А на картинке была темная роза, положенная на перила, рядом с тонкой, слегка загорелой рукой.
  По числу месяцев папок должно быть пять, прикинула она, держа курсор на первой, но их больше. Названия папок просто дублировались, как не бывает обычно, а тут шли подряд "февраль", "февраль", "март", "март", "март", и потом целых пять апрелей. Но всего один май.
  Это число свиданий, поняла Кира. Маленькой Киры и Мичи. И если открыть папку, в ней будут снимки. Того, что происходило.
  Она никак не могла почувствовать Киру из прошлого - собой. Из-за пустот в памяти, которые сейчас неуклонно восполнялись, но еще были, Кира существовала в двух вариантах. Наверное, когда я вспомню совсем все, мы соединимся. Так много "наверное"...
  Пару мгновений она колебалась, посмотреть ли последовательно, с февральских папок, или, раз ей предоставлен выбор, попытаться успеть на ушедший поезд, открыть ту, с темной розой, в которой, конечно, самое главное. Прыгнуть. И попытаться выплыть, вытаскивая Киру.
  
  24.06.16
  
  ***
  
  Кто из нас не заглядывал в самый конец книги, ругая себя за поспешность. В детстве Кира спрашивала, волнуясь за героев фильма, а он (она) не умрет? И однажды была потрясена маминым коварством, когда погиб путешественник, о котором сказано было, да не умрет, что ты, все будет хорошо. Успокаивая рыдающую Киру, мама смеялась чуть раздраженно:
  - Это было двести лет тому, доча, он все равно уже умер! Даже если бы от старости. Ну?
  Киру тогда это потрясло дополнительно, и она часто возвращалась к мыслям о неминуемой смерти тех, кто родился раньше и раньше прожил свои жизни. И нужно ли страдать, переживая за того, кто все равно сейчас уже мертв. Или за то, что все равно случилось, произошло, совершилось - не отменить.
  Кира сидела над светлым экраном, полным крошечных картинок, по одной на каждую встречу, и по спине ее бежали мурашки, противные такие. Так все просто. Безжалостно просто. Откроешь и увидишь, последовательно, как выстроенные по номерам кадров списки. И можно рассмотреть последний кадр раньше первого. Невеликое чудо на самом деле, одернула себя Кира, память тоже штука прихотливая, как и желания, иногда цепляет внимание крошечная деталь, и начинает с нее разворачиваться кино в обратном порядке, конечно, в воспоминаниях никто не пятится, произнося слова задом-наперед, но вечер показан раньше дня, а день раньше утра. Нормально.
  Ненормально видеть свое прошлое в цифровых картинках и символах, которые сами выстроились на мониторе.
  - И долго ты будешь рассусоливать? - спросила себя Кира совсем маминым голосом.
  И открыла последнюю папку. С розой. Задумчиво поглядела на пустое белое пространство, подождала, вдруг ноут просто тормозит. Вздохнув, закрыла опять. Наверное, неспроста выстроен список, сама приказывала мирозданию, хочу вспоминать по порядку. И теперь, будь добра, вспоминай по порядку.
  Зато я могу не останавливаясь, перелистать, прикинула Кира, возвращаясь к февральским папкам. Открыла-закрыла, поехала дальше.
  
  ***
  
  Ехать было страшновато. Из-за льда на серпантине.
  
  Вадим остановил Киру в школьном коридоре, окликнул ясно, громко:
  - Василевская! Подойди, пожалуйста.
  Она подошла, все еще улыбаясь болтовне Ленки, кивнула:
  - Здравствуйте, Вадим Михайлович.
  Мимо бегали первоклашки, визжали так, что закладывало уши. Вадим открыл журнал, вынимая оттуда конверт:
  - Ты же на Косова живешь? Попросить хочу. Когда домой пойдете с подругой, кинь в ящик, в первом доме, тут адрес написан, и номер квартиры. Это мама моего приятеля, на пенсии. Не затруднит?
  - Нет, - Кира оглянулась на Ленку. Та смешно надула щеки, изображая важность.
  Вадим подал конверт, показывая адрес. Перевернул. Сказал вполголоса, не меняя интонаций:
  - На клапане номер телефона. Запомнишь?
  Кира напряглась, вцепляясь глазами в бледно прописанные карандашом цифры. Два, тридцать пять, сорок восемь.
  - Да.
  - Отлично. В любое время.
  Он улыбнулся, ей, потом через ее голову Ленке. Кивнул и ушел, мягко ступая замшевыми спортивными туфлями, держа на локте красный журнал.
  Кира равнодушно поглядела вслед, изобразив лицом легкую досаду, вернулась к любопытной Ленке.
  - Чо хотел?
  - Вот, - показала той конверт, адресом вверх, - бросить просил. Пенсионерке какой-то.
  - Угу. Знаем мы таких пенсионерок. Небось бабе пишет. А я уж думала, ну везуха нашей Василевской, Вадзя-Кобадзя на свиданку пригласил.
  - Вечно ты.
  - А он тебя, значит, почтальоном заделал. Пусть нам пятерки поставит, ясно?
  Звонок сгонял всех к дверям кабинетов, Ленка шла, покачивая сумкой и маша длинной рукой одноклассницам. Кира на ходу прятала конверт в учебник, обжигая пальцы о бледные цифры на обороте. На полдороге к кабинету физики ойкнула шепотом.
  - Чего? - отвлеклась от приветствий Ленка.
  - Я в сортир, на минутку. Ты иди.
  В туалете она заперлась в хлипкой фанерной кабинке, вытащила конверт и ластиком в кончике простого карандаша тщательно стерла надпись, повторяя про себя волшебные цифры. Два, тридцать пять, сорок восемь. В любое время!
  Но все же он рисковал. А вдруг Ленка стала бы вертеть конверт, дедуктивно комментируя почерк и фамилию, она любит изображать из себя Шерлока Холмса. Рисковал, с нежностью подумала Кира, из-за меня рисковал. Легонько поцеловала адрес, написанный шариковой ручкой. И спрятав конверт, вышла из туалета.
  
  ***
  
  Звонить пришлось из будки, потому что тетя Маша засела на телефоне, и Кира вся извелась, снимая и слушая немой телефон, пока мамы так удачно не оказалось дома. А потом она пришла, и взвинченная Кира, схватив пакет и мелочь на хлеб, выскочила, накидывая пальто.
  - Алло? - сказал любимый голос, - слушаю.
  - Мичи...
  - Ты моя девочка.
  Кира крепче взяла трубку горячей рукой, прижала к губам стылую пластмассовую чашечку с теплым голосом внутри.
  - Тебя не слушают?
  - Я из будки. Дома блокиратор. И мама.
  - Точно моя? - с веселым беспокойством уточнил Вадим.
  - Что? А. Да, Мичи. Твоя.
  - Прекрасно. План такой. В субботу или воскресенье едем на Южный берег, у меня дела, заодно покатаемся. Сама выбери, в какой выходной. Ты в курсе, в эту субботу не учитесь?
  - Да. Лучше в субботу. А когда мы вернемся?
  - В девятнадцать часов тридцать три минуты, - засмеялся Вадим, - ориентировочно. Так подходит? Сумеешь у мамы нормально отпроситься?
  У Киры снова все защекотало внутри. Целый день, до самого вечера, с ним. В других совсем местах. Наверное, в субботу это и случится.
  - Она уходит, тоже до вечера, у них субботник и после гости. Но я скажу. Что-нибудь. А то вдруг позвонит домой.
  - Ты молодец. Прекрасно, что я могу на тебя положиться.
  За мутным стеклом будки сверкал под вечерним солнцем радостный лед, оттеняя черные и серые пятна асфальта. А небо совсем синее, как на картине, которую вечно описывают в школьных сочинениях. Февральская лазурь.
  - Когда мне выйти? В субботу.
  - В десять утра на конечной шестого, на бочарке. Успеешь? Я тебя там подхвачу.
  - Да. Мичи, - произнося имя, она мысленно продолжала, добавляя к нему - мой Мичи, мое солнце, моя солнечная тропа.
  - Кира? По этому номеру больше не звони, хорошо?
  - Конечно.
  Она даже немного обиделась, хотя знала, как это бывает, потому что влюблялась раньше. Так хочется набрать номер, просто услышать голос. И Ленка вечно убегает к телефону, придумывая всякие поводы, чтоб снова и снова "а позовите Эдика, пожалуйста". Но если у двоих есть тайна, нельзя ее рушить, нельзя подводить своего мужчину. Любовь, вдруг поняла Кира, совсем не то что влюбленность. Это серьезно и очень ответственно. Оказывается.
  
  ***
  
  На конечной шестерки Кира поняла, почему именно тут. Замызганный пятачок вокруг остановки окружали глухие стены каких-то цехов, внутри бетонной халабуды гора мусора погребла в себе урну. Автобус, скрипя и звякая, выгрузил хмурых людей с кошелками и бидонами, они ушли в переулок, и Кира осталась одна, у стены, рядом с бумажками и бутылками. Сунув руки в рукава курточки, собралась ждать и мерзнуть, но буквально через пять минут на повороте забелел знакомый автомобиль. Посигналил. Кира, смеясь, подошла к распахнутой дверце.
  - Карета подана, королева Кира.
  В машине было тепло, как в шкатулке, а вокруг сверкал яркий лед вчерашней оттепели. И дальше все сложилось прекрасно, собираясь в хмельной от счастья голове Киры драгоценными гранеными камушками всех цветов. Изумруд хвойных лесов, хрусталь сосулек на мимолетных крышах, сапфир веселой воды и небесный лазурит с прожилками нежных облаков. Янтари солнечных бликов на волосах Вадима, рубиново-красный горячий чай в тонких стаканах на столике маленького кафе, из окна которого - бухта, окруженная прекрасными горами.
  - Мы быстро сгоняем под Ялту. Там тебе придется немного посидеть в машине, Кира, не заскучаешь? Я бы отпустил тебя погулять, но вдруг кто украдет. Или замерзнешь.
  Вадим вел машину осторожно, но быстро, уверенно. Закладывая повороты, рассказывал всякое, Кира счастливо смеялась, слушая. Потом спрашивал, и она рассказывала в ответ. О том, как живут, и как раньше ездили с папой, на стареньком москвиче, и было здорово, хотя по дороге родители все время ругались. Говорила о том, как убегала в детстве из дома, все почему-то в Африку, хотела увидеть жирафов, именно их, после того, печального, в приехавшем однажды зоопарке.
  В большой Ялте, наконец, вышли размяться, и оказалось, на склоне, где начинался поселок, полный кокетливых домиков, царит торжествующая весна с цветущими миндалями и влажным теплом над зелеными травками. Кира оставила в машине курточку и вместе они прогулялись по узким дорожкам старого парка, щурясь на солнечные искры по глади воды внизу, в огромной бухте. Вадим, болтая, посматривал на часы, потом отвел Киру к машине, выдал ей книжку, фотоальбом о заповедном Крыму. Открывая бардачок (у Киры все внутри зашлось, когда перегнулся, касаясь ее груди стриженой головой), показал внутри еще пару книжек.
  - Сиди тихо, читай. Можешь поспать. Я тебя закрою, ладно? В туалет не хочешь?
  Она помотала головой. В туалете она побывала, Вадим сам отвел ее в платный, парковый.
  - Я буду скучать, - сказала умоляющим голосом.
  Он сразу понял. И уже выйдя, открыл с ее стороны дверцу, наклонился и поцеловал в губы, потом щекотно - в ухо, так что она засмеялась.
  
  Через полтора часа Кира все же задремала, проснулась испуганно, роняя с колен раскрытую книгу, такую странную, полную откровенных рассказов, от которых ей казалось, она раздетая в толпе, где все смотрят. Проморгалась, вдруг думая, наверное, уже вечер, и вдруг с ним что-то случилось, а она тут сидит, запертая.
  Но за стеклами по-прежнему сверкал чудесный теплый день, и на повороте тропинки, вдалеке, стоял Вадим, в своем свитере с кожаными латками на рукавах, в пальцах сверкали ключи от машины. С ним были еще двое. Один похож на того, новогоднего, широкоплечий и спокойный, стоял без интереса, смотрел вбок, будто просто ждал конца беседы. А второй Кире не понравился. Грузный толстяк в распахнутой кожаной куртке и блестящих дорогих брюках, смеялся, хлопая Вадима по плечу, тянулся лицом к его уху, потом откидывался, снова смеясь и рыская по сторонам маленькими глазами. Когда поворачивал круглое лицо в сторону машины, Кире хотелось съехать вниз по сиденью, хотя стекла был дымчатыми, и снаружи, понимала она, не так уж и видно, кто сидит.
  Постояв на склоне, мужчины стали медленно приближаться, спускаясь по аккуратной дорожке. И с каждым их шагом внутри у Киры все сжималось испуганно. Еще десяток метров и они увидят, разглядят.
  Но тут Вадим остановился, демонстративно сгибая руку с часами. Тряхнул головой и начался рукопожатный обряд. Кира перевела дыхание, усаживаясь удобнее, а то уже вся задница затекла сидеть. Но отходя, толстяк все же присмотрелся, неслышно через стекла захохотал, хлопая Вадима по плечу и указывая масляным лицом на машину. Тот развел руками и тоже засмеялся.
  В машину сел не сразу. Встал, заслоняя Киру, прикурил и минуту стоял, поднимая и опуская руку с дорогой сигаретой. Когда собеседники скрылись за хвойными ветками, выбросил недокуренную сигарету, хлопая дверцей, уселся, блестя Кире веселыми глазами.
  - Шабаш, моя королева, дела поделаны, можно гулять. Соскучилась?
  - Я читала.
  Он рассеянно кивнул, разворачивая автомобиль. По капоту проехали мягкие ветки.
  - А они кто, Мичи?
  - Неважно. Это не королевские дела, Кира. А мои. Хочешь магнолию? Поехали, я тебе подарю целое дерево любоваться. И один цветок заберешь с собой.
  - Не надо с собой, - печально сказала Кира, - а то врать же придется. А я и так. Уже.
  - Понимаю.
  Он говорил так же весело, отрывисто. Машина быстро катила мимо залитых солнцем склонов, увенчанных скалами и соснами.
  - Можем все прекратить. Если тебе надоело врать маме и подружкам.
  От весело сказанного Кира задохнулась, ловя ртом пустоту вместо воздуха. Ей стало вдруг непереносимо страшно. Перед глазами издевательски развернулось ближайшее будущее, которое в понедельник уже случится, если так. Он пройдет мимо, в школе, своей мягкой походкой, такой же как всегда, вежливо-равнодушный, и за внешним равнодушием будет стоять внутреннее. Чужой ей. Не Мичи. Физрук Вадим Михайлович.
  (страх, Кира. Вот он - страх).
  
  -Нет, - сказала взрослая Кира, сидя перед монитором и глядя в пустоту белого экрана, полного воспоминаний, - не этот страх. Будет другой.
  
  - Нет, - сказала Кира в машине, сердясь до злых слез и краснея, - с ума сошел, да? Я тебя люблю. Понял? Останови. Дай. Выйти дай!
  Она выкрутила ручку на дверце. Вадим затормозил на пустынной дороге, подал машину к обочине.
  - Ты куда? Через полчаса приедем в Коктебель, там погуляем нормально.
  - Пусти!
  Он выскочил, огибая машину, рванул дверцу и поймал сердитую Киру, притискивая к свитеру, обхватил руками, настойчиво ловя губами ее губы.
  Молча топтались, а потом она сдалась. Целовались так самозабвенно, что у нее подкосились ноги и закружилась голова.
  - Пустить? - шептал Вадим, отпуская ее и снова подхватывая, - ну? Пустить?
  - Нет. Я люблю тебя.
  Он не рассердился на то, что она говорила, и Кира в упоении повторяла снова, как только ее губы отрывались от мужских:
  - Я тебя люблю. Мой Мичи. Люблю.
  - Точно?
  Наконец, она выдохнула, качнувшись, встала сама, и поправляя распущенные длинные волосы, прокашлялась.
  - По-дожди, - попросила, держа его ладонью на расстоянии, - а то я снова. Подожди, я скажу.
  Он кивнул, внимательно глядя светлыми глазами.
  - Люблю. Не так говорю, чтобы просто, ой, люблю. Я объяснить хочу. Чтоб ты понял. Если люблю. То я все для тебя. Понимаешь? И врать сколько угодно. Все-превсе! А ты мне - прекратить. Будто я совсем дурочка, и всего боюсь.
  Он покачал головой, освещенной бронзовым солнцем. Убрал с груди ее руку и мягко прижал к себе, покачивая.
  - Есть вещи, королева Кира, которые не сделаешь даже из любви. Рано тебе еще знать это. Но все равно спасибо. Никто и никогда не любил меня так. Так сильно.
  - Нет таких вещей, - упрямо возразила она, - если любишь, значит, совершенно все. По-другому нечестно.
  Она умолкла, вдруг подумав, он ведь не сказал ей, что любит. Много чего говорил, но не это. Вот и первая вещь, поняла она, согреваясь в его руках, если любишь кого-то, то не взамен на такую же любовь. А просто любишь.
  - Давай не будем сейчас об этом.
  Он будто прочитал ее мысли, но через секунду Кира с облегчением поняла, это не извинение, прости, ты любишь, а я нет. Это он о жертвах и испытаниях. И согласилась, радуясь тому, что у нее впереди тысяча способов доказать ему свою любовь:
  - Не будем.
  А еще, думала, снова усаживаясь в теплую машину, мне все равно счастье. Он хочет быть со мной. Ему со мной хорошо. Может быть, он тоже любит, но почему-то не хочет сказать. Когда поймет, как сильно я люблю его, тогда и скажет, потому что я никуда не денусь, и пусть ему будет спокойно. Я теперь навсегда его Кира.
  Кира в машине с нежностью посмотрела на красивый профиль, радуясь новому слову, рисующему прекрасное будущее. Навсегда.
  Кира перед монитором вздрогнула, ударенная сказанным словом, определившим прошлое и протягивающим щупальца в будущее, пытаясь достать ее и теперь. Навсегда.
  Навсегда его Кира.
  
  Глава 25
  25.06.16
  
  Кого же я оберегаю, думала Кира, медленно совершая привычные домашние дела. Оставив на мониторе папку со списком свиданий, зимних, весенних и всего одним летним, к которому все и шло, она машинально делала что-то, такое знакомое всем женщинам, хранительницам очага, то, что будто бы происходит само собой, пока женщина хранит очаг, и только если она замирает, опуская руки - болезнь, срочные дела, отъезд - тогда и видно, сколько всего делали они, эти руки, мимоходом, такого, вроде бы, незаметного.
  Уходя из комнаты, поправила штору, кинула на полку тишотки Ильи, что валялись на диване, две забрала в стирку, бросив по пути в корзину, там же протерла краешек ванной, вечно затоптанный Лиссой-Клариссой (та приходила проверять, не течет ли из крана вода), расправила на сушилке влажное полотенце, в кухне проверила хлеб, выкидывая залежалую горбушку, а черствый батон порезала на сухарики для гренок, высыпала в плоскую сковороду, поставить на маленький огонек. И наконец, дойдя в машинальном своем путешествии до плиты, налила воды в ковшик и его поставила тоже - сварить кофе. Села на табурет, но тут же встала, погруженная в мысли, взяла мокрую тряпочку и протерла дверцы буфета. Села снова, отодвигая столпившиеся на столе сахарницу, вазочку с леденцами, солонку, плошку с ложечками и вилками, - смахнуть из-под них крошки.
  А тут и вода закипела, значит, нужно вытащить жестянку с кофе, сыпануть порошка в кипяток, ах да, вскрыть новую пачку и бережно высыпать кофе в жестянку. Выбросить ненужный пустой пакетик. Вот и ведро, привет-привет, мусор.
  Кира вытащила полный пакет из ведерка, завязала уголки и унесла в прихожую, вручить Илье, когда появится, или вынести самой, после кофе. Вытащила из ящика новый пакет, устроила в ведре, закрыла шкафчик под мойкой. Успела погасить газ под вскипающим кофе, сполоснула руки, налила в чашку, добавила ложечку сахара, сходила в холодильник за молоком, и потом отнесла его обратно, прихватывая с плиты кастрюлю с утренней кашей. В холодильнике прихватила пакетик кошачьей еды и обрадовала своих КК. Выбросила пустой пакетик в ведро и снова вымыла руки. Выключила газ под сухариками, пусть доходят. И махнув рукой на еще тысячу мимолетных дел, села, наконец, локтями на прохладный стол, ставя перед собой чашку с кофе.
  Снова спросила себя. Кого ты пытаешься спасти, Кира? Себя давешнюю? Которая давным-давно пережила события странного года, те, что вознесли маленькую Киру на немыслимую высоту счастья, а после, размахнувшись и злорадно хохоча, швырнули вниз, разбивая ее счастье о плотную полосу песка с белыми пенками волн. Иди, Кира, куда сумеешь дойти.
  Ведь дошла? Вот я сижу, в тихой старой квартире, мне сорок шесть, да уже почти сорок семь, у меня чудесная дочка, не даст пропасть, позволяя пользовать свою собственную маленькую намечтанную свободу. У меня молодой бойфренд, нет, дурацкое слово, пусть будет хорошее, ласково-серьезное - возлюбленный, который трогательно ревнив и заботится, а еще у него все в полном порядке с внешностью и сексуальностью. Да и моя внешность, как ни странно, чем дальше, тем больше нравится мне самой, с тех пор, как я позволила себе быть женщиной своего возраста, ну, приблизительно своего, оставив юность - юным.
  И я уже понимаю, что мужчина, который был первой большой, главной и самой серьезной любовью Киры (то есть моей, уточнила она, отхлебывая кофе), совершил предательство, обидел. Ох, Кира... Господи, да неужто ты первая? Так тривиально, так, к сожалению, привычно, ну с вариациями, да. Но наличие этих самых вариаций как раз составляет тривиальность. Тысячи и тысячи печальных историй, связанных с любовью и предательством, могут поведать женщины, как, впрочем, и мужчины. И своя история всегда самая трагичная и важная. Твоя история, Кира, она есть, она была и кончилась. Так какого же рожна ты решила заново ее пережить, да еще так подробно, так последовательно, именно - пережить, проживая снова, а не вспомнить, ужаснуться, выплакаться и жить дальше, освеженная пережитым катарсисом. Тебе что, плохо в той жизни, которую ты в итоге получила? Кошмары, провалы в памяти, истерики, медленное безумие, а? Что требует горького лекарства? От чего ты пытаешься вылечиться? Кому все это нужно, сейчас?
  Кофе был вкусным, такой умеет делать Илья, а у Киры иногда получался, случайно. В меру сладкий, смягченный молоком, не слишком горячий, но не остывший. Она пила медленно, погруженная в вопросы, которые задавала сама себе. Если дело касается только тебя, Кира, может быть, резоннее снова совершить усилие, и заново вырезать гнилой кусок, запечатать и выбросить? Потом вымыть руки. Встретить чудесного мальчишку Илью, когда прибежит со своей тренировки, накормить, заняться любовью, поехать на пляж, плавать там с ластами, далеко и прекрасно, потом лежать на покрывале, а еще лучше на широкой, как у быка, спине возлюбленного, будто Европа, похищенная им в жаре и ленивой истоме юного лета. А потом сесть за ноут и рассыпать фейерверк солнечных снимков, полных ажурных трав, высокого неба, снежных облачных вершин и серебристой листвы, говоря миру - ты прекрасен, несмотря ни на что. Может быть, именно из-за того, что случилось когда-то, ты и умеешь видеть прекрасное?
  За спиной прошел Клавдий, мягкой черной тенью, примерился и взлетел на подоконник, устраиваясь у открытого окна, поднял внимательное лицо, сторожа быстрый полет ласточек.
  Отставляя пустую чашку, Кира медленно повернулась к окну. За черным силуэтом вместо летней, уже выгорающей травы и густой зелени деревьев, сверкали пятна усталого снега, и чавкала блестящая грязь под колесами проезжающего автомобиля.
  Я не сама делаю это, подумала, смиряясь. Со мной делают. Для меня это совсем не игрушки, не поход в другие реальности с целью пощекотать нервы, я не пошла бы. Сама. Если бы все касалось только меня. Он сказал: ты не для этого мира, королева Кира. В этом тебя не видят. Может быть, он сказал правду? Полагая, что это вполне безопасно, наговорить влюбленной девочке романтических загадочных слов, как бы играя, как бы вместо чтения стихов при луне. Ты уже убедилась, Кира, что мир намного больше видимой его части. И может быть то, какая ты, востребовано не здесь? И - не так? Тогда и отношения с мирозданием могут быть несколько другими, или другими совершенно. Прекрасная Катя, которую учат творить гармонию, и которая спрашивала твоего совета, принимая его с церемонной благодарностью. Куски чужих жизней, поданные тебе, как вещи, принесенные мастеру в починку, чтоб ты сделала что-то, пусть маленькое, но именно ты. Возможно, совершая этим некие подвижки в мироздании.
  - Угу, - сказала она вслух, понимая, что не нужно этого говорить, но видимая часть мироздания, в которой - неудельная Кира, к огорчению мамы, не добившаяся в жизни высот и наград, требовала реверанса, - а то, Кира-супермен, ой, простити, супервумен, разлетелась и починила мировой космос.
  Насмешливые слова сработали бы, если б изменили заоконный пейзаж. Но за мягким Клавдием все так же происходил тот самый февраль, вернее, поняла Кира, он там кончился, дивным сказочным днем, что случается раз в четыре года.
  
  ***
  
  В зябкой темноте, полной мокрого ветра, Вадим попрощался с Кирой на углу ее дома, том самом, неудобном для всех, где дорожка была разбита в ямы и ее обходили с другой стороны. Обнял, прижимая к себе, и целуя теплые губы, сказал в ухо:
  - Этого дня просто нет, здорово, правда? Двадцать девятое. Теперь такой день случится только через четыре года. Ты будешь уже совсем взрослая девушка.
  - Мы будем, - засмеялась она. И на секунду пришел маленький страх, потому что он замялся, не сразу ответив. А потом засмеялся тоже, кивая.
  - Точно. Мы будем.
  
  ***
  
  Картинки на папках рассказали Кире, которая сварила себе еще кофе и пришла, решительно закусывая губу, снова села, ставя рядом чашку, о том, что следом пришел март. Вдумчивое сидение в кухне, с вопросами, которые она задавала себе, запивая их кофе, кажется, помогло, и Кира не стала медлить над каждым свиданием отдельно, вдруг поняв, что было в них самым важным. Ох, Кира, кого винить в том, что ты решилась доказать свою любовь. Сама решила, и сама двигалась, последовательно и уверенно, будто ты охотница, или терпеливый рыбак. В те дни, как выяснилось сейчас, ты первая предлагала все новые доказательства силы своей любви, одержимая стремлением разбить его взрослую печальную мудрость. Есть вещи, говорил Мичи, которые не сделаешь даже ради любви. И ты кинулась очертя голову, хотя внешне была спокойной и осторожной, ответственной.
  А Вадим ускользал, держа ее на нежном расстоянии очередного поцелуя. Будто напоминая без слов о сказанном когда-то, нам ничего нельзя, Кира, ведь я твой учитель. Пока.
  В марте они ездили на Азов, смотреть, как ярится море, прокатывая по мелководью белые гребни, увенчанные сверкающими пенами. Грохот весенней воды заглушал слова, и оставив машину на обрыве, они молча ходили, с мокрыми лицами, смеялись, подставляя руки рассыпанным в ярком воздухе соленым брызгам. Было так прекрасно, что Кира на время забывала, о том, что не целуются, и не разговаривают, и море не дает ей снова и снова говорить о своей любви. Потом, знала она, потом, когда сядут в машину, ехать обратно, совершится уже привычный ритуал, с поцелуями на прощание, ведь в городе попрощаться не выйдет. Он привозил ее засветло, высаживал на конечной какого-нибудь окраинного маршрута, и уезжал, увозя теплую улыбку. А Кира оставалась ждать автобуса, и строила планы. Мечтала.
  Потом наступил апрель. И Вадим будто проснулся, куда-то вдруг торопясь. Они уезжали в степь, подолгу сидели в машине, распахнув дверцы в ликующую степь, целовались до звона в ушах, и Кира потом стесненно смеясь, поправляла расстегнутое на груди школьное платье. До темноты снова было нельзя, то мешали его дела, то ей самой не получалось ускользнуть надолго в нужный день. И в последнее апрельское свидание случился тот разговор, который Кира внимательно прожила еще раз, застыв перед монитором и не слыша, как за окном снова чиликают ласточки, мелькая в вечернем воздухе ножницами крыльев.
  
  ***
  
  - Апрель все меняет, уже все изменил. Видишь, какие травы?
  Они шли к машине по узкой тропинке, почти невидимой в желтом гулявнике. Тонкие стебли, несущие множество мелких цветков, выросли выше Кириной головы, и она вела пальцами по теплым крошечным лепесткам, вдыхая запах пыльцы и меда.
  Кивнула в ответ. Как всегда, мысль о времени вызвала страх. Через какой-то месяц наступит лето. Мичи уйдет из школы, и значит, они будут видеться реже. Только когда уговорятся о встречах. И как это вообще будет происходить летом, Кира не понимала, хотя в мечтах они просто жили вместе. Жаль, что пришлось отпустить из воображаемой жизни Анчара, в марте Вадим отвез его бывшей жене.
  
  Для Киры это стало настоящим мучением - ждать, когда кончатся весенние каникулы, в последнюю неделю марта, зная, что оказывается, у Мичи была жена, и что сейчас он где-то там с ней, повез их общую собаку, так договорились. Он немногое рассказал о своем прошлом, да Кира не слишком стремилась узнать, оберегая себя от боли, только спросила, казнясь своей наивности:
  - Ты ведь. Ты не будешь с ней целоваться? Ну и другое. Как раньше. Как муж...
  Покраснела сердито, отчаянно желая повернуть время, запретить Мичи вообще рассказывать про жену, но и понимая, а собака? И еще. Он ведь взрослый. Уже полгода нянькается с малолеткой, поцелуйчики на свиданиях, разговоры, ласковые слова. Вдруг у него есть кто-то еще? Старше. Для секса.
  - Ты должна знать одну вещь, Кира, - ответил он серьезно, - нет, две вещи. Первая - мы должны доверять друг другу. Ты мне веришь?
  Она помолчала, потом кивнула, мучаясь жарким стыдом. Тоже мне, носилась с любовью, гордясь, какая ах, сильная любовь, а как встал вопрос о доверии, сидишь и мнешься.
  - Верю, Мичи. Я люблю тебя и верю тебе.
  - Да. Вторая вещь: пока ты у меня есть, мне никто не нужен. Поняла?
  Кира хотела возразить, сказать, это чересчур хорошо, так не бывает, и привести аргументы, о возрасте, о том, что бывшая жена, так говорят, навсегда жена, но как же тогда ее "верю"?
  - Да. Поняла.
  Так хотелось спросить, а как ее зовут, какая она, ты любил ее, ты ее до сих пор любишь? Но все вопросы означали бы - она соврала насчет веры. Она сомневается в нем. А ей нужно было доказать свою любовь. Чем же еще? Единственное, что она может дать Мичи, себя. Но пока нужно ждать. Значит, остается доверие.
  Он будто услышал ее мысли, на этот раз именно их, без всяких внешних совпадений. Садясь в машину и вытягивая в молодую мартовскую траву ноги в джинсах и легких кроссовках, заговорил, а Кира сначала встала рядом, а потом села на раскладной брезентовый стульчик, вытащенный из багажника.
  - Есть вещи, королева Кира, которые ценнее всего. Ценнее денег, и всяких дорогих цацек. Преданность и беззаветность. Это - редчайшее. Думаешь, зря всякие уголовники любят песни про маму, которая ждет и простит? Ни одна женщина не будет так предана и так беззаветно поверит. Пусть весь мир против него, возможно невиноватого, но вина доказана, и человек обречен. Все верят в его вину. Не на кого опереться. Но если найдется один человек, которому наплевать на доказательства, который скажет - я тебе верю, то мир становится лучше, резко и мощно, рывком. Ты - такой улучшатель мира. Потому что в тебе это есть.
  Кира смотрела на него снизу вверх, сложив руки на коленях. Ей было неловко и одновременно приятно, а еще пришла маленькая хитрая мысль, вот и отлично, если он так думает, значит, я нужна-нужна-нужна ему. А еще прекраснее то, что Кира и правда такая, а если чуть-чуть не дотягивает, то нужно постараться и стать именно такой. Знать, что именно ему нужно - вот что важно. Я ведь не хитрю, оправдалась она мысленно, я правда хочу быть именно такой.
  
  - Перестань! - закричала Кира в тихой комнате, - ты не видишь, он ловит тебя? Расставляет ловушки. Тоже мне, охотница Кира.
  
  - И ты думаешь, я смогу рискнуть и потерять такое, из-за каких-то обыденных отношений? Секс? Да будет еще секс, у нас будет. Я не инвалид какой, прекрасно себе потерплю.
  
  Его уверенное обещание завершило воспоминание в воспоминании, и Кира снова оказалась в цветущем апреле, на пороге деловитого школьного мая. В ее шкатулке прибавилось драгоценностей. Рядом с поцелуями и его словами там легло сверкающее мечтой обещание "у нас будет". А значит, и летом все сложится прекрасно. Не может быть по-другому, ведь она верит, а он обещал.
  - Май-баловник, - задумчиво сказал Вадим, - что-то там веет, своим покрывалом. В мае полно дел, Кира, боюсь, не смогу никуда тебя повезти. Не печалься. Зато у меня есть секрет, он же сюрприз, но чтоб он по-настоящему случился, нам нужно все обдумать.
  Он посмотрел на часы. Отряхнул с джинсовых колен пыльцу.
  - Пора ехать. Майские протянутся числа до тринадцатого. Там всего две недели до июня. Садись.
  Он не стал ее целовать, и Кира затосковала, маясь и украдкой взглядывая на задумчивый профиль. Вадим постукивал пальцами по пластику руля, не торопясь заводить машину. Потом повернулся к ней.
  - Я хочу пригласить тебя домой. После майских. Сможешь прийти? Только нужно совсем осторожно. Чтоб не видели соседи и чтоб твои тоже не знали. Ленка твоя.
  - Никто не узнает, - быстро сказала Кира, - ты скажи, когда.
  - Я бы хотел забрать тебя на ночь, - закончил Вадим.
  И Кира застыла, собирая разлетающиеся мысли. Он покачал головой, беря в ладонь ее руку.
  - Ничего не станем делать, Кира, просто вечером удобнее зайти, а рано утром выйти. Совсем рано. Я хочу толком поговорить о том, что будет в июне.
  - Да, - сказала она, плохо понимая, - конечно, да, Мичи. Скажи, когда, я придумаю что-нибудь.
  - Ты молодец. Придумай толковое, ладно? Хотя, что я тебе. Ты умница, поразительно, какая умница, мне никогда не было так спокойно и хорошо.
  
  26.06.16
  
  Под локтем на подушке дивана мигал телефон, мешал, и Кира, морщась, перевернула его. Потом, спохватясь, взяла посмотреть.
  - Алло. Да, Илюша? Что?
  - Как что? - удивился далекий голос, - а "я тебя люблю, скучаю"? И вообще, я уже иду домой. Пописяю только вот. В кустах.
  - Куда домой? - Кира говорила отрывисто, совсем не понимая, какие именно слова. И не обратила внимания на обиду в голосе.
  - Не знаю куда. Наверное, к себе иду. На пятый...
  Он замолчал выжидательно. Потом повторил, уже с нажимом:
  - На пятый. Гуляться буду. И вообще, ко мне Плетень просился, с подругой. Ночевать.
  - Да. Хорошо, Илюша.
  - Хорошо? - изумился тот, треща кустами так, что Кире стало слышно, - не, ну нормально! Хорошо... Я сказал, с подругами. Ко мне.
  - С подругой, - поправила его Кира, нетерпеливо глядя на цветной квадратик, там, как на игрушечной стенке кукольного дома - картинка в желтой рамочке, и нужно измениться, сосредотачиваясь, суметь подойти совсем близко. Увидеть подробности и развернуть их. Тут не до Ильи с его обидами.
  - Прости, - сказала она, - правда, прости. Мне срочно нужно поработать. Погуляйся там в свои игрушки, ладно? И я тебя люблю. Скучаю.
  - Точно?
  - Еще бы.
  - Цьомаю, Кира.
  - Да. Чуть не забыла. Если приведешь Плетня, с подругами, я им откручу головы. Все три. Ясно вам?
  - О, - обрадовался Илья, - теперь нормально. Час тебе хватит? Два? Ладно, два.
  
  В квадратике посреди темноты светлело лицо, за ним смутная штора на ночном окне, прямой линией, и какие-то неясные блики, как от стекла на полках и в шкафах.
  Бабочки, с тоской подумала Кира. Там по стенам такие квадратные рамки, в них под стеклом бабочки, с распахнутыми крылышками, цветные, светленькие совсем и еще - сочные, бархатные. Все как одна - мертвые, насаженные на невидимые булавки. Может, их там и не было, булавок, это все устоявшийся образ, штамп - бабочка на булавке, но Кира знала, невидимые - они там были.
  
  Глава 26
  
  - Я тебя на площадке подожду.
  Он говорил вполголоса, наклонившись к ее уху, потом выпрямился и исчез в подъезде, ярко освещенном лампой под козырьком. Кира выдохнула, чтоб успокоить сердце, и досчитав до двадцати, тоже вошла в подъезд. Там было заплевано, пыльно и пусто, но очень светло - на каждой площадке горели яркие белые лампы.
  Как попросил, она побежала по лестнице, замирая от шума лифта, тот подхватил кого-то наверху и вез вниз, мимо, гудя в шахте. Третий этаж, четвертый. Шестой. Кира пошла медленнее, сглатывая и задыхаясь. Не так сильно устала, но не хотела сопеть, как паровоз.
  На седьмом, как только она медленно ступила на пыльную площадку со скучными крашеными стенами, Вадим щелкнул ключом, открыл двери и вошел, маня ее рукой.
  Кира знала, в девятиэтажках на площадках двери открывают общие маленькие прихожие, там тоже светло и туда выходят глазки на квартирных дверях. Вадим как раз и стоял, загораживая соседскую дверь широкой спиной в спортивной короткой куртке. Снова махнул кистью, указывая на приоткрытую дверь, Кира скользнула туда, спотыкаясь о батарею старых ботинок и тапочек на линолеуме. Вошел следом, закрыл и сразу же щелкнул замком.
  - Исключительно вредная бабка. Я эту хатку снимаю, чтоб у родителей Анжелы не маячить без конца, так она у глазка, наверное, и спит, обязательно вылезает, как в часах кукушка. Разувайся. Тапочки надо?
  Тут было тесно, висели на крючках какие-то вещи, горбом, укрытым линялой занавеской. Полутемным проемом двери смотрела на взволнованную Киру чужая комната, казалось, не просто смотрит - рассматривает. Под ее взглядом Кира неловко разулась, хотела от тапочек отказаться, но застеснялась своих носков с цветочками и сунула ноги в чужое, немного разношенное. Пошла следом за Вадимом, окунаясь во внимательный взгляд чужих вещей, которые в полумраке казались живыми. Полки с книгами вдоль стены, среди книг вазы и низкие плошки, в углу на стене кашпо с чахлой традесканцией. Огромная ваза на полу, с торчащими метелками тростника. Овальный столик, блестящий от люстры, которую Вадим включил, и та оказалась хрустальной, с откляченными рогами, усаженными пластмассовыми свечками. Бархатный диван был покрыт сверху полосатым грубым покрывалом, Кира решила вдруг, покрывало конечно, Вадима, и садясь, отдавая ему снятую курточку, стала искать вокруг его вещи, чтоб зацепиться за них, и спрятаться от вещей совершенно чужих.
  Вадим ходил, относя ее куртку, потом зажигая маленький свет в углу, потом куда-то, видимо в кухню, там зашумела вода, потом тихонько - газ. Вернулся, садясь на корточки у ног Киры и кладя руки ей на коленки. Внимательно смотрел в ее взволнованное лицо.
  - Ты как? Нормально? Нашла, что маме сказать?
  Та кивнула молча. Не говорить же ему, что с мамой пришлось поругаться, просто вдрызг, к выдуманной подружке на день рождения с ночевкой мама не разрешила, и Кира, намеренно усилив ссору, выскочила, хлопнув дверями, еще в шесть вечера. Перед тем не забыв сердито прокричать внутрь, что не ищи, в милиции, сама приду утром, когда Танькин папа нас по домам повезет. И после долго бродила по улицам, устала совершенно, и даже плакала от одиночества и неприкаянности, не чая, когда же наступят эти одиннадцать вечера. А как страшно было в темном парке, где Кира нашла место вовсе без фонарей, сидела там, вздрагивая от холода и чужих шагов, беспрестанно глядя на медленные стрелки часиков, а после упала в ужас, когда решила - поломались, конечно, давно уже остановились.
  От парка до многоэтажки было минут пять быстрого хода, Кира шла по темной стороне, где нет фонарей, а после дорожка вывела на свет, и тут же привязался пьяный, побрел следом, бормоча угрозы, хорошо, Кира оказалась быстрее, и он отстал, выкрикивая в спину гадости.
  Но все уже позади, и мелкая дрожь стихала, отпуская мышцы.
  - Мы ничего не станем делать, - раздельно проговорил Вадим, как совсем маленькой, несмышленой, - успокойся, моя Кира. Я поставил кофе, такого же, как у Максимыча. С драконами. Залезай с ногами, сиди. Отдыхай. После кофе поболтаем. Нам о многом нужно поговорить.
  Он не понимает, поняла Кира. Думает, ее трясет от волнения, насчет того, что станет приставать. А она за эти пять часов одинокого ожидания уже все решила. Если он благородно ничего не станет делать, Кира скажет ему сама. Или просто обнимет. Начнет целовать. Потому что никаких сил нет, особенно после этих майских, когда с классом ходили на море, и Вадим ходил с ними, там Хелька и Олька вместе не давали ему проходу, а все смеялись, и сестры хохотали тоже, бегая следом по мелководью и брызгаясь, и сам он смеялся, и Кира с Ленкой смеялись тоже, так что у Киры заболели от напряжения скулы. И ладно бы сестры, он сказал, нужно верить, да. Но после мая наступит июнь, в котором непонятно, что будет и как. Мама пытается взять Кире путевку, в летний лагерь сразу на две смены, вдруг она уедет до самого сентября.
   Конечно, Кира верит своему Мичи. Но мужчины не всегда понимают. Насчет времени. И мама, вздыхая, говорит об этом. О том, что отец совершенно упускает из виду, как оно быстро течет. И если бы поумнее была, то что-то делала бы. Сама, а не сидела бы, ожидая, когда отец раскачается на то и на это.
  ...Пока длилось темное ожидание Киры, она думала, как это будет. Перебирала предполагаемые подробности, решая, что с ними делать. Если он откажется. Или - рассмеется. Или станет уговаривать подождать июня.
  Так что, к тому моменту, когда Кира села на бархатный диван, сторожко оглядывая чужую мебель, все уже было ею решено даже в подробностях. Теперь нужно соотнести планы с квартирой, беря ее в союзники.
  - Я за кофе. Отдыхай. Или пойдем вместе.
  - Я сейчас.
  Он вышел. Кира внимательно осмотрелась.
  Диван. И кресла. За столиком. Нужно, чтоб он сел на диван, рядом. Там, на полке лежат плашмя альбомы. Наверное, с фотографиями. Это хорошо. Нужно попросить, он сядет рядом, голова к голове. Будут смотреть...
  - Кира!
  Она встала с дивана, поправила волосы, расстегнула пуговку на клетчатой рубашке, пониже, у самой груди, а лифчик она сняла в парке и засунула в сумку на самое дно.
  В кухне уютно горел маленький свет, Вадим стоял у плиты, поворачивая закопченую турку.
  - В холодильнике, залезь, там ветчина в бумажке. И еще банка с ананасами. Любишь?
  - Да.
  - Порезать сможешь?
  - Мне руки помыть.
  - Да. В ванной там полотенце, белое большое.
  Кира ушла в ванную, глянула быстро на свое горящее лицо, вытирая мокрые руки, прижала к губам полотенце, вдыхая его запах, мужской, табак и одеколон. Вернулась, улыбаясь. Внимательно нарезала розовую ветчину, хлеб, выложила в хрустальную салатницу бледные кусочки ананасов.
  - А сок выльем сюда, - Вадим вытащил из буфета хрустальный графинчик. Рядом поставил такой же, с темной жидкостью, покачал, показывая ленивые потеки на стенках.
  - Прекрасное марочное вино. Видишь, как трогает хрусталь? Значит, настоящее. Мы совсем понемножку, чтоб было свободнее. Да, Кира?
  - Да.
  Она уносила в комнату тарелки и вазочки, ставила на овальный столик, окидывая комнату взглядом, как полководец поле сражения. Диван - это хорошо. А большой свет нужно погасить.
  Комната упала в мягкий полумрак. И в нем заблестели рамочки на стенах.
  Когда Вадим встал в дверях, держа поднос с чашками, Кира стояла напротив самой большой рамки, с простертыми в ней крыльями, темный бархат с яркими пятнами - синими, солнечными и белыми. И латинская кучерявая подпись под мертвой красотой.
  - Нравится? - звякнул поднос, раздались шаги, приглушенные ковром, и Кира почувствовала, как он встал позади, совсем близко.
  - Да.
  - Калиго Атрей, самая красивая Брассолида. В ее крыльях есть тайна, поэтому они светятся в полете.
  - Она уже мертвая, - печально сказала Кира.
  Но все тут же забыла, потому что Вадим обнял ее, прижимая к себе, его ладони мягко, но уверенно легли на ее грудь под тонким хлопком рубашки.
  - Все умирают, моя королева. Но кто-то успевает полетать, и еще посветить, сверкая. Атрей успела, и продолжает светить.
  - Я, - Кира закрыла глаза, поворачиваясь осторожно, чтоб он не убрал рук, чтоб не отпугнуть его стуком сердца.
  Подставляла лицо поцелуям, говорила, убеждая Мичи в том, что это совсем-совсем их ночь, и другой такой, наверняка, никогда не будет, а значит, нельзя бояться и откладывать. Думала, говорит вслух, но в тишине, рассеченной солидным тиканьем настенных часов слышалось только дыхание.
  Диван, успела подумать Кира, когда он взял ее на руки, и волосы свесились почти к самому полу, нужно, чтоб на диван. Мы. Вместе.
  Но мягкий свет сменился густым полумраком, в котором светлела большая кровать, поблескивал настороженный шкаф, закрывающий стену. И еще было окно, с полосой шторы.
  
  Кира перед ноутом увидела уже виденную картинку. Это ее светлое лицо в полумраке, на белой подушке в изголовье большой кровати. И все случилось так нежно, так бережно и восхитительно, вспомнила она, закрывая глаза, чтоб не видеть мужскую обнаженную спину и свое лицо, счастливое, с гримасой боли на нем, с прикушенной, чтобы не застонать, губой.
  Так... Так совершенно, как надо. Как мечтается всем принцессам, ожидающим сказочных принцев, и как же мало принцесс получают такое. Все больше грязные подъезды или неловкую возню в чужой комнате, в квартире, полной хмельных гостей. А то и еще хуже.
  Нет. Маленькой Кире повезло.
  Укладывая ее на свежие простыни, которые обнаружились под сдернутым покрывалом, Вадим сам стащил с нее джинсы и носки с цветочками, наклоняясь, чтоб поцеловать пальцы. Снял уже расстегнутую рубашку. Зацепил пальцами трусики, и Кира выгнулась, отпуская тонкое кружево с бедер, с коленок, на щиколотки. Из окна падал тихий свет, ее было видно, ему.
  "Он говорил, я красивая", напомнила себе Кира, чтоб не волноваться под его внимательными глазами. И лежала, с раскинутыми руками, которые он прижал к подушкам, обхватив запястья, будто делал ее еще более голой.
  - Ты моя Атрея, - сказал шепотом.
  На булавке, пришла вместе с болью мысль, вот как оно, бабочкам, на булавке. И ушла, уводя с собой боль и оставляя на ее месте только счастье.
  
  Нынешняя Кира сидела, страдальчески глядя и после отворачиваясь, не в силах дождаться, когда неумолимая картинка уйдет, сменяясь другой, которую она тоже вспомнила. Двое обнаженных на покрывале, на которое брошена еще одна простынка, в руках чашки с кофе, на блюдечках - обкусанные лепестки ветчины. Смеются. Счастливые любовники. Гордая маленькая Кира, он только что виновато сказал ей - прости, я не мог удержаться, хотел, но не мог.
  Но в ослепительном счастье был крошечный спотык, его Кира поняла сейчас, а тогда пропустила, потому что верила, и еще, потому что хотела, чтоб все совершилось.
  На большой постели, аккуратно заправленной, с которой мужчина сорвал дневное покрывало, там, под спиной Киры тихо похрустывало. Совсем тихонько, даже тише, чем в медпункте, где стелют простыню на жесткую клеенку.
  Ты думала, ты поймала его собой, глупая бабочка Кира? А он заранее подстелил полиэтиленчик, чтоб не запачкать чужую кровать. Тобой не запачкать. Он говорил тебе, ничего не будет, Кира. И после говорил, я не смог удержаться. А сам приготовил все, зная, как это будет.
  Кто кого поймал, Кира? А я тут сижу, пялюсь в монитор, гадая, как тебя оберечь. И не умею. Потому что невозможно вернуться в прошлое, изменяя его. Пора уже смириться, Кира, с тем, что прошлое не только прошло, но и совершилось. Неумолимо и неизменно.
  Тихий шорох стоял в ушах, и это было так нестерпимо стыдно, хоть бейся о стену головой. Может быть, в других, менее совершенных обстоятельствах, это воспринималось бы по-другому. С юмором, например, или... ну не знаю, затруднилась Кира, честно пытаясь понять, не нагнетает ли она трагизма.
  Но в комнате бабочек то, что случилось, стало ясно видимой точкой, к которой шел мужчина, уверенно вываживая свою рыбу, ловя свою Калиго Атрею. Место которой - в некой рамочке на некой стене. А не в светлом воздухе полета. И подстроенное им случайное счастье двоих становилось насквозь фальшивым.
  - Господи, - прошептала Кира, ужасаясь. А ведь еще июнь впереди.
  
  ***
  27.06.16
  
  Окна в квартире распахивались в ночной ветер, он был хорош, нужен, потому что на город грянула внезапная июньская жара, которую от устойчивой жары августа отличали как раз свежие ветреные ночи, давая передохнуть от тяжести зноя. Легкие шторы надувались и падали, будто ночь дышала, пытаясь забраться внутрь, но светлая ткань мягко боролась, отталкивая, пропускала внутрь лишь ветер, делая из него тонкие летучие сквозняки.
  Ночь. Совсем уже ночь. Кире стало страшно. Коты были рядом, ее коты, но иногда их теплая защита слишком мала, слишком домашня, и Кира всегда понимала, что одиночество котов не боится, живет рядом, сосуществуя. Да и сама она не боялась одиночества, никогда.
  Никогда? Вопрос прозвучал одновременно с осознанием, а вот сейчас испугалась. Впервые? Уточнение прилетело комаром, от которого отмахнешься, а он снова тут, зудит, раздражая и обещая укус.
  Это неважно, отмахнулась от уточнения Кира, неважно, было раньше или впервые, главное, нужно справиться со страхом сейчас. Где там Пеший, пусть ему икнется, может, по его щедрой милости Кира превращается в коллекционера собственных страхов. Вот и еще один.
  Она посмотрела на экран мобильного, надеясь увидеть значок пропущенного вызова. Так жаждала спровадить Илью, и теперь злится, что с готовностью спровадился, сколько там у нас, ого, половина второго, а не позвонил.
  - Я не злюсь, - поправила себя шепотом, - мне страшно.
  Наверное, именно этот страх нужен Пешему. Или будет еще? А тут даже два страха. Первый - страх одиночества, когда совсем никто не придет защитить, если вдруг что. И второй - страх узнать, что случилось в июне.
  "Второй страх - не страх, это твоя трусость, Кира. Оказывается, есть разница"
  Она встала, выпрямляя затекшие колени, встряхнула подол тонкого платья, он упал мягкими складками. Жарко, очень жарко, но по плечам тонкое дуновение от края шторы, а вдоль спины - ледяные мурашки. И еще этот ужасный звук. На дальней окраине шла великая городская стройка, там днем и ночью тяжко ухала машина, забивающая сваи, и Кира смеялась, морщась - наш Мордор. Днем звуки терялись за прочими, а ночами выходили вперед, от своей дальности еще более жуткие, угрожающие.
  Стоя с теплым мобильником в руке она вспомнила, как во время своей давней поездки в Будапешт попала в подземные лабиринты, купила билетик и бродила одна, помирая от страха и нервно смеясь над собой. Там, под землей, в переходах, редко освещенных тусклыми огнями, страх делался специально, для щекотки нервов, и такой звук там был тоже. Тяжко бухало нечто, в самом дальнем конце, в недрах колодца на последней точке маршрута, куда нужно было дойти, потому что там - выход на верхнюю лестницу. Кира знала, это просто магнитофон, крутит и крутит одни и те же звуки, но были они ужасными, идти на них не хотелось, а надо. Чтобы снова попасть к солнцу, нужно было пойти к страху, окунуться в него и после - выйти. Оказалось, билет куплен был в репетицию того, что происходило теперь. Только теперь все было настоящим. Прошлое наливалось силой, становилось реальностью, пугало все сильнее.
  - Илья, - сказала она в телефон, стараясь, чтоб голос не дрожал, - что? Подожди, я не поняла. Черт. Ты там напился, что ли? Что значит, немножко совсем? А кто там шумит?
  - Девок нет, - убедительно возразил Илья, слегка невнятно, - мы так тут. Сидим. Кира?
  - Дома? Вы дома сидите?
  - Что? А. Нет. Я тут уехал, немножко. Генка забрал нас. С Плетнем. Футбол смотреть. Ну я через час уже буду. Мы в Камыше, Кира. Девок тут нет.
  -Дались тебе эти девки. Через час? Автобусы не ходят уже. А вы там датые. Не вздумай на машине, понял?
  - А я пешком!
  - Ага. К утру дойдешь как раз.
  Она прервала вызов, и пошла в кухню, кинув телефон на диван. Вот так всегда, когда нужен, сильно-сильно, то нет его.
  В кухне чернело окно, улица внимательно разглядывала Киру, ее оранжевое платье с тонкими лямочками, волосы, наспех заколотые деревянной шпилькой. Поспешно подойдя, Кира задернула штору, а та мгновенно надулась, стремясь открыть глаза ночи. Забыв, что хотела, Кира ушла снова в коридор, прокралась, будто чужая в своем доме, в маленькую комнату (а страх становился все сильнее, с каждым далеким ударом из Мордора нарастал порциями), быстро включила свет. Лампа под потолком светила неярко, казалось, ей тоже страшно.
  Он не придет, думала Кира, садясь на корточки возле высокого трюмо и выдвигая ящик, полный маленького прошлого - заколки, резинки, браслетики, билеты в цирк и зоопарки. Не придет, будто нарочно, давая мне время до утра, чтоб я досмотрела эти ужасные папки, чтоб я снова оказалась там, куда стремилась когда-то, так сильно, так горячо, мечтая каждый вечер, планируя и прикидывая каждый день. Бедная маленькая глупая Кира, изо всех сил бежала сунуть голову в петлю, насадиться на безжалостную булавку, чтоб после ее рассматривали, дивясь нежности и яркости простертых крыльев. Почему Бог позволяет нам выбирать неверные пути и хотеть их? Почему не предупредил тогда? Нашел бы способ! Подал какой знак или совершил нечто, чтоб отвести беды...
  Коробка легла в руки, внутри палец нащупал выступ, выталкивая длинное тайное отделение. Мама сказала, жаль, остался всего один рисунок, с волшебницей. Или - принцессой? А кто положил его именно сюда, в отделение, о котором не знала мама? И кто изрисовал странные карандаши, оставив короткие огрызочки длиной в мизинец? Если рисунки творила маленькая пятилетняя Кира, как же карандаши попали к ней, от Киры подростка?
  Свиток в руках Киры развернулся, не показывая рисунка, просто стал толще, не желая помещаться обратно, в тугую узкость. Она положила зыбкую бумажную трубку на подзеркальник. Взяла короткий бронзовый карандаш с полустертой золотой надписью. Внимательно осмотрела, изыскивая какие-нибудь приметы. Если бы это интересная книжка, обязательно нашлась бы какая щербинка, памятная оттуда, из юности. Чтоб убедиться - те самые карандаши. Но память ничего не подсказала ей, будто снова предлагая - выбери сама, Кира. Хочешь, это будут именно они. Хочешь, ты сама наколдовала себе два волшебных карандаша, нужных, чтоб нарисовать женское лицо двух главных цветов - цвета яркого дня с темной ночной сердцевиной в нем, и цвета бархатной ночи, непроницаемой, но с солнечным зрачком, дающим надежду. Сама отправила их в прошлое, которое в твоем прошлом уже было прошлым. И теперь, наконец, дождалась результата. Рисунок, портрет, карандаши. И ты перед зеркалом, Кира.
  Вдруг всплыла в памяти картинка, из недавней обычной прогулки. Витрина, отражение которой увозит в зазеркалье двойника Киры, на ее зазеркальную прогулку.
  "Я еще думала тогда, а что она там совершает, то же что я, или совсем другие вещи?"
  Кира выпрямилась, становясь на колени перед тихим ночным стеклом. Глядя на свое лицо, нащупала свернутый рисунок и развернула. Разгладила на подзеркальнике, придержав края, чтоб не дать свернуться снова.
  И переводя взгляд с рисунка на собственное лицо, поняла, даже не слишком удивляясь, но все равно с щекоткой по влажной спине. Это ее лицо. Лицо взрослой Киры, написанное уверенно, сильными штрихами, без линий простого карандаша. Там, где бронза, она и была, изначально, и с другой стороны ее сменял уголь - отражением скулы и уха, уголка губ, линии глаза.
  "Маленькая, ты рисовала..."
  Рисовать Кира никогда не умела, в сознательной своей жизни. Может быть, именно потому так прикипела к фотографии, в которой могла показать, как мироздание рисует само себя, светом и линиями. Значит, карандаши, подброшенные ею в собственное детство, нужны были только для того, чтоб она нарисовала собственный портрет, отправив его в будущее. Чтоб сегодняшняя Кира увидела себя - такую.
  Ей вдруг стало нехорошо. Невнятно, неудобно. Как будто внутри она больше, чем снаружи, и Кира-оболочка не выдерживает, вот-вот порвется. Как вялую тошноту, ощущение можно было перетерпеть, и Кира наклонилась к тумбе, кладя потные руки рядом с рисунком, который тут же свернулся, пряча двойное лицо. Это неважно, проползла вялая мысль, уже неважно. Если я знаю. И если есть карандаши.
  А еще - платье.
  Через утихающую тошноту Кира удивилась. Платье. Оно почти дошито. Точно. Была еще чашка, в ней королева Кира вела своих драконов. Черного - одесную, и золотого - ошую. Придумав им драгоценные витые поводки-цепки. Эк все сложилось. В такую сказочную сказку, что тебе, взрослая Кира, просто обязано быть неудобственно и неловко.
  Тошнота и слабость постепенно уходили. Кира сглотнула, прислушиваясь к ощущениям. И усмехнулась трусливым мыслям-реверансам. Да что ж за жизнь такую мы все ведем, если боимся прислушаться к себе, боимся распахнуть крылья, а вдруг засверкают. Стоит хоть чуть оторваться от земного, от покупки продуктов, от размера зарплаты, от семья-детишки-магазин-аптека, как тут же тянет извиниться перед всем миром, разводя руки, и оправдывая себя - хехе, это я так, голову напекло, не переживайте, утром буду здоровенькая. Как новенькая.
  Куда в таком случае девать все, что происходит? Побежать в клинику, сдаться врачам, и глотая таблетки, ждать, когда все пройдет?
  - А как же Кира? Там, в июне?
  Она встала, решительно, с головой, звонкой после недавней ватной слабости. Там начинался июнь, который уже случился когда-то. И все это, собранное временем, как течения собирают в бухте принесенные отовсюду самые разные вещи, оно понадобится Кире, которая только что упрекала Бога, за то, что не оберег, не подал знаков. Ты сама себе знак, Кира, выходит так. Не потому что ты обходишься без него, а потому что в его воле сделать тебя знаком, завертев мироздание, как сладкую гущу в кофейной чашке, чтоб легла верно.
  Платье было почти готово. Только подол не подшит, ложился на пол неровными, как золотисто-зеленые крупные листья, углами.
  Кира подвинула к зеркалу пуфик, села, распрямив обнаженные плечи. Взяла карандаш, внимательно прислушиваясь к себе и воспоминаниям. Акварельные карандаши, их нужно смочить, чтобы цвет сделался ярким. Каплями летнего дождя. Росой с цветов, которые Илья ворует для нее в чужих палисадниках. Слезами маленькой Киры...
  Она подставила ладонь и с бронзового острия стекла первая тяжелая капля, засветила густым уверенным цветом. За ней еще и еще. Кира бережно положила карандаш и макнула в лужицу кончик пальца. Подалась к зеркалу и провела первую линию, отделяя левую дневную половину лица. Краска на кожу ложилась легко, бархатной текучей пыльцой, сама растекалась, как морозные узоры, заполняя тончайшими линиями поверхность щеки, скулу, лоб и подбородок.
  Когда пришла очередь черного карандаша, Кира уже не боялась. Маленький страх, что она промахнется, испортит рисунок, исчез. И с уверенными плавными движениями пришло совсем далекое воспоминание.
  Мама и отец, смеются, стоя на обочине горной дороги. А маленькая Кира, очарованная увиденным, стоит впереди, жадно оглядывая сверкающую далеко внизу синюю воду, серые скалы вокруг, покрытые рыжими травами и темными соснами. И справа в воду уходит черный громоздкий хребет, мощный, как припавший к волнам дракон. А слева - нестерпимо сверкает другой, поменьше, отражает закатное солнце, весь в бронзовой чешуе света.
  - Это мои, - уверенно говорит маленькая Кира, протягивая руки и сжимая кулаки, - мои драконы.
  Она не очень хорошо выговаривает букву Р. Дъаконы, видит Кира, их два. Черный и бронзовый, или он - золотой. Неважно. Но один создан из ночи, другой из света. А она в середине, потому что она - королева Кира. Так говорил отец, смеялся, целуя. А мама, смеясь, упрекала недовольно:
  - Чего ты ребенку голову крутишь. Тоже мне, королева. Выдумщики вы.
  
  Глава 27
  
  29.06.16
  
  Вадим стоял около открытой машины. Кира никогда и не видела таких, ну, в кино, да, но там смотрела больше на актеров, те смеются, а ветер ворошит волосы. Женщины в тонких косынках, повязанных не затем, чтоб чистить картошку или работать на огороде, поняла она тогда, а чтоб ветер не перепутал волосы напрочь. Совсем чужая жизнь. С чужими приметами.
  - Нравится? - рука легла на глянец борта, погладила нежно. Странный цвет, розовато-желтый. Наверное, персиковый, подумала Кира, тоже трогая пальцем глянцевую прохладу.
  - Очень.
  Оглянулась, стараясь привыкнуть к мысли, что это она - Кира, стоит на повороте горной дороги, в ярчайшем сиянии летнего дня. И рядом с ней - Мичи, в рубашке светло-голубого коттона, в белых джинсах. С уже загорелым лицом, глаза скрыты ртутными каплями модных очков, а светлые волосы стали еще светлее, отливают бледным золотым блеском. Сам как в кино. И еще эта машина.
  - Моя красавица, - он обращал слова к машине, поглаживал выпуклый борт, потом снял очки, цепляя за пуговицу рубашки, с юмором нахмурился, присматриваясь к потертой обивке кожаных сидений.
  - Не с нуля, конечно. Но еще побегает. И нас покатает. Садись?
  Вадим открыл дверцу, и Кира села, утопая в мягкой пружинистой коже, светлой, бежевой. Ей казалось, она тут совсем лишняя, в своих вручную ушитых тонких джинсах, в белой рубашке, купленной в магазине детской одежды. В потрепанных полукедах и с обычной спортивной сумкой через плечо.
  Он тоже сел, повернулся, кладя руку на спинку ее сиденья.
  - Никак не могу привыкнуть. Какая ты стала.
  - Не нравится? - Кира поправила пепельные кудряшки, совсем короткие. Немножко криво улыбнулась, готовая расстроиться.
  - Что ты. Очень нравится. Такая - взрослая и одновременно девочка, трогательная. Очень сексуально. Ну, поехали?
  Мотор мягко заворчал, вибрация передалась через пружинистое сиденье, Кира поежилась от всего - жары, взгляда Вадима, открытости машины, бликующей высоким ветровым стеклом.
  - Куда?
  - А, - довольно сказал Вадим, трогаясь, - увидишь, очень скоро. Раньше, чем доедем.
  
  "Мне это снилось". Кира у монитора резко вспомнила сон, кусками, там была эта дорога, а еще сосны и позади море, синее совершенно. И впереди...
  
  - Дом! Смотри, какой! - Кира в машине забыла о неловкости, очарованная тем, что открывалось за поворотом.
  Дорога петляла, пряталась за темными соснами и яркой листвой, показывалась снова, уже выше. И вдалеке вверху, на склоне, почти висел над серыми скалами белый дом строгих и одновременно прихотливых очертаний. Сверкал большими стеклами множества окон. Казался кристаллом, который ветер и море вытащили на поверхность, очищая от наслоений, выжаривая светом и промывая ливнями. И все лишнее ушло, оставив два ассиметрично вписанных в склон этажа под косой плоскостью крыши.
  На восклицание Киры Вадим улыбнулся, так широко и довольно, что она ахнула, боясь поверить.
  - Мы... мы туда едем? Да, Мичи? Туда?
  - Я обещал сюрприз? Вот.
  Кира молчала, ошарашенная размерами счастья.
  В ту ночь, когда Мичи нарушил свое обещание, они после всего сели рядышком, когда нацеловались до полной усталости, и наговорились, успокаивая друг друга. Да, и Кира успокаивала его, потому что винился, опуская голову и потом глядя ей в глаза, как влюбленный мальчишка, снова и снова повторяя свое "не смог, прости, не смог удержаться".
  Чтоб успокоить, смеялась, потом потребовала чаю. Или кофе. Сидя с чашкой, уютно подобрав ноги, и до плеч укрытая прохладной простыней, внимательно слушала о том, что ждет их в июне.
  - Почти месяц, - сказал он ей, сидя рядом, голый, с углом простыни, брошенным на бедра, - с пятого числа, и до июля, а потом мне нужно уехать, ненадолго, потом работа. Я хочу, Кира, чтоб мы провели этот месяц вместе. Ты сможешь отпроситься, ну к примеру, в летний лагерь? Мы будем не так далеко, под Судаком, я покупаю там дачу. Заберу тебя на автовокзале в Судаке. Или в Коктебеле. Потом снова посажу на автобус. Целый месяц будем вместе. Море, горы, и мы с тобой. Нравится?
  Она только кивнула, крепче сжимая в пальцах чашку. Это было невероятным каким-то счастьем. Конечно, ей нравилось. И предвидя связанные с внезапным приглашением трудности, Кира мысленно поклялась, что она все их преодолеет.
  Сейчас, сидя в открытой машине, она была ошеломлена. Он говорил "дача". И Кира думала, ну, домик, среди множества таких же, забор, соседи, улица, полная пляжного народу. Хорошо бы сад, где можно загорать, тогда не нужно и на море, главное, Мичи рядом.
  Конечно, она видела всякие прекрасные дома, проезжая мимо, и привыкла считать их частью пейзажа. Странным было подумать, что в этих дворцах живут люди, а если и так, то конечно, нигде с такими Кира не повстречается.
  Дом сверкал белыми стенами, нависая над скальными изгибами и шапками деревьев. И Кира, вспоминая тот разговор, спохватилась.
  - Подожди. Ты же говорил, покупаешь. Дачу. То есть, этот дом, он твой?
  Вадим засмеялся.
  - Надо бы эдак, со скукой. Что у меня таких домов - завались. Но чего мне перед тобой выпендриваться. Мой, королева Кира, пока со мной моя удача, мой. Я и сам не очень-то верю. Что хмуришься? Волнуешься, заставлю полы мыть и пыль стирать?
  Он смеялся, а Кире вдруг стало зябко на радостном летнем ветерке. Как-то это все было слишком, и чересчур. Но деваться некуда, обратно не повернуть, так уверенно идет в гору иностранный автомобиль, везя двоих, и Кира согласилась, столько всего уже наворотив там, в недалеком прошлом.
  Маме пришлось наврать не три, а тридцать коробов. Маясь стыдом, Кира продумала ложь до самых мелких подробностей. Ведь нельзя подвести Мичи. Летний спортивный лагерь, случайная путевка, от подруги из другой школы, "ну помнишь, мам, Ира, Пушкова, с которой мы были в Камыше, после пятого класса!". Путевку нужно выкупить срочно, она дешевая, потому что платит местком на работе у мамы Иры. Где работает мама? Ой, это в Феодосии, контора гидротехников, кажется. А сам лагерь в горах, и сразу же походы с палатками, и жить в лесных пансионатах. Поэтому туда даже позвонить нельзя. Но я пришлю открытку, через две недели. Ну, хочешь, первую сразу пришлю. Или позвоню, что я добралась. Ты же отпускала меня в поход, на целую неделю, после седьмого!
  На счастье Киры, сотрудницы маминого отдела кадров поуходили в отпуска, ей пришлось работать почти без выходных, в надежде, что в августе отпустят в отпуск, и может получится поехать вместе с Кирой к отцу, с которым отношения стремительно расползались. Работы свалилось много, наводить справки о выдуманной подружке и выдуманном месткоме тоже не получалось. Так что, главное, было вырваться, собрав сумку с вещами, и маме потом пришлось бы только ждать весточек от дочери, потому что куда звонить или ехать, разыскивать палатки на туристических переходах горного Крыма?
  Кира сумела. И вот она тут, в своем намечтанном счастье. Которое вырастает, громоздясь белоснежным облаком, таким огромным, что горы под ним кажутся игрушечными. Немного страшно, вдруг облако превратится в тучу. Именно из-за своей величины. Бесплатный сыр, поучительно говорила мама, он только в мышеловке.
  - Так...
  Машина плавно съехала на обочину, вплотную к низкому барьеру, за которым - пропасть.
  - Кира. Мне не нравится твое настроение. Откуда печаль? Что за мысли?
  Спохватясь, Кира старательно улыбнулась. Но Вадим смотрел строго, как на уроке. Побарабанил пальцами по лакированному дереву рулевого колеса.
  - Так, - сказал снова, - если я верно понял, сидишь и казнишься, что маленькой средненькой Кире такие сюрпризы чересчур хороши. То есть, когда я говорю - королева Кира, ты считаешь это чисто ласковым сюсю. Хотя я сюсюкать не расположен. Характер не тот. Я хочу, чтоб ты знала.
  Он говорил, нажимая голосом на каждое слово, и Кира вздрагивала, будто ее отчитывают.
  - Чтоб. Ты. Знала. Я ничего и никогда не говорю просто так. И не делаю просто так. Хотел бы девочку-припевочку, пригласил бы Хельку. Или обеих. Но мне нужна ты. Потому что именно ты достойна моей удачи. Ты ее часть. И ты помогла мне ее добиться. Ясно тебе?
  В ответ на молчаливый кивок засмеялся с легким раздражением.
  - Ну что с тобой делать. Не веришь. Ни одному слову не поверила. А обещала! Что будешь верить. Прости, что я рассердился. Но как мне еще доказать тебе, что ты достойна? Всего этого!
  - И тебя?
  Он замолчал, от неожиданности вопроса. А потом расхохотался.
  - Вот, ты шутишь. Отлично. А то я почти опечалился тоже. Ехали бы вместе с постными лицами. Теперь немедленно придумай королевскую причину для своей печали и двигаем дальше.
  Немедленно, испугалась Кира, он сказал немедленно. Ну...
  - Платье. И вообще, всякое такое. А то я в кедах, как пацан.
  Вадим кивнул. И они поехали дальше. Выше. Все ближе к прекрасному дому.
  - Вот это я понимаю. Ты именно королева. Сразу поняла, сразу сориентировалась. И приказала.
  - Я не приказывала!
  - Не суть. Сказала чистую правду, а против правды не попрешь. Будет исполнено, королева Кира. Платье будет, и туфельки, и всякие цацки. Хотя...
  Мужская рука легла на ее руку, погладила запястье.
  - Самый королевский у тебя вид, когда нет никаких одежд. Я хочу, чтоб мы с тобой там вообще не одевались. Будем бегать голые. По дому и саду. И в бассейне.
  - Там есть бассейн? - поразилась Кира.
  Вадим гордо кивнул. И улыбнулся с мальчишеской радостью.
  
  30.06.16
  
  Бассейн не был виден с дороги, а после первый этаж загородили высокие ворота, к ним и подъехали, и Кира от волнения плохо различала, что находится в полумраке густой зелени, обступившей площадку перед глухим забором. Вдруг пришла мысль, о том, что дом большой, а если там еще люди, ну как в тех фильмах, всякие дворецкие и горничные. Она с испугом посмотрела на своего спутника, ожидая - начнет сигналить, кричать, смеясь. Но Вадим вышел сам, погромыхал у врезанной калитки ключами. С усилием распахнул тяжелые створки, и машина медленно въехала в небольшой дворик с квадратами земли в плитчатом белом полу, в них росли всякие пальмы и олеандры. Металлические круглые столбы подпирали этаж. Вадим загнал машину в глубину, под нависающую террасу. Открывая дверцу Кире, склонился в веселом поклоне.
  - Вылезай.
  Голос прозвучал гулко. И Кира снова оглянулась, боясь, вдруг на него кто придет. Самой ей хотелось говорить шепотом, как где-нибудь в концертном зале после третьего звонка.
  - Пойдем на солнышко. В гараж ставить не буду, все равно ворота закроем сейчас. Сегодня совсем наш день, Кира.
  Он вывел ее снова во дворик, обнимая за плечи и мимоходом целуя в макушку.
  - Не бойся, тут никого. Пока что. Парочка дней у меня совершенно свободных, потом придется сгонять по делам, но ненадолго, ты еще спать будешь, а я уже вернусь. Если проснешься раньше, будешь царить без меня. Только не открывай комнату Синей Бороды! Тем более, я и сам не все комнаты открывал тут.
  - Не буду, - послушно сказала Кира.
  Они уже поднимались по внутренней лестнице, на втором витке та вывела их на широкую террасу первого этажа. Бассейн был не такой уж большой, но очень красивый. С лазурной водой, полной золотых солнечных сеток.
  
  01.07.16
  
   Держась за руку Вадима, Кира медленно шла вокруг, не успевая смотреть. На воду, на расставленные вдоль белого края шезлонги под цветными зонтиками, подняла голову - выше была терраса второго этажа, огороженная легким никелем перил. Ей вдруг показалось, там, бледно-прозрачные, уже стоят двое, освещенные солнцем, мужская рука лежит поверх тонкой руки девочки, а другая держит розу на длинном стебле, положив ее на круглую трубку перил.
  - Там наша спальня, - шепнул он в горящее ухо, - пойдем.
  Она послушно двинулась следом, сначала в тень террасы, потом по легким ступеням витой лестницы, шепотно отмечающей шаги. И ахнула, входя в просторную комнату, полную каких-то бликов и сияния. В полумраке по левую ее руку раскинулась большая кровать (хотя слово совсем не подходило к бескрайней плоскости, накрытой матовым покрывалом), какие-то кресла и низкие столики, высокий зеркальный шкаф во всю стену. Справа от входа белели двери, украшенные врезанными изгибами дымчатого стекла в тонких золоченых рамочках.
  - Туалет, душ, ванная, - перечислил Вадим, ведя ее дальше, туда, где через огромное стекло балконных дверей комнату заливал солнечный свет. Путался в узких листьях растений в кадках, бежал по низким столикам с вазами и пепельницами, уютно устраивался на пухлых подушках низкого дивана, цветом таких же, как в персиковой машине.
  По пути на балкон Вадим подхватил из вазы яблоко, сунул его Кире, она опустила руку с прохладной тяжестью, стесняясь кусать.
  - Тут жалюзи, Лорка не закрыла, коза, теперь жарко. Сейчас откроем двери.
  Широкое стекло уехало в сторону, выпуская их на гладкий пол, ограниченный никелем перилец. И через пару мгновений Кира, обеспокоенная названным женским именем, стояла так, как привиделось ей снизу, а еще, во сне, невнятно вспомнила она, кажется, мы тут стояли. Вместе. И - роза. Там, во сне, было почему-то страшно.
  Но сейчас волновало совсем другое. Она искоса посмотрела на загорелый профиль. Вадим повернулся, улыбаясь.
  - Ты насчет Лорки? Это старая знакомая, она тут у бывших хозяев работала, ну как сказать, вела хозяйство, в общем. Она мне и сосватала дом, когда его стали продавать. А чтоб все не развалилось, я ее попросил остаться. Видишь, цветы всякие, и пыль надо стирать, и прочее, по мелочи. Опять же, потом уедем, нужно, чтоб кто-то был, в сторожах. Да ты ревнуешь, что ли?
  Он засмеялся.
  - Когда увидишь, перестанешь. Ей уже сороковник, Лорке. Она свое отгуляла. Не баба - сержант в юбке.
  - Не хочу я ее увидывать, - расстроилась Кира, - ты же говорил, только мы. Без никого.
  - Не хочешь, не увидишь, - кивнул Вадим, - пошли, покажу кухню и бар, будешь сама на хозяйстве.
  В кухню вела дверь, спрятанная за зеркалами шкафа, там было мало места, но очень уютно. Холодильник, белая плита, стол с высокими барными табуретками, над которым висели перевернутые капли стеклянных фужеров.
  - Там внизу есть большая. А эта так, если посреди ночи вдруг захочется перекусить. Телевизор вон, на стене. Пульт в ящике с ложками.
  Он вольно сел, вытягивая ногу и ставя другую на подножку табурета.
  - Ну, маленькая хозяйка большого дома, давай, налей своему мужчине сока. Посмотрю, как управляешься. Нет, подожди. Пойдем, сделаем еще одну вещь.
  Они снова ушли в спальню. Вадим поднял сумку Киры, которую поставил в кресло. Открыл зеркальную дверцу, за которой почти пустые полки.
  - Сумку сюда. Теперь давай свои вещички. Ну? И я тоже.
  Он расстегивал рубашку, кидая ее на кресло, стащил джинсы, потом носки и трусы. Взял большое полотенце.
  Кира неловко оглянулась на проем, ведущий к лестнице.
  - Стесняешься? Да перестань. Все, что за этим забором, считай, наша с тобой комната, зачем в ней тыща дверей? Пошли в душ, а то пыльные, с дороги.
  Раздеваясь под шум воды и возгласы Вадима из душа, Кира вздохнула, набираясь решимости. В самом деле, какого черта она дергается? Поверила? Да. Что-то разве случилось плохое? Нет! И вообще надоело ежиться, ожидая непонятно чего. Мичи оказался богатым мужчиной, бывают такие. Вон Хелька рассказывала про двоюродную сестру, у которой роман с капитаном дальнего плавания. Тот ее в Прибалтику возил, жили на побережье, она говорила, с придыханием, такой дом, ой девочки, та-акой дом. Если Мичи хотел прекрасно провести отпуск, и ему для этого нужна Кира, а Кира любит его, так почему же нельзя порадовать любимого, и порадоваться самой?
  - Залезай! - он обнял ее мокрыми руками, вталкивая под веер теплой свежей воды, - ты мой дельфин, иди сюда, будем целоваться.
  Они целовались в душе, потом, топчась на плетеном коврике, потом на чистых простынях, вытащенных из шкафа и кое-как брошенных на бескрайнюю постель. А потом время встало, уйдя к балконным стеклам, там делало что-то со светом и солнцем, не мешая им лежать, двигаться, замирать, и снова двигаться, в нежном ритме, который мужчина задавал, внимательно глядя на запрокинутое лицо, выгнутую спину, ноги, покрытые легким загаром раннего лета.
  Иногда он говорил. Шептал ласковые смешные прозвища, или спрашивал:
  - Не больно? А так?
  - Нет, - шепотом отвечала Кира, чутко слушая его руки и подчиняясь им, - нет. И так нет.
  Потом лежали молча, мокрые, уже в почти полной темноте, в открытую дверь балкона влетал ветерок, за ним светили крупные точки звезд. Кира хотела есть, сильно, поняла это только сейчас, после всего. И еще...
  - В туалет не хочешь?
  - Хочу.
  - Беги. Потом перекусим, что там у нас.
  Она села на постели, потом встала, зная, он смотрит в полумраке, закинув руки за голову. Оглянулась на кресло, куда сложила одежду.
  - Так беги. Все равно темно.
  Мужская рука протянулась в сторону, и после щелчка в комнату полилась тихая музыка. Кира благодарно улыбнулась, уходя в белые двери с дымчатым рисунком. Услышав еще слова, остановилась.
  - Что?
  - Я говорю, а жаль. Что темно. Хочу на тебя смотреть.
  Потом они сидели в кухоньке, голые, кинув на табуретки полотенца. Вадим быстро сделал омлет, Кира налила в два высоких стакана томатного сока. Болтали о всяких пустяках. И она совершенно влюблялась в Мичи, еще и еще сильнее, благодарная за нежность там, где мучил ее небольшой страх, который она была полна решимости преодолеть. Не пришлось. Все было именно так, как нужно, наверное, как нужно, поправилась Кира, ставя холодный стакан, я не знаю, как нужно, просто все было чудесно, сказочно. Невероятно.
  - Да ты совсем спишь! Допивай, пора укладываться.
  Она сидела на постели, моргала сонно. И послушно кивала, улыбаясь, когда он, голый, красивый, собрал ее вещички - джинсы с рубашкой, старые полукеды - сунул на полку шкафа к спортивной сумке и, закрывая створку, щелкнул, показал ей блеснувший в пальцах маленький ключик:
  - До самого июля пусть там лежит. Все, что нужно, все у тебя будет, королева Кира. А теперь, спать-спать.
  
  Глубокой ночью она проснулась, тихонько села, полная внезапного страха. Нет его, она осталась совсем одна, в чужом дивном доме. Но на расстоянии протянутой руки лежал мужчина, мерно дыша во сне и уткнув лицо в согнутый локоть. Кира тихо коснулась светлых волос, замерла, боясь - разбудит. И встала, прошла в туалет мимо смутного отражения в большом зеркале шкафа. После, в ванной комнате, стараясь не шуметь, почистила зубы новенькой розовой щеткой, разглядывая в зеркале свое горящее лицо с большими сонными глазами, и переводя взгляд на всякие прекрасные мелочи. Флаконы с иностранными надписями, какие-то губки и щеточки, вешалку с махровыми полотенцами. Этот дом, подумалось ей, он сам как иностранный флакон с шампунем, такой же весь белый с персиковым и голубым, в изящных изгибах.
  Выйдя из ванной, помедлила, и прошла к открытой в ночь стеклянной двери. Плиточный пол холодил босые ноги, а за перилами мерцал, переливаясь бирюзой, бассейн. И вообще было вокруг восхитительно пусто, он так и сказал, все, что за этим забором, все - наше, одна большая комната, в которой не нужны лишние двери.
  В темноте у постели она не сумела найти ничего, потому взяла в ванной большое полотенце, завернулась в него и спустилась, чутко прислушиваясь, не проснулся ли Мичи.
  Вода в бассейне была ласковой и теплой, будто ее подогрели. Кира поплыла, потом нырнула, касаясь пальцами расчерченного квадратами дна. Вынырнула, встряхивая головой. И засмеялась, немного виновато. Мичи стоял наверху, в свете луны, перемешанном с голубыми бликами бассейна. Помахал ей и повернулся, исчезая. Но через полминуты вышел от лестницы, разбежался, и с возгласом прыгнул, окатывая смеющуюся Киру фонтаном брызг.
  Наверх унес ее на руках, подметая ступени свешенным углом полотенца. Уложил, целуя в губы и в глаза. Когда заснула, осторожно разжал ее пальцы на своей руке. И встал, беря с низкого столика пачку сигарет. Вышел на балкон снова, прикуривая, отошел к дальнему краю, у самой стены, облокотился на легкие перильца. Сказал вполголоса в пустоту:
  - Ну?
  После паузы, в которой огонек сигареты разгорался и тускнел, из темноты, где пряталась еще одна узкая дверь, раздался ответ, тоже негромкий:
  - У тебя там такие кобылки были. Фактурные. А эта...
  Мичи пожал блестящими в лунном свете плечами.
  - Да как хочешь.
  Из темноты хмыкнули, перебивая. И снова наступила тишина, с далекими голосами редких ночных птиц.
  - Ладно, - сказал голос после паузы. Огонек тускнел, снова становился ярким, опять почти исчезал, - когда? Завтра?
  - Я же сказал. Две недели. Потом бери.
  В темноте заворочалось, хмыкая и посмеиваясь.
  - Да ты романтик, Димон. Ладно. Балуйся. Маякнешь.
  Мичи молча кивнул, стряхивая пепел в прихваченную тяжелую пепельницу. За дверями удалялись тихие грузные шаги. Через паузу чуть слышно зарокотал мотор, метнулся свет фар, осветив вершины сосен, и упал, исчез в нижней темноте.
  
  В сумраке спальни мужчина прислушался к тихому дыханию, лег, вытягиваясь и напрягая руки, потом, до сладкой дрожи, все тело. Закрыл глаза.
  - Мичи?
  - Да, моя королева Кира?
  - Кто-то приезжал? Я слышала машину.
  - Этот мимо. Наверху турбаза, за горой. Туда едут. Спи, маленькая.
  Он нащупал ее плечо, тронул шею, пробежал пальцами по скуле. Кира, толком не проснувшись, поцеловала теплую ладонь, поворачиваясь на бок. И снова задышала мерно, совсем тихо.
  Мужчина лежал рядом, улыбался, не открывая в темноту глаз. Тоже мне, ценитель нашелся. Фактура ему нужна. Вот сам пусть и кадрит своих фактурных. А Мичи нужна только эта. С ее преданностью, ее беззаветностью.
  Он и сам не совсем понимал, почему именно она, вернее, конечно, он мог себе это объяснить, забыв о том, как однажды был разбужен, специально для важного дела, в котором самое важное - девочка с длинной косой и задумчивыми глазами. Которая не должна вырасти в то, во что она может вырасти. Но сбить ее с пути очень нелегко, понял, наблюдая и протягивая нити общения. Особенной Кире нужны особенные методы. А это его конек, и его фишка.
  Выходит, все же романтик, спросил он себя, улыбаясь стремительно мелькающим картинкам будущего, которое приготовил маленькой любящей Кире через две коротких недели счастья. И согласился, засыпая, довольный собой и нынешней своей жизнью. Романтик. Кира получит свое счастье, в полном объеме, с горой и через верх, потому что он честен с жертвами. И потому что она его заслуживает. В той же мере, в какой заслуживает уничтожения.
  
  ***
  
  Взрослая Кира, отделенная от спящей на любовной постели девочки тремя десятками лет и краской, изменившей лицо, не могла слышать тихой беседы, потому что маленькая Кира тоже не слышала ее. Но увиденное в воспоминаниях окрашивалось тоской и предчувствием беды, а еще ужасным было то, что все попытки достучаться до прошлого оказывались бесплодными. Кира была слишком увлечена новыми впечатлениями, и своими переживаниями в них, чтобы следить за тем, что возможно мелькнуло там, в сумеречном небе над острыми щетками сосен по склонам. Слишком рано, поняла Кира, уходя в свою комнату, бесцельно листая вкладки на ноуте, после выбираясь в кухню, машинально поставить чай, и снова уйти в коридор, встать у двери, прислушиваясь, не зазвучат ли мужские шаги. И еще непонятно, от чего именно предостеречь влюбленную девочку. Нет никаких фактов, если они были, то не всплывут, пока не вспомнятся. Да и поверит ли Кира рассказу о чем угодно, пока рядом с ней великолепный Мичи, такой нежный, такой бережный. Нужны прожитые годы, чтоб научиться верить маленьким знакам - взгляду, интонации, случайному слову. И не просто прожитые, понимала Кира, думая о знакомых людях, наступающих на одни и те же грабли, всю жизнь, а прожитые как-то по-особому. Из увиденного что насторожило ее саму? Конечно, то, как Вадим говорил о незнакомой Лорке, которая "отгуляла свое", а еще этот шкаф, куда легли запертые на ключ вещи Киры, оставляя ее одну в новом месте. И еще мягкие, почти незаметные нарушения обещанного. Он говорил ей - будем вместе, месяц. А потом сказал мимоходом, я буду уезжать по делам. Конечно, логично, дела - такой дом на пустом месте не появляется, но было слово "вместе", и вот от него остается лишь часть. Взрослая Кира понимала, что так и отодвигается нарисованное Мичи заманчивое будущее. Маленькими шажками, по чуточке.
  Но зачем он делает это? Да и делает ли, вдруг спросила она себя, остановившись в прихожей и разглядывая расписанное лицо. Вдруг все это паника, Кира? Тебя обуяла тоска, потому что ты - не помнишь. И уверена, что вспомненное обязательно ужасно. И обязательно связано с Мичи. А вдруг вовсе нет?
  И задавая себе вопросы, все ответы на которые лежали в области предположений, резко устала. Так сильно, что ослабели ноги, показалось - не сумеет дойти до дивана, упадет прямо тут, в коридоре.
  На полке лежал забытый мобильный, Кира вцепилась в него вялой рукой, ткнула, отчаянно желая услышать голос Ильи, такой совсем живой, настоящий, без всех этих прослоек и переплетений. Пусть будет связь, взмолилась, прижимая телефон к уху, ну пусть будет. А не это - абонент находится вне...
  Телефон послушно загудел, отсчитывая звонки. Кира оперлась рукой о полку, с облегчением сторожа. Вот щелчок, вот сейчас он скажет...
  - Солнце. Кот-перекот, я...
  - Доброй ночи, королева Кира.
  Она резко отняла телефон от уха, всмотрелась в экран. Осторожно поднесла снова, нахмурилась.
  - Олег? Извините, я набрала не тот номер. Вы сказали, королева Кира?
  - Я сказал? - изумился в трубке мужской голос, - что вы, Кира. Я сказал, очень рад, дорогая Кира. Хотел сказать, вашему звонку рад, да вы стали говорить. Обидно-то как.
  - Что?
  - Я говорю, обидно, что вы всего лишь ошиблись. Я обрадовался. Мы тут сидим, под виноградом. Такая чудесная ночь. И ваш звонок.
  - Извините, - отрывисто повторила Кира.
  - Я уезжаю. Через три дня. Ужасно жалко, что вы так и не смогли приехать. Или есть надежда?
  - Я не знаю. Вряд ли.
  - У Валерия Никитовича дивное вино. Вы меня простите. Я немного выпил. А то не решился бы. Кира вы знаете, что вы очень красивая женщина?
  - Вы меня видели на фотографии только.
  В трубке раздался смех. Хороший такой мужской смех, приятный.
  - На четырнадцати фотографиях. Ровно столько вы публиковали в сети за несколько лет. Я собрал их все. Лежат в отдельной папке. Она так и называется...
  Целую секунду Кира была уверена, он скажет "королева Кира".
  - Называется "Кира прекрасная". Иногда я их листаю. В чем ваша тайна, Кира?
  - Что?
  - Почему от вашего лица становится спокойно? Уверенно. Будто вы за руку держите. Это не просто красота. Тут еще что-то.
  - Олег, спасибо вам. За комплименты.
  В дверях загремел ключ, Кира еще договаривала, а они распахнулись, явив громоздкую фигуру Ильи, с набитым пакетом и рюкзаком на одном плече.
  - Мне пора. Спокойной ночи.
  - А ну! - Илья внезапно ловко перехватил телефон, рявкнул в трубку, - эй ты, козлина! Чего вякаешь там!
  - Отдай! - Кира кинулась, пытаясь вытащить телефон из кулака.
  Тот взлетел вверх, почти под потолок, крепко схваченный пальцами. Илья подозрительно осмотрел платье с обнаженной спиной, раскрыл глаза на возмущенное лицо в бронзово-черной раскраске.
  - Я не понял. Ты тут чего? На карнавал собралась? Да стой. Не дам!
  - Дай телефон! Это по работе!
  - Ага! Слышал я про работу. Комплименты! Я щас ему перезвоню, козлу этому!
  - Не смей!
  Кира отступила, обжигая Илью ненавидящим взглядом. Сдавленным от злости голосом пообещала:
  - В последний раз тогда пришел, понял? Я не шучу.
  - Та на тебе, - Илья кинул телефон на полку, ушел в комнату, не разуваясь. И загремел там чем-то, бормоча себе под нос всякое.
  
  Глава 28
  
  02.07.16
  
  Через полчаса Кира сидела в маленькой комнате перед зеркалом, глядя в свое, такое чужое под краской лицо. Бронза и уголь скрывали выражение, и пылающие скулы скрывали тоже. Только глаза были полны мрачной злости и недоумения. А в ушах до сих пор гремели злые упреки и ехидные высказывания, которыми двое закончили разговор.
  ...
  
  Она вошла в комнату, когда Илья стоял перед полками, держа в руках старую косметичку, туда они складывали хозяйственные деньги. Под сердитым взглядом Киры вытряс бумажки, комкая, сунул в карман, потом вернул пару купюр в раскрытую косметичку и сунул ее обратно на полку.
  - Что, - дрожащим от ярости голосом поинтересовалась Кира, - свое уносишь? Устроил тут раздел имущества?
  - Тебе на неделю тут хватит. Одной.
  Илья прошел мимо, толкнув ее плечом, хлопнула дверь в комнату. Кира хотела остаться, но выскочила следом, что-то говоря, а в ответ летели такие же несвязные слова, потом молчание, потом саркастические усмешки, и она, срываясь, что-то крикнула, на что Илья замолчал, набычившись, отвернулся и вышел, исчезая в темноте подъезда.
  Сейчас, сидя перед зеркалом на старом мамином диване, она не могла припомнить слов. Его и своих, сказанных сгоряча, наверняка ужасно обидных. Рядышком сидел Клавдий, вылизывался, и Кира усмехнулась. Он умел заниматься своими делами, принимая сочувственный вид. Будто мыл большое черное лицо, увенчанное усами, исключительно в помощь несчастной Кире, и так же сострадательно задирал лапу, намывая ее до блеска. Не то Лисса-Кларисса, которая даже гладиться изволяла с видом независимым и отстраненным.
  Через коридор, за кухонным окном что-то шумнуло, неясно прозвучали голоса. Кира быстро встала и пошла туда, кинулась к распахнутому окну, укрытому шторой, утишая дыхание, прислушалась. Опустила руки. Конечно, это не он. Или он, но мимо.
  Когда-то они лежали, раскидав жаркие ноги, смеялись, дразня друг друга, и Илья важно, красуясь и будто зная ответ наперед, спросил уверенно:
  - А если разбежимся, как же ты будешь? Мимо ходить? Когда мы с пацанами там, на плитах?
  - Придется вырвать все волосы на голове, - вздохнула Кира, - сменить квартиру, город, страну, планету, пол. И вообще повеситься, напившись яду. Ты смеешься, да? Нормально буду ходить. Еще и ручкой помашу.
  - Да ладно? - не поверил Илья, обижаясь.
  И Кира, чтобы не увеличивать обиду, призналась, конечно, будет страдать, а то! Укротив желание сказать, ну что ты, мальчик мой, неужто полагаешь, я до тебя спала царевной и ни разу не обжигалась? Но выжила, смеюсь, занимаюсь прекрасной любовью.
  Знание о себе помогало ей быть мягче, сговорчивей. Потому что, знала Кира, если совсем уж паршиво станет, ну, как писал Грин в одном из любимых ее рассказов, залепим дырку в кофейнике свежим мякишем и станем жить дальше. Не помирая.
  Вот и теперь, услышав снова чьи-то голоса, она наклонилась к оконной сетке. Позвала тихонько, понимая, он уверится в ее неумении жить без его любви (да и ладно):
  - Илья?
  Но голоса прошли мимо, что-то рассказывая и со смехом перебивая друг друга.
  Кира вернулась в коридор, ушла в ванную, тщательно смыла с лица боевую раскраску (тоже мне, богиня с драконами, укорила себя, но рассеянно, не съязвив всерьез), вернулась в комнату, сняла платье, и как была, в одних шелковых трусиках, постелила на узком диване, легла, вытягивая ноги. Убежал и ладно. Помиримся завтра. И Светильде пора уже позвонить, соскучилась по дочкиному контролю.
  Все оставляю до утра, приказала себе и заснула, не видя снов.
  
  ***
  
  Илья не пришел и не позвонил. Кира попробовала сама, послушала голос оператора. Ах, отключил, ну и хрен с тобой, золотая рыбка. Поговорив с дочкой, неспешно сделала домашние дела, вторым слоем сознания отпустив поводок воспоминаний на максимальную длину. Маленькая Кира в прошлом обживает свой временный дом. Дом ее взрослого счастья. Сейчас там, знала Кира, одно лишь персиковое счастье с бежевыми подушками низких диванов. Да без краев - постель, в которую ложиться третьей совсем ни к чему. Пока она там полностью в своем счастье, понимала Кира, к ней невозможно достучаться. Если что-то случится, прошлое позовет само, как позвало недавно, сорвав из реальности магазина, где стояла с флаконами шампуня в руках.
  К вечеру Кире стало нехорошо. Не от прошлого. Она волновалась за Илью, и просто скучала по его медвежьим шуткам и щенячьей радости. Ужасно обидно, что все так вышло. Если бы поднял трубку, помирились бы.
  Тут она вспомнила, как стоял с раскрытой косметичкой. Достала ее и рассмеялась, шевеля пальцами две купюры по пятьсот. Мальчик-то оказался прижимистым. Вытащил практически все, сколько там было, тысяч шесть или семь. Благородно оставив Кире в семь раз меньшую сумму. Конечно, нужно сделать скидку на возраст, пацан совсем, наверняка кинулся все прогулять, завивая горе веревочкой. Но резонный вопрос, если он так вот, йэхх, то почему Кира должна теперь экономить на хлебе? Как будто не она варила ему еду и стирала шмотки!
  Скомкав купюры и снова сунув их в кошелек, опять набрала номер и набирала его еще раз десять, сперва желая накричать, снова упрекая, потом просто спросить, к чему это все - вот так. Потом решила предложить помириться, не доводя ситуацию до абсурда.
  На одиннадцатый раз набрала другой номер.
  - Алло? Олег? Добрый вечер. Как там ваше "под виноградом"?
  - Не очень прекрасно, - сокрушенно признался явно обрадованный Пеший, - но я не теряю надежды.
  - Я приеду. Завтра. Если в том еще есть...
  - Конечно, есть! Кира, вы меня очень обрадовали!
  - Только я хочу заранее с вами договориться.
  Она держала трубку у скулы, а сама улыбалась. Если он не дурак, там, под виноградом, то конечно, понимающе улыбается тоже. Женщина, которая заранее предупреждает о своей недоступности, чаще всего поддается на ухаживания. Это Кира знала и по себе.
  - Я замужем, извините, что напоминаю, вдруг вовсе не в тему. Но все равно. Приеду исключительно обсудить рабочие моменты.
  - Согласен!
  - И было бы здорово, если б вы носили за мной штатив.
  - Э-э... что?
  - Штатив, - пояснила Кира, - он тяжелый. Новые места, я буду их снимать. Поможете?
  - Всенепременно! Вы поедете утренним?
  - Да.
  - Езжайте сразу до Коктебеля, - решил Пеший, а за его радостным голосом слышались еще голоса, мирные, ведущие вечернюю беседу (под виноградом, усмехнулась библейской картинке Кира), - я вас встречу и прогуляемся. Потом в Никишино, к нам.
  - Под виноград.
  - Это самое важное. Да. До завтра, Кира? До встречи?
  - До встречи.
  
  От своего целеустремленного нахальства Кира сама растерялась. Но обдумав, кивнула себе. Ничего катастрофичного. Коты все равно не дадут загулять надолго, да и в загул она не собирается, после ссоры с Ильей о всяких нежностях и думать противно. Но привязываться к домашнему очагу, который, тем более, оказался не нужным, не с руки и незачем совершенно. Она взрослая, самостоятельная женщина, иногда чересчур мирная, точнее мирящаяся с попытками мужчины сделать из себя предмет интерьера, такой - всегда в пределах кухни и спальни. Но если попытки становятся чересчур настойчивыми, место мирной Киры занимает Кира-воительница, и пусть мужчина считает ее истеричкой, стервой и так далее, тому подобное, главное, она снова отвоевывает свое место в этой реальности.
  Тем более, Илья, в отличие от прошлых ее привязанностей, обо всем этом поставлен в известность. Если не поверил - его грусть.
  Маленькая Кира тоже слышала правду о себе, подумала Кира, бросая вещички в рюкзак и в сумку. Он говорил ей. Не скрывая. Потому что иногда правда выглядит любовным враньем или обычной такой болтовней. Илья, наверняка, тоже решил, что Кира болтает...
  Тут она поняла, что слишком много думает об Илье, проверила собранные вещи, кошелек с пресловутой тысячей и мелкими купюрами. Насыпала котам сушки, приготовила наутро пакетики с кормом. И легла спать, уже предвкушая поездку и приятно волнуясь.
  
  ***
  
  Пеший ждал ее на первой остановке поселка, там, где дорога только надумала спускаться к морю, а стороны света распахивались, показывая дивно сверкающую бухту, схваченную по сторонам горными кряжами.
  На остановке толпился летний народ, цветные рубашки, шорты, платья и панамы, но Кира узнала его сразу. С холодом по мокрой от автобусного пота спине - не по маленькой аватаре в почтовом ящике. Он улыбался, высокий, с широкими плечами под светлой рубашкой, в вытертых джинсах с продранными коленками. С коротко стриженой головой, отливающей бледным пепельным золотом. Щурил светлые глаза на твердом загорелом лице.
  Лицо, как топор, вспомнила Кира свои слова, сказанные тридцать лет назад, о другом мужчине, потому что не может он быть им - великолепным Мичи маленькой Киры.
  Нет, конечно, это не он, решала она, говоря какие-то пустяки и кивая в ответ на его пустяки, отдавая тяжелый штатив в черном чехле, и идя рядом по узкой тропинке в сторону от шоссе. Не более он, чем любой мускулистый блондин не старше сорока. Наверное, не старше. И почему она вообще решила, что Пеший - ее ровесник?
  - Олег, простите, - перебила светскую болтовню, призванную заполнить паузы в общении мало еще знакомых, - а вам сколько лет?
  - Тридцать семь. Говорят, я выгляжу старше. - озаботился Пеший, проводя по волосам свободной рукой.
  - Врут. На свои и выглядите. А как вас по отчеству?
  - Павлович.
  Кира хотела уточнить, уверены, что не Вадимович? Или, к примеру - Дмитриевич? Но не стала, чтоб не выглядеть дурочкой. Успокойся, Кира Львовна сорока семи лет. Мичи было столько, сколько сейчас Пешему, значит, встреть ты его, вряд ли узнала бы в седом мужчине под семьдесят стройного учителя физкультуры, о котором вздыхали школьные красавицы. Олег Павлович даже не сын ему. А будь все сказочно так, вдруг Мичи идет через годы, не меняясь, ты поняла бы по взгляду или выражению лица - узнал. Если, конечно, тебя саму можно узнать через тридцать лет.
  - Вы очень похожи на одного моего знакомого, - легко сказала, следуя за ним по тропе, - из прошлого, он в школе работал, учителем.
  Спина Пешего ничего не выразила, и походка осталась такой же мерной. Он быстро оглянулся, Кира видела - из вежливости, чтоб она не говорила с лопатками под рубашкой. Засмеялся на ходу:
  - Я бы повесился, в школе работать. Учителя - потрясающие люди. Умеют. А мне хорошо только со взрослыми, знаете. С ровесниками и теми, кто старше.
  - Как я.
  Тропа расширилась, выводя их на гребень травяного холма, по которому гулял горячий ветер. Кира встала рядом с Пешим, оглядывая сверкающий жарой воздух, и в нем - травы, далекие облака, выступы гор, блески воды, точки людей среди кубиков домов и пенок деревьев.
  - Как тут. Совершенно прекрасно.
  Он кивнул. Потом повернулся, показывая рукой на долинку у подножия плавных бесконечных холмов.
  - Никишино там. Видите, домики? Оттуда не видно моря, но в нем своя красота. Тишина, уют. Те самые вечером посиделки под виноградом. А еще дивные совершенно ночи, Кира. У моря нет таких звезд, какие видны там. Вы как? Хотите вниз, к морю? Или пойдем потихоньку, чтоб не перегреться, к нам? Поселю, отдохнете, потом погуляем. Тут есть одно место, как специально для вас.
  Он взглядывал на нее и отводил глаза, деликатничает, весело поняла Кира, но ему любопытно. Сравнивает с фотографиями.
  - К вам, - решила она, - я только еще постою, немножко. Тут, похоже, тоже мое место, если бы не коты, осталась бы тут. Жить.
  - На верхотуре? В пустоте? - Пеший обвел пустоту рукой.
  - Да. Превратилась бы в какой чертополох, и торчала, на самом юру.
  Она замолчала, чтоб насмотреться. Пеший молчал рядом и знала Кира - смотрел, уже не отводя глаз.
  - Похожа? - спросила, немного насытив глаза и с сожалением собираясь вернуться на тропинку.
  - А. Да. Впрочем, - он помолчал, и к удивлению Киры, которая ожидала услышать расхожий комплимент насчет, в жизни лучше, сказал быстро, - почему мне кажется, что я уже вас встречал? Нет, это не просто бла-бла с интересной женщиной, я серьезно. А вспомнить не могу. Теперь спать не буду, пока не вспомню.
  - Будем сидеть под виноградом, - рассмеялась Кира, - потом пойдем снимать горы под звездами, на сон времени не останется. Если встречались, вспомните.
  Она оглядела сверкающую пустоту напоследок и покачнулась, перестав слышать его слова. Было так, будто прямо перед ней открылась гигантская полынья, невидимая, но ясно ощутимая. Распахнула огромный рот, пытаясь втянуть в себя маленькую фигуру женщины, а та (это я, напомнила себе Кира, чтоб не улететь туда, это я тут стою) растопырила и сжала пальцы, ощущая кожей ладоней грубые кожаные петли, натянутые до звона.
  Два дракона держали ее, не давая сорваться с травяной высушенной солнцем и ветрами вершины. Правый - созданный из грубых черных камней, и левый, насыпанный миллионно-летним пеплом, уже набирающим цвет бронзы от полуденного солнца.
  Пеший позади кашлянул. Кира разжала руки, улыбнулась вежливо, повертываясь уходить и тщательно следя, чтоб лицо не выражало ошеломления. А то подумает, приехала сумасшедшая дамочка, медитировать на пейзаж, вскрикивая и ловя воображаемых динозавров.
  
  04.07.16
  
  И снова застыла, уколотая в глаза далеким белым кубиком среди зелени гор.
  Дом, подумала быстро, удерживая на лице приятную вежливую улыбку, вон там, вот он. Тот самый дом. В скалах.
  Пеший снова кашлянул выжидательно. И она, с трудом отведя глаза, двинулась следом, по тропе, которая вела их дальше и дальше от шоссе, от воды, обещая светлыми тонкими петлями вдалеке спуск в долинку, полную зелени и крыш.
  Ветер уносил слова, потому они больше молчали, Пеший оглядывался, проверяя, нормально ли ей идется, она улыбалась в ответ на заботу, чтоб видел - все хорошо. Солнце палило, пробираясь сквозь ветреные пласты, нагоняло усталость, незаметно, потому что сперва казалось, вокруг радостная прохлада. Но подкладкой ей оказывался нестерпимый зной, от которого - никуда.
  Только в тень, под благословенный виноград, подумала Кира, уже с усилием переставляя потяжелевшие ноги. Но не хотелось показывать слабость перед мужчиной, который моложе на десяток лет. Удивительно, а вот с Ильей она могла быть какой угодно слабой, и он иногда подкалывал ее насчет возраста, совсем необидно. Наверное, решила Кира, потому что уже стал родным. Близким. И как ему удалось, за считанные месяцы? И где его носит, медведя, по каким городским хащам?
  Но тут Пеший остановился и, вытирая лоб, решительно сообщил:
  - Как хотите, Кира, а мне нужно передохнуть. Эта жара меня доконает. Посидим?
  Сидеть неподвижно было прекрасно. Зной сразу отступил, покоряясь ветру, тот толкал лапищей в лицо и плечи, поднимал волосы и трепал одежду. Совсем бы прекрасно, если бы спиной Кира не чувствовала разверстую над бухтой пустоту. А глаза уставали от усилий не видеть далекий белый дом, врезанный в скалы.
  - И что удивительно, - сказал Пеший, складывая носовой платок и суя его в карман джинсов, - нет об этом месте никаких легенд. Я не беру всякие сказочки для туристов, их десятки, но все фальшивые, придуманные для украшения и зазывания. Но посмотрите. Тут есть кроме живописности некие тайные смыслы. Будто за красотой стоит еще что-то. Нечто. Вы чувствуете?
  - А? - Кире показалось, вопрос задан в лоб, именно про то, что она чувствует, а он услышал мысли. Поймал.
  Но светлые глаза глядели безмятежно, с вежливым интересом. Так что, всего лишь светская болтовня, с усмешкой поняла Кира, умник-редактор умудрился сам себе в одной фразе спротиворечить. Сперва ай-яй-яй по поводу досужих вымыслов для туристов, а после - на эту же тему бла-бла для развлечения гостьи.
  - Не знаю, - она пожала плечами, - так сразу не пойму.
  - Не скажите. Первое впечатление - это очень важно. В нем видно то, что после спрятано. Мой вам совет, запоминайте первое впечатление. Пусть останется с вами. Вы смеетесь?
  - Я так. Мне тут очень нравится.
  Не рассказывать же Пешему о реальном первом впечатлении! В котором - драконы на поводке у женщины с цветным лицом и расписанными руками. Пустота, громыхающая беззвучным оркестром. Дом, в последние дни изученный Кирой изнутри. Внезапное сходство Олега Пешего с Вадимом-Мичи. А главное, четкое ощущение, что прошлое совершается в далеком красивом доме прямо сейчас. И, в промежутке между гремящей пустотой над морем и задней стеной красивого дома, обретаются сразу две Киры, одновременно.
  - Хотите, я расскажу о первом впечатлении от вас, Кира?
  - А я в ответ - о вас, да? - Кира покачала головой, поднимаясь с нагретого валуна, - пока не хочу. Меня манят обещанные вами посиделки. Вот вечером и поговорим, хорошо?
  
  ***
  
  Вечер наступил быстро, потому что, к своему веселому стыду, Кира проспала остаток дня. Оказывается, она очень устала. Оказывается, дежурство в прошлом мешало ей выспаться, да еще эта ссора с Ильей.
  Просыпаясь в маленькой, затененной все тем же виноградом, комнате, она в первую очередь набрала его номер, с досадой выслушала механический голос автоответчика и села, решая, плюнуть на отношения ядовитой слюной и пуститься во все тяжкие - доказывая, что востребована и всегда будет. Или же наоборот, уже начинать звонить кому-то из его мальчишек. Но кому? Телефон она знала только одного, Илья набирал как-то с ее мобильника, но этот самый Андрюха Пупс (Пупся, ласково орал в трубку Илья) сейчас в отъезде.
  Но ты оказалась здесь совсем не просто так, подумала о себе Кира, бродя по комнате, уходя в туалет и умыться, прислушиваясь к тихому говору и смеху за окнами. Не может все это быть случайностью. Могло бы, если бы не дом. Не бухта с драконами. Не внешность Пешего, который вынырнул из мироздания, когда все началось и пошло развертываться. А значит, нужно быть тут, смотреть, что будет и что можно сделать.
  Обещанные посиделки вышли совсем неожиданными. Кира заранее представляла себе мирную картину, привычную и потому успокоительную. С вытертой клеенкой на столе, уставленном гранеными стаканами, с лампочкой под жестяным абажуром. Стесненно готовилась к вежливому знакомству с хозяевами и гостями-постояльцами, что будут мелькать за спиной, или присаживаться, заводя не обязательные беседы.
  Но Пеший, постукав в двери, увел Киру по витой лесенке на третий этаж, опоясанный просторной террасой. Там, в решетчатой беседке, увитой редкими плетями винограда, что дополз снизу, из садика, обретался вполне стильный стол с мраморной столешницей, на нем - свеча в медном шандале, защищенная от ветра пузатым стеклом. Тонкие стаканы с тяжелыми гранеными донцами. И всего два плетеных стула.
  - Я подумал, вам не захочется толпы, и устроил тихий ужин. С видом на ночь. Вы не против, Кира?
  Она огляделась, кладя руки на плетеные подлокотники. Вид был. В темном просторном воздухе сверкала бухта, блестящей дорожкой и пухлыми, неземной красоты подлунными облаками. Громоздился справа черный хребет Кара-Дага. И сиял будто присыпанный смутной пыльцой Хамелеон, припав к лунной воде лапами и большой мордой.
  Кира отвернулась от бухты. Стол находился на самом углу террасы, потому горная часть пейзажа тоже была видна, с черными, в золотых искрах электрических огней, купами сосен на склонах. И ярко сияла горсть огоньков в центре.
  "Он делает это нарочно?"
  Пеший что-то неторопливо рассказывал, все еще не обязательное. Исчез в распахнутых стеклянных дверях этажа, вернулся с подносом, накрытым салфеткой.
  - Пока вы отсыпались, я жарил барабульку. Традиция у меня, если приезжаю, обязательно жареная барабулька, кефаль, сарганчики. Обязательно домашнее вино Никитыча. И помидорки Олеси. Это жена его - Олеся. Когда еду обратно, она мне целый баул собирает, в нем, конечно, нет жареной барабульки, но вино и помидорки, а еще банка домашней баклажанной икры. Я потом смеюсь, конечно, заморская - баклажанная. Так что рыбу от пуза ем тут. Давайте налью вам вина. Это не вино, это южная ночь в стакане. Настоящая. Я буду вам говорить некоторые вещи, Кира, они покажутся банальными, штампованными, эдакие комплименты. Но мне самому странно, что они так плотно укладываются в пустоты. Как кусочки мозаики. Вы меня слышите?
  - Что? Мозаика... Извините, Олег. Да, я слушаю. Налейте, конечно.
  - Я нормальную жизнь живу. У меня даже есть жена, бывшая, правда. Это ведь тоже нормально. Но тут появляетесь вы. И получается, я спал. Потом проснулся.
  Кира отхлебнула вина, густого, сладкого, с ошеломительным ароматом. Он, и правда, говорил совершенные банальности, но при этом пламя свечи показывало растерянность на резком лице с тонким породистым носом и твердыми скулами. Будто не мог подобрать других слов, потому что точны именно эти - истертые.
  - Все, что до вас, оказалось бледным, как будто оно небрежно нарисовано. Ненастоящее. Понимаете? Да черт, я даже позвонил бывшей жене - убедиться, что она существует. Вы можете решить, что я вас элементарно кадрю. Причем таким обыденным способом. Как все. Осталось еще спросить, а вы в кино, девушка, не снимались? Но я не стал бы. Про жену. И да, я не алкоголик и наркотиками не балуюсь. Кира. У вас бывало такое? Когда кажется, что ненастоящее, нереальное, оказывается вдруг реальностью? А настоящее - наоборот?
  - Бледным рисунком на старом пергаменте, - Кира улыбнулась, ставя стакан, - Олег, вы мои снимки видели. Думаю, из-за них и решили, что я живу в какой-то другой реальности.
  - А это не так?
  Голос был требовательным, но Кира не собиралась кидаться на шею Пешему, радуясь новым ушам.
  - Давайте поедим рыбы, - мирно предложила, подвигая ему свой стакан, - и вино, такое прекрасное. Успеем поговорить на серьезные темы. Мне кажется, главное, не то, что мы скажем, а то, что мы оба тут.
  Смеясь, подняла ладонь:
  - Вы понимаете, надеюсь, что я вас не кадрю. Таким вот неоригинальным способом.
  Рыба и правда, была очень вкусна, дольки помидоров резко пахли жарой и томатным соком, вино мягко кружило голову.
  - Тогда расскажите мне, как вы снимаете. Это нормальная тема для вечерней беседы?
  Кира пожала плечами. Слишком общий вопрос. На такие хорошо отвечать, читая заранее приготовленную лекцию, заглядывая в листочек. И Пеший, кажется, понял.
  - Например, о страхе. Вы не захотели. Но если бы стали снимать, как делали бы это? Куда отправились? С чего начали?
  - С воспоминаний, - медленно сказала Кира, ничем не рискуя, - они ведь есть у всех, так? Неважно, случилось что-то или могло случиться, но страхи были, они реальны. Я бы перебрала воспоминания, примеряя их на тот мир, который существует вокруг сейчас. Вы сказали - кусочки мозаики. Я тоже часто примеряю свои кусочки, и когда они совпадают с пустотами, получается нечто. Пример? Хорошо. Вот вам пример...
  Она огляделась. Внизу кто-то тихо разговаривал, издалека слышалась музыка. Прилетал ветер, шевеля волосы и заставляя пламя свечи метаться внутри стекла.
  - Представьте, что вам нужно спуститься. Отсюда. А не дают. Или нельзя. Вы еще не верите до конца, но постепенно понимаете, что не можете ничего изменить. И тогда предметы вокруг вас, эти вот, такие мирные, красивые, начнут меняться. Говорить. Свеча расскажет, что скоро погаснет, видите, огарок совсем маленький? Виноград слишком тонкий, не выдержит вашего веса, а листья его не спасут от дневного зноя. Мир схлопнется до размеров этой террасы. Пусть даже до размеров этажа, ну что там, за стеклом двери? Пара комнат, душ, кухня и холл с телевизором. И запечатанная лестница. На ней нет замка и нет досок накрест. Потому что запрет не в этой реальности, он в вашем воображении. Нет, просто - в вашей голове. А если в голове, то мир продолжает сужаться, потому что вы не полезете по винограду вниз - запрет. И не станете кричать туда, бросая стулья. Запрет. Неважно, кто и почему сотворил его изначально, главное, вы сами ввели в реальность всего один элемент. И все изменилось.
  Она отпила вина и поставила стакан на мрамор. Остатки. Бутылка почти выпита, а больше нет ни воды, ни вина, да и это неважно, главное, что мир там, внизу и вокруг, ждет, а ты сидишь беспомощно, запертый запретом.
  - Осталось лишь снять, - закончила она, улыбаясь, - бутылку с темным вином, свечу, звезды в листьях. И в снятом будет видно, то, о чем я сейчас говорила.
  Ниже их и дальше прокричала сова, тоскующим воплем, будто ужаснулась неснятым картинкам.
  - Я понимаю, почему вы не захотели снять настоящий страх, - раздумчиво сказал Пеший, вертя стакан в пальцах, - если вы так запросто делаете это, так мимоходом, для примера... То вы его сделаете совсем реальным, да? Совершенно настоящим. Как бы исполните.
  - Вы меня прямо в колдунью какую превратили.
  - Какая разница, как назвать. Главное, что вы умеете это. Не зря меня разбудили.
  - Что? Извините. Олег. Что вы сказали?
  - А что я сказал? - удивился собеседник, - какая разница, как вас называть...
  - Нет. Вы сказали насчет "не зря".
  - Да? Простите, я что-то задумался. Не помню. И мне это не нравится, - мрачно признался он, - я же сказал, что-то странное со мной происходит. Если вы. И я.
  
  04.07.16
  
  Два июня незаметно и медленно сходились в одно. Вот виноград, думала Кира, прихлебывая вино и беря из вазы персик, сколько он рос, чтобы добраться до третьего этажа, в том июне наверняка он был еще маленьким. Ребенком почти. Лоза не такая уж толстая, не столетняя. Но есть вокруг вещи, которые не успели измениться. Для них два июня, разделенные тремя десятками лет, почти одно. Быстрое время человека отлично от времени старых деревьев, гор вокруг, и даже от времени построенных людьми домов.
  - Вы меня слушаете? - Олег засмеялся, откидываясь на спинку стула, - странный у нас получается разговор. То вы улетаете куда-то, то я переспрашиваю, будто оглох временно. Это похоже на помехи. Как в телефоне бывают.
  - Слушаю, да, - немного слукавила Кира, но тоже смеясь, тут же призналась, - вы правы, иногда улетаю. Такое вот место.
  - Спать не хотите? Вы грозились уйти со мной в ночь. А штатив таскать не придется, мы поедем на машине. Повыше в горы.
  Тарелки уже были пусты, и бутылка опустела. Кира кивнула, поднимаясь, с персиком в руке.
  - Тогда я соберусь.
  - Я подожду у ворот.
  
  В номере она вдумчиво собрала рюкзак, сложила в него объективы, запасную батарею, фонарик с лазерной указкой, прочие мелочи для фотокамеры. И уже почти выходя, в шортах, рубашке и удобных кроссовках с носками, вернулась, прислушиваясь к себе, вытащила из сумки пакет с новым платьем, сама себе удивляясь, а не помнила, как и взяла. К платью нужна подходящая обувь, но это если ты брала его на выход, Кира, а так - обойдемся. И уже уверенно вытащила из бокового кармана сумки два коротких карандаша, сунула их в маленький рюкзачный кармашек. Засмеялась мысли, не худо бы и цепки припасти для драконов, но так как мысль ее рассмешила, значит, это уже шутка, продолжающая реальность действительно нужного - в сторону абсурда.
  Что будешь делать, Кира, если он ждет тебя у ворот в открытом кабриолете персикового цвета? С изрядно потертыми бежевыми сиденьями, конечно, не с нуля машинка, а откуда бы в те времена новые заграничные автомобили.
  Но за ночными воротами ворчала мотором компактная иномарка, блестящая в темноте то ли вишней, то ли бордо.
  - Куда? - спросила она, устроив на заднем сиденье штатив и садясь рядом с Пешим впереди.
  - Приказывайте!
  "Королева Кира" шепотом договорила стоящая вокруг ночь, мигая мохнатыми крупными звездами.
  - Видите, дом на скале? Туда можно подъехать?
  - Попробуем.
  
  В машине гулял мягкий сквознячок, тихо мурлыкала музыка, совсем не мешая молчанию. И Кире было так, будто она долго сидела в засаде, и вот ожидание кончилось, волнение куда-то ушло, осталась лишь собранность и готовность увидеть что угодно. Маленькую Киру? Да пожалуйста, теперь она не растеряется, как тогда, на прибое. Великолепного Мичи? Давай, я посмотрю тебе в глаза, думала Кира, покачиваясь в такт автомобилю и глядя, то вперед, то в боковое открытое окно на черные заросли.
  Олег закашлялся и машину дернуло, повело к обочине.
  - Что за... - затормозив, он резко распахнул дверцу, и пару минут Кире была видна обтянутая светлой рубашкой спина и отставленный локоть.
  Потом он выпрямился, потирая рукой скулу и подбородок. Засмеялся с неловким удивлением.
  - Думал, стошнит сейчас. Отравился, что ли? Вы как?
  - Я нормально.
  У него изменился голос, поняла она, незаметно наблюдая, с виду полная участия. Может, это от тошноты. Но изменился. И профиль стал немного другим. С кем рядом я еду туда, в свое прошлое? С соратником и почти уже другом? Или - с тем врагом, в которого когда-то превратился бывший любимый?
  Через два поворота открылась небольшая площадка, с двух сторон схваченная густой зеленью, а с третьей распахнутая вниз, в пейзаж с ночным морем.
  - Постоим, - предложил Пеший, съезжая с трассы на площадку, - смотровая... красиво тут... Я подышу. Заодно.
  В тусклом свете приборной панели лоб его блестел каплями пота. И запах. В машине стоял запах мужчины и парфюмерной смеси, будто он вылил на себя два разных одеколона.
  Кира вылезла, вытащила штатив. Ей стало интересно, вдруг на сегодняшних сумеречных снимках останется то, что происходит вокруг. Такое в сумраке явное, читаемое. В бухте появлялись острова, сперва казалось - тени от облаков, но облака уходили, а черные тени, увенчанные скалами, оставались. Между ними, светясь, проплывало что-то большое, под слоем воды, оставляя размытый след, как в небе оставляет его высокий самолет. И горы вокруг бухты, казалось, шевелятся, меняя очертания, когда не смотришь на них прямо.
  Не торопясь, она ходила по небольшой площадке, обрывистой к нижнему морю. Нацеливала объектив, ставила длинную выдержку и ждала, послушно разглядывая то, что наслаивало мироздание, кладя временные слои и какие-то другие слои, один на другой, чтоб после перемешать, создавая прихотливые узоры. Их было так много, что не перечислишь, а просто - смотреть и смотреть, принимая. Калейдоскоп, вспомнила Кира, десяток цветных стекляшек, создающих дивные узоры, не повторяя их, каждый прекрасен, и невозможно запомнить один, когда его сменяет другой. Тысячи и больше тысяч вариантов, создаваемых из одних и тех же элементов, и главное, все они торжествующе гармоничны. Значит ли это, что не только пейзаж, создаваемый геологией, временем, климатом и протча-протча, но и варианты человеческих судеб так же бесконечно разнообразны и каждый их них имеет право быть? И нет одного оптимального, самого главного, самого правильного? Может быть, это означает, что не нужно никуда ехать, Кира, не нужно никого спасать? Ты в прошлом справилась с ним, с собственным прошлым, теперь справилась с воспоминаниями, об этом ясно рассказывает твоя безмятежность. Оставь мирозданию совершившийся вариант и продолжай жить. Спаси красивого мужчину от изменений, которых он явно не хочет, вон, смотри, его снова тошнит, поезжайте вниз, на чудесную террасу, выпейте еще вина. И Илья, с которым у вас нет решительно никакого будущего, исчез так вовремя, освобождая тебя для новых, более оптимальных отношений.
  Не котенка же убиваешь, в конце-концов.
  Она взялась за прохладный алюминий штатива. Камера запищала и щелкнула, заморгала, записывая картинку. При чем тут котенок?
  - Кира?
  У Пешего был совершенно измученный голос. Кира повернулась, оставив штатив, подошла к машине, где он сидел, вытянув ноги наружу и вытирая пот со лба.
  - Олег. А знаете, вы езжайте обратно. Тут прекрасно, мне работы часа на три, на четыре, я люблю одна. Если отлежитесь, приедете, заберете меня. Если нет, я потихоньку вернусь сама. Сколько тут? Пара километров? Пустяки.
  Он, кажется, собрался возмутиться. Но тошнота не давала и думать, поняла Кира, убедительно кивая в такт своим уговорам. Ей внезапно очень сильно захотелось остаться тут одной, совершенно одной.
  - Я буду на связи, - предупредил Пеший, усаживаясь и поспешно снова прихлопывая рот рукой, - да что за свинство такое. Извините, ради Бога.
  - Я вам позвоню. Через час позвоню, чтоб знали, все со мной в порядке.
  После нескольких бессвязных фраз мотор заработал, порычал, и удаляясь, стих. Свет фар прополз между деревьев, потом мелькнул ниже, медленный. И скрылся за поворотом.
  Кира собрала штатив, уложила камеру в свою заслуженную спец-авоську. Выбрала место на самом склоне, так чтоб левым локтем ощущать совсем уже близкий дом, висящий над скальными выступами. И села на теплый валун, сосредоточилась, прикрывая глаза. Там, над ее плечом, в доме, который сейчас, скорее всего полон других, новых людей, совершались два разговора, разделенных всего несколькими днями. Оба нужны были Кире, как два цветных стеклышка, важных в составленном когда-то узоре, диктующем ее дальнейшую жизнь - до этой вот ночи.
  
  Глава 29
  
  Он учил ее быть женщиной, это было сладостно и прекрасно. Кире, и правда, ничего из запертого в шкафу не пригодилось. На креслах лежали привезенные Мичи несколько платьев, таких, подобных греческим туникам. Светлые и короткие, просто чтобы уютно позавтракать, или спуститься к бассейну, когда Кире надоедало ходить голой. А настоящим их домом в большом доме была постель. Целую неделю они ничем другим не занимались, вернее, все вокруг было лишь в перерывах. Плавали, лежали у края бассейна, сидели на низких диванах, болтая и смотря видеоклипы в большом телевизоре. Кира готовила, что умела. И поев, возвращались снова, на бескрайние простыни с раскиданными подушками.
  - Я бы хотел, чтоб ты разрешила мне... - он ждал ее стесненного кивка, потом поворачивал мягко и бережно, делал новые вещи, о некоторых Кира слышала, от подружек, которые шепотом рассказывали, мешая услышанное с нелепицами. А о другом не знала вообще ничего, но бесконечно доверяя своему Мичи, слушалась, ложась, как надо, училась и радовалась, если видела - она снова сделала его счастливым.
  Иногда новое причиняло боль. Но он всегда предупреждал ее об этом и Кира терпела, зная, дальше будет, как он обещал: после боли придет наслаждение. Он это умел. И умел не торопиться, казалось, вмещая в каждый час - целые сутки.
  Откидываясь на подушки, тяжело дыша, притягивал ее к себе, целуя, говорил:
  - Знаешь, чем эта боль отличается от любой другой? Наступает момент, когда на ее место приходит сладость. И это уже навсегда. Я дарю тебе умение наслаждаться, и поверь, такие подарки получает не каждая женщина. Даже если она красива и желанна. Когда мы...
  Тут он замолчал, и повторил, уже немного по-другому:
  - Скоро ты станешь королевой не только в жизни, Кира, но еще и в постели. Это очень важно. Гармонично.
  
  "Когда мы..." повторила обрывок фразы Кира, сидящая на темном склоне, обнимая колени. Он собирался сказать "когда мы закончим, с тобой". Но это пока лишь предположение, так?
  
  Мичи понадобилась неделя, чтоб научить Киру ликующе кричать, выгибаясь в его руках, а не просто наслаждаться счастьем своего мужчины. И это было так насладительно и прекрасно. А еще на спинке дивана лежало дивное платье, синего мягкого шелка, он привез его, когда уезжал утром, и потом сам надевал на Киру, проводя руками по ее плечам и бедрам. Поправив лямочки, оглядел с нежной заботой:
  - Моя девочка. Самая красивая. И - моя.
  - Твоя, Мичи.
  Платье было красивым, но радостнее всего было понимать - он любуется ею, ему нравится Кира, и она - совсем его Кира.
  Тут же синее платье было снято, и они снова легли, Мичи был нетерпелив, дышал часто, немного грубо повертывал Киру, так, что она вспомнила первое - прости, не смог удержаться, не сумел. От этого она совершенно улетела, впервые в жизни испытав полное, ослепительное наслаждение, а не ту физическую сладость, которая уже была ей знакома.
  - Мичи...
  Ей хотелось говорить без перерыва, они лежали, тяжело дыша, и он молчал, касаясь локтем ее горячего бока. Внутри все таяло и требовало немедленного еще чего-то, чтоб он понял, как ей с ним счастливо. Она сказала имя и остановилась. Вдруг понимая, что тысячи мелких слов не докажут ему. Не расскажут о том, что она испытывает. Нужны самые важные. Немногие.
  - Мичи. Я так сильно люблю тебя. Я сделаю все, что ты захочешь. Понимаешь? Совсем все.
  
  Кира на склоне дернулась, вскочила, глядя в ночную пустоту перед раскрытыми в прошлое глазами.
  - Нет! Не надо!
  Но девочка в прошлом упрямо повторила, будто ставя на сказанном печать:
  - Совершенно все! Честное слово.
  Мужчина сел, всматриваясь в ее лицо, такое взволнованное. Покачал головой, касаясь пальцами ее плеча, потом губ.
  - Не надо, Кира. Ты не понимаешь, о чем говоришь.
  - Понимаю! - она тоже села, беря его руку и целуя ее, - ты не можешь мне запретить! Не имеешь права. Я люблю тебя. А у меня ничего нет, чтоб подарить. Но я хочу сделать тебе подарок! Настоящий. Большой. Пойми ты.
  Она замолчала, мучаясь тем, что слова повторяются и повторяются. Как сделать так, чтоб он понял, ее любовь - больше мира, больше всего, что в мире существует.
  - Огромный! - добавила сердито, моргая мокрыми глазами, - и не надо, как будто я совсем маленькая. Я достаточно большая, чтоб спать с тобой и делать всякое. Женское. Значит, я могу сделать тебе взрослый подарок!
  - Кира! - Мичи вскочил, заходил между кресел и диванов, пиная босой ногой лежащие на полу свои брюки, рубашку, - ты путаешь, Кира! Секс, он может быть с девочками, в смысле, для него не обязательна зрелость, вон на востоке замуж выдают девчонок в двенадцать лет!
  - Не любовь!
  - Что?
  - То секс. А мы занимаемся любовью, ты сам это говорил. Сто раз. Зачем ты споришь! Ты учил меня быть женщиной, я стала женщиной. Ты радовался. Теперь я тоже хочу порадоваться.
  Она смотрела на него отчаянно, изо всех сил желая, пусть поймет!
  Мичи встал над ней, с удивлением на красивом лице. На голом животе билась маленькая мышца и Кире немедленно захотелось ее поцеловать, тронуть языком, прижаться лицом к его коже.
  - Тебя это порадует? Тебя? Ты станешь счастлива?
  - Да! Да и да. Сто раз. Да.
  Она уже улыбалась. Он понял!
  - Это царский подарок, Кира, - он сел рядом, беря ее руку, сжимая по очереди каждый палец, - королевский. Не зря я сразу увидел, ты именно королева. Но вот представь...
  - Ты опять?
  - Помолчи. Там, за домиком сторожа, кошка, я видел, ты туда бегала. С котятами, да? Смешные такие, маленькие.
  - Черный особенно, - засмеялась Кира, подавая Мичи вторую руку, и он стал бережно массировать ее пальцы.
  - Черный да. А теперь скажи, если я попрошу тебя. Ты пойдешь и убьешь котенка? Черного.
  В светлой комнате встала тишина, звонкая от солнца, и совсем короткая. Мичи внимательно следил, как меняется выражение на лице девочки. Сначала - будто он дал ей пощечину, потом пришло удивление, и сразу же сменилось мучительной болью. Губы шевельнулись, рот приоткрылся для ответа.
  Но он стерег и не позволил ответить.
  - Я никогда, слышишь, моя Кира, никогда не попрошу тебя причинить вред кому-то. Ты понимаешь? Это условие, на котором я принимаю подарок.
  - Пообещай мне.
  - Уже обещаю.
  - Нет, - она села напротив, с таким облегчением и такой горячей благодарностью на лице, что у Киры закололо сердце, - я тебе верю, ты знаешь. Другую вещь пообещай. Ты обязательно попросишь у меня что-то. Серьезное, большое, чтоб я смогла для тебя это сделать.
  
  Кира на склоне сжала кулаки, огляделась, выискивая, что бы такого швырнуть или разбить о камни. Но рядом лежал только штатив, рюкзак, на нем сумка с камерой, и она пожалела вещи. Покраснела, коря себя за скаредность, и бухнулась на валун опять, изумляясь собственной настырности. А заодно радуясь, что спровадила Пешего и не потащила его к самому дому. Потому что ту Киру вряд ли сейчас проймешь хоть чем. Не девка, а танк, прошептала сердито, и добавила безнадежно - и дура, полная дура.
  
  - Обещаю, моя королева Кира, - голый Мичи встал на одно колено, церемонно приник к руке, и Кира, смеясь, погладила светлую голову.
  Какой он прекрасный. И как же чудесно, что он сказал насчет котенка, показав Кире, какая же она еще глупая, и тут же дал обещание. А все остальное она совершит для своего Мичи с радостью. Нет, с полным счастьем.
  
  ***
  
  Время в прошлом текло, ускоряясь и замедляясь. Кира на склоне, не собираясь сдаваться, но с ощущением безнадежности, все же сняла шорты и рубашку, надела платье, и стоя босиком на короткой выгоревшей траве, привычными движениями, подставляя ладонь под острие карандаша, потом макая палец в лужицу натекшей бронзы и угля, превратила себя в Киру-знамение, встала, лицом к дому, напряженно прислушиваясь. Потому что через разговор, который состоялся, просвечивал другой, как огни через черные ветки ночных сосен. Потому что она понимала, он добивался чего-то, и сам подвел ее к обещанию. Запрет, вспомнила она свои недавние слова из вечерней застольной беседы. Ты вводишь всего один элемент, и мироздание начинает меняться. Вещи вокруг тебя меняют характер, становясь из добрых - угрозой.
  Кира ввела элемент, мягко подталкиваемая взрослым мужчиной, который преследовал свои цели. И теперь нужно увидеть, зачем ему это, и какие изменения произойдут. Ведь не делает же он ее убийцей котят, в самом деле!
  
  В доме над пустотой случился еще один яркий день, маленькая Кира проснулась сама, с памятью о бережном утреннем поцелуе, умылась, приготовила на завтрак блинчики, что лежали в морозилке. Выкупалась в бассейне. И стала ждать Мичи, бродя по дому и заглядывая в комнаты вдоль заднего коридора.
  "Я ищу комнату Синей бороды", от мысли ей стало смешно и немного страшно.
  За третьей дверью она увидела женщину и перепугалась, застыла на пороге, держась за круглую ручку. Та сидела на стуле, с каким-то цветным журналом. Кира сначала заметила его - с яркой обложкой и крупными английскими буквами. Потом - сильно напудренное лицо с жирно накрашенными черными ресницами и ярким ртом. Белые прямые пряди ложились на белые же плечи - на женщине был надет халат, будто она медсестра.
  Журнал опустился на колено, ресницы поднялись, открывая серые с голубизной глаза. Женщина поднесла к алому рту руку с сигаретой, затянулась, и выпуская дым, сказала хрипловатым голосом:
  - Привет. Курить будешь?
  - Н-нет. Здравствуйте.
  Женщина положила журнал и встала, поправляя халат, сунула руку в карман, в другой руке дымилась сигарета.
  - Скажешь Димке, я приезжала, за шмотками. Ну, он в курсе. Вернусь, как договаривались.
  - Димке? - неловко переспросила Кира, отступая, чтоб гостья вышла, и радуясь, что так случайно сама оказалась одетой, в платье-тунике, под которым была привычно голая.
  Женщина хмыкнула, прошла рядом, обдавая Киру ароматом духов. И стуча каблуками, спустилась по лестнице. Внизу под навесом шаги зазвучали гулко, удаляясь. Кира постояла, обдумывая тяжелое выражение на сильно накрашенном лице, а еще - у той были чулки в черную сетку, и сидела она, так что халат задрался, до самого белого бедра с не слишком ровной кожей.
  Ушла на балкон, встала там, держась за поручень и сердясь на то, что так испугалась. Он же говорил. В самом начале. Ну мало ли, приехала, да.
  - Кира! Где моя Кира?
  По лестнице звучали мужские шаги, и через полминуты Мичи обнимал Киру, целуя в макушку и прижимая к перилам. Она осторожно освободилась. Сказала, поворачиваясь:
  - Тут эта. Ты говорил, Лора, да? Кажется, она. Была в комнате.
  - Та-ак, - сказал Мичи, и в следующую секунду Кира осталась одна, испуганно вздрагивая от его сердитого возгласа внизу, под террасой.
  - Лорка! Иди сюда!
  Потом Кире было очень стыдно. Мичи ходил, широкими шагами, останавливался, крича на Лорку, а та, сунув руки в карманы халата, насмешливо молчала, глядя на него своими немного выпуклыми глазами.
  - Я повторяю. Ты должна с ней, как с королевой. Ясно? Потому что она королева и есть!
  - Мичи...
  - Я кому говорю!
  - Королева, - согласилась Лорка, меняя ногу и становясь удобнее. Перевела тяжелый взгляд на Киру.
  - Иди сюда! - Мичи схватил Кирину руку и потащив, вдруг толкнул к низкому журнальному столику. Поднял туда легкое плетеное кресло. Дернул ее руку:
  - Садись!
  - Мичи. Я...
  - Садись, я сказал!
  Кира села, дрожа губами и не зная, куда девать руки. Сложила их на коленях.
  - А ты! Целуй подол! И повторяй, "прости меня, королева Кира".
  Кира зажмурилась, комкая руками платье на коленях. Ткань шевельнулась, натягиваясь.
  - Прости меня, королева Кира, - сказал хрипловатый голос, равнодушный, без ярости или насмешки, что Кира страшилась услышать в нем.
  - Кивни, - приказал Мичи.
  Кира кивнула. Не открывая глаз.
  - Отлично. Лорку провожу, и вернусь.
  Пока их не было, Кира поспешно слезла со стола, кривясь, стащила на место креслице. И села в углу на стул, недоумевая, зачем это все.
  Мичи вернулся быстро. Сел в то самое креслице, припечатав, поставил на столик бутылку коньяка. С горьким упреком обратился к молчащей Кире:
  - Обещала мне верить. А сама? Что кривилась, глаза закрывала? Будто тебе стыдно. Я скажу один раз, повторять не хочу. Кира, если я делаю что-то, с кем-то, значит, у меня есть причины, поняла? С Лоркой нужно было, так. Веришь?
  Он налил в пузатый фужер темной жидкости и махнул в рот одним глотком. И вдруг закричал, швыряя фужер на пол:
  - Ты поняла, блядь, сука? Курва такая, поняла?
  Кира, всхлипнув, кинулась к шкафу, царапая зеркальную поверхность, попыталась открыть. Но даже ногтям не за что было зацепиться. Равнодушное зеркало отразило ее смятое, совершенно несчастное лицо, платье, такое дурацкое, с разрезами по бокам до самой талии, и видно - никаких там трусов.
  И застыла, слушая за спиной мужские рыдания. Повернулась. Мичи сидел, держа кулаки на столешнице, смотрел перед собой, мучительно кривя лицо.
  - Что? Что-то случилось? Мичи...
  - Анчар, - сказал, не глядя на Киру, прервался, потом договорил, беря со стола бутылку, - семь лет, Кира. Семь! Умер. Под машину попал. Я сам! Сам его отвез! На смерть.
  Коньяк забулькал в горле, будто он вода. Кира быстро подошла, встала на коленки, гладя шершавый коттон и заглядывая снизу в горестное лицо.
  - Бедный. Бедный Анчар. Бедный мой Мичи, любимый мой. Не надо.
  Отняла из вяло опущенной руки бутылку, сунула подальше к ножке стола. Выпрямилась, прижимая к груди голову и гладя упругие густые волосы.
  - Бедный мой. Как же я тебя люблю. Ну, прости. Пожалуйста, прости.
  - Тебя-то за что, - глухо спросил Мичи, не отрывая лица от платья и обнимая Киру, - нет, ты меня. Я виноват, наорал. Прости, маленькая.
  - Пойдем. Ляжешь. Тебе поспать нужно. Я тут.
  
  Он лежал, отвернувшись, лицом в согнутый локоть, Кира сидела рядом, глядя с бесконечной жалостью. И когда задышал ровнее, тихо встала, собираясь принести из холодильника воды со льдом.
  - Кира? Не уходи.
  - Я тут.
  - Иди сюда. Полежи со мной, Кира.
  - Да, мой родной.
  Через минуту он брал ее, так отчаянно и сильно, что Кира закрывала глаза, прикусывая губу. Терпела боль, потому что кто еще поможет ее любимому справиться. Он позвал, сам. Он без нее не может.
  
  06.07.16
  
  Вещи и предметы. Такие простые, называемые, не загадка, просто окружают, стоят, лежат и находятся, для удобства или для красоты. Вот шкаф, поняла Кира, неподвижно стоя на маленькой открытой площадке, в длинном платье, с пепельными, распущенными по обнаженным плечам волосами. С лицом двух цветов и руками, по которым текучая краска поползла сама, будто она - нарисованная кровь, послушная завиткам тонких узоров. Вот, шкаф. Высокий, с зеркальной дверцей, она так славно отражала тонкую фигуру девочки, встающей с утренней постели. Зеркало показало зубы, когда она кинулась, цепляясь пальцами, разыскивая ручку или замочек, которые пустят ее внутрь, к отброшенным вещам прежней Киры - школьницы, обманувшей маму, чтоб встретиться с Мичи. Зубами зеркала была его гладкая поверхность. Внутрь не попасть. Ключик забрал Мичи, оставляя Киру себе.
  И теперь она там, окруженная не своими вещами, чужими, которые прятали суть, свою. Если бы не весть о смерти пса, обман, может быть, раскрылся бы раньше. Но Кира, полная жалости, подталкиваемая умелым манипулятором, шла туда, куда он вел ее, не успевая оглядываться, остановиться, задуматься.
  Зачем? Зачем он делал это?
  
  Взрослая Кира понимала, делал. Не подчинялся обстоятельствам, а создавал их сам, создавая ими новую кирину реальность. Отличную от той, обещанной весенней первой ночью.
  Летняя ночь стояла вокруг, блистая луной на тихой далекой воде, крупными точками звезд в спящем небе. И - огнями, которые принадлежат людям, в их среднем мире, полном намешанных в нем добрых и нехороших явлений.
  Готова ли ты, легконогая Кира, к тому разговору, который выведет тебя снова, на ту дорогу, пройденную и забытую?
  - Не очень, - мрачно прошептала она. И вздохнула, потому что куда же ей еще идти.
  За деревьями мелькнул свет, послышался шум машины, но Кира не повернулась, стоя темной фигурой на серебре лунного света. На несколько секунд свет фар заполнил темные очертания, мигнул на повороте и ушел выше, дальше, оставляя Киру снова стоять.
  В темном салоне женская рука схватилась за мужское колено.
  - Блин! Ты видел? Ты это видел?
  Водитель хмыкнул неопределенно, пожимая плечами и досадливо морщась - дорогу перекрывали густые ветки с обочины.
  - Хочешь, вернемся? Я чето плохо рассмотрел.
  - Нет, - женская рука вернулась на место, легла на шорты, пощипывая край ткани, - не надо. Наверное, не надо.
  И через минуту, молча, оба искоса посмотрели друг на друга, украдкой. Думая напряженно и удивляясь увиденному. Женская фигура, очерченная серебром дальней воды, сначала совсем темная, а после сверкнувшая в свете фар странным двойным лицом и длинными по плечам волосами. А ниже - текучее платье, цвета листьев, корней и веток.
  - А я знаю, - сказала вдруг девушка убежденно и засмеялась своему недавнему испугу, - фу, и чего я. Это же дама Кокто. Прикинь, мы ее видели. Ты же видел, тоже?
  - Ну, - осторожно возразил водитель, молодой парень в модной тишотке с эмблемой панк-группы, - мало ли. Кто тут.
  - Ага, - согласилась девушка, - мало ли. Ночью, в глухомани, одна. С ее лицом и в ее платье. Из кабака заблудилась, аж с побережья.
  - Может, высадил кто.
  - Ее высадишь. Ага. Да она сама кого угодно. И чего ты скучный такой, - рассердилась, и замолчала, обиженная.
  - Ладно, - согласился парень, ведь ехали в горы, за вершину холма, чтоб смотреть на звезды, сама попросила, ну и хорошо бы ничего не сорвалось, - конечно, она.
  - Говорят, ее видеть, на счастье.
  Он сбоку посмотрел на ее профиль, еле видный. Радуется и хорошо. Пусть будет дама. Хорошо, что не с собачкой.
  - С драконами, - добавила, будто услышала мысли, - в лунные ночи дама Кокто выводит своих драконов. Левый из бронзы, правый - из черного камня. Порвут любого, кто обидит.
  - Ее? - усмехнулся водитель, плавно вывертывая машину на развилке, где узкая дорога уходила к старому белому дому, ненужная им.
  - Меня, - с вызовом сказала девушка, - ее уже никто не обидит. Она же - памятник, - засмеялась фразе из старой комедии, - в смысле легенда. Мне про нее вчера как раз на берегу девочки рассказывали.
  
  Кира-легенда стояла над морем, не зная о разговоре. Ждала другого, который вот-вот должен был совершиться, для нее. Потому что там, в доме прошлого все уже начинало меняться, будто стены и предметы расползались, перекашиваясь, показывали зубы и ухмылки, спрятанные до поры. И прекрасное оказывалось непереносимо страшным, таким, что второй раз и не взглянешь. А я тут стою, снова мрачнея, подумала она, сама призываю, чтоб второй раз.
  
  Глава 30
  
  Следующим утром все и начало меняться. Как будто Мичи дождался нужного себе и теперь помалу отпускал тормоза или что там - поводья, а может наоборот, натягивал их, плавно выворачивая в нужную сторону.
  Кира проснулась от его взгляда. Сидел на краю постели, уже одетый, выбритый до блеска, в тщательной летней рубашке и светлых джинсах.
  - Кира? Мне нужно уехать, ненадолго. Думал, успею, пока ты в постели, а ты проснулась.
  - Я могу полежать еще, - она улыбнулась осторожно, ища в серьезном лице признаки вчерашнего горя и коньяка.
  Мичи покачал головой.
  - Понимаешь. Там внизу, пока меня нет, там люди. Нет, не Лорка. Скажем так, у нас совещание, на первом этаже, будут важные шишки, я за одним как раз поеду. А сейчас там пара охранников, ну еще там, трое. Отдыхают. Так надо, Кира, это по делу. Говорю, чтоб ты не пугалась.
  По ее лицу увидел - испугалась все равно, и поспешил успокоить, гладя укрытое простыней плечо:
  - Сюда никто не войдет, даже не думай. Тут - только твое королевство. Ну, полдня не поплещешься в бассейне. Потерпишь ведь? Ладно, маленькая, мне пора. Вернусь через пару часов.
  Она растерялась, не зная, что сказать в ответ, вслед его высокой уверенной фигуре. Прошел мимо шкафа, взглянув на отражение, поправил воротник рубашки, подмигнул отражению Киры, сидящему вдалеке, под белым полотном простыни. И вот уже пересыпались по легким ступеням шаги. Снизу, от бассейна, раздался голос, кинул кому-то пару вежливых фраз, потом что-то ответил на вопрос, заданный чужим совсем голосом. Потом зарокотала машина, уже уезжая, за воротами. Ни слова Кира не поняла, потому что, осознала вдруг - тишина кончилась, снизу, с террасы у бассейна, шел фоном обыденный шум чужой жизни, кто-то ходил, кто-то плавал, шлепая и плеская, хлопала дверь в гараже и жужжала другая, та, что вела на лестницу, уезжала в стену.
  Кире захотелось в туалет. Она встала, подбирая вокруг ног простыню. Осмотрела кресла и диванчики, пугаясь тому, что легкое платье, скинутое вчера, делось куда-то. Но вот оно, просто упало на гладкий пол. Путаясь в простыне, Кира быстро оделась, уйдя в закуток рядом с проемом, что выводил в коридор и на лестницу. Вздрагивала, боясь услышать шаги тут, в коридоре второго этажа, ведь пришла же сюда эта Лора, не спросясь. И уходя в туалет, с испугом ощутила, как открыты лишенные дверей проемы. Нет замка, кто угодно может взбежать по лестнице и войти.
  В туалете и в ванной двери были, но поспешно комкая бумагу и оправляя тонкое платье, Кира вдруг поняла, на них нет задвижек, изнутри. Он говорил, все, что за этим забором - наша территория, Кира. А теперь...
  И еще ее волновало, что внизу услышат шум воды, и как она тут ходит тенью, стараясь ступать потише и не подходя к стене с распахнутыми раздвижными стеклянными панелями. В кухоньке тоже полно всего, шумного, стало вдруг ясно Кире: вода в раковине, хлопанье дверцы холодильника, воющий миксер, вытяжка. И хотя от спальни кухоньку отделяла дверь, в сторону балкона тоже все было открыто, и можно бы закрыть, думала Кира, садясь на самый дальний табурет, но тогда те внизу увидят ее наверху.
  Интересно, что бы Хелька сделала? Кира все же встала, открыла холодильник, придерживая дверцу ладонью, чтоб не чвякнула. Изнутри насмешливо посмотрели на нее яйца, рядочками в аккуратной решетке, кусок ветчины в фольге и разрезанная дыня на плоской тарелке. В морозилке, куда Кира не стала заглядывать, лежала пачка пельменей и блинчики, свернутые трубочками, вырезка в полиэтилене. Еще - мороженое в прозрачном ведерке.
  Она достала дыню, ветчину, оглянулась на пустую хлебницу и сунула ветчину обратно. Держась дальней стенки, поставила дыню на стол, включила электрочайник. Тот зашумел, и Кира затаила дыхание, понукая, ну давай, грейся скорее.
  Хелька, наверняка бы, вышла на балкон, делая вид, что не замечает суеты внизу. Потом на чей-нибудь возглас улыбнулась, поправляя пышную стрижку. Может быть, наклонилась, кивая и смеясь.
  И вовсе не потому что она такая легкомысленная, возразила себе справедливая Кира, просто с такой фигурой и грудью, чего прятаться. Ну может, все же легкомысленная, но сказала бы после - а что, ты сам говорил, это наш дом на отпуск, чего они тут.
  Но сама Кира так поступить не могла. И с тоской вспомнила о своих старых джинсах и белой рубашечке. Такая надежная одежда, настоящая. А не это тонкое платьице с разрезами до пояса на боках и с падающими на локти плечиками. Моя маленькая нимфа, смеялся Мичи, движением пальца оголяя ее плечи и грудь. И ей нравилось. Но это только для него. Для двоих, без посторонних.
  Дыня показалась невкусной, от холодной мякоти заломило зубы. Кира быстро выпила растворимого кофе и вернулась в спальню, села на постель, удобнее устраивая босые ноги. Тут нет ничего, чем можно заняться, пока нет Мичи. Ну, телевизор. Еще она слегка убиралась, вытирая пыль, подметая гладкий пол щеткой и раскладывая по местам вещи - полотенца, одежду Мичи, свои три платьица. В ванной тоже наводила порядок, хотя что там наводить. Полка с флаконами. Да черт, у нее не было даже белья, чтоб постирать в раковине трусики с лифчиками.
  В надежде потянуть время, занялась уборкой и сейчас, уставая от необходимости передвигаться в глубине комнаты, подальше от стеклянной стены. Полила цветы в горшках, протерла пыль, унесла в ванную вазу с чуть увядшими розами, поменяла воду, долго и медленно приводила в порядок каждый стебель, срывая листки и отламывая колючки. Туго увязала полупустой мусорный пакет и, оглядевшись, поставила его на пол. Потом, когда все уедут, она унесет вниз, в контейнер, как раз недалеко от халабудки сторожа, за которой - котята в картонной коробке. Домик сторожа сейчас пустовал, но Мичи говорит, он приходит по утрам, ненадолго, как раз увезти мусор, и накормить кошку.
  Потом она сидела на постели, листала цветные журналы, внимательно разглядывая страницы и ничего толком не видя на них. Слушала шум внизу, такой однообразный, утомляющий.
  Очень устала ждать...
  Наконец, с ноющей спиной, Кира положила журналы на столик, медленно подошла к шкафу, стараясь не глядеть на свое лицо в высоком зеркале, провела пальцами, пытаясь подцепить дверцу. Подумала, припоминая, есть ли что, чем открыть. Ну да, в кухне есть нож, и вилки. Он скоро приедет, а я тут все расковыряла, как ненормальная, усмехнулась виновато. И оставив дверцу в покое, снова вернулась на постель. Сидя там и слушая, как внизу плещет в бассейне вода, и через возгласы и смех кто-то включает радио, задремала, с настороженным лицом, прижимая к груди натянутую простыню.
  Проснулась резко, раскрыла глаза в полумрак. И совершенно испугалась пролетевшему времени и своему одиночеству. Он не приехал. Никогда не приедет больше, оставив Киру одну. А уже вечер.
  Снизу, она не сразу поняла, там внизу - тихо, лишь мурлычет негромкая музыка, будто кто-то сидит в машине, открыв дверцу, вдруг послышался его голос. Свежий, веселый. Сказал что-то. Выслушал невнятный вопрос. Засмеялся, быстро что-то проговорив. И оба собеседника замолчали.
  Обо мне, вдруг решила Кира, съеживаясь и представив, как оба стоят, смотрят вверх, на пустой балкон с распахнутыми дверями, его спросили, и он ответил, ах эта, наверху... и еще что-то. Со смехом.
  Но снизу уже звучали шаги, а снаружи рокотал автомобиль, вдруг сразу став далеким, наверное, за воротами, и они закрылись.
  - Где моя Кира?
  Его почти не было видно за букетом роз. Целая охапка длинных прямых стеблей, увенчанных узкими, почти черными в сумраке бутонами.
  - Ты где тут? Лови, тебе.
  Розы полетели на диван, падая с него на пол. А совершенно счастливая Кира прижималась к мужской груди, ухом слыша мерное сердце.
  - Устала? Уже все, нет никого, уехали. Пойдем.
  Он тянул ее на балкон. Поставил у самых перил, показывая вниз, где мерцала подсвеченная вода. Пустота. Только пара столиков с пустыми тарелками и бокалами, да покосился зонтик над перевернутым шезлонгом.
  - Насвинячили. Лорка завтра уберется. Я так соскучился. По тебе.
  - Не надо Лорки, - попросила Кира, берясь за перила, - я сама. Там немножко же.
  - Еще чего. Не королевское это дело. И потом... Дня три еще будет народ, так нужно, Кира. Дела просто так не делаются. И машины с домами сами с неба не падают. Ты потерпи, я сам не рад, думал, потом все устаканю, в июле.
  - Да, - сказала она, радуясь, что названы сроки. Всего три дня. Конечно, она потерпит. А может быть, завтра Мичи отвезет ее утром, на море, а потом заберет. Ну одна, зато не сидеть тут.
  - Подожди, - сказал он, - стой.
  Она стояла, глядя то вниз, на бассейн, то на распахнутый во все стороны прекрасный вид - далекое море, горы по краям бухты, скалы и деревья. Он ходил за ее спиной, чем-то шуршал, потом подошел снова, кладя рядом с ее рукой розу, одну из охапки. Длинный стебель, узкий, сложенный, как губы в поцелуе, бутон, темный, почти черный.
  Она хотела оглянуться, сказать ему о своей любви, и что она потерпит, конечно, потерпит и все выдержит.
  Но над темной светящейся водой увидела лицо, такой странное. Женское, серьезное, с неподвижным взглядом разных глаз. Черного на бронзовой половине лица и золотого - на бархатно-черной.
  - Нет, - сказали губы, размыкаясь, - нет.
  - Нравится? - мужчина обнял ее сзади, целуя в макушку.
  И Кира не оглянулась, промолчала, опуская голову в кивке. Будто не могла ничего сказать от счастья.
  
  ***
  
  Испытание любви, к которому она, как полагала, готовилась сама, пугаясь временами слишком сильного счастья, пришло к утру через еще один день.
  Это был нехороший день, для Мичи полный забот. Нехороших забот, поняла Кира, слушая то, что происходило внизу. Ее любимый куда-то ездил, потом приезжали машины, кажется, две или три, она не поняла, снова сидя у дальней стены и прислушиваясь к возрастающему шуму. Вздрогнула, когда мужской смех прорезал женский, не очень трезвый голос и дальше почти не умолкал, смеясь и болтая. Кто-то шумно плескался в бассейне, играла музыка, поднимался вверх запах шашлыка, пощипывая ноздри.
  Дважды Мичи поднимался к ней, принес тарелку с мясом и зеленью, во второй раз, тяжело дыша, она боялась выпил, но нет, пахло от него только табаком, притиснул к дивану, задирая подол платья. Она хотела вскочить и одновременно хотела вытерпеть, не зная, на что решиться, но он, поцеловав ее грудь, плечи, сам поправил одежду.
  - Скоро уедут. Я соскучился, Кира.
   И снова ушел, очень быстро. Снизу послышался его смех и уверенный голос. Кира села ждать, и слушала, как прощаются, хлопают дверцами, увозят голоса и женский смех.
  Наконец, остался только один голос. Вернее, два. Мичи говорил с кем-то, внизу, под краем террасы. Слов не разобрать, но интонации Кире не понравились. Гость спрашивал, не так, как спрашивают, когда хотят получить ответ. А как часто спрашивала мама, перечисляя риторические вопросы. Ну, и что теперь делать... ах, конечно..., и как же ты... - типа вот таких, саркастических, вспомнила Кира, это - сарказм.
  Мичи в ответ говорил примирительное, но голос повысился, перебивая, и он умолк. Никаких сил не стало терпеть, она вышла из своего угла, настороженно прислушиваясь, прокралась к стеклянной панели, ступила на широкий балкон. Подошла к перилам, берясь и наклоняя голову, чтоб расслышать невнятный гулкий говор. И не сразу заметила чужой взгляд. Ничего не поняв в беседе, с досадой выпрямилась и наткнулась на него, как натыкаются на внезапный гвоздь рукой. Мужчина сидел на краю шезлонга, держа в руке бокал, смотрел на нее снизу вверх. Ухмыльнулся ее ответному взгляду. Поднял бокал, салютуя, сказал что-то в сторону. К нему подошел другой, такой же молодой и массивный, с широкими тяжелыми плечами и бычьей шеей. Осклабясь, осмотрел короткое платье, развеваемое ветерком.
  Кира прихлопнула тонкий подол и, тяжело краснея, отступила в глубину балкона, стараясь не торопиться. Ушла в спальню и села, сердито глядя на свое отражение и удивляясь, почему у него такое цветное лицо.
  - Устала?
  Мичи вернулся, проводив настойчивого собеседника. Резко ходя между креслами, разделся, ушел в душ, оттуда закричал через шум воды:
  - Я тоже устал. Хочешь, пойдем поплаваем.
  - Нет, - Кира встала в дверях, держа полотенце, - хочу просто. С тобой. Мичи? Все в порядке?
  Он вышел, прижимая к лицу поданное полотенце, пройдя к постели, бросил его и свалился поверх, разбрасывая ноги. Похлопал рядом ладонью:
  - Нет, моя Кира. Иди сюда, посиди рядом. Не все в порядке. Совсем плохи наши дела.
  
  07.07.16
  
  Он говорил таким спокойным голосом, что Кира не сразу перестала улыбаться. Она все еще тихо радовалась, что в суете отступили горестные мысли о смерти Анчара, и никак не могла уложить в голове: вчерашнее горькое известие - всего лишь первая ступень. Лестницы, ведущей вниз.
  Подошла и, как попросил, села рядом, подала руку, Мичи сразу взял ее, целуя в ладонь, уложил поверх щекотных ресниц. Вздохнул, будто ему совсем хорошо, и сейчас заснет, потому что - Кира, соскучился, и вот она рядом. Дыхание щекотало ей запястье. В боку закололо от неловкой позы, она сидела на краю постели, повернувшись к нему и не видя его лица под своей ладонью.
  - Как... плохи? - переспросила растерянно, все еще надеясь, пошутил, насчет "совсем". Или оговорился.
  Мичи еле заметно пожал плечами.
  - Как совсем? - снова спросила Кира, убирая руку, а он сразу снова прижал ее к глазам, - Мичи. Что случилось? Случилось, да?
  - Неважно, моя Кира. Обидно только, с тобой поступаю, как полная свинья. Обещал. И не выполнил обещания.
  Теперь он сам убрал ее ладонь, посмотрел серьезно на потерянное лицо.
  - Завтра поедешь. Я тебя отвезу в Кокто, на автовокзал. Куплю билет. Думаю, мы не увидимся больше. Прости. Кира, я тебе денег дам, на...
  - Подожди! Ты не сказал, что случилось! Я не поеду!
  - Поедешь. - в голосе звучало мудрое, взрослое "куда ты денешься, так надо".
  Кира встала, поправляя короткие волосы, потом платье. Руки дрожали и их нужно было куда-то девать. На глаза набегали злые слезы. Только все сделалось хорошо. Прекрасно. И тут же стало рушиться. Но слезы пришли не от ощущения, что поманили чудесной игрушкой и отобрали, смеясь. Нет, Киру мучила обида. Он совсем не верит ей. Не любит сам и не верит в ее любовь. Иначе не отсылал бы, как только пошли неприятности.
  ...Вместе. Сначала обещал - все у нас будет вместе, называл своим талисманом, своей удачей. И вот вышвыривает, как... как...
  - Кира? Ты плачешь там? Перестань. Поди сюда.
  - Нет. Я не хочу. Пока ты так, я не хочу!
  Она встала напротив и почти кричала в удивленное лицо, такое совсем любимое.
  - Получается, у нас все вранье, да? Я игрушка тебе? Ты обещал, ты говорил мне. Что я могу, что я помогаю. Обещал, если вдруг, то ты скажешь, чтоб я сделала, что могу. Для тебя. А теперь, бери билет, Кира, мотай отсюда, да? Денег дам. Плевала я на твои деньги! И на тебя плевала тогда. Я сама. Когда захочу!
  Он уже стоял рядом, ловил ее руки, она отпихивала его, вырывалась, закусывая губу. Наконец, встряхнул, так что дернулась голова и слеза полетела со щеки.
  - Да успокойся, глупый ты ребенок! Ты...
  - Я не ребенок! Ты со мной спал. Говорил, женщина. Говорил, вместе! Я уйду, когда сама захочу. Вот расскажешь, тогда и подумаю. Еще. Уходить или нет. Ясно тебе?
  Он отступил на шаг, удерживая ее за плечи и не давая вырваться. Кира с ненавистью смотрела, пылая щеками с мокрыми дорожками слез на них.
  - Ну. Ну хватит, девочка моя. Любимая моя девочка. Мое горячее солнце.
  В ее голове слово будто лопнуло, обдавая мозг, потом сердце, желудок расплавленным киселем. Он сказал "любимая"? Никогда до этого не говорил.
  - Иди сюда. Не плачь. Не рви ты мне сердце. Хоть ты. Сядь, я расскажу. Если тебе так лучше, я расскажу. Но потом поедешь, поняла?
  Она кивнула, идя следом бережно, боясь сильно ступить, чтоб не расплескать изнутри сказанное им. Села, держась за его руки. Он сидел рядом, касаясь ее коленями. Смотрел серьезно. Потом опустил голову, собираясь с мыслями. И снова поднял, сминаясь лицом.
  Мучается, думала Кира, как же он мучается. Чтоб сказать. Ей стало совсем страшно.
  - У меня за этот чертов дом долги. И за машину. Вышло так, что один человек, неважно кто, не нужно тебе знать, он мне задолжал крупную сумму. Потом появился, предложил вернуть, если мы с ним совершим одно дело. Все законно, не думай. Просто нужно было вложиться, серьезно.
  По ее лицу заметил, что перестала понимать и уточнил:
  - Вложить туда денег. В общем, я разрешил ему долг туда пустить. И еще отдал немало. Дело, и правда, верное. Оно получилось. Прибыль втрое от вложенного. Втрое! Это значит, Кира, кроме этого дома и тачки дурацкой, еще бабла, на пару таких домов. Понимаешь?
  - Да, - сказала Кира, внимательно слушая и стараясь не упустить ничего, - да, я поняла, конечно. Значит, все хорошо?
  - Было бы, - угрюмо согласился Мичи, - если бы этот гад не свалил. С таким капиталом чего ему тут сидеть. И сумел же. В общем, исчез. А я снова должен, только уже побольше.
  Со всех сторон мягко сверкали в свете настенных ламп шкафы, столики и диваны. Высокие вазы на полу, с красивыми розами в них. Наверное, целая сотня роз, подумала Кира, ужасаясь цене, это сколько же заплачено. А еще бассейн и всякие тут гости. Еда. Машина. Платья он ей покупал. И привез красивые босоножки, дорогие, из валютного магазина. Ей ничего этого не нужно.
  - Если дом, - неуверенно сказала Кира, - машина еще, так может, ну его? Их. Ты молодой совсем, ты еще заработаешь, а пока можно ведь и без этого?
  Убеждала, думая с неловкостью, он привык к другой жизни, обидится, что предлагает нищету, ходить пешком, жить квартирантом у Анжелки, есть всякое дешевое. Как многие. Как другие.
  - Господи, Кира. Думаешь, меня это пугает? Да я могу хоть в лесу прожить! В том самом райском шалаше! Я же говорил, не надо тебе знать. Не поймешь.
  - Чего не пойму?
  - Убьют меня, Кира, - ласково ответил он. Крепче сжал ее руки, чтоб утишить дрожь, - ты не знаешь, что это за люди. Пырнут ножом в подворотне. А схвачено у них все кругом. И милиция тоже. Дело и открывать не будут. Только, прошу, не нужно меня сейчас упрекать, что я не думал, куда влезал и так далее. Поздно уже.
  Она молчала, глядя на его пальцы поверх своих. В голове все путалось. Казалось, ее подняли высоко-высоко, обещая - к солнцу, к облакам, а потом с размаху швырнули, и она падает, зная, все кончилось, только яма внизу, огромная, страшная. Не облететь стороной. Не увернуться.
  - Я потому и не хотел тебе рассказывать. Обидно. Ужасно обидно. Понимаешь, я вообще никогда ничего не боялся, да мне наплевать было выживу или умру. С парашютом прыгал, и на Эльбрус поднимался, думал, замерзну там насмерть. Думал, какой-то я калека, нет во мне страха, плевать, живу или нет. Но потом вот Анчар. А теперь ты. Ты так меня любишь, что и я себя полюбил. Жизнь стал ценить. А оно меня все догнало.
  - Давай уедем! - она села ближе, прижалась, чтоб ухом слышать его сердце, обхватила руками, притискивая к себе, - уедем совсем, туда, где никто.
  - Ты бросишь школу? Маму?
  - Д-да. Да! Я всех брошу. Только бы тебе. Хорошо. Я говорила ведь!
  - Какая ты. Совершенно бесстрашная. Кира королева.
  - Перестань. Не нужно сейчас. Не хвали меня. Правда, давай уедем, а?
  Он засмеялся, покачивая ее, как ребенка.
  - Ни гроша. Ночь. Мы идем пешком, по кручам. Куда, Кира? В Кокто? Или в Судак? Далеко мы уйдем пешком? Нужно работать, а если по документам, сразу возьмут. Без них тоже возьмут, наверняка меня будут искать. И тебя. Тебя как пропавшую. По всей стране. На каждой остановке будут висеть твои фотографии. Ну и мать, ты же одна у нее. Нет, маленькая, это не выход.
  Кира и сама тоскливо это понимала. Но не могла смириться с тем, что совершенно нет выхода. Так не бывает! Вон поговорка, у шахматистов, мамина любимая. Из любого безвыходного положения есть по крайней мере два выхода. Два! И Кира всегда в это верила.
  - Давай поспим, - Мичи снял с ее плеч лямочки платья, уложил навзничь, целуя в глаза и в губы, - я умоюсь и приду к тебе.
  Потом они занимались любовью. Так нежно, так бережно друг к другу, будто оба из стекла, или тончайшего льда, на который даже дышать нужно осторожно. И легли рядом, обнявшись и глядя в потолок, на котором плелись неясные сетки от воды в бассейне.
  - Век бы так, - сказал Мичи.
  Кира снова чуть не заплакала. Но сдержалась, снова лихорадочно думая, что можно сделать. Время превратилось в черный песок, а ночь вокруг - в стеклянную колбу. Песок тихо шуршал, утекая в узкую перемычку, не остановить. Намучившись, Кира стала задремывать, прогоняя сон, который наползал снова, а она боялась пошевелиться, думая, вдруг он заснул, и пусть поспит хоть немного.
  - Теперь ты понимаешь, почему я не хотел твоих подарков, - вдруг раздался в полумраке его голос, - кроме несчастных котят бывает еще. Всякое. Что нельзя отдать. Даже любимому.
  Она проснулась, пытаясь сообразить, о чем он сейчас. Раскрыла глаза, следя за сетками и не видя их. Что-то еще. Что нельзя отдать. Значит...
  - Мичи? Я что-то могу? Я не поняла только. Я могу сделать что-то, да?
  - Нет. Я просто о том, что не все можно. Да я сказал уже.
  - Ты не сказал! Ничего не сказал!
  Она села, поправляя волосы, чтоб не падали на глаза.
  - Ну? Просто скажи, Мичи. Ты мне уже рассказал. Плохое. Расскажи все. А то нечестно выходит. Блин, мы на танцах, что ли? Боишься на ногу наступить? Мы должны друг другу правду. Если любим.
  Он тоже сел, и заговорил, сердясь, очень быстро, как выученный нудный урок, чтоб поскорее, и забыть.
  - Миша тебя видел. Сказал, отдашь, и простит мне. Не все, конечно, но никаких счетчиков. Сказал, сможешь нормально отдать, за пару лет. Никто не тронет. А теперь подумай сама, своей дурной девчачьей башкой. Как я тебя отдам? Ему? Как?
  - Тебя же хотят убить!
  - Ну и что?
  - Как что? Ты дурак совсем? Ты умрешь! Тебя не будет. Вообще! Я пойду. К этому твоему Мише. Ты только потом не ненавидь меня, ладно? Черт, нет. Как хочешь. Можешь потом вообще со мной не здороваться. Главное, ты будь живой!
  
  - Кира!!! - крик кинулся в ночной тишине, не нарушая ее, бился в голове у женщины в длинном платье, стоящей на обрыве с раскинутыми руками. И, ударяясь в прочнейшее стекло, которое окружало Киру из прошлого, сам рассыпался осколками.
  
  - Смотри! - девушка в шортах и маечке подалась вперед, выворачиваясь из мужских рук, - ничего себе, сколько звезд сразу! Ты загадал желание? Загадал?
  - У меня одно только.
  - Фу ты. Какой. Подожди, давай постоим, вдруг еще полетят.
  
  - Кира. Я не могу! Не могу!
  - Замолчи. Я тебе говорила, чтоб если нужно, я сделаю. Для тебя. Говорила?
  Она дождалась кивка и кивнула в ответ сама.
  - Вот. Только, пожалуйста, не надо, чтоб я бегала за тобой, упрашивала. Я для тебя делаю, и еще я буду упрашивать. Детский сад. Ты сам говорил, бывает секс, а бывает любовь. Между прочим, в моем классе почти все девчонки уже перетрахались. Без всякой любви. А я сидела в уголку. Потому что со мной никто встречаться даже не сильно хотел.
  - Кира!..
  - Если ты хоть слово скажешь сейчас, я...
  - Что ты? Ну что ты мне сделаешь? Перестанешь здороваться? Я тебя старше. Я знаю. Это ты меня возненавидишь.
  - Ну и что. А нет. Я тебе слово даю, что не возненавижу. Главное, чтоб ты меня. Теперь говори, когда. Завтра, да? Миша это тот, толстый который? Я слышала, ты его звал, Миша Петрович.
  Она уже стояла над ним, сидящим снова на краю постели. И с каждым вопросом светлая голова опускалась, отмечая ее слова кивками. Потом он поднял лицо, глядя внимательно и серьезно.
  - Если ты так. Решила. Я скажу. Не день, Кира. Ему нужна неделя. Меня тут не будет. А будет он, со своими парнями, охранниками. Сказал, подъеду отдохнуть. По-человечески. И единственное, что я могу для тебя сделать, это пообещать, никакой жестокости не будет. Сам так сказал. Как девочка захочет, так и... Так и будет все.
  - Неделя, - Кира вдруг растерялась, начиная понимать, что случится уже завтра, - как неделя? Целая неделя?
  - Вот видишь.
  - Замолчи!
  Она заплакала и отвернулась. Не видя ничего, пошла, натыкаясь на стулья и столики, к светлой двери, украшенной матовыми изгибами врезанного стекла. В ванной открыла воду и села на холодный край, вцепилась руками в раковину. Вода плескала на пальцы. В зеркале легкая дымка постепенно скрывала лицо, такое - растерянное. И под носом - мокро.
  Вода текла, с тихим радостным журчанием, будто лесной ручей. И если закрыть глаза, то можно представить, и точно - лес, светлый, на горных кручах, они сидят, смеются, передавая друг другу термос, кусают хлеб с вареной колбасой, ноги гудят, потому что весь день бродили, а вечером нужно поставить палатку, забраться в нее. И потом заснуть, чтоб приснился совсем другой сон. Не этот.
  Кира нагнулась, умывая лицо горячей водой. Потом ледяной. Резко протерла запотевшее зеркало. Сказала шепотом той, растерянной Кире-отражению:
  - Подумаешь, неделя. Ну... неделя. Ты все равно решила. Обратно нельзя решать.
  Да она и не хотела обратно. Выход был найден. Главное, он есть. Все остальное можно перетерпеть, тем более, она уже много знает, и даже что-то умеет. И девчонки правда, рассказывали шепотом, как маленькая Катька давала в подъезде другу старшего брата, полгода встречались. А про Танюху, которую исключили, вообще говорили, что она давала за деньги. Кира недавно ее встретила в городе, нормальная Танюха, узнала, подошла поболтать, спрашивала про Ольку с Хелькой, а потом ей посигналил из машины какой-то дядька и они уехали. Веселая такая. Смеялись там, внутри.
  Плохо только, что Мичи не будет рядом. Нет. Это как раз хорошо. Потому что как он выдержит? Пусть лучше он побудет где-нибудь. Потом заберет Киру и она поедет домой. Потом они встретятся, уже ведь не опасно будет.
  - Нормально, - закончила размышления шепотом, - нормально. Пусть уже завтра. Чтоб побыстрее.
  
  ***
  
  Кира на склоне нагнулась к рюкзаку, запихивая в него снятые вещи. Подхватила на плечо, в другую руку взяла увесистый штатив. Кусая губы, покинула площадку и пошла, как была, босиком, вверх по дороге к дому, в котором все совершилось. Рюкзак сползал, перекашивая платье, тяжелый штатив бился в бедро, ступни колола каменная крошка. И подвернув растянутую щиколотку во второй раз, Кира выругалась, бросая штатив на асфальт. Вытащила из кармашка рюкзака мобильник.
  - Олег? Вы как там? Уже собрались ехать? Удачно, я как раз хотела. Нет, я повыше. На дороге. Увидите, тут никого, одна я. Спасибо, жду.
  Отошла к обочине, села на высокий бордюр, за которым внизу шумели деревья и тихо журчала вода.
  Вот он, элемент, введенный решительной Кирой, спасающей любимого от смерти. Теперь Мичи не обязательно прятать ключик от шкафа, в котором свою хозяйку ждут вещи: спортивная сумка, джинсы, белая рубашка с карманчиками. Паспорт и маленький кошелек с выданными мамой двадцатью рублями на мороженое, открытки и обратную дорогу. Кира пообещала и никуда не денется. Он это знал? Конечно, знал. Не зря все время повторял, направляя ее, Кира беззаветная, Кира преданная. За то ценима великолепным Мичи, в сто раз больше ценима, чем все Ольки и Хельки вместе.
  Все границы в твоей голове. Эту надпись сняла как-то Кира, не понимая, что сказанное - о ней самой. Во всех смыслах, как прекрасных, волшебных, так и угрожающих. Кира провела границу и останется за ней, потому что она так решила, потому что пообещала, да потом у что граница - проведена. Все. И снова тот же вопрос. Зачем он делает это? Может быть, он уловитель несчастных дурочек, наслаждается играми с ними? Но если их много, не слишком ли долгая выходит игра? Почти год потрачен на одну Киру. Да таких дурочек можно ловить по парочке в месяц, и делать это более грубо, наспех, сами налетят, радостно маша крылышками, сами насадятся на булавки. Ему ли не знать, учителю физкультуры в старших классах. Красивый, спортивный, с машиной. А может, он поставляет уродам свежее мясо? Богатым уродам, а те ему платят. Но те чаще берут если уж девочек, то нетронутых. Прочее им предоставят опытные, раскованные в сексе.
  Мучаясь вопросами, которые еще не получили ответа, Кира сидела, прислушиваясь к далекому шуму машин.
  А маленькая Кира спала, устав от тяжелых решений и страха. Мичи сидел рядом, терпеливо ждал, разглядывая скорбное усталое лицо с нахмуренными бровями. И убедившись, что заснула, крепко, встал, ушел из спальни в коридор, освещенный тусклыми ночниками над каждой дверью.
  Открыл последнюю, где оказался кабинет, был там стол, и книжные полки и даже канцелярский шкаф с железными панелями и врезным наборным замком. Ни тогда, ни теперь Кира не видела, что сложено на полках закрытого шкафа. Потому что воспоминаний об этом не было. Но удивилась бы сильно. Мужчина вытащил папку с тесемками, положив на стол, сел и медленно перекладывая бумаги и снимки, смотрел, словно освежая в памяти.
  Там была фотография Киры на руках совсем молодой Тани Василевской, которая стояла на фоне моря и скал, ветер трепал рукавчики крепдешинового платья, на голове - смешная белая шляпка круглой нашлепкой, а на шее - крупные янтарные бусы. Рядом отец - в белой нейлоновой рубахе, в широчайших брюках с ремешком. Смеялись, поднимая маленькую Киру, чтоб вышла - на фоне скал и воды.
  Кира на трехколесном велосипеде, в пальтишке и шерстяных гамашах, сзади бегут пацаны, волоча деревянную тележку.
  Кира в сбитом набок пионерском галстуке, в белых гольфах, спустившихся гармошкой на сандалеты.
  Кира на стадионе, прыгает в яму с песком, лет двенадцать ей тут, две толстые коски летят следом, рот раскрыт, а глаза зажмурены.
  Кира с подружками у высокого столика, пьют лимонад из граненых стаканов. Кира и торт. Кира и соседская кошка. Кира с мальчиком, очень некрасивым, обнимаются с напряженными лицами под надписью "Спортивный лагерь "Орленок". Кира и мама, обе с цветами, смеются.
  Если бы Кира увидела эти снимки, возникшие в доме, который завтра отберут за долги, вопросов бы только прибавилось.
  Мужчина сложил папку, снова запер ее в шкаф. Набрал номер на тяжелом аппарате, что стоял на углу стола.
  - Лидочка? Не спите еще? Позови Мишу, будь хорошей девочкой.
  И после паузы, откидываясь на спинку стула:
  - Миша? Ну что, завтра?
  - А? - переспросил сонный голос, прокашлялся и уточнил недоверчиво, - да ну? Прям вот тика в тику?
  - Я говорил. Прямо утром, можешь приезжать.
  - Сама?
  - Да.
  - А что наобещал?
  - Миша. Без бабла. Без обещаний. Без подарков. Чисто-просто сама.
  - Вот ты черт с ушами. Поделись, как оно делается?
  Мичи рассмеялся, вытягивая под стол длинные ноги в импортных пляжных шлепанцах.
  - Ты не захочешь, друг. Скучно это и долго. И не с каждой прокатит. Тебе же нужно, чтоб с каждой? Так не бывает. Подходы нужны разные. На том стою.
  - Ладненько. Завтра буду. Эхх...
  - Миша. Лорку захвати. Чтоб без эксцессов всяких.
  - Ну. Само собой. Нам эксцессы не нужны. Мы люди солидные.
  
  Через пять минут Мичи лежал рядом со спящей Кирой, решая, разбудить ли, чтоб заняться такой нежной, такой трогательной прощальной любовью... или оставить это до утра, чтоб еще нежнее, еще трогательнее. При свете, чтоб видеть, как дрожат у нее губы и ресницы. От любви.
  
  Глава 31
  
  08.07.16
  
  Вишневый автомобиль медленно ехал по освещенным улицам маленького поселка, потом выехал на трассу и стал взбираться, петляя вместе с изгибами неширокого шоссе. Пеший не торопился, пытаясь разобраться в мыслях и ощущениях.
  Тошнота его, такая сильная пару часов назад, стала проходить, еще когда он вышел из машины, хлопнув дверцей, кивнул хозяину и поднялся к себе, в номер на пустом втором этаже. Сел на кровать, потирая колени. Потом подумал и лег, слушая свой желудок. Тот ворочался, успокаиваясь. Будто тошнило именно рядом с ней, усмехнулся он, кладя руку на грудь, где сердце стучало ровно, а после вдруг срывалось. Или место такое там? Бывают же всякие, аномальные. Но сама Кира ничего не испытывала такого. Наоборот, глаза блестели, решительная, будто задумала что-то и торопилась спровадить его. Лежа неподвижно, он посмотрел на часы, решил, что через час позвонит. И думая рассеянно обо всем понемногу, задремал. В полусне видел картинки из своего детства, толстого рыжего кота Маклю, и как с отцом запускали воздушного змея. Яркие такие картинки, убедительные, словно специально нарисованные, с нажимом. Открывая глаза, пытался их удержать, но размывались, утекая из памяти, оставаясь в ней только словами. Списком вещей и событий. Кот. Рыжий. Синий с полосками змей. Отец в клетчатой старой рубашке. Стакан молока. Желтая скатерть. Кот не был котом, как только Олег просыпался, осознавая себя в реальности. А был словом из трех букв. Существительное. К. О. Т. И цвет был не оранжевым лохматым цветом, а набором буковок на листе бумаги. Так же и все остальное.
  Он даже сел, снова вспоминая жену Анастасию, у нее были тонкие руки и бледное лицо с родинкой на щеке. Бледное. И вся она была бледной. Как сказала Кира, смеясь? Бледный рисунок на старом пергаменте. А вот она была совершенно живой. Даже как-то чересчур. Царапала его торжествующей реальностью себя, взглядом, усмешкой, даже молчанием. Формой шеи, поворотом лица. От нее было не комфортно. И все время нужно было находиться рядом. Словно ему приказали. А он не хотел. Или все же хотел?
  Устав задавать себе странные вопросы, наконец, встал, умылся, разглядывая в зеркале недоумевающее лицо. И замер, приближая его к отражению. Зеркало, что ли, кривое? Нос. И губы. Что-то с ними не так. Нос вроде был толще. Массивнее. Или как там говорят, если о носе. А теперь... Такой нос у актера, блондина, что играл в старых фантастических фильмах, как его. Забыл. И губы стали тоньше, сложенные в знающую усмешку.
  - Тьфу ты, - Пеший провел рукой по светлым волосам, схватил полотенце, крепко вытирая саднящее лицо. Кожа болела, как сгоревшая на солнце.
  Надо просто поехать и забрать ее обратно. Так мило сидели, беседовали. И в разговоре все странное отдалялось на расстояние говоримых слов. Как те эссе и чужие картины, воспевающие нереальность, на сайте, затеянном им непонятно зачем. Думал, чтоб заполнить пустоту после расставания с Аной. Но работал не слишком охотно, пару раз сайт закрывался, когда забывал оплачивать хостинг, тогда прикормленные авторы и рекламщики писали письма, что-то присылали, и приходилось все возобновлять. Хотя выгоды работа практически не приносила, то на то и выходит, смеялся он, рассылая мелкие гонорары из денег, полученных за размещение некрупной рекламы. То есть, ни денег, ни вдохновения, ни бескорыстной увлеченности. Пока не увидел ее фотографии в сети. Нельзя сказать, что, оп, остановилось и снова забилось сердце. Нет, было так, словно кто-то невидимый мягко повернул его голову, смотри, вот оно. И он послушно посмотрел. Увидел. Работы, и правда, были хороши. Бесполезно хороши, понимал он, потому что в огромном массиве открытой информации были картинки ярче, зазывнее, без тончайших оттенков и смыслов. А были и подобные Кириным, нельзя назвать ее снимки немыслимым откровением. Наверное, так сошлись звезды. Кто-то другой споткнется о видение другого автора. Или о другие тексты. И возникнет еще одна ячейка, гроздь, орнамент, мозаика с заполненными пустотами. Задышит, оживая.
  Он сел в машину, которая дожидалась у ворот снаружи, и медлил, привычно потирая колено. Сказал себе вполголоса:
  - Словно. Будто. Вроде. Наверное... Ты, вроде как не в себе, уважаемый редактор Пеший. Олег Павлович. Интересно, почему она спросила об отчестве. Ах да.
  Сравнивала со старым знакомым, вспомнил он. Вытащил мобильник, мигающий и курлыкающий.
  И вот он едет туда, с опаской прислушиваясь, вдруг снова придет тошнота, набросится, делая его слабым, никчемным.
  Дорога то открывала темный воздух, расписанный нижними огоньками и верхними звездами, то завешивалась густой черной зеленью. В стороны отходили узкие проезды, чаще тупички, чтоб уловить машины без тормозов, не давая им кинуться с обрыва, пару раз - просто боковые проселки, кокетливые, ухоженные, с зазывными плакатами.
  ...Странная дама на обочине. Кругом темнота и ночь, а фары высветили вечернее платье до пяток и расписанное, как на праздной набережной Коктебеля, цветное лицо. Махнула рукой вслед.
  Пеший резко затормозил, сдал назад, поглядывая в зеркало и на дорогу. Кира стояла на обочине, держала в руках длинный штатив, похожий в сумраке на зачехленную винтовку в фильмах. У ног примостился рюкзак.
  - Я, - удивленно повинился Пеший, подхватывая рюкзак и отбирая штатив, - не узнал совсем. Извините. Что думаю, за красотка тут заблудилась.
  - Вас не смущает? - Кира тронула пальцем черную скулу, усаживаясь и подбирая подол длинного платья. В разрезе открылась нога до самого бедра, босая.
  - В окрестностях Кокто? Ну что вы. Тут всего насмотришься. Там сегодня ночью как раз карнавал. Вы решили туда? Всех покорить?
  За красками не было видно выражения лица, и Пеший не понял, удачна ли шутка.
  - Я решила, туда, - рука в прихотливом орнаменте вытянулась, указывая на темный склон с белеющим на нем домом.
  Вместо вежливого вопроса-извинения, мол, вы не против, а то мы так и не доехали..., в салоне повисла пауза, отчего ее ответ прозвучал, как приказ.
  Пеший кивнул. И машина двинулась дальше. Им осталось преодолеть еще два поворота.
  - Там гостиница, - заговорил Олег, взглядывая на укрытые текучим шелком колени и белеющую босую ногу, - Никитыч рассказывал, дом долго стоял пустой, что-то там было, нехорошее, давно. Потом перекупили, потом снова что-то. Теперь опять новый хозяин, постоянно люди, а раньше только частное владение. Номеров не сдавали.
  - Вы много о нем знаете.
  - Да? - Олег удивился, обдумывая, кивнул с новым удивлением, - почему-то да. Я вдруг спрашивал, у хозяина. Хотя тут отелей сто штук. Кругом торчат.
  Машина ехала совсем медленно. Кира, тоже с удивлением, сбоку посмотрела на водителя. И вдруг поняла, незаметно натягивая подол на бедро. Его прошибло. Ах, как не вовремя. Облизывает губы, замолкает, теряя нить. И смотрит искоса, будто ворует. На ее ноги. Ей стало смешно и досадно одновременно. Если бы не поглощенность воспоминаниями, было бы еще и лестно, все же не девчонка с юной кожей, но к вниманию мужчин Кира привыкла. Отдаленному вниманию. Как сердилась Светильда, они от тебя шарахаются, мам. Но шараханье не мешало мужчинам смотреть четко определяемым взглядом. Опять же, не девочка, чтобы пропускать, не поняв.
  - Потом, - мягким голосом пообещала Кира.
  Олег замолчал на полуслове.
  - Э-э-э, да?
  - На набережную потом, после дома, - пояснила Кира, - если захотите. На карнавал.
  - О! Конечно! Уверен, вы станете там королевой, Кира. В своем прекрасном платье.
  Дом уже навис над машиной, в свете фар заблестели свежеокрашенные ворота.
  А может быть, подумала Кира, сидя с руками на коленях и глядя на круги света перед собой, может быть, все правильно и мне на руку. Может быть, все совершается, как надо ему совершаться.
  - Вы хотите тут, рядом? - осторожно спросил Пеший, тоже глядя на ворота.
  - Нет. Я хочу внутрь, - она перевела взгляд на яркую вывеску с зеленой надписью из огоньков "Есть свободные номера!"
  - Олег, вы можете снять нам номер? На одну ночь? Сейчас.
  Он кашлянул и вылез из машины, встал у ворот, нажимая кнопку переговорного и оглядываясь на неподвижную спутницу. Калитка открылась, показывая невысокую толстенькую фигуру, и после короткого разговора Пеший вернулся, наклоняясь к раскрытому окну.
  - Он говорит, внизу, у бассейна, занято все. Есть только второй этаж и дальний корпус, что за этим, новый. На втором люкс свободен. Сразу над лестницей.
  - Пусть люкс, - безмятежно ответила Кира.
  Пеший хмыкнул, прокашливаясь, но устоял. Вернулся снова к хозяину. И усаживаясь в машину, пока открывались ворота, доложил Кире с видимым облегчением:
  - Если утром съедем, до двенадцати, то платим полцены. Всего выходит полторы тысячи за ночь. Я сказал, что мы журналисты. Вы не против, Кира? Они любят прессу, реклама в интернете, такое-прочее.
  Она кивнула, проезжая мимо понимающей ухмылки хозяина, с которой тот осмотрел цветное лицо и голые плечи. Когда Кира вытащила штатив, ухмылка исчезла, сменяясь готовно радостным уважением. И она с виноватой теплотой подумала об Илье. Его подарок. Сработал, как надо. Не стесняясь в выражениях, Илья тогда гордо заявил, пока она вертела тяжелый штатив "я сразу ей, девушка, мне штатив попижжее, чтоб все падали аж"
  
  Бассейн был на месте. Удивительно, тридцать лет, а почти не изменился, плетет свои лазурные сетки, плеская в белые бетонные борта мелкими волночками. Разве что зонтики вокруг стали другими, с яркими надписями про пепси и черниговское. Да шезлонги не полотняные, туго натянутые на алюминий, а белые, пластиковые.
  В голубой воде чернели головы поздних купальщиков. Кира прошла под террасу, так же стоящую на круглых железных столбах. Тут она не отметила изменений. Потому что вся райская и следом за ней адская жизнь прошла не тут. А наверху, в номере, вернее, на бескрайней постели, что отражалась в створках зеркального шкафа под потолок.
  На лестнице встретилась им женщина в махровом халате и с тюрбаном полотенца на голове. Шлепая тапками, любопытно оглядела гостей. Уже внизу вполголоса прокричала, и крик гулко прокатился под бетоном террасы:
  - Колька, а ну спать. Экскурсию проспишь!
  Проем в люкс был заперт белой дверью с золотыми цифрами. Пеший звякнул ключом и Кира вошла, оглядываясь.
  Через стильную мебель в золотых завитушках медленно проявились, так же медленно бледнея и снова исчезая, низкие диваны с набросанными кожаными подушками, вазы по углам, полные темных роз, зеркало высокого шкафа.
  На месте оказалась кровать, вернее, две кровати, составленные вплотную, накрытые узорчатыми пледами. И шкаф был, но другой, стильный шкаф-купе, невысокий, но тоже зеркальный, поставленный так же - отражать в себе постель с картинкой, повешенной в изголовье.
  Осторожно ступая босыми ногами по мягкому ковру, Кира выбрала кресло с высокой спинкой. И села, кладя ногу на ногу. Обок возился Пеший, взглядывая с вопросом, ставил в угол ее вещи. Потом выпрямился, опустив руки.
  - Олег, - сказала Кира, все еще ожидая в себе какого-то всплеска, прислушиваясь, что там происходит в ее голове и сердце, - хотите выпить? И поесть?
  Она хотела указать ему на дверь в кухоньку, но там была гладкая стена, из-за которой слышалась невнятная музыка. Зато рядом с дверями в туалет и ванную появилась арочка, завешенная бисерной занавеской. За ней угадывался стол и холодильник.
  - Сходите, пожалуйста, к хозяевам. Возьмите бутылку вина. Дорогое не нужно, так, просто выпить. И хорошо бы яичницу. Салатик. Там, наверное, кухня. Сделаете нам? Дыню еще. Немного персиков. Вы сами хотите чего-то? Да, еще сока. Не торопитесь, ладно? Мне нужно чуточку побыть одной. Как раз пока яичница.
  Она улыбнулась ему вслед. Чем хороши воспоминания, их можно прокручивать с любой скоростью. Часа, который Пеший проведет с яичницей, возможно, нет, скорее всего, рассчитывая на секс-приключение в номере люкс, ей должно хватить, чтоб увидеть последствия данного Кирой обещания.
  А может ты зря полагаешь, что Пеший тебя восхотел, язвительно поинтересовалась сама у себя, одновременно понимая - это всего лишь реверанс расхожим представлениям. О том, что мужчины востребуют лишь девчонок. Ерунда. Кроме понимания у тебя есть и личные знания, Кира. Они отсюда. Ты была девочкой, совсем юным существом, до одного момента полагающим - женщины старше двадцати уже старушки. А после увидела Лору. Лорку, как говорил Мичи.
  И - Мичи.
  Широкие двери на балкон были распахнуты, оттуда шли голоса и звуки, и голос Пешего слышался тоже. Но Кира не слушала. Положив руки на подлокотники, сидела прямо, уставив глаза на две кровати, которые под ее взглядом слипались в одну, без краев. А рядом, почти вплотную к ее креслу, стояло другое, оттуда шел запах коньяка и мужского пота, смешанного с одеколоном.
  
  ***
  
  Маленькая Кира верно определила Мишу Петровича, он был толстым. А еще он оказался тем самым веселым толстяком с масленым выражением мясистого лица, который приметил ее во время февральской поездки в Ялту.
  
  Июньская Кира, наплакавшись после тяжкого разговора с Мичи, заснула, боясь утра и надеясь, что они с Мичи смогут провести его вместе. А когда проснулась, Миша уже сидел в кресле, напротив постели, разглядывая ее с благожелательным интересом.
  У Киры омертвело лицо, будто совершенно чужое, казалось, губы расползлись, а она и не чувствует их. Такими же бесчувственными руками она потянула на грудь простыню, а Миша захохотал тонким голосом, и сказал кому-то, умиляясь:
  - Стесняется. Жорка, погляди, стесняется. Ты такого, наверное, сто лет не видел, а?
  Жорка ступил на свет из сумрачного угла. И его Кира вспомнила тоже. Один из тех, с широкими плечами, что окружали толстого Мишу. И тогда в феврале, и вчера, это он увидел ее, когда вышла на балкон, ухмыльнулся, салютуя бокалом.
  Миша глотнул из стакана, поставил его и, вытирая маленькой рукой потный лоб, распахнул парчовый халат, под которым круглился безволосый живот с наползающей на него рыхлой грудью. Верно определив быстрый Кирин взгляд в нечто смутное, под складкой живота не видимое, сказал наставительно:
  - Хозяйство у меня не так чтоб конячье, но ты не волнуйся, котичек. Мои хуи за мной следом ходят. Всегда наготове. Жорик-хуй и Вовка-хуй. Беги давай в туалет, писяй там, помойся. И обратно, в кроватку.
  Кира секунду сидела неподвижно, отчаянно желая, чтоб в проеме двери показался Мичи, рассвирепел, увидев вместо одного Миши - еще двоих молчаливых широкоплечих. Обругал толстяка и забрал ее, убежать вместе. Но выражение лица Миши стало меняться. И она встала, прикрываясь скомканной простыней и глазами ища свое платье-тунику.
  - Тряпки твои Лорик забрала. Постирать. Так беги. Ну?
  "Они его убьют" напомнила себе Кира, не отпуская простыню. Убьют. Если я...
  - Вовчик, помоги барышне. Простынь брось! Тоже мне, мадонна цаца. Будто впервой.
  Когда Кира прошла рядом, взял ее руку, крепко, но не больно, подвинул к расставленным коленям.
  - Димка тебе все объяснил, я в курсе. Будешь хорошей девочкой, послушной, все будет славно. Станешь целку с себя строить, за каждый бзик отработаешь по два раза. Поняла? Так что, одежу не искать, дверей нигде не закрывать. Улыбайся почаще. Меня зови Мишенька. Еще люблю, чтоб барышня кричала и охала. Погромче. И все у нас будет по-человечески. Ты же хочешь, по-человечески?
  - Да, - голос не сильно слушался, и Миша нахмурился, качая круглой стриженой головой.
  - Да, - повторила, кашлянув, и добавила, - Мишенька.
  - Вот! - восхитился тот, выпуская ее руку и отечески шлепая по ягодице, - беги, а то уписяешься тут.
  В туалете Кира села на унитаз, беспомощно глядя на массивного Жорика, который встал в проеме, приваливаясь к дверному косяку. И заговорил с теми, в спальне, поглядывая то туда, то на сидящую Киру.
  
  В коридоре хлопнула дверь. Кира вздрогнула. Часы на стене показали - Пешего нет всего-то минут десять. А показалось, прошли сутки. И эти двери. Хлопают, и тут их тоже понавесили. В доме прошлого дверей было в два раза меньше. Только те, в заднем коридоре второго этажа, да запирался внизу главный вход. А вот время тогда тоже бежало неровно, наверное, оно всегда странно себя ведет.
  
  Маленькой Кире, полной желания спасти любимого, неделя казалась не такой уж огромной. Поначалу. Семь дней, повторяла она себе ночью, когда засыпала, а думала, не сможет заснуть. Семь. Это значит, он будет ее..., ну с ней... ну, два раза допустим, она же видела его, толстяк, одышливый, ходит переваливаясь, значит, всего - четырнадцать раз. Число все же пугало, она снова возвращалась к утешительному - семь. Семь дней. Не зная, что Миша вообще почти не будет ее трогать. Для этого у него были Жорик и Вовчик, неутомимые и послушные, как две машины. А Миша сидел в кресле, расставив ноги, смотрел, похохатывая и подсказывая. Иногда вставал, переваливаясь, подходил, чтоб шлепнуть Жорика по мерной спине или сунуть руку во влажное пространство между двух животов.
  И первые сутки растянулись на целую вечность.
  - Вина ей может? - спросил голый Вовчик, когда в очередной раз Кира упала на влажные от пота простыни, скорчиваясь и прижимая кулаки к животу, - расслабится, чо. Повеселеет.
  - С вином любая корова повеселеет, - наставительно произнес Миша Петрович, уже невнятным от выпитого коньяка голосом, - а эта у нас - королева. Так, лапочка? Королевам нажираться не годится. И таблетку какую у Лорика взять - ни-ни.
  Он покачал перед голым животом Вовчика толстым пальцем с пухлым кольцом.
  - Все естеств... натурально, чтоб. Для памяти. Давайте, ребятки, еще разок, вдвоем, да пора отдыхать.
  Бесконечный день милостиво и неспешно завершался поздним вечером, таким прекрасно-летним, с посвистом стрижей за балконной дверью. А Кира уже ничего не чувствовала, пережив и боль, и страхи, и нестерпимое, казалось ей (но - вытерпела) отвращение.
  Жорик и Вовчик, блестя вымытыми в душе плечами и мощными торсами, одевались, слушая негромкие указания босса. А тот, взбив подушку, грузно сел, похлопав Киру по выставленному бедру.
  - Скоро спать. Чтоб выспалась, чтоб завтра огурчиком. Иди, вон тебя Лорик ждет.
  Кира медленно села, опираясь о постель слабыми руками. В проеме на лестницу, куда, переговариваясь и смеясь, ушли мужчины, стояла Лорка, так же, как в первый раз, сунув руки в карманы белого халата и скрестив ноги в черных колготках.
  - Пошли, - сказала отрывисто. Отвернулась и ушла в коридор.
  Миша, укладываясь, пихнул Киру в спину.
  - Давай. Я Димке обещал, что ничего там тебе не сотрем, чтоб была, как с ним. Сливочная.
  
  В знакомой комнате Лорка звякала чем-то на металлическом подносе. Не глядя, приказала:
  - Ложись на кушетку. Ноги согни. Я посмотрю.
  И когда Кира, которая думала, измучилась так, что ничего не может чувствовать, тяжко краснея от стыда, от собственной обнаженности, от этого кошмарного звяканья на подносе, легла на холодную клеенку, усмехнулась, подходя и садясь рядом на табурет:
  - Ко-ро-ле-ва...
  
  Глава 32
  09.07.16
  
  Оказывается, мне это снилось... Забываясь наутро.
  Белый халат с глубоко расстегнутыми на груди пуговицами. Жесткое лицо под слоем пудры, губы, укрытые яркой помадой, черные, так неуместно в летней жаре густо накрашенные копья ресниц. Сильный макияж скрывал настоящее лицо, как татуировки скрывают лицо воина. Как сейчас уголь и бронза скрывали лицо настоящей Киры. Киры - в настоящем.
  Вместо лица говорил голос. Меняя оттенки равнодушия. Как и в ту ночь, когда Мичи заставил взрослую Лорку целовать край подола испуганной девочки, насильно усаженной в кресло на столе, голос был отрывистым и равнодушным. Но измученной, напуганной Кире слышалось в нем торжество. Думала - королева, говорили односложные команды, такие же, как в кабинете у врача (повернись, ноги согни, не опускай... садись...), думала - самая-самая, ну и?
  Не думала, хотела объяснить ей Кира, ища глазами ускользающий взгляд, не думала, я не хотела. Но следом пришлось бы сказать, это он. А валить все на Мичи нечестно, ему и так досталось горя. Больше всех. Потеря любимого пса, разорение, угроза смерти. Теперь - страдания из-за Киры.
  - Нормально все, - отрывисто сказала Лорка, отходя вымыть руки к раковине в дальнем углу у стены, - иди.
  Сама села на маленький табурет, вытаскивая из кармана пачку, по-мужски выбила сигарету и закурила, кладя ногу на ногу. Так высоко, что показался верхний край чулка - широкая полоса черных кружев на белой коже. Спрятанными под густыми ресницами глазами следила за Кирой, которая медлила на выходе в коридор. Совсем раздетая, на блестящем линолеуме, в двух длинных стенах с полированными дверями в них. Из арки над лестницей слышался раскатистый Мишин храп.
  Я все выдержу, думала Кира, быстро и осторожно возвращаясь через пустой коридор. Выдержу, потому что - а куда мне деваться. Выход для Мичи обернулся полным тупиком для нее, но эта мысль маячила в отдалении, не приближаясь пока что. Только небольшие вспышки освещали отдельные, казалось бы, не самые важные вещи, удерживая их в голове Киры. Нельзя пить или замутить чем-то голову, чтоб пережить все это. "Для памяти" вдруг сказал Миша. Почему-то. Для памяти. А еще это постоянное - королева. Разве она так хотела, разве хочет? И теперь все повторяют, будто мстят Кире за нежеланный титул. Да она никогда и не мечтала, даже в детстве, не играла с картонными коронами, не рисовала красавиц на вычурных тронах.
  В спальне стоял черно-белый полумрак и у Киры закололо сердце. Такой же, как с Мичи, когда она бежала в ванную или в туалет, ночью, различая спросонья плоскости полировки, пухлые бока подушек и диванных спинок, вертикальные линии торшеров, ваз, стеблей в них. Свет падал из коридора, а еще - из ночи, подсвеченный мягкой лазурью нижней воды. И предметы в нем менялись, становясь незнакомыми. Они и были незнакомы, но в этом ночном свете с них чехлами сползало даже то, чуть привычное, дневное.
  
  - Мне казалось, они на меня смотрят.
  Голос Киры повис в полумраке, стих. И женщина, сидящая в кресле, вздрогнула от прикосновения. Рядом с ее коленями прошла тонкая фигура девочки, шевельнув теплый воздух. Встала в проеме балконной двери, берясь рукой за уехавшее в стену стекло и осторожно заглядывая вниз.
  Кира знала, кого она видит там. Маленькая Кира смотрела, а взрослая Кира вспомнила, и увиденное, и свои тогдашние мысли, но теперь на них накладывались новые воспоминания, пересыпаясь, как стеклышки в калейдоскопе, создавая узор. Или - укладываясь в пустоты кусочками мозаики?
  "Если мне станет совсем-совсем ужасно", думала Кира, стоя на границе спальни, полной кошмара, и ночи, полной томного летнего тепла, "совсем плохо... я, наверное, смогу..."
  Ей так хотелось утешить себя этой мыслью. Она глянула вниз, ступая босой ногой на прохладный кафель.
  Оба были там. Жорик плавал, вскидывая над нежной водой мощное молодое тело, молча, без возгласов и фырканья. Вовчик полулежал в шезлонге, в брюках и в наброшенной рубахе. Крутил в руках маленький радиоприемник, прикладывая к уху. Киру увидел тут же. Осклабясь, помахал рукой, хлопнул себя по животу, напоминая.
  Кира отвернулась и ушла в темноту, откуда на нее смотрели блики и плоскости. Снова прошла мимо сидящей Киры и села на край широкой постели. Легла, ища простыню - укрыться. Но храпящий Миша подмял ее под себя, и Кира свернулась клубком - темная на смутно-белом.
  "Тогда я подумала - о маме" ...
  Этого было нельзя: кинуться вниз, в попытке расшибиться о каменный пол рядом с голубой водой. Или прыгнуть в нее, и попробовать утонуть. Нельзя. Из-за мамы. А еще из-за отца, хотя он уже не появлялся почти.
  И новые воспоминания взрослой Киры встали рядом с этими. Прекрасная Катя, у которой уже все хорошо, она прошла через собственную смерть, такая еще более прекрасная, такая безмятежная, почти уже не человек, новое существо с новыми целями и радостями. А на берегу остался ее отец, и именно ему, любящему неправильно, с ошибками, не дано было покоя так долго, в жизни, которую ему пришлось дожить, и после нее. Пока не появилась Кира, влезла в чужие жизни и смерти, желая помирить и улучшить. Чужую беду руками развести, ехидно шепнул тихий голосок в голове, но заткнулся под суровым взглядом Киры. Да, влезла. Хотела. Уж такая я. Такие мои грабли. Но до того показано было мне - почему нельзя кинуться в смерть. Чтобы, вспоминая, я не упрекала маленькую себя за неоправданное долготерпение. За подчинение и послушание. Там, где, казалось бы, есть простой выход для непокоренной, и глядишь, легенду сложат...
  Я и не собиралась себя упрекать, строптиво возразила сама себе Кира, а в голове быстро пролистывались события ее жизни, которые она могла отменить, прыжком на бетонный пол. Мама с цветами на выпускном. Поездка к отцу, и какой замшевый нос был у низенького оленя. Горячие ночи с Сашкой и совсем маленькая Светильда, орет басом, сжимая кулачки, а Кира сердито смеется, стесняясь своих слез над ней.
  Не собиралась!
  Ой ли? Снова съехидничал голосок, развертывая воспоминания дальше.
  Потому что на третий, или на четвертый день пришло наслаждение. То самое, обещанное Мичи и уже испытанное с ним, но сильнее. Во много раз сильнее.
  Кира тогда растерялась. Стиснула зубы, сжимая кулаки поверх спины то ли Жорика, то ли Вовчика, молясь, чтоб никто из троих не заметил, как сладкой судорогой скручивается тело, и пальцы на ногах поджимаются, скрючиваясь. Но по ногам прошла длинная дрожь, кинулась в спину, выгибая позвоночник. И, застонав, Кира закричала, в полный голос, отпихивая мужчину и отворачивая мокрое от слез лицо.
  - Ай, молодца, - тонким голосом запричитал Миша, поднимаясь с кресла, - ай, славная девочка, сладкая наша. Ну, давай, давай, Жорка! Переверни!
  - Не надо! - она плакала, напрочь перепуганная тем, что ощущения взяли ее, такие мощные, торжествующие. Утопили в себе, вздернули, будто вывернув наизнанку, и теперь отступали, как отступает вода, оставляя на берегу всякий хлам, в огромной волне неразличаемый.
  - Надо-надо! Как это не надо, - смеялся Миша.
  А ей казалось, кожу сняли, и не три пары рук, а сразу десятки гуляют по дрожащим открытым нервам, чтоб умерла прямо сейчас. От сладкого отвращения, в котором она захлебывалась, как в грязной воде.
  Он допустил ошибку. Старый жирный козел, с ненавистью подумала о прошлом Кира, сжимая подлокотники потными ладонями. Ошибку. Если бы тогда они дали ей отдохнуть, а через малое время снова занялись ее телом, то всего несколько дней понадобилось бы. Чтоб вылепить из перепуганной Киры новую королеву. Королеву меняющихся мужских тел, поз и способов. Постельную королеву, которая царит на территориях смятых простыней и раскиданных подушек. А еще - на всех диванах, на плоскостях столов, на мужских коленях тех, кто устроился в креслах, на полу большого балкона, у перил его, на виду летней ночи и яркой чередой идущих дней.
  Наверное, чтоб узнать все это, я и пристала к дедушке-соседу, которого мучают голоса из пустого заброшенного дома. Который когда-то любил Полину, потом уехал, вернулся и ступил на эти же территории, гостем пьяного Кольки Лямова. Попользоваться королевой продавленного дивана и вонючих окурков. Кто-то или что-то привело меня ночью в чужую судьбу. Показать, какими бывают территории. Если уходишь в них чересчур глубоко.
   Или - никакой ошибки? Обещано было - никто не причинит ей физической боли, но боль бывает разная. Тогда она готова была умереть от отвращения, физического, потому что тело отчаянно просило передышки, которой не давали. И от отвращения к себе. Потому что передышка и есть всего лишь передышка, дальше можно продолжить, нажимая на педальку наслаждения снова и снова. Это ужасало. До желания немедленно все прекратить, самой.
  - Может быть, дело не в Мичи? Может быть, кому-то нужна была моя смерть?
  Не проще ли толкнуть с балкона, пырнуть ножом, избить, вышвыривая на обочину, чтоб скатилась с обрыва? К чему такие изощренные сложности? Тоже мне... (королева?)
  
  - Кира? - осторожный голос шел из-за новой двери, в номер люкс с измененной планировкой, - все в порядке, Кира? Я взял вина. А еда еще там, в кухне.
  Какие полезные новые двери, восхитилась Кира, подаваясь вперед и прикрывая глаза на расписанном лице, ах, Олег, ну что ж ты такой, поспешливый. Спешный Пеший. Мне нужно совсем чуть-чуть...
  - Ничего, если я пока поплаваю? А вы мне махните с балкона. Ладно?
  - Очень хорошо. Махну.
  Она снова откинулась обмякая, обнаженной спиной чувствуя неровности плюшевой обивки.
  
  Он и пырнул. Не так, как перечислилось в голове, а совершенно в стиле творимого в белом доме персонального ада для любящей девочки.
  В какую-то, не посчитанную, с испугом поняла Кира, ночь, она растерялась, не помня, сколько же их прошло - дней и ночей. Время растянулось и перемешалось, она то падала в тяжелый сон, то просыпалась, разбуженная деловитыми мужскими руками и громкими голосами. Смехом. Взглядами. Кажется, кроме троих, был кто-то еще. Были. Их лица сливались в одну гримасу, голоса - в один жужжащий голос. И однажды Кира перепугалась, что прошел уже месяц и начался другой. Неделя, которую нужно было перетерпеть, давно кончилась, утонула в грязных волнах, и где же Мичи? А как же мама, которая ждет открытки? Или звонка, мам, привет, я завтра уже буду.
  Думать о доме и матери было совершенно невыносимо, казалось, мысли увидят Киру, рассмотрят ее - голую.
  Она села на своем краю постели, оглядывая сонную темноту. Снизу пиликал приемник неспящего Жорика. Миша спал, повернувшись к ней толстым задом. Дышал в угол подушки, сглатывая и постанывая. Но у него она боялась спросить. И выйти на балкон, чтоб спросить у охранников, боялась тоже. Не могла.
  У Лорки, в ее врачебной комнате с кушеткой, вспомнила Кира, там на столе лежат журналы и газеты, она все время листает что-то, когда курит.
  Тихо встала и, мимо столика, заставленного тарелками с остатками разрезанной дыни и недопитыми стаканами, вышла в коридор, остановилась там, держась рукой за край арки. Из двери комнаты Лорки падал на линолеум яркий свет. И что-то слышалось оттуда, невнятное.
  Я просто спрошу, думала Кира, переступая по линолеуму босыми ногами. Какое число. Не скажет и ладно. Но вдруг скажет.
  Сердце колотилось, не от страха идти, а от ужаса о проскочившем времени. Которое - вдруг уже утекло, не остановишь и не вернешь.
  Стоя в дверях, не сразу поняла, что видит. Потому что, как ни странно, не видела секса со стороны, отворачиваясь от насмешливо ясных отражений в створках зеркального шкафа.
  Увидела сбитый белый халат, ногу в черном чулке, высоко поставленную на табурет. Свешенные белые волосы. Руки, что вцепились в край кушетки. И за обнаженным белым бедром стоял мужчина, блестел мерными бликами на буграх мышц. Руки его сгибались и разгибались, подтаскивая к себе Лорку и отталкивая снова.
  Не понимая еще, что тут, Кира сказала о другом, потрясенно и одновременно с огромной радостью:
  - Мичи?
  Мерное движение прекратилось. Из свешенных волос показалось женское лицо, покрасневшее, с открытым ртом.
  - А-а-а, - монотонно завела Лорка, сама подаваясь к мужским рукам, - а-а-а!
  Голос повышался, становясь визгливым. А Мичи, поворачивая к Кире лицо, вдруг улыбнулся. Притянул женскую задницу к своему животу, продолжая мерное движение.
  Киру качнуло. Голова дернулась, будто улыбка была затрещиной, ударом в лицо. Она еле успела шагнуть назад, удерживая себя от падения. Отвернулась и быстро пошла, опуская лицо, перебирала ногами, мельча, чтоб не упасть тут, в ночном коридоре. Вбежала в арку, ударившись коленом о столик, продралась мимо насмешливой мебели, кажется, что-то по пути уронив, к постели, и села, по-прежнему с опущенной головой, в которой все взрывалось, стреляло, вертелось и орало, дико хохоча.
  Время шло и шло, казалось, сто лет проползли, а может быть, всего пара минут. Кира, наконец, сумела поднять голову. Замерла, отчаянно прислушиваясь. Дура. Полная дура. Конечно, показалось. Там что-то совсем другое. Сейчас он войдет. Тихо-тихо. Нет, почему тихо. Он войдет громко, включит свет. И заберет ее. Неделя кончилась. Никто никому ничего...
  А может, ей вообще все показалось, и комната была пуста? Кира отчаянно захотела, чтоб нет. Потому что не могла снова встать и пойти туда. Чтобы вдруг снова увидеть. И обычный страх тут был тоже. Заметят охранники. Или Миша.
  Но вот в коридоре послышались шаги. И голос, его - такой родной. Такой совершенно знакомый. Проговорил что-то веселое, смеясь, как смеялся, когда говорил с Кирой тут, в спальне. А потом...
  - Бывай, Лоричек. Мише мои приветы.
  - К своей не зайдешь, что ли?
  - Дела-делишки. До встречи, солнышко.
  Шаги прозвучали мимо, громкие, ясные. И пересыпались по лестнице.
  Он всегда так, тупо думала Кира, вздрагивая от каждого шага. Бегом по ступеням. Всегда. И сейчас тоже.
  
  Кира встала из кресла. Подойдя, села на корточки, снизу заглядывая в напряженное, недоумевающее лицо девочки. Заговорила быстро, путаясь в словах.
  - Не надо. Держись. Я не знаю еще, как, но все кончится, Кира. Ты выдержишь, и ты моло... в смысле я, да черт, неважно. Ты молодец. Самая сильная. Ты понимаешь? Слышишь? Ну, я знаю, не можешь. Да как же! Блин! Я должна! Чтобы...
  Она резко встала, заходила мимо, с ненавистью косясь на прозрачную тушу Миши, обошла постель, обрушивая кулак сквозь голую жирную задницу. Миша почмокал и повернулся, сваливая набок живот. Кира на краю сидела все так же, не двигаясь.
  - Мы, - высоким голосом сказала Кира, снова становясь перед девочкой, - конечно, я это ты, но все равно - мы. Мы вместе и потому сильнее в сто раз. Ты не можешь сойти с ума или убиться там. Как угодно. Я не тело имею в виду. Но есть же разные смерти! Вдруг ты умрешь не здесь, а? Я же видела дыры. Я хочу тебе помочь, и мне самой знаешь, как страшно?
  Она хотела ободрить и утешить девочку в ее горе. Но поняла, ей страшно по-настоящему. Дыры, порталы, полыньи, эта гремящая пустота, открытая куда-то в другие места. Вдруг там все по-другому, и неизменное прошлое меняется, изменяя собой настоящее? Которое тоже, может быть, не здесь или не совсем здесь. Раскинуто дальше, во все стороны. Проницая множество реальностей.
  - Короче, я не знаю, как оно там. Как в книжках. Или в кино. Я только знаю, что сильно боюсь, и теперь, кто поможет мне самой? Нам, Кира.
  
  Глава 33
  10.07.16
  
  Резкий стук в двери оборвал ее слова. Кира встала, сжимая кулаки и настороженно слушая.
  - Кира? - сказал бархатный мужской голос, - ты что там, маленькая? Открой.
  - Сиди, - шепотом велела Кира девочке, а та не шевелилась, опустив лицо.
  Подошла к новой двери, помедлила чуть-чуть, решая, как быть и что делать, если... Но ничего не решила. Просто щелкнула непонятно когда закрытой задвижкой и отступила на шаг от распахнутой двери.
  Мичи стоял, улыбаясь ей. В одних брюках, с блестящими каплями на плечах и потемневшей от воды головой.
  - Совсем-совсем не рада мне?
  Кира сглотнула, оглянулась быстро, на неясное шевеление, там, на широкой постели истаивали две фигуры. Спящий и сидящая. Уходили туда, откуда были вызваны памятью. А этот стоял перед ней, красуясь своей торжествующей реальностью. Пах свежим мужским телом, мокрыми, забранными со лба волосами. Блестел уверенной улыбкой.
  Вошел, тоже уверенно, тронув ее локоть, проследовал к мягкому креслу, где недавно сидела она. И уселся удобно, кинул вытягивая, длинные ноги, босые под светлыми штанинами. Похлопал себя по колену.
  - Иди ко мне.
  Она стояла, по-прежнему неподвижно, стараясь ощутить на лице краску, двух цветов, которая будто защищала ее, делая Кирой настоящего. Но ведь и он не из прошлого, напомнила себе. Это Мичи, но это и Пеший, и ты сама, Кира-воительница, подталкивала его к превращению, когда поняла - похож, и не случайно похож. Полагала себя Кирой в силе, зрелой, уверенной и - злой. Хотела схлестнуться. А он в какие-то моменты недоумевал, помнишь? Тебя спрашивал. О себе. О своем прошлом.
  Прерывая молчание Мичи вздохнул, закинул руки за голову, потягиваясь.
  - Совсем-совсем не хочешь? Сердишься?
  Она яростно удивилась его удивлению. Скотина. Совершил такое и еще кобенится сидит. И поняла, с мурашками по спине, а ведь прав. Через ненависть, и пережитую боль просматриваясь яснеющими очертаниями, вставало то счастье, которое было у двоих. Вернее, которое когда-то испытала она. Такое огромное, такое ликующее, что сама захотела принести себя в жертву. Чтоб все стало совсем гармоничным. Оно ведь - было.
  - Ты ведь скучала. По мне. Если бы нет, я не сидел бы тут сейчас. Ели бы свою яичницу, с этим, - он пошевелил пальцами, сморщил нос, насмешливо припоминая, - редактором этим. Ты ему очень нравишься, кстати.
  - Чего ты хочешь? - голос ожидаемо был хриплым и плохо слушался.
  - Для начала - тебя хочу, - просто ответил Мичи, - еще хочу растолковать. Ты сделала то, чего не ждали, да. Сумела. Вырезала кусок души и запечатала его, вышвырнула на помойку. Потом вымыла руки. Думаешь, только из-за своей беды? Из-за того, что я ай-яй-яй, какой подлец и этакая кака? Нет, моя королева. Ты сделала это, потому что продолжала бы меня любить. Подчинялась бы мне. Ненавидела себя и делала все, что я прикажу! Миша - это всего лишь первый эпизод! Дальше были бы другие. Много!
  Каждое слово било ее по темени, заставляя колени подгибаться. Дверь снова оказалась полезной - Кира схватилась за нее, боясь - упадет. И позорно перепуганная, цепляясь за остатки безмятежной решительности, почти кивала его словам, не замечая, что у него визгливо повышается голос. Но Мичи, услышав себя, замолчал. И после паузы, уже спокойнее продолжил:
  - Сядь, Кира. Никто не придет. Мы только вдвоем, вместе. Нет прошлого, и нет твоего Олега, вот ты и вот я. В настоящем. Давай поговорим.
  Она отпустила дверь и та, мягко чмокнув, закрылась. Нужно было усилие, чтоб оторваться от недавнего, убедить себя, Кира и Кира - одно. И девочка, сидящая на постели, как по рельсам, ускользнула, превращаясь в движении в сегодняшнюю Киру, которая оказалась не слишком готова к поединку. А он уже идет. И возможно, он и поможет маленькой Кире.
  Сидя напротив, на краю пустой постели, Кира сложила руки на коленях.
  - Зачем? - это был тот главный вопрос, который перевешивал все остальные, горькие, упрекающие, возлагающие вину. Он был как бы нейтральным, вопросом из области наблюдений. Зачем ты делал это со мной? Какова была главная цель? Самая главная?
  Она не стала разобъяснять подробно. Замолчала, ожидая ответа. И Мичи, вероятно взвесив новые обстоятельства, ведь перед ним сидела не испуганная девочка, чья преданность оказалась преданной, такой вот каламбур, а взрослая женщина, которая сумела все вернуть и осмелилась пережить наново, кивнул. Расположил руки перед собой, ладонями вверх, будто держал в каждой по яблоку.
  - Каждая ступень вверх похожа на вогнутую чашу.
  Ладони сложились, углубляясь. Лицо над ними было спокойным, опасно безмятежным, будто он в силе, с щекоткой подумала Кира, не я, а он. Не боится. Читает свою лекцию, потому что - не боится признаться в чем-то главном.
  - Или - гнездо. В нем уютно. Но форма делает шаг вверх почти невозможным. Слабые попытки лишь возвращают тебя обратно. Нужна большая сила, Кира, чтоб шагнуть за пределы гнезда. Во всех смыслах. Если не сдюжишь, снова упадешь на дно. Останешься там. Так мироздание защищает свои достижения. Стабильность. Нужно, чтоб все было крепким. Стабильным. Основательным. Но...
  Прикрытые веками глаза открылись, взглядывая в расписанное лицо.
  - В систему мироздания входят и свободные элементы, которые вне лестницы, вне жестких структур. Бродяги. Неудельные. Так тебя называла мама? И сейчас называет.
  Он улыбнулся.
  - Они вечно лезут, куда не надо. Делают не то, что предписано. Встревают. И даже когда подчиняются правилам миропорядка, делают это так, что правила рушатся. Структуры расшатываются. С ними приходится бороться. Да-да, конечно, они нужны, как нужны открытые форточки, для свежести воздуха. Но кто-то же должен следить, чтоб их бестолковая суета не выстудила комнаты напрочь. Не разрушила то, что возводилось миллионами лет.
  Светлая голова отечески качнулась из стороны в сторону.
  - Надзор над свободными элементами тоже входит в структуры порядка. Если кто-то чересчур, его приходится, как тебе объяснить... ослабить. Сделать мягче, послушнее. Вот и все.
  Руки опустились на колени. Плечи пошли вверх и вернулись на место. Лицо приняло мирное, почти ласковое выражение.
  - Это я - чересчур? - уточнила Кира.
  - Да. Так получилось. Везде, во всех реальностях, вернее, во всех пластах, переплетенных и переслоенных, ты Кира - королева. Не с короной, не на троне дурацком. Но твое ослиное упорство, твоя никому не нужная работоспособность, направленная так нелепо - не на насущное! Ну хоть бы ты чего-то добивалась, общественно значимого. Или - для себя. Карьеры. Денег. Признания. Славы! Так нет. Таким, как ты, нужно одно, сразу выскакивать за пределы. На другую ступень. Вы...
  - Подожди. Значит. То, что ты делал со мной? В прошлом. Это вот все, - она хлопнула по мягкой пружинистой постели, - это чтоб ослабить? К порядку призвать? Ты отдал меня этим уродам!
  - Ты предложила сама.
  - Мне было всего шестнадцать! И ты меня обманул! Анчар?
  Мичи кивнул.
  - Живой он был. Обманул. Ты ведь тоже обманула самого близкого человека - маму. Выстроила такой обман, я до сих пор восхищаюсь. А что до возраста... Иногда приходится работать с детьми. Если о них что-то ясно. В твоем случае не сразу. Тебя наблюдали. Но ты такая тихая была. До времени. Думали, обойдется.
  - Кто? Кто думал? Кто все это делал?
  Мичи пожал плечами. И промолчал. А Кира вспомнила маяк, пустой, который ходила зажигать, свои прогулки, изменения в привычном мире. Она и правда, ждала, что за всем этим стоит некий человекообразный добрый дедушка или мрачный демиург в черном плаще? Или инопланетная напасть в виде пришельцев, вирусов, обезумевших машин? Не в этом разе, мысленно рассмеялась быстро промелькнувшим картинкам. Не в этом разе, Кира. Ты несколько лет выходила из дома, чтоб мерно шагать, встраиваясь в сам мир, а не в те образы, которые адаптированы для упрощения восприятия. И тебе это нравилось. Ты умеешь думать без слов, слышать без мелодий, ощущать без поименования чувств. Зачем тебе образ врага? Тем более, он уже есть. Создан по твоим собственным желаниям, выращен из твоего сердца.
  - Ладно. Я поняла. Выбери сама, Кира.
  - Есть нечто светлое, - он указал на ее скулу, покрытую бронзой, - и нечто темное. Дальше ты знаешь сама. Единство и борьба, свет и тьма, дуализм и бла-бла-бла. Как вы смеетесь, ну, мы смеемся - борьба бобра с козлом.
  - И нечто темное сопротивляется тому, чтоб я увидела свет? Даже если я не умею его никому показать? Я не пишу картин. Не пишу стихов. Да черт, я даже на пианино одним пальцем. Все, чему я научилась, это не бояться видеть окружающий мир. Пытаться снимать то, что вижу. Какая во мне опасность?
  - Я уже сказал. Своими трепыханиями ты можешь изменить не свой мир, а мироздание в целом. Ему этого не надо.
  В балконные двери смотрела луна, совсем круглая, с пятнами на бледном лице. Такая привычная и такая чудесно странная в своей неизменной привычности. Огромный тяжелый шар, волшебно висящий в пустоте. Сколько раз Кира смотрела на него, ошеломленная и восхищенная привычной картиной. И не могла привыкнуть. Висит. Тяжелая, круглая, смотрит. Асмр. Мурашки по локтям. Ощущение торжественной песни мироздания.
  И вдруг оно вот такое?
  Она подняла руки и пальцами коснулась скул. Вытянула в лунный свет, показывая сошедшие на кожу пятна. Бронза на левой руке, бархатный уголь - на правой.
  - Ты лжешь. Может быть, с точки зрения гнезда, одной только ступеньки, ты и прав. Ты говоришь - темнота и свет. Добро постоянно сопровождается злом. Ты знаешь, что собаку девочки Катерины зовут Хати? Я посмотрела, в книге. Хати - так звали волка, который гонится за луной. Черный волк, который хочет сожрать свет. А на самом деле Хатка - чудесная псина, живет в старом лодочном гараже вместе с отцом Кати - рыбаком Степаном. Так вот. Эти краски - они обе со светлой стороны. Потому что я выбираю шагнуть туда, где можно обойтись без зла.
  - Так не бывает, Кира, - Мичи покачал красивой головой. Говорил с мудрой печалью. Как тогда, вспомнила она, наполняясь яростью, когда подталкивал меня к грязи, делая ее из чистоты. Из преданности и беззаветности.
  - Может быть, раньше не было, - согласилась она, - но - будет. Мироздание не стоит на месте. Пусть даже боится само. Присылая таких, как ты. Но ты не полиция и не страж всего мира. Ты страж одного гнезда, Мичи. Трясешься за него. Твой миропорядок разрушится, если кто-то сумеет шагнуть дальше. Выше.
  Она замолчала, ожидая насмешливого "уж не ты ли". Но по выражению его лица поняла, а ведь так. Именно она. И где-то в других местах и других временах еще кто-то. Казалось бы, неудельные, непонятые, ничего особенного не совершающие. Не ведущие за собой и не проповедующие новых истин. Просто сами идут туда, выше, в мир, где добра станет больше, чем зла. Просто так. По определению.
  - Ах, Кира-Кира. Мечтательница. Сказочница Кира. Бредишь неисполняемым. Пытаешься...
  Она встала, выпрямляя обнаженную спину. Красиво, как делала девочка Катя, нужными жестами поправила плечики текучего шелка.
  - Пытаюсь. И буду пытаться. А тебя это пугает. Если бы неисполняемое, не сидел бы, завлекая снова. Шел бы ты, откуда явился. Мичи великолепный.
  Пройдя мимо его рук, вышла на балкон, поближе к луне, к томной и теплой июньской ночи. Оперлась на перила, с таким знакомым ощущением, прохладная никелированная трубка под горячими ладонями. Вот он - мир. Полный всего.
  Он незаметно подошел, прижался, обдавая шею дыханием.
  - Пусти!
  - И меня ты выбрала сама. И кроме наших отвлеченных бесед о мироздании есть еще моя сила, Кира. Просто грубая мужская сила.
  Она рванулась, но поверх ее ладоней легли сильные руки, притискивая больно.
  - Кто бы подумал, что, прожив большую часть жизни, ты вдруг... Освободишься. Увидишь. Но сумела! Твоя смерть, к сожалению, мало что изменит. Но в этой реальности... Ах, бедная Кира, упала с балкона, так неудачно. Свернула шею, так печально. Надо сообщить... дочери. Маме. Она уже так стара. Такое горе.
  Бормотал, выворачивая ее руки, притискивая ребрами к перилам, и уже кладя жесткую ладонь на скулу, так ловко, уверенно. И Кира, дергаясь, пытаясь вырваться, понимала, одно сильное резкое его движение, и вниз обрушится уже мертвая Кира. С цветным лицом, в открытом вечернем платье. Напилась на карнавале. Свалилась сама. Всякое бывает.
  - Хоть ма-аленькое удовольствие, - ему приходилось нелегко, голос шипел, прерываясь, но был уверенным, хотя и полным досады. Ну да, для мироздания то, что происходит - всего лишь крошечный эпизод.
  Она, уже задыхаясь, билась в его руках, и яркая луна темнела, уходя за пелену перед глазами, и вдруг за спинами вскинулся отчаянный голос.
  - Пусти ее!
  - Ты! - он ослабил хватку, Кира, выворачиваясь, пихнула его локтем в живот, отчаянно желая стать, как те дамочки в фильмах, чтоб коленом в пах, зубами за нос.
  В дверях стояла девочка с короткими кудряшками. Твердо уперев ноги в порожек, держала в напряженных руках две туго натянутые цепи, сверкающие в лунном свете. Обе уходили в темноту над далеким морем.
  - Пусти! - закричала так, что у Киры зазвенело в ушах, - а то!
  В темноте, ворочаясь, рыкнуло, взревело, посверкивая и бликуя, хлопнула внезапная волна, слышная даже сюда. И поднимаясь, стал шириться шум, сотканный из сотен испуганных голосов. Кричали, что-то неясное, волнуя ночную тишину.
  Внизу на первом этаже захлопали двери, чей-то голос быстро заговорил, кто-то побежал мимо бассейна, к нижним перилам, всматриваясь в дальнюю темноту, сверкающую длинными бликами.
  - Ничего себе грохнуло! Колька, а ну отойди от края! Гроза, что ли?
  - Мам! - в упоении заорал Колька, подпрыгивая у перил и суя голову под них, выше не доставал, - мам! Там драконы! Ну эти! Динозавры! Здоровущие!
  - Кира! - закричала девочка в шуме, который усиливали черные деревья, беспорядочно размахавшись ветками, - я не могу, ну!
  - Ага, - Кира метнулась, пробежав мимо стоящего с растопыренными руками Мичи, подхватила из рук девочки тугие поводки, вцепилась, с яростным наслаждением ощущая, как натянуты сверкающие цепки, удерживающие - левая - огромную ящерицу с большой башкой, по спине и согнутым лапам бегут золотые и бронзовые блики, правая - черную угловатую махину, громоздко вздымающую из воды великанские бока.
  - Ну, - сказала через стиснутые зубы, поворачивая яростное лицо, сама с трудом удерживая цепи, - выбирай, гад. Свет-лый? Или... черный тебе?
  Мичи пригнулся, ныряя под натянутую цепь в угол балкона. Затерялся в мелькании бликов и грохоте близкой грозы, мигающей молниями почти без перерыва.
  Маленькая Кира, заплакав, прижалась, обнимая Киру под вытянутыми руками. А та, опуская лицо, чтоб коснуться подбородком коротких волос, испуганно боролась с силой, на дальних концах цепей.
  А если не удержу? Эх, королева Кира...
  И тут из комнаты зазвонил телефон. Замурлыкал настойчиво, будто вокруг ничего не происходит, и он - самое главное сейчас. И, по мере выпевания песенки, все вокруг успокаивалось, прислушиваясь. Вихрь пролетел, тяжкая туча ползла за ним, открывая звезды, уходили к горам сверкание молний и грохочущий гром.
  - Сидеть, - сказала Кира дрожащим голосом тому, что рвало из рук цепки, и разозлившись, прикрикнула в темноту, - я кому сказала? Сидеть!
  Прислушалась, нетерпеливо переступая босыми ногами. Было очень важно сейчас, к телефону. Почему-то. Вдруг что-то с мамой. Или Светильда. А вдруг Илья?
  - Я подержу, - маленькая рука перехватила цепь, Кира осторожно передала вторую.
  Вбежав в комнату, схватила мобильный, с недоумением и досадой читая цифры чужого номера.
  - Алло? Кто это?
  Из комнаты она видела, девочка говорит что-то, обращаясь к мигающей зарницами ночи. Постояв и слушая неслышимые ответы, кивнула, подняла руки, раскрывая ладони. Пустые. Повернулась. И когда в трубке раздался голос, Кира мучительно раздвоилась, похолодев - за спиной маленькой Киры возникла мужская фигура, почти прозрачная, бледная, но ясно видимая.
  - Кира? Вот черт, а я еле номер твой вспомнил, но видишь, вспомнил.
  - Илья? Это ты? Ты можешь потом? Попозже? У меня тут. Ты вообще где?
  - Не могу попозже, - мрачно и одновременно бодро отозвался Илья, - я тут, ну, это. В больнице я. С ногой.
  - С чьей ногой?
  Кира, не отрывая телефона от уха, пошла снова на балкон, пристально глядя на две фигуры за просторным стеклом.
  И тут Кира, стоящая перед Мичи, покачала головой.
  - Иди. Я справлюсь.
  - С ума сошла? Я не тебе. Что с ногой там? Илья? Кира!
  Но девочка улыбнулась, упрямо встряхивая головой. Лицо ее тоже стало упрямым. И повзрослевшим. Подойдя, она взяла мобильник, прикрывая динамик, сказала растерянной Кире:
  - Это важно. Это - сейчас. А я все сделаю. Уже. Ты вспомнишь. На.
  Две фигуры бледнели, размываясь на фоне ночи. Снизу слышались все еще возбужденные голоса. Смеялись, подшучивая над Колькой. Драконов он увидел. Вечно выдумает.
  - Илья?
  Кира медленно обходила номер, ища в нем приметы из прошлого и не находя их.
  - Я на тренировке ка-ак прыгнул. Коленка хрустнула. Ну и. Скорая забрала.
  - Когда?
  - Как это когда? - удивился Илья, - сегодня, конечно.
  - Да. Сегодня. Конечно.
  Она села, напротив зеркала, оттуда на нее смотрела женщина с расписанным лицом и длинными пепельными волосами по голым плечам. Казалось, столько времени прошло. А всего-то.
  - А телефон украли. Или выпал. В кармане ж дырка. Пока сидел там, в приемном. Кира, я тебя люблю. И вообще тут херово совсем. Шесть мужиков, запердели всю палату. Духан такой. Я с коридора звоню. Это медсестры мобила. Дежурной. Ужасно без тебя паршиво. Ты когда придешь?
  - Утром, - она поискала глазами часы на стенах, - утром, да? Больно?
  - Я в гипсе. И костыль. Я один уже сломал, - похвастался Илья, - мне дали другой, крепкий. Обматерили, конечно. Ты там плачешь, что ли?
  - Ужасно тебя жалко.
  Кира увидела его, большого, с бородой по молодому совсем лицу, нога в гипсе. И чужой мобильник.
  - Медсестра? Что еще за медсестра?
  - Ага, ревнуешь, - обрадовался голос Ильи, - она меня поссать водила. Пописять, то есть. Но ты не ревнуй, она старая уже кошелка, лет тридцать. Пять. Ты там чего, ты ржешь там, что ли?
  - Не смей ее называть. Кошелкой. Она тебя там нянчит. А ты.
  - Я просто. Чтоб ты не ревновала. Но здорово, что ревнуешь.
  - Илька, я тебя люблю.
  - А я скучаю.
  - Козлище ты. Ускакал, такой прям фу-ты ну-ты.
  Она хотела сказать, про деньги. Но не успела.
  - Я бабки взял, помнишь, мы хотели, в Коктебель махнуть? Ты хотела. Ну, мне там кореш подсуетил, на самой набережной гостиница, и билеты еще. Я хотел, чтоб сюрприз. А ты как набросилась! Сказать не успел.
  - Я набросилась? - Кира задохнулась от возмущения, счастья и жалости, - да ты сам! И вообще это на хозяйство были.
  - Та. Я уже заработал еще. Успел. Потом не знаю, как будем. Нога эта.
  - Потом будет потом.
  - Кира, я тебя люблю, - заторопился Илья, - мне уже машут тут, чтоб мобильник. Ты принеси мне мороженого, хорошо? В угловом магазе, где теть Нина, там это, пломбир "Малышам" и еще "Буратино" такое. Скажи, теть Нина, какое Илья любит, она знает.
  - Принесу. Буратино ты малышам.
  - Он вкусный, - обиделся Илья, - все, цем-цем-цем тебя везде.
  Кира держала в руках мобильник, глядя в зеркало, где отражались две Киры. Вторая сидела в белой рубашке и вытертых джинсах. Смотрела серьезно, а рядом - спортивная сумка с длинным ремнем.
  На кровати, застеленной узорчатым покрывалом, Кира в платье сидела одна. Поэтому снова посмотрела на отражения.
  - Он где?
  - Он больше не придет.
  - Он не обидит тебя?
  Маленькая Кира покачала головой. Улыбнулась, вытягивая перед собой тонкие руки.
  - С нашими драконами? Нет. Хочешь досмотреть, как все было? Как все получилось теперь, когда ты?
  - А если бы не я? Было бы другое? - Кира подумала о намертво запечатанном куске, завернутом в нежелание помнить. Если она изменила прошлое, значит, она не узнает, как было, до того, как получилось теперь.
  - Нет. Ты же пришла! Я запутаюсь сейчас.
  - Не надо. Запутываться. Мне ужасно нравится эта рубашка. Всегда нравилась. Привет, рубашка! А джинсы я ушивала вручную.
  - Привет, Кира, - девочка подняла ногу, покачала ей в воздухе.
  Обе засмеялись.
  - А как же Пеший? - спохватилась Кира, - ну, Олег который. Павлович.
  - Он, кажется, в кухне. Слышишь?
  По лестнице поднимались шаги, осторожные, наверное, тащит поднос, подумала Кира.
  Они помолчали, потому что мы - одно, подумала Кира. Я знаю, что скажет она, а она знает, что отвечу я. И обе улыбнулись.
  Кира встала, открыть дверь Пешему, который наплавался, и несет вино с салатом и яичницей. Нужно сказать ему, что скоро ехать. Потому что дома муж, попал в больницу. С ногой. Такая вот незадача, сплошные на невезение Пешего негодящие ноги. У странной пары.
  - Олег, - сказала, принимая поднос, на котором кроме тарелок дрожала в вазочке роза на длинном стебле, - мне срочно нужно домой. Я расскажу. Вы не подбросите меня на автовокзал в Коктебеле, утром пораньше?
  
  Пеший доблестно выдержал неудачу и Кира, садясь за столик, вынесенный на балкон, зауважала его, все же надеялся, тем более, сама напросилась в номер-люкс. Но было еще что-то, поняла она, украдкой изучая растерянное лицо. Как у человека, который хочет вспомнить и никак не может.
  - Так странно все, - он поставил пустой бокал, тряхнул головой с влажными после бассейна волосами, - я вообще-то рассчитывал. Извините. Но ощущение такое, будто целый день...
  - Мешки грузили, - подсказала Кира, отправляя в рот последний кусочек яичницы.
  - Да, - удивленно согласился, - мышцы болят. Но это не все. Я будто... вроде... да черт. Будто спал в накуренной комнате. Дышал и противно было. Наверное, это из-за грозы. Вы видели, что творилось? Может, успели снять?
  - Вам нужно поспать, Олег. Номер наш до утра.
  - А вы?
  - Я посижу на балконе. Спасибо за ужин. Так вкусно.
  Она отодвинула легкий стул от столика, чтоб было удобнее сидеть, глядя на лунное серебро дальней воды. Сказала вполголоса вслед его зевкам из комнаты:
  - Вы уж простите. За превращение.
  - Спокойной ночи, Кира, - сонно согласился из темноты Олег.
  
  Кира положила руки на колени. Откинулась, усаживаясь удобнее. Она сказала, хочешь досмотреть? Не знаю, хочу ли. Но я должна убедиться, что справилась. Что помогла. Прежде чем дальше жить свое настоящее. А еще, ну так. На всякий случай, я хочу быть с ней рядом. Мало ли что.
  
  
  Глава 34
  11.07.16
  
  - Ей было всего шестнадцать.
  Шестнадцать, которые все время будут и мне. В двадцать я могла полагать, что еще не совсем повзрослела, но теперь, через три десятка лет, вдруг стало ясно - шестнадцать никуда не ушли, остались со мной, во мне, как все предыдущие и последующие годы. Это было таким привычным, но - волшебством, как висящая в пустоте огромная луна или выгнутый тонкой иглой ее молодой серпик. Как все вокруг - доброе и страшное, красивое и вызывающее ужас. Нужно только разрешить себе смотреть. Видеть. И - принимать.
  
  Кира сидела в легком плетеном кресле, кинув на подлокотники руки, по коже которых змеились орнаменты, тонкие, будто еще одна кровеносная система, связывающая ее с ростом корней, движением стеблей, выпрастыванием острых листочков, набуханием будущих цветков.
  А в комнате, на краю широкой постели сидела девочка, которой не позволяли одеться, приковав ее преданностью к смятым простыням. Сидела, без мыслей думая о том, как рушится мир под уверенными мужскими шагами по легким ступеням.
  - Ки-ра, - сказала летняя темнота, когда шаги смолкли, заворчал двигатель и, после тяжелого хлопка ворот, удалился и стих.
  Она не могла поднять голову. Не могла слушать. Не понимая, что отвечать.
  Но темнота не оставляла в покое, трогала волосы теплым ветерком, мелькала лунными бликами на плоскостях, параллельных гладкому полу, и плоскостях, уходящих вверх. И наконец, уколола в глаз, смутным движением чего-то, прямо перед опущенным лицом.
  Там, в темной глубине зеркальной створки сидела женщина, такая - странная. С лицом, выкрашенным двумя цветами, как античная маска. Но вместо черных прорезей там были глаза, разные, черный на бронзе, бронзовый на черноте. Руки лежали на коленях, укрытых текучим зеленым шелком, высокий разрез открывал светлую ногу, босую.
  Карандаши. Слово пришло, просто так. Я так засыпаю, пусто подумала Кира, когда не спится, можно просто перечислять хорошие слова. Нет, любые, которые проплывают мимо.
  Карандаши. Хати. Маяк. Ходить. Пролив. Острова. Травы. Солнце. Драконы. Вода. Соль. Коты. Черный. И - рыжая? Это ты.
  Я?
  Она продолжала смотреть, но взгляд стал другим. Женщина была совсем взрослая. За красками не видно, есть ли морщинки, но так не сидят девчонки. Так - по-королевски.
  - Я? - шепотом спросила Кира, у себя. Не у гостьи. Та не услышала, губы ее шевельнулись, снова произнося имя.
  Те самые карандаши.
  В прорванное сознание, толкаясь уголками и выступами, выпадали слова, и каждое из них уже значило что-то. Карандаши. Те самые, выпрошенные у Ленки и спрятанные в тайный пенал. Изменили сидящее напротив отражение. Ее отражение.
  "Я выросла. Стала взрослой. Красивой" - взгляд следовал за изгибом шеи, осанкой, линией руки.
  "Это кончится. Я вырвусь. Сумею. Нет, вырвалась. Сумела!"
  Она встала, вернее, вскочила, сжимая кулаки, и взрослая женщина-отражение мгновенно повторила движение девочки. И оно, удвоенное, качнуло мироздание, в котором, отставая на секунду, стало что-то происходить. Кира не очень понимала, что именно. Свет менялся, лампа в коридоре мигала, потом погасла совсем, со стороны балкона грохотало, мелькали по нему какие-то тени, как бывает в бурю, когда предметы теряют свои места, мечутся в поисках новых.
  Кира кинулась к шкафу, проводя руками по краю зеркальной створки. Та не поддавалась, запертая. Девочка оглянулась, в бешенстве на помеху, глаза выхватывали из мельтешения предметы и тени. Спинка дивана, ваза у стены, столик черного стекла, тарелки на нем. Гора спящего Миши, который не пошевелился даже.
  Что-нибудь. Острое, открыть шкаф.
  Она выбежала в коридор, там было совершенно темно. Наощупь добралась к дверям Лоркиной комнаты, но та оказалась закрыта. Кира, сдерживая злые слезы, бегом вернулась на смутный свет из арки, и побежала на балкон. Выскочила, под косые струи ливня, увидела внизу среди поваленных зонтиков в сверкании молний - две большие фигуры. Жорик и Вовчик, наспех одевшись, собирали какое-то свое добро, чтоб унести под навес. Задирали белые в свете молний лица. Жорик увидел Киру и закричал что-то, неслышное, но повелительное, махнул рукой в облепленном рукаве рубашки.
  А та, вцепившись в перила, встала крепче, упираясь в скользкий плиточный пол босыми ступнями. Свесилась над мельтешащей пустотой и закричала туда, без слов, одним сердитым, повелительным воплем.
  Охранники замерли, поворачивая из стороны в сторону мокрые блестящие лица. Из темноты, перемешанной с грохотом и ревом ветра, с плеском косого дождя, и вспышками режущего света, прибоем накатывали другие странные звуки. Тяжкое дыхание, мощный треск, грохот камней. И вдруг - чей-то рев, а может, это спускался поток с одной из окрестных гор.
  Жорик отвернулся и боком побежал под террасу, прикрывая голову руками. Вспышка догнала его. Не белая. Красная, вздулась мгновенно исчезнувшим пузырем, и мужская фигура одновременно с ней качнулась, взмахивая руками. Повалилась, показывая запрокинутое лицо, наполовину в черной тени навеса. Кире виден был рот, открытый черной дыркой. И темное пятно на мокрой рубахе.
  Она не успевала разглядеть, что происходило вокруг, потому что взгляд не желал отлипать от упавшего Жорика. Только быстрые тени, какие-то промельки, фигуры. Еще вспышки. За ее спиной на лестнице грохотали шаги, звук съедался раскатом грома и проявлялся снова. Но вдруг после крика, от которого наконец, зашевелился, садясь на постели, толстый Миша Петрович, вертя стриженой головой, вспыхнуло-треснуло уже там. Кира обернулась. В движущемся полумраке увидела, а с лестницы теперь доносился мягкий грохот - там падало что-то, обратно - толстый силуэт Миши в арке. Рука прикрывает голову. Так хорошо видно, целую секунду, впечатанную в сетчатку глаза: рука, голова, дернувшееся массивное тело, ползет вниз, приваливаясь к косяку. И оранжевое пламя вокруг черной картинки. Секунда канула, в комнате воцарился мрак, полный все того же, непрестанного движения ветра и ливня, но они были снаружи, ныряли в проем, колотя о стены изломанные планки жалюзи.
  Кире казалось, она попала в кисель. Медленно отрывая ладонь от перил, медленно поворачиваясь, медленно переступила, сдвигаясь в угол балкона, в слепую зону за сдвинутыми стеклами. Встала там, прижимаясь спиной к шершавой стене. Ливень стихал, плеская сбоку, ветер качал за высоким забором кроны деревьев, уже не в полный размах, так что Кире, хотя не видно было, что происходит внутри, стало слышно - кто-то заходил там, отшвыривая стол, звякнула, падая, посуда. Мужской голос выругался невнятно, мигнул фонарик, потом коротко прозвучал смех, отрывисто и деловито сказались еще несколько фраз. И внутри стало пусто.
  Ветер по-прежнему шумел, над горами погромыхивала уползающая туда гроза, снизу неясно грохотал прибой. Но это были внешние звуки, а изнутри - ничего. Будто там, где все это время был кто-то, надзирая над ней, сейчас пустота.
  Мокрую Киру затрясло. Перед глазами, беспомощно открытыми в мелькающую лунно-тучно-звездную темноту, плыли картинки недавнего прошлого. Уже прошлого, мягко сказал чей-то голос, может быть - ее голос. И она тряхнула головой, закрыла глаза, чтоб избавиться от плывущих картинок.
  Через какое-то время, она не помнила, какое, Кира ступила обратно, держась за край толстого стекла, вытянула шею, заглядывая внутрь. Уговаривая себя, что, конечно, Миша ушел, убежал, переваливаясь. По лестнице вниз. Там осталась простыня, на постели. А еще там сухо.
  Лужа залила пол, нахлестанная дождем. В мигающем полумраке Кира прошла между диванов, осторожно ступая, пробралась к стене, щелкнула кнопкой. Свет не включился. И она, миновав шкаф, по-прежнему закрытый, застыла, между ним и широкой кроватью. Миша лежал неясной горой, перекрывая выход на лестницу. Поперек его туши валялся тускло поблескивающий халат, на нем не было видно в темноте никаких пятен. Но под белеющими толстыми ногами натекло. Черное что-то.
  Очень осторожно, будто мертвый мог услышать шаги, она подошла к постели, забралась, потащила на себя скомканную простыню и села, прислоняясь спиной к вычурной спинке и не сводя глаз с тела.
  Время не говорило с ней, шло непонятно как. И глаза Киры стали закрываться, она испуганно открывала их снова, подавляя нервные зевки, потом сумела оторвать взгляд, переводя его в зеркальную глубину, уже светлеющую.
  Вздохнула с невероятным облегчением, улыбаясь в ответ на улыбку. И застыла, под простыней обнимая согнутые колени. Занятая беседой с собой. Она не помнила, когда заснула. А проснувшись, в утреннем свете вместо расписанного женского лица увидела другое, прямо перед собой, на том самом кресле, где любил сидеть Миша. Широкое лицо пожилого мужчины, обыкновенное, с морщинами вдоль мясистых щек. Подбородок рыхлой складкой переходил в шею, туго стянутую серым воротником с узлом галстука. Маленькие голубые глаза пристально рассматривали ее.
  Увидев, что Кира проснулась, мужчина кивнул, быстро глянул на арку. За ней, внизу, гулко бродили деловитые голоса, звучали шаги. Со стороны балкона ворчала машина у ворот, и тоже кто-то говорил, внятно, по складам, словно диктовал что-то кому-то.
  - Что? - испуганно переспросила, вжимаясь в подушку и сильнее натягивая простыню.
  - Сидишь, говорю, давно? Тут вот, - мужчина снял фуражку, кладя ее на колено, провел рукой по редким пегим волосам.
  - Не-де... две. Две недели, - хрипло ответила Кира, вдруг покраснев так горячо, что казалось - расплавятся брови.
  - Лет сколько? - мужчина отвел взгляд, сморщился, будто наступил на грязное, липкое, взял из сумки, что стояла на полу, папку, раскрыл, листая бумаги.
  - Шестнадцать.
  Кире ужасно хотелось заплакать, но она поняла, как только, так заорет, начнет биться башкой. А еще Миша. Он так и лежал, оказывается. Выпирал из-под халата кусок белой задницы, ноги скрестились в щиколотках, показывая белые ступни, испачканные красным. Кровь, испуганно поняла Кира, целая лужа крови. Он там в ней. Ее передернуло, и сглатывая, она прижала ко рту скомканный край простыни.
  Мужчина быстро глянул на оголившееся плечо, на грудь, снова скривился, становясь старым и совсем некрасивым. Крикнул громко, обращая лицо в сторону лестницы:
  - Спущусь щас. Там жди, Петро.
  Петро в ответ раздраженно заорал, перечисляя какие-то имена с фамилиями и сокрушаясь, что все еще едут.
  - Одежа есть? Этого знаешь? - кивнул на бесформенную тушу.
  - Нет, - сказала Кира, перевела дух и поправилась, - Миша. Петрович. Не знаю больше. В шкафу. Закрытая.
  - Василий Викторыч! - снова крикнули снизу, - давай уже. Снизу ж начнем.
  Василий Викторыч встал, очень быстро для своей грузной фигуры, вытаскивая из кармана серых брюк нож, щелкнул лезвием. Закрывая от Киры отражение, поковырял между створок.
  - Что тут твое. Вот, на полке? - поворошив, вытащил из пустого шкафа сумку и одежки, кинул их на кровать, - бегом одевайся.
  Кира дрожащими руками натягивала трусики, потом джинсы, с трудом влезла в рукава белой рубашки.
  Василий Викторыч стоял к ней боком, листая свои бумаги. Прочитал, пока она сражалась с пуговицами:
  - Дмитрий Казуев, по прозвищу Димон Мичиган, аферы с кредитами, мошенничество, скупка-продажа импортной техники. Знаешь такого?
  - Нет, - тихо сказала Кира, падая внутри в пропасть.
  - И хорошо, - внезапно удовлетворился собеседник, - пошли.
  Мертвея, Кира пошла следом, протиснулась мимо неподвижного тела Миши, и свернула за спутником, к своему удивлению, направо, в коридор, а не к лестнице.
  - Скорее давай, - недовольно поторопил ее мужчина, оглянувшись.
  В самом конце коридора толкнул боковую дверь, переваливаясь, спустился по узкой захламленной лестнице, она вывела их на задний двор, тоже узенький - полоса асфальта и земли вдоль железного забора. Махнул рукой. Под свешенными сосновыми ветками, тонкими и пушистыми, торчали заляпанные известкой дощатые козлы.
  - С той стороны спрыгнешь? Давай подсажу.
  - Я сама, - Кира поставила ногу в скрещенные доски, влезла, сперва на коленки, повернулась, принимая свою протянутую сумку.
  - Погоди. Поедешь куда?
  - Домой. К маме.
  - Денег-то есть? На билет?
  Она кивнула, чувствуя, сейчас расплачется, глядя сверху в широкое некрасивое лицо.
  - Хорошо. И чтоб больше не попадалась. Таким вот.
  - Спасибо.
  - Мотай давай. Тоже мне. Королева шантеклера.
  Все так же брезгливо морщась, проследил, как она перелезла через забор и повиснув на вытянутых руках, спрыгнула, подворачивая ногу на брошенной вниз сумке.
  Встала, вешая ее на плечо и оглядываясь на звонкое утро, расчерченное по невинной голубизне летнего неба пушистыми ветками сосен.
  
  - Василий... Викторович... - у Киры, сидящей в креслице на ночном балконе, задергалась щека, по которой потекли слезы, - Вик-то-рыч... Я полдня, пока шла к поселку, покупала билет, пирожок там какой-то. Ждала автобуса, гуляя (ох слово какое неподходящее) по прибою, чтоб три часа до посадки... полдня думала, что он меня ненавидел. Брезговал. Если б не он. Рисковал ведь.
  Сам не зная, он помог ей не только избежать разбирательства в милиции, протоколов, сообщения в школу и родителям, и, кто его знает, каких там еще неприятностей. Помог совершить то, что она решила сделать, медленно идя по нежной воде в закатанных джинсах.
  Как только я вернусь на остановку, думала Кира, шлепая по воде, я забуду, все, что было, с самого первого дня. Потому что мне нужно еще позвонить. Домой. Я не хочу звонить, пока я помню. Сейчас оно еще тут. Но через два часа уже ничего не будет. Совсем-совсем ничего. Навсегда.
  
  Этот мужчина с брезгливым лицом решил спасти меня, думала Кира через тридцать лет. И спас. Спасибо тебе, Василий Викторыч. Сейчас, если ты жив, тебе уже восемьдесят, или больше. Я не могу заставить маленькую Киру изменить свое решение, она идет по песку, окуная в летнюю воду ноги. И через пару часов вырежет все из памяти. Я вспомню тебя только через тридцать лет. Но - спасибо тебе. Может быть, это и правильно, я прожила достаточно, чтоб понимать, что может скрываться за неправильным выражением лица, так же, как за любовью, лаской и восхищением, написанных на прекрасном лице, бывает, прячутся мерзкие демоны. А еще мне просто жаль маленькую Киру, пусть она проживет эти годы, не мучаясь воспоминаниями. Тебе ведь тоже стало просто жалко глупую девочку, которая влипла в тяжелые неприятности. Ты не ждал от нее благодарности, и это был твой диалог с мирозданием. Короткий, может быть, единственный, кто знает, но он был!
  
  12.07.16
  
  Птицы запели раньше, чем посветлело небо. Требовательно спросил что-то звонкий голосок из ветвей, ему ответил другой. По диагонали, мягко посвистывая крыльями, пролетел крупный голубь. Толстый, как Клавдий, улыбнулась Кира, выпрямляя затекшую спину. Встала, вытирая щеку ладонью. На пальцах остались бархатные пятна и она, войдя в номер, прошла в душевую, осторожно, чтоб не разбудить Олега, щелкнула маленькой задвижкой.
  Закутанная в простыню, села на свободную кровать, вплотную придвинутую к другой, на которой с недоуменным лицом спал мужчина. Светловолосый, с мягко сложенными, как у ребенка, губами. Рука под щекой.
  Кира посидела еще немного, пугаясь того, что Илье придется рассказать, как она тут, в люксе, спала с редактором, поди объясни ревнивому мальчику, не станешь же грохотать койкой, целомудренно отодвигая ее в сторонку. И тихо легла, поставив будильник на шесть утра. Пара часов, подремать. Может быть, перед отъездом, выкупаться в бассейне. Ставя этим точку в общей истории Киры и белого дома на скалах, которая с этого утра сделается отдельной. Так же, как Кира в прошлом, решила упрямо - это просто бассейн, никаких больше воспоминаний. Но теперь я не буду их вырезать, выбрасывать, думала, закрывая глаза, они теперь со мной, и пусть. Будут, как коробка с приметами прошлого, она есть, но лежит на дальней полке.
  
  Ранним утром они ехали обратно, Пеший насвистывал что-то, посматривая на молчаливую Киру.
  - Волнуетесь, да?
  - А? Что?
  - За мужа.
  - Конечно. Так нелепо. Сначала моя нога, теперь вот - его.
  Она вспомнила свои мысли про Илью, о будущем, которого у них нет, слишком уж разница в возрасте, но теперь их придется отодвинуть, пока эта нога не заживет, не бросать же мальчишку, которому, сам признался, херово без Киры. Пусть даже это временно, пока ощущает себя беспомощным, какая разница, главное, ты можешь ему помочь. Ах ты, мироздание. Утомилось изобретать оригинальное, постановило, пусть будет снова нога, чтоб вы продолжали быть вместе, соединяя опыт и наив, отягощенное прошлое и сверкающее настоящее. С пломбиром "Малышам".
  И похоже, мироздание право. К чему множить всякие сущности, если можно добиться своего попроще.
  - Смеетесь. Хорошо. Жалко, смыли свой загадочный макияж. Я еще не насмотрелся.
  Он улыбался, и Кира мысленно еще и еще подтолкнула его в нужную сторону. Ты есть, Олег Пеший, не как отражение темного прошлого, а - сам по себе. Интересный мужчина, с интересной работой. Умеющий радоваться помидоркам Олеси и жареной барабульке. Не размывайся, бледнея и становясь оболочкой, ждущей заселения чуждого духа, живи человеком.
  - Спасибо вам, Кира.
  Она покраснела, будто вслух нечаянно проговорила высокопарные мысли и те стали смешными.
  - За эту странную ночь. Знаете, она могла превратиться в самую обычную. Извините, скажу. Лето, юг, вино, номер, кхм, люкс. Мужчина и женщина, все такое прочее. А вместо этого - ваше лицо и платье, все эти передвижения по горным дорогам, внезапный еще раз ужин и такая гроза! Это врежется в память.
  Он помолчал, а машина, блестя на ярком уже солнце густым вишневым глянцем, въезжала на тенистую улицу, где маленький автовокзал.
  - Я тут еще вспомнил, про этот дом. Тоже странно, а вчера, когда рассказывал вам, совершенно выпало из памяти. Тут когда-то случились криминальные разборки. Хозяин дома, он исчез, так и не нашли, а друзей его, которые в доме были, их убили, в перестрелке. Говорят, такая же была гроза, накатила и пошла себе дальше. Ну, у нас не кино, там стоял бы дом пустой, проклятый. А тут - отремонтировали и дальше жить. Ценность - жилье на юге. Я бы вас отвез в Керчь, но у нас уговор с Никитовичем, за дочкой сегодня поедем, в Саки.
  - За дочкой? А. Да. Нестрашно, спасибо. Мне всего-то полтора часа автобусом.
  
  У Киры было еще минут сорок до отправления рейса, и Пеший тронул ее за локоть.
  - Набережная в пяти минутах. Не хотите?
  - Хочу.
  
  По широкой, сонной и блестящей от утреннего солнца улице они спустились к пляжу, почти пустому сейчас. Белые столбики балюстрады нестерпимо сияли в утреннем свете, и вода так славно набегала на гальку, перемешанную с крупным песком.
  - Я бы выпил кофе. Но, кажется, все закрыто еще?
  Кира указала на распахнутую дверь в небольшое кафе, выходящее терраской прямо на пляж.
  - Там?
  Они вошли внутрь, встали у стойки, сонная молчаливая девушка отвернулась к сверкающему кофейному автомату.
  - Кира, - шепотом сказал Пеший, подталкивая ее локтем, - в углу...
  В темном углу сидели двое. Парень в полосатой майке и шортах. И с ним - девушка с лицом двух цветов. Левая половина бронзовая, правая - черная. Кира раскрыла глаза, забыв про кофе. На девушке была черная тишотка, и на ней - яркий рисунок. Тонкая женская фигура, с руками чуть в стороны. Будто держит рвущихся псов. По бокам фигуры ярились два звериных силуэта.
  - Пойдем уже, - уговаривал парень, - поспим хоть.
  - Щас. Я мороженое только.
  - Да там одна жижа уже. Пошли, Сонь, я тебе другое куплю, в магазине.
  - Щас, - медлила Сонь, возя ложечкой в стеклянной розетке.
  Зевнула, поправляя волосы. Тронула пальцем цветной макияж.
  - Не размазала, не?
  - Нормально. Все равно умываться.
  - Еще чего, - обиделась Сонь, - я теперь так буду. Ходить. А классно было, да? Такой нон-стоп. У меня ноги гудят. Ладно, пошли.
  Они прошли мимо, блеснул утренний свет на лице Киры, которое уносила в начатый день незнакомая Сонь.
  Пеший повернулся к ошеломленной спутнице. Кира встала, поманив его рукой, вышла тоже, к проволочным стеллажам, на которых зевающая тетечка развешивала сувениры - картинки и фотографии, цепляла сбоку банданы, тишотки с надписями, браслеты-фенечки.
  - Это... - Кира показала на тишотку, и тетечка охотно принялась за работу:
  - Дама Кокто. И драконы. Краска хорошая, не облезет. Триста рублей. Вот банданы еще. Может, картиночку? Тута она вообще, гляньте, красавица какая. Это местный наш художник рисует. Нет? Ну, а краски? Вот набором. Уголь и бронза. Золотая, значит, и черная вот. Сто писят. Девушка. Ну возьмите хоть вот! Вчера вся набережная брала. Карнавал же. Вы были? Нет? Так снова ж будет.
  Отбившись, они выпили, наконец, свой кофе, и еле успевая, побежали по пляжу.
  - Говорите, нет тут легенд, особенных, только для этого места? - засмеялась Кира, шлепая по прохладной утренней воде босыми ногами.
  - Как я не замечал? - Пеший быстро шел рядом, и тоже смеялся.
  
  Впереди маячила тонкая фигурка, в светлой рубашке, в подвернутых джинсах. Кира споткнулась, пошла медленнее, всматриваясь. Девушка подошла ближе и оказалась не ей, не Кирой. Просто совсем молодая девчонка, шла, опустив голову, пинала воду, решая какие-то свои проблемы, то улыбаясь, то хмурясь. А на скулах ярко блестели две наведенные пальцем полоски. Золотая на левой и черная на правой.
  - Привет! - сказала ей Кира.
  Девушка удивленно кивнула, улыбнулась и пошла дальше, удаляясь в сторону Хамелеона.
  Все будет хорошо, мысленно пожелала ей Кира, обязательно. Все будет хорошо.
  
  ЭПИЛОГ
  
  - Ты, наконец, решила? Насчет паспорта?
  Кира вздохнула, застучала по клавишам в ответ.
  - Куда деваться. Решила, да. Завтра положу на тумбочку. И свалю на прогулку. Пусть будет, что будет.
  - Ладно. Я за тебя пальцы подержу. Иллюшищу мои приветы.
  - Передам.
  
  Она закрыла болталку и встала из кресла. Пересела на тахту за шторой, где валялся Илья, устроив ногу в гипсовой лонгете на подсунутой подушке. Внимательно глядя в смартфон, играл во что-то, под пальцами пикало и взрывалось.
  Кира потрогала забинтованную коленку.
  - Тебе от Ники тыща приветов. Болит?
  - Не. Угу, ей две тыщи. Пока лежу, хорошо. Кира? - он положил смартфон, синие глаза осияли ее вопросительным светом.
  - Что, кот-перекот?
  - Мне теперь работать много нельзя, там же в машине сгибаться, и на коленках. Доктор сказал, через неделю снимут, а дальше все время связки беречь. Как мы будем?
  - Как-нибудь, - беззаботно сказала Кира, - у меня небольшая работка все время есть, мерси Пешему.
  - Нога пройдет, я его убью, - пообещал Илья сердито.
  - И Светильда помогает. Выкрутимся.
  - Ага. Я мужик, а буду жить на твоидочкины деньги, да?
  - Лежи уже, мужик. Выздоровеешь, отдашь с процентами.
  Он кивнул, вполне серьезно. Кира встала, собираясь принести из кухни литровую чашечку с заваренным чаем. И печенье там, остыло уже, в этот раз славно испеклось.
  - Кира? Мне сегодня Кендюх звонил. Пашка Кендюх. Жили тут раньше.
  - Угу.
  - Он сказал, его мамка, она с тобой в одной школе училась. Помнит тебя хорошо.
  - Угу, - у Киры замерли руки, в которых она держала футболки, унести в стирку, - и что?
  - Он говорит, ты старше ее была. На три года. Его мамке сейчас сорок четыре, что ли. Ржал, что, говорит, пенсию вместе будете получать, да?
  Кира повернулась, опуская руки с вещами. Пасмурно глянула в серьезное лицо. Такое молодое, с нахмуренными бровями.
  - Ты мне соврала, да? Про возраст.
  - Да, - вздохнула Кира, - извини.
  - Зачем?
  - Ты правда, не понимаешь, зачем?
  Она хотела сказать что-то такое, язвительное, рассмеяться горько, пожать плечами, да в конце-концов с криком "ой не знаю ах оставьте меня", швырнуть вещи и уйти в кухню, сесть там, пригорюнясь. Но голос в мозгу прошептал язвительно - оборона нападением, да, Кира, но не забудь, нога у парня в гипсе, не придет он в кухню тебя утешать, и потом, ты же соврала, так?
  
  Они говорили не так уж долго. И не так уж важно, что именно сказали друг другу. Кира попыталась объяснить главное, что волен выбирать сам, тем более теперь, когда нет между ними вранья. И если даже завтра решит и уйдет, она всегда будет ему благодарна за эти несколько смешных и трогательных месяцев. Понимает ли он, думала она, что-то говоря и слушая его ответы, понимает ли, каким дивным якорем был мне все это нелегкое время? Как держал в настоящем, не давая утонуть в мрачном отчаянии, предаться трагизму. Любовь? Для него, может быть, все сейчас называется любовью. А для Киры кроме любви есть еще множество прекрасных вещей. Подарков от мироздания. И он - один из прекраснейших ей подарков. Потому любое его решение она примет с благодарностью. И это будет совсем не та благодарность, которую давным-давно испытывала девочка к играющему ее жизнью мужчине. Потому что Илья - не только веселый и неглупый мальчишка, не только нежный любовник и заботливый спутник. Он сам по себе просто хороший человек без гнилой сердцевины.
  
  - Иди сюда, - сказал он в какой-то момент и Кира замолчала, прервав какие-то слова и мысленный монолог тоже, - иди, сюда вот.
  Большая рука похлопала по тахте, рядом с веселыми полосатыми трусами.
  Кира села, потом легла рядом, ворочаясь на его руке, выпростала свою, в которой оказался тот самый паспорт, который хотела - завтра. Решила так.
  - Покажь, - Илья отобрал, рассматривая фотографии, - ух, смешная какая. Год рождения... Блин, посчитай сама, а то мне лень. Ну да. Кендюх сказал уже.
  - Ничего не сорок семь, - обиделась вдруг Кира, - плохо он считает, сорок шесть. Пока что. Но все равно...
  - Ты расстроилась, что ли? - он покачал ее голову на своей руке, - ты чего?
  - Нет. Мне хорошо.
  Илья полежал молча, слышно было - мыслит, с веселой нежностью и все еще со стыдом за свое вранье, подумала Кира.
  - Я вот что подумал, - сообщил, подтверждая ее наблюдения, - если ты мне соврала, так ты мне, может, все время врешь? А? И про редактора этого.
  - Ты что, ревнуешь? Меня? - Кира села, с изумлением оглядывая сумрачное лицо.
  - Ну да, - удивился Илья, - ты вон какая. Мужики слюнями капают, когда идешь. Я ж не знаю, почему ты такая, ну в смысле, да, ты выглядишь моложе, чем по паспорту. Но дело же не том, сколько лет. В общем, да. Ревную. Имею право.
  Кира повернулась и обняла его, кидая на пол паспорт. Поцеловала куда там придется, в нос, в губы, в щеку над линией бороды. В голое плечо.
  Была одна мысль, печальная, оттеняющая их беседу своим темным светом. Мы не знаем, что с нами случится завтра. Иногда знаем, что было вчера. А вот завтра. Никогда не ясно, кто уйдет первым и как, и куда. Но у нас есть наше настоящее, говорила печальная мысль, возвращаясь обратно к свету. Так какого рожна мы будем его портить, если оба не хотим портить?
  
  Илья охнул, пытаясь ее обнять.
  - Может, в Коктебель не поедем? - заволновалась Кира, отодвигаясь, чтоб уложил ногу.
  - Чего это? - обиделся Илья, - наоборот надо ехать, а то, когда еще. Теперь. Вот снимут мне эту фигню. И поедем.
  - Мудро, - согласилась Кира, - прекрасно там в номере полежишь, с видом на море. Или я буду тебя возить на тележке. Найму там грузчиков.
  - Не писяй, Кира. До моря я доберусь. Прикинь, как нам будет классно.
  - Будет, - кивнула она, - нам с тобой - будет, точно.
  
  
  Конец
  
  Керчь. Апрель - июль 2016 года.
  
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"