|
|
||
Том четвёртый.
Уинстон С. Черчилль.
Перевод Crusoe.
С электронного издания 2014 by RosettaBooks, LLC, New York.
ISBN Mobipocket edition: 9780795331626.
Принятые сокращения.
B.M. = British Museum Library (Библиотека Британского музея).
H.M.C. = Report of the Royal Historical Manuscripts Commission (Доклады Королевской комиссии исторических рукописных материалов при Национальном архиве).
P.R.O. = The Public Record Office, London (Государственный архив, Лондон).
S.P. = State Papers (Государственные документы).[1]
Документы до сих пор не публиковавшиеся отмечены звёздочкой (*), их текст по большей части сохранён в виде оригинала.
Курсив авторский, иное отмечается.
В схемах, если не указано иное, крепости, занятые союзниками отмечены чёрными звёздами, французами - белыми звёздами.
Датировки.
До 1752 года, даты в Англии и на Континенте разнились из-за задержки со вводом реформированного календаря Григория XIII. Датирование, употреблявшееся в Англии, известно как Старый стиль, заграницей - как Новый стиль. Например, 1 января 1601 (с.с.) соотвестствует 11 января 1601 (н.с.), а 1 января 1701 (с.с.) - 12 января 1701 (н.с.). Я использую тот метод, что события, произошедшие в Англии и документы, написанные в Англии, датируются по старому стилю, а заграничные события - по новому стилю. Для морских сражений и в некоторых иных случаях для лучшего понимания, даются даты по обоим стилям.
Для того времени, было в обыкновении - по крайней мере, в английских правительственных документах - начинать год с Благовещения, 25 марта. Там, где мы говорим о 1 января 1700, они говорили о 1 января 1699 и так далее, вплоть до 25 марта, когда начинался 1700 год. Здесь благодатная почва для ошибок. В этой книге, все даты между 1 января и 25 марта приведены в соответствии с современной практикой.
Оглавление
Предисловие к четвёртому тому.
Глава первая. 00. 1708-1709-осень и зима.
Глава вторая. Виги и мир. 1708-1709-зима и весна.
Глава третья. Великий мороз. 1709 - январь - апрель.
Глава четвёртая. Роковая статья. 1709 - апрель и май.
Глава пятая. Потерянный мир. 1709 - май и июнь.
Глава шестая. Тягостная война. 1709 - июнь.
Глава седьмая. Турне. 1709 - лето.
Глава восьмая. Обложение Монса. 1709 август и сентябрь.
Глава девятая. Мальплаке. 1709 - 11 сентября.
Глава десятая. Отлив. 1709 осень и зима.
Глава одиннадцатая. Месть королевы. 1709 - осень и весна.
Глава двенадцатая. Досады. 1709-1710-зима.
Глава тринадцатая. Сачверель и Шрусбери. 1710-весна.
Глава четырнадцатая. Девятая кампания. 1710 - март - сентябрь.
Глава пятнадцатая. Увольнение Сандерленда. 1710 апрель июль.
Глава шестнадцатая. Тревога союзников. 1710 - июнь и июль.
Глава семнадцатая. Падение Годольфина. 1710 июль и август.
Глава восемнадцатая. Мальборо и Ганновер. 1717 август и сентябрь.
Глава девятнадцатая. Роспуск парламента. 1710 - август - октябрь.
Глава двадцатая. Новый режим. 1710 - октябрь - декабрь.
Глава двадцать первая. Золотой Ключ. 1710-11-декабрь и январь.
Глава двадцать вторая. Смерть императора. 1711 - апрель и май.
Глава двадцать третья. Харли и Сент-Джон. 1711 - февраль - август.
Глава двадцать четвёртая. Всего лишь генерал. 1711 март июль.
Глава двадцать пятая. NE PLUS ULTRA. 1711 июль и август.
Глава двадцать шестая. Бушен. 1711 август и сентябрь.
Глава двадцать седьмая. Тайные переговоры. 1711 - январь - октябрь.
Глава двадцать восьмая. Вмешательство Ганновера. 1711 июнь ноябрь.
Глава двадцать девятая. Политический кризис. 1711 - зима.
Глава тридцатая. Визит принца Евгения. 1712 январь март.
Глава тридцать первая. Обвинение во мздоимстве. 1712-январь.
Глава тридцать вторая. Удерживающий приказ. 1712-январь-май.
Глава тридцать третья. Дезертирство Британии. 1712 май июль.
Глава тридцать четвёртая. Мальборо покидает Англию. 1712 - июнь - декабрь.
Глава тридцать пятая. В изгнании. 1713.
Глава тридцать шестая. Утрехт и престолонаследование. 1713-1714.
Глава тридцать седьмая. Смерть королевы. 1714, июль.
Глава тридцать восьмая. Мальборо при новом царствовании. 1714 - 1716.
Глава тридцать девятая. В Бленхеймском дворце. 1716-1722.
В этом томе описано падение Мальборо, завершающее историю его жизни, начатую мной около десяти лет тому назад. Здесь показано и разъяснено прискорбное самоустранение Англии от главенства в Великом Союзе или Лиге Народов - союзе, триумфально разбившем военную силу Людовика XIV. Заносчивость победившей партии вигов и заговоры пацифистской реакции пустили по ветру победу, добытую в неимоверно трудных обстоятельствах.
Весной 1709 года, мы видим Англию - или Великобританию, какой она стала незадолго до того - на высотах власти, на пике достижений. Королева Анна прочно сидела на троне, и вкруг её обращались дела всего мира - всех стран, имевших вес по тем временам. Малейшее происшествие в её придворном кругу изучалось с пристальнейшим вниманием во всех цивилизованных странах. Людовик XIV, старый, побитый, обобранный, думал неутешные думы среди вызывающего версальского блеска. Тиран Европы, ходивший четверть столетия войнами против своих соседей, стал теперь просителем. Виги Англии, обладатели большинства в Лордах и Общинах, пробили себе путь к власти. Они не добивались более свобод для Европы: целью их стало уничтожение Франции. Они упустили шанс завершить войну победным миром. Во Франции, действия их возбудили тот патриотизм, с каким французы всегда защищали свою землю, а в Англии они пали жертвою замысла враждебной им партии. Мальплаке, ужасная, самая кровавая и самая обсуждаемая в течение следующих ста лет битва, обозначила предел их усилий. После этого всё быстро пришло в скандал и смятение. Королева Анна отринула прежние цели своего царствования. Абилайль ввела Харли с чёрного хода. Королева употребила свою огромную власть для изгнания вигов. Англия попала под власть партийной политики и ревнивых чувств великих вельмож. Мальборо и Годольфин лишились опоры. Вигов выгнали и отлучили от государственных должностей, новое министерство потщилось добыть мир за любую цену. И те же самые обстоятельства воодушевили французов к продолжению сопротивления, и после следующих трёх лет конфликта, пусть и истощённые донельзя, они всё же устояли.
Всё это стало следствием политической драмы в Лондоне, ярко иллюстрирующей, в разнообразии действий и сцен, жизнь парламентской нации и, во многих чертах, основы нашей конституции. Мальборо затравили. Супругу его изгнали из двора. Сам он, пусть и служил партии Тори как верный генерал, подвергся жесточайшим поношениям и подлостям, незаслуженным упрёкам. Британской армии приказали покинуть своих боевых товарищей прямо на поле боя, а подписанный мир противоречил всем канонам международной добропорядочности. Вся Европа, друзья и враги, поразились вероломству торийских министров, но те - пока королева была жива - правили, пользуясь непререкаемым авторитетом. Мальборо предпочёл изгнание дурному обращению на родине. Имя Англии стало нарицательным на Континенте; ко дню смерти королевы Анны под угрозой оказался сам принцип Протестанстского Престолонаследования, и наш остров встал в полушаге от гражданской войны. От наихудшего удалось уйти, но когда Мальборо вернулся в отечество, к высокому положению, время и возраст, всегда топящие в тенях яростные страсти и сцены боевых дел, повели герцога к закату его бытия.
Я постарался показать Мальборо во всей его поразительной силе, не скрывая его недостатков. Я не беру на веру ни одного из обращённых против него обвинений, если обстоятельства не вполне ясны и не разъяснены. Моё собственное впечатление об его величине и силе лишь усиливалось по мере изучения материалов. Я рассказал о его военном гении, умениях государственного мужа, личных достоинствах на многих страницах, и мне нет необходимости распространяться об этом здесь. Счастливо государство или король, сумевшие в годы опасности найти такого работника!
В этом томе я следовал методу, применённому в предыдущих книгах, предоставляя, где это только возможно, слово самому Мальборо. Я взял многое из работ прекрасных иностранных историков, специалистов по тому периоду: Клоппа, Соломона, фон Ноордена - а их работы, в свою очередь, обратили меня к ярким отчётам Хоффмана, Галласа, других послов и посланников при английском дворе. В этих источниках обнаруживаются картины нашей политической жизни, исполненные с куда интереснейшими деталями, нежели во всей нашей домашней документации.
В Бленхеймских архивах, при дальнейшем изучении, нашлись богатые материалы, не обнаруженные и не использованные при работе над предыдущим томом; в особенности это касается в высшей степени интересных докладов британского шпиона в Париже.
Выражаю особую благодарность должностным лицам Государственного архива в Гааге за любезность, с какой они открыли мне доступ к документации; также Хантингтонской библиотеке в Калифорнии, преп. Эдварду Кадогану, подполковнику Гордону Халсвелу, и другим, предоставившим мне оригинальные материалы.
Мне в высшей степени помогли необходимые для работы изыскания мистера Дикина из Уодхем-колледжа, Оксфорд; я снова получил помощь в профессиональных вопросах от бригадира Пакенхем-Уолша и коммандера Оуэна из Королевского флота. Общая благодарность тем, кто любезно разрешил мне сделать копии с картин и портретов, находящихся в их обладании, и герцогу Мальборо тому, кто носит сегодня этот титул за свободное, как и прежде, пользование архивами Бленхейма.
Уинстон Спенсер Черчилль.
Чартвел, Уэстерхем, 13 августа 1958 года.
Европу изнурили почти беспрерывные войны, терзавшие её население долгие двадцать лет. Все вовлечённые в войну государства желали мира, и это желание овладело всеми умами. Союзники хотели пожать плоды победы. Людовик XIV, склонённый силою оружия, искал лишь благоприятного - или хотя бы приемлемого - исхода. Спор, охвативший весь свет, разрешился: война сломала непомерную прежде силу Франции. Но до сих пор не удалось достигнуть ни одной изначальной цели войны. Появились многие новые перспективы. Почему же мира не удалось добиться ни зимой 1708-го, ни зимой 1709-го? Вину за этот прискорбный срыв, так дорого обошедшийся человечеству, возлагают на Мальборо. Это обстоятельство решительно омрачает его славу. Но прежде чем судить о его ответственности, необходимо разобраться в том, насколько прочным авторитетом он пользовался тогда в Голландии и Британии.
С того дня 1706 года, когда император впервые предложил ему наместничество в Нидерландах, к правителям Голландии пришло то подозрение, что они расходятся в интересах со своим главнокомандующим. Хотя Мальборо отверг предложение императора чуть ли ни с порога, голландцы не смогли избавиться от тех мыслей, что он таит обиду на них - ведь именно они стали ему препятствием - и, во-вторых, не ушли от подозрения, что он не оставляет надежд получить пожалование. В Голландии знали, что оба брата-Габсбурга настаивают на этом плане. После Уденарде, Мальборо получил от Вены патент на пожизненное губернаторство в Нидерландах. В августе 1709 года, король Карл писал: Вверяя вам полномочия, не сомневаюсь в том, что пользуясь ими, вы никогда, ни под какими предлогами о так называемом Барьере, не допустите ни умаления моей королевской власти над этими землями, ни какого либо изъятия из этих земель.[2]
Мальборо написал в докладе Годольфину о доставке ему патента: Об этом не должен знать никто, кроме королевы: если это станет известным миру, у нас могут возникнуть неудобства в Голландии. Но, добавляет он, если, в должный момент, Анна решит, что предложенное мне великое пожалование идёт вразрез с её достоинством и выгодами, я отвергну его с самой беспрекословной покорностью.[3]
Он, без сомнения, вёл себя безупречно. Но голландцы со всё усиливающимся подозрением углядывали в Мальборо скорее интересанта Габсбургов и имперских притязаний, нежели поборника своих аспираций. Слухи об имперском патенте распространились в Гааге в декабре. В архивах Гейнзиуса сохранилась запись беседы, прошедшей в декабре 1708 года между Мальборо и голландским управляющим Брюсселя, некоторым Пестерсом, с кем герцог был в особенности дружен, от кого получал многие сведения. Мальборо говорил с гневом:
Бога ради, чего мне ждать от Карла? Он не единожды жаловал мне губернаторство в Нижних Странах. У меня есть патент (указывает на сейф). Впрочем, я оставил его в Англии. Но я отказал ему в этой идее, и отверг её навсегда, как только узнал, что это неприятно вашей республике. Нет, в самом деле, Пестерс (он всегда называет меня Пестерс когда желает выказать искренность) - если они предложат мне место штатгальтера Голландии, я не приму его - клянусь в том Богом и собственным спасением. Обо мне судят ложно. Я знаю, в чём заподозрен; но истинно думаю лишь об одном: сделать всё возможное для заключения хорошего и прочного мира, а потом уйти к частной жизни. Тем не менее, если Нижним Странам нужен губернатор, не понимаю, чем я хуже для республики, нежели кто-то другой, но уверяю вас, что сам не помышляю об этом.[4]
Всё лето 1708 между Гейнзиусом и Торси, министром иностранных дел Франции шла переписка в том общем смысле, что Голландии и Франции стоит установить сепаратное взаимопонимание, и, далее, развить его до общей мирной конференции. Это не отвечало букве союзничества, но не означало прямой нелояльности. В своё время, прелиминарии к Рисвикскому договору, касавшиеся всей коалиции, выработала, вопреки яростному негодованию Англии, одна Голландия; и затем Республика, опираясь на этот прецедент, взяла в обыкновение сама, без консультаций с союзниками, прощупывать готовность врага к миру. И сам Людовик XIV ещё не отошёл от убеждения в том, что путь к миру начинается с сепаратного взаимопонимания с Гаагой. Посредником в надолго затянувшемся диалоге стал Герман фон Петкум. Петкум, Petithomme, парнишка, как его однажды - возможно оговорившись - назвал Мальборо, числился в Гааге официальным представителем герцога Гольштейн-Готторпского, но, на деле, служил Пенсионарию: последний и назначил его на работу такого сорта. Петкуму платили и Гейнзиус, и Вена, и Торси,[5] но, тем не менее, его верная и умелая работа заслуживает уважения. В конце мая 1708, ещё до Уденарде, Торси пригласил Петкума тайно посетить Париж; в августе, Петкум, с ведома и одобрения Гейнзиуса[6], вёл беседы с Торси в Фонтенбло. Торси жаловался на неуступчивость союзников. Петкум отвечал, что причиной тому противоречия в предложених, приходящих от Франции по различным каналам, и настаивал на том, что в прелиминариях Франция должна отказаться от Испании, Индий, всех завоеваний Альянса в Брабанте, во Фландрии, и в Эльзасе; что Париж должен признать королеву Анну, никак не оспаривать ни правомочности её правления, ни установленного парламентом порядка престолонаследования; что Людовик должен вернуть торговые дела Англии во Франции на прежние основания; что самой Голландии нужен торговый тариф 1664 года и удовлетворительный Барьер.
Торси отвечал, что Франция скорее поставит на карту всё, нежели согласится с такими вопиющими требованиями. С другой стороны, он согласился обдумать раздел испанской империи, обозначил готовность отдать большую её часть, и даже заявил, что Морские державы должны обрести безопасность для своей торговли, а Нижние Страны - свой тариф и свой Барьер.[7]
Пробыв в Фонтенбло пять или шесть дней, Петкум вернулся в Голландию и дал полный отчёт Пенсионарию. Но Гейнзиус ничего не сказал Мальборо.[8]
Таиться от бдительного командующего было недолжно - а на деле и невозможно. В августе новости о поездке Петкума просочились в высокопоставленные круги Гааги, и, в чём не приходится сомневаться, скоро достигли Мальборо. Действительно, в начале 1709 года его разведка получила полное досье текущей переписки Торси-Петкума. Письма были зашифрованы; но один из агентов герцога, Бленкоу[9], джентльмен из Нортгемптона, успешно взломал код; сегодня перевод одиннадцати писем хранится в Государственном архиве.[10] Впрочем, осенью 1708 года Мальборо приходилось довольствоваться в основном устными сообщениями. Тем не менее, он уверился в том, что его отношения с Гейнзиусом далеки от откровенных. Он не желал, чтобы Гейнзиус вёл сепаратные переговоры за его спиной или помимо правительства Британии; и он, в свою очередь, стал искать контакта с Францией.
По ходу долгих военных кампаний, Мальборо вёл переписку на английском со своим прославленным племянником, Бервиком помечая её секретным именем: 00. В обстановке вооружённого спора двух стран, переписка в основном ограничивалась обменом военными учтивостями, и изъявлениями в родственной привязанности. Затем, обмен письмами служил для поддержки в живом состоянии многолетней связи с опальной Сен-Жерменской фамилией. Впрочем, все любезности Мальборо, пусть и возбуждавшие каждый раз трепет надежды, давно уже не обманывали теневой двор. Однако в 1708 году переписка получила серьёзное направление. Сообщаться было несложно, так как Мальборо в те дни стоял в Хелкейне, Бервик - в Шато-Л'Аббе, а пункты эти отстоят на один день верховой езды; тем более, что между военачальниками-противниками шла и без того обширная переписка, связанная с обменом пленными, гарантиями, различными претензиями. Туда и сюда разъезжали посыльные с их трубами и белыми флагами, доставляя рутинные и иные письма в своих ташках. Мальборо предпринял всевозможные предосторожности. Он обязал к секретности и Бервика, попросив его возвращать с ответом каждое из своих писем. Кажется, он совершенно доверял ему, и оказался прав. Итак, в середине августа 1708, приняв на себя огромный риск, доверившись жертвам сильнейших своих ударов, без консультации с королевой и Кабинетом, Сарой и Годольфиным, Гейнзиусом и Евгением, Мальборо решительно ступил на путь мирных переговоров.
Мальборо Бервику
24 августа.
00. В последний раз, когда я отправлял назад вашего посыльного, у меня не осталось времени для ответа на ваше письмо. Вы, разумеется, слышали о скандале вокруг отсрочки приговора моему лорду Гриффину, и о том, что оппозиция, по их словам, собирается поднять этот вопрос на ближайшей сессии парламента. Однако не сомневайтесь в том, что я, при первой возможности, окажу такую же услугу и сыновьям моего лорда Мидлтона.[11] Также могу уверить вас, что никто в целом свете не желает мира столь искренне, как желаю этого я. Но в интересах моей страны мир должен стать долгим и прочным. При моих обстоятельствах, я склоняюсь к той мысли, что лучше всего начать переговоры о мире с предложения, поданного в первую очередь Голландии, а они передадут его мне: тем самым, я получу лучшую возможность помочь делу, в чём вы можете уверить короля Франции. И если он пожелает передать мне что-либо по этому поводу, молю его, чтобы он сообщался со мной только через вас, а вы можете положиться на то, что я честно изложу вам своё мнение. 00.[12]
Отсюда видно, что Мальборо счёл уместным войти в дело так, чтобы не встревать в переговоры между Францией и Голландией, шедшие, к тому времени полным ходом, но расширить их базис, добавив к переговорщикам себя, а вместе с собой и Британию. Бервик сердечно ответил на это письмо и отослал его королю. Людовик и его советники Шамильяр и Торси были настроены говорить с одними лишь голландцами. На этой стадии они совсем не обрадовались вмешательству Мальборо и ещё меньше Британии. Затем, они склонились к мысли, что письмо Мальборо стоит в ряду его бесчисленных ловушек и хитростей. Шамильяр посчитал послание герцога признанием шаткой позиции союзников на фронте. Ответ, переданный в итоге через Бервика, отражает последнюю точку зрения: В настоящее время, подобные инициативы уместно проявлять не его величеству, но голландцам.[13] Бервик предложил Мальборо и дальше пользоваться им, как каналом связи; и поблагодарил за труды по спасению жизней лорда Гриффина и сыновей Мидлтона. Мальборо ответил лишь тем, что: Король единственный судья в том, что касается его собственной чести и интересов Если король однажды пожелает уведомить меня о своих мирных намерениях, желаю, чтобы это шло вашим посредничеством, так как я ничего не утаю от вас, будучи уверенным в том, что вы позаботитесь о моей чести и безопасности.[14] И, через день-два: Прошу вас не сомневаться в том, что настаиваю на возвращении моих писем лишь по причине опасения всякого рода случайностей, так как добровольно вверяю вам свои жизнь и честь. Итак, умоляю вас о возврате с первой же оказией того письма, что я написал вам 14-го.[15]
В следующие два месяца Петкум продолжил активные действия. Я обещал Гейнзиусу писал он Торси (21 сентября) вести дело только с ним одним, а сам он доведёт до сведения Мальборо не более того, что посчитает нужным. Но Мальборо уже знал о многом. Петкум писал (25 сентября), Мальборо подозревает о некоторых секретных переговорах, и сделает всё, чтобы сорвать их.[16] К концу октября герцог всерьёз опасался дезертирства голландцев из Союза.[17] На его срочный запрос об усилении их армии к кампании 1709 не последовало ответа, он полагал, что падение Лилля поощрит Голландию к скорым сепаратным переговорам. Буффлер[18] забил в барабаны 25 октября, а 29-го Мальборо получил неудовлетворительный ответ от Гейнзиуса об усилении армии. Оказавшись перед мрачной угрозой для Союза и интересов Британии, он возобновил, теперь уже с куда большей прямотой, усилия по перехвату контроля над мирными переговорами, по вовлечению в них Лондона и Вены.
Мальборо Бервику.
30 октября.
Вы помните, я и прежде уверял вас в своём желании способствовать мирным переговорам, когда бы для того ни представился благоприятный случай. Полагаю, что именно сейчас мы можем предпринять подобный шаг и добиться мира до начала следующей кампании.
Полагаю, если герцог Бургундский получит королевское разрешение на подачу мирных предложений посредством писем депутатам, принцу Евгению и мне, указывая в этих письмах, чтобы мы пересылали их нашим господам - а значит, мы будем обязаны так делать - это возымеет такой эффект в Голландии, что мир будет обеспечен.
Затем идёт примечательный пассаж:
Не сомневайтесь в том, что я стремлюсь к миру всем сердцем, а я не сомневаюсь в том, что мне ответят такой же благосклонностью [amiti], какую обещал два года назад маркиз дАлигр [то есть взяткой в два миллиона ливров]. И если король и герцог Бургундский найдут настоящее время неблагоприятным для мирных переговоров, прошу вас, как друга и справедливого человека неизменно верить в то, что у меня нет иной цели, кроме быстрого окончания изнурительной войны.
Я всецело доверяюсь вам, и заклинаю никогда не расставаться с этим письмом, пока не вернёте его мне.[19]
Поразительно, как всего лишь человек нашёл мужество написать такое письмо тем, кто считали его самым злейшим врагом более того, единственным врагом. Мальборо оправдан в глазах истории уже тем, что пустился в эти несанкционированные переговоры. Высочайшее положение, как военное, так и политическое, дало ему право предпринять - рассудочно, на свой страх и риск - то, что он считал благом для своей страны, для Союза, для Европы, обескровленных и разорённых беспрерывной войной. Зачастую и с неизбежностью первые шаги мирных переговоров приходится делать в тайне, неформальными способами. Мальборо, в силу своих достоинств, объединил в себе и военную, и гражданскую власть; он оставался душою войны, и, поняв, что пришло время мирных переговоров, счёл себя вправе перед Богом и людьми - начать их. Но присовокупив к этому серьёзнейшему и деликатному делу соображение личной выгоды, персональное вознаграждение, исчисляемое огромной суммой, пусть это и соответствует стандартам того времени, он поступил крайне неразумно не говоря уже о моральных соображениях. Всё же его поведение имеет некоторое, курьёзное и смягчающее обстоятельство, характеристическое для нескольких самых спорных деяний Мальборо. Он одинаково и одновременно работал ради национальных интересов Англии, и ради своих собственных интересов. Только таким путём, и никак иначе, он мог вполне убедить французского короля и его Кабинет в искренности своих намерений. В этом смысле, письмо произвело немедленное впечатление на Бервика. Пусть, что само собой разумеется, - написал он 2 ноября Торси - я не беру на веру всё, что он говорит, я, тем не менее, склонен верить этому письму, тем более, что он сказал в нём о некотором предмете, который, как известно, весьма ценит.[20]
Определённо, советники Людовика XIV испытали потрясение. Если он искренен - пишет Шамильяр Торси (2 ноября) - стоит использовать его добрую волю, тем более что при цифре, названной однажды дАлигром заплатить придётся не так много.[21] Страшный завоеватель отдал себя в их руки, открывшись в личной слабости с такой откровенностью, что все их застарелые подозрения отлетели прочь. И они обратились к новой проблеме, возникшей с предложением Мальборо. В итоге тревожных совещаний появился меморандум, объединивший все аргументы за и против и обнажающий перед нами сокровенные думы высоких персон тяжело претерпевающей, но всё же могучей монархии.
Герцог Мальборо, при всём своём преуспеянии, боится зависти и вражды того класса, к какому сам принадлежит; боится общей ненависти своих сограждан, чьи симпатии переменчивее чувств любого другого народа; боится непостоянства своей госпожи, её доверительных отношений с новыми фаворитами; возможно, смерти самой принцессы [королевы Анны]; неприязненного отношения от герцога Ганновера;[22] переезда его сына в Англию; и, наконец, распада Союза... Когда война грозит затянуться надолго, такой человек, как Мальборо, вполне управляющий всеми правительствами значимых европейских держав, умеет избавить свой ум от страха за будущее, чреватое для него потерей столь изумительного личного положения. Но, так или иначе, война идёт к завершению...
Его вполне вознаградит слава человека, сумевшего выиграть мир для своей страны... Не меньшее удовлетворение он найдёт в обильных приобретениях, добытых по ходу войны. Несправедливо, если мир лишит его всех тех выгод, какие он имеет теперь от командования армиями. Тем самым, мы, вполне, в немногих словах - многоречивость едва ли необходима в общении с ним - можем уведомить его о том, что искренне поработав для мира, он, когда дело будет завершено, получит в самые краткие, обоюдно согласованные сроки, вознаграждение общей суммой в два - даже до трёх - миллионов ливров.
Он так сильно прислушивается к своему секретарю, Кардоннелу, что для успеха с хозяином совершенно необходимо убедить секретаря. Этому поможет сумма в триста тысяч ливров, и король разрешает герцогу Бервикскому сделать такое предложение через персону, выбранную им для разговора с герцогом Мальборо.[23]
Но в конечном счёте король Людовик с советниками не смогли решиться на тот основательный шаг, который требовался Мальборо. Они отчётливо видели, как пострадает французский престиж и французские способности к сопротивлению, когда они вовлекутся в переговоры о перемирии или направят мирные предложения Голландии в канун падения города Лилля. Это означало признать поражение, запечатлев его огненными буквами на все времена. Они вполне могли верить в искренность Мальборо: разве продолжение войны сулило ему лучший исход? Он мог поднять меч для последнего удара. Они могли сдаться под этим ударом, и он покинул бы поле, стяжав и славу, и добычу. Но чтобы поставить их на колени, нужны были злейшие беды. Итак, прислушавшись к ложным соображениям Шамильяра о текущем военном положении, уцепившись за ту надежду, что французские армии проведут зиму на Шельде и что Лилль может быть отбит весной, король приказал Бервику дать такой ответ:
5 ноября 1708.
Вам известно, что короли Франции и Испании желают мира... Вы прекрасно знаете, что до сих пор они [союзники] не показали намерений, свидетельствующих об искреннем желании переговоров. Их положение, пусть по внешней видимости и самое блестящее, остаётся во всех отношениях напряжённым, что не может уйти от внимания опытных в военных делах людей: ситуация чревата такой трансформацией, что даже взяв цитадель Лилля, вы вполне можете попасть в такие крайности, что армии ваши будут разгромлены; что у вас не останется способов для доставки боеприпасов и продовольствия в ваши укреплённые пункты по ту сторону [depuis] Шельды для пополнений, для реорганизации ваших сил, для приведения армии в боеспособное состояние к следующей кампании.
Я не могу уйти от мысли, что именно такие соображения вкупе с постоянно выказываемым вами желанием внести вклад в установление мира - и подвигли вас на полученное мною письмо; возможно, оно не возымеет благоприятного результата, и тогда я непременно отошлю его вам обратно; но если, в дальнейшем, я получу возможность вновь обратиться к нему, я сделаю это с тем большим удовольствием, что это приблизит час, когда я смогу выразить благодарность за доверие, с каким вы позволили мне участвовать в этих важных переговорах...
Если вы считаете, что предложение о перемирии окажет лучшее действие, если поступит не от союзников, но от герцога Бервикского, при том условии, что мирные предложения не будут никак упомянуты, вы сами решите, каким образом предоставить нам наилучшую возможность для этого. Но, полагаю, в обстановке, когда ваши армии остаются в глубине территории его величества, а принц Евгений осаждает цитадель Лилля, договориться о прекращении огня окажется куда сложнее, нежели, собственно, приступить к переговорам об общем мире, и в последнем случае вы получите все знаки дружбы, в которых, по поручению короля, вас уверил маркиз дАлигр.[24]
Бервику было неловко посылать такой ответ. Он, совсем иными путями, пришёл к одинаковой с Мальборо оценке военного положения. Ничто - пишет Бервик,
... не стало бы лучшим выходом для всех, нежели идея герцога Мальборо. Она открыла нам почётный путь к окончанию обременительной войны. ... Господин де Шамильяр в политическом запале убедил сам себя в том, что предложение Мальборо исторгнуто затруднительным положением союзнических армий. Признаюсь, это соображение оказалось выше моего понимания - по тому, как Мальборо писал мне, я уверенно видел, что его поступки диктуются никак не страхом, но только желанием закончить войну, начавшую утомлять всю Европу. Во всём, что он сказал мне, нет ни тени вероломства; он обратился ко мне с тем, чтобы переговоры шли только через мои руки из одного лишь желания сделать лично для меня полезное дело. Господин де Шамильяр указал мне, как надлежит ответить, и я, найдя этот ответ удивительным до крайности, отослал его на французском языке, для того, чтобы герцог Мальборо смог понять, что написанное не принадлежит мне. Действительно, он так оскорбился, что за этим вступлением к мирным переговорам не последовало ровно ничего. Более того, я полагаю, что именно в этом коренится то неприятие, какое впоследствии герцог Мальборо питал к мирному разрешению конфликта.[25]
Бервик бесспорно прав в своём рассуждении о вопросах личных и военных. Мальборо увидел, что его грубо отвергли. Кажется, он безо всяких колебаний испросил у короля Франции вознаграждения за приведение всех дел к счастливому завершению. Его не заботило то, каким бесчестьем сочтёт этот инцидент потомство. Но ответ, в котором другая сторона осмелилась оспаривать его мнение о военной ситуации, разъярил его. Он был уверен, что побьёт их армии, где бы они ни встали. Он со всей искренностью дал мирные предложения. Он предложил французам честную, по его мнению, сделку. Они отвергли всё. Что ж, если они такие гордецы, пусть выучатся на последствиях. В несколько недель он прорвал их линии по Шельде, отбил Гент и Брюгге, погнал Бургундского и Вандома в полном беспорядке во Францию. Я крайне оскорблён - писал он Бервику
... обнаружив, что вы увидели в моём письме какой-то иной мотив, кроме желания мира и исполнения моего прежнего обещания связаться с вами, когда я найду, что пришло подходящее время для необходимых к тому шагов... Если король и герцог Бургундский полагают, что лучшим и скорейшим способом станет секретная конференция, они могут предложить это Пенсионарию и некоторым из Штатов в Гааге, и я узнаю от них о ходе дела, когда прибуду туда по завершению кампании.[26]
Он добавил, что до начала следующей кампании продолжит делать то, что сможет для достижения справедливого и прочного мира, а пока две армии свободны в наилучшем использовании тех преимуществ, какие видит за собой каждая из них. Пожалуйста, верните мне мои письма с вашим следующим письмом. Судя по всему, Бервик выполнил просьбу Мальборо о возврате письма. Во французских архивах обнаруживается только неподписанный перевод английского письма Мальборо исполненный рукой Мидлтона[27] с комментариями Бервика[28]. Факт этот получил значение в будущих переговорах.
Так провалились личные усилия Мальборо к заключению мира. В их мудрости и своевременности не приходится сомневаться. Но в наших глазах они выглядят нечистыми, замаранными примесью низкого денежного интереса. Впрочем, по тем временам, это добавляло к шансам на успех. В самом деле, некоторые авторы утверждают, что Мальборо добавил в дело корысть с одной лишь целью убедить французский двор в своей искренности и указывают, что в дальнейшем, когда ему, в самом деле, были предложены взятки, он отверг их к крайнему изумлению Торси. Но подозрения остаются. Они касаются более Мальборо-человека, нежели Мальборо-труженика. И Мальборо-труженик намного выше Мальборо- человека. Никакой личный интерес или слабость не отворачивали его от работы. Он тянул лямку, он строил планы во всю силу своих способностей для примирения и объединения Европы, для обуздания Франции, для славы Англии, получавшей в наследство Новый Свет. Частью этой работы стали его блистательные военные успехи. И выполнив все условия, он, безо всякого вреда для достигнутого, стал хлопотать о низком, опустившись до комиссионных. Великое здравомыслие, глубокое осмысление, отважные, добросовестные дела, а когда всё пошло на лад - крупные и пунктуально исполняемые платежи!
Долгие тяжёлые годы сплотили лордов Хунты. Ко времени нашего повествования, они добились многого, составив ядро партийного Кабинета, управлявшего солидным большинством в обеих Палатах. Но нам не стоит недооценивать их прежнего вклада в государственные дела. Годами, они собираясь в роскошных поместьях, в своих клубах, на партийных встречах и собраниях, - изучали и обсуждали каждый аспект британской политики и европейской войны. Они посчитали себя наследниками замечательного владения, добытого для Британии мечом Мальборо и их политикой. Они предполагали управлять этим наследством на свой лад, в соответствии с точно определёнными, зрелыми принципами своей партии, и, прежде всего, памятуя о своих выгодах. Что бы ни задумывали виги, они не отходили от своих выгод никогда и ни в каком пункте.
Скучный педант Сандерленд более не был их главным представителем в Кабинете. Лордом-президентом совета стал Сомерс. Выдающиеся способности, опытность, учёность, ораторское искусство, мастерство в речах и писаниях, соединившись с высоким государственным положением, дали ему прочное первенство в политическом мире. Годольфин, разошедшийся с тори, и, как видели все, отдалённый теперь и от королевы, отступил - несмотря на свой казначейский ранг - в тень за столом Совета. Его политической вес, помимо долгой, прежней славы, зиждился теперь на одном лишь союзе с Мальборо.
С другой стороны, то обстоятельство, что виги стали действительными правителями страны, и впервые нашли удовлетворительным обращение со стороны Короны, устранило на краткий исторический момент все прежние парламентские затруднения. В первый раз за время правления Анны, организованная, господствующая сила, Кабинет и парламент, проводили точно определённую и совместную линию в том, что касалось войны, мирных переговоров, внутренних дел. Вигские лидеры относились к Мальборо, как к самому ценному своему орудию. Они, наконец, стали довольны Годольфиным. Прежде, они вполне бессовестно обращались с Казначеем и главнокомандующим, когда давили на них, захватывая правительственные посты; но надо признать, что добившись желаемого, показали себя решительными, деятельными и полезными людьми во всех государственных делах. Они ловко и уверенно управляли парламентской машиной. Королева Анна надеялась, что в вигской партии произойдёт раскол между Хунтой и умеренными элементами; но у деятелей Хунты вполне хватило ума, чтобы уйти от этого. Они убрали собственного назначенца с места спикера в пользу кандидата от умеренных, и провели последнего солидным парламентским большинством. Королевская речь в ноябре с непреклонной решимостью провозгласила самое энергичное продолжение войны. Ответный адрес обеих Палат превознёс дела королевы в самых ярких словах. Столь же неумеренно восхвалили успех кампании; парламент, в который раз, единогласно, вотировал благодарность герцогу Мальборо за его последние достижения и ревностную службу государству. Так как он всё ещё оставался заграницей, к нему отправили отдельную делегацию для оказания почестей. Парламент проголосовал за прибавление к армиям во Фландрии десяти тысяч человек, не дожидаясь решения по этому вопросу со стороны Голландии.
Лучше всего мастерство вигов проявилось в области финансов. Вся сила Сити, Банка Англии, людей с деньгами, покорно повиновалась требованиям министров с верою в их надёжность и в дальнейшие выгоды. Общины с готовностью приняли наибольший за все прежние годы военный бюджет. К крайнему удивлению всей Европы, на седьмой год великой и дорогостоящей войны, когда все прочие страны разорились едва ли ни до нищеты, а то и до банкротства, Англия демонстрировала неистощимость своего богатства. Казалось, правительство пользуется волшебным кошельком. Доход от высоких налогов пополнили внутренним займом, крупнейшим из всех когда-либо размещённых по подписке. Банк Англии, в ответ на пролонгацию своей хартии ещё на двадцать один год, обязался обеспечить четыреста тысяч фунтов наличными, и выпустить банковских обязательств на два миллиона с четвертью. Подписной лист открыли 11 февраля. С девяти утра за четыре часа заём полностью разместили, подписка закрылась, а жаждавшие, но не успевшие подписаться неудачливые займодавцы расходились толпами.[29] Хоффман подробно писал императору об этих чудесах волшебстве, по мнению прочего мира. Вне Англии пишет он:
дела этого народа кажутся невероятными: после того, как они обеспечили войну, длящуюся уже около двадцати лет, четырьмястами миллионами рейхсталеров, они с готовностью обеспечивают ещё десять миллионов, за несколько часов, под невысокий интерес в шесть процентов. Должен отметить, что деньги появились не в наличных, каковые сейчас трудно найти, но в бумагах, в особенности банковых билетах. Банкноты эти так охотно принимают, что курс их выше твёрдой монеты. Судя по всему, богатство их страны всецело основано на обеспеченных доверием бумажных деньгах и на точных выплатах процента.[30]
Виги легко обходили торийскую оппозицию и в рутинной партийной тактике. Они освободили Мальборо и Годольфина от мелких препон - так долго досаждавших им прежде, когда они не могли опереться на дисциплинированное большинство в Палате. Когда речь зашла о потерях и недоимках при взимании земельного налога, виги не позволили обратить критику против Лорда-казначея. Имя Годольфина изъяли из парламентского запроса 231 голосами против 97. Когда возникли упрёки в недостаточности мер по защите Шотландии во время вторжения, запрос конвертировали в голосование о доверии министрам королевы с принесением им благодарностей за предпринятые масштабные и эффективные приготовления, обеспечившие успех. Если против него начинались пламенные речи, и его, как говорится, поджаривали[31], виги спешили ему на помощь. Было и другое малое дело, в котором виги услужили двум беспартийным или супер-министрам. В парламенте прошёл акт о всеобщем прощении за всякие письменные сношения с Сен-Жерменом - более того: за все прошлые предательские поступки, какие бы то ни было, кроме изменнических действий в открытом море. Последнее условие вставили для вывода из-под амнистии якобитов, пришедших год назад с флотом вторжения. Итак, чёрные списки стали очищены: огромное число тори и якобитов в Англии и Шотландии, подозреваемых в том, что - делом или намерением - готовили высадку Претендента, получили благородное прощение от тех, в ком могли с основанием видеть главных своих гонителей. Прощённые, впрочем, не выказали благодарности - иного поведения от них и не ждали.[32]
Мальборо, невозмутимый и хладнокровный, всегда следовал своим собственным путём. Он не принял никакого участия в Билле об Амнистии. Но Годольфина, недавно атакованного Уортоном за одно из писем к Марии Моденской - казначей по-прежнему писал их, не желая отказываться от этой привычки - замечательно удовлетворил парламентский Акт, оградивший его от дальнейших вражеских репрессий. Возможно, значение имеет и тот факт, что королева подписала Билль в самый день принятия его парламентом. Поведение вигов, оказавших такую любезность её торийским и якобитским друзьям, да и мистеру Харли, кому недавно и снова припомнили дела мистера Грега, компенсировало, по любому счёту, их присутствие в королевском совете.
Но самый показательный для тех времён инцидент коснулся личности самой Анны. Некоторые молодые виги-коммонеры выдвинули обращение к королеве, убеждая её вступить в следующий брак. И это ошеломительное предложение прошло не только в Общинах, но одобрено и в Лордах. В те дни королева Анна оставалась в самой пучине горя по почившему супругу. Восемнадцать раз, не донашивая или рожая мёртвых детей, она обманывалась в надеждах на появление наследника; и через несколько дней ей исполнялось сорок четыре года. По принятому ещё прежде решению из текста молебна о престолонаследовании исключили слова о том, что королева может счастливо родить дитя, которое будет воспитано в истинной вере и благоговении, и наследует королеве в правлении нашими королевствами. Стоит ли удивляться тому, что многие сочли парламентское предложение к королеве несвоевременным и неблагопристойным? В самом деле, коммонер Мордаунт, младший брат Питерборо, вызвал всеобщий смех, глупо выступив с тем, чтобы адрес поднесли королеве молодые моложе тридцати лет - члены Палаты. Но стоявшие за кулисами без труда поняли суть. Горечь поражения от вигов побудила торийскую оппозицию вновь подразнить королеву перспективой визита в Лондон ганноверской курфюрстины или её сына, а то и устройства их на жительство в Англии. Контрвыпад вигов призывал королеву ко второму браку; а если Палата подавала в некоторый день такой адрес, едва ли можно было настаивать в тех же Общинах и чуть ли ни назавтра и на приезде актуального, назначенного наследника. Можно с огромной долей уверенности предположить, что королева вполне поняла тактику, как атаковавших её, так и своих защитников. Она дала спокойный ответ на следующий же день. Предмет адреса таков, что, уверена, вы не ожидаете ответа по существу.[33] Но если этот причудливый способ и защитил тогда согбенную под горестями, дряхлеющую королеву от ганноверского вторжения; если виги и показали ей свою парламентскую сноровку, Анна, тем не менее, осталась при прежнем, главном своём желании - выставить их из правительства.
В те дни всякий мог посчитать, что Мальборо и Годольфин получили в Британии всё, чего только могли желать и для себя и для своей политики. И, тем не менее, личные их письма открывают глубокие опасения и уныние. Годольфин снова пускается в жалобы на то, что жизнь галерника - рай, по сравнению с происходящим.[34] Мальборо отвечает, что несёт тяготы, и переживает опасности военной службы из одной только верности коллегам и долга перед королевой. И переписка Мальборо-Годольфина, не предназначенная для чужих глаз, проникнута такой скорбью, что многие комментаторы ставят под вопрос обоюдную искренность этих сильных, неутомимых людей, со страшным упорством, до последнего мига цеплявшихся - когда дело подошло к концу - за лоскуты прежней власти. Но зачем бы им нужно было тратить время, выписывая на бумаге взаимные уверения в том, что всё в порядке? И разве торжественные разглагольствования о собственной правоте вооружили бы их умы средствами для будущих действий? Определённо, ни один из них не обольщался видимой безмятежностью на поверхности британской политики. Оба слишком хорошо знали то, что было скрыто от парламента, и даже от иностранных послов в Лондоне. Они знали королеву Анну так, как можно узнать человека за всю жизнь. Они знали, откуда растёт сила партии Тори. Они имели наилучшую возможность понять, что за человек экс-государственный секретарь Харли. И взоры их неотвратимо обращались к Абигайль и тем, кого она водила к королеве с чёрного хода.
Партийное правительство в годы войны может показывать и мастерство, и эффективность, но в нём нет коренной, мощной силы национального объединения. Это с исчерпывающей ясностью нашло подтверждение в вопросе о наборе в армию. К 1708 году война шла уже так долго, что требования полковых офицеров не только о подкреплениях, но даже о новобранцах, исполнялись с огромными задержками. Парламент вотировал дополнительные десять тысяч человек к следующей кампании, но здесь было то затруднение, что людей этих предстояло набрать. В министерских кругах ходили несколько предложений. Одно предполагало действия по шведскому образцу, то есть организацию собственников домов и земель в группы, при том, что на каждую группу возлагалась ответственность за предоставление рекрута. Уолпол, военный министр, предложил вести набор в английскую армию по примеру Франции, обременив обязательствами каждый приход. Но Кабинет, ввиду оппозиции со стороны высоких тори и, собственно, вигов, не чувствовал за собой достаточной силы для принятия той или иной схемы. Не удалось провести даже ужесточения существующих законов о военном наборе безработных и бродяг.[35] На деле, не считая иностранных наёмников, процент британских солдат в союзнических рядах стал в 1709 наименьшим, нежели когда-либо прежде.
Равным образом, виги не смогли придать мирным переговорам действенную силу всенародного решения. Если бы вигское правительство пришло к власти в 1707 году или раньше, оно весьма поспособствовало бы энергическому ведению войны. Но в 1709 году особенности их партии, их предубеждения и формулы стали новым препятствием для мира, до которого было подать рукою. Сама Англия просила для себя малого. Признание протестантского наследования, изгнание Претендента из Франции, разрушение порта и укреплений Дюнкерка - весьма умеренные требования для нации, создавшей, поддержавшей, возродившей и, в течение долгих военных лет, ведшей к победе всю коалицию. Но лондонский Кабинет не уступал и пяди в том, что касалось главной цели войны. Всю испанскую империю в её первоначальном виде - Испания, Италия и Индии - надлежало отнять у Филиппа IV, герцога Анжуйского и передать Карлу III. Уже в 1703 году Рочестер и высокие тори, имея умыслом колониальные приобретения, кинули клич: Нет мира без Испании. Виги, придерживавшиеся иных взглядов на стратегию войны, оказались, со своей стороны, более чем привержены тому же разрушительному требованию. Многолетний боевой клич парламента нашёл у них полное подтверждение. Но лозунг этот означал не только расширение первоначальных задач войны: он означал их извращение. Первоначально речь шла о разделе испанского наследства; теперь оно должно было в целости отойти австрийскому кандидату, прямому наследнику имперского трона Габсбургов. Жёсткая завершённость такой политики не допускала даже и малейших уступок. Ничто не могло быть предложено герцогу Анжуйскому. Ничто не могло быть предложено Людовику XIV. Чтобы провести в историю этот парламентский девиз, правительство Британии, опираясь на парламент, готово было поддержать все требования Австрии на Рейне, включая Страсбург, все требования герцога Савойи и почти все притязания голландцев, касающиеся Барьера.
Не приходится сомневаться в том, что вина за провал мирных переговоров в 1709 году лежит по большей части на Англии; и причиной стало давление парламента, не ведавшего, что они творят. Парламент всегда питал к делам на испанском театре живейший и ненормальный интерес. Деньги для Испании; войска для Испании; корабли для Испании; базы для флота в испанских водах; война на Полуострове; нет мира без полного завоевания Иберии - популярность этих фраз и идей не ограничилась временем одной сессии, но не теряла силы с течением лет, отзываясь самой широкой и действенной поддержкой. Всё это время Мальборо видел в испанском вопросе побочное дело, дорогостоящую уступку ошибочному, но влиятельному мнению. Пользуясь то одной, то другой уловкой, он старался урезать это предприятие до минимально возможной вредоносности. Он выцарапывал оттуда войска и снабжение под разными предлогами. Он искал результатов во Фландрии или под Тулоном. Тем не менее, как это проявилось в знаменитых декабрьских дебатах 1707[36] года, он считал важным компонентом своей системы потворство парламенту в этих идеях, так странно лелеемых ими. Герцог, несомненно, нашёл, что принимая и одобряя девиз Нет мира без Испании, он с лучшим удобством собирает голоса в поддержку главных военных предприятий.
Тем не менее, мы видим, как Мальборо и в 1709 году привычно оглашает ту же максиму, не уступая в пылкости плохо осведомлённым сторонникам испанского дела. В прежние годы он вёл себя так по необходимости, чтобы получить должное материальное обеспечение для войны при шатком парламентском большинстве. Теперь эти декларации обратились в ритуал, некоторые парадные движения, сомнительно применимые на поле боя, но неизменно вызывающие восхищение публики и полезные для рекрутских наборов. Итак, война пришла к кульминации, но Мальборо шёл в ногу с Кабинетом и парламентом, настаивая на испанском требовании; и всё влияние Англии, тогда первостепенное, обратилось на принуждение Голландии, на соответствующее стимулирование Империи и германских государств. Виги, в недолгий период своей власти, оформили это требование со свойственной им отчётливостью. Они дали испанскому вопросу своё истолкование, от которого, на прежних стадиях, определённо отвернулись бы все английские партии. Испания, в их интерпретации, включала уже не только Индии, но и Италию. Интересы Сити и торговцев-вигов в Леванте нашли полное выражение в политике Кабинета. Позвольте сказать вам - так выразился Сандерленд в апреле в беседе с Фрайбергом, послом Голландии, - что любой министр, отказавшийся от Сицилий, ответит головой.[37] Виги не шли ни на какой компромисс в отношении Сицилии и Неаполя.
Стоит отметить и тот курьёзный факт, что каждая из сторон великой войны по мере хода страшного столкновения переходила на изначальную позицию оппонента. Англичане, видевшие во времена короля Вильгельма своё спасение в разделе испанской империи, теперь сочли для себя единственно приемлемым результатом передачу её в целости в руки габсбургского претендента. Испанский народ, не слишком заботившийся в начале войны о том, кто именно станет их королём - лишь бы венценосец принял не поделённое наследство - шёл теперь за своим бурбонским сувереном, в чуть ли ни полном безразличии к тому, что творится за пределами Полуострова. Настоятельность, с какой Англия держалась за парламентскую формулу, уничтожила шанс на победный мир, бывший уже в руках. Судьба переговоров, о которых вскоре будет рассказано, с неизбежностью последовала за этим главным решением. Англия, со всем её богатством и мастерством Мальборо, могла, как то и случилось, насильно склонить союзников к своей точке зрения, но сама оказалась в ложном, даже абсурдном положении. Ни голландцы, ни германские государства, не имели ни малейшего желания прилагать усилия к завоеванию Испании после заключения достойного мира с Францией. Австрия, одновременно и обнищавшая, и жадная, была неспособна к исполнению такой задачи. Бремя покорения уже не только одной Испании, но, как стало ясно теперь, и испанского народа, пало на одну только Англию и на войска на английском жаловании. Понятно, что такая задача вскоре была найдена неисполнимой.
Голландские требования отличались лучшей практичностью, но были чреваты не меньшими последствиями. Голландцы долго и тяжело воевали за свою Плотину, заслон от Франции. Теперь они с уверенностью получали её. Подробности касательно крепостей, их количества, того, где окажутся фланги оборонительной линии - всему этому предстояло решиться в тяжёлой дискуссии с Францией, с Англией, с Пруссией, и, тем более, с Империей. Но друзья и враги были едины в том общем мнении, что Голландии требуется военная безопасность, и что страна должна обрести свой бастион. По ходу войны, голландские торговые интересы пришли во взаимосцепление с борьбой за крепостной Барьер, поскольку линия укреплённых городов позволяла контролировать коммерцию во всей местности, лежавшей между фортециями. Но Империя, союзники, король Карл III, несколько самых значимых германских государств, также и Англия, пользовались торговыми правами или выгодами, вошедшими теперь в противоречие с голландскими притязаниями. В те времена имели значение и претензии местного населения с их хартиями и давними традициями. Бельгийский народ - как фламандцы, так и валлонцы - не питали дружеских чувств к Франции. В зависимости от обстоятельств, они готовы были стать подданными Карла III Испанского, курфюрста Баварского, либо, если бы такое удалось, герцога Мальборо. Но им был отвратителен тот исход дела, когда они оказывались под эксплуатацией своих голландских соседей - они вполне и тесно успели с этим познакомиться. Мы видели, что произошло после восемнадцати месяцев правления голландцев в Бельгии - Мальборо предвидел это уже в 1706 году - страна прониклась всеобщим неудовольствием, предельно выразившимся в предательстве в Генте и Брюгге. Неприятие бельгийцами голландцев вспыхнуло в союзнических рядах с последствиями, павшими на голову Мальборо; спустя сто тридцать лет причиной отпадения Бельгии от Голландии стал в точности такой же антагонизм. Претендуя на вожделенные крепости, голландцы желали прибрать к рукам и бельгийскую торговлю. Но лондонский Кабинет не стоял на таких моральных высотах, чтобы поучать Генеральные Штаты. Летом 1707 года, Стенхоп вынудил Карла III обеспечить для Англии особые права на торговлю в Индиях - десять кораблей в год. Так возник несущественный, но, тем не менее, огорчительный прецедент нарушения обязательства, общего для всех сторон Великого Союза: не искать специальных выгод за счёт других союзников. Тем самым, голландцы получили опору для заявления о том, что теперь и они свободны в собственных предприятиях.
Партия Тори с готовностью откликалась на защиту британских торговых интересов в Нижних странах, но правящую Хунту останавливала голландская гарантия Протестантского наследования такое обязательство уверенно обеспечивало им власть в Британии. Мальборо, смотревший на вещи по-континентальному и обнимавший взором весь Великий Союз, понимал с самого начала, что если голландцам дадут волю в Испанских Нидерландах не только в отношении Барьера, но торговли и управления, Империю бесповоротно вытеснят из страны. Карл III фактически лишится своих владений на севере; Пруссия разгневается; единству Союза придёт конец; а английские тории используют факт удовлетворения голландских претензий за счёт английской торговли как повод для смертоносной атаки против ответственного министра. Мальборо часто прибегал к тому доводу, что голландцы, получив Барьер, могут выйти из войны, но время опровергло его суждение. После того, как вигское правительство подписало Договор о Барьере, дав голландцам удовлетворение, последние не проявили никакого намерения дезертировать - наоборот, добившись вожделенного рубежа, они стал воевать куда ожесточённее. А поле покинула именно Англия.
Почему Мальборо не понял того, что Англия вполне может признать голландское требование о Барьере на том условии - как в действительности и произошло - что Республика продолжит вести войну с энергичнейшими усилиями? В споре 1709-го его точка зрения имела вид правдоподобия, но окончательный итог полностью опроверг её. Он, впрочем, сопротивлялся Барьерному договору и из более общего соображения. Он не видел никакой мудрости в том, чтобы удовлетворить одного из членов Союза во всём желаемом, обидев и растревожив других в то время, когда военная сила их общего врага ещё не была бесповоротно сломлена, и война не получила несомненного завершения. Более того, личное вмешательство в события могло сослужить ему очень дурную службу. Он видел, с присущей ему отчётливостью, что если сам приложит руку к этому несправедливому пакту, гнев всех недовольных союзников определённо обернётся лично против него самого. Его сограждане ополчаться на него. Голландцы решились, и предпочли говорить с вигами через его голову. Должен ли он, приняв их точку зрения, порвать с Империей, с двумя габсбургскими суверенами, пожелавшими дать ему чуть ли ни королевское достоинство, и с Евгением, верным своим товарищем? Должен ли он, приняв сторону голландцев в вопросе о притязаниях Пруссии на Гелдерланд, стать врагом ревнивого берлинского двора, где пользовался таким высоким влиянием, чьи великолепные войска были предметом его постоянных просьб? И получив такие удары, как сможет он и впредь вести войну, если война - после всего этого - всё же продолжится? И что бы ни значил для голландцев договор о Барьере, Мальборо, со всей определённостью, не мог способствовать ему, не разрушая, тем самым, всю систему посредством которой привёл Союз вопреки многим его слабостям через многие опасности к весне 1709, когда победа казалась уже неизбежной. По всем названным причинам, государственным и ещё больше личным, но, несомненно, в целом отвечавшим неотъемлемым интересам Европы, Мальборо, как мы видели, до сих пор тормозил заключение договора о Барьере, и намеревался действовать так же и впредь.
Соответственно и неизбежно, расхождение между Мальборо и Гейнзиусом приняло серьёзный характер. Пенсионария рассердило противодействие со стороны Мальборо переговорам о Барьере в 1706 году. Он уже несколько месяцев вёл секретные переговоры с Францией на том условии, что Мальборо не узнает об этом. Уже в декабре 1708 года Гейнзиус зашёл так далеко, что дал Фрайбергу инструкции о прямых переговорах с Сомерсом о Барьере, апеллируя напрямую к новым вигским министрам в обход Мальборо.[38] В декабре Фрайберг доложил, что исполнил поручение, и нашёл в вигских вождях полное расположение к договору с Голландией на основе услуги за услугу: гарантирование Барьера за гарантию престолонаследования. Годольфин написал Мальборо о своём согласии с Сомерсом. Официальное предложение о заключении Барьерного договора, при том, что от Мальборо ожидали участия в переговорах, застигло герцога на пути из Гента в Гаагу, а по прибытии его официально известили и о французских мирных предложениях, переданных через Петкума.
В эти дни он пришёл к мысли, что любое мирное предложение от Франции окажется на поверку лишь попыткой успокоить и обмануть Союз. Соответственно, пока Пенсионарий распространялся о Барьере, Мальборо разворачивал дискуссию к голландской квоте войск для новой кампании. Поскольку поступление корреспонденции из Англии зависело от погоды, ему удавалось оправдываться отсутствием инструкций. Гейнзиус, впрочем, уже пригрозил Годольфину тем, что если Мальборо продолжит упорствовать, он пошлёт в Лондон для переговоров о Барьере Байса, вождя амстердамцев и друга Харли. Он с успехом обратился к вигской Хунте через голову Мальборо. Кабинет, в особенности Годольфин, боящийся контакта Байса с тори, постарался предотвратить голландскую миссию в Лондон. Сандерленд не постеснялся осудить Мальборо перед Фрайбергом, послом Голландии. Когда последний сказал, что Мальборо оправдывается отсутствием полномочий, Сандерленд ответил: Не могу вообразить, по каким причинам мой лорд герцог поступает так.[39] Фрайберг, не теряя времени, сообщил Гейнзиусу о том, что Мальборо дезавуирован государственным секретарём, кто не стесняется оспаривать мнение своего тестя, когда полагает, что тот неправ.[40] Итак, в самом начале важнейших переговоров Мальборо оказался в достаточно плотной изоляции. Он разошёлся и с голландцами, и с собственным правительством в существенных принципах и процедурах.
Мальборо сильнее всего желал убедить голландцев в том, что более заботится об их доверии, нежели о вице-королевстве в Нидерландах. С этой целью, весной и летом, он предпринял ряд очень болезненных для него самого шагов. Вопрос о вице-королевстве отнюдь не заглох. В феврале Карл III продолжил настояния.
Карл III Мальборо.
2 февраля 1709.
* Возвратившийся мистер Крагс передал мне ваше от 29 октября, написанное в ответ на письмо, которое я вверил ему перед его отъездом в Англию. Он дал мне полный отчёт в том, что вы поручили ему сказать, в особенности о вашем рвении во всякой деятельности, способствующей моим интересам... Уверен, вы и впредь будете поступать так же, как неизменно вели себя прежде. Безусловно, вы не сможете найти лучшего применения для своей преданности, нежели обратив её на принца, чьи интересы всегда и навсегда так тесно связаны с интересами вашей госпожи, королевы... Что до того, о чём я недавно писал вам касательно моих Нижних Стран, вы всегда найдёте во мне готовность к исполнению данного однажды обещания. Но, признаюсь, я не смогу уйти от сильнейшего огорчения [dplaisir], если по какому-то случаю или в силу некоторой договорённости, вам придётся отвернуться от знака [marque: это слово собственноручно вписано Карлом] тех признательности и уважения, с коими я принял ваши заслуги. Я, впрочем, понимаю смысл мудрого притворства, с каким вы до сих пор адресуетесь к голландцам; хотя для общего дела, равно как и для необходимого покоя и ободрения людей моих Нижних Стран, было бы столь же выгодно, если бы Генеральные Штаты, по крайней мере, позволили бы им принести клятву верности. Мне нет нужды говорить вам о поддержке моих интересов на проходящей теперь сессии парламента, поскольку я вполне рассчитываю на собственную вашу преданность и в этом деле, и, в особенности во всём, что может поправить наши дела так, чтобы мы оказались состоянии вести наступательную войну в Испании...[41]
Мальборо переправил через Стенхопа, пользовавшегося его отличным доверием и дружескими чувствами, описание трудностей, не дающих ему принять пост вице-короля.
Король Карл ответил (16 июня):
Я думал дать вам некоторое свидетельство моей доброй воли в послании, недавно отправленном с посланником Крагсом, но слова, которые генерал Стенхоп только что передал мне от вашего имени, встревожили и обеспокоили меня. Я всё же надеюсь на то, что предупредительность, с какой вы в этой связи желаете вести себя с голландцами, скоро перестанет обременять вас, и что в других обстоятельствах вы с удовольствием примете этот небольшой знак моего внимания - впрочем, лучше сказать, что при хорошем правлении и порядке, которые вы непременно установите в Нижних странах, выгоду получу я.[42]
До этого момента Мальборо всё ещё теплил надежду на то, что, в конце концов, получит дарованное. Но в середине 1709 года он сделал решительный шаг к исключению себя из претендентов. Чего бы это ни стоило лично ему, он должен был сохранить доверие голландцев. Письмо Карла III Вратиславу от 30 июня 1709 показывает, как далеко зашёл Мальборо. Он не только трижды и недвусмысленно отверг великолепное пожалование, но настоятельно попросил переадресовать его Евгению. Он решил, что только в том случае, если его имя станет заменено на другое, он сможет окончательно устранить непонимание между ним и голландцами. Вопреки желанию, он пришёл к выводу, что лишь такая жертва сможет сохранить англо-голандское единство, замковый камень всего Союза, оказавшегося теперь в опасности.
Карл III Вратиславу.
30 июня 1709.
[Что до] персоны герцога Мальборо, кому одному, по совету Моле[43], я дал патент на губернаторство в Нидерландах, он трижды отверг его, и даже предложил мне назвать другое имя, чтобы унять ревность голландцев. Он также написал об этом деле самому императору, спрашивая, не находит ли тот лучшим выбором назначить туда принца Евгения, поскольку последний очень популярен среди голландцев, и это очень важно именно сейчас, когда необходимо уладить все вопросы, связанные с Барьером чтобы воодушевить голландцев к дальнейшему.[44]
Несомненно, что Мальборо, бесповоротно решив не принимать вице-королевства, нашёл приемлемый выход в передаче пожалования другу и боевому товарищу принцу Евгению. Когда бы Испанские Нидерланды перешли под контроль Евгения, Мальборо мог вполне обнадёжится тем, что обращение принца с бельгийским населением и общий курс его правления не станут помехой военным операциям. Но только лишь предложение вице-королевства Евгению ни в коем случае не обеспечивало этого поста за принцем. Вопрос получил жгучий характер, когда Евгений прибыл в Вену. Сам принц стремился к этому назначению. В 1706-7 году домашние завистники преградили ему путь к желанному вице-королевству в Милане. Теперь открылась возможность приобрести куда лучшее княжение, где он мог бы куда теснее взаимодействовать с Мальборо во всех дальнейших кампаниях в Нижних Странах. Враги принца, однако, действовали против него с прежней настойчивостью. Теперь на их стороне оказались и друзья Евгения, опасавшиеся того, что с отъездом Савойского из Вены они останутся без лидера и защитника. И предложение Мальборо осталось под спудом; ни император, ни Карл III не предали его огласке, и факт этот получил известность лишь через сто пятьдесят лет.
Кампания 1708 закончилась в полной гармонии с сердечным желанием Мальборо; военные действия затянулись вопреки всем обыкновениям того времени до самой зимы и даже перевалили за Новый год, но боевая энергия герцога ничуть не убыла. Кампания - писал он Годольфину (31 января 1709) - прошла в больших трудах, и я не сомневаюсь в том, что следующая пройдёт при ещё худших беспокойствах, так как противник, со всей определённостью, станет рисковать, и предпримет всё, чтобы отобрать у нас побольше; но верю, Бог Всемогущий защитит нас, и даст удачу нашему делу.[45] Ни утомление и тревоги, ни искреннее желание мира, не сказались на интенсивности его приготовлений к 1709-му. Мирные переговоры, официальные и тайные, шли тот тем, то этим каналом, Гаага полнилась слухами, а Мальборо уже два месяца как согласовывал с Годольфиным, с британским Кабинетом, со всеми участниками Великого союза состав армий к кампании 1709 года, и армии по всем его хлопотам и расчётам выходили огромными, невиданными в Европе. Для того чтобы Союз безостановочно шёл к поставленной цели, он и Евгений решили, что, они, поочерёдно, останутся в Голландии, чтобы удерживать под неослабным контролем и понукать поступления пополнений, боеприпасов, питания, фуража, надзирать за тем, чтобы никто из стран-участниц не отставал в приготовлениях. Поскольку Евгению приходилось неотложно и необходимо присутствовать в Вене, Мальборо провёл январь и февраль на вахте в Гааге. Как только падение Гента освободило союзнические армии на оставшееся зимнее время, он отправился в свою квартиру в Брюссель, и оттуда, наезжая по необходимостям в Гаагу, управлял рычагами огромной, сложной, скрипучей машины с присущим ему умением.[46]
Возможно, он квартировал в Гааге у прусского уполномоченного, генерала Грумбкова, и тот написал об обстоятельствах тех дней забавный отчёт своему господину:
Милорд герцог обязал меня снять дом с обстановкой напротив дворца Оранских, и поселиться там самому, что обходится мне в двадцать луидоров помесячно. У меня наличествует отличный Токай, любимый им до беспамятства; вчера я соблазнил им его светлость прийти на ужин, и он пришёл с принцем Евгением, милордом Альбемарлем, Кадоганом и генерал-лейтенантом Россом. Все они были в самом превосходном настроении. Я самым настоятельным образом посоветовал милорду герцогу лично заняться обменом пленными, на что он очень рассердился, и сказал мне: Держу любое пари на то, что вы примете ваших людей ещё до конца этого месяца. Хорошо - ответил я - ставлю десять пистолей. Принято - сказал герцог; и затем добавил, с яростным жестом: Господа, если я потеряю деньги из-за этих людей, я заставлю их страдать так, что они пожалеют о своей глупости. Принц Евгений громко смеялся над тем, как сильно повлияла на герцога перспектива утраты десяти пистолей, и, уверяю ваше величество, что если бы я мог предвидеть, как близко к сердцу примет это пари милорд герцог, я предложил бы ему и пятьдесят пистолей, с радостью потеряв их ради того, чтобы ваше величество с лучшей уверенностью получили из плена два батальона и два эскадрона. Но, как бы то ни было, и оговоренная ставка возымела результат: герцог отдал самое недвусмысленное и угрожающее распоряжение французскому уполномоченному.[47]
Мальборо расточал лесть и убеждения в адрес короля Пруссии, используя ровно те аргументы, какие, по всей видимости, должны были звучать с особой привлекательностью в военной монархии.
Брюссель.
31 января.
Вообразим на минуту - сказал милорд герцог в дальнейшей беседе - что мы уже провели победную кампанию и заключили мир; разве король Пруссии не стяжает лучшей славы, если выставит на поле не четырнадцать, а двадцать тысяч человек? И в чём, в конечном счёте, проявляется величие и могущество короля, как не в большой армии и хорошем качестве войска? - прочее всего лишь химеры![48]
Брюссель.
17 февраля.
Вчера, сидя за столом с милордом Альбемарлем, милорд герцог получил письма из Берлина, прочитал их, и обратился ко мне с великой радостью, известив о том, что ваше величество дозволили кронпринцу нести службу в наступающей кампании; он сказал, что, по его мнению, ваше величество поступили наилучшим образом для своих славы и пользы, отправляя кронпринца в единственную школу, где закаляются великие характеры; где принцы, как ни в каком ином месте, способны в полной мере выказать свои отвагу и распорядительность, а значит и стяжать воистину достойное почитание. Все добрые англичане, добавил он, будут восхищены, а сам он, со своей стороны, постарается подавать принцу хороший пример и со всеми стараниями покажет вашему величеству всю меру преданности и внимания к кронпринцу, полностью обратив на него те чувства, какие испытывает к самой священной персоне вашего величества. И если ваше величество дозволит, он, время от времени, будет брать на себя обязанности отца в отношении сына, напутствуя его королевское высочество по своему лучшему разумению, чтобы способствовать предназначению, возложенному на него вашим величеством - именно, постепенно и всё более подготавливать кронпринца к дням, когда он будет править, предоставляя ему такую свободу действий, что принц сможет на деле следовать благородным примерам своего отца и своих великих, прославленных пращуров. Надеюсь, закончил он, поднявшись из-за стола, на то, что его королевское высочество успеет прибыть к армии в должное время: ведь война, в своём истинном виде, предстаёт лишь перед тем, кто видит, как формируется армия, и как она делает первые движения, поскольку именно тогда, обыкновенно, и определяется исход кампании.[49]
Эти и подобные знаки внимания привели к замечательным результатам. Фридрих I оказался самым отзывчивым среди всех владетелей к убеждениям Мальборо. Но и здесь, и в этом эпизоде, мы находим очередную иллюстрацию причудливого отношения Мальборо к деньгам. Из-за нужды в подкреплениях, он поступился 2 процентной комиссией с сумм, выплачиваемых за наём иностранных контингентов, на что имел правомочие от королевы - эта процентная комиссия пополняла фонд секретной службы и разведки, находящийся в бесконтрольном распоряжении Мальборо. Записей о том, как это осуществилось на практике, не осталось, но Берлин вполне откликнулся: король Фридрих добавил 6 210 прусских солдат к прежде оговоренной цифре, и численность его контингента дошла до замечательного числа в двадцать две тысячи к предстоящей кампании.
Когда Мальборо завершил переговоры с Пруссией и пришёл к соглашению с Вюртембергом и Пфальцем, он снова обратился к голландцам. Теперь он получил возможность упрекать Генеральные Штаты в том, что только они, среди всех прочих стран, уклоняются от долга. Понукаемые таковым образом Штаты, согласились, наконец, увеличить число наёмников на шесть тысяч, что, вместе с дополнительными десятью тысячами, санкционированными парламентом Британии, доводили союзническую армию до беспрецедентной силы, при том, что мирные переговоры продолжали идти своим чередом. Нельзя не восхищаться двойным поведением союзников: весьма заинтересованные и искренне ищущие мира, они, одновременно, и куда энергичнее прежнего, готовились к войне. Едва ли ни любое правительство, ищущее мира, несколько сникает в том, что касается военных усилий; а правительство, проводящее самые энергические военные приготовления, мало интересуется мирными негоциациями. Человеческому уму трудно удержать два противоположных настроения; и, тем не менее, насколько можно судить, всего лишь два разнонаправленных старания обычно дают хороший результат.
7 февраля Мальборо удалось добыть письмо, написанное министром мадридского двора герцогу Орлеанскому, утверждавшее, что: Христианнейший король решил нанести главный удар во Фландрии, с целью взять Лилль в новую осаду в начале апреля, с 150 000 испытанных войск. Это - пишет Мальборо госсекретарю Бойлю - согласуется со сведениями, идущими к нам отовсюду о великих усилиях, с какими французы готовят следующую кампанию в этой стране.[50] И к Годольфину: Я далёк от мысли, что король Франции обессилел так, как предполагают в Англии.[51]
Испания, вместе со всей Европой, попала в хватку суровой зимы.[52] В голодной и переполненной людьми Барселоне, Карл и командующий его каталонской армией Стархемберг, обуреваемые тоскливыми чувствами, безнадёжно писали длинный мемориал английскому Кабинету и составляли план наступления на Мадрид для следующей кампании. Но пока эти долгие споры о стратегии шли обычным порядком, сценой героических боевых событий стала последняя оставшаяся у Карла крепость в Валенсии - Аликанте. Город и крепость удерживал генерал-майор Джон Ричардс со сборным отрядом из англичан, гугенотов, испанцев и микелетов, примерно в две тысячи человек. В конце ноября двенадцатитысячная бурбонская армия под началом дАсфельда пошла в наступление по побережью с целью осадить замок. Враги, взяв по пути Дению, быстро захватили и город Аликанте; и Ричардс ушёл в замок, стоявший над городом на скале высотою в двести футов. Три месяца французы, вопреки обстрелам из осаждённого замка, вели длинный подкоп под западной стеной. Замок оказался под угрозой подрыва. В середине января в залив Аликанте, по пути из Лиссабона в Барселону зашли пять линейных кораблей из флота адмирала Бинга; но флотские не смогли установить сообщение с Ричардсом, и корабли ушли в порт Маон. 20 февраля коменданту предложили сдаться. Двух его офицеров пригласили осмотреть готовую ко взрыву мину. Они спустились в галерею под замком, где лежали уже 117 600 фунтов пороха.[53] Офицеры доложили Ричардсу, что для взрыва всё готово. Затем последовали ещё два предложения о капитуляции, и Ричардс принял решение. Утром 3 марта, он, в сопровождении старших офицеров и малого отряда сопровождения, встали на площадке для парадов прямо над миной. Незадолго до шести утра с высот замка увидели поднявшийся клуб дыма, и капрал караула на западной стене замка закричал, что фитиль подожжён. Жители близлежащих домов кинулись прочь, гонимые паникой. Когда ударили часы, замок содрогнулся от крушащего взрыва. Площадка для парадов раскололась пополам: комендант, три старших офицера, пять капитанов, три лейтенанта и сорок два солдата исчезли в бездне. Судьба и пример их подняли дух и придали мужества защитникам: выжившие продержались ещё шесть недель. В апреле, Стенхоп и Бинг вошли в залив, подписали капитуляцию, и взяли на борт шестьсот оставшихся от гарнизона человек.
Карл потерял последний город в Валенсии.
Военные несчастья, тяжёлые и многие, преследовали Францию повсюду. Я подробно рассказал о несчастной для Людовика кампании во Фландрии. Венгерская революция, смертельно раненая поражением Ракоци при Тренчине испускала дух. Турецкое вторжение в Австрию не казалось более вероятным. Империя, избавившаяся от этих беспорядков, уже не выглядела столь слабосильным противником, какой была в прошлом. Со взятием порта Маон абсолютное господство Англии на Средиземном море стало всесезонным. Тем не менее, Людовик XIV упорствовал, готовился встретить в 1709 году дальнейший натиск союзников, собирал повсюду войска против Мальборо и Евгения. Письма, перехваченные в январе, подтвердили прежние сведения: французская Великая Армия может ранним летом вырасти до численности в сто пятьдесят тысяч человек; командовать ей будет Виллар; целью её станет Лилль. В то же время, трудами Мальборо, под штандартами Союза в Нижних странах собирались свыше ста пятидесяти тысяч солдат. Итак, обе стороны готовились к кампании беспримерного масштаба.
Но тут на Францию пало ещё одно, страшное несчастье. С начала декабря установился сильный и почти беспрерывный мороз. 6 января, после короткой оттепели, холода вернулись, причём с такой лютостью, что через два дня лёд почти полностью сковал все реки Франции - даже Рону, одну из самых быстрых рек Европы. Замёрзли все каналы Венеции, устье Тахо в Лиссабоне. Массы льда появились в Канале и Северном море. Сообщение между Англией и Голландией прервалось; льды заперли Гарвич и голландские порты. Оливы и виноградные лозы раскалывались в щепки. Коровы и овцы гибли массами. Дичь умирала в лесах, кролики в норах. На время с 25 января по 6 февраля пришлись несколько дней снегопада, затем короткая оттепель, и ещё один месяц страшного холода - до 6 марта. Затем, постепенно, свирепость мороза умерилась. В итоге, этот, едва ли ни новый ледниковый период, затынулся на четыре месяца. 4 февраля в Версале узнали, что озимые вымерзли. Английский флот, действовавший теперь и в зимнее время и на Средиземном море, и на Балтике, перехватывал поставки зерна из Африки, Леванта, Скандинавии.[54] После шестидесяти лет царствования, и более тридцати лет европейской войны, вместившихся в этот период, великий король смотрел на свой народ, вставший перед лицом голодной смерти.
Люди страдали неимоверно. Смертность в Париже удвоилась. Ещё до Рождества, рыночные торговки пошли на Версаль, чтобы объявить о своей беде. В деревнях крестьяне ели корни растений или стекались в отчаянии в голодающие города. Широко распространился бандитизм. Повсюду бродили шайки отчаявшихся, голодных мужчин, женщин и детей. На замки и монастыри пошли нападения; толпы разграбили рынок в Амьене; финансы рухнули. В каждой провинции, каждом классе, поднялся крик о хлебе и мире. А тем временем на севере беспрерывно сгущался мрак подступающего вторжения.
***
Дискуссии о мире получили развитие. В феврале Гейнзиус и Торси распорядились о созыве тайного совещания голландских и французских представителей. В марте на смену закулисным ходам Петкума пришли официальные контакты по инициативе, явившейся с неожиданной стороны. В первые дни наступившего года, Филипп V, действуя, видимо, по собственному разумению, направил из Испании посредника с мирными условиями и со всеми полномочиями предлагать эти условия от его имени - то есть, от имени испанского короля. Голландцы ответили через ван дер Дюссена, пенсионария Гауды, что минимальные их требования объемлют Испанию, Индии, Милан, Бельгию, и что существенной частью переговоров должны стать благоприятствующие торговые соглашения. Людовик XIV нашёл в этом ответе тот смысл, что внук его сможет получить в утешение и в компенсацию Неаполь и Сицилию, и ухватился за представившуюся возможность. Ещё в январе он энергично готовился к новой кампании, отставив в сторону мирные переговоры. Но в феврале, вполне убедившись в размерах павшего на Францию несчастья, он решился на мир любой ценой. В марте[55] он послал Руйе, одного из своих послов, президента парижского парламента, на встречу с двумя голландскими уполномоченными, Байсом и ван дер Дюссеном, в Моэрдейк - захолустную деревушку у голландской границы.
Минули несколько недель, прежде чем союзники осознали перемену в умонастроении Людовика и истинную тяжесть несчастья, вызвавшего эту перемену. Мальборо ненадолго отъехал в Англию 25 февраля/8 марта. Он всё ещё не ушёл от впечатления о неизбежности следующей кампании; он всё ещё полагал, что боевые действия начнутся ранней весной во Фландрии, и примут беспримерно яростный характер. *Думаю, мы можем действенно поспособствовать миру единственным способом - если выйдем на поле как можно раньше. Я приказал всем офицерам быть в своих частях к концу этого месяца, и прошу королеву объявлять о неудовольствии любому, кто задержится здесь сверх означенного срока.[56]
Мальборо прибыл в Лондон 3/14 марта, но уже до его приезда лидеры вигов, Сомерс и Галифакс, направили в Лорды адрес, задавший нижнюю планку английских мирных условий. ... Чтобы французский король лично признал титул её величества и протестантское наследование в том виде, как оно установлено законами Великобритании; и чтобы союзники были приглашены стать гарантами вышеозначенного. И чтобы ваше величество предприняли действенные меры к удалению Претендента из французских владений... 13-го Бойль в Общинах добавил к этому разоружение Дюнкерка. Адрес предназначался для прокламирования главных начертаний правительственной политики: для того чтобы парламент и страна воодушевились и поднялись в одобрении. По сути, виги инициировали голосование о доверии к своей международной политике, сделав акцент на популярных требованиях, выдвинув на первый план гарантию протестантского наследования. Испанию не упомянули. Сомерс и Галифакс понимали, что публика индифферентна к этому парламентскому фетишу. Лучше было настаивать на гарантиях протестантского наследования - это воспринимали все, здесь виги были едины с большинством народа. Громкое требование Общин о подрыве Дюнкерка стало тревожным сигналом для голландских переговорщиков. Пенсионарию - писал Петкум - не весьма понравился последний адрес английского парламента, и ответ королевы. Он дал мне знать, что подозревает в авторстве и адреса и ответа герцога Мальборо.[57]
Мальборо, прибывшего в Англию, обеспокоил холодноватый приём, в особенности со стороны его коллег. Во многих кругах ожидали, что он привезёт с собой определённо сформулированные мирные предложения. Он не привёз ничего. Он предпочёл бы вообще отстраниться от этого. Позиция его была чувствительно подорвана. Фрайберг и замечательно информированный голландский представитель в Англии, старый друг Вильгельма III, Портланд, одинаково преуспели, убеждая вигов в том, что герцог чинит обструкцию, а голландцев - в том, что Мальборо потерял влияние. Когда новости о явлении Руйе и подробности первых бесед в Моэрдрейке достигли Лондона, ошеломлённые виги вопрошающе обратились к Мальборо. Как он мог не знать о столь пагубном повороте событий? Мальборо, несомненно, знал, что кто-то едет из Версаля. Но он не ожидал, что мирная миссия сделается явной до того, как Гейнзиус хотя бы упомянет ему о ней. Тем самым, Кабинет получил доказательство потери герцогом доверия голландцев. Мальборо сильно разгневался на Гейнзиуса, и их отношения уже никогда не восстановились в полной мере. Действия голландцев переполошили Кабинет. *Это - писал Мальборо Гейнзиусу (8/19 марта) - произвело здесь большую тревогу. ... Что до цели миссии Руйе, я не сомневаюсь, что Франция, главным образом, видит в ней шанс рассорить союзников.[58] Кадоган, оставшийся при исполнении в ставке на время отсутствия Мальборо, получил приказ немедленно ехать в Гаагу и убеждать Пенсионария в том, что британское правительство желает продолжать переговоры о Барьере.
Приезд Руйе равным образом переполошил и Вену. Там, разумеется, верили, что за этим стоит Мальборо. Его объяснения с Вратиславом,[59] пусть по сути правдивые, не показались имперцам убедительными. Кажется почти невероятным ответил Вратислав что вас не информировали.[60] К Мальборо стали относиться с ещё худшим предубеждением. Прежде, его влияние в Голландии помогало ему и в Британии, и в Империи; теперь Британия и Голландия вошли в прямой диалог, а Империя убеждённо считала Мальборо ответственным за это. Портланд писал из Лондона Гейнзиусу: Здесь и там царят подозрения, и он знает, что многие наблюдают за ним.[61] В Кабинете, Сомерсу и его крепко сплочённой группе досаждали трения, возникшие между ними и Пенсионарием. Они склонялись обвинить в них Мальборо. Тем не менее, и он, и они одинаково плохо относились к переговорам Руйе. 25 марта Портланд уведомил Пенсионария: В Англии множатся подозрения относительно предварительных переговоров, идущих в Голландии; в очень скором времени дело дойдёт до прямого недоверия.[62]
Тем временем, секретная служба Мальборо перехватила корреспонденцию Руйе с изложением хода переговоров в Моэрдейке. Голландцы, казалось, готовы были зайти очень далеко в удовлетворении притязаний Франции на Неаполь и Сицилию. Французы предлагали не только гарантировать передачу Неаполя и Сицилии Филиппу V, но, при необходимости, обеспечить эти гарантии силой: франко-голландской (возможно и английской) экспедицией. Примечателен и сам факт первого в переговорах появления идеи о вооружённом принуждении к мирным условиям тех, кто не примет их; и то, что эта идея изошла от Франции. Очевидно, французский посланник видел в голландской военной силе последнее средство для принуждения Австрии. Перехваты и расшифровки Мальборо открыли и то, что голландцы не готовы заходить столь далеко.
Мальборо прибыл в Гаагу 9/20 апреля с новыми инструкциями, разработанными на основе парламентского адреса от 6 марта; в инструкциях, среди прочего, особо упоминалось то, что никакие мирные переговоры с Францией не должны иметь места, пока Штаты и Англия не согласуют между собой прелиминариев. Тем и решилась судьба миссии Руйе. Евгений прибыл из Вены днём раньше. Милорд и я согласны в том - пишет Евгений - что мы должны настаивать на удалении Руйе из страны.[63] Мальборо,[64] поддержанный Евгением, интерпретировал свои инструкции в том смысле, что правомочен не начинать переговоры о Барьере пока с пути переговоров не будут устранены франко-голландские беседы. Если голландцы хотят обсуждать Барьер, пусть они прежде изволят выгнать взашей Руйе. Гейнзиус понял, что герцог не расходится с правительством Англии в одном-единственном пункте: в глубоком недоверии к сношениям голландцев с Руйе. Если обрезать эту нить, Мальборо, не считая личных отношений с Евгением, снова окажется в изоляции. Сам Гейнзиус увидел в деле с миссией Руйе свою уязвимость. А Мальборо, с его точки зрения, оказывался в уязвимой позиции, когда на первый план выходил договор о Барьере. Тем самым, Гейнзиус примирился с удалением Руйе. Последняя официальная встреча между голландцами и французским посланником прошла в Бодегравене, другой заштатной деревушке на берегу маленького, удалённого канала - Гейнзиус спрятал Руйе в этой глуши. Руйе уведомили, что союзнические вооружённые силы не станут средством, гарантирующим передачу Франции Неаполя и Сицилии. Сама такая идея порочна и впредь не должна звучать. Тогда французский посол запросил перемирия. Такой поворот дискуссии явно открыл упадок французского боевого духа, но голландская делегация не имела полномочий для положительного решения. Тем закончилась миссия Руйе. Он отряхнул со своих туфель грязь голландских пивных, до которых ему пришлось опуститься, и отбыл к шаткому великолепию Версаля.
Гейнзиус решил, что пришло время поставить Мальборо перед недвусмысленными голландскими требованиями: долгое время герцогу удавалось отвергать их, но теперь его вынуждали к переговорам инструкции собственного правительства. 19 апреля, когда Евгений отбыл из Амстердама, депутация Штатов пришла на встречу с Мальборо, и со всеми формальностями развернула перед ним список требований. Они притязали на очень многое. Вы можете видеть - докладывал Мальборо впоследствии - что требования их простираются до того, что можно назвать претензией на великое королевство. По ходу дискуссии, депутаты прозрачно намекнули на то, что если Мальборо окажет чрезмерное сопротивление или пустится в чрезмерные оттяжки, ходячая молва о личных мотивах - например, о пожаловании вице-королём - определяющих его поведение получит должное подтверждение. Герцог вежливо слушал их. Когда он сам, наконец, заговорил, он возразил всего по тем двум пунктам, какие имел полномочия оспаривать согласно инструкциям, полученным от вигов. Он возразил против включения береговых городов, в особенности Остенде, в военный Барьер против Франции. Он обратил внимание на тяжесть контрибуции, накладываемой на Бельгию с назначением содержать голландские гарнизоны. В конце, он не смог обойти молчанием вопрос о том, что останется королю Карлу II от его северных владений. Итак, встретив атаку на той позиции, которую должны были отстаивать даже и виги, он отверг предмет притязаний с утешительным замечанием: Вопрос пока не готов к обсуждению. В итоге, он, поначалу расправился с миссией Руйе под тем предлогом, что она мешает более важному делу - Барьеру; а затем отправил и Барьер в долгий ящик.[65]
В марте и апреле союзнические правительства стали всё более убеждаться в окончательном поражении Людовика XIV. Хлынувшие к ним донесения показывали и даже доказывали неспособность Франции к ещё одной кампании. К горестным рассказам о хаосе, вызванном стужей; о широко распространившемся смертном голоде; о безнадёжном состоянии французских войск, оставшихся без хлеба и фуража добавилось известие о банкротстве виднейшего французского банкира Бернарда из Лиона, замечательно потрудившегося над основанием французского государственного банка, занимавшегося выпуском государственных бумажных денег. Прежде, союзники преувеличивали оставшиеся у антагониста ресурсы; теперь они столь же преуменьшали их вопреки истинному положению дел. Мальборо не остался в стороне от этого движения умов. Не говоря уже о его действиях против Гейнзиуса, он проникся уверенностью в том, что французы готовы принять все без изъятия союзнические требования. Тем более необходимо было выгнать Руйе! Зачем длить эту болтовню о частностях и мелочах, когда Людовик готов пасть на колени пред всем светом, вымаливая перемирие и мир? Изгнать Руйе не значит отвергнуть мира. Следом неизбежно поступят куда лучшие предложения.
Но сколько времени пройдёт до того, как Франция сделает новое предложение о мире - не тайное, для одной Голландии, но открытое, всему Великому Союзу? Герцог, судя по всему, думал, что счёт идёт на дни. Но каждый день теперь стоил дорого. Гейнзиус требовал Барьера. Вигский Кабинет стоял за Барьер и Договор о Гарантии, считая их прелиминариями к миру. Но если французы откроют общие мирные переговоры, все прелиминарии, согласованные Англией и Голландией отойдут второй план. В дискуссию войдут все три великие союзнические державы. Мальборо получил указания торговаться о Барьере, и знал, что через несколько дней после удаления Руйе Гейнзиус начнёт принуждать его к решению. И решение это непременно вызовет большие разногласия между союзниками. Содрогаюсь - написал он Годольфину 19 апреля - когда думаю, какая ничтожная поспешность может лишить нас верного выигрыша[66]
Гейнзиус, не ведая сомнений, настаивал на прелиминарном Барьерном договоре. Мальборо же не сомневался в том, что на подходе куда важнейшие дела. Вопрос был в том, успеет ли Гейнзиус со своим Барьером загнать его в угол до того, как Франция даст публичный запрос о начале общих мирных переговоров. Чтобы выиграть время, Мальборо вернулся в Лондон.[67] Никто не мог остановить его. Пока Гейнзиус и депутаты Штатов строили свои планы, их командующий шёл по морю, домой, на одной из яхт. Как мог он договариваться о Барьерном договоре? Он не был согласен с ним. Он полагал, что голландские притязания, непомерные сами по себе, разрушат Союз. Помимо этого - здесь он оборачивал в свою пользу тот самый аргумент, что служил сокрушительным оружием против него самого в чужих руках - голландцы никогда не поверят в его беспристрастность после всей истории с предложением наместничества. Виги должны назначить своего коллегу для обсуждения вопросов Барьера, кого-нибудь из тех, кто разделяет их взгляды и пользуется доверием; кого-нибудь, кто не связан, как он, всем тем, что произошло в прошлом, и что может случиться в будущем. Итак, Мальборо ушёл морем от Брилле в Маргит, оставив Гейнзиуса искать тех скромных утешений, какие тот сумеет обрести у холодного, блистательного и мрачного Евгения.
Когда Людовик XIV узнал из донесения Руйе о суровом ответе - единственном результате его мирных стараний - при том, что и не мнил себе, что кто-либо и когда-либо принудит его к таким стараниям - он зарыдал в присутствии министров, и с отчаянным жестом сказал, что пожертвует всем - да, всем, и Лиллем, и Сицилиями. До такого унижения его согнули семь кампаний Мальборо и страшный мороз. Затем, когда королевский Совет разошёлся, верный Торси предложил лично доставить унизительное согласие в Голландию.[68] И, под влиянием настроения, его предложение стало принято.
То, что в Голландию едет испрашивать мира сам министр иностранных дел Франции, явило всем отчётливый признак поражения Франции. Маршалл Виллар, узнав о том, не усомнился, что мир уже подписан - иначе, мог ли король дать разрешение на поражающий воображение вояж такого лица? Миру предъявили безошибочное доказательство искренних намерений и отчаяния. С этого времени, речь шла уже не о всего лишь попытках частных переговоров с одной Голландией, но о больших переговорах о всеобщем мире, начатых державой видимо не способной длить войну. Если бы не приезд самого Торси - писал Петкум - союзники никогда не предъявили бы таких прелиминарных условий.[69] 4 мая Евгений доложил императору о том, что некоторый неизвестный человек с паспортом обычного курьера проследовал через Брюссель - где, в то время как раз и квартировал принц - и что, по слухам, человек этот - Торси.[70] Большинство авторов полагают, что Гейнзиус не получил предварительного уведомления. Известно, впрочем, что когда майской ночью Торси постучался в дверь Пенсионария, тот уже ожидал его.[71] Тридцать лет тому назад, когда Гейнзиус слишком ревностно отстаивал интересы Голландии в Гааге, Лувуа угрожал ему Бастилией. Великий король в разные годы своего долгого царствования и покровительствовал, и притеснял Голландию: теперь могучая Франция пришла к маленькой Республике Плотин и постучала в двери смиренной просительницей.
Гейнзиус принял Торси с любезностями, но сразу сказал, что может разговаривать с ним лишь от имени и по поручению Генеральных Штатов; затем, Генеральные Штаты объявили, что Штаты не свяжут себя никакими обязательствами, пока не узнают соображений королевы Великобритании по возвращении герцога Мальборо. Тем началась вторая стадия переговоров - но теперь уже на совершенно иных основаниях. Франция, к несчастью своему, призналась в исключительной слабости - но затем события претерпели медленное, роковое для союзников изменение.
Торси составил следующий план: прежде всего, привлечь голландцев крайними уступками в том, что касается Барьера; затем, побудить их к давлению на Мальборо, и выиграть, одновременно, расположение самого Мальборо, предложив тому огромную взятку. Он верил, что в настоящих обстоятельствах Мальборо - ключевая фигура, и что есть средства, могущие побудить его к заключению мира.[72] Сам Мальборо только что отъехал во вторую поездку в Англию, и французский министр с тревогой ожидал его возвращения. За это время Торси получил от короля подробное одобрение разработанного замысла. Торси должен был поведать герцогу, что, по всей видимости, именно он, Мальборо приложил руку к разрыву предыдущих мирных переговоров после того, как сам начал разговоры о мире и это весьма удивило короля. Король был бы рад узнать, что Мальборо получил обещанное вознаграждение. Разработали и точный прейскурант. Если Филиппу V достаются Неаполь и Сицилия, или, в самом крайнем случае, один Неаполь - два миллиона французских ливров; если удастся сохранить порт и укрепления Дюнкерка, или если Страсбург останется у Франции - ещё два миллиона: всего, если удастся добиться всех этих целей - четыре миллиона. Такой взгляд Франция усвоила на человека, одолевшего её. И после письма Мальборо к Бервику их едва ли можно в том винить. Но, как мы знаем, Мальборо нельзя было купить. Он мог принять деньги как вознаграждение, а не как приманку. Между двумя этими понятиями есть несомненное различие, но это не то различие, какое могли уяснить тогда, во Франции - и не то различие, к какому со сколько-либо заметным уважением отнесутся потомки.
А Мальборо тем временем был в Англии. Во второй приезд в Лондон он понял с ещё лучшей ясностью, насколько умалилась его власть. Виги вполне держали в руках Кабинет и обе Палаты; королева охладела к нему и ярилась на Сару. Виги, а с ними и Годольфин, не сомневались в том, что Франция находится при последнем издыхании, и примет любые навязанные условия. Мальборо не противился общему мнению: он и сам подпал под обаяние докладов из Франции с описанием бедствий, причинённых холодами. И он прекрасно понял, что на всех дальнейших переговорах будет уже не исполнителем своей собственной политики, но лишь представителем Кабинета. Должно быть, верный инстинкт и знание людей вполне убедили Мальборо в малой доброжелательности к нему его новых коллег; но в чём бы и как бы он ни сомневался, неблагодарность к нему собственного его зятя не вызывала и тени сомнения. Он не устроил ссоры с вигами возможно, понимая, что уже проиграл; либо понимая себя связанным по рукам и ногам. Он, как обычно, постарался добиться наилучшего результата в том положении, в каком оказался, и с теми средствами, какими располагал. Но он твёрдо решил не брать на себя ответственности за Барьерный Договор на голландских условиях. Уже 24 апреля он направил Годольфину просьбу прислать коллегу, человека из Лондона, кто вёл бы переговоры согласно вигистским взглядам, и держал бы отчёт напрямую перед вигами.[73]
Просьба не нашла немедленного одобрения. Сомерс, Сандерленд, и другие предпочли бы, чтобы Мальборо вполне подчинялся их воле и, соответственно, понёс бы полную ответственность. Тогда они остались бы и всевластными, и во вполне неуязвимом положении. Но когда Мальборо предполагал какой-то ход, будь то политика или война, он всегда обставлял своё намерение соображениями, которыми нельзя было пренебречь. Во все эти месяцы он трудолюбиво готовился к новой кампании. Время его, по большей части, было занято выбиванием и выпрашиванием союзнических контингентов, организацией учебных частей, составлением армии, и, прежде всего, заботами о питании и фураже. Несмотря на суровую погоду, он ожидал, что великие армии с обеих сторон выйдут в поле до конца мая. И если командующий просил освободить его от руководства одним из направлений мирных переговоров, такой просьбе нельзя было противиться.
Виги уступили логике фактов. Первый их выбор пал на Галифакса его обошли государственным постом, и он кипел в раздражении, но виги желали заполучить его к себе. Галифакс плотно работал над прежними мирными начинаниями, и публично негодовал, когда Мальборо, в 1706, отказал ему в совместной работе. Теперь он отверг предложение своих друзей с колкостью, направленной против Мальборо. Если бы герцог полагал, что готовящийся договор с республикой найдёт удовлетворение в народе Англии, он не допустил бы к этому делу никого другого; но он просит помощи, а значит, ожидает неприятностей, и желает переложить их на коллегу.[74] Некоторые авторы видят истину в этой насмешке. С ними трудно согласиться. Мальборо, несомненно, принял бы на себя всю ношу и всю ответственность. Но раз уж он оказался в положении простого орудия вигов, они, естественно, должны были пригласить одного из своей компании, чтобы тот разделил последствия их решений. Более того, личное влияние Мальборо во многих государствах Великого союза оставалось неотъемлемой частью той силы, от которой зависело уверенное завершение войны при провале переговоров. И он нанёс бы огромный вред этого влиянию, когда бы стал движителем тяжёлой в торгах сделки с Голландией о Барьере, при том, что и сам резко осуждал эту сделку, грозящую стать по своим последствиям крайне непопулярной во всех прочих странах-участницах Альянса.
Затем Кабинет рассмотрел кандидатуру Сандерленда, и все быстро согласились с тем, что он никак не подходит. Выбором стал молодой лорд Тауншенд. Человек любезный, хорошо осведомлённый политик, друг и протеже Сомерса, он недавно перешёл в партию Вигов. Таушенд хорошо знал иностранные дела и отличался отличным личным обаянием. Все, кто знали Тауншенда, любили его.[75] Последнее качество, в ком бы то ни было, всегда считалось за сомнительный комплимент. Но сам Тауншенд готов был стать коллегой Мальборо, а Хунта могла сокрыто стоять за ним, оставшись в тени. Хоффман сказал о нём: Он податлив и услужлив.[76] Мальборо, извещённый о назначении Тауншенда, немедленно отнёсся к нему с величайшим почтением,[77] и возложил на нового назначенца ответственность за те направления кабинетской политики, каким неуклонно противился с самого начала.
Вторым вопросом, требовавшим решения, стала выработка официальной британской позиции о Барьере. Мальборо привёз с собой, и подал в Кабинет последний голландский проект. Парламент разошёлся на каникулы до прибытия герцога в Англию. Даже и вигские министры сочли главные возражения Мальборо необходимостью, и составили на их основе свой контрпроект. Претензии голландцев на Остенде - порт, обусловливающий морскую торговлю Бельгии, и на Дендермонде, откуда контролировались все значимые для Брабанта шлюзы - стали решительно отвергнуты. Право голландцев на размещение армии в Испанских Нидерландах ограничили тем уникальным случаем, когда Франция оказывалась агрессором, и объявляла войну. Отчисления на содержание голландских гарнизонов распространили только на те укреплённые города, которые не принадлежали испанской монархии до смерти Карла II Испанского в ноябре 1702. Это условие снимало запрет, наложенный на Карла III, по которому он не мог вступить в правление Бельгией до заключения общего мира. Вопрос о Гелдерланде оставили на усмотрение королевы. С другой стороны, голландская гарантия Протестантского Наследования, требования о высылке Претендента из французских владений и о разрушении Дюнкерка получили самые категорические формулировки.
Тем временем, переговоры в Голландии замечательно продвинулись вперёд. Искусный Торси пядь за пядью уступил голландским требованиям о Барьере. Гейнзиус счёл возможным объявить Евгению о том, что если бы дело зависело от одной Голландии, они дали бы согласие на выработанные условия; и им нужно лишь одобрение союзников - в чём они ещё раз и непререкаемо уверили французов. Торси пришлось признать, что ему не удастся заключить сепаратный договор с одной республикой. Полагаю, я мог бы легче договориться с вами - пишет ему Гейнзиус (15 мая) - возможно, при меньшей зависимости от народа Голландии, если бы со мной были Мальборо и Евгений. Настроение Пенсионария существенно переменилось по сравнению с первыми месяцами года. По мере того, как с каждым днём всё яснее обнаруживалось отчаянное положение Франции, и сам он, и его сограждане всё более ожесточались против французов, и проникались лучшими чувствами к союзникам.
Байс поднял следующий вопрос: какими гарантиями Франция обеспечит согласие испанцев с условиями мирного договора? Торси ответил, что Филипп получит три месяца сроку на одобрение соответствующих условий под угрозой полного прекращения поддержки со стороны Франции. Гейнзиус, правда без большого энтузиазма, предъявил то требование, чтобы вся Испания была передана Карлу III. Французы более не сопротивлялись даже и этому. Но теперь всякий спешил с притязаниями. Униженной монархии предъявили требования император, Регенсбургский рейхстаг, Виктор Амадей Савойский, Португалия. Все они пострадали от Людовика XIV в дни его могущества. Все спешили воспользоваться моментом его очевидной прострации, предъявляя требования на то, что некогда потеряли. Каждый владетельный князь - писал Торси королю - считает, что вправе излагать притязания к Франции, и даже считает, что несколько опозорится, если не сумеет исторгнуть ничего из бед французского престола.[78]
Неудивительно, что князья вели себя именно так - стоит лишь оглянуться на долгие годы террора и грабежей, пережитых ими по произволам могущественного Великого короля. Более того, в те самые дни союзнические армии собирались для боевого действия. Контингенты, весьма неторопливые в прошлые годы, спешили теперь на фронт, подгоняемые правителями, видевшими добычу уже в руках, тревожащимися о том, чтобы успеть к последнему, смертельному удару по врагу и утвердить свои права на весомую долю при разделе. Мальборо в течение пяти месяцев старался - пока идут мирные переговоры - собрать под своё командование возможно большие силы и преуспел сверх ожиданий. Все факты - писал Евгений императору (17 мая) - говорят о том, что Франция никак не способна продолжать войну, и мы, соответственно, можем, получить всё, чего желаем. Нам достаточно будет всего лишь держаться вместе и хранить хорошее взаимопонимание.[79] Даже и те голландцы, кто в начале года желали сепаратного мира, уверенно полагали теперь что Франция стоит на коленях. Ван дер Дюссен, глава голландской мирной партии, писал: Политикой этой провинции, самой большой из всех [Нидерланды], управляют более пятисот человек: большинство из них считают Францию припёртой к стенке [aux abois] и так ожесточены воспоминаниями о прошлом, что без сожалений решили раз и навсегда покончить со своим могущественным врагом.[80] При таких настроениях общества, ван дер Дюссен советовал Торси не сомневаться и не ждать прибытия Мальборо, что сулило лишь новые затруднения, но уже сейчас, пока остаётся время, принять все требования. Но Торси всё ещё имел некоторые надежды на приезд Мальборо и некоторое основание для таких надежд.
Двое англичан прибыли 18-го числа.
Мальборо Годольфину.
Гаага, 19 мая 1709.
*Переезд прошёл так плохо, что я добрался сюда лишь ко вчерашнему утру; моего лорда Тауншенда доставили в Зеландию, так что он не успеет сюда до полудня. Должен адресовать вас за подробностями к господину секретарю Бойлу, от которого вы узнаете, что вся Монархия, Дюнкерк, титул королевы, Наследование и высылка Претендента из Франции войдут обязательной частью в прелиминарные условия, и я не без оснований надеюсь, что туда же войдёт и Ньюфаундленд - на деле, это всё, о чём просит Англия, так как притязания на Гудзонов залив подлежат обсуждению на комиссиях; вопрос о перемирии вызовет трудности, о чём я дам вам отчёт в следующем письме; не могу закончить, не сказав вам о том, что во всём этом деле Пенсионарий показывает самое честное и дружественное к Англии поведение; он сказал мне, что господин де Торси испытывает некоторые затруднения в рассуждении способа, каким можно выгнать Претендента. Если говорить в целом, думаю, господин де Торси предложил так много, что можно не сомневаться в завершении дела хорошим миром; у меня такие головные боли, что не могу написать подробнее.[81]
Положение существенно упростилось и упрочилось. Французы принимали требования; голландцы не помышляли о сепаратном договоре; Гейнзиус согласился отложить в долгий ящик идею о предварительных условиях с Англией. Мальборо видел, что всё идёт так, как он того желал, и, очевидно, считал, что мир уже в кармане. Торси, остановившийся жить у Петкума, попросил однажды через своего хозяина о свидании с Мальборо. Они встретились глубокой ночью. Торси изложил собственный взгляд на ход переговоров. Мальборо повёл себя в самой приятной и обольстительной манере. Распинаясь в глубоком уважении к Людовику XIV, он, с необходимостью, упомянул и Бервика. Торси ответил, что знаком с их перепиской и что намерения короля не переменились. Он начал вдаваться в подробности, но Мальборо немедленно пресёк все разговоры на этот предмет.[82] Вместо того чтобы заговорить о послаблениях, он, в соответствии со своими инструкциями, спросил о передаче Ньюфаундленда. Это новое требование, поразило Торси. Чтобы разрядить ситуацию, они заговорили о Сен-Жермене. Торси называл Претендента королём Англии. Мальборо постоянно определял его принцем Уэльским. Он акцентировал желание сослужить некоторую службу принцу, сыну короля, за которого с радостью пожертвовал бы кровью и жизнью. Говоря о Тауншенде, он сказал так: Он здесь, чтобы лично присматривать за мной [en surveillant]. Он отличный человек, я сам выбрал его, но он - человек вигов. В его присутствии я должен говорить, как упрямый англичанин. Но сам я, в сердце своём, желал бы послужить, как смогу, принцу Уэльскому, и ваше доброе посредничество может открыть к тому возможность. Затем Мальборо горячо говорил о своём желании мира, о том, как мечтает провести остаток дней в покое. Торси, знавший, как быстро собираются армии, не успокоился. Он понял, как неосновательна была его надежда на сохранение, посредничеством Мальборо, хотя бы части испанской монархии. Накануне, утром, он получил королевское разрешение на отказ - в случае необходимости - от Неаполя и Сицилии. Теперь он объявил об этом Мальборо. Довольный герцог уверил его, что иного пути к заключению мира нет. На том беседа закончилась. Торси пошёл к Пенсионарию и сообщил ему, на какую новую жертву он приготовился пойти во имя мира.
Переговоры пришли к кульминации. Мальборо и Тауншенд составили совместный, предварительный доклад Кабинету. Торси подтвердил готовность уступить не только Испанию, но и Италию. Он, впрочем, произнёс в разговоре с Гейнзиусом фразу, привлёкшую немедленное внимание.
... Насколько это от него зависит: кажется, он выразился так, подразумевая, что сам король не способен устроить это дело тем способом, как мы того ожидаем, или то, что он имеет в запасе некоторую дальнейшую отговорку. На это пенсионер - как он сказал нам - дал ему отличный ответ, объяснив, что столь важный предмет вызывающий великие опасения, был, несомненно и загодя, им вполне обдуман и взвешен, так что можно ожидать, что они [французы] смогут предложить и должные средства.[83]
Так впервые промелькнула скала, о которую, в конечном счёте, разбилось всё. Но крушение на время отсрочилось.
20 мая три лидера Союза встретились с Торси и Руйе на официальном заседании. В первую очередь на обсуждение стали вынесены голландские и английские требования. Французские представители легко согласились с ними. Но затем принц Евгений заговорил о том, что Франция поддалась Англии и Гейнзиусу с намерением привлечь их на свою сторону. Германия основывает свою позицию на условиях Вестфальского договора, закончившего Тридцатилетнюю войну в 1648 году. Теперь он от имени императора уполномочен требовать Страсбург и Эльзас. Здесь Торси потерял терпение. Фактически, мы пришли к взаимопониманию с Торси - писал Евгений императору - но когда стали упомянуты земли Священной Римской империи, он начал заикаться, и ответил, что должен уйти, потребовал разрешения на отъезд и паспорта, так что заседание прервалось без дальнейших решений.[84] Ни Евгений, ни Мальборо не думали, что Торси ведёт себя искренне. Француз увидел себя перед фронтом объединённых врагов. Позднее, при личном разговоре, ван дер Дюссен предупредил его, что Голландию обуял воинственный пыл, и что на пацифистов более нет надежды. Торси возвратился на конференцию, продолжившуюся на следующий день. Он имел полномочия на уступку Страсбурга, но не Эльзаса. Он отстаивал и то, и другое; к согласию не пришли. Затем прошёл подобный же спор о притязаниях Савойи. В конце, Торси предложил разоружить Страсбург, но Евгений продолжал настаивать на Эльзасе, а англичане и голландцы поддержали требования Савойи. Стороны остались в тупике.
Наедине с Мальборо Торси предпринял последнюю попытку подкупа. Нам остался лишь отчёт французского министра. Инициатором беседы стал сам Мальборо, он советовал французу покориться. Он пустил в ход всё своё искусство обольщения. Если мир будет заключён, он искренне желает снискать благоволения и покровительства короля. Он снова и тепло отозвался о Претенденте. Он говорил о том, как желает мира, о своей честности, о совести, чести - часто поминал и Бога. Торси, сочтя момент удачным, повторил предложение об огромной взятке. И немедленно получил прежний отпор. Когда - пишет Торси - я заговорил о его личных интересах, он налился кровью, и нарочито перевёл разговор на другое.[85] Тщетно - так говорит новейший германский автор об этих переговорах - Торси предлагал англичанину необычайно огромную денежную сумму за самые малые уступки. Его оборвали после первого намёка.[86] Безнадёжная попытка. Нам остаётся гадать: почему Мальборо пожелал повторить эту неприятную сцену. Желал ли он оказать некоторое давление на Торси, повторно отвергнув его предложение? Желал ли он убедить Людовика XIV в тщетности такого захода? Возможно, он испытывал приятное чувство, когда, словно бы глядя на себя со стороны, отказывался от огромной взятки? Никто не откроет нам истины, но факт остаётся фактом: отважный и алчный человек, способный в сложившихся обстоятельствах помочь Франции в достижении мира безо всякого ущерба интересам Англии, то есть сделать то, к чему стремился сам, и получить, вдобавок, огромную сумму денег - человек этот оказался неподкупным. Но это ничуть не повод для восхвалений.
Письмо от короля к Торси с новостями из Испании было перехвачено ночью 21 мая, когда переговорщики уже разошлись. Голуэй, наступавший из Португалии, сразился в неудачном деле при Кайе. Португальская кавалерия бросилась врассыпную, а английской пехоте стоило трудов и потерь уйти за границу в хорошем порядке. История получила тем более неприятный характер, что победившая армия впервые полностью состояла из испанских национальных войск, безо всякого французского контингента. Новость не очень воодушевила французского посла, так как победа испанской армии никак не сказывалась на отчаянном положении Франции. Но в глазах союзников известие получило значение. Два последних дня дискуссий прошли за пределами реального - в области германских территориальных притязаний. Теперь на первое место выступил испанский вопрос - и речь пошла об его обеспечении и гарантиях.[87]
Когда переговорщики собрались 22 мая, предметом обсуждений остались два прежних вопроса: Эльзас и Савойя. По этой причине, Торси и Руйе - возможно, слегка приободрённые новостями из Испании - изъявили намерение покинуть переговоры. Гейнзиус ответил, что все зашли уже слишком далеко, чтобы разойтись не договорившись. После такого призыва французские посланники остались, но только на тех условиях, что пошлют курьера в Версаль за инструкциями на предмет двух спорных пунктов, а пока передадут собранию меморандум, в котором зафиксируют то, что уже решено. Как только они представили меморандум - 23 мая - на первый план вышло новое расхождение. Союзники выразили неудовольствие недостаточностью предложенных мер, обеспечивающих отказ от Испании. Они заявили, что не желают вести войну с Испанией, в то время как Франция будет наслаждаться миром. Они потребовали гарантий. То, что союзники потребуют гарантий исполнения условий мирного договора в Версале поняли уже несколько недель тому назад.[88]
Король Филипп утвердился в Испании. Испанский народ встал на защиту его трона. Его армии одерживали победы. Он объявил своему деду: Я отдам корону только вместе с жизнью. Он сделал своего годовалого сына принцем Астурийским, и кортесы возгласили дитя наследником монархии. Такими были печальные для союзников реалии. Людовик XIV не вполне мог говорить за короля Испании. Но он мог быть вполне уверен в том, что дофин крайне неодобрительно отнесётся к дезертирству сына, по каким бы то ни было причинам - при том, что сын его одерживал успехи в неравной и опасной борьбе. Тем более, старый король надеялся на некоторую компенсацию в пользу Филиппа V, что, возможно, помогло бы последнему согласиться - пусть и без желания - с неумеренными требованиями союзников, идущих, как то приходится признать, на поводу о правительства Англии. 29 апреля Людовик написал своему послу в Мадриде: В настоящих обстоятельствах бесстрашие должно уступить место мудрости; и пусть люди, сейчас столь же пылкие, как мой внук, могут совсем и не согласиться с этим, лучше будет примирить его с той мыслью, что предпочтительнее править в каком-то ином месте, нежели потерять единым часом все свои владения.[89] Подобные изъявления показывают искреннее стремление к миру.
Но теперь против любых идей о гарантиях яростно восстал Торси. Пенсионарий от имени своих коллег попросил в удостоверение добрых намерений Франции передать союзникам три французских и три испанских крепости, занятых на тот момент французскими войсками, сверх тех, что были уже уступлены. Евгений, сухопутное создание, возжелал разрешения на проход союзнических армий в Испанию через Францию. Всю эту часть конференции Мальборо сидел молча. Но вечером 23-го он выразил сомнения в том, что Людовика удастся вынудить к действиям против его собственного внука.[90] Мальборо даже предлагал способы, какими можно было бы переделать статью так, чтобы она не обязывала его величество воевать с Испанией.[91]
Французские послы категорически отвергли - писал Тауншенд,
... поправку, которая, по их словам, могло бы при некотором стечении обстоятельств поставить короля в столь неестественное положение, как война с собственным внуком; но им ответили, что нет причин выводить столь тяжёлые последствия из этой поправки; наоборот [она] может возыметь хороший результат, побудив испанцев с готовностью возгласить королём Карла, когда они увидят, что король Франции обязан, вместе с Альянсом, принудить их к переходу на сторону их новых союзников [sic].[92][93]
Два дня переговоры не могли сойти с этой мёртвой точки; и поскольку вопрос этот стал окончательной причиной катастрофического краха, необходимо разъяснить его важность. Многие авторы находят поразительным тот факт, что после предварительного согласия по важнейшим пунктам, всему суждено было рухнуть из-за такого пустяка. Не сомнений в том, что союзники повели себя неверно и неумно, когда позволили переговорам расстроиться по такой причине; столь же несомненно то, что такой исход никак не входил в их намерения. Тем не менее, сказанный вопрос значил куда больше тех многих условий, о которых пререкались прежде и долго. Для Англии, с её жёстким требованием о передаче всей Испании в руки Империи, этот спорный пункт получил особую важность. По всякой вероятности, при любом развитии событий, завоевание Испании ложилось на плечи одной Британии. Мальборо ещё некоторое время назад убедился в такой опасности. За месяц до описываемых событий, он писал герцогу де Моле о неотложной задаче - о необходимости заручиться поддержкой в Испании.
... Как мне кажется, нам, отныне, должно предпринимать все без исключения меры для привлечения и завоевания сердец испанского народа, в особенности вельмож: они, в силу ложного положения дел, наиболее отстранены от своих обязанностей... так, чтобы мы не встретились ни с каким сопротивлением с этой стороны, когда придёт время заключать мир, и принужденная к тому Франции отдаст распоряжения об отзыве герцога Анжуйского.[94]
Но в дни переговоров союзнические лидеры оставались при убеждении, что король Филипп повинуется приказам деда, если Людовик будет говорить с ним искренне. Торси с очевидностью придерживался такого же мнения. Осталось лишь получить от короля необходимые ручательства в том, что он отдаст эти приказы нелицемерно. В те дни никому ни на одной из сторон и не мнилось, что Людовику XIV придётся против воли и на самом деле использовать армию для изгнания внука из Испании. И когда, в дальнейшем, союзническому требованию был придан такой смысл, лидеры Альянса и изумились и поразились. Они имели альтернативой этому требованию новую войну, возможно очень тягостную войну - завоевание и покорение Испании. Если бы дошло до такого, союзникам, и без того истощённым, пришлось бы, что вполне возможно, дорого платить и кровью, и деньгами, в то время, как потерпевшая поражение Франция - при том, что король её мог предотвратить такую беду одним словом - поднималась бы к процветанию, пользуясь миром.
У Мальборо был наготове план войны в Испании. Он предполагал вести дело с самым широким размахом. На полуостров доставлялись большие армии. Одна армия под началом Мальборо наступала из Португалии; вторая, под Евгением - из Каталонии. Они встречались в Мадриде. Сам Мальборо полагал, что одной кампании будет достаточно. Весьма возможно, что он недооценивал силу народного сопротивления, ограничиваясь в рассуждениях действиями кадровых армий. Он мог попасть в такую же ловушку, в какую через сто лет попал и потерпел крах Наполеон. В силе всегда оставалась возможность, о которой много лет спустя писал Болингброк, основываясь на мнении Стенхопа: Что армия в двадцать-тридцать тысяч человек может ходить по этой стране вплоть до второго пришествия... безо всякого результата; что придя в любое место, они, не применив никакого насилия, слышали бы от людей признание Карла III королём, но после их ухода, те же люди, безо всякого смущения, снова объявляли бы королём Филиппа V. Что для завоевания Испании необходима большая армия, но куда большая - чтобы удержать её.[95] Так или иначе, но если принять в соображение то, что союзники, в конечном счёте, сочли завоевание Испании за операцию первой величины и посчитали, что могут уйти от такой войны нетрудным способом - принудив Людовика к действенному употреблению им монаршего и семейного авторитета - всякий увидит причину, по которой они так настаивали - и жёстко настаивали - на этом пункте. Им куда лучше было бы уступить Сицилии, утешив тем герцога Анжуйского. И в таком упрямстве союзники действительно повинны. Впрочем, остаётся открытым вопрос: принял бы эту уступку сам Филипп.
Ввиду оставшихся разногласий по некоторым отдельным вопросам и того, что стороны не приблизились к решению вопроса о гарантиях, Торси предложил, чтобы теперь и союзники, со своей стороны, изложили все свои предложения в форме меморандума. Гейнзиус взялся составить документ. Следующие дни ушли на выработку окончательной редакции прелиминариев. Голландские чиновники работали над проектом днём и ночью 24 и 25 мая. Тогда и появились памятные статьи IV и XXXVII.
IV. ... Но в случае, если до истечения вышеуказанного срока названный герцог Анжуйский не согласится и не даст соизволения на исполнение настоящей договорённости, все стороны договора, христианнейший король и принцы и правительства, обязуются сообща предпринять соответствующие меры для обеспечения полного исполнения его условий.
XXXVII. ... Стороны согласны в том, что в случае, когда король Франции исполнит всё вышеуказанное,[96] и, тем самым, вся испанская монархия будет передана и подчинится королю Карлу III, как то оговорено в этих статьях и в обусловленные сроки, воюющие стороны безоговорочно продлят прекращение огня до заключения и ратификации тех договоров, какие надлежит выработать.[97]
До нас не дошло свидетельств о том, как родились эти формулировки. Должно не забывать о том, что голландцы не заботились о передаче Испании и возможных средствах насильного обеспечения этой передачи в той степени, в какой заботились о том Англия и австрийское правительство. Они не намеревались воевать за Испанию для кого-то третьего. Тем самым, возможно, две этих статьи не подверглись в голландском исполнении столь же тщательной отделке, как те, что выражали чисто голландские интересы. Гейнзиус очевидно оставался при своём прежнем мнении, полагая, что Людовику, имеющему решительное влияние на Филиппа, никогда не придётся прибегнуть к силе. Статьи эти всего лишь угрожали военным действием, и союзники были готовы услышать и принять от Торси альтернативные варианты гарантии. В подобной атмосфере, Мальборо и Тауншенд без возражений поддержали все пятьдесят четыре статьи плана. Австрийцы внесли лишь незначительные замечания. Перемирие предложили объявить на два месяца, с 1 июня; за этот срок предполагалось заключить окончательный мирный договор.
Утром 27 мая Гейнзиус положил то, что назвал прелиминариями перед французами. Им предложили дать комментарии, они пустились в разные оговорки, но, что примечательно, не высказали особых возражений против статей IV и XXXVII - а статьи эти, взятые вместе, обязывали Францию под угрозой отъёма городов, отданных в залог, обеспечить повиновение Филиппа V. Документ, разумеется, необходимо было переправить в Версаль на окончательное решение короля. Возможно, французские послы первыми поставят свои подписи? Торси решительно отказался. Руйе склонился к тому, чтобы подписать. Вам ведомо - заметил он Торси - состояние дел, приведшее нас в Голландию. Само ваше путешествие сюда служит подтверждением тяжести положения. Если мы уедем, не заключив мира, пусть и самого тягостного, это, не ошибусь, станет разочарованием для всей Франции.[98]
Мальборо Годольфину.
25 мая 1709.
*Лично для вас.
После дела в Португалии [то есть, поражения Голуэя], французы угрожали нам, требуя паспортов, но, думаю, они и теперь готовы согласиться с тем, что резонно; так что, надеюсь, мы сможем выслать вам проект к понедельнику. У господина де Торси недостаточно полномочий для заключения мира, он прежде должен поговорить со своим господином, и, думаю, безопаснее будет послать проект её величеству до того, как мы подпишем его; тем не менее, сугубая важность дела требует одобрения и всей Англии; вы сами увидите, что договориться осталось об очень немногом, так что будет лучше, если вы, по усмотрению, решите - угодно ли [нужно ли] вам увеличить число посланников на переговорах, в особенности если от назначенной сюда персоны придётся ждать затруднений; помимо этого, я уверен в том, что настроение 4 [Галифакса] такое, что ради поста и заслуг он может создать великие трудности, да и 14 [Тауншенд] до сих пор весьма упрямится; так что если вы сможете разрешить дело, не причинив обид, вы сохраните свои деньги и мы уйдём от тревог.
Пока я писал это письмо, вызрело то решение, что лучше будет как можно скорее поставить подписи и передать документ французам: думаю, это верно, так как не даст 110 [голландцам?] внести изменения. Господин де Торси возвращается завтра и у него будет время до 4-го следующего месяца подписать и отослать назад те условия, на каких мы настаиваем.[99]
И, 29-го.
*Мистер Уолпол доставил прелиминарии, подписанные императором, королевой и Штатами, французам отпущено время до четвёртого следующего месяца, у господина Торси нет полномочий для полного согласия со всеми нашими настояниями; вынужден адресовать вас за подробностями к письму господина секретаря; голландцы так желали включить в эти прелиминарии свой Барьер, что ещё в прошлую субботу я думал, что ничего не будет готово, принц Евгений и Зинцендорф решительно не соглашались; вы увидите из проекта, что мы намереваемся закончить всё в два месяца, без посредника, с минимально возможными церемониями. Если французы ответят неизбежным, как я думаю, согласием, надеюсь увидеть вас до конца лета. Вы увидите, что мы изменили статью, касающуюся Претендента, полагаю, она стала много лучше чем та, на которой изначально настаивали. Как только решится с Барьером, мы в следующую очередь должны позаботиться о своих интересах так, чтобы договор гарантировал мир всем. Пр. Евгений завтра направляется в Брюссель, чтобы к четвёртому привести армию в готовность: так что если французы не ответят согласием, мы не потеряем времени. Намереваюсь оставаться здесь до четвёртого, но удержу при себе лишь двоих-троих слуг, поскольку мы начнём кампанию двумя армиями.[100]
Французам предложили дать ответ до 4 июня. Тем самым, меморандум получил характер ультиматума, чего изначально не предполагалось. В такое положение союзников поставили манёвры искусного Торси. Полученный им документ позволял его господину - если таким станет выбор короля - дать отказ на самых широких основаниях.
Ваше величество - писал Торси 28 мая, отправляя прелиминарии в Версаль - можете совершенно свободно отвергнуть все эти условия, если, верю, состояние наших дел позволит поступить так; либо принять их, если, к несчастью, вы сочтёте своей обязанностью закончить войну любой ценой.[101] На случай, если король решит отвергнуть кондиции, министр советовал обратить неприятие скорее на Эльзас и савойские притязания, нежели на способы гарантий, какими обусловливалась передача Испании. Отсюда ясно, что Торси никак не указал союзническим переговорщиками на губительный характер XXXVII статьи. Напротив, он, судя по всему, принимал как должное то, что Филипп V безропотно повинуется своему деду. В самом деле, он даже заметил по ходу конференции, что король Испании, весьма вероятно, успеет в Версаль раньше него.[102] Несчастный француз отослал своему господину вопиющий ультиматум и, с тяжёлым сердцем, выехал следом. Путь его лежал через штаб Виллара в Дуэ. Он показал Виллару условия. Маршал, подавленный, негодующий, непреклонный, молил его сказать королю, что тот может рассчитывать на армию.
Лондон и Гаага, как можно легко догадаться, поспешили ратифицировать прелиминарии. Фрайберг докладывал, что никогда не видел Гейнзиуса в столь замечательном настроении. Правительство даже не собралось на заседание. Все были убеждены, что мир уже заключён. Мальборо начал хлопотать о транспортах для отправки домой британских солдат после денежного расчёта с наёмными контингентами во Фландрии. Всё здесь идёт так хорошо - писал он Саре - что, без сомнений, закончится добрым миром. ... Ты должна держать в готовности поставец с посудой, и обязательно укажи Лорду-казначею на то, что с тех пор, как королева взошла на престол, я не имею ни балдахина, ни парадного кресла, но теперь должен, по необходимости, обзавестись всем этим, так что гардеробу нужно отдать срочное распоряжение. И он добавляет - характерный штрих - Вещь эту - прошу тебя позаботиться - нужно изготовить так, чтобы она служила частью кровати в дальнейшем, когда я - надеюсь, к концу лета - закончу здесь свои дела.[103] И всё же, он тяготился неопределённостью, и, время от времени, высказывал опасения по поводу статьи XXXVII, при том, что ни сам Торси, никто из других оппонентов Торси не считал её серьёзным затруднением. Осталась запись его слов, сказанных в те мучительные дни: Боюсь, статья XXXVII может всё испортить.[104] И чтобы встретить любой поворот событий, он привёл армии в двадцатичасовую готовность к маршу.
Торси добрался до Версаля к вечеру 1 июня, и сделал доклад королю в покоях мадам де Ментенон. Совет заседал всё следующее утро. Знатнейшие вельможи Франции толпились вместе со слугами в дворцовых прихожих; все питались одними лишь слухами, но, тем не менее, раскололись на яростно непримиримые лагеря. Всё королевство взывало о мире. Но разве люди знали, что означал этот мир? Тем временем, за закрытыми дверями, Людовик, его сын, и его советники взвешивали страшные альтернативы. Нам не оставили авторитетного отчёта. Путеводной нити не обнаруживается ни в мемуарах Торси, ни в дневниках Данжо, ни в пространных писаниях Сен-Симона. Лишь в 1855 году, пишет Клопп, в печати появились воспоминания агента Ракоци - венгра Ветеса - кто вполне мог что-то знать - и мрачные дебаты получили некоторое освещение. Доклад Ветеса датирован вечером понедельника, Совет прошёл в воскресенье. Ветес всецело приписывает решение дофину. Этот принц, обыкновенно спокойный, видимо и вполне разгневался, когда узнал о том, что его сына, коронованного короля Испании, в те дни кумира испанского народа предполагают бросить - даже сбросить с трона рукою Людовика XIV. Он горько упрекал Совет, склонившийся к подтверждению стыдного деяния, и обращался к своему отцу, королю, в столь непочтительных словах, что слушавшие остолбенели. Он с яростью напомнил министрам, говорившим в пользу мира, о том, что придёт день, когда он станет их господином, и тогда - если король по их совету бросит его сына - предъявит им суровый счёт. Он встал из-за стола и покинул комнату. Двери за ним закрылись; затем, после некраткой паузы появился Торси и, нагнав разъярённого дофина, сказал ему и всему двору, что Совет принял решение стоять за испанского короля. Руйе послали на курьерских объявить союзникам о том, что ультиматум их отвергнут.
Клопп, во всех своих исследованиях, ошибается, утверждая, что никто, кроме Ветеса не оставил записей о дебатах на том Совете. О произошедшем в те дни часто упоминается в докладах секретной службы Мальборо. Никто не знает, до каких пределов проникала его разведка. В архивах Бленхейма хранятся более четырёхсот донесений из Парижа, относящихся к периоду 1708-1710 годов. В неделю из столицы Франции приходили два-три письма. Эти донесения, никогда не публиковавшиеся, примечательны и своей точностью, и верными прогнозами. Все они на французском, и, естественно, анонимны. Должно быть, автором их был человек умный и занимавший положение; контакты его обширны и разнообразны. Он, очевидно, имел в обыкновении встречаться с важными персонами за обедами или ужинами. Один из его агентов упомянут, как регулярно обедающий с чиновниками военного министерства и министерства иностранных дел сразу же после их заседаний на королевских советах. Из некоторых бытовых деталей в донесениях можно предположить и то, что некоторые лакеи и служанки персон, близких к Людовику XIV и мадам де Ментенон давали британскому шпиону всё то, что тому хотелось выведать. Донесения эти примечательны для нас и тем, что показывают, какой оперативной и точной информацией пользовался Мальборо. Они дают картины частной жизни и привычек Людовика XIV с куда лучшей интимностью, чем всё, что оставили Сен-Симон и Данжо, и эти зарисовки быстро, пунктуально и регулярно доставлялись злейшему врагу короля Франции.[105]
Шпион Мальборо и в этом случае оказался осведомлён не хуже Ветеса. Мальборо через несколько дней узнал о вмешательстве дофина - сведения, похороненные, по мнению Клоппа, на сто пятьдесят лет.
Сообщение из Парижа.
3 июня 1709.
*Господин де Торси прибыл в Версаль вечером в субботу, и встретился с королём и мадам де Ментенон. За ужином король не сказал ничего, выглядел грустным и подавленным. Вчера Совет обсуждал мирные предложения союзников с одиннадцати до половины второго, условия сочли очень тяжёлыми. Дофин сопротивлялся им с горячностью, то же и герцог Бургундский, и генерал с основанием уверил меня в том, что Совет склонился к отказу, и из Версаля направлены письма о прекращении переговоров. Впрочем, Совет соберётся по тому же вопросу сегодня или завтра. Мне сказали, что господин де Бовилье[106] будет от имени своих сторонников просить о мире.
Вчера, после обеда, король ушёл на прогулку, наказав господину Торси быть у мадам де Ментенон около шести часов. Определённо, как видят все, двор пребывает в великом возбуждении и ужасе. Многие полагают, что мир должен быть заключён безотносительно к тому, примет ли король навязываемые ему тяжкие условия, или отвергнет их. Они утешают себя тем, что Генеральные Штаты стоят за мир, и поскольку король в какой-то степени доверился им в своих интересах, смогут окоротить принца Евгения и милорда Мальборо, обязав их смягчить условия некоторых статей во имя мира. Но судьба войны и мира, судя по всему, решилась вчера вечером у мадам де Ментенон...[107]
Следовательно, они не дали контрпредложений? - спросил Мальборо, узнав ошеломительную, потрясшую его новость. Несколько дней, он питал надежду на некоторую компромиссную формулировку статьи XXXVII.[108] В великом унынии он выехал на фронт.
7 июня он написал Годольфину:
Маршал Виллар посоветовал королю решиться на сражение. Битва на полях у Лилля, безусловно, покончит с этой войной; и если так случится, и Бог Всемогущий, как прежде, благословит успехом армии союзников, то королеве, по моему мнению, стоит снискивать дальнейшей славы, настаивая на том, чтобы французское правительство в своей деятельности снова подчинилось трём Сословиям, и это, думаю, будет куда приятнее всему христианскому миру, нежели постоянные и утомительные труды ради отучения их от обогащения за счёт других.[109]
Здесь мы проникаем в самую глубинную суть соображений Мальборо - государственного деятеля. Он долго вынашивал идею о замене деспотического правления во Франции парламентским строем. Удивительно даже и думать о том, как мог бы измениться ход истории, если бы он смог навязать свою политику Франции. Цели французской революции могли бы затем, по ходу восемнадцатого столетия, достигаться постепенно и благотворно, весь мир получил бы развитие на широких основаниях, не уплачивая за прогресс страшными ценами войн и всяких ужасов. Возможно, что не случился бы и Наполеон! Тщетно выводить дальние выводы из этой преждевременной рекомендации; но слова Мальборо показывают, насколько он, в этом отношении, был выше людей своего времени - да и нашего времени.
Петкум обратился к Гейнзиусу в последней, безнадёжной попытке исключить XXXVII статью. Гейнзиус ответил, что уже слишком поздно. Мальборо и Евгений, впрочем, пожелали подать предложение через Руйе, задержавшегося с отъездом из Голландии. 9 июня, когда Руйе проезжал через Брюссель, они попытались встретиться с ним. Господин Руйе - писал Мальборо Тауншенду - приехал в Брюссель во вторник вечером. Принц и я намеревались встретиться с ним, и приказали, чтобы почтовые лошади не предоставлялись никому, помимо нашего указания, но случилась ошибка и план наш расстроился. Он добавил собственноручную приписку: Принц Савойский думает, что мы должны разъяснить XXXVII статью, и облегчить её условия, полагая, что французы вполне окажутся в нашей власти, если отдадут нам только лишь города....[110] Но всё уже кончилось.
***
В этом эпизоде главный для нас вопрос состоит в том, о чём старался Мальборо - о мире или о войне? При великой запутанности переговоров, при множестве писем, написанных главными действующими лицами, историков обескураживают обилие и противоречивость свидетельств. Полный, ежедневный отчёт обо всём, что происходило, не составляет единого смысла. Иногда мы видим, как Мальборо разрушает то, что выглядит движением к миру. Часто он настоятелен в мелочах. Иногда он резко противится имперским, голландским, прусским притязаниям. Иногда он защищает их. Ведущие участники меняют свои позиции в каждой из бесчисленных фаз переговоров. В некоторый момент искренне выступают голландцы; в другой раз - французы; и, во всяком случае, когда двум любым участникам - врагам или союзникам - удаётся прийти к согласию, они добиваются этого за счёт интересов прочих.
Но нам не стоит сомневаться в позиции Мальборо. Серия писем - настоятельных, временами страстных - написанных им Гейнзиусу, Годольфину, Торси, взывают к одному: миру с Францией, при том, что Испанию, буде необходимо, надлежит вывести из переговоров, чтобы разобраться с ней отдельно и позже. Эти призывы и предупреждения начинаются с того момента, когда статья XXXVII или, другими словами, вопрос о гарантиях приобретает критическое значение. Он, первый, объявил в открытом заседании, в присутствии представителей врага, о том, что не стоит настаивать на статье XXXVII. Торси о том свидетельствует. Когда, к ужасу Мальборо, переговоры прервались, он пытался перехватить отъезжавших французских послов, и первой мыслью - его и Евгения - стало осуждение упрямства в навязывании условия, приведшего к несчастью. Его письма к Гейнзиусу и, прежде всего, секретные в них постскриптумы, Только для вас - большинство этих документов до сих пор покоились в архивах Голландии - раскрывают суть всех тогдашних прений и открывают нам его умонастроение.
И к моменту разрыва; и затем, по ходу того года; и в канун великой битвы, он с нарастающей страстностью увещевал Гейнзиуса не позволить статье XXXVII остаться фатальным препятствием. После того, как требование союзников о передаче в залог городов Франции - что Людовик XIV несомненно мог сделать - трансформировалось в требование в залог городов в Испании - чего король Франции определённо сделать не мог, Мальборо официально предупредил Гейнзиуса о том, что последствием такого упрямства станет продолжение войны.
Я нашёл в принце то мнение - писал он Гейнзиусу (11 июня) - что французам невозможно согласиться со статьёй, порвав с испанской монархией к концу июля.[111] И 19 июня:
* Только для вас.
Вы сказали, что если французы искренни в намерениях, они смогут предложить некоторое средство для эвакуации Испании - и это очень верно; с другой стороны, они не могут не понимать того, что если нас не удовлетворит это средство, под ударом могут оказаться честь их короля и нации.
По мнению пр. Савойского и вашего покорного слуги, если французы передадут нам обещанные города, взорвут Дюнкерк и названные места на Рейне, им, вслед за тем, неминуемо придётся согласиться со всем, что бы мы ни сочли необходимым, но так как переговоры прервались, мы должны приложить все усилия к тому, чтобы заинтересовать их в возобновлении переговоров.[112]
Сара написала ему о пошедших по Англии толках - заговорили о том, что герцог препятствует миру. Мальборо ответил: (1 июля)
Что до перемен в некоторых моих добронравных согражданах, скажу, что такого всегда приходится ожидать, пока у нас существуют партии; а так, думаю, будет, пока существует и сама Англия. Но что бы они ни говорили, я совершенно уверен в том, что 39 [сам Мальборо], был бы вполне счастлив, если бы 43 [Людовик XIV] дал согласие.[113]
И снова Гейнзиусу (4 июля):
Только для вас.
Поскольку моему лорду Тауншенду даны недвусмысленные приказы, настаивающие на трёх городах в Испании, я не мог высказаться иначе, нежели сделал в моём письме; но, призывая Бога в свидетели, открою вам своё мнение: такое не во власти французского короля, и, настаивая на трёх городах в Испании, вы - говорю с уверенностью - настаиваете на продолжении войны. Даю вам слово, что никогда и ни с кем не говорил на этот предмет, только с принцем Савойским и несколько раз с господином де Зинцендорфом.[114]
И (10 июля):
Если бы я оказался на месте короля Франции, то скорее рискнул бы потерять мою страну, чем обязался участвовать своими войсками в свержении собственного внука.[115]
Пенсионарий объяснил и собственную точку зрения и преобладающее среди голландцев мнение, написав Мальборо 17 августа: Здесь яростно противятся войне за Испанию после заключения мира с Францией.[116] Мальборо отвечает предельно резким возражением:
*Только для вас.
22 августа 1709.
Вы говорите, что находите во многих категорические возражения против продолжения войны в Испании; в Англии бытует то же мнение и такие же возражения; но пусть катятся к чорту! они останутся при своих возражениях и через два года, а Испания тем лучше приготовится к обороне, чем больше времени они ей дадут; я же считаю очевидностью и то, что не во власти французских министров отозвать герцога Анжуйского; и то, что если Голландия, Англия и император решительно примутся за дело, война в Испании не продлится и шести месяцев.[117]
Он с полной определённостью открылся в этих же убеждениях и Тауншенду:
Турне.
31 августа 1709.
* ... Так как я никогда не предполагал вести это, да и любое государственное дело иначе, чем исполняя приказы, приходящие ко мне из Англии, прошу вас как друга уверять всякого, если вы сочтёте это полезным, в том, что в своих решениях я руководствуюсь одними только приказами, поступающими к вам из Англии; но скажу вам совершенно нестеснённо, как другу: по всем моим наблюдениям, я не думаю, что король Франции и его министры властны отозвать герцога Анжуйского. С другой стороны, я нахожу весьма удобоисполнимым делом выгнать его из Испании силой прежде шести месяцев, если только Англия и Голландия пойдут на верные и решительные шани. Я хочу, чтобы это мнение осталось между нами, и, уверяю вас, что всеми моими действиями руководите лишь вы и Пенсионарий.[118]
И снова, когда кризис кампании был уже близок.
Турне.
2 сентября 1709.
*Что до трёх городов в Испании, я уже выразился с наилучшей определённостью, когда в немногих словах уверил Пенсионария в том, что никогда не отходил от предписаний в приказах, поступающих к вам от королевы; но обязан ещё раз сказать вам, как другу: по моему личному мнению, передача нам трёх важных городов в королевстве Испания не во власти короля Франции, и я считаю, что настояния на этих городах означают объявление о намерении продолжать войну, но это моя личная точка зрения, только для вашего сведения, так как вы и я получаем приказы и обязаны им подчиняться; граф Зинцендорф передаст вам названия тех городов, на передаче которых, по моему мнению и мнению принца Евгения, нам должно настаивать.[119]
Несмотря на то, что с самого начала переговоров Мальборо отчётливо понимал слабость своего положения; хотя он распинался в непререкаемом уважении к лондонскому Кабинету и вигским властям; хотя письма его составлены в духе наипокорнейшего подчинения как букве, так и духу полученных инструкций; хотя он, что несомненно, ошибался в оценке действующих сил, и использовал многие доводы, не принадлежавшие ему самому, он, как то можно доказать, бросал при каждом случае весь вес своего влияния в пользу компромиссного соглашения на главных деятелей, пользуясь самыми тесными с ними отношениями.
Современная, куда лучше нацеленная критика, обвиняет Мальборо в том, что он оказался неспособен воспользоваться своим авторитетом и талантами. Фактически, ещё в то время такой же взгляд высказал его недоброжелатель, полковник Кранстаун (28 июля):
Определённо, ни имперские министры, ни принц Евгений не замешаны в этом вопросе [статья XXXVII], и пусть герцог Мальборо следовал мнению Пенсионария и всех, кто настаивали на всём, что мы потребовали, трудно поверить в то, что он действовал по совести - напротив, он, судя по всему, желал уйти от этой статьи, но из предосторожности не проявил инициативы, понимая, что если за тем последует какой-либо неприятный инцидент, его враги в Англии извлекут из того немалое преимущество.[120]
Позднейшие авторы говорят, что он так привык примирять разнонаправленные интересы, искать средний путь, уходить от опасных вопросов, покоряться ошибочным мнениям других и изобретать новые способы для достижения собственных целей, что теперь, в кульминационный момент карьеры, просто не смог дать ясного, практического совета, и отдался в прискорбной самоуспокоенности течению событий. Мальборо, говорят эти критики, переродился из человека в ведомство, из деятеля - в функцию. Он удерживал единство Великого Союза, старался оставаться его главой до победы - и это так долго входило в его обязанности, что, в конце концов, осталось единственной обязанностью. В некотором роде он стал творением собственной задачи. Ему приходилось так часто терпеть, что он утерял способность к бунту. Он вёл так много разношёрстных, антагонистических сил через бесконечные труды и опасности к спокойствию и успеху, что общее дело стало для него большим, нежели правое дело. И если его сограждане и коллеги, если Генеральные Штаты, если Империя, решили обмануть мирные ожидания Франции, и поставить его во главе сильнейшей из доселе известных армий, чтобы он вторгся во Францию и шёл на Париж, он охотно - чересчур охотно - стал их слугой и полководцем.
Но критики Мальборо не должны упускать из виду фактора сильнейшего падения его личной влиятельности. С 1700 года он удерживал в единстве Великий Союз, и вёл его вперёд - умелым управлением, тактом, мастерством победителя в великих баталиях. На каждом шагу ему приходилось обуздывать стремления к несходным и противоречивым целям. Боязнь поражения и разгрома удерживала единство Альянса. Теперь этой боязни не осталось - её устранили его собственные победы. И в самый момент, когда проделанная работа должна была бы дать ему наивысший авторитет - как раз к тому времени, когда этот авторитет можно было бы употребить с наилучшей пользой - он остался один: без партии и страны за своей спиной. В Англии он стал слугой королевы без прежнего фавора и агентом министров, для которого остался единственным, неприятным пережитком-воспоминанием о том времени, когда их отлучили от государственных офисов. В Голландии, Гейнзиус и первые люди республики получили убеждение его отстранённости от их интересов. Империя и братья Габсбурги всё ещё надеялись привязать его к себе и оторвать от голландцев, предлагая чуть ли ни королевство. Но в других отношениях, они полагали, вместе с генералом Шуленбургом, что Милорд герцог самый тонкий и хитрый человек в целом свете.
Обстоятельства мая и июня 1709 года кардинально отличались от положения дел в октябре 1708. Если бы Людовик около того времени - после падения Лилля - не отказался бы - как произошло в действительности - от перемирия и переговоров, но принял бы предложение Мальборо в том духе, в каком оно было сделано - Мальборо, возможно, сумел бы взять дальнейшее в свои руки. Виги к тому времени ещё не успели добиться полного господства в Кабинете. Голландцы получили некоторое облегчение после взятия Лилля, но положение их оставалось тягостным: французы стояли на Шельде и удерживали Гент и Брюгге. Великие холода ещё не наступили. Нельзя с определённостью утверждать, что Мальборо удалось бы обрести тогда достаточно власти для заключения хорошего мира, и покончить с долгим кровопролитием и разорением страдающей Европы. Но всё же, он - человек искусный, терпимый, искушённый - пусть и не без личного интереса - смог бы тогда взять в свои руки ведение переговоров. Как бы ни складывались военные условия, мир между великими цивилизованными державами никогда не может состояться при грубом попрании справедливости одной из сторон. Желанием Мальборо был мир; он был заинтересован в мире; возможно, он смог бы получить в то время и властные возможности для заключения мира.
В заключительной фазе мы видим, как Мальборо пытается исправить положение, никак не управляя силами, движущими ход событий. По общему признанию, он оставался незаменимым исполнителем. Но именно по этой же причине, он не мог использовать последнее средство государственного служащего, решившего несмотря ни на что следовать своим соображениям. Он не мог пригрозить отставкой. Если бы он сделал так, и отставку бы приняли, исчезли бы последние шансы на мирный исход. Одно его падение воодушевило бы Францию до такой степени, что от надежд на согласие не осталось бы и тени. Он обязан был оставаться главнокомандующим и уполномоченным союзников, в то время как его - умышленно и неумышленно - лишили необходимой власти. Прежде Мальборо вёл вперёд весь Альянс, по большей части по тем путям, какие выбирал он сам; теперь мы видим его в толчее вельмож: они на голову ниже его, но двигают Мальборо своими курсами, едва ли понимая - не говоря уже о согласии - куда они, собственно, направляются. Мы также видим усилия и манёвры самого Мальборо, желающего освободиться от роли мяча в этом официальном крикете и снова обрести независимый авторитет.
По ходу дела было потеряно всё. Мальборо не вернул утраченного контроля, союзники не отстояли выдвинутых условий. Мир, так необходимый скорбящей Европе, отсрочился надолго. Конец победной войны омрачился смятением и несчастьем. Мир пришёл лишь после дальнейших лет разорения и мучений, и Британия заплатила за него ценою дезертирства и бесчестья. И Мальборо, явивший чудеса верности, умения, доблести и трудолюбия, стал, среди общего разочарования, козлом отпущения. Он выиграл войну. Какие-то люди, тем или иным образом, упустили мир - его мир - и упустили его невозвратно. При том, что все они имели блестящие возможности, всё утекло между пальцами. В деле участвовали слишком много владетелей и государственных людей, не терпящих над собой направляющей руки. Ни в ком не было злого умысла. Мира хотели все. Под самый конец, два великих Капитана всё ещё пытались добиться его. Все потерпели неудачу. Все скорбели о своей неудаче.
Разочарование союзников нашло выход в тщетных и яростных заявлениях о новом обмане, новой уловке Людовика XIV. В лагерях Альянса забили барабаны, и великие армии изнурённых войною стран покатились вперёд - к полю бойни при Мальплаке.
Когда Торси заявил на мирной конференции о том, что Людовик XIV не пойдёт с армией для свержения с трона собственного внука, Мальборо немедленно ответил, что согласен с этим. Но теперь на кону стояли победа или гибель, и великий король, в первый раз за всё своё более чем шестидесятилетнее царствование, обратился непосредственно к общественному мнению страны. В циркулярном письме, адресованном губернаторам провинций, но предназначенном для самой широкой, по возможностям тех времён, аудитории, он связал разрыв переговоров именно с этим жестоким и противоестественным требованием союзников. На деле, такого требования сформулировано не было: оно соткалось, словно видение, из чрезмерных союзнических притязаний в долгих дискуссиях по испанскому вопросу. Многие знаменитые словесные передёргивания имели худшие основания.
С этого времени характер войны претерпел глубокое изменение. Справедливость вдруг собрала свои атрибуты и перешла из одного лагеря в другой. То, что началось как разрозненная, упорная борьба народов, парламентов, протестантов, с нетерпимой и агрессивной военной державой, преобразилось мало-помалу, а теперь окончательно во вторжение, в принуждение к Франции к покорности побеждающей коалицией. С этого момента Франция и, в меньшей степени, Испания перешли к национальному противостоянию против иноземного нашествия, иностранного господства. Многие поколения сменились с тех пор, как в такой набат ударила Жанна дАрк; и трём поколениям суждено будет появиться и уйти, прежде чем снова раздастся его резкий, раскатистый звон. В те дни, когда всем огромным народонаселением управляли, выражая нужды народные, каких-то несколько тысяч вельмож и образованных людей, массы, разумеется, не были способны к сознательному движению. Тем не менее, правящие классы Франции, также и Испании, почерпнули удивительную бодрость из национального самоощущения. Французские люди почитали, и едва ли ни обожали своего монарха; теперь дало себя знать сплочённое единство, простёршееся далеко за пределы правительственных кругов. Новый прилив сил пошёл из недр неведомых восемнадцатому веку, воодушевил и оживил немощный нобилитет, измождённую кадровую армию, дал способ для наполнения оскудевшей казны. Испанцы ещё прежде встали на путь национальной войны во имя Филиппа V. Теперь и французский народ пошёл против иностранного гнёта в грозном и жестоком уже тогда провозвестии страстей 1792 года.
Циркуляр короля возбудил неистовый, но, тем не менее, неподдельный всплеск негодования во всех кругах, служивших обычной опорой французскому правительству. Не могу выразить вам, как нация гневается писал Ветес на союзников, при новостях об их жестоких требованиях; с какой радостью принято то, что король поддержит своего внука, короля Испании.[121] Дворцовыми кругами двигал эмоциональный порыв. Маршал Буффлер послал свой сервиз на монетный двор. Принцы королевской крови и аристократы последовали его примеру. Людовик XIV отдал на переплавку свои золотые обеденные приборы, и попытался заложить или продать коронные драгоценности. За ним последовали герцог Граммон и все министры. Никто в Париже не осмеливался есть с серебра. В провинции, церковь, банкиры, торговцы, вели себя в том же духе. *Франции писал Мальборо его парижский шпион,
дали рвотное: думаю, это последнее средство. Вчера от герцога Альбы слышали, что Испания шлёт королю 40-50 миллионов, из всех церквей взята серебряная посуда Не верится, что истинные испанцы отойдут от Филиппа. Я лично слышал от герцога Линареского то, что Испания никогда не была так твёрда и менее боязлива. И если король согласится бросить Филиппа, и уведёт войска из Испании, испанцы не усомнятся в том, что мы условились поддерживать Филиппа некоторыми секретными способами; а чтобы выгнать его, королю придётся присоединить свои войска к войскам союзников, чего он, определённо, не сделает никогда[122]
Для Франции, даже беды обернулись союзниками. Голод, так сильно сказавшийся на стране, погнал самых крепких крестьян в армию. Они пошли за хлебными повозками - несправедливо заметил король. Может и это; но они пошли и по зову своих французских сердец, впервые за долгие времена прислушавшись к этому зову.
Что до двора, экзальтация там оказалась поверхностной и скоро прошедшей. Король и его морганатическая супруга не придали ей большого значения. Когда стало известно о том, что король отверг постыдные условия мира мадам де Ментенон пишет герцогу Ноайлю (9 июня) все, как один, приветствовали это, и ратовали за войну; но импульса хватило ненадолго, и люди скоро впали в ту самую прежнюю прострацию, на какую вы смотрели с презрением. Проницательная женщина уверенно заметила и клубящуюся вокруг злобу. Прежде, вокруг часто слышалось пишет она,
Зачем нам удерживать у себя посуду? Королю будет приятно получить всё. Но теперь и персоны, недавно самые ревностные, являют пример страха; пускают шепотки. Они говорят, что пусть король начнёт экономить с себя. Критикуют все его затраты. Пусть он откажется от своих лошадей, от собак, от слуг Коротко говоря, они хотят, чтобы он первым лишился всего. И где же о том шепчутся? У самых его дверей! И кто же? Те, кто обязаны ему всем. Что до меня, они желают побить меня каменьями, так как полагают, что я не говорю ему всего - как будто бы он не отдаёт приказаний по собственному разумению.[123]
В июле прошли очень серьёзные мятежи в Дижоне и Руане. В Руане толпа кричала: Да здравствует Мальборо!.[124] В столице, злые языки распространяли переделку Отче Наш. Отче наш, сущий в Версале, позор на имя твоё! Отходит царствие твоё. Нету воли твоей ни на земле, ни на море. Хлеб наш насущный дай нам на сей день, ибо нет у нас даже и хлеба. И прости врагам нашим, побившим нас, но не нашим генералам, кто позволили им сделать такое. И не поддавайся на все искушения Ментенон, но избави нас от Шамильяра.[125] Последний призыв услышали. Шанс на мир стал упущен - такое последовало объяснение - из-за его упрямства. Он неразумно пренебрёг приготовлениями к завершению войны. В июне его сменили на Вуазена. Армии Франции собрались для восьмой кампании. Деньги для военной казны наскребали отовсюду. В магазины поступило продовольствие, пусть и в недостаточном количестве; Франция получила в старом герое Буффлере и, паче того - в пылком и непреклонном Вилларе - лидеров, достойных страны, попавшей в несчастнейшее положение.
Дальнейшие, неразвёрнутые тогда страницы истории показывают нам, что Людовик XIV был прав, отказавшись от предложенных условий и продолжив войну. Он долго колебался; но результат оправдал его решительный шаг: в ретроспективе, его поведение среди давящих обстоятельств сияет блеском величия. Здесь ещё один исторический пример триумфа упорства над усилиями врага. Но в то время его решение осудили некоторые из самых светлых умов Франции. Фенелон оставил в записках аргументированную критику. Более того, исход войны не стал результатом ни стойкости суверена, ни замечательных усилий французских армий. Его обусловили мутные интриги на чёрной лестнице и в опочивальне королевы Анны; и последовавший разворот британской политики, приведший к падению Мальборо со всеми дальнейшими последствиями. В то время, Людовик XIV не предполагал и не мечтал ни о чём подобном. Дальнейшее было и неведомо и непостижно. Кто мог предвидеть, что всего лишь через год с небольшим господствующих вигов вышибут из власти или что Англия, бывшая так долго непреклонной душой конфедерации, станет деятельным фактором разрушения Альянса? Тем не менее, отсюда выводится несомненная мораль: Всегда сражайтесь до последнего.
Клод-Луи Гектор де Виллар, маршал Франции уже появлялся в некоторых делах на страницах этой книги. Когда Мальборо в 1705 году намеревался войти во Францию по Мозелю, ему противостоял именно Виллар; в тот год случилось так, что герцог, из-за промедлений с прибытием германских контингентов, вынужден был отказаться от плана, и французы увидели в том свой успех. К описываемому времени, Виллар провёл три успешные, яркие кампании на Рейне. Внезапный прорыв линий Штольхофена и дальнейшее вторжение в Германию принесли ему славу и добычу. Он полностью восстановился в доверии короля. После дискредитации Вандома, на Виллара легла ноша обороны Франции. Этот человек, поставленный во главе главной армии в преддверии тяжелейшего натиска, распространял вокруг себя бодрую уверенность, поднявшую настроение в Версале и, несомненно, ставшую фактором при решении о продолжении войны.
Виллар всецело состоял из тщеславия и доблести в равных пропорциях. Обе этих качества очень пригодились стране в её тёмные дни. Он хвастал, выставлялся; он принимал позы; но, одновременно, организовывал, воодушевлял и действовал. Его самолюбование стояло на одном уровне с патриотизмом. Он был хвастуном с великим сердцем. Когда несчастья постигли армии на другом фронте, люди слышали, как он воскликнул: Я не могу быть повсюду. Его непреходящий энтузиазм среди врагов и несчастий сослужил великую службу стране. Немногим из великих солдат Франция обязана большим. Но состояние фронта в марте месяце было самое ужасное. Я не мог составить план кампании до отъезда, так как не знал, найду ли я на месте хоть какую-то армию Действительно, я обнаружил войска в прискорбном состоянии без одежды, без оружия и без хлеба.[126] Солдаты голодали в лагерях. Офицеры пали духом. Когда Вандом принял командование после Рамильи, каждый готов был обнажить голову при одном упоминании имени Мальборо - теперь это настроение усугубилось. И он предпринял все дисциплинарные меры и пошёл на все пропагандистские уловки, чтобы при всех вопиющих нехватках возродить дух армии.
Но на этой стадии у Виллара не было выбора в том, что касалось дальнейших действий. Он мог сосредоточить армию за укрытиями, не более того. Во всю кампанию он высказывался в том смысле, что желает дать генеральное наступательное сражение. Но его средства никогда не соответствовали этому желанию, а король давал такие разрешения лишь изредка. Виллар распространил историю о том, что до отъезда из Парижа обусловил согласие на командование наличием девяти миллионов ливров в звонкой монете в армейской казне. Оголодавшие солдаты смотрели на него как на человека, сражающегося за их ежедневный хлебный рацион, и верили ему, как своему единственному защитнику. И всё же они были крепким материалом. Люди, загнанные в солдатчину голодом, вышли из лучших крестьян французского корня. Они чувствовали, что дерутся не только за своего короля, но и за свою страну. И если теперь так трудно удерживать дух в теле, почему бы не умереть сражаясь? Это были войска отчаявшихся людей под непреклонным командующим. И когда он ходил между ними, по гарнизонам и лагерям, с постоянными инспекциями, он часто слышал слова: Маршал прав. Теперь время, когда все должны страдать.[127] Виллар, писал в спокойствии Версаля Сен-Симон, двигает дело, хвастаясь, словно безумец, отстаивая сумасшедшие предложения в обычном своём духе. Он дышит одними лишь битвами. Он возглашает, что ничего, кроме битвы не спасёт страны, и что он отыграет битву на полях у Ланса в самом начале кампании.[128] Более чем поверхностный взгляд на усилия маршала, спасшего Францию!
Шпион Мальборо судил куда вернее. *Король написал докладывает он (10 июня),
что мирные переговоры прекращены Господин Виллар несказанно обрадовался [ravi] этому письму. Он зачитал его всей армии, и спросил солдат и офицеров: разве они не желают отмстить за честь короля, столь грубо оспоренную врагами? Сказав так, он снискал всеобщую овацию, и когда они стали бросать в воздух шляпы, он подбросил и свою. Здесь думают, что этот генерал, пусть легкомысленный и тщеславный в речах, вдохнёт в солдат отвагу, и станет для них хорошим руководителем того типа, какой предпочитают французы, и что он удачлив в рискованных предприятиях. Все надеются на то, что он поправит положение. Помимо сказанного, он предвидит и заботится обо всём. Он главный снабженец и финансист армии. Он получил от короля разрешение на ведение дел в обход министра обороны, полного болвана. Он сам назначил орган из шести человек, ведающий снабжением армии. На другой стороне, господин Демаре шлёт ему деньги напрямую, и он производит расходы по своему усмотрению. Говорят, что у господина Демаре хватит средств не только на продовольствие и амуницию, но и на жалование, вплоть до сентября. Его помощник [second commis] сказал так в моём присутствии...[129]
О преемнике Шамильяра, Вуазене, шпион пишет (14 июня): Это назначенец Леди, о нём говорят, как о человеке-флюгере.
Союзническая армия уже собралась и стояла около Гента; 12 июня Мальборо и Евгений выехали туда по насыпной дороге с эскортом в две сотни конных. Приходящие доклады говорили о том, что по лесам у Алста ходят французские рейдовые отряды с задачей перехватить командующих, и по этой причине навстречу Принцам отправились крупные деташменты союзнических войск. У Гента собралась небывалая мощь, Европа уже много столетий не видела на своих землях столь многочисленной армии. Линия баталии насчитывала 194 батальона и 320 эскадронов. Из них, на место, в готовности к активным действиям успели подойти 152 батальона и 245 эскадронов,[130] то есть 110-120 000 человек, помимо куда большего числа в гарнизонах и на коммуникациях.
За жестокой зимой последовала холодная, сырая весна. Поля пропитались влагой. Даже в июне травы едва хватало для лошадей кавалерии. Магазины в Генте и Лилле, на которые надеялся Мальборо, удалось заполнить лишь наполовину. Поступающие нам отчёты о фураже столь ужасны - писал он Годольфину (9 июня) - что я боюсь этого куда больше гасконад маршала де Виллара.[131] Даже если бы мирной конференции вовсе не было, кампания не началась бы раньше. Более того, судя по состоянию французских деревенских местностей, завоевателям, со всей очевидностью, предстоял поход через истощённые голодом края. Кампания не только запоздала с началом, но, как то понимали все, должна была и рано завершиться. Шансов повторить в 1709 зимнюю борьбу 1708 не было. Могучая, прекрасно оснащённая армия, сообщество питающееся лучше всех прочих людей в целой Европе, ждала приказаний от своих новообретённых вождей. Но в их распоряжении оставалось очень мало времени, а крепостной барьер Франции, после всех годов осад и битв пусть и истончился, но всё же не пал. И при прогнозе, основанном на чисто военных факторах, перспективы тех, кто упустили отличную возможность заключить мир, казались определённо нерадостными. В то же время, мы обнаруживаем во всех союзнических лидерах, солдатах и правительственных чиновниках, господствующее убеждение в том, что экономика и внутренние беды Франции принудят её к миру. Противник, как верили, уступит одному лишь психологическому напряжению при нажиме союзнической армии с её преобладающим весом. Блокадные меры получили самое жёстокое усиление.[132]
Мальборо Гейнзиусу
Гент. 13 июня 1709.
* Вы узнаете от ваших депутатов, что пр. Е. и я провели совещание с генералами и мнение их едино: мы не можем выступать, не дождавшись трёх-четырёх солнечных дней кряду, иначе погубим пехоту, поскольку в этой местности нет соломы, и если солдатам придётся лежать на сырой земле, их, по большей части, постигнет болезнь.[133]
И Годольфину:
Мы используем вынужденное промедление, переправляя в Лис всё нужное для осады; так как вслед за выходом на поля Ланса, нам неизбежно предстоит битва или осада, в последнем случае великой трудностью станет фураж.[134]
Мальборо Гейнзиусу.
Гент. 16 июня 1709.
*Вчера я осматривал прусские войска и нашёл их в превосходном состоянии. Надеюсь найти и всю армию в той же кондиции; нас уверяют в том, что маршал де Виллар осмелится на битву, если будет иметь на то приказ. Тот же человек, кто, в прошлом году первым уведомил меня о принятом решении атаковать Брюссель, был у меня этим утром, и уверил, что по верным сведениям, маршалу Виллару приказано напасть на нас при первой же возможности; на той стороне заявляют, что никакие другие действия не спасут их от жестокостей союзников. Тот же человек сказал мне, что маршал, главным образом, полагается на свою конницу, большая часть его пехоты в плохом состоянии; он также известил меня о том, что они ожидают войска с Рейна: если так, я склонен думать, что они не осмелятся ни на что прежде, чем дождутся этих войск; тем самым, мы можем разделить армию для осады. В целом, по моему мнению, раз уж мы вынуждены воевать, французы помогут нам так, что лучшего и не пожелаешь, если отважатся на битву, поскольку мы стоим перед большими трудностями как со снабжением армии, так и с фуражом[135]
И снова (19 июня):
*После письма, которое я, соблюдая порядок, написал вам вчера, прибыл господин Гослинга, кому я очень рад, так как боюсь некоторых трудностей при согласовании со всеми боевого расписания: здесь могут возникнуть существенные противоречия. Это обусловлено резолюцией Штатов касательно их собственных войск; уверяю вас, что, действуя в согласии с вашими депутатами, я сделаю всё, что в моей власти для разрешения этой ситуации, так как если мы хотим оставить за собой благословение Божие, единство совершенно необходимо.
Взгляд на карту разъясняет нам военное положение. Французский фронт растянулся от Дюнкерка до Мааса, подавшись назад после взятия Лилля. Мальборо, владея Лисом и Шельдой вплоть до Турне, мог наступать через захваченные им крепости Кортрейк и Менен в нескольких направлениях. Французская армия закрывала разрыв между Ипром и Турне. Если бы их армия, как громко хвастался Виллар, дала бы сражение на полях у Ланса, всё пришло бы к скорому решению. Но никто не верил в таковую глупость со стороны Виллара. Вся имевшаяся информация о его армии показывала, что маршал численно слабее союзников и испытывает крайнюю нужду. Уже поступили известия о том, что он, вопреки всем заявлениям о поиске битвы в открытом поле, сооружает крепкие оборонительные линии от второстепенной крепости Сен-Венан через Ла-Басе до сильнейшей фортеции Дуэ. Виллар тянул свои линии там, где через два столетия, почти в тех же траншеях, потомки тогдашних французских и британских солдат будут держать фронт под жестокими бомбардировками потомков солдат из прусских и германских контингентов. Сначала он устроил одну линию траншей с парапетом толщиной в пятнадцать футов, за широким и глубоким рвом. Но в пятидесяти шагах перед этим укреплением уже строилась вторая линия; и строители, пользуясь контролем над верхними течениями рек в исключительно дождливый сезон, всячески использовали возможности воды.
Положение на начало 1709 года.
Мальборо и Евгений, прибыв в Гент, созвали несколько военных советов. Штаб конфедерации превратился теперь в ассамблею лучших воинов Европы выдвинувшихся после тридцати военных лет. Так много стран послали свои контингенты к Мальборо, что его собственные британские красномундирники получили в рядах полевой армии скромное представительство - едва ли седьмую часть от всех международных сил, ожидавших приказов герцога. Командиры всех этих сил, представители всех стран, откуда пришли контингенты, составили собрание вельмож и потентатов, одновременно и грандиозное, и неуправляемое. Тем не менее, Мальборо действуя вместе с Евгением, пользовался таким замечательным уважением, и источал такой неоспоримый авторитет, что широкому кругу собравшихся удалось не только обсудить военные мероприятия, избежав огласки, но и предпринять стремительные и внезапные действия. Военные советы обозревали положение, изучали, и объявляли во всеуслышание многие альтернативы, но дальнейшие приказы, выпущенные Мальборо, основывались на решениях его и Евгения. Только так можно объяснить то, что враг постоянно обманывался в намерениях союзников.[136]
Судя по всему, в первых же беседах, Мальборо и Евгений свободно выразили своё неудовольствие тем, как велись переговоры; они высказывались столь нестеснительно, что вызвали некоторую обиду и переполох в Гааге. Секретное письмо Гослинги к Генеральным Штатам звучит некоторым обличением:
Гент.
16 июня 1709.
*Не буду повторять того, что господин Гелдермалсен написал вам о взглядах двух принцев на недавние переговоры. Они говорят не обинуясь [ne font pas la petite bouche], в особенности Савойский принц, о том, что мы проявили чрезмерное упрямство Их резоны вам известны но это обсуждается здесь весьма свободно, [и], совершенно согласен с вами, не может привести ни к чему хорошему. Наши враги найдут в том ободрение, мы расстройство. Но, что есть, то есть, и вы рассудите сами, насколько бесполезно возвращаться к этой дискуссии.
И на следующий день, сделав, по всей видимости, некоторые увещевания от себя лично:
*По словам ко мне принца, он говорит на публике то, что согласуется с решением Штатов, никоим образом и ни перед кем не выражаясь в том смысле, что сам придерживается иного мнения Милорд, как мне кажется, намерен наилучшим образом упрочивать дружбу с нашими генералами: по крайней мере, он выразил мне живейший протест относительно обсуждаемого предмета
И из Лилля, 23 июня:
* Что до поведения принцев, они не дают причин для жалоб. На публике они высказывают те же мнения, что и мы. С огорчением вижу, что люди в Гааге слишком волнуются по этому поводу
Он добавляет:
Пруссаки категорически отказываются служить в армии принца Евгения.[137]
Надеюсь, что ввиду и этого, и подобных свидетельств, многие историки и писатели, обвиняющие Мальборо и его товарища в затягивании войны ради собственных амбиций или выгод, не будут пользоваться дальнейшим доверием.
По ожиданиям общественного мнения в Англии, за неумным отказом Франции от мирных предложений союзников должна была последовать великая битва и победный поход на Париж. Министры, что вполне объяснимо, единодушно разделяли такое настроение. Годольфин беспокоился. *Хотя пишет он Мальборо (1/12 июня),
здесь не было нехватки в недовольных, наоборот в те дни, когда была уверенность в скором подписании мира, великое множество людей выражали неудовольствия - но, тем не менее, вчерашние новости о разрыве переговоров показали истинно массовое, господствующее общественное настроение: биржа за один день упала на 14 процентов. Верно и то, что она поднялась на 20 процентов на новостях о мире. Не могу не сказать, что испытываю досаду от такого резкого падения, хотя сам я не вижу никаких признаков улучшения в положении Франции по моему мнению, их неискренность в испанском вопросе не заслуживает ни малейшего попущения с нашей стороны.
Затем, я зол и на то, какие выгоды они уже извлекли, надолго удержав нас в положении той неопределённости, когда мы не знали, чего ждать: войны или мира. Это с очевидностью задержало на месяц отправку кораблей и войск, и если установятся противные ветра, они могут простоять без пользы весь оставшийся сезон. И озадачиваясь вовсе не невероятным предположением, что дела наши пойдут именно таким образом, я был бы рад узнать от вас есть ли у вас соображения о вторжении в этом году во Францию с некоторой частью нашей армии в направлении морского побережья, и как надолго мы сможем оставить вас безо всякой поддержки отсюда в том, что касается снабжения и поставок продовольствия. Помню, я так же размышлял в прошлом году, после взятия Лилля[138]
Со стороны тори шла более энергичная и придирчивая критика.
Питер Венворт лорду Реби.
Лондон. 10 июня 1709.
Мы, в наших кофейнях, очень озлились, когда пошли разговоры об осаде Дуэ; по их мнению, мы не должны развлекаться взятием городов, но идти прямо на Париж. Когда им говорят, что армия не может идти в поход без заранее подготовленных магазинов они не дают прямого ответа, но как принц Евгений провёл свою армию через горы без обозов и денег, и марш его, проведённый на такой манер, привёл к освобождению Турина? так что поручите ему эту работу и дело будет сделано Если им говорят, что уже слишком поздно для того, чтобы обеспечить армии должное снабжение, они нападают на легковерие тех, кто так долго доверял искренности короля Франции в его мирных намерениях[139]
На фронте, при видимой простоте стратегической обстановки, шли столь же нелёгкие дискуссии. Сможет ли союзническая армия прорвать линии у Ла Басе? Можно ли побить французов уже не в полевом сражении, но за линиями укреплений, доведённых ими почти до состояния крепостных сооружений? Если так, поход пойдёт прямо в сердце Франции. Но если и укреплённый рубеж, и войска, удерживающие его, окажутся слишком сильны для фронтального натиска, союзникам неизбежно придётся обходить их с того или другого фланга. Подходы к обоим флангам прикрыты крепостями: на севере Ипром, на юге - Турне. И устранение любого из этих препятствий займёт, вероятно, большую часть и без того сокращённого сезона только что начавшейся кампании. Тем самым, в первую очередь необходимо решиться или отказаться от фронтального наступления. Большая часть июня ушла на масштабную разведку по всему протяжению фронта Виллара. Кадоган и Допф, в сопровождении мощного эскорта вели разведку боем то в одном, то в другом пункте вражеских линий; более того, как говорят, первый, презрев своё высокое положение начальника штаба Мальборо и генерал-квартирмейстера переоделся в рабочего и сам, с риском для жизни, обследовал протяжённый участок линий Виллара. Шпион в Париже докладывал:
24 июня.
*Здесь полностью полагаются на господина де Виллара. Можно сказать, что в его руках судьба королевства, и что он замечательно отличится, если удержит положение, как обещает в своих письмах. Два дня назад ему послали 500 000 франков на содержание войск. Он очень заботится о своих людях, входя во все подробности того, что делается для снабжения армии.
28 июня.
*Я видел письма от 29 числа из Фландрии, говорящие о том, что господин де Виллар укрепился на очень выгодной позиции; что дух армии хорош; что Виллар призвал все гарнизоны из Монса, Турне и Ипра идти к нему, на соединение с главной армией. Это говорит о том, что он опасается атаки.
Рассказывают, что союзники планируют прорвать приморский фланг и вторгнуться в Нормандию, чтобы поддержать высадку десанта с моря, чему поспособствуют шпионы их флота в Шербуре.
Также докладывают, что господин де Виллар заподозрил некоторых своих штабных офицеров в передаче неприятелю его планов, и счёл нужным предупредить их о том, что если откроет в ком бы то ни было предательские сношения с врагом - окажись этот человек даже и принцем - то прямо на месте отрубит ему голову и отошлёт королю.[140]
24 июня, после поступления всей добытой информации, вопрос о фронтальной атаке вынесли на совет. В выводах не приходилось сомневаться. Виллар предположил, что Мальборо и Евгений уступили голландским депутатам. Но это неправда. Письма Мальборо показывают, что он, приняв точку зрения Кадогана, счёл лобовую атаку неоправданным делом. Совет единогласно решил, что французские линии слишком сильны для прямого наступления. Оставался единственный вопрос: предпринять ли осаду Ипра на одном фланге, либо Турне, на другом. Памятуя, как французы стремились к миру, какие мирные условия готовы были принять, тот факт, что союзники довольствовались всего лишь осадой, кажется решением и убогим, и конфузным. Виллар, несомненно, уже одержал победу без боя - своими набегами, своими гасконадами - принудив негодующих врагов ограничиться локальным, столь скудным при успехе предприятием.
Но как можно было поступить по-иному? Союзнические командиры собрались в глубокой тайне. Мальборо продолжал надеяться на то, что ему удастся осуществить план прошлой осени. Он хотел наступать по побережью, через Булонь до Абвиля, оттуда вверх по Сомме на Амьен и далее на Париж. Его план требовал предварительного взятия Ипра. Сегодня мы, из мемуаров Виллара, знаем, что маршал более всего опасался именно таких действий со стороны союзников. Сопротивляясь им, он встретился бы с трудностями продовольствования армии; он видел так же ясно, как и Мальборо, что только такой план позволит Альянсу вполне использовать морское господство для снабжения войск или для устройства новой базы. Едва ли стоит сомневаться в правоте Мальборо. Но Евгений выступил против. Он отдал предпочтение осаде Турне, снискав большую поддержку. Голландцы и германские государства, руководствуясь политическими соображениями, старались увести Британию от моря, перемещая войну по возможности дальше вглубь Европы. Гослинга, присутствовавший на совете, пишет:
Герцог голосовал за осаду Ипра, принц высказался в пользу Турне. Наши люди [nous autres], и граф Тилли, встали на сторону принца. Мы сделали этот выбор по следующим основным причинам: во-первых, крайняя слабость гарнизона [Турне]; во-вторых, важное значение этого места; в-третьих удобство проводки и охраны конвоев; в-четвёртых, то, что при характере местности [вокруг Турне] деблокада посредством сражения едва ли возможна; наконец то, что при ведении осады нужно думать и о защите Брабанта.
Все указанные причины, несомненно, весомы; но на войне, как и в мирное время, всегда отыщутся множество замечательных доводов в пользу любого дела. Герцог - продолжает Гослинга,
... не ответил своими аргументами, сказав лишь [выпад Гослинги] о значительных прибылях ипрского кастелянства. Я, впрочем, думаю, что главный его мотив - действовать ближе к морю, и когда Ипр будет взят, затеять другую осаду на побережье, скорее всего Дюнкерка, чтобы передать его Англии; он, впрочем, старался не разглашать этого, но наоборот: подтвердил без колебаний мнение принца [Евгения].[141]
Итак, мы видим, как Мальборо склонился ко мнению Евгения и полевых депутатов с той же лёгкостью, с какой склонился перед вигами в правительстве. И в том, и в другом случае, он, очевидно, осознавал умаление своего авторитета. Помимо этого, он, в силу укоренившейся привычки, пытался хранить общее единство, склоняясь перед мнением большинства в надежде, что впоследствии при некотором обороте событий, сумеет улучить такое положение, какое со свойственной ему изобретательностью сумеет обратить в некоторое великое дело. Мальборо был пожилым человеком, изнурённым неослабными усилиями; возможно, что он неоправданно переоценивал падение своего престижа в Англии. Поскольку Британия выставила на поле весьма умеренные силы, он не мог, должным образом, заставить командующих конфедеративной армии следовать неприемлемому для них курсу. Неосторожной стала бы даже и попытка убеждения их против их воли. В те дни он верил в безнадёжное состояние французского государства, в близкое завершение войны, и поэтому считал, что единство союзников куда важнее верной стратегии. Он недооценивал силу, оставшуюся у Франции. Возможно, что он, одновременно, столь же недооценивал и собственную силу, пусть и шедшую на убыль. Он полагал, что Великий Союз неизбежно одержит победу, если сохранит единство; и эта мысль, несомненно, была верной при одном условии - что Альянс сохранит единство на достаточно продолжительное время. Наконец, он отдавал предпочтение осаде Турне как последней из альтернатив при невозможности прочих. Скорость и точность исполненной затем операции показывает, что в союзническом командовании обошлось без трений.
Союзники приняли решение об осаде Турне 24 июня. Операцию исполнили с мастерской точностью, и, цитируя Пеле,[142] с таким строгим соблюдением тайны, что никто не смог предугадать истинной её цели. Мальборо, сообразуясь со своим ипрским планом, или, что также возможно, устроив уловку для обмана неприятеля, провёл весь осадный парк о воде вниз, к Менену, что не сокрылось от Виллара, и убедило маршала в подготовке атаки, нацеленной на его левое крыло. Домпре, один из союзнических командиров, вышедший с двенадцатью батальонами и столькими же эскадронами из Алста, получил в тот же день приказ идти на соединение с армией под Турне. 25-го, для пущего отвода глаз, союзники провели ещё одну разведку боем на линиях Виллара перед Ла-Басе, а 26-го собравшийся в полном составе военный совет принял для видимости решение о полноценной подготовке к прорыву линий. Когда сыграли вечернюю зарю, союзники свернули лагерь, погрузили обоз, и вся армия встала под ружьё готовая к маршу. Когда наступила темнота, тяжёлое имущество пошло назад, в Лилль, а силы Мальборо и Евгения двинулись в противоположном направлении, на юго-запад к Ла-Басе. Эти движения убедили маршала Виллара в том, что он, на рассвете, встретит на своих рубежах фронтальную атаку неприятеля, либо, что даже более вероятно, враг обозначил обманное наступление на Ла-Басе, прикрывая обходящее движение вокруг левого фланга французов. Соответственно, куда более опасаясь за своё левое крыло, нежели за правое, и, более всего, тревожась о положении в окрестностях Сен-Венана, то есть на участке самом важном и самом уязвимом, он вынужден был искать способа, как защититиь этот участок, не двигая войск с позиций у Ла-Басе.[143] Он ослабил гарнизон Турне, забрав оттуда людей для усиления Сен-Венана и Эра, и лично отправился в Бетюн, взяв с собой пятьсот человек; они шли вдоль линии фронта, и зажигали огни по ходу движения, создавая видимость того, что маршал передвигает главные силы армии на левое крыло. Ещё он послал отряд к Ла-Горгу с приказанием распространять разговоры о том, что идёт авангард французской армии.
Его хитрость - пишет Пеле - привела к успеху паче ожиданий. Евгений вскоре остановился... Марш герцога Мальборо к Дуэ не возымел результата. Удивительно, как такой способный историк, писавший по следам давних уже событий и обладая многими знаниями, воспроизводит измышления французской Ставки, пущенные в злободневных тогда интересах. На деле, 26 июня, Евгений, после двухчасового марша на юг, к Ла-Басе, повернул на северо-запад а потом на восток - к Турне. Одновременно, длинные вереницы барж, несущих осадный парк и боеприпасы начали спускаться по Лису, возвращаясь к Генту, чтобы идти оттуда на буксире вверх, по Шельде. Правое крыло и центр Мальборо, первоначально двинувшиеся на юг, через Секлен, одновременно повернули в том же направлении, в то время как левое его крыло, остававшееся до сих пор в лагере, пошло, соответственно, на восток - прямо к Турне. Сообразуясь с этими движениями, Оранский принц с 30 эскадронами и 10 батальонами двинул на Мортань и Сент-Омер - то есть на Скарп перед местом его впадения в Шельду у Турне.
Обманный манёвр перед Турне.
Союзнические войска взяли в повозки шестидневный рацион, и не знали, куда их ведут, ожидая, поначалу, что впереди их ждёт утреннее генеральное наступление на линии противника. Но повороты в ночной темноте совершенно обманули их так же, как и врага, и когда занялся день, солдаты с изумлением увидели башни кафедрального собора Турне, возникшие перед ними на не очень большом удалении. Одновременно, с севера, на восточный берег Шельды успел и Домпре, вскоре присоединившийся к Ламли с его 10 батальонами и 30 эскадронами, куда входила и английская кавалерия. В течение дня армия Мальборо развернулась фронтом к югу, с правым крылом на дороге Лилль-Дуэ. Оранский без сопротивления занял Мортань и Сент-Аман; подошедший позднее Евгений перекрыл зазор между левым крылом Мальборо и Шельдой. К ночи 27-го Турне был обложен со всех сторон. Неожиданность стала полной, крепость попала в окружение с гарнизоном в едва ли пять тысяч человек - вполовину меньшим, чем требовалось для полноценной обороны. Город располагал достаточным арсеналом и некоторым количеством хлеба, но враг явился столь неожиданно, что Сюрвиль, командир, так отличившийся в Лилле, не успел даже пригнать за стены скот с окрестных полей. 29-го Виллар попытался перебросить в город семьсот-восемьсот кавалеристов из Монса и Конде; 30-го Люксембург потщился повторить свой знаменитый лилльский подвиг, отправив к Турне тысячу драгун, каждый из которых вёз за седлом пехотного солдата: но союзники успешно пресекли обе попытки.
Джон Саре
27 июня.
Если бы дела шли надлежащим образом, это письмо принесло бы тебе новости о битве; но принц Евгений, и я, и все генералы, приняв в соображение силу их позиции и то, как они укрепили лагерь, сочли риск чрезмерным и приняли решение об осаде Турне; соответственно, мы провели на марше всю прошлую ночь и обложили город; поскольку они, тем временем, ждали нас в другом месте, в городе нет и половины от гарнизона нужного для крепкой обороны, так что мы надеемся обойтись умеренными потерями. Я так хочу спать, что не скажу большего, кроме того, что всецело твой.[144]
Мальборо Годольфину.
Вилльмо.
27 июня 1709.
Отправка осадных орудий в Менен принесла желаемый успех, так как французы сочли это признаком нашей подготовки к осаде Ипра: соответственно, они поставили там шестнадцать батальонов, и забрали ещё десять батальонов из Турне, в то время как мы провели на марше всю прошлую ночь и сегодня, к полудню, обложили город. И так как они не оставили в городе и половины сил, необходимых для энергичной обороны, мы собираемся атаковать одновременно и город, и цитадель.
... Наши орудия идут по Шельде, и мы не сможем получить их раньше десяти дней, но уверен, что когда мы установим все батареи, дело пойдёт очень быстро...[145]
При всей беспочвенности заявлений французских историков о том, что ночные мероприятия Виллара вынудили союзников переменить планы, маршал никогда и ни в чём не мог упрекнуть себя и пожалеть о сделанном. Понять, куда прыгнет кошка, выше человеческого соображения. А прыжок союзников пошёл в самом безопасном для французов направлении. Осада Турне, начатая в середине лета, означала, даже с учётом благоприятствовавшей Альянсу неожиданности, то, что большая часть сезона пройдёт без решительных предприятий. Виллар испытал облегчение, когда понял, что опасная операция против его левого крыла при поддержке морской мощи союзников определённо откладывается. Итак, он был вполне удовлетворён. Я испытал великое облегчение - пишет он в мемуарах. В те дни он постарался интерпретировать произошедшие события наиболее выигрышным образом для своей репутации. Мальборо и Евгений, настаивал он, предполагали выманить его с линий к бою в открытом поле. Он обманул их. Он опасался движения союзников к своему левому крылу, и намерено оставил Турне с ослабленным гарнизоном, как наживку. Крепость должна продержаться - публично объявил он - по меньшей мере четыре-пять месяцев. По его личным оценкам, оборона могла затянуться до начала октября. Такое мнение порадовало Людовика XIV. Я весьма рассчитываю на то - писал он 2 июля - что благодаря мудро выбранной вами диспозиции, и предпринятым приготовлениям, все обширные планы [неприятеля] станут сведены к одному делу [осаде Турне], и вы, в начале этой кампании, не могли сослужить нам более важной службы[146].
Письма Мальборо к Годольфину постоянно говорят о тяготах для войск, о нищете в деревнях. (24 июня) Повсюду, как мы видим и слышим, пшеница погибла.[147] (4 июня) Сердце моё разрывается при виде прискорбного положения всех поголовно бедных деревенских жителей, у них нет хлеба; нет и той помощи, какую они получали в другие годы.[148] К Саре (11 июля): Ты и вообразить не сумеешь, какая здесь скверная погода, до такой степени, что несчастные солдаты в траншеях стоят по колено в грязи; от всего этого я так пал духом, что мне очень нелегко, и я, соответственно, изнываю в желании об отставке.[149] (18 июля) Если мы не получим мира, я, тем не менее, приеду к тебе раньше, чем возвращался в прежние годы войны, так как, по всем соображениям, мы не выдержим долгой кампании из-за нехватки фуража: боюсь, что французы знают об этом так же хорошо, как и мы.[150] И (30 июля) Мы видим среди бедного населения такую нужду, что только чудовище не пожалеет их.[151]
Во всех кругах росло напряжение. Годольфин писал Мальборо (4 июля):
*Рад был услышать от вас о том, что касательно осады Турне вы по-прежнему оптимистичны в прогнозах; здешние люди весьма предубеждены против этого предприятия, но при успехе... мы непременно обретём прежнюю уверенность, что необходимо без оговорок; ведь успехи за границей не только поддерживают, но умножают наш кредит, и пока вы не закончите с этим делом, нам придётся придерживать парламентские запросы о дальнейших расходах этого года, недополучив, по меньшей мере, сто двадцать тысяч фунтов.[152]
Тем временем, баржи с осадной артиллерией прошли Гент, и пошли бечевой по Шельде. Французы заперли фарватер, затопив баржи, груженые камнем; пришлось рыть новый канал. Первые тридцать барж прошли затор 8-го, к десятому прибыла вся осадная артиллерия. Осаждающие употребили все силы для сооружения батарей и установки орудий. Мальборо вёл осаду с шестьюдесятью батальонами. Евгений командовал армией прикрытия. В сравнении с тем, как было при осаде Лилля, они переменили роли. На город пошли три отдельных приступа: Лоттум с пруссаками штурмовал цитадель с дороги на Валансьен; саксонцы Шуленбурга ворота Сен-Фонтэн с левого берега Шельды; Фогель с голландцами - Манвильские ворота. Между командирами разгорелось живейшее соперничество; на победителя между ними делали ставки. Осада шла очень трудно из-за несвойственных сезону дождей; более того: неприятель, контролируя шлюзы Верхней Шельды, сумел неожиданно и в разных местах затопить осадные работы. Крепостной ров на участке Фогеля был устроен из рукава Шельды, и превратился в столь бурный поток, что немедленно уносил обломки, падавшие в него при бомбардировках. Со временем, к этим трудностям добавилась интенсивная минная и контрминная война: метод новый, в те дни ужасавший. Эта осада писал Шуленбург совершенно отличается от любой прежней; главная досада в том, что считанные офицеры, даже среди сапёров, располагают должными знаниями о таком виде подземных работ, и знают ещё меньше о том, как противодействовать им.[153] Мальборо пишет Годольфину (25 июля): Великий потоп, устроенный гарнизоном, затрудняет нас до такой степени, что нам придётся перейти Фосе, по причине чего окончательный захват города отсрочивается на несколько дней.[154]
19-го Мальборо решил не нажимать на участке Фогеля, но сосредоточиться на двух прочих направлениях. Гарнизон успешно оборонялся, часто выигрывал в эпизодах минной войны, но осаждённым было сохраннее ограничиться одной обороной цитадели, и 28-го, когда союзники далеко продвинулись в подготовке к общему штурму, Сюрвиль вывесил белый флаг, и забил в барабаны перед фронтами всех трёх атак. Условия капитуляции стали сходны с лилльскими. Восьмистам раненым и неспособным к дальнейшим боевым действиям французам дозволили уйти в Дуэ. Город сдали, и Сюрвиль, после официального обеда с принцем Евгением, заперся в цитадели с, примерно, четырьмя тысячами солдат. Захват города стоил союзниками более 3 200 человек 800 на участке Лоттума, 1 800 Шуленбурга, и 600 Фогеля.
Полковник Кранстаун по обыкновению критиковал Мальборо. Все те среди нас пишет он другу (5 августа),
кто разделяют взгляды вигской верхушки или знаются с Хунтой, как вы их называете, видимо довольны продолжением войны, и стараются при всяком случае убедить всякого в том, что все предложения и авансы французов были лишь подсунутыми нам обманами; я, впрочем, ни разу не услышал от них весомых, доказательных аргументов, и не сомневаюсь в том, что если успех в эту компанию ограничится одним лишь взятием Турне, ближайшей зимой в церкви св. Стефана[155] широко распространится мнение о нашей неправоте в те дни, когда мы, настаивая на столь многом, отвергли предложения, казавшиеся столь резонными и искренними. Мы потратили двадцать два дня на устройство траншей и захват города Турне, потеряв около 3 000 убитыми и ранеными, офицерами и солдатами, хотя я уверен, что истинные потери, учитывающие убитых или раненых до непригодности к дальнейшей службе, не превышают 1 500 человек.[156]
Худшее ожидало впереди. Цитадель, пяти-бастионное сооружение из земли и камня, считалась одним из лучших образцов фортификационного искусства.[157] Для обороны сократившихся крепостных сооружений вполне хватало численности оставшегося гарнизона. И как бы ни были мощны видимые глазом оборонительные конструкции, осаждающие вскоре познали сильнейшие трудности и ужасы подземных работ. Начался тяжкий период войны под землёй. Мы дерёмся с кротами - жаловались британцы. Подрывные партии встречались в глубинах, дрались пиками и лопатами, затем, по мере развития схватки, саблями и мушкетами. Люди на батареях и в траншеях слышали неумолчные стуки минёров под своими ногами. Взрывы, хоронившие разом по тридцать-сорок солдат, а однажды не менее четырёхсот запечатлелись ужасным воспоминанием об этой осаде в памяти ветеранов. Все наши знакомцы, оставившие дневники, подтверждают это. Осада пишет Блекаддер (18 августа):
...идёт медленно, и в тёмных подземельях... Среди окрестных крестьян большая смертность, по причинам, безусловно, голода, и скудости, и дурной еды, какой им приходиться обходиться. И так как за голодом часто приходит мор, мы пребываем в тоске и тревожимся при новостях о чуме, проявившейся в некоторых местах Германии; некоторые говорят, что и во Франции.
У благочестивого майора нашлись и иные поводы для неудовольствия.
8 июля. Пришлось провести всю ночь в многочисленной и разношёрстной компании. Они вели беседу так, что богохульствовали, пустословили, пускали издёвки, проявляли всякую к другим непочтительность, так что я принял малое участие в разговоре. Увещевания не принесли бы пользы, а присоединиться к ним значило бы согрешить.[158]
Рядовой (впоследствии капрал) Метью Бишоп, оставивший живое, но малоизвестное[159] жизнеописание, пишет:
Вспоминаю, что после того, как наша армия завершила двенадцать сап, мы выбрались в траншеи и сидели на банкете[160], когда враг вдруг взорвал мину, и земля под нами затряслась; но лишь на мгновение. Мы удивились тому, что взрыв не прихватил нас под облака; так как он разверзся, можно сказать, под самые облака.
Дневник рядового Бишопа находит точное подтверждение в докладе Шуленбурга королю Августу: Они взорвали несколько мин, причинивших немного вреда. В одном случае в подкоп подложили недостаточно пороха; так что оказавшиеся над ним [лишь] подпрыгнули на фут в воздух. Если бы мина сработала как надо, погибли бы более восьмидесяти человек.[161]
Мы исполняли тяжёлую работу - продолжает Бишоп - подкапываясь под врага, который вёл сапы под нами, и взорвал несколько мин, удушивших множество наших людей. Затем те, кто были на поверхности, работали не покладая рук, чтобы вывести тех, кто были под землёй, на воздух. И этими усилиями мы спасли нескольких. В один день, работая вне траншей, он увидел, как чудовищное пламя поднялось в воздух под самые облака. Мы сообразили, что они взорвали одну из своих больших мин... И когда мы вернулись, я узнал, что на воздух взлетел чуть ли ни целый полк голландских шотландцев.[162] Более того, по нашей армии распространили сообщение, что они намеревались взорвать всех нас, но мы предотвратили это постоянными перемещениями.[163]
Сюрвиль, решивший стойко драться за цитадель, получал большое преимущество от своих подрывных работ. Он, впрочем, допустил фатальный просчёт, не запасшись провиантом. Имеющиеся запасы продовольствия позволяли ему держаться немногим более месяца. Тем самым, он предложил Мальборо сдать цитадель, если не получит помощи до 5 сентября, и что до этого времени осадные действия должны быть остановлены. Он попросил пропустить офицера, посланного за королевским изволением. Мальборо дал согласие, поскольку это сохранит многие жизни, а сами мы не можем надеяться закончить дело намного раньше.[164]
Когда Виллар услышал о нехватке продовольствия, он обрушился на Сюрвиля в самых гневных словах. Он заподозрил, что предложение о местном перемирии пришло от союзников. Он посоветовал королю отвергнуть его. Людовик XIV принял его точку зрения. Он решил, что если союзники тратят боеприпасы на осаду, это идёт ему на пользу. Итак, Сюрвилю настрого запретили делать дальнейшие предложения, за тем исключением, если командиры союзников согласятся на общее перемирие на всём фландрском театре. Союзники, разумеется, отвергли в свою очередь такое предложение.
Мальборо Годольфину.
Турне. 15 августа 1709.
*Поскольку противник ежедневно взрывает новые мины, наши сапёры продвигаются так медленно, что принц Савойский, и я решили для пользы службы лично прибыть к осаде, чтобы двигать атаки самым настоятельным образом; но так как это первая осада, где мы встретились с минами, мы обнаружили, что солдаты боятся их больше, чем следовало бы, так что нам придётся на непродолжительное время проявить терпение, чтобы они пообвыклись.
Мы до сих пор не имеем дальнейших подтверждений о сражении шведов с московитами, но если то, что уже доложили, окажется правдой, первые совершенно разбиты; как грустно думать о том, что после постоянного успеха, длившегося десять лет, он в два часа из-за плохого управления и неудачных обстоятельств привёл к краху и себя и страну...[165]
Отклик Мальборо на поражение Карла XII под Полтавой позволяет нам понять его сокрытые чувства. Постоянный успех, длившийся десять лет; два часа плохого управления! С какой лёгкостью эти же слова могли получить другое воплощение в опасной военной игре! Он, несомненно, симпатизировал поразительному шведу, и, несмотря на выгоду для союзников от устранения его из европейских дел, грустил о нём, и вывел урок из его судьбы.
Джон Саре.
26 августа.
Сегодня я получил письмо князя Меншикова, фаворита и генерала царя, о полной победе над шведами. Если бы несчастному королю дали лучший совет, и он заключил бы мир в начале этого лета, он в огромной степени смог бы и поспособствовать миру между Францией и Альянсом, и осчастливить своё королевство, оказавшееся теперь в полной власти соседей.[166]
Осада продвигалась, получив жестокий и кровавый характер. Шла невиданная прежде минная и контрминная борьба. 5 августа на воздух взлетели сто пятьдесят солдат осадной армии, укрепившихся перед оборонительными сооружениями. В ночи 16-го и 17-го шла яростная борьба в минных галереях, завершившаяся исторжением французов. 20-го при подрыве вала задохнулись тридцать-сорок союзнических солдат и офицеров. 23-го осаждавшие обнаружили большую мину: взорвавшись, она уничтожила бы целый ганноверский батальон. Но пока они радовались своей удаче, взорвалась вторая мина, заложенная под первой, и нанесла тяжёлые потери. 26-го горожанин Турне предложил открыть союзником расположение одной из главных минных шахт цитадели, на тех условиях, что его назначат главным надсмотрщиком всех тюрем Турне. Предложение приняли; минную галерею заняли тремя сотнями человек. Но французы снова взорвали мину, заложенную ниже, уничтожили все три сотни солдат, и, помимо них, ещё сотню.
Характер, принятый этой осадой писал Татлер,
выявил в наших людях отвагу, неведомую прошлым столетиям. Они встречаются с вражескими отрядами под землёй, где каждый шаг надо делать с опаской; они гибнут от мин, заложенных под ногами и от обвалов, падающих на головы; они всё время действуют в темноте, и это в чём-то куда ужаснее, нежели всё то, что всегда относилось к солдатскому долгу. Но они исполняют и такую службу с великим рвением.[167]
Союзники столкнулись с жестокими потерями и испытаниями, но упорно продвигались в атаках. 31 августа Сюрвиль, остался почти без продовольствия, и выбросил белый флаг капитуляции ввиду неминуемого штурма, за которым не стоило ждать никакой пощады. Мальборо потребовал, чтобы весь гарнизон шёл в плен, и после отказа Сюрвиля вёл обстрелы ещё два дня. 3 сентября стороны договорились о том, что гарнизон выйдет со всеми военными почестями, с дозволением вернуться во Францию на условии не служить до дальнейшего обмена военнопленными. 5 сентября союзники полностью овладели Турне.
***
Сведения, поступавшие в тот период из Парижа, как никогда, насыщены информацией и верной, и ложной. Приведённые ниже извлечения показывают, насколько обширными связями в Версале располагал шпион Мальборо.
10 июля 1709.
*Несмотря на войну, люди всё ещё верят в мир, и много о нём говорят. Не знаю, как закончится эта кампания, но при дворе высоко ставят господина де Виллара за то, что он, до сих пор, удерживал неприятеля от битвы и вторжения в королевство.
12 июля 1709.
*Уверенно сообщаю вам о плане переброски подкреплений в Турне: предполагается устроить затопление местности и пустить солдат на плоскодонках; с этой целью, три дня назад, послали за некоторым человеком - он имеет звание Флотоводца галиотов Версальского канала и имеет пенсион от короля в 2 000 экю. Сказанный эксперт по водоходству отъехал со всеми своими рабочими во фландрскую армию для осуществления плана. Это точная информация.
После введения налога на хлеб, парижане опасаются революции.
15 июля 1709.
*Местность от Дуэ до Турне готовится для затопления с использованием шлюзов в самом Турне так, чтобы при наводнении образовался канал до самого Дуэ. Затем они пустят по воде плоскодонные лодки, каждая из которых способна нести сотню солдат.
Люди весьма удовлетворены тем, что господин де Виллар смог обратить вражеский план из кампании вторжения в блеф.
26 июля 1709.
*Король послал господину де Виллару разрешение атаковать врага во исполнение его плана деблокирования Турне, и это подтвердил князь Эпинуа, только что прибывший из Версаля. Как докладывают, они собрались открыть шлюзы в двух-трёх местах, устроить большое наводнение и, прервав таким образом коммуникации, начать одновременные атаки в трёх пунктах такие слухи ходят при дворе. А иные говорят, что эти придворные слухи распространяются с умыслом, и что никаких попыток деблокировать Турне не будет.
Два дня тому назад, толпа в пятьдесят бедняков собралась у дохлой лошади в конце Нового Моста, и дрались между собой, чтобы урвать кусок.
15 20 000 мастеровых остались без работы. Они христарадничают в кожаных фартуках. Появление людей такого вида в толпе вызвало страх: боятся вспышки восстания. Первое, что они сделают разгромят монетный двор; Лувр и таможни.
29 июля 1709.
*В самом деле, невозможно понять, отчего нашим генералам воспретили любые действия ведь распространившиеся слухи о том, что господин де Виллар получил разрешение на выполнение своего плана (проект которого он послал двору) явились лишь воображению людей, ожидающих хоть каких-то событий. Сегодня появилась история о том, что господин де Виллар, отчаявшись вести войну так, как он того желает, написал королю, испрашивая разрешения уйти со своего поста, поскольку ему запрещены всякие действия.
2 августа 1709.
* Говорят, что господин де Виллар, разъярённый тем, что руки его связаны, и что он не может делать ничего, голосит, как орёл, удерживаемый от полёта. Полная неясность. Двор расколот на две господствующие партии и пребывает в полном смятении. Поэтому всё идёт плохо, и чем дальше, тем хуже.
Такое же смятение царило и в Испании.
5 августа 1709.
*Что касается мадам де Ментенон: она, несомненно, по-прежнему владеет разумом короля. Вот как ей удаётся надзирать за тем, чтобы желания её брали верх и исполнялись.
Она постоянно проводит предварительные дискуссии с королём по текущим делам, вносимым на рассмотрение ежедневного секретного совещания в её апартаментах. Король просит её советов, и она всегда приправляет их некоторой лестью в его адрес; иногда, по обстоятельствам, она пугает его - но это происходит редко. Затем она посылает за своим ставленником (прежде господином де Шамильяром, теперь это господин Вуазен) и приказывает ему придерживаться её мнения таким образом, чтобы король не усмотрел её влияния.
Число присутствующих не постоянно: иногда это лишь король, она и господин Вуазен; временами некоторый министр, в зависимости от обсуждаемого дела; иногда господин де Бовилье и Бургундский; и, редко, дофин.
Эти секретные совещания проходят в её апартаментах с семи до девяти. Король приходит часом раньше и занимается с ней, а потом приглашает тех, кто вызван. Пока совещание заседает, она занимается каким-нибудь рукоделием, но никогда не упустит случая вмешаться в дискуссию - то есть, поддержать те мнения, которые сама же внушила королю и своему министру-фавориту.
В девять часов совет расходится. Она ужинает с королём, кто прислуживает ей почти на буржуазный манер. Затем она готовится ко сну, а король, тем временем, болтает с ней, et souvent fait apporter par une de ses femmes une chaise perce, et pousse une seile auprs de son lit.
Затем он просит разрешения удалиться, обняв её. Затем посылается записка к мадам де Бургундской, обитающей в соседних апартаментах со своими прислужницами, и принцессам, приглашённым обедать с королём. Всё это точные сведения.
Что до утреннего совета, проходящего в покоях короля от времени окончания мессы до часа дня - времени, когда королю подают обед: этот совет многочисленнее; но инспирация госпожи преобладает и здесь - так как король постоянно остаётся под её влиянием. На этом совете часто присутствует дофин, и канцлер, священнослужители и министры. Именно там усматривается разделение на фракции. То есть, принцы и их марионетки против Бургундского, мадам де Ментенон и её креатур. Вторые всецело настроены в пользу мира настолько, что готовы отозвать короля Филиппа, другие выступают против, даже если всё пойдёт в тартарары.
10 августа 1709.
*Я не предвижу благоприятного для нас исхода в том случае, если случится битва. Все письма из армии говорят об удручённом настроении в наших войсках, офицеры пишут домой, что не видят от продолжения войны ни выгоды, ни чести. Это правда, что нашим офицерам очень плохо платят, положение солдат несколько лучше. По точным сведениям, на этой неделе в армию посланы 500 000 франков монетой старой чеканки. Они ушли туда сразу же с монетного двора. До сих пор в переплавку шли лишь пиастры и посуда, и новая чеканка непопулярна во Фландрии. Поэтому они пожелали иметь старую. Так же точно, что из Бретани пришли для армии 6 000 мешков с мукой.
Получается, что король не имеет иных ресурсов, кроме ординарных государственных доходов, упавших вполовину из-за всеобщего расстройства, зерновой монополии, подушного налога, так называемого налога на роскошь, и, наконец, нового налога - десяти процентов со всех, без изъятия, капиталов и выручки частных лиц и вельмож королевства. Добавим к этому монетный доход. Действительно, король сможет короткое время, не уплачивая собственных долгов, продержаться на этих поборах, но затем всё пойдёт прахом. В деньгах нет недостатка - денег предостаточно - но их скрывают из-за отсутствия доверия. Распространились жестокости и разбой.
Между тем, несмотря на все эти неурядицы, король развлекается строительством водопада стоимостью в 200 000 франков.
Мне говорили, что он постоянно мурлычет песенки: либо для того, чтобы дать ложное представление о своей твёрдости; либо, что более вероятно, из-за маразма и слабости рассудка, нуждающегося в постоянном отвлечении.
12 августа 1709.
*Ведают, что принц Евгений идёт на Маршьен, намереваясь, судя по всему, перейти Скарп и поймать в ловушку Виллара. Тем самым, маршалу пришлось снять лагерь и начать движение с тем, чтобы расстроить план принца Евгения. По пути он прихватит маркиза Коакина с его восемнадцатью батальонами. Также он имеет при себе герцога Гиша, с французами и швейцарцами, и валлонскую гвардию, и идёт в направлении Дуэ.
Кажется, он намерен соединиться с г-ном дАртаньяном и графом Люксембургским. С ним несколько артиллерии, и, судя по письмам из армии, мы ожидаем, что дело затеется в окрестностях Маршьена. Посмотрим, как господин де Виллар выйдет из этой ситуации. Многие люди плохого о нём мнения. Здесь думают, что войска наши в унынии, недовольны, плохо оплачиваемы.
Говорят, что союзнические генералы более не хотят тратить времени на осады и решили прорываться со сражением. Один из клерков господина Вуазена уверенно говорил мне вчера о полном беспоядке в Испании; о том, что партия грандов противостоит мадам де Урсин, а та готовится бежать и уже отправила из Испании более двух миллионов деньгами и имуществом. Он также сказал, что эрцгерцог болен, и, вероятно, король Филипп и его жена могут возвратиться во Францию, а королём, при регентстве, останется принц Астурийский; его воспитают, как испанца, безо всякого вмешательства французских министров - их совершенно отстранят - а союзники будут вести коммерцию на тех же основаниях, что и в правление покойного короля; и что маленький принц Астурийский, не зная ни своего отца, ни деда, станет однажды чистопородным испанцем и, возможно, нашим злым врагом.
На деле, политика, проводимая Францией в Испании, способна ослабить и навсегда погубить нас - нация проникнется таким духом, какой, однажды, вовлечёт её в большие беспокойства. Такова система герцога Бургундского и его последователей.
23 августа 1709.
*Продолжают говорить об идущих в тайне мирных переговорах. Здесь этого горячо желают, а совет и министры дошли уже до последнего предела, и я не знаю, как можно продержаться долее при настоящем состоянии государственных дел.
26 августа 1709.
*Париж по-прежнему боится бунта, и король назначил господина Буффлера командующим войсками в городе. Днём и ночью при всех воротах стоит охрана. Прошлой ночью мушкетёры оставались в своих расположениях, в полной готовности к выходу по первому приказу. Можно было вообразить, что город в военном положении, или ожидает внезапного нападения. Везде висят тревожные плакаты, цены на хлеб пошли вверх, вместо того, чтобы падать. Полная неразбериха. В приходах священники требуют от прихожан горячо молиться за успех королевских армий. В церквях стоит громкий гвалт, люди кричат: Пусть идёт к чёрту! ... Несколько дней назад из Лондона, по делам хозяина, приехал слуга маршала Таллара. Он сказал, что в Англии все до единого, так же горячо, как и мы, взывают о мире, и это позволяет нам надеяться на то, что мы получим мир - во всяком случае, этой зимой. Но, как бы то ни было, если Англия и Голландия дадут понять что намерены вести войну и дальше, вы увидите, как изменится тон нашего двора. Он держится лишь тем впечатлением, что Англия и, в особенности, Голландия, так же нуждаются в мире, как и мы.
30 августа 1709.
В Париже восстановилось спокойствие. Два дня назад гвардию и солдат распустили, а господин де Буффлер вернулся в Марли.
Такими новостями снабжал Мальборо этот невероятный персонаж.
Вслед за падением Турне разразился странный, никак не обусловленный прежними духом и ходом кампании взрыв воинственной ярости. До сих пор, Людовик XIV фактически воспрещал французскому войску полевые сражения. Виллару было сказано, что интересы Франции предписывают стратегию затягивания. С другой стороны фронта, Мальборо, Евгений и голландские депутаты также и сообща склонялись к осторожности, не сомневаясь в том, что Франция непременно рухнет под грузом навязанных войной экономических и денежных обременений. Они снова и снова изучали оборонительные линии Виллара, и каждый раз приходили ко мнению, что риски и стоимость прорыва никак не оправданы при настоящем, благоприятном положении союзнического дела. Итак, кампания, по всему, должна была пройти в маневрировании, преследуя одну лишь важную цель дальнейшее продвижение сквозь крепостной пограничный рубеж Франции.
Но вдруг, после капитуляции Турне, умонастроениями на обеих сторонах одновременно завладел припадок воинствующего неистовства. Оппоненты отбросили хладнокровные калькуляции. Они пустили побоку все предосторожности. Король предоставил Виллару полную свободу действий. И освобождённый маршал бросился искать сражения. А через два дня Мальборо и Евгений пошли на лобовой штурм его позиций при том, что Виллар стоял за сильными природными укреплениями, и серьёзно упрочил оборону траншеями и иными работами. Лихорадочная зараза воинственного порыва охватила обе армии. Все, безотносительно к званиям, запылали страстью к истреблению. Все рвались к вражеским глоткам, жаждали убивать. Солдаты всех государств и национальные кадры, и наёмники - накинулись друг на друга в крупнейшей и кровопролитнейшей битве восемнадцатого столетия; и дрались с жестокой яростью, неведомой тому веку, не милуя, не прося пощады.
Причины нового настроения зародились, главным образом, не среди армейцев, солдат и генералов, а в союзнических правительствах. Привожу не публиковавшееся до сих пор письмо Мальборо, показывающее, как давили на него Империя и Голландия, при том, что собственное его предвидение восставало против генерального испытания сил. Письмо это впервые открывает нам причину битвы при Мальплаке.
Мальборо Гейнзиусу.
18 августа 1709.
*Господин Хемс, проведший два дня с князем Савойским, доложил нам о своих поручениях для Вены, и о том, что граф Зинцендорф и прочие в Гааге весьма желают от нас каких-либо действий со значительными последствиями;[168] в этой связи прошу вас не сомневаться в том, что и принц, и я сам, не упускаем никаких возможностей, предпринимая то, что считаем целесообразным; но должен сказать вам, как другу: я нахожу наше положение настолько хорошим, а состояние врага таким скверным, что, думаю, нам совсем не нужно рисковать, но лишь вести себя благоразумно и с основанием надеяться на успех; но если вы судите иначе, если настроение ваших людей таково, что их удовлетворит лишь сражение, мы обязаны соразмеряться с этим; вам стоит приказать, и я, доверяясь вашему суждению, сделаю всё, что в моих силах, тем более, как вам известно, в Англии всегда настроены в пользу битв; но не думаю, что попытка без надежды на успех пойдёт на пользу делу.[169]
Союзники обсуждали следующие ходы в кампании в преддверии падения обречённой цитадели Турне. Захват цитадели, как все понимали, не сильно сказывался на положении дел. С одной стороны, Шельда открывалась вплоть до Сент-Амана; с другой Виллар располагал лучше организованной армией, пользовался лучшим снабжением, вполне завершил работу на оборонительных сооружениях. Сезон подходил к концу, рассчитывать на сколько-нибудь существенное вторжение во Францию в этом году уже не приходилось. Казалось, стоило думать лишь о дальнейшем давлении на французов с целью принуждения их к миру а если и того не удавалось, обеспечить для армии хороший старт в кампании 1710 года. Наступление в центре между Лисом и Скарпом упиралось в заранее подготовленные французами позиции, и взоры обратились на фланги. На западе можно было надеяться на самоценные выигрыши: Ипр, Эйр, Сен-Венан. Но Ипр защищали сильные и хорошо обустроенные укрепления, а Мальборо и Евгений считали окрестности города трудными для манёвра в позднее время года. Собственный наш опыт при Пашендейле в 1917 году нисколько не противоречит их мнению. Что до другого фланга, там можно было думать о крепостях Сансе Конде Валансьен; укреплённом лагере в Денене; возможно, и о Буше.
Более широкому обходящему движению способствовало взятие Монса. Но эта первоклассная крепость отрезана от речных коммуникаций - Монс отгорожен высотами от долины Самбры. Отчётов о дискуссиях тех дней не сохранилось, хотя Гослинга - как то ему свойственно - и признаёт негодными их практические выводы. Возможно, что главным фактором стала политика. Шли мирные переговоры, и нужно было избегать всякой розни между союзниками. Монс могли выбрать, как последнюю не взятую до сих пор крепость голландского Барьера, чтобы закрыть с его приобретением требования Гааги. Виллар, с некоторой вероятностью, мог решиться на битву ради спасения Монса; но ни Мальборо, ни Евгений, не думали, что он пойдёт на это. В действительности, как можно теперь судить, маршал не принимал в соображение атаку на Монс. Он более и небезосновательно беспокоился о Валансьене, Буше, а также об участке своих линий, тянувшемся на запад, к Эру. Если бы Виллар разгадал план союзников, он мог бы предотвратить осаду Монса, заняв армией рубеж Эны и сильную позицию за рекой Труй. Тем самым, Мальборо с необходимостью приходилось осуществить быстрый и неожиданный манёвр.
Линия крепостей после падения Турне.
Операция началась с попытки захвата форта Сен-Гислен на Эне. Задачу поручили Оркни и голландскому генералу Паландту, с двадцатью эскадронами и армейскими гренадёрами. Свидетельства в части того, отправились ли они до или сразу же после того, как Сюрвиль согласился на сдачу цитадели, противоречивы.[170] По французским письменным сведениям, Оркни появился перед Сен-Гисленом в час ночи на 3 сентября. За ним, в тот же день пошёл князь Гессен-Кассельский с шестьюдесятью эскадронами и четырьмя тысячами пехоты. Он должен был помочь Оркни под Сен-Гисленом, и, при успехе перейти Эну и обложить Монс с юго-запада. При неодолимых затруднениях со взятием форта, оба отряда, согласно приказу, обходили Монс с севера и захватывали линию по реке Труй восточнее города. В названный день, с наступлением темноты, за Гессен-Касселем вышел Кадоган при сорока эскадронах. В полночь, оставив 26 батальонов и 20 эскадронов для завершения дел под Турне, главная армия пошла на Брифёй. Операция получила самый рискованный характер, Гослинга терзался сомнениями. *Скажу вам лишь то - он пишет Гейнзиусу, 4-го - что армия вышла этой ночью [то есть 3-го]. Они тщатся осадить Монс, но, по моему скромному мнению, желают невозможного. Мы собираемся последовать за ними утром, и присоединиться к армии на марше. Если не случится ничего нежелательного, Монс обложат назавтра, но, как я имел честь сообщить вам, я сомневаюсь даже и в том, что сами наши лидеры вполне убеждены в возможности этого предприятия...[171]
Оркни встретил сопротивление под Сен-Гисленом - форт получил подкрепление из Конде и повернул, согласно приказам, на север. Пятого сентября главная армия пришла к Сиро, где к ним присоединился Оркни. Шестого, в два часа утра, Гессен-Кассель перешёл Эну у Обура, гоня перед собою малые французские силы. В семь утра он развернулся в боевой порядок к югу от Монса; в полдень перешёл французский рубеж по реке Труй. Три полка французских драгун ретировались обратно в Монс. Люксембург с тридцатью эскадронами явился слишком поздно для боя и отступил к Кьеверну, к основным силам Виллара. К наступлению ночи, Гессен-Кассель занял высоты к югу от Монса по линии Фрамери-Жемап. Той же ночью (6-го) Мальборо пришёл к Обуру, и с рассветом двинулся на юг, на поддержку князя Гессен-Кассельского. Последний заслужил всяческие похвалы за действия в этой молниеносной операции; результатом же стала плотная изоляция Монса - город взяли в осадное окружение.
Шпион, действовавший в Париже, прислал разведывательные сведения исключительной важности:
6 сентября 1709.
*Господин де Буффлер отъехал во Фландрию. Сначала думали, что поездка связана с мирными переговорами, и что следом отправится господин Руйе, но того не случилось, и очень важные персоны сказали мне, что причиной отъезда господина де Буффлера стало письмо недельной давности от господина де Виллара королю: тот написал, что по точным сведениям, принц Евгений и лорд Мальборо намерены атаковать его армию, и навязать сражение сразу же после падения цитадели.
Марш от Турне до Монса.
Господин де Виллар намекнул королю, что при всех отличных качествах его армии, он предпочёл бы не нести единоличной ответственности в грядущем, жизненно важном деле, и попросил короля прислать доверенного генерала, чтобы тот разделил с ним славу...
Ходят слухи о том, что армия будет поделена на две. Это следует из того, что господин де Буффлер взял с собой свои кирасу и оружие, и, должно быть, имеет на руках некоторый план...[172]
Возможно, что донесение и не успело в ставку союзников ко времени, но это ничуть не умаляет изумительной точности и качества информации.
Виллар, дожидаясь в Кьеверне подхода дАртаньяна с частью своей пехоты, предпринял в день 7 сентября разведку боем позиций Гессен-Касселя. Буффлер, без сомнений, уже успел прибыть к нему, доставив приказы и лично став удостоверением королевской воли к битве. Вечером Виллар провёл свою армию вперёд, и выстроил фронт в десяти милях от союзников по линии Монрёль - Ати. Мальборо в считанные часы узнал о прибытии Буффлера к французской армии. Он продолжил марш в южном направлении, и остановился на ночь на левом фланге Гессен-Касселя, на линии Сипли - Кеви. Армии встали на местности с пологими холмами, в восьми милях друг от друга; между ними лежала широкая полоса леса со всего лишь двумя сквозными проходами-просеками (troues). Первая, с названием Просека Бусю, шла от Эны до леса Варкиньи. Во второй - Просеке дОльнуа - стояла деревня Мальплаке. Если бы противники пользовались современными винтовками, и знали бы тактику просачивания, лесные дороги стали бы подспорьем в наступлении. Нет ничего хуже атаки по открытой местности. Но в восемнадцатом столетии, при ружьях, эффективных только на близких дистанциях, при плотных, негибких построениях, лес считали надёжной оборонительной преградой. Фланги, опёртые на лесную местность, обеспечивали, по господствующему среди военных мнению, прочность позиции. И если бы Виллар вознамерился вести атаку не через одну из двух просек, но где-то в другом месте, ему пришлось бы проделать длинный обходной марш, с неизбежным переходом рек Эны или Труя.
Вечер 7 сентября 1709.
Утром 8-го, в союзнической ставке в Кеви, военный совет решил, что для прикрытия осады Монса Евгений запрёт выход прохода Бусю, а Мальборо блокирует проход дОльнуа. Поскольку в тот день Виллар стоял против второго прохода, Мальборо должен был держать близкий контакт с Евгением. Соответственно, днём Евгений занял высоты Кареньона, в то время как Мальборо стал лагерем между Женли и Кеви. Французский генерал, захваченный в плен патрулями, открыто заявил, что король дозволил Виллару драться.
Как можно предполагать, Мальборо к тому времени не выработал определённого плана действий. Судя по его письмам, он не ожидает сражения.[173] Он и Евгений ждут развития событий. Если бы они имели в соображении одну лишь осаду Монса, они могли бы за 8 и 9-е выстроить циркумваллационные линии в лесу, поперёк просек - либо позади своих расположений. Но они не преследовали такой цели. Они хотели привести дело к битве на открытой местности, и проявляли такую видимую беспечность, словно, поняв в Вилларе намерение драться, поощряли и ободряли его в решимости. Они даже и не пытались оборудовать оборонительную позицию. Подобные меры могли бы предотвратить боевое столкновение. Они питали ту надежду, что Виллар пойдёт вперёд через ту или другую просеку, а затем они нападут на него. Они старались не отпугнуть его от таких мыслей. Нам, впрочем, едва ли стоит приписывать им полную уверенность в том, что именно так и поведёт себя противник. Планы героического маршала, как бы он ни ярился в жажде крови, воодушевляя войска к наступлению, нисколько не соответствовали чаяниям принцев. Виллар просто делал то, что делал прежде, и будет делать, в нескольких известных случаях, и впоследствии - именно, постарается подойти как можно ближе, надеясь улучить, и откусить некоторую слабую часть вражеской армии, или воспользоваться какой-то иной, редкой возможностью. В день 8 сентября Мальборо и Евгений со всей очевидностью искушали его; и ради этого позволили маршалу занять обращённую к ним опушку леса у просеки Бусю - то есть разрешили ему, безо всяких препон, сделать из этой просеки ворота; открыть их - когда ему будет угодно; дебушировать; выйти; развернуться в боевой порядок. Чересчур заманчиво, чтобы осуществиться.
Виллар, дожидавшийся подвоза продовольствия и державший армию впроголодь, снова ограничился ложной кавалерийской атакой. Его патрули и эскадроны сошлись во многих пунктах с союзнической кавалерией, и в ярости последовавших многочисленных и незначительных стычек дало себя знать всё напряжение огромных масс, сошедшихся так близко. 8-го Виллар понял, что проход Бусю оставлен для него открытым. Наступившей ночью он послал Люксембурга с большими силами кавалерии занять переднюю опушку у обеих просек, закрепив за собой возможность дебушировать через любую. Невозможно предположить, что Мальборо и Евгений, остававшиеся в седлах весь предыдущий день, неотрывно наблюдавшие за всеми изменениями обстановки, позволили ему сделать это по простой небрежности. Они, с очевидностью, намеренно оставили обе двери открытыми, так, чтобы Виллар прошёл через любую из них на поле битвы. На заре 9-го Виллар убедился в том, что владеет обоими проходами. Затем он двинулся в направлении своего правого крыла, четырьмя колоннами, в готовности к немедленному боевому развёртыванию, и занял всей армией проход д'Ольнуа.
Вечер 8 сентября.
Ранним утром 9-го и Евгений, и Мальборо писали письма.
Евгений императору.
Ваше императорское величество обязательно узнаете от других, что армии стоят на месте. Но в этот момент мне уже седлают коня Положение дел таково, что неприятель близко, хотя до сих пор и не рискнул ни на что, укрываясь за защитой крепостей и траншей Мы же склонны к риску ещё меньше их, не вполне представляя себе положение вещей. Местность сильно пересечённая, испещрена множеством мелких ручьёв и прудов, разлившихся от дождей, пути и проходы вязки и размыты, так что прямое наступление невозможно ни для нас, ни для них. Но я уже выхожу, намереваясь вместе с лордом герцогом тщательно изучить обстановку под защитой сильного эскорта; затем, мы сможем решить, какие дальнейшие действия необходимо предпринять к выгоде для общего дела[174]
Мальборо писал Саре.[175] Супруга бранила его за то, что он не пеняет королеве на дурное с нею обращение. Она, судя по всему, ставила мужу в укор недостаточную преданность её интересам.
Обязан тебе за отчёт о ходе строительства в Бленхейме, полученный с твоим от 21-го, и за обещание дальнейшего отчёта после посещения работ герцогом и герцогиней Шрусбери. Ещё раз повторю то, о чём ты знаешь из моих прежних писем: я не найду утешения, пока ты в расстройстве и видишь во мне недоброе. Клянусь честью и спасением души, что не пишу по одной-единственной причине - я совершенно уверен в том, что мои письма непременно покажут миссис Мешем, а значит, она всегда сможет перетолковать их к своей выгоде, так что как бы я ни сетовал королеве на её грубое поведении в отношении тебя, я неизбежно получу хорошо и заранее подготовленные ответы. У тебя не должно быть сомнений - при первой же встрече с королевой я поговорю с ней именно так, как ты того желаешь от меня; поскольку и королева и весь свет должны понять порукой тому все дела моей жизни что ради тебя мне не жаль и собственной жизни; потому что мне не мила жизнь без счастья, и нет счастья, когда ты не мила со мной.[176]
На этом письмо прервалось: поступили сведения о движении Виллара, прибыл Евгений. Мальборо привели коня, и два военачальника, с эскортом в тридцать эскадронов и четыреста гренадёр под командованием князя Овернского, двинулись на рекогносцировку к мельнице Сарта. Они подъехали туда около восьми часов. У Мальплаке, в проходе д'Ольнуа, передовые их конных патрулей вошли в контакт с аванпостами Люксембурга. Овернский, наперев тяжёлой массой эскорта, размёл вражескую завесу, и обнаружил за ней сильные подразделения неприятеля. На западе он или его офицеры различили французскую армию, идущую к просеке Ольнуа и плато Мальплаке. Насколько они могли судить, враг вознамерился пройти через лес, и пробиваться по открытому пространству в направлении Монса. Мальборо отдал соответствующий приказ о сосредоточении союзнических сил. На фронт могли немедленно встать лишь люди его левого крыла, в основном голландцы под командованием Допфа. Правое крыло не успевало подойти раньше нескольких часов; армия Евгения стояла ещё дальше - в шести милях к северу. Сосредоточение, по свидетельству Оркни, шло с промедлением из-за густейшего мелкого дождя, беспрерывно мешавшего войскам на марше. В 2 часа дня, крупные артиллерийские силы французов, успевшие собраться у Мальплаке, открыли огонь по левому крылу Мальборо, не отвечавшему за отсутствием артиллерии.
Некоторые авторы трактуют создавшееся положение как критическое для союзников.[177] Они предполагают, что если бы Виллар прошёл через проход и развернул свои силы, он смог бы разбить конфедеративную армию по частям; но это совершеннейшая чепуха. Левое крыло Мальборо, не обременённое артиллерией, могло бы, выдерживая темп, отходить перед фронтом наступления французов, и сам их отход способствовал бы скорейшему сосредоточению союзников. И Виллар не смог бы навязать им сражения против их желания. Ничто не помешало бы им остановиться, например, на прежней позиции от Женли до Кеви, встав там единой, неразрозненной силой. Мальборо и Евгений, определённо, обрадовались бы такому положению дел, а затем с рассветом 10-го отыграли бы генеральное сражение в открытом поле: после Рамильи им ни разу не представилось такой возможности. Все движения союзников 8 и 9 сентября не допускают сомнений в том, что Мальборо и Евгений желали лишь одного и стремились к одной только цели: именно, ударить по Виллару на открытом поле перед Монсом и искушали Виллара к выходу на это поле по одному из лесных проходов.
Но Виллар не попался в такую ловушку - для этого он был слишком хорошим солдатом. Он ни единожды не помыслил о том, чтобы намеренно - и даже по стечению обстоятельств - атаковать союзников в открытом поле. При подобном повороте событий, его обносившееся, плохо экипированное войско - впрочем, храброе и обученное - не имело шансов против прекрасно оснащённых ветеранов союзнических армий. Он, так же ясно, как и мы сегодня, понимал, что пройдя просеками, предоставит удобство противнику, и видел в этом причину того, что вставшие перед ним великие полководцы не перекрыли проходов. Удивительно, как Мальборо и Евгений могли всерьёз ожидать таких действий от Виллара. Их, впрочем, вполне извиняет дух всеобщего возбуждения, поднявшийся до критического градуса, объявший великие массы, маневрировавшие в тесном контакте с оружием наготове, когда готов был грянуть гром и все ждали этого - и даже томились в ожидании. Соответственно, Виллар оседлал проход. Его войска провели на марше весь день. Его артиллерия продолжала бить по левому крылу Мальборо, стоявшему на позициях перед фронтом маршала. Во второй половине дня прибыли английские и голландские батареи, снялись с передков, и открыли всё усиливающийся ответный огонь. Потом наступила ночь.
У Пеле обнаруживается странное утверждение о том, что Виллар ошибся в ширине прохода, и вынужденно расположил пехоту в лесу, справа и слева от своего расположения. Остаётся гадать либо он совершил ошибку, либо так хорошо знал своё дело, что обеспечил себе важнейшее преимущество, заняв лес войсками по обоим флангам позиции у Мальплаке. Ночью он начал строить укрепления поперёк просеки. Пока позволяло время, он копал очень глубокие рвы, и строил очень высокие брустверы. В лесу, с обоих флангов, он упрочил позицию последовательными рядами не столь глубоких траншей и засеками.[178]
Рассвет 10-го числа открыл оборонительные работы Виллара, и все перспективы атаки оказались под сомнением. Командиры союзников встали перед решением: начинать ли первыми наступление на позиции Виллара, и если да начинать ли атаку немедленно, либо выждать до следующего дня. С одной стороны, французские укрепления росли от часа к часу; с другой, шедший от Турне генерал Уизерс с девятнадцатью батальонами успевал к союзникам к вечеру и не запоздно. По некоторым источникам, Мальборо высказался за немедленную атаку, а Евгений предпочёл дождаться Уизерса.[179] Два командира решали этот вопрос без участия посторонних, ни один из них не оставил никакого свидетельства о своём личном мнении. Они работали вместе, и никогда не утверждались за счёт другого. Все разногласия оставались между ними. В итоге, Принцы решили ждать до полного сбора армии, и, вечером, вынести вопрос о битве на военный совет. Они не могли обойтись без совета ввиду состава их армии и условий, наложенных голландцами. Что до последних, их депутаты оставались у Турне, при армии был один Гослинга.
Весь день 10 сентября по центру армии шла канонада, с каждой стороны пострадали по нескольку сотен человек. Мальборо и Евгений использовали этот день для изучения французских позиций. Для батарей, назначенных в поддержку атаке, были построены брустверы. Ближе к вечеру, когда орудия смолкли, произошёл инцидент, описанный во многих свидетельствах. Французский генерал Элберготти, объехав кругом свои аванпосты в лесу Теньер, послал к союзническому передовому охранению офицера с сообщением о своём желании поговорить с одним из их генералов. Офицера обстреляли, он убрался. Но через немного времени, от союзников прибыл парламентёр с белым флагом, уполномоченный сообщить, что, если таково желание Элберготти, к его услугам князь Гессенский, князь-курфюрст Бранденбурга и генерал Кадоган. Последовавшие переговоры не ограничились каким-то одним местом, но широко распространились по окрестному участку фронта. Пошли слухи о том, что заключён мир, и несколько тысяч людей обеих армий, кто на следующий день едва ли щадили друг друга, радостно сошлись вместе в парадоксальном порыве гуманного чувства, обнимались, обменивались подарками и приветствиями с любопытством и доброжелательностью.[180] Во время братания французы приметили или заподозрили некоторых союзнических офицеров в том, что те изучают местность, защиту и защитников, делая заметки и зарисовки, а Кадоган внимательно осматривается во все стороны. Маршал Виллар приказал оборвать переговоры, как только узнал о них, и заявил, что Кадоган прислал парламентёров из одного намерения разведать состояние французского левого крыла и недостроенных там укреплений. Но как бы то ни было, главная ответственность лежит, безусловно, на Элберготти.
Тем временем, все меры, предпринимаемые Мальборо, имели в виду битву, назначенную на 11-е. Уизерс получил указание ускорить движение. На случай, если атака будет отражена, и армии понадобится непрерывная и защищённая линия отхода на Турне, Мальборо решил взять штурмом Сен-Гислен. Туда двинулись около двух тысяч человек отобранных для генерала Дедема из батальонов, обложивших Монс. Виллар оголил гарнизон Сен-Гислена до двухсот человек, и они, около девяти вечера, сдались на милость перед молодецкой атакой.[181] Подошедший затем Уизерс прошёл через захваченный Сен-Гислен и встал в четырёх милях за Эной.
На военном совете Мальборо и Евгений настаивали на общем наступлении утром следующего дня. Они нашли решительную поддержку в Гослинге: единственном оказавшемся на месте представителе Голландии. Прочие присутствовавшие генералы никак не поставили под сомнение такое соединение авторитетов, важное дело решилось единогласно. У союзников не было необходимости драться. Они могли спокойно оставаться на месте, и принуждать Монс к сдаче под самым носом Виллара. По предыдущему ходу войны им представлялся десяток случаев, когда сражение могло быть сыграно в выгодных - по крайней мере, в не столь невыгодных условиях; несколько благоприятных случаев представятся им и впоследствии. Но обе стороны желали драться. Виллар, своей волей и властью, в огромной степени поспособствовал битве, войдя в проход. Мальборо и Евгений, понуждаемые своими правительствами, оказались в должном настроении для ответа на вызов Виллара. Как часто, в случаях - вероятных, но нам неизвестных, они наталкивались на то, что решительное сражение невозможно начать из-за неодолимых разногласий? Теперь же при них остался один драчливый Гослинга - один из всех депутатов. Возможность едва ли ни неповторимая. Пришёл час, когда войну можно было закончить одним ударом. И пусть условия сложились и не совсем благоприятным образом, они верили в то, что им хватит сил для удара и разгрома последней армии, оставшейся у Франции.
В некоторые часы этого напряжённого дня Мальборо продолжил неоконченное письмо жене. Когда я дописал до этих слов, разведка сообщила, что французы делают переход с намерением атаковать нас; мы пришли в немедленную готовность... Не знаю, будет ли возможность отправить это письмо сегодняшним вечером; если нет, я припишу к нему о том, что может произойти с утра. Он заканчивает письмо словно бы поклоном, в экстравагантной для нас манере, но это, должно быть, его прощание с Сарой: слова, которые при некотором исходе стали бы для неё драгоценным даром. Между тем, не могу удержаться от того, чтобы не сказать тебе: пусть от хорошего или худого исхода встречи этих армий и зависит судьба Европы, твои беспокойства тревожат меня куда сильнее.[182]
Евгений записал в журнале:
Приказ наступать на неприятеля завтра, с помощью Божией. Спустим со сворок армии моего лорда герцога Мальборо, имперские войска, корпус из-под Турне - последнему назначена особая задача... Атаки начинаем с рассветом, всё должно быть в готовности. Сигналом станет залп всей британской артиллерии, затем подхватят голландские пушки.[183]
С первым светом зари все войска стояли при оружии, на назначенных местах. Вместе с солнцем с полей и болот поднялся густой туман, заволокший порубленные рощи и двести тысяч человек, готовых по сигналу наброситься друг на друга. Попы и пасторы едва ли ни всех известных христианскому миру конфессий - церковь Англии, пресвитериане, голландские кальвинисты, гугеноты, лютеране, римо-католики - служили святые службы перед каждым полком многонациональной союзнической армии. Под властью Евгения и Мальборо, в армии, между солдатами разных рас, исповеданий, государств - англичанами, шотландцами, ирландцами, датчанами, пруссаками, ганноверцами, гессенцами, саксонцами, людьми Пфальца, голландцами - установилась превосходная гармония, они служили вместе в таком согласии, словно принадлежали одной нации. Против них стояла величайшая держава столетия, оскудевшая за время войны, но нашедшая в отчаянном положении новый, неисчерпаемый запас сил в отважной гордости своего народа. Французы встали пред воротами Франции - почти по той линии, по которой идёт теперь государственная граница - готовые принять любой вызов, и защитить родную землю от вторжения. Во французской армии состояли несколько бригад ирландских изгнанников и войска, выбитые из курфюршеств Баварии и Кёльна, но их объединяла с французами католическая вера и военное братство. Они ели свой скудный хлеб, вышучивая союзников с их изобилием и обыкновенной для боевого дня винной выдачей - ромом и бренди. Штандарты Мезон дю Руа несли вызывающий девиз Людовика XIV: Не уступлю и многим. При Мальплаке эти слова нашли наилучшее подтверждение.
За день 10 сентября Принцы и командиры союзной армии детально изучили французскую линию. В основу своего плана, Мальборо положил то же, что делал при Бленхейме но в применении к другому полю боя. Он приготовился давить на крылья вражеской армии до тех пор, пока Виллар вынужденно не ослабит своего центра. Затем, оставленная в резерве пехота (в этом случае, главным образом, британская) прорывала центр, и занимала вражеские укрепления. Из ста орудий не менее тридцати семи стали приданы атакующей пехоте, чтобы двигаться с ней по мере прогресса атаки, предоставляя огневую поддержку. Затем, огромные кавалерийские массы около тридцати тысяч лошадей шли через проходы в захваченных оборонительных сооружениях, и вступали в сабельный бой с неприятельской кавалерией на плато позади французской линии. И при бегстве вражеской кавалерии, все неприятельские войска, оттянутые на фланги, оказывались в разъединении, в изоляции, так же, как правое крыло французов при Бленхейме. Мы видим, что Мальборо и Евгений обратились к методам и опыту того дня. Тогда Мальборо имел дело с препятствием в виде реки Небель теперь он видел такое же препятствие в линии реданов, выстроенных Вилларом поперёк прохода. Он предполагал в должный момент захватить и удерживать эту линию пехотой, и, под прикрытием её ружей и орудий, развернуть по ту сторону укреплений всю свою кавалерию для завершающего удара. В день Бленхейма ему дозволили сделать это без сопротивления при проходе. Теперь дебуширование могло стоить Мальборо тяжёлого боя. Не считая этого обстоятельства, начальная фаза битвы выглядела в точности бленхеймской. Но Мальборо, и, тем более, Евгений, имели за плечами обширный военный опыт. У них был план, но план не был для них догмой. Неисчислимые случайности битвы с неизбежностью должны были ставить их перед постоянно менявшейся к лучшему или к худшему обстановкой, и здесь они полагались на свои умения и полномочия. И чтобы они ни говорили и ни писали, оба встретили наступивший день в нетерпеливом предвкушении, и, отбросив все осторожности, наслаждались тем, что впереди очень рискованное предприятие, где понадобятся вся их воля и искусство. Более того, этим днём должна была закончиться долгая война; а затем слава и отдых после всех трудов. На кону стояло всё. Они не оставили ничего про запас; они постарались не пренебречь ничем.
План атаки Мальборо.
По всем свидетельствам, завеса тумана благоприятствовала развёртыванию союзнических сил. Линия главной атаки на правом крыле получила построение глубиною в три шеренги: и в две шеренги на левом крыле, для вспомогательного, но, тем не менее, тяжёлого удара: и в одну только шеренгу в центре, где предполагался решительный удар. В центре, покрывавшем треть фронта, Мальборо оставил только девятнадцать батальонов из всех своих ста двадцати восьми - но эти батальоны всегда состояли под его персональным, самым придирчивым надзором: тринадцать английских, два наёмных, четыре прусских личный пехотный резерв герцога. Сам он предполагал остаться около своих красных мундиров, и использовать их в завершающем ударе. А за тонкой пехотной линией центра сосредоточились более двухсот кавалерийских эскадронов и главные артиллерийские силы союзнической армии.[184]
День набирал силу; туман рассеивался. В полном утреннем свете, поле расцветилось стройными массами людей в военной форме, яркими штандартами, всполохами на штыках и клинках. На обеих сторонах перед солдатами явились знаменитые военные вожди. Союзники увидели в хорошо знакомых всем фигурах Мальборо и Евгения безусловный залог победы. Французская армия смотрела на Виллара и Буффлера двух первых героев Франции. Артиллерия открыла огонь около половины восьмого, канонада постепенно усиливалась, став куда громче, чем в предыдущие дни; затем, в девять утра, Мальборо приказал Большой батарее дать сигнальный залп и битва началась.
Северо-восточная оконечность леса Теньер имеет форму языкообразного выступа. Здесь держали оборону пять бригад Элберготти, и Мальборо выбрал этот участок леса, сцену прошедшего накануне братания, первой целью атаки. Его батарея в сорок пять орудий сосредоточила огонь на опушке. Шуленбург с сорока батальонами в трёхшереножном строю двинулся на северный фас лесного выступа; Лоттум, с двадцатью двумя батальонами[185], сделав предварительный, ложный выпад в сторону французского центра, повернул направо, и повёл атаку с востока. Когда Лоттум совершил поворот направо, Оркни с пятнадцатью батальонами прикрыл его левый, открывшийся и ставший уязвимым фланг. Одновременно, правее правого плеча Шуленбурга, в незанятую часть леса пошло формирование в тысячу девятьсот человек, взятых от Монса; а ещё правее на самой правой оконечности линии начали движение девятнадцать батальонов и десять эскадронов Уизерса, двинувшегося через лес в направлении деревни Ла Фоли, с целью охвата левого крыла всей французской армии. Итак, в лес Теньер одновременно пошли восемьдесят пять союзнических батальонов, при том, что более шестидесяти из них атаковали относительно небольшой выступ в форме выставленного языка. Союзники превосходили французов засевших в лесу Теньер в соотношении четыре к одному, и Мальборо со всеми основаниями мог надеяться на скорый результат.
Атака на лес Теньер.
В своих совместных сражениях, Мальборо и Евгений пользовались настолько хорошим взаимопониманием, что каждый распоряжался на всём боевом поле. Формальных сфер ответственности не установили и теперь; но при Мальплаке, в операции огромного размаха Евгений взял на себя руководство действиями правого крыла, в то время как Мальборо со своим штабом управлял общим ходом битвы с небольшой возвышенности между Большой батареей и деревней Блареньи - примерно на полпути между ними. На этом удобном, хотя и небезопасном месте, он оставался немного позади частей Оркни, мог лично заботиться о безопасности уязвимого фланга Лоттума, удерживать контакт с Евгением и, в то же время, получать сведения со всех остальных участков фронта.
Германцы Шуленбурга решительно шли в атаку. Чтобы вплотную сблизиться с неприятелем, его двадцати тысячам солдат в прямоугольном построении нужно было пройти восемьсот шагов. Пять бригад Элберготти встречали их, руководствуясь тактикой, принятой тем или иным командиром и диктуемой особенностями местности. В каком-то месте французы наносили встречный удар; в другом - ждали за укреплениями, и открывали огонь лишь с дистанции пистолетного выстрела. Но, при любой завязке, схватки шли со зверской жестокостью и обильным кровопролитием. Офицеры во главе солдат непреклонно шли вперёд, пока их не останавливали свинец или сталь: двое из трёх генерал-майоров и все полковники первой линии Шуленбурга пали или получили ранения. Батальоны схватывались с батальонами. Лес окаймился огнём и дымом. Поредевшая первая шеренга Шуленбурга отпрянула, заколыхалась, распалась. Но вторая, шедшая следом в двух сотнях шагов под личным командованием Евгения, увлекла её вперёд, бросив на врага волну сдвоенного наступления. Имперские гренадёры обогнули ненадёжный, болотистый участок, и ворвались в лес с дальнего фланга.[186]
Ла Колонья, Старый служака, к кому мы так часто обращались, наблюдал за наступлением двадцати двух батальонов Лоттума, стоя со своей Баварской бригадой за реданами.
Как только эта густая колонна показалась в проходе, люди из Королевской гвардии быстро доставили на фронт нашей бригады четырнадцать орудий, выставив их почти в линию. Батарея открыла огонь ужасающей силы, почти каждый выстрел находил свою цель. Ядра беспрерывно сыпались на неприятеля, врезались во вражескую пехоту, валили людей рядами, но на место упавших немедленно вставали новые и продолжали надвигаться на нас, при том, что мы не могли понять в какую именно точку ударит атака. Наконец, их колонна, оставив большую батарею слева, изменила направление, сделав четверть поворота направо, и стремительно ворвалась в лес на нашем левом фланге, в ту его часть, где укрепления были разрушены.[187]
Французы под Элберготти сопротивлялись с великим упорством; вполне выявилось значение заранее устроенных оборонительных сооружений. Обороняющиеся укрывались за брустверами и постоянно вели стрельбу, а огромные массы атакующих пробирались через засеки, пытаясь заново выстроить фронт под кинжальным огнём. К удивлению союзнических генералов, первый натиск и Шуленбурга и Лоттума остановился уже на кромке леса и даже на открытой лесной опушке. Вторая и третья линии подхватили их, и снова понесли вперёд. Генералы и полковники отдавали жизни с величайшей самоотверженностью. Евгений, на коне, в самой гуще жестокого огня, реорганизовал, и снова бросил войска в атаку, давя числом, невзирая на потери. С другой стороны Элберготти ввёл в дело свои резервы.
***
Атака голландцев.
Левое крыло союзников двинулось в атаку через полчаса после правого. Голландцев, атаковавших на своём участке, должен был по первоначальному плану усилить Уизерс с девятнадцатью батальонами из-под Турне. Но план изменили - солдаты Уизерса слишком утомились в долгом, форсированном переходе, успели к главной армии лишь поздним вечером 10 сентября, и их решили пустить в широкое обходное движение вокруг левого фланга французов - успех этого замысла сулил весомое преимущество. Уизерсу приказали действовать на правом крыле, и значение атаки голландцев понизилось до вспомогательного. С учётом сказанных изменений, им приказали выждать и выступить через полчаса от начала атаки Шуленбергом и Лоттумом, а до того удерживаться на самой границе дистанции эффективного поражения картечью. Все офицеры голландской армии с гордостью и преданностью смотрели на своего молодого, отважного принца. Пожилой генерал Тилли представлял в их рядах другое направление голландских мнений тех, кто желали держать дом Оранских на сворке. Итак, около половины девятого, принц Оранский, не дожидаясь одобрения от генерала Тилли, повёл вперёд тридцать батальонов республики с несколькими батареями, с шотландской бригадой[188] на своём левом фланге. Когда левое крыло его построения дошло и вошло в лес Ланьер, на него обрушился губительный огонь. Здесь, в одном строю с хайлендерами, шли несгибаемые голландские Синие гвардейцы, цвет национальной армии. Огонь выкосил большинство штабных офицеров около принца Оранского. Рядом с ним погиб генерал Оксенштерн. Под принцем пала лошадь, и он пошёл вперёд, в пешем строю, на систему траншей глубиной в три линии, где держали оборону превосходнейшие во французской армии войска: солдаты Пикардии, Наварры, Пьемонта, французские морские пехотинцы. Оборонявшиеся значительно превосходили числом атакующих: шестьдесят французских батальонов против тридцати голландских.
Голландцы, продвигаясь в превосходном порядке, прошли правым крылом лес Тири, вдавшийся во французские линии в юго-западном направлении. За этим лесом, поперёк и наискось к фронту голландцев шла длинная, неглубокая впадина, шириной в двести или около того ярдов. Здесь, скрытые за откосами низины, стояли на позиции французские батареи двадцать орудий. Теперь они открыли страшный фланкирующий огонь, действуя ядрами и картечью, пронизывая ряды голландцев и шотландцев, убивая и валя тысячами солдат, шедших к цели в безукоризненном строю. Через малое время на земле грудились кучи людей гвардейцев в синей форме и солдат с шотландских высокогорий; и задние шеренги атаки неуклонно маршировали прямо по ним - вперёд, платить свою цену. Тем не менее, молодой принц, его уцелевшие генералы и депутат Гослинга, дошли, с массой голландских и шотландских солдат, до французских траншей, открыли огонь с близкой дистанции, разнесли завалы, взяли штурмом валы, захватили укрепления. Но их было слишком мало. Резервные части наварцев и пикардийцев ударили контратаками не только с фронта голландцев, но и по их левому флангу из леса Ланьер; а огонь французских батарей беспрерывно хлестал справа - и по атакующим, и по войскам, спешащим на помощь.
Пришлось отходить; и отступление пошло в хорошем порядке. Генералы явили образцовое поведение. Спаара убили; Гамильтона ранило. Туллибардин полёг среди людей своего клана; погиб генерал Веек. Швейцарец, генерал Мей получил тяжёлое ранение. Всё левое крыло союзников медленно отходило назад, с ужасными потерями, по той же земле, какую пересекли в атаке теперь там густо лежали и корчились в муках их товарищи. Дело могло обернуться и к худшему, так как французы пустились в решительное преследование, но это обстоятельство не ушло от внимания князя Гессен-Кассельского, и он, со своими двадцатью двумя эскадронами, приданными левому флангу, показался ввиду врага, развернул строй, и приготовился к удару. Голландцы, получив от него прикрытие, остановили размеренно шедший отход, и повернулись к врагу. За полчаса они потеряли по меньшей мере пять тысяч человек. Шотландцы пострадали в побоище равным образом. Но принц Оранский был неудержим. Под ним убили вторую лошадь, он схватил штандарт раненого Мея, приказал вторую атаку, и повёл её лично, в пешем строю. И снова верные батальоны прошли сквозь огонь батарей, бивших вдоль низины. И снова они пришли к французским укреплениям. Героический принц первым укрепил свой штандарт на валах. И снова контратака отбросила их назад, на этот раз в прискорбном беспорядке. И снова Гессен-Кассель с кавалерией остановил преследователей.
На правом фланге голландской атаки барон Фогель с семью батальонами Паландта штурмовали укрепления фермы Блерон; но были, в свою очередь, отброшены контратакой французов. Ранцау с четырьмя ганноверскими батальонами стоял справа от голландцев. Он не имел отношения к левому крылу и состоял в резерве Мальборо, но послал два своих батальона им в помощь. Батальоны сильно пострадали в кровавой бойне. Господин Гослинга - писал Ранцау впоследствии, когда его руководство в битве оказалось под сомнением:
... прискакал ко мне во весь опор, и спросил: почему я не желаю наступать? и я ответил, что стоит ему хорошенько присмотреться, как он увидит, что я наступаю; и не будет ли ему благоугодно приказать пруссакам справа от меня сделать то же, и идти вперёд, как и я, приняв в рассуждение, что я, всего лишь с двумя батальонами, вряд ли решу всё дело в одиночку. Господин Гослинга немного помедлил, и закричал - то ли из-за уверенности в победе, то ли из желания подбодрить солдат - Сражение выиграно, да! Храбрецы!. А затем [здесь Ранцау говорит с некоторой злобой] он отбыл, тем более поспешно, что враги как раз вынудили наш левый фланг [т.е. левый фланг атаки Фогеля] уйти из их укреплений.[189]
Итак, на левом крыле атаки союзники потерпели полный и кровавый афронт. В тот момент как полагают французы - Буффлер, начальник над правым крылом бывший как раз на месте, должен был бы пустить свои войска в общее наступление. Он не пошёл на это; но не по недостатку решимости. Он полагал, что не вправе вносить столь масштабные изменения в план битвы без консультации с командующим, а времени для того не было. И шанс стал упущен.
***
В десять часов, когда голландцы претерпевали свои мучения, Шуленбург и Лоттум возобновили натиск на выступ леса Теньер. На этот раз Шуленбург ворвался с северного фаса, войска его вошли в лес и исчезли из виду. Лоттум нанёс второй удар, но снова был остановлен; его потрёпанный и изможденный[190] корпус встал на открытой местности, почти под прямым углом к французскому центру, и попал в критическое положение, побиваемый огнём артиллерии и с фронта и с левого фланга. Оркни, не вовлечённый в горячее дело, но стоявший поблизости, послал на помощь, на левое крыло Лоттума два дополнительных британских батальона[191]. Пока эти части пробирались по болотистому участку, Шемро, французский генерал, командовавший на левом фланге линии французских реданов, увидел для себя удобный случай. Он организовал для контратаки двенадцать батальонов, и приготовился ударить по уязвимому левому флангу Лоттума. Но здесь вмешался сам Мальборо: он загодя выделил для отражения французских контратак, и держал в готовности тридцать голландских эскадронов князя Овернского, и теперь двинулся с ними вперёд. Маршал Виллар, переживавший равно критическое положение и на другой стороне фронта, увидел и то, что неприятель переводит красномундирников на свой правый фланг; и то, что по нему готовы ударить крупные кавалерийские силы обстоятельство, не замеченное Шемро и остановил контратаку, отозвав двенадцать батальонов назад - но не в реданы. Я понял заявляет он что наша пехота уступает позиции в лесу, и поставил эти двенадцать батальонов так, чтобы отступившие из леса нашли в них опору.[192] Оголение французского центра началось.
Бригада Аргайля и два батальона Оркни, действуя с примечательным рвением, ворвались в лес Теньер у самого основания выступа[193]. Английская бригада говорится в отчёте Feldzge поддержала, и собрала около себя бранденбургские войска в возобновившейся атаке.[194] Двинувшись вперёд, они увлекли с собой весь корпус Лоттума; теперь и эти войска, подобно силам Шуленбурга, исчезли из виду между деревьев и в подлеске. Внутри лесного выступа творилось неописуемое. В треугольнике, ни одна из сторон которого не превышала шестисот ярдов, уместились по меньшей мере семь тысяч полёгших на землю убитых и раненых; более тридцати тысяч союзнических пехотинцев в тесных формированиях; от четырёх до пяти тысяч выживших французов. Из строя выбыли более половины старших офицеров. Раненых с обеих сторон, солдат и офицеров, добивали штыками, и обирали. Из затянутого дымом ада, поглотившего половину пехоты союзников, пробивались крики боли, рёв сражающейся толпы, треск мушкетов.
Бригада Аргайля понесла тяжёлые потери по подсчётам, в тот день часть сэра Ричарда Темпля потеряла больше людей, нежели любой другой английский батальон. Они творили чудеса; но их высокий боевой дух выразился в зверских проявлениях. Они рвали на части пишет германский свидетель всех, кто оказывались перед ними даже мёртвые тела, когда для удовлетворения их ярости не находилось живых.[195]
Так обстояли дела на правом крыле, и Мальборо наблюдал за этим со своего командного пункта в фарлонге за Большой батареей. В седле, среди пушечного грома, он дожидался момента для удара по французскому центру. Должно быть, какое-то время, он, в сильной тревоге, размышлял о том, как много войск поглощёно лесом Теньер, какие там творятся хаос и бойня. Ближе к половине одиннадцатого, ему пришлось беспокоиться и о левом крыле. Он знал, что первое наступление голландцев отбито. Он изначально не намеревался давить там с такой же, предельной силой, как справа. И всё же, не показная и тяжёлая борьба даже и на левом фланге, входила в его план как неотъемлемая часть. Только самое жестокое давление на обоих крыльях могло вынудить двух французских маршалов оголить центр. И всё же, он совсем не был готов к разразившейся теперь катастрофе.
***
Он тронул коня, направился к левому крылу, и почти доехал до леса Тири перед этим лесом стоял Ранцау со своими батальонами - когда его встретил Гослинга: возмущённый, покрытый грязью. Бравый и неистовый депутат поведал о своих впечатлениях. Любой человек на его месте, дважды шедший и дважды отступивший в атаках левого крыла, проникся бы уверенностью в непоправимом разгроме голландского контингента. Гослинга добавил, что принц Оранский готовит третью атаку. Он потребовал срочных подкреплений для голландцев. Судя по всему, он сетовал на изменение плана, отнявшее у них войска Уизерса. Весьма возможно, что Гослинга доложил и о том, как убеждал Ранцау наступать с оставшимися у того двумя ганноверскими батальонами, и об отказе Ранцау. Командующий вынес этот натиск со своим обычным спокойствием. Он утихомирил пламенного депутата, и взял его с собой. Примерно в это же время, Евгений, озабоченный тем, что произошло слева, догнал Мальборо. Втроём, они подъехали к тем местам, где действовали войска Ранцау. Через несколько времени пишет последний поблизости оказались принц и герцог Мальборо, державшие путь к левому крылу. Господин Финк, генерал-лейтенант, получил от них приказ [для меня] не сходить с позиции, где стоим, до тех пор, пока сам милорд герцог не пожелает привести нас в движение.[196]
Затем Мальборо, Евгений и Гослинга проехали сквозь потоки раненых голландцев, ковылявших в тыл, и тех, кто, получив помощь, возвращались в строй, к месту, где выжившие голландские командиры собрались около своего непреклонного принца. Они нашли там цепенящий ужас - от страшных потерь, и оттого, что молодой принц решил возобновить атаки. Вместе, они воспретили ему дальнейшие усилия, и приказали левому крылу стоять на месте под прикрытием эскадронов Гессен-Касселя.[197]
После этого, двое командующих вернулись в центр и на правое крыло. Возможно, они пустились в галоп, потому что приближался переломный момент битвы. Евгений поспешил назад, к лесу Теньер. Мальборо встал на прежней позиции за Большой батареей. Так обстояли дела в половине двенадцатого прекрасного летнего утра.
***
По возвращении, Евгений нашёл, что дело в лесу Теньер продвинулось. Число атакующих возобладало над укреплениями и сопротивлением французов. Неприятеля выбили со второй позиции за лесным выступом, и союзническая линия, ярд за ярдом, двигалась вперёд, растягиваясь по мере того, как ширился лес. Генерал Уизерс со своим отдельным корпусом - тремя британскими батальонами и несколько подотставшими Королевскими ирландцами - вошёл с правой оконечности леса и встретил очень слабое сопротивление. Евгений послал к нему десять дополнительных эскадронов и они, вместе с десятью эскадронами Уизерса, пошли широким обходным путём вокруг леса, двигаясь вместе с тем и к Ла Фоли. Движение это обещало перерасти в охват всей вражеской позиции.
Итак, против левого крыла французов разворачивалась комбинация сил, грозящая врагу фатальным последствием - маршалу Виллару необходимо было прервать это движение, он наблюдал за ним в возраставшей тревоге. Он понимал, что его левый фланг теряет опору. И он ответил на ставшее невыносимым давление в точности по расчёту и ожиданию Мальборо. Сначала он послал за подкреплениями к Буффлеру, но тот боролся с голландцами и не смог послать ничего. Тогда Виллар, чая спасения, обратился к последнему средству: к изъятию войск, оставшихся в реданах его центра, с переброской их к лесу Теньер, против наступления союзников. Он сам, или другие, действовавшие по его приказаниям, забрали сначала Ирландскую бригаду, бригаду Шампани; затем баварцев Ла Колоньи, и отправили их к остаткам бригад Элберготти. Часть посланных сил, через недолгое время, оказались широко разбросанными по лесу, но главная их тяжесть пришлась на Лоттума. И Лоттум, и Шуленбург, встретили очень сильное сопротивление. Плотная, но оставшаяся в значительном безначалии союзническая линия дрогнула и отпрянула. Но рядом был Евгений. Он проскакал вперёд, в первые ряды, взяв командование над германскими имперскими войсками. Именно тогда пуля оцарапала его за ухом. Он не был выведен из строя. Он отказался уйти. Если мы умрём здесь - воскликнул он - зачем мне перевязка? А если мы победим, ночью будет предостаточно времени. Шаг за шагом, с чудовищными потерями, солдаты всех наций-союзниц сражавшиеся в лесу, возобновили наступление, и вскоре после полудня истерзанная, но по прежнему плотная их линия вышла на край открытого поля.
Мы прошли лес - пишет Шуленбург. Я понял, что уже на другой стороне; впереди виднелись шеренги вражеского строя; каким-то чудом, нам удалось протащить с собой семь больших орудий, теперь они были при мне, и я не промедлил использовать их к большому урону для развёрнутой против нас линии французской кавалерии.[198] Его батарея открыла огонь, серьёзно расстроив южный фланг неприятельского строя. К этому времени, двадцать эскадронов кавалерии Уизерса, шли уже по западной стороне леса Теньер, нацеливаясь на крайнюю оконечность левого фланга французов, стоявших за лесом. Остатки частей Элберготти, выбитые из леса, вместе с подоспевшими резервами перестраивались на приготовленном рубеже в трёхстах - четырёхстах шагах от дальней кромки леса. Должно быть, всем войскам, вовлечённым в битву на этом крыле, понадобилось не меньше часа для того, чтобы прийти в порядок, и приготовиться к дальнейшей схватке.
Правое крыло союзников в лесу.
Союзники вышли на опушку леса.
Ла Колонья с большой наглядностью показывает нам последствия жестокого напора союзников для французского центра:
Когда Ирландская бригада углубилась в лес, наверху решили, что одной её едва ли достаточно для подкрепления, и нам пришёл приказ идти следом, но тем мы полностью оголяли позицию, потому что никого, кто встал бы на наше место, не было. Когда к бригад-майору поступил первый приказ, и он доложил его мне, я отказался от исполнения, указав, что в силу явной и безусловной необходимости нам совершенно невозможно покинуть удерживаемую позицию; но затем явился генерал-лейтенант и приказал нам идти в таких сильных словах, что не помогли никакие увещевания.[199]
К полудню Шуленбург привёл свои части в порядок и развернул их за лесом откуда открывалась открытая местность.[200] Его фронт протянулся от деревни Шосе дю Буа к Ла Фоли; перед ним, на дистанции двухсот-трёхсот ярдов стояла вражеская линия. Генерал-лейтенант Вакербарт, кто командовал передовой шеренгой Шуленбурга, несёт ответственность за неверное утверждение, путающее некоторых континентальных авторов: Девятнадцати батальонам из Турне полагалось встать справа от меня, но они вышли из леса к моему левому флангу, и, в конечном счёте, там и встали, так что сам я оказался правым крылом всей армии.[201] В чащах леса, по одному из странных исторических совпадений, Королевские ирландцы встретили и побили Ирландский полк французского короля, славный в истории войн под именем Дикие Гуси.[202]
Мальборо оставался в неопределённости в том, что касалось положения в центре. Он, несомненно, знал о том, что лес Теньер очищен от врага. Но более четырёх пятых его пехоты либо стояли в расстройстве после провала атак на участке голландцев, либо так глубоко увязли на правом крыле, что производить ими маневры было едва ли возможно. Он решил незамедлительно и быстро проехать лесом Теньер к Шуленбургу, чья батарея - как было слышно - вела огонь, чтобы понять воочию положение своего правого крыла, и прежде всего, посмотреть с новой обсервационной точки на состояние вражеского центра. На пути через страшный лес, забитый мёртвыми телами, оглашаемый стонами и жалобными криками раненых, он встретил Евгения. Шуленбург описывает, как около четверти двенадцатого, к нему, стоявшему в лесу сразу же за опушкой, приехали оба командующих.
Положение, чреватое большими последствиями, говорило само за себя. За лесом, к югу, на удалении в триста или около того ярдов, выстроилась французская боевая линия в сорок-пятьдесят батальонов, готовая к мощному контрудару по солдатам, оставшимся в строю у Лоттума, Шуленбурга, Уизерса. Силы, собравшиеся на этом участке боевого поля, насчитывали, вероятно, по двадцати пяти тысяч человек на каждой стороне и стояли друг против друга в нескольких сотнях шагов. Но важнейшее происходило в центре.
Я, безусловно, могу - пишет Шуленбург
... описать те обстоятельства битвы, за которыми имел удовольствие наблюдать с высоты... Как только милорд герцог услышал удары орудий на моей позиции, он с принцем Евгением приехали ко мне. Принц, подъехав, сказал: В самом деле, Лоттум нанёс решающий удар [a fait un coup de partie], на что я немедленно ответил: Если это был решающий удар, вы кое-чем обязаны и мне, поскольку мы не только отогнали французскую кавалерию от нашего фронта пушечным огнём, но также взяли на себя труд вымести продольным огнём добрую часть вражеских траншей, перегораживающих поле. И, монсеньёр - я обратился к милорду герцогу - французы ушли из этих траншей, не медлите, займите их - конечно, повернув фронт - несколькими батальонами, и, молю вас, без промедления![203]
Итак, в тот момент, когда враг, задействовав всю свою пехоту, оголил центр, Мальборо снова мог свободно распорядиться резервом первоклассных и свежих войск. В истории этой громадной, путаной битвы, со многими противоречивыми, по большей части туманными обстоятельствами, нам определённо известно то, что Мальборо был с Шуленбургом на лесной опушке в некоторое время до полудня, и в самом начале первого, возвратившись на свой прежний командный пункт за Большой батареей, отдал ряд приказов, вырвавших победу из челюстей поражения. Он приказал Оркни вести англичан с несколькими прусскими батальонами в атаку на линию реданов. Он перестроил артиллерийские силы в центре так, чтобы вести по этим укреплениям перекрёстный огонь. Он приказал Овернскому с его тридцатью эскадронами немедленно идти за Оркни. Он вызвал с левого фланга Гессен-Касселя и пустил следом за Овернским. Он приказал всем кавалерийским силам изготовиться к наступлению. Теперь он, верно, чувствовал себя так же, как в день под Бленхеймом, когда победа - вопреки всем невезениям и несчастьям - оказалась в его руках.
До сих пор британская и прусская пехота стояли в строю под жестоким пушечным огнём, близко к передовой. По приказу Мальборо, Оркни повёл их вперёд, выстроив батальоны в одну линию, на реданы французского центра - откуда, по их наблюдениям, уже некоторое время не исходило ни выстрела, ни дымка. Теперь же гусарские патрули, ушедшие галопом вперёд, скакали там и тут вокруг реданов, врываясь, на некоторых участках, и внутрь, и подавали сигналы о том, что укрепления либо пусты, либо удерживаются слабыми силами.
Около часу дня - сообщает Оркни - мои тринадцать батальонов[204]в вошли в укрепления, и мы взяли их очень легко; так как при нашем подходе они покинули их и отошли к своему правому флангу... Итак, нам никто не препятствовал. Не претендуя ни на какую долю славы (мы просто воспользовались ситуацией), я, тем не менее, нисколько не сомневаюсь в том, что именно эти тринадцать батальонов, почти без единого выстрела, выиграли в тот день битву. Но этот успех достался храброму Оркни не по случайности. Он стал дарован гением Мальборо, возобладавшим, в конце концов, над всей сумятицей битвы.[205]
Среди британских батальонов, наносящих решающий удар, идут и Камеронцы, и мы различаем в их рядах хмурого и величавого человека - майора Блекаддера, воодушевляющего своих людей, говорящего с Богом; он поедает взором амаликитян, веря, что здесь, при его жизни, встанет очередной Эбенезер.
Атака Оркни
То была - пишет он:
... важнейшая битва, организованная так тщательно, проведённая так хорошо, как никакая из виданных мною прежде - смелая и точная диспозиция, замечательное исполнение. Каждый был на своём месте, я никогда не отмечал в войсках лучших готовности, храбрости, решимости. Лица солдат, сияли живой и искренней радостью, предвкушением победы. Господь небесных воинств шёл впереди нас, как командир нашего войска, и армия следовала за ним с молодецкой, весёлой дерзостью, потому что никто не сомневался в том, что мы побьём их.
Провидение распорядилось так, что пределом испытаний для нашего полка стало стояние под пушечным огнём; полк наш никогда прежде не попадал под такой жестокий обстрел, и мы понесли значительные потери. Но солдаты выносили его, не пытаясь уклоняться, с большим терпением и великой храбростью. Что до меня, я был превосходно и с избытком снабжён, как всегда в подобных случаях, щедрым запасом благодати и силы, как того требовали труды дня. И день этот стал самым приятным в моей жизни. Я пребывал в полном покое; дух мой был твёрд упованием на Бога. Со мною всё обстояло великолепно - не будучи в спешке, и горячем деле, я усердно обращался к престолу благодати, иногда с молитвой, иногда со славословием, смотря по тому, как являло себя Провидение; иногда во весь голос, иногда про себя. Я не испрашивал о защите моей жизни; я думал, что достаточно просто верить, покорствовать, и быть Его орудием.[206]
Но если в жизни майора никогда не случалось более приятного дня, тот же день взыскал совсем иную плату с его полковника. Кранстаун, чьи даровитые письма и критики несколько раз приводились в этой книге, стоял во главе этого непреклонного полка. Ядро, размером с крикетный мяч - такие и по сей день можно подобрать на старых боевых полях - ударило его в левую часть груди и вышло через спину. Он упал с коня перед глазами Блекаддера, не успев молвить и слова. Командование перешло к Блекаддеру. Падут подле тебя тысяча - бормотал он - и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится.[207] И в таком настроении, в воодушевлении, водившем некогда Железнобоких, он вёл вперёд своих людей.
Французская гвардия, в новых с иголочки мундирах, поставленная на некотором расстоянии за реданами, даже и не попыталась контратаковать, заслужив тем злые насмешки и упрёки от французских армейцев. Только на левом крыле британцы встретили некоторое сопротивление; и все укрепления вражеского центра стали взяты малой кровью. Голландская пехота левого фланга, растерзанная после страшных потерь, но с несломленным духом, пошла, за своим принцем и уцелевшими генералами в третью атаку на усыпанную трупами тройную линию траншей. Все свидетельства говорят о замечательном энтузиазме голландских солдат: их приходилось скорее сдерживать, нежели воодушевлять. Как в начале сражения, так и теперь, голландцы платили кровью за каждый шаг по открытому пространству, и их храбрость, презревшая смерть, вынудила французское правое крыло, уйти, наконец, с поля.[208] Гессен-Кассель со своими двадцатью одним эскадроном успел к тому времени пройти через разрыв между реданами на левой стороне французской оборонительной линии, и, не дав врагу опомниться, быстро охватил доселе незыблемое французское правое крыло со всеми там укреплениями с фланга и тыла.
К четверти второго, британские батальоны полностью захватили и удерживали линию реданов. Теперь союзническая кавалерия могла дебушировать по многим проходам между укреплениями и постараться совершить боевое развёртывание на плато за ними. Перекрёстный огонь батарей поддержки предоставлял им некоторую защиту во время этой критически уязвимой операции. Тридцать голландских эскадронов князя Овернского, шедших в тесной близости за британской пехотой, хлынули в проходы, и развернулись для удара. Сразу же за ними шёл генерал Вуд со всей британской кавалерией. За ним, в свою очередь, выдвигались тяжёлые колонны прусской и ганноверской конницы, под генералом Бюловым и вся имперская кавалерия под началом герцога Вюртембергского и графа Фелена; всего, на врага в этом пункте напирали свыше тридцати тысяч всадников - эквивалент семи-восьми современных кавалерийских дивизий. Такое соединение конницы, пехоты, артиллерии, стало словно бы повторным воплощением центральной атаки при Бленхейме. Даже и враги восхищаются превосходным исполнением сложнейших манёвров в грохоте и столкновениях великой битвы; дисциплиной, честностью и взаимной добросовестностью между войсками разных наций; история запечатлела этот славный эпизод.
Атака кавалерии.
Мальборо со штабом выдвинулся вперёд, на позицию около одного из реданов, откуда мог управлять битвой в новой, решительной фазе. Пехотные бои в основном завершились, готова была начаться схватка кавалерии - куда большего размаха, нежели при Рамильи; фактически, величайшая из всех известных примеров.
***
Пока дела в центре получали развитие, измождённые и несколько дезорганизованные силы Лоттума, Шуленбурга и Уизерса в строю за и вдоль южной опушки леса Теньер, ожидали контрудара, приготовленного - очень дорогой ценой - маршалом Вилларом. Маршал массировал с этой целью более пятидесяти батальонов, собранных из остатков пяти бригад Элберготти, из всех войск, выведенных им из центра, из французских резервов, поставленных заранее в этой части поля. Две линии по фронту в одну милю стояли друг против друга, сблизившись в некоторых местах на две сотни ярдов. За Ла Фоли, в виду большей части французских частей левого крыла, прошёл некоторый кавалерийский эпизод, придавший духу солдатам Франции. Генерал Микло, с эскадронами Уизерса, завершил, наконец, путь вокруг лесного пояса, и его передовые эскадроны успели выстроиться для атаки на левый фланг вражеской пехоты. По ним ударили восемь эскадронов французских карабинеров. Они охватили фланг Микло во время развёртывания. По самому малому счёту шесть союзнических эскадронов стали порублены, оставшиеся бежали с поля, найдя убежище в лесу. Победители не давали пощады, раненых приканчивали на месте.
Вся французская линия изготовилась к атаке, когда из центра прибыл Сен-Илер - ветеран, опытный артиллерист. Он доложил Виллару об ужасном положении дел. Реданы пусты. В них врываются массы англичан. Сам он в последнюю минуту успел спасти свои орудия от захвата. Маршал, с присущей ему решительностью, не нашёл иного способа, кроме выступления двенадцатью батальонами, бывшими в тот момент у него под рукой, то есть частью сил, изготавливавшихся к общей контратаке. Стоявший против маршала, у кромки леса, Евгений, приготовился встретить французов на полном скаку, со всеми силами, какие мог повести в бой. По всему фронту началась интенсивная стрельба на близком расстоянии, линии колыхались и корчились под залпами, на землю падали раненые и мёртвые.[209] Маршал Виллар со штабом двинулся вперёд и попал под огонь. Лошадь его пала; пуля раздробила ему ногу ниже колена. Одновременно, с коня упал Элберготти с разбитым бедром, а генерал Шемро был убит. Адьютант и врач подбежали к распростёртому маршалу: тот отказался покинуть поле. В оказавшейся рядом избе нашли стул. Виллар пробовал руководить битвой сидя, но не смог превозмочь страшной боли. Он впал в беспамятство, и уже не противился, когда его понесли прочь. Он пришёл в себя лишь в госпитале, в Кенуа. По его собственным словам, Тем и закончилась для меня битва.
***
Можно не сомневаться в том, что выход из строя прославленного полководца, при одновременной потере Элберготти и Шемро, дезорганизовали командование французскими войсками в важнейший момент начала контратаки. Естественно, что французские авторы, сетовали и сетуют на то, что если бы не этот случай, они выиграли бы битву. Но перед ними стояли суровые и неуступчивые солдаты, столь же многочисленные, разъярённые потерями, одушевлённые успехом, под командованием Евгения. Непросто было бы оттеснить их к лесу - тем более, прогнать сквозь лес.
После замешательства, командование правым крылом принял Пюизегюр - офицер штаба, заслуживший добрую славу при Уденарде. Он организовал и распорядился планомерным отступлением. Некоторые полки, оказавшиеся в пределах двух сотен ярдов от союзников, дали последний залп на прощание, и, в течение четверти часа после ранения Виллара, пятьдесят батальонов с кавалерией поддержки вышли в хорошем порядке из зоны огневого контакта. Союзники, всё ещё обездвиженные не устранённым после прохода через лес беспорядком, были не в состоянии преследовать врага. Евгений лично приказал им оставаться на месте, закрепляться на местности, и поспешил к Мальборо, в новое средоточие сражения.
***
С раннего утра, французская кавалерия, стоявшая в открытом поле позади укреплений центра, серьёзно страдала от пушечного огня союзников. Уклон грунта был таков, что многие ядра, попадавшие в реданы, в гребни валов, рикошетировали вперёд, прорубая кровавые просеки в плотно стоявших эскадронах. Союзническая кавалерия не получала такого урона, поскольку их положение на местности не было уязвимо для рикошетных попаданий. Тем не менее, французская конница осталась почти столь же многочисленной, как союзническая. Французы также оставили за собой преимущество атаки всеми силами на врага, не закончившего развёртывания. Так и было сделано - и безупречно превосходные эскадроны, так долго простоявшие под экзекуцией артиллерийского обстрела, выплеснули в атаке всю накопившуюся ярость, получив, наконец, врага, с которым можно было схватиться. Маршал Буффлер, узнав, что верховное командование перешло к нему, встал во главе Мезон дю Руа, Королевской конной гвардии, и сразу же после того, как Овернский развернул двадцать эскадронов за реданами, ударил по нему с этими великолепными войсками.
A, французская кавалерия; B, французские пехота и артиллерия; C, пехота союзников; D, артиллерия союзников; E, кавалерия союзников. Из Marlboroughs Battlefields Illustrated: Malplaquct опубликовано Major A. H. Burne, D.S.O., R.A., в The Journal of the Royal Artillery, vol. lx, p. 48.
Оркни, чьи батальоны успели к тому времени встать по всей линии реданов, наблюдал за боем вблизи. Они спустились и атаковали, когда тридцать наших эскадронов ещё не успели выйти, и так набросились друг на друга что я, искренне говоря, никогда не видел подобного. Враг отбил голландских кавалеристов Овернского на реданы и в проходы между ними. Но здесь преследование захлебнулось под плотным огнём британской пехоты и орудий. Как только неприятель отскочил, конница союзников снова хлынула вперёд по проходам. Пришёл генерал Вуд со всей британской кавалерией. Бой пошёл преимущественно на саблях. Оркни, со своим лаконическим слогом ветерана, пишет с глубоким волнением: Мы шли напролом, в особенности четыре английских эскадрона. Джемми Кемпбел, во главе Серых драгун, дрался, словно архангел, он прорвал обе их линии. То же Пантон, с маленьким лордом Ламли во главе одного эскадрона Ламли и одного - Вуда.[210] Бой подступал и откатывался. Мезон дю Руа, возглавленная Буффлером, дравшимся с мечом в руке, снова потеснила голландскую, британскую и прусскую конницу, постоянно мешая им развернуться за реданами в достаточной силе. Но размеренный повзводный огонь британской пехоты всякий раз останавливал победоносных кавалеров. Уверен в том - говорит Оркни - что если бы там не было пехоты, они выбили бы с поля нашу конницу.[211]
Отступление французов.
Шесть раз удары французов срывали развёртывание главных сил союзнической кавалерии на плато. Мальборо лично водил в бой британские и прусские эскадроны. Затем прибыл Евгений со всей имперской конницей. Гессен-Кассель занял положение на левой стороне линии. В конце концов, Буффлер, убедившись в невозможности сбить с реданов и решительно оттеснить хорошо укрепившуюся, прекрасно обученную пехоту, отвёл французскую кавалерию на несколько сотен ярдов к югу - на пустошь Мальплаке. Возобновившийся там кавалерийский бой шёл в непрерывных ударах ещё более часа.
Но в целом битва была уже отыграна. Французское левое крыло в полном составе вело отступление на Кьеверн. На другом фланге, эскадроны Гессен-Касселя угрожали тылу французского правого крыла. Принц Оранский со своими героическими согражданами прошёл в последней атаке три линии траншей. Престарелый, доблестный Буффлер, неутомимый в долгих усилиях, не забыл своих обязанностей командующего. Оба его крыла отступали. Его центр был прорван; его кавалерия отходила под ударами численно превосходящего противника, сохраняя при том хороший порядок. Он взял на себя задачу прикрывать с кавалерийскими силами общее отступление, идущее уже полным ходом. К трём часам дня французы уходили в трёх направлениях: на Кьеверн, Баве и Мобеж.
После жестокой битвы с неуступчивым противником союзники остались в таком состоянии, что не могли пуститься в преследование. Пехота слева и справа была побита до обездвиженности. Нетронутые британские батальоны центра остались единственной связью между двумя дезорганизованными крыльями. Конница дошла в преследовании до реки Оньон, но французы организовали сильный пехотный арьегард, и их кавалерия - пусть и разбитая - осталась страшной силой. И Мальборо, и Евгений вполне убедились в том, что не могут требовать от своих солдат дальнейших жертв. Битва была выиграна; союзники разбили лагерь на кровавом поле. Мальборо ушёл в свой шатёр, установленный у мельницы Сарта, и здесь закончил то письмо Саре, какое писал с перерывами, начиная с утра 9-го. Приведенное ниже факсимиле показывает, как мало сказались на его аккуратном почерке только что закончившиеся испытания. Жестокое напряжение двухдневных манёвров и битвы; долгие часы у линии фронта, под пушечным огнём; душевное возбуждение и атака в рядах кавалерии; тридцать - сорок тысяч мёртвых и раненых, усеявших поле, чудовищная ставка в отыгранной игре, не сказались ни на спокойствии его манер, ни на обычной его невозмутимости. Он перечитал написанное накануне, взял перо и добавил:
Джон к Саре после Мальплаке. Из манускриптов Бленхейма.
11 сентября 1709.
Я так устал, что в силах сказать тебе лишь о том, что сегодня мы отыграли очень кровавую битву: в первой половине дня мы побили их пехоту, затем - кавалерию. Хвала Богу Всемогущему, теперь в нашей власти заключить мир, какого пожелаем, и вполне надеюсь на то, что это было последнее моё сражение; но ничто в мире не доставит мне счастья, пока ты недобра ко мне.[212]
Бойня при Мальплаке ужаснула Европу. Характеризуя эту битву, её, иногда, сравнивают с битвой при Ландене, но последняя далеко уступает Мальплаке в кровопролитности. Заявленные потери союзников составили двадцать четыре тысячи солдат и офицеров; французы потеряли не менее двенадцати тысяч вероятнее, около пятнадцати. Гекатомба того дня оставалась непревзойдённой вплоть до 1812 года - до Бородино. Современному массовому сознанию, одичавшему от десятикратно больших чисел Великой войны, фронты которой простирались куда шире, а сражения, зачастую, длились неделями затруднительно усвоить, какой силы шок потряс тогда сложную конструкцию культурного общества старого мира.[213] И Мальборо переживал случившееся паче прочих. Бойня при Мальплаке бередила его ум; язвила совесть; здоровье его пошатнулось. Он вполне проникся зрелищем груд раздетых тел, когда пробирался через страшный лес Теньер; когда ехал по участку, где прошли атаки голландцев.
Очень кровавый день записал Гослинга 13 сентября борьба длилась более шести часов с таким упорством и при такой неопределённости в исходе, что мне и описать невозможно. Принцы и те генералы, кто видели вчера левую часть боевого поля, цепенели от ужаса, глядя на наших людей павших перед траншеями и в траншеях шеренгами, как шли в атаку.[214]
Иностранный автор пишет:
Батальоны голландской гвардии оставили на поле около тысячи двухсот страшно изувеченных тел, по большей части грабительски раздетых, полёгших рядами перед французскими траншеями. Тех, кто шли впереди, словно бы косило косой, и они падали ниц, ровными шеренгами, в сторону вражеских укреплений. За ними, во рву, трупы лежали так густо, что не было видно и клочка земли. И если добавить к этому зрелищу крики и стоны и хрипы тяжелораненых, вы, в некоторой мере, получите представление об ужасах ночи, наступившей после битвы при Мальплаке.[215]
Все долгие военные годы его жизни чуть ли ни с самого детства не укоренили в Мальборо того отстранения от человеческих страданий, какое так часто обращает в лёд сердца великих воителей. При всех непререкаемых обязанностях делать очень грязную работу, Мальборо оставался на удивление сопереживающим человеком. В нём не было ничего от фанатической жестокости Кромвеля в Уэкфорде и Дроэде. Он не смог бы, подобно Наполеону при Эйлау, беззаботно обронить в присутствии смерти: Ce sont de la petite espce. Горестно пишет он видеть бездыханными тех многих храбрецов, с коими прожил последние восемь лет; когда мы, ещё накануне, уверенно думали о скором мире.[216] Его ужасала участь раненых - по меньшей мере, пятнадцати тысяч изувеченных людей всех народов, обоих армий - оставленных его попечению. Я едва нашёл время для сна, представители нескольких государств терзали меня просьбами об уходе за их ранеными.[217] Доступные ему средства, сама наука тех дней были безнадёжно несоизмеримы с задачей. После битвы прошли дни, а леса всё ещё кишели изувеченными человеческими существами. Все стороны свидетельствуют в том, что Мальборо предпринял всё возможное для помощи страдальцам. Он пригласил Буффлера слать телеги, не медля, не затрудняясь формальностями, и забирать всех раненых французских офицеров и солдат под одно лишь их обещание не возвращаться к службе. Он сам отослал к неприятелю раненых ирландцев. Он опустошил до дна свой походный денежный ящик ради облегчения участи раненых, и поведение его в те дни нашло искреннее уважение во всех сопричастных странах. Все знали, как тяжело ему пришлось в битве, с какой отвагой он действовал,[218] и, вместе с тем, видели в нём и искреннее сострадание.
Битва в равной степени изнурила дух и истощила силы и Мальборо и всей его армии. Как при Бленхейме, он вложил в дело всё своё умение, провёл битву со всей страстностью. Его план принёс успех. Он выиграл во всех пунктах. Врага удалось выбить из всех укреплений, вытеснить с поля в мучительнейшей борьбе. Но неприятель не побежал и не был разбит. Они ушли, как уходит армия, и, несомненно, как гордая армия. Они отступили, но ободрились. Их побили, но они гордились собой.
Многие французские авторы винят Виллара в том, что он играл оборонительное сражение: на деле, маршал наилучшим образом использовал наличные силы. Так, Фекьер, самый амбициозный в суждениях и обманывающийся в предмете военный критик, строит иллюзорные планы, рассуждая о французской атаке по залесью, о широчайшей линии обороны за лесами. Напротив, современная военная мысль могла бы оттрактовать решение Виллара как, одновременно, и простое, и благоразумное - какими и должны быть все важные военные дела. Не имея возможности состязаться с союзниками на открытом поле, он измыслил, каким способом сможет провести генеральную пробу сил, уплатив наименьшую цену. Оперев крылья армии на лесные массивы, прикрыв центр перемежающимися укреплениями, он выстроил фронт, который не дерзнул бы атаковать никто - никто, кроме армии, под началом Мальборо и Евгения, в численном большинстве, с восьмилетним, непрерывным опытом одних побед. Он взыскал с союзников чудовищную плату кровью за проход по своим укреплениям и засекам; а сам всё это время вёл маневренную битву вокруг и среди выстроенных и отлично выбранных им самим рукотворных и естественных препятствий. Они вытеснили его с поля, проявив чудеса храбрости, показав тактическое умение, выдержав обильное кровопускание. Победа досталась им; но если бы человек умел возвращаться в прошлое, никто из союзнических генералов не стал бы повторно затевать эту битву; и ни один из них не пускался в такую же битву впредь.
***
Англия успела привыкнуть к победам, Франция к поражениям. Союзников постигло разочарование им не удалось добиться всего. Французы ликовали: им удалось сохранить многое, избежав худшего. Буффлер писал ликующие письма Людовику XIV. Виллару выпало страшное испытание. Разбитые нога и коленный сустав повергли его в долгие мучения, много дней жизнь его висела на волоске. Он, с простотой и достоинством, рассказывает нам в мемуарах о том, как мучился на протяжении двух месяцев после того, как пришёл в сознание в Кенуа: как он готовил себя к смерти; как, в конечном счёте, лишился ноги. Он рассказывает, как однажды, утром, хирург, притворившись, что пришёл только для очередной перевязки ран, вдруг приказал помощникам схватить маршала и крепко прижать к столу, чтобы тот, корчась от боли, не мешал им; и как они оголили всю кость, и выяснили в точности, как прошла пуля. Наконец, он пошёл на поправку. Тем временем, его везли в Париж на медленных каретах. И когда Виллар на своём ложе проезжал по разорённым войной французскими городам, его приветствовали изъявлениями благодарности и почёта: ему воздавали по заслугам; сам он радовался и, как Буффлер, писал ликующие письма о прошедшей битве.
Голландцы стойко приняли свои потери. Высокие и могущественные господа написали Мальборо в самых лестных терминах, хваля и благодаря его. Руководители страны неложно признали свою ответственность за то, что давили на своего командующего, настаивая на битве. Удивительно, как умалилось влияние голландской мирной партии - если вспомнить, какую силу она имела в прежние и не столь тяжёлые годы. Прежде, Мальборо старался удержать голландцев от заключения сепаратного мира, в течение нескольких лет это было одной из главных его забот: и мы увидим, как в последние четыре года войны Голландия вела себя неуступчивее и неумолимее прочих держав - участниц Союза.
Тем не менее, бойня легла на республику мрачной тенью. Здешняя радость - писал Гораций Уолпол из Гааги (17 сентября)
... несоразмерна успеху; горе вдов, сирот и помолвленных дев, лишившихся мужей, отцов, и возлюбленных, настолько владеет этим флегматическим народом, что, думаю, побитых французов поносят здесь меньше тех ликующих голландцев, кто благовестят победу; хотя, по правде говоря, голландские войска пострадали очень жестоко: в среднем, в каждом их батальоне - из тридцати, пошедших на восемьдесят французских - не осталось и сотни человек; они дрались с величайшей храбростью и решимостью, но без поддержки стали разбиты в прах; и здесь весьма ропщут на ганноверские войска - их (так говорят) отправили в свою очередь на помощь голландцам, и они не пожелали идти, хотя их уговаривал сам князь Нассау; тогда этот молодой герой ещё раз собрал свои разбитые войска, взял в руки флаг, пошёл наступать в одиночестве, прошёл вперёд на сто шагов, и воодушевил своих бедных солдат так, что они одержали сокрушительную победу над подавляюще многочисленным врагом.[219]
Когда Гослинга, навещая своего друга Слингеландта, дерзнул упрекнуть его в том, что тот бездумно порубил так много прекрасных деревьев в своих владениях, Слингеландт остроумно заметил, что и сам Гослинга мог бы подумать, прежде чем так легко соглашаться на битву при Мальплаке, прекрасно зная двух Принцев и их обыкновенный взгляд на дела такого рода.
Сам Гослинга закоренел в нераскаянии. Он едко отписал Гейнзиусу, когда последний выразил разочарование кампанией.
* Мы с основанием сможем гордиться, если завершим кампанию взятием Монса. Разве это так мало - взять две сильнейшие крепости в Европе, выиграть в труднейшей и самой кровопролитной из всех доселе известных битв? Вы, впрочем, кажется мне, полагаете, что мы можем пройти маршем прямо в Париж. Позвольте открыть вам правду: армии не ходят, подобно путешественникам, находя стол и дом при каждой станции.[220]
Никто не спорил с тем, что одержана великая победа, и не оспаривал того, что победа эта была добыта одними лишь неустрашимостью солдат, умениями и рвением их Военачальников. Но, равным образом, никто не сомневался и в том, что за победу уплачено паче нужды, и что случившееся - зловещее последствие провала весенних переговоров, когда до мира, казалось, было рукой подать. Лондон на месяц проникся впечатлением триумфа. Звучали громкие здравницы, каждый верил в скорое и уверенное завершение войны. Но тори вскоре оправились после неудач. Они решили представить битву истинным несчастьем. Хотя британские потери не превысили и двух тысяч, они кричали о них куда громче голландцев, потерпевших вчетверо больший урон. Мы можем составить представление о концентрации источаемого ими яда из следующего письма одного из них, сэра Томаса Мансела к Харли (26 сентября): Как только я узнал о том, сколько наших полегло на поле, я немедленно заключил, что мы удовлетворились одной такой славой, и ни о какой великой победе нет и речи; и если бы великий человек нашёл в себе силы не ходить на поводу у биржевых спекулянтов, он отыграл бы битву двумя днями раньше или двумя днями позже.[221] В таких обстоятельствах королеве ничего не стоило ограничиться весьма умеренным энтузиазмом. *Я, как и ты, предполагал - пишет Мальборо Саре (3 октября) - что миссис Морли обронит в твоём присутствии какие-то слова о победе, и выкажет некоторую заботу о моей безопасности. Если не ошибаюсь, она повела себя именно так в прошлом году, после Уденарде... Прошу тебя передать ответную от меня любезность мистеру Менуорингу; дай ему знать, что Савойский принц и его покорный слуга назвали последнее дело битвой в лесу Теньер.[222] Последнее, впрочем, не тот предмет, в котором окончательное слово осталось за Савойским принцем или за покорным слугой мистера Менуоринга.
Аргайл, вернувшись домой в конце кампании, обрушился на Мальборо в палате лордов, горько упрекая его в дурном руководстве операциями и расточительстве солдатских жизней. Но виги в полной мере использовали силы своей партии и парламентские возможности. Они объявили Мальплаке знаменательной, кульминационной победой герцога. Они провели благодарности в адрес Мальборо в обеих Палатах. Тори, раздавленные столь мощным напором, могли лишь ходить с опущенными лицами, бормоча оскорбления и клеветы. Татлер напечатал ядовитую пародию на хвастливые письма Буффлера и Виллара.
Настоящим сообщаю Вашему Величеству о том, что во имя вашей немеркнущей славы и с целью разгромить Альянс, ваши войска проиграли очередное сражение. Артаньян делал дивные дела, Роган творил чудеса, Гиш делал удивительные дела, Гатьо творил чудеса; вся армия отличилась, каждый делал удивительные дела. И, уверяю ваше величество в том, что в конце этого дивного дня мы бежали с поля, не уступив и пяди земли. Враг шёл за нами, выказывая истинное уважение, а мы бежали от них прочь со львиной храбростью.[223]
Смерть полковника Кранстауна открыла вакансию, на которую, между прочими, претендовал и майор Блекаддер. Преданный офицер ждал решения герцога, укрепляя себя благородными и благочестивыми мыслями. Он знал, что не от востока и не от запада и не от пустыни возвышение, но Бог есть судия; и всё-же волновался как то видно из его писем жене. Прочие претенденты суетились и настаивали, и он боялся, как бы его не обошли за счёт влиятельности и фаворитизма. Если так, он решил уйти в отставку. Пусть другие, имеющие должные способности, добывают места и посты обещаниями и нахальством. Я получу повышение благопристойным образом, или уступлю, потому что не желаю насиловать свою натуру Возможно, этой зимой ты станешь или подполковницей, или женой фермера.[224] Но отвага удостоилась награды; всё прошло правильным образом. Честь стала воздана по заслугам. Провидение, действуя посредством Мальборо, оградило интересы Блекаддера. В октябре он получил повышение и принял командование Камеронцами: имя его останется жить в этом славном полку.
Битва упрочила государственный кредит. Годольфин пишет Мальборо (16 сентября): *Я воспользовался полномочиями, данными мне парламентским Актом - они разрешили мне входить в соглашения с Банком на любую сумму, не превышающую одного миллиона двухсот тысяч фунтов - и согласовал дополнительную эмиссию в четыреста тысяч фунтов в казначейских векселях. Вот благотворное и отличное влияние вашей битвы.[225] И (20 сентября):
Добавлю следующее: после вашей победы вчера я объявил Банку о том, что теперь, следуя разрешению, данному парламентом на прошлой сессии, они могут заключить со мной договор о дополнительном выпуске в 600 000 фунтов в векселях Казначейства для государственных нужд. Мои слова нашли отличный приём, и надеюсь, возымеют должный результат; но сэр Гилберт Хиткот, управляющий Банка, сказал мне, пользуясь случаем: Умоляю вас, мой лорд, не доводите нас до гнилого мира. Прошу вас объясниться ответил я что вы называете гнилым миром? Я назову любой мир гнилым объяснил он если мы не получим Испании, а иначе не обретём должной безопасности; сейчас они гнутся, так что не дайте нам их выпустить, пока мы не доведём войну до победного конца. Однако, сэр Гилберт - сказал я - прошу вас хоть немного войти в обстоятельства герцога Мальборо и мои собственные; нас ежедневно бранят за потаённое, по их словам, намерение как можно дольше тянуть войну; нам говорят, что накинутся на нас наступающей зимой за то, что мы отвергли хороший мир, и настаиваем на условиях, невозможных для французов. Он немедленно ответил: Так говорит компания испорченных мерзавцев; даю ручательство в том, что мы постоим за вас.[226]
После Мальплаке французы ушли за рубеж реки Ронели, вошедшей составной частью в оборонительную линию Виллара. Союзники получили свободу рук для осады Монса. Буффлер приступил к распространению оборонительных построений от Валансьена к Самбре с целью защитить Мобёж. Мальборо хотел опередить его в интересах следующей кампании. Он, по его собственным словам, предпочёл бы оставить Монс и осадить Мобёж, но убедился, что этого невозможно предпринять до взятия Монса. Французские авторы утверждают, что голландцы склонялись к снятию осады Монса. Мальборо и Евгений настаивали на том, чтобы исполнить дело до конца. Виллар предложил битву с целью спасения Монса, и Монс должен был пасть хотя бы для того, чтобы Виллар уверился в своём проигрыше при Мальплаке. Помимо прочего, неослабное давление на Францию вплоть до самого конца кампании могло оказать важное влияние на ход переговоров о мире. Соответственно, осаду Монса решили продолжить. О доставке осадного парка распорядились ещё до битвы; парк пошёл вниз, по Шельде, от Турне к Брюсселю, и, затем, по дорогам до Монса. Он, впрочем, не успел прибыть до 25 сентября. Тем временем осадные работы завершились, всё было приготовлено к штурму.
Мальборо заменил восемнадцать батальонов, из наиболее пострадавших при Мальплаке, на двадцать четыре других, отобранных из разных гарнизонов. Тем самым, он восстановил численность армии. Буффлеру удалось провести два батальона в Монс до полного блокирования города. Он также усилил гарнизоны в Конде, Мобёже, Шарлеруа, Дуэ, Ландреси за счёт Ипра и Эйра, и пополнил свои поредевшие части людьми, набранными в гарнизонах. И даже тогда его сильнейшие батальоны насчитывали едва ли по четыреста человек. В конечном счёте, он сосредоточил силы под Люксембургом и в окрестностях Шарлеруа, угрожая союзническим сообщениям с Брюсселем, нападая на фуражиров. Евгений, Оранский и Гессен начали осаду с 31 батальоном и 31 эскадроном, ещё 27 батальонов подошли позднее. Мальборо с армией прикрытия встал к югу и юго-западу. Осадный парк пришёл в целости; траншеи открыли 25-го числа - и в тот же день в траншеях ранило Кадогана, чьи обязанности предполагали личное присутствие в самых опасных местах.
Осада Монса
Джон Саре
26 сентября 1709
*С большими трудами, но, наконец, мы получили некоторую часть нашей артиллерии из Брюсселя, так что открыли прошлой ночью траншеи, и в этих траншеях ранило бедного Кадогана. Он получил ранение в шею: надеюсь, что всё закончится хорошо, но пока он не поправится, я должен буду сам исполнять множество дел, и времени для отдыха останется совсем немного. Я был с ним этим утром, когда ему перевязывали рану. И так как он очень толст, мы более всего опасаемся развития лихорадки. Нам остаётся терпеливо ждать: хирург вынесет суждение после двух-трёх следующих перевязок. Надеюсь, он, с Божией помощью, поправится: ведь я полностью завишу от него. Теперь, за месяц до завершения кампании, здесь стоит очень хорошая погода, и наши люди остаются в добром здравии что очень важно: ведь некоторые полки сильно ослаблены прошедшей битвой.[227]
Маршал Буффлер хотел препятствовать осаде, но Людовик XIV более заботился о безопасности Мобёжа. Он и его военные советники одинаково с Мальборо видели в этом городе особую важность. Король сказал Буффлеру, что для спасения Мобёжа может пойти на риск следующей битвы. Буффлер полагал, что Мобёж достаточно силён для того, чтобы продержаться, по крайней мере, до конца сезона. Тем временем осада Монса продвигалась по плану, брешь-батареи безжалостно исполняли свою работу. В конце сентября, Бервик, присланный помогать Буффлеру, провёл личную разведку прикрывающей позиции Мальборо и сообщил, что она слишком сильна, и не может быть атакована. 20 октября Монс капитулировал. Французская армия сконцентрировалась для защиты Мобёжа, но Мальборо, ввиду плохой погоды, трудностей осады и нехватки фуража, принял уже решение о роспуске армии на зимние квартиры. Он пишет Годольфину со своей обыкновенной аккуратностью: Рад сообщить вам о том, что в этом году мы сэкономили более трети средств, отпущенных нам парламентом: этих денег хватит на дополнительные десять тысяч человек.
***
Несчастья неотвязно преследовали союзников в Испании. Новости о поражении Голуэя при Кайе оказали ожидаемо скверное влияние на ход мирных переговоров в критические майские дни 1709 года. В любой из оставшихся дней кампании значимый успех на Полуострове мог бы обеспечить Европе мир. Почти невыносимое напряжение во Фландрии, ход мирных переговоров, вынуждали французские войска в Испании к одной лишь обороне. К концу летних месяцев, обстановка, как военная, так и политическая, заставила Людовика XIV отозвать все наличные войска во Францию. Все условия благоприятствовали достижению важной, остро необходимой победы - но остались без употребления.
Хотя война и возобновилась с самым широким размахом, переговоры о мире шли беспрерывно. Торси и Руйе вернулись во Францию в июне, но Петкум с тех пор вёл с обеими сторонами обширную переписку. Ближайшей целью виделось возобновление конференции. Нужно напомнить читателю о том, что разрыв произошёл не по вопросу об эвакуации Испании: стороны были в том согласны; преткновением стал способ или гарантии, обеспечивающие эвакуацию. Новые дискуссии пошли об альтернативах вредоносной статье XXXVII. Говоря о принципе, французы не отказывались передать в залог некоторые города во Франции, но не были готовы - да и не могли - передать в залог испанские города равной ценности. Но виги и император настаивали - и тянули за собой голландцев в этих настояниях - на передаче испанских городов. Затем обнаруживалось и дальнейшее препятствие: французы требовали немедленного перемирия, на что союзники никак не желали соглашаться. Итак, и до, и после Мальплаке, лето и осень шли в бесплодных словопрениях.
Неверно - пусть некоторые авторы и утверждают противоположное - полагать, что битва сделала французов уступчивее. Наоборот, мы читаем в переписке Торси: Последняя битва скорее одушевила нацию, нежели подорвала наш дух (27 сентября).[228] Тем более что надежды Франции упрочились перспективой новой Северной войны: побитый и интернированный Карл XII мог бы, по их соображениям, привлечь и отобрать у союзнических армий значимые германские контингенты. С завершением кампании и роспуском армий по зимним квартирам, французские требования силою вещей утеряли силу, и переговоры приняли более благоприятный оборот.
Мальборо принимал неоспоримое, ясно отслеживаемое участие в этой дипломатической торговле. Он не считал, что ему стоит настаивать на своей точке зрения каким-либо официальным образом. В том, что касалось формальностей, он строго придерживался поступавших из Англии инструкций, и во многих письмах предписывал то же и Тауншенду. Но тайно, за сценой, он делал всё, что было в его силах для таких смягчений в требованиях союзников, какие позволили бы возобновить конференцию. В повторявшихся личных письмах к Гейнзиусу и Тауншенду, он заявлял, что передача в залог городов Испании невозможна для короля Франции, и что настаивать на том значит, на деле, настаивать на продолжении войны. Он был вполне готов к сепаратной кампании в Испании, и не видел серьёзных проблем в удалении оттуда силой короля Филиппа V после заключения мира с Францией.[229]
Возможно и вероятно, что Евгений, как то было в обыкновении между ними, разделял мнение Мальборо, и два Капитана вместе с Гейнзиусом вошли в отдельные от Лондона с Веной переговоры, стараясь добиться жизненно важного результата. В ноябре эти трое обеспечили поездку Петкума в Париж. Миссия Петкума стала первой мирной попыткой предпринятой по инициативе союзников. Они не могли дать Петкуму обширных полномочий. Статья XXXVII и ей подобные, обязывали Людовика предпринять конкретные меры к эвакуации Испании в ограниченный, двухмесячный срок. Петкума уполномочили исключить такое условие. При всей малости уступки, дух, в котором шло предложение, и сам приезд Петкума должны были стать проверкой искренности стремления французов к миру. И если бы Торси и его господин остались в настроении начала года - в той подавленности, в какую поверг их голод - путь к мирному договору мог бы открыться всем сторонам. Но Петкума с его предложениями приняли в Париже холодно. Французский двор уступил лишь настолько, что допустил возможность возобновления конференции на основе предложенного содержания предварительных условий. В то же время, французы заговорили о том, что предметом такой конференции должны стать не только отдельные, выявившиеся прежде расхождения, но полный пересмотр всех прелиминарных условий. Гейнзиус принял этот ответ, как категорический отказ, о чём прямо и сообщил вернувшемуся в обескураженности Петкуму.[230]
Мальборо убедился в неискренности французов. В Гааге и Лондоне поднималось раздражение; союзники делали публичные заявления о том, что готовы со всей решимостью вести войну и в 1710 году. 14 декабря голландцы послали Анне воинственное письмо. Французы, встав перед такой решительностью, стали уступчивее. Надежда отвлечь союзников на север не возымела действия и померкла,[231] и в январе они определённо обещали согласиться со всеми прелиминариями при том обязательном условии, что стороны преодолеют трудности, связанные со статьёй XXXVII. Главы союзников собрались в Гааге, пошло бурное обсуждение. Голландская мирная партия, возглавляемая Байсом и ван дер Дюссеном обрушилась на Гейнзиуса, требуя конференции, объявив даже о том, если не получат согласия, то ни провинция Утрехт, ни город Амстердам, не станут вотировать за ассигнования на новую кампанию.
У нас есть лишь отрывочные сведения об участии Мальборо в этих дебатах. Но, определённо, помогая Гейнзиусу успокоить ярость Байса и голландской мирной партии, он желал удовлетворить последних в главном. На деле, он проводил то предложение, что если конференция всё же откроется, переговоры должны вести два главных адвоката мира - Байс и ван дер Дюссен. Такой ход открывал замечательную возможность для соглашения - если соглашение вообще достижимо - а если нет, удовлетворял мирную партию, которой предоставили все средства к достижению мира. В конечном счёте, стал принят именно такой курс.
***
Какие бы споры ни велись о последствиях Мальплаке, один факт оставался незыблемым: до мира оставалось не ближе, чем в июне. Явилось течение, куда более влиятельное, нежели всё, что исходило с боевых полей. Мир постепенно начал убеждаться в том, что Мальборо теряет властные возможности. И убеждение это стало влиять на ход войны как фактор постоянный и непосредственный. Французы всё более понимали, что могут и потянуть время. Мальборо нужно было восстановиться в теперь уже собственной, независимой позиции во главе Союза и успеть с этим до полной потери власти в родной стране. Он спешил, и время неумолимо преследовало его.
Уже в мае 1709 года он послал Крагса в Лондон для тщательных розысков в канцеляриях Малой печати. Он надеялся отыскать прецедент пожизненного назначения главнокомандующим. 20 мая Крагса дал совершенно разочаровывающий ответ.
*Я постарался найти материалы о назначении генерала Монка, и не обнаружил их ни в [не читаемо], ни в делах Малой печати, но только в архивах. Насколько я выяснил, его назначили вплоть до изволения. Отсылаю вашей светлости выписку из материалов о его назначении и то, что я усвоил из мнения лорда-канцлера: пожизненное назначение кажется ему новацией, может навлечь ложное истолкование, но, тем не менее, дерзну сказать: двадцать человек против одного встанут за то, что вы заслуживаете куда большего...[232]
И, месяц спустя, в ответ на более официальный запрос от герцога, сам лорд-канцлер сообщает следующее: (23 июня)
* Во исполнение распоряжения вашей светлости на тот предмет, в каком, оказав мне честь, вы изволили мне довериться в вашем последнем письме, я провёл настолько тщательное исследование, какое только и можно было сделать без излишнего привлечения внимания, и смог найти что подобное пожалование в какое бы то ни было время не давалось иначе, чем на срок, то есть до особого распоряжения. Единственно [если только] в канцелярии Констебля может найтись прецедент, относящийся, самое позднее, к тринадцатому году правления Генриха VIII, после чего таких пожалований не делалось, за исключением особых случаев и с немедленным последующим [отзывом, прекращением]. [Я] не думаю, что ваша светлость найдёт в примерах этого древнего обычая и архаичной должности какой-либо способ к решению возникшего теперь вопроса.[233]
Ответы никак не обнадёживали. Двое авторитетных людей один близкий к Мальборо и приверженный ему человек; второй самый дружески расположенный к герцогу кабинетский коллега, дали неблагоприятные отзывы. Дело стало отложено на несколько месяцев. Но осенью острота европейской ситуации подвигла герцога к дальнейшей попытке. В октябре, он обратился напрямую к королеве, и, когда Анна отвергла прошение, заявил резкий протест, настаивая на том, что против него обращены враждебные интриги. Континентальные историки сетуют на отсутствие этих писем в труде Кокса многотомном собрании корреспонденции Мальборо. На самом деле, никому так и не удалось отыскать и следа этих писем. При том, с какой тщательностью герцог и Сара хранили всю переписку с королевой, можно с основанием предполагать, что письма эти были уничтожены. Определённо, худшего времени и неудобнейших обстоятельств для такого прошения и найти было бы невозможно. Более того, никакие враги Мальборо не выдумали бы лучше, и Харли без труда убедил королеву отвергнуть притязание Мальборо.
Королева Мальборо.
Виндзор. 25 октября 1709 года.
Я вполне поняла ваше недовольство отказом наградить вас так, как вы того пожелали; и, судя по другому вашему письму на тот же предмет, вы вообразили, что совет поступил от Мешем; но, уверяю вас, вы совершенно в ней обманываетесь: я уже сказала вам в другом письме, и теперь даю слово в том, что она ничего не знает об этом; я ответила вам так, как думаю сама: дело такого рода не пойдёт на пользу ни вам, ни мне; впрочем, если, после возвращения домой вы не перемените намерений, я пойду вам навстречу. Вы, кажется, расстроены моим поведением в отношении герцогини Мальборо. Не люблю жаловаться, но скажу, пользуясь случаем: не думаю, что с тех пор, как я взошла на трон кто-то и когда-либо был ей таким же другом как я. Я хочу от неё очень немногого: чтобы она перестала досаждать мне, мучить меня, и вела бы себя с такой пристойностью, какая приличествует при обращении и с другом, и с королевой, и, надеюсь, вы сумеете ей это внушить Но как бы она ни вела себя со мной, я всегда останусь при подобающем мне поведении. Не успев окончить это письмо, я получила ваше с герцогом Аргайлем, объявила ему, что он получит один из вакантных орденов Подвязки, и приказала о том не распространяться.[234]
Королева добавила:
*Мне очень жаль, что вы решили уйти с моей службы после завершения войны, но, надеюсь, непременно измените решение, когда будете здесь, и поговорите с вашими лучшими друзьями. Неудивительно, что вы так настроены против бедной Мешем с тех пор, как герцогиня Мальборо стала гневаться на неё, и обращаться столь же дурно, как несколько лет назад, чего, знаю, она не заслужила, но тщетно пытаться оправдать человека, когда к нему относятся с таким великим предубеждением, так что дерзну дать лишь одно возражение: она никогда не говорит ни мистеру Харли, ни кому-то другому того, в чём вы её обличаете, и я обязательно спрошу её об этом, как только увижу.[235]
Из некоторых фраз приведенного выше отказа понятно, что Мальборо подал просьбу о пожаловании пожизненного командования вкупе с заявлением о решительном намерении уйти в отставку после войны. Нет оснований сомневаться в искренности этого обещания, и как бы то ни было, королева всегда смогла бы настоять на его выполнении. У суверена не было и вряд ли когда-либо и было право безотзывного пожалования. Корону и парламент, когда они действуют вместе, не может ограничить никакой закон. И если бы, в дальнейшем, встал вопрос о честном исполнении взаимных обязательств и об аннулировании пожертвования, королева нашла бы полное оправдание в определённо выраженном Мальборо намерении уйти в отставку. Итак, пожелание Мальборо при всей несвоевременности было отнюдь не неуместным. Пожизненное командование могло бы дать ему авторитет, необходимый для ведения войны до удовлетворительного завершения. Оно во многом восстановило бы его кредит в лагере союзников и престиж в лагере неприятеля. Оно послужило бы лишь к выгоде для внутренних и международных дел. Но как возрадовались теперь клеветники! Начинание это привело не только к категорическому и унизительному отказу; Харли представилась изумительная возможность использовать страхи королевы, убеждая Анну, что та теряет свои права и прерогативы в бессмысленном прислуживании этой ненасытной семейке.
Все обстоятельства просьбы Мальборо были с тщанием доведены до враждебных кругов, вкупе с самыми наихудшими домыслами. Горячие партийные приверженцы, чванливые нобльмены, разочарованные офицеры легко поверили в то, что Мальборо замыслил занять какое-то непомерное положение в государстве. Разве он уже не всевластный подданный? Ему мало власти? Чего же не хватает ему разве что короны? История генерала Монка, к которой обратился Крагс, вспомнилась сразу многими. Все хорошо знали, как боялся его власти Карл II, и как его брат и наследник настаивал на урезке полномочий генерала. Но общество тревожили и другие, куда более мрачные прецеденты. Тогда ещё были живы многие из тех, кто застали в свои молодые лета правление Оливера Кромвеля и его генералов. Англия не должна была никогда впредь попасть под такую же военную диктатуру. Королева, возможно по наущению Харли, советовалась со многими значительными людьми, не входящими в правительство, в особенности с теми, кто выказывали сильнейшее волнение. Одним из них стал герцог Аргайл, получивший отпуск с фронта. Мальборо обеспечил ему повышение и орден Подвязки, но яростный солдат не ответил герцогу взаимностью, и высказался столь экспрессивно, что, должно быть, привёл королеву не только в живейшую тревогу, но в состояние воинственной готовности: Ваше величество не должны беспокоиться, вам стоит приказать, и я схвачу герцога на глазах всей его армии, и доставлю сюда, живым или мёртвым.[236]
По торийским кофейням пошла история о том, что Мальборо желает опрокинуть трон. Пожизненное командование лишь промежуточный к тому шаг. Он станет королём Джоном II - так зазвучало свежее порочащее обвинение.[237]
Очищая имя Мальборо от куда более тяжких наветов, нельзя уйти от удивления: зачем он сам обратил на себя такие опасности? Разве он не предвидел участи и последствий своего прошения? Кажется, что его неизменная рассудительность на этот раз сбилась с пути. О чём это говорит? Проявление ли это непомерных претензий, либо тех трудностей, с какими он пытался совладать, пустившись в безнадёжную затею, ставшую для него последним способом исполнить задачу в условиях умаления его власти?
Барьерный договор между Англией и Голландией - срок его заключения близился - усугубил расхождения между союзниками. Мальборо ожесточённо сопротивлялся договору. Во всех сохранившихся письмах, он объясняет своё неприятие тем опасением, что голландцы, получив такое удовлетворение, заключат сепаратный мир. Он регулярно писал в таком духе Годольфину, Сандерленду и Тауншенду. Можно, впрочем, не сомневаться в истинной причине его сопротивления: он всегда опасался скверного влияния Барьерного договора, принятого в несмягчённой форме, на отношения не только с имперцами, как в Вене, так и в Испании - то есть с императором и его братом Карлом III - но также и на отношения с королём Пруссии. Теперь как никогда прежде Мальборо должен был отстранить своё имя от всякой связи с этим договором, если предполагал сохранить за собой влияние на остальных союзников. Он, соответственно, отказался ставить подпись и 29 октября остался в Брюсселе, а договор в тот день подписал один Тауншенд.
Но Мальборо пошёл и дальше. Барьерный договор обставили тем существенным условием, что он должен остаться тайной Морских держав. 14 ноября Мальборо покинул армию и приехал в Гаагу с трёхдневным визитом. Он взял с собой, в свою карету, прусского уполномоченного генерала Грумбкова, с кем был в наилучших отношениях. В Гааге он встретился с Евгением и Зинцендорфом. Почти несомненно, что Мальборо открыл всем троим суть Барьерного договора, ожидавшего теперь ратификации британским Кабинетом.[238] Разумеется, по ходу грядущих обсуждений договора в Лондоне, с участием многих персон, сведения о нём неизбежно должны были дойти до союзнических дворов. Но Мальборо, судя по всему, пожелал стать первым поставщиком свежих новостей, чтобы, во-первых, как можно раньше инициировать оппозицию договору в Пруссии; и, во-вторых, убедить Вену и Берлин в том, что сам он предан Союзу и ни в чём не уклоняется от заботы об их интересах. Действуя так, он только и мог сохранить к себе должное доверие на Континенте, а без этого нельзя было и думать ни о единой армии, ни о единении стран-союзниц. Подобный сепаратизм по отношению к кабинетским коллегам и соратнику-уполномоченному на месте Тауншенду, стал бы неизвинительным - в любом случае, заслуживающим порицания - поступком для подчинённой персоны, но находит оправдание в верховном положении Мальборо в Альянсе, в его неусыпной и неуклонной заботой об интересах Союза.
***
Тем временем, Харли следовал своим замыслам. Вопреки его коварным и тщательным расчётам, успех пришёл вовсе не тем путём, какой он готовил заранее. Безо всяких сомнений, после стольких лет усугубляющейся войны, можно было резонно рассчитывать на то, что к власти придёт мирная партия. И на роль такой парии превосходно подходили Тори - с их составом и настроением. Якобиты, как тайные, так и скрытые, что вполне естественно, склонялись к миру. Тори Рочестера выступали против характера войны, навязанного им Мальборо; войны, какую он вёл теперь во Фландрии. Партийные люди могли бы предложить искусительную альтернативу, настаивая на Испании в противовес доктрине Мальборо; а все деревенские джентльмены, пусть и патриоты, вполне ощутили на собственной шкуре болезненные укусы отягчившегося налогообложения. Все формы эксплуатации усталости от войны казались политической линией, могущей объединить торийские силы, и, весьма вероятно, принести выигрыш - со временем, при должном случае. Так думал Харли; так он решил действовать и действовал.
К миру склонялись не только тори, но некоторые из важных вигов, в расчёте на то, что, проводя эту линию, смогут легко добиться от королевы всех должных назначений. Самым значительным из них был Шрусбери, в то время искренний адвокат мира. Назначение Шрусбери, по мнению всех, стало бы первоклассным достижением. Наконец, движение за мир позволило бы в полную силу развернуть агитацию против Мальборо. Генерал - как преподносилось - затягивал войну ради собственных выгод. Военные люди, поднятые на сияющие высоты удачами на боевых полях склонны, натурально, заботиться о сохранении фундамента своих влиятельности и достатка. Как много отличных возможностей для достижения всех целей войны заключением благоразумного и даже почётного мира были пресечены Мальборо! Он мог добиться хорошего мира после Рамильи; он мог получить и лучшее до Мальплаке. Даже и теперь, всё может быть достигнуто в откровенных переговорах. Но пока Генерал всевластен, людям не на что надеяться; впереди лишь новые кровопролития, тягчайшие налоги, и пухнущие долги земельных джентри финансовым воротилам. Такой вид, в то время, и приняла политическая борьба Харли; и он отдавался ей с неспешным упорством и отточенным мастерством.
Однако мирное движение наталкивалось на весьма серьёзные, пусть и неявные препятствия. Прежде всего, тори, при всей их партийной направленности, вполне увлеклись видом Англии, возглавившей Европу; красномундирниками, бьющими французов; и некоторые, вопреки политике, едва ли могли удерживаться от аплодисментов в адрес герцога Мальборо. Во-вторых, сами министры стали вести окольные речи о мире. И мы - так заявляли министры - стремимся к миру, и, конечно же, беспрерывно ведём упорные переговоры, непостижимые для досужих наблюдателей. Тем самым, предметом спора становилось не само избавление от военных расходов и тягот, но содержание каких-то частных пунктов мирного договора. А кто громче Рочестера с его тори кричал о том, что Нет мира без Испании? Многие тори гордились тем, что они именно такие люди, кого Мальборо назвал хорошими англичанами. Война под Мальборо, пусть и дорого обходящаяся, приносила славу. Никакой потенциальный министр не дерзнул бы открыто отбросить приобретения восьми блистательных лет. Очевидно, в этой части дискуссии торийские лидеры не смогли бы выступить единым фронтом.
Третьим препятствием была королева. Анна накрепко усвоила, что прочность её трона зависит от сокрушительного поражения Франции. Во всё своё царствование она следовала таким курсом, и преуспевала. Если она видела собственное, упрочающееся возвышение; если она находила во всех владетелях Европы самое чуткое внимание к её желаниям, причиной тому были те чудесные успехи в войне, какие неизменно приносил ей Мальборо. Верно, что королева устала от испытаний. Она озлобилась, делая необходимые уступки Мальборо, и пуще того вигам. Разве она не воскликнула в день, когда пришла депеша об Уденарде: Боже, когда же закончится это ужасное кровопролитие? Но тем не менее, Анна по-прежнему не сомневалась в том, что и её трон, и национальное величие Британии поставлены в зависимость от бесспорной победы в войне, и что такая победа в той или иной форме достанется ей почти наверняка, если Мальборо останется на её службе.
Итак, Харли, упорно работавший с королевой посредничеством нашёптывающей Абигайль, обнаруживал, что его разговоры о мире находят холодноватый, уклончивый и двусмысленный отклик. Королева ставила препоны его визитам с чёрного хода. И Абигайль сновала туда и сюда, объясняя, что моей бедной тётушке не хватает наличных денег [храбрости], и что она бессильно уступает жестокому давлению министров и генералов.
Абигайль Мешем Роберту Харли.
4 сентября 1709.
Мой друг [королева] не дозволяет мне отъехать отсюда, пока я не рожу, то есть, самое раннее, до середины этого месяца, говоря, что срок слишком близок и путешествие может повредить мне настолько, что я уже никогда не вернусь обратно, и что по этой причине она меня не отпустит. Я не написала вам прежде, так как в каждый день надеялась на то, что назавтра она разрешит мне отлучку Не могу сказать вам, что извлёкла мой друг из советов, поданных ей в вашем письме, но она слушает его снова и снова. Она держит меня в неведении, очень сдержанна, не имеет никакого желания говорить со мною об этом. Я спросила, удовлетворила ли она лорда Р[очестера] в его желаниях; она сказала, что да, он вполне удовлетворён, и не сказала мне большего. При первой возможности, я передам ей то, что вы сказали мистеру Мешему. Возможно, вам стоит рискнуть, и написать что-нибудь ему напрямую; есть надежда, что им не любопытно вскрывать его письма; но используйте те же имена, что в переписке со мной. Очень беспокоюсь оттого, что не увижу вас прежде, чем вы покинете Лондон, но иное для меня невозможно. Мистер М[ешем] передаёт, что всегда к вашим [услугам], оба мы желаем вам хорошего пути и благополучного возвращения.[239]
Даже кровопролитие при Мальплаке не затронуло ни королеву, ни, несомненно, её народ так глубоко, как могли надеяться тори. При немногочисленности британских войск и потери их оказались относительно умеренными. Кровь расточали голландцы, пруссаки, и наёмники, поднятые и направленные Англией. Потери британцев при Мальплаке не превысили одной тысячи восьмисот человек. Ужасы произошедшего отступили перед славой Мальборо, его влиятельностью на Континенте, его дружбой с Евгением. Война не оборачивалась для Британского королевства одними лишь потерями и убытками, и мистеру Харли бесполезно было бы настаивать на противоположном.
Ещё весной 1709 года Харли не сомневался в том, что торийская оппозиция сможет вернуться к власти, оседлав идею немедленного мира. В конце октября он потерял эту надежду, и Абигайль ничем не утешала его. Но если мирная агитация провалилась, что остаётся? В руках всегда оставался один верный способ, один лозунг, готовый к употреблению Церковь в опасности. Этот призыв поднял бы сильнейший элемент торийской партии и огромную силу провинциального клира. Но Харли был последним человеком из всех, кто мог бы кинуть такой клич. Разве не он в каждом из случаев бросался умерять натиск церкви на диссентёров? Не он ли, в 1704 году, вместе с готовым на услуги Сент-Джоном, объединился с Мальборо и Годольфиным в том недвусмысленном решении, что Билль о Временном Согласии необходимо отсрочить или провалить? И ведь сам он вышел из диссентёрского гнезда? Люди из партии Тори, упорнее всех противостоявшие ему, как раз и были теми самыми высокоцерковниками, пожизненными крестоносцами в наскоках церкви на молельню. По взглядам Харли на ситуацию осенью 1709 года, церковный вопрос был самым малоудобным; его не стоило выдвигать на передний край политической борьбы; он был негодным средством для победы на выборах. Такой лозунг объединил бы главных министров, вигов. Он расколол бы ториев. Католики не нашли бы в нём пользы; умеренные или странные тори отпали бы; и Харли остался бы наедине и в единой неудаче с Рочестером и высокоцерковниками. Тем не менее, причудливый поворот событий вовлёк его именно в такую борьбу, и привёл к результату превыше всех его чаяний.
***
Начиная с июня, виги стали требовать Адмиралтейства - после смерти принца Георга им стал руководить Пембрук - для Орфорда.[240] Деятель Революции, герой битвы при Ла-Хоге, Орфорд остался единственным членом Хунты, не вошедшим в тайный совет. Королева, помнившая, как он нападал на адмиралтейскую администрацию её покойного супруга, употребила все средства к сопротивлению. Мальборо и Годольфин, весьма обеспокоенные усугублением однопартийности в Кабинете, постарались предотвратить это назначение. Но виги использовали всю свою силу в правительстве и Общинах в обычной, бесцеремонной и напористой манере. Если дела в Адмиралтействе - сказал Галифакс - не получат должного исправления, лорд Сомерс не сможет остаться на своём посту.[241] Дело дошло до такой крайности, что Мальборо и Годольфину пришлось примкнуть к вигам. Мальборо посоветовал королеве уступить.
В конце концов, она согласилась. Она держала обиду на сэра Джона Дженнингса, умелого капитана, также предложенного в члены совета Адмиралтейства. Дженнингс, в своё время, выступил с критиками администрации её супруга. И Анна удовлетворилась тем, что настояла на его исключении. Орфорда назначили главой Адмиралтейства 8 ноября. Теперь все пять членов Хунты - пять лордов-тиранов - заседали с Анной в тайном совете. И ненасытная партия наконец-то объявила себя удовлетворённой. Наступило временное затишье. Пришло ощущение политической стабилизации; обстановка разрядилась. Дошло до того, что королева стала улыбаться Сандерленду. Сара заговорила о чуде. Но Мальборо не питал иллюзий. Уверен, - писал он жене (1 ноября):
... её примирение с лордом Сандерлендом продиктовано теми, кто велит ей выказывать расположение к вигам, не допуская иного поведения; но не сомневайся, миссис Мешем и мистер Харли будут втайне и по всякой возможности чинить препоны, в особенности тебе, Лорду-казначею и мне.[242]
Последние месяцы 1709 года стали временем кульминационного положения Британии в Европе; вигов в царствование Анны; на них приходится зенит карьеры Мальборо. Затем всё начнёт рушиться с ошеломительной скоростью. Победоносный Союз пойдёт вперёд в усугубляющемся разладе, при совсем уже неуместных притязаниях. Вигов вышибут из правительства; Мальборо затравят; и славная Англия обратиться в глазах всего мира в страну-изменницу. Но пока зимнее солнце сияет в полную силу.
Королева Анна вынашивала и обдумывала план мести вигам. Власть её, покоящаяся на победах Мальборо, была безмерной. Дворы Европы принимали во вдумчивое внимание её капризы; враждующие партии Британии соревновались в тщаниях получить её улыбку. Но вот зарисовка горестного состояния Анны в те дни - её угнетают скорби и физические страдания; она вызывает сочувствие, изнемогает под грузом обязанностей - она лишь имитация великолепия. Среди всех виданных мною людей любого положения, она кажется самой жалкой из смертных. Бедная леди, как и в прежние два раза, когда я видел её, терзается жестокими приступами подагры, плохо одета, лицо её размалёвано, кругом притирки, припарки, какие-то грязные лоскуты.[243] Начиная с осени 1709, королева нашла в себе силы и твёрдо решила прогнать вигов с помощью хороших советников, когда к тому представится случай. Отныне она едва ли думала о чём-то ещё. Эти виги навязались ей насильно. Они вломились в её государственный совет. И если королева, к своему удовольствию, желала назначить на должности людей, каких считала подходящими, эти незванцы отвергали её волю, безоглядно используя власть своего большинства в обеих Палатах. Её гнев и предубеждения обратились не только против вигов, но пали и на Годольфина - её Лорда-казначея, ставшего с некоторого времени вигским орудием. Мальборо подпал под неприязнь королевы вместе с Годольфиным - пусть герцог и не принимал участия в вигских планах, но использовал свой вес в пользу Лорда-казначея. Что до Сары, королеву предельно утомили её доводы и увещевания. Она паче прочего желала никогда более не слышать её голоса, не видеть её писем. От прежней замечательной дружбы не осталось ничего, кроме поводов к вражде; отношения их приходили к разрыву.
В том, что касалось исполнения важных обязанностей, присущих государственному положению Сары, стороны соблюдали наружную благопристойность. Сара оставалась государственным и политическим деятелем. Её увольнение могло привести к отставке Мальборо, к парламентскому кризису, к кризису Альянса. Одни слухи о выходе Сары из фавора будоражили Европу. Осенью 1709 королева не находила в себе достаточных сил для борьбы с такими трудностями. Если бы Сара исполняла свои обязанности с уважительными церемониями, избегая всякой интимности, не говоря поперёк, задерживаясь, по возможности надолго, в своих загородных поместьях, между двумя женщинами могли бы сохраниться сносные отношения. Но ненависть к Абигайль одолевала рассудительность Сары, мучительная ревность к победившей сопернице лишала её и мудрости, и должного самоуважения. Она навязывалась королеве; она декларировала свои партийные взгляды; она искала мелких знаков благоволения, и если не находила - приписывала это влиянию Абигайль. Абигайль Мешем стала для неё навязчивой идеей, Сара действовала так, словно можно было силой разлучить с ней королеву. И отношения, какие вполне могли бы стать уважительными, пусть и отстранёнными, превратились для королевы в злую, непреходящую обузу. При каждом отпоре или отказе, Сара писала о своих горестях мужу, настаивая на том, что если он любит её, он должен кинуться врукопашную за её интересы.[244] В ответ он давал ей неизменно разумные советы. Он умолял её отстраниться от двора, не приставать и не писать королеве, оставаться по всей возможности при спокойном поведении, не испрашивать знаков внимания. Но Сара не могла принудить себя к следованию этим советам.
Я пошёл бы на всё, чтобы облегчить твою участь - писал командующий (12 августа) - но не верю в результат, и удовлетворяюсь тем, что не делаю ничего; так как осознанно не желаю подставлять себя под удар, и вмешиваюсь в возможно меньшей мере. (22 августа): Будь предупредительна и вежлива со всеми своими друзьями, не входи ни в какие интриги, и, если это может тебя утешить, ты всегда останешься госпожой во всём, что я имею в этом мире, в том числе и моей госпожой.[245]
[26 августа.]
... Я всегда придерживался того мнения, что в дискуссиях, в особенности тех, где присутствуют уважение и дружба, все упрёки, пусть и самые справедливые, приводят лишь к тому, что усиливают расхождение. Не могу удержаться и не высказаться в том смысле, что каким бы значительным ни был человек, есть власть над нами, чередующая периоды счастья и несчастья; ведь если бы кто-то сказал мне восемь лет назад, что после всех моих успехов, и после двадцати семи лет твоей верной службы нам придётся, ещё при жизни королевы, искать счастья в отставке, я счёл бы эти слова полной небывальщиной.[246]
Когда британский посол при ганноверском дворе, мистер Хау, умер, Сара, проигнорировав мудрые напутствия мужа, объяснила Анне тяжёлые обстоятельства его вдовы, и попросила для последней пенсию и жильё в Сомерсет Хаусе. Королева сухо ответила, что это дело Лорда-казначея. Затем Сара попросила - уже для себя - освободившиеся покои в Сент-Джеймском дворце, что предоставило бы ей лучший доступ в собственные апартаменты. Королева - не стоит сомневаться в том, что Сара превосходно знала об этом - успела обещать их сестре миссис Мешем. Сара сказала, что в своё время эти покои были обещаны ей - когда станут вакантными. Не помню, чтобы я когда-либо говорила о них - ответила Анна. Положим, я действительно ошибаюсь - настаивала Сара - но разве моя просьба не резонна? У меня великое множество слуг - возразила королева - и я должна найти место для некоторых из них. Так ваше величество числите лорда Мальборо и меня в ряду прочих? Стоило уже остановиться, но Сара всё настаивала: Это будет выглядеть тем более странным, если я стану повторять этот разговор, и весь свет узнает, как после всего, что лорд Мальборо сделал для вашего величества, вы отказываете ему в жалкой дыре, нужной для удобного входа в его покои. Итак, спрашиваю: свободна ли я в том, чтобы рассказать об этом некоторым моим друзьям? Королева, весьма нервничая, сказала после долгой паузы, что Сара вольна говорить об этом. Надеюсь, ваше величество подумаете о том, что произошло - с этими словами, Сара вышла.[247]
О неуместности манер Сары в разговоре с венценосицей нужно судить, памятуя их любовь и близость с детских лет; но опрометчивость её настойчивости не нуждается в разъяснениях. Дело тем не кончилось. Сара обратилась к своему перу - отточенному и неустанному. Она принялась наставлять королеву в обязанностях дружбы. Она распространялась о греховности тех, кто ходят к причастию, оставаясь во вражде со своими друзьями. Она требовала разъяснить, какими провинностями заслужила королевское неблаговоление. Она составила длинный мемуар, описав все свои заслуги за более чем четверть века. Но ничто из того, что она могла сделать, не годилось для переубеждения королевы. Вам не удасться - написала Анна - вернуть мою прежнюю привязанность, но я буду вести себя с вами, как с супругой герцога Мальборо, и моей обер-гофмейстериной.[248]
Все эти истории дошли до нас от самой Сары. Они показывают, что в оправданиях перед потомством, она так же ошиблась в методе, как ошибалась, предпринимая назойливые осады королевы Анны. Разрыв состоялся; стал очевидным и скандальным, и все амбиции соперницы, желания клики, интересы великой политической партии, отныне обратились на разжигание этого скандала.
Исполнение политических намерений королевы виделось делом нелёгким и рискованным. Правительством управляли даровитые великие вигские лорды, опиравшиеся на силу вигской организации. За ними стояло не только Сити, с его волшебной властью промышленного кредита, но также диссентёры, способные, при должном стечении обстоятельств, превратиться в Железнобоких. Помимо этого, обе Палаты - Общинам оставалось заседать меньше года - могли, в любое время, предпринять резкие и ничем не ограниченные действия против двора, или отказать в ассигнованиях на войну; или арестовать и предать суду друзей королевы; или уволить и послать в Тауэр её даму, утешительную Абигайль. Помимо прочего, во главе армий Великого союза стоял Мальборо, очевидно неодолимый, нерасторжимо преданный Годольфину, вигам, парламентской системе, так же, как и Саре.
Против королевы стояла крепкая комбинация. Но она так верила в себя, в своё величие и прерогативу, что не колебалась в решимости одолеть её. Но ей был нужен добрый советчик. Намерения её мог исполнить лишь парламентарий выдающихся способностей и умений. Мистер Харли обладал уникальным опытом работы с Общинами. Когда он был спикером и госсекретарём, он добивался в Палате неизменного успеха. Хотя он не управлял партией Тори, все тори теперь стояли за него. При королевском фаворе, он, фактически, стал главой теневого правительства. Он один знал как вести очень трудную игру королевы. Она никак не могла обойтись без его советов. Как иначе могла она, женщина, совладать с великими вопросами и великими личностями? Но к счастью, у королевского уха, всегда под рукой, оставалась Абигайль - родственница Харли и милый друг: она нашептывала ей клеветы против семьи Мальборо, прислуживала Анне не за страх, а за совесть, в постоянной готовности доставить сообщение и организовать встречу. Абигайль сновала с Харли к королеве, передавала ей его наставления.
Последовательность действий королевы, нацеленных на свержение её собственных министров, была рассчитана с замечательной точностью и исполнялась с замечательной своевременностью. Каждый её шаг соразмерялся с ростом торийского влияния в стране. Процесс этот шёл безостановочно всю осень 1709 до зимы 1710. Постепенный, но неуклонный дрейф Англии от вигов к тори стал возможен по той единственной причине, что принцип солидарной ответственности Кабинета пребывал ещё в младенческом становлении. Лорд-казначей, при многих обязанностях современного премьер-министра, располагал лишь малой толикой его власти. Его коллеги за столом совета не отличались сколько-либо крепкой лояльностью ни к нему, ни друг к другу. Королева не помышляла о политическом доверии ни к собственным министрам, ни к парламенту, вотировавшему для неё огромные ассигнования подавляющим большинством голосов. Разгромить их, выгнать их, пользуясь советами тайных наставников, путём интриг, прикрытых лживыми изъявлениями в уважении и доверии: вот что стало её непреклонным намерением. Она преследовала эту цель почти без оглядки ни на последствия для идущей войны - той войны, на которую отобрала так много крови и денег у своих подданных; ни на князей Гранд Альянса, которым сама же поклялась своим королевским словом. Королева Анна понимала за собой полное право очиститься от ненавидимых вигов, и заодно наказать двух великих супер-министров, помогших вигам одолеть её. Подобное поведение королевы едва ли можно назвать честным, оно категорически расходится с любыми современными представлениями об обязанностях конституционного монарха. Тем не менее, ни сама она, ни её подданные, не видели в те дни - в отличие от того, как мы смотрим на её поведение сегодня - ничего отвратительного в таких методах. Королевский фавор был подобен погоде. И упрекать королеву Анну в изменчивости и непостоянстве, столь же бессмысленно как обвинять электорат двадцатого века в тех же пороках.
Чуть более чем за год произошла полная трансформация правительства, прочно опиравшегося на большинство в обеих Палатах, и такого бы не случилось, когда бы оказавшиеся под ударом министры держались вместе и решительно действовали ради собственной защиты. Возможно, на ранних стадиях, они смогли бы решить дело в свою пользу, выступив против королевы с её секретными советниками. Мальборо, с его безошибочным инстинктом, как увидит читатель, с горячностью настаивал на решительном испытании сил на хорошо подготовленной почве. Но на каждой стадии созданию единого фронта мешали робость Годольфина, эгоизм и взаимная ревность между вигами. Харли, с его непревзойдённым мастерством, всегда поднимал неизменно обескураживающие и окольные вопросы; он никогда не стеснялся отступить в том или в этом; он побуждал королеву рассыпаться в неумеренных уверениях в доброй воле, в обещаниях не идти дальше, и тем, пядь за пядью, толкал и тянул администрацию вниз по склону к несчастнейшим общим выборам, при том, что выборы могли ускоренно наступить в любой момент, после принудительного, назначенного вопреки министрам, роспуска парламента.
Историки партий, вигской и торийской, сказали своё слово. Современное мнение единогласно осуждает провал мирных переговоров до и после Мальплаке. Но никто не может без отвращения и порицания читать стыдную историю интриги Харли-Абигайль. Харли, как мы сказали, стал теперь хозяином торийской партии. Все партийные круги, от якобитов до умеренных клириков и патриотических охотников на лис единодушно сходились в том, что вигов надлежит вышвырнуть, а войну - остановить, чтобы там ни было с Мальборо и Союзом. Королева Анна предавала собственных министров. Харли и оппозиция, действуя снизу, получали большое одобрение сверху.
Харли использовал два основных метода. Первым стала клеветническая пропаганда против Мальборо, или, что было куда проще - против семьи Мальборо. Эта пара и их исчадия удерживают королеву в путах; они застили собою всё светлое в королевстве. Этот генерал прибирает к своим нечистым рукам грязные прибыли в баснословном размере. Он затягивает войну ради собственных выгод. Он не дал состояться триумфальному миру, поскольку жиреет на государственных деньгах, стоя во главе армии: надо, впрочем, признать, что временами он управляет войсками с дьявольским мастерством, но - Харли не мог уйти от такого намёка - с сомнительной храбростью. Даже и в этом он умалился. Теперь наш генерал выдумал сразиться при Мальплаке, и устроил там несравнимое ни с чем кровопролитие с целью набить свои карманы выгодами фаворита и коррупционера - присваивая жалование тех, кого отправил на смерть. Теперь это чудовище, в чёрной неблагодарности к королеве, которой обязан всем, ведёт заговор против королевства и парламента, тайно стремясь к престолу. Он хочет стать новым Кромвелем - новым диктатором. Смотрите, как толпа приветствует его, когда им представляется такая возможность. Да и сам парламент должен защищаться от этого амбициозного авантюриста, кто, по очереди, обманывал каждую партию и каждого принца, которым служил. С таким коварством, такую отравленную пищу Харли скармливал Абигайль, а Абигайль кормила этим Анну.
Затем были виги: враждебная партия, шайка богатых вельмож, принадлежащая прошлому, анахронистически неуместное проявление сил, отрубивших некогда голову королю Карлу Мученику, слившееся теперь с барышниками и займодавцами Сити и Банка Англии. Ростовщики, жиреющие на процентах постоянно растущего, гигантского долга, основной размер которого вскоре сравняется со стоимостью всех земель страны, а величина процентов - с годовой стоимостью всех потребляемых в стране продуктов питания. Виги эти в сердцах своих не только республиканцы, но и атеисты. Возможно, не совсем правильно приписывать им кромешную нечестивость; тем не менее, их моральные стандарты таковы, что, будучи усвоены поколением, погубят Церковь Англии, и испортят британское племя.
Разве не может королева рассчитывать на лучшее? Разве она не госпожа в своём королевстве? Разве она не вправе, с помощью верных людей, освободиться от сетей, которыми опутали её Лорды и вигское большинство в Общинах? Англия способна освободиться и от иных изменников: эгоистичных и кровожадных союзников, кто, пользуясь нашим мечом - несомненно, победоносным - преследуют цели, не интересные более для Британских островов. Позвольте королеве использовать её несомненные права и власть, позвольте ей надёжно опереться на любящий её народ, и ужасные военные труды закончатся, страна заключит неоспоримо победный мир, изобилие вернётся в поместья и приходы. С такой, настоятельной, пропагандой, смесью правды и лжи обращались к королеве многие; на том настаивал Харли в закулисных консультациях, о том говорила в королевской спальне Абигайль, взбивая подушки и меняя ночную вазу.
Вместе со словами, работал и план действий: тщательно обдуманный, исполняемый шаг за шагом. Харли, пользуясь прочным благоволением королевы, приступил к расшатыванию слабых элементов в вигской конструкции. Герцог Сомерсет входил в состав Кабинета. Он был и знатен, и богат, но никогда не поднимался во внутренней политике выше второстепенных мест. В аристократической среде в то время шли испытующие разговоры с глазу на глаз, шла критика. Общество и политики нашли общую почву по целому кругу вопросов. В этой нервной атмосфере, где все знали обо всех, быстро обнаруживались и недостатки личностей. Сомерсет не отличался умом, но был человеком независимым, амбициозным, смелым; мог, при случае, быть и яростным, и убедительным. Грубый манер, на который он вышиб Харли из Кабинета в 1708 году, когда Мальборо и Годольфин предпочли остаться в стороне, сыграл свою роль в истории. Его жена стала близкой подругой королевы. Соблазнение герцога Сомерсетского, его переманивание от вигов, отстранение его от Мальборо и Годольфина, стало задачей большой политической важности.
Харли знал всё о герцоге Сомерсетском. Он точно оценивал и его невеликие личные качества, и его важную потенциальную применимость. Более года Сомерсету внушали то, что он может стать главой некоторого великого министерства, истинно национального, соединяющего лучшее, что есть в обеих партиях, на платформе, с которой трудно было не согласиться поскольку она до времени не была сколько-либо определена. Записей о том, как Харли нашёл подходы к Сомерсету, не сохранилось. Но мы знаем, что королева - несомненно, по наущению Харли, начала, с конца 1709, оказывать ему исключительное расположение. Она постоянно уединялась с ним. Она, с неослабным вниманием, слушала всё, что он советовал. Он грелся в сиянии королевской любезности. Годольфин сухо отметил в письме к Мальборо, что Сомерсет, кажется, проводит больше времени с королевой, нежели отдельно от королевы. Ещё и прежде, этого человека с высокомерными манерами, окрестили во дворе Монархом. Мы наблюдаем в этих ранних годах восемнадцатого столетия образец процессов, обыкновенных для всех демократий двадцатого столетия: процесс изготовления лидера нации из претенциозной и представительной посредственности. Герцог Сомерсет наслаждался вниманием к своей особе и, сидя в совете с Мальборо, Годольфиным и вигами - среди добросовестных друзей, как то предполагалось - активно, грубо, очевидно для всех, играл по нотам Харли. Лорд-канцлер Коупер вынес ему суровый приговор. В общем, он лживый, подлый мошенник, с одновременной претензией на великую храбрость и самообладание.[249]
Должно быть, мечтаниям предавался и Сомерс. Мистер Эразмус Льюис сказал мне - пишет Карт (10 апреля 1749):
... что в самом конце 1709 года или в начале 1710, королева Анна послала за лордом Сомерсом, и сказала ему, наедине, что, составив мнение о его рассудительности и беспартийности, желает услышать от него отзыв о герцоге Мальборо. Он сказал, что готов; и объяснил ей, что это наихудший человек из ходивших во все времена под Богом; что амбиции его безмерны, а жадность ненасытна; и что он - при отсутствии чести и совести - не откажется ни от какого низкого поступка, даже против её персоны, да и против страны и т.п. Сомерс (так как королева к тому времени устала от герцогини) надеялся стать первым министром, но его обошли. Королева с похвалой отозвалась о его репутации, честности и способностях.[250]
Но это сомнительное свидетельство.
Следующим отщепенцем стал граф Риверс. Годольфин, навидавшийся, как никто другой мелочных и подлых вельможных - да и не вельможных - персон, имеющих касательство к его офису, рано распознал отход Риверса. В своих опасениях, он предложил Мальборо чтобы Риверс - генерал с некоторыми заслугами - заменил на командовании в Испании Голуэя, к тому времени обесславленного и прискорбно искалеченного. Мальборо нисколько не чурался политических заказов. Старый, опытный придворный, навидался за сорок лет всякого, и смотрел на подобные дела без чрезмерного отвращения. Но у него, как у каждого хорошего военного, было иное предубеждение: он не хотел ставить командующим второстепенного генерала. Более того, он остался лоялен к Голуэю. Хотя Мальборо жестоко критиковал Альманцу, и некоторые другие его операции, он, тем не менее, верил, что беженец-гугенот и герой остаётся одним из лучших воителей этой нескончаемой войны. Мальборо не готов был утвердиться в современном принципе, популяризованном Наполеоном, гласящем, что о генерале судят по результатам. Итак, он поддержал Голуэя и со многими сожалениями оставил лорда Риверса попечению Годольфина. С тех пор, Риверс, оставшись в положении одного из главных вигов, действовал в интересах тори.
Но куда крупнейшей фигурой был герцог Шрусбери. Никто не мог обвинить его в низких амбициях. Некогда, двадцать лет тому назад, он служил госсекретарём у короля Вильгельма, и был известен, как Король сердец. Затем он оставил и должность, и власть, в нелицемерной неприязни к государственной деятельности. Его многократно призывали вернуться к делам он всегда отказывался. Он покинул остров. В Риме, среди памятников, удовольствий, в космополитическом обществе, он, долгие годы, являл образец английского вельможи. Нобльмен в полном смысле этого слова очень богатый, мягкий, приветливый, но отстранённый, стоящий наособицу от своего окружения; человек, презирающий политику, но сам с замечательным политическим прошлым, герцог Шрусбери с приятностью прозябал среди римского общества.
Королева Анна, только собираясь взойти на трон, намеревалась - так решил для неё Мальборо - поставить его на высочайшее место, сразу за Годольфином. Но Шрусбери предпочёл бездеятельную жизнь в Риме. Он женился на итальянской леди, чьё прошлое не обошлось без слухов, и даже скандала, и чьи манеры стали повсеместным предметом живейшего обсуждения вплоть до осуждения. В декабре 1705, когда Шрусбери проезжал через Гаагу, Мальборо возобновил попытки вовлечь его в правительство. Ничто, даже смешное маленькое создание, его супруга-итальянка, не умаляло политического значения Шрусбери. Снова Мальборо потщился ввести его в правительство. Возможно, он пожелает стать шталмейстером? Ему не нужно будет заниматься делами; он не испытает личных неудобств. Но Шрусбери, осыпанный изъявлениями в дружеских чувствах, предпочёл частную жизнь. При другой оказии, в 1709, Мальборо рассказал ему о непомерных вигских притязаниях, и распространялся о важности иметь в правительстве умеренного человека. Кажется, за этой беседой последовали и другие.
Шрусбери медлил с ответом: возможно, что сознательно - к этому времени он стал вновь интересоваться возможностями для возврата в политику, желая ввести свою итальянскую жену в высшие круги чопорного английского общества. Мальборо, со своей стороны, нашёл, что Хунта, от которой всецело зависела его политика, ничуть не спешит принять Шрусбери в свой кружок. Действительно, последний был знаменитым вигом, одним из самых доверенных министров короля Вильгельма. Но разве, спрашивали они себя, Мальборо желает послужить их партийным знамёнам, когда желает ввести этого человека в правительство? Не вероятнее ли, что тот, наоборот, желает, чтобы партийные стяги стали приспущены, и, в сердце своём, готовится работать на общенациональные интересы равно с партийными? Лорды Хунты могли принять Шрусбери, как умеренного тори, но, в 1709 году, они не нуждались в нём, как в виге. Они увидели в идее Мальборо всего лишь очередную попытку усилить супер-министров в противовес преданным партийцам. Так или иначе, но Мальборо не возобновил разговора со Шрусбери, и Шрусбери получил полную свободу для использования своих веса и положения на той стороне политического состязания, где они понадобятся.
Но ценность Шрусбери в системе Мальборо оказывалась, одновременно, ценностью и для Харли. Шрусбери был самым подходящим человеком для разгрома вигской фаланги. Он мог бы стать остриём клина, могущего глубоко уязвить правительственные круги. Уже до конца 1709, Харли установил удовлетворительно хорошие отношения с этим робким, одарённым вельможей. Ведь тот был вигом, ничуть не заботящемся о судьбе Хунты. Он был вигом, чьё имя повторяли в партии, в то время, как сам он никак не интересовался партийным преуспеянием. Он был тем - на деле - врагом правительства, кого можно было - на словах - представить правительству, как друга. Я понимаю, сколь малоспособен пишет Шрусбери к Харли (3 ноября), - в том, что касается огромной части упомянутых вами добрых дел, но всегда готов сотрудничать с вами во всём, что может пойти на пользу общественным интересам, поскольку вполне убеждён в том, что никто не радеет за них, и не судит о них лучше, чем вы. Уверен в том, что большинство нации жаждет мира Некоторые для того возможности уже упущены.[251]
Палаты собрались 15 ноября. Королева, впервые после смерти мужа лично открыла сессию со всей помпой королевского присутствия в парламенте военного времени. В её тронной речи, пусть и зачитанной, как отметили некоторые, нетвёрдым голосом, прозвучало всё, чего только мог желать вигский парламент. Французы двулично использовали мирные переговоры, как попытку расколоть союзников. Их план провалился. Война возобновлена, и ведётся с великой решимостью. Одержана блестящая победа, сегодня мир более необходим врагам. Но война продолжается, требуется последнее усилие. Королева призвала к щедрым ассигнованиям.
Виги преуспели в управлении парламентом. По их настоянию, Общины решили, вопреки всем обыкновениям, поднести монархине адрес в тот же день. Затем, обе Палаты принялись восхвалять Мальборо. Никогда ещё за всю войну Общины не приносили благодарность своему генералу в столь хвалебных словах. Они превознесли победу при Мальплаке. Они славословили умение и отвагу герцога. Пятнадцать из самых выдающихся коммонеров были направлены к нему с благодарностями не оспоренными ни в одном из выступлений от самого могущественного в мире собрания. Лорды не уступили Общинам. Когда Мальборо вернулся и, 17 ноября, появился в верхней палате, лорд-канцлер Коупер превзошёл все прежние панегирики, в коих распространялся восемь лет не приходящей к концу войны. Клопп верно говорит: Этот день можно назвать наивысшей и, вместе с тем, последней вершиной карьеры Мальборо.[252] Пройдут едва ли два года, ещё две безошибочных кампании, и его снимут со всех должностей; его верные генералы станут смещены или уволены, а сам он, обвинённый в казнокрадстве, в конце-концов уедет из родной страны, сопровождаемый поношениями.
Хоффман, посол императора, заглянул глубже этих замечательных изъявлений. Чрезмерные любезности пишет он по сути, результат удовольствия, с каким виги приняли назначение одного из своих соратников лордом-адмиралом; и, - добавляет он уже с меньшей проницательностью их удовлетворение обещает нам всё, чего мы желаем.[253] На войну Европа ахнула стали, с величайшей поспешностью и предупредительностью, отпущены более шести миллионов фунтов. Наши парламентские дела идут чудесно [ merveille] - пишет Мальборо (25 ноября) графу Маффеи.[254] Он сказал Хоффману, что, по его мнению, сессия закончится на шесть недель раньше обычного срока. Вигское доминирование было опасным лекарством; но, на первых порах, оно, определённо, работало.
Тем временем, произошли два непредвиденных, но, как оказалось с течением времени, разрушительных события, в которых виги проявили слабость и отсутствие здравомыслия. В первом эпизоде им некого было винить, кроме самих себя. Роль, сыгранная доктором Сачверелем в истории Церкви Англии несоразмерна его моральным и умственным качествам. Влияние его казуса распространилось вперёд на несколько поколений. После процесса над Сачверелем ни одно британское правительство, даже в период долгого господства вигов, не осмеливалось нападать на государственную церковь, а диссентёры, хотя и защищённые от гонений, зависели при жизни пяти последовавших поколений от характерной для Британии придумки: Акта об освобождении от уголовной ответственности, утверждавшегося парламентом ежегодно, так же, как ежегодно утверждается годичный Билль об Армии. И только в девятнадцатом столетии страна настолько продвинулась в прогрессе, что отменила - руками Тори - все ущемления для тех, кто принадлежат к нонконформистам и католикам.
Ноорден рисует куда лучший портрет Сачвереля, чем можно найти у наших собственных историков:
Он был поверхностно образован, но его наглая физиономия, отважные речи, надменная гордость; сочащийся - в поведении и проповедях - благочестивый пыл; сценические приёмы парса и отточенная жестикуляция; вся личность, нацеленная на рассчитанный эффект, делала его образчиком воплощённой святости в глазах эмоциональных женщин и людей простого звания. Прочие считали его шарлатаном. Его понимание Бога и мира соответствовало старым и заскорузлым папистским оксфордским принципам: Священник есть сосуд благодати; никакое спасение невозможно без посредничества священника; смертные раны Карла Стюарта суть то же, что раны Христа; нонконформисты - секта сатанинского семени. Природа наделила его страстным желанием славы, наследственным в их семье. Он был карьерист, жаждущий мученичества без мучений: больше шума, больше чести.[255]
5 ноября 1709 года Сачверель прочёл в соборе св. Павла, перед лорд-мэром Лондона, проповедь о пагубе для Церкви и Государства от ложных братьев.
Помню - писал вигский обозреватель - он говорил проповедь прямо напротив меня, и я был поражён яростной багровостью его лица (прежде я считал его достаточно привлекательным и женоподобным) и дикостью в выпученных глазах. И я скажу: воистину, он (если вообще остался человеческим существом) переполнился сатанинской яростью.[256] Проповедь никаким примечательным образом не расходилась с доктриной. В ней объявлялись взгляды подавляющего числа английских приходских священников. Четырьмя годами ранее, в 1705, доктор читал эту же проповедь в Оксфорде, и не привлёк никакого внимания. Но теперь он ввёл в речь некоторые враждебные намёки на Годольфина, определив его среди ложных братьев, как лукавого Вольпоне. Казначея давно уже окрестили и называли Лисом,[257] так что намёк поняли все. Тот день был днём Гая Фокса, и, вдобавок, годовщиной высадки Вильгельма III в Торбее: виги чутко внимали всему происходящему и каждое слово, оставшееся бы незамеченным в иной другой день, получало резонанс. Тории бурлили и клокотали под гнётом партии-врага, под нелегальным, и тем более вдохновляющим их благоволением королевы Анны. Преподобный доктор богословия был совершенно уверен в том, что действует в сфере высшей политики. Его порыв, возможно самопроизвольный, отчётливо лёг в общее движение торийской атаки. Лорд-мэр слушал без заметного неудовольствия. Но когда проповедь напечатали с посвящением ему самому, и когда в несколько дней сорок тысяч копий разошлись за деньги и даром, он поспешил отстраниться от такой опасной манифестации.
Интерес к проповеди распространился по всей стране. Нам здесь не терпится - пишет якобит Херн (19 ноября) - прочесть проповедь доктора Сачвереля от 5-го ноября - его замечательные слова о пагубе от ложных братьев. Помню, он прежде проповедовал в тех же словах в св. Марии и, как говорят, это та же самая проповедь с некоторыми добавлениями и изменениями. Она наделала великого шуму, и некоторые изъясняются в том смысле, что его накажут, но вам в Лондоне виднее[258]
Речь Сачвереля разъярила партию вигов. Они пребывали на пике чванства и власти. Они увидели в проповеди вызов не только своему правительству, но коренным принципам Славной революции 1688 года. Партийная горячность простительна людям партии, но деятелям высшей власти требуется лучшая трезвость в мыслях и более широкий взгляд. В оппозиции, естественно, приветствуются подобного рода дискуссии; но они не извинительны для министров активно действующего правительства в разгаре войны. Очевидно, мудрейшим курсом для министров стало бы игнорирование или умаление значения этого дела; возможно, стоило бы найти какого-нибудь второстепенного сторонника и пустить его с демаршем. Но в Кабинете заседали несколько персон, не поддавшихся резонам.
Торийская ортодоксия Годольфина осталась не более чем фантомом, но он вполне болезненно ощущал атаки, ведущиеся на него с этого направления. Его, натурально, беспокоило состояние отношений с королевой. Он мнил, что брошен, и приговорён стать жертвой торийской мести. Итак, он пришёл в состояние живейшего возмущения. Некоторые из его вигских коллег, и не только они, посчитали полезным делом поддержать, и даже распалить его в гневе. Уортон и другие думали, что разрыв Казначеем последних связей с Тори послужит интересам Вигов. Мальборо не успел вернуться с фронта, поэтому совет приступил к обсуждению без него. Сандерленд, как и всегда, выказал фанатизм. Вигская партия, вдохновлённая Уортоном, воззвала к решительному действию. На Сачвереля решили обратить судебное преследование. В декабре большинство Общин предъявило ему в Палате статьи обвинения.
Тори немедленно осознали тактическую ошибку правительства. Столь серьёзное обвинение за такую невнятину писал доктор Стратфорд, тьютор сына Харли (21 декабря) сделает доктора Сачвереля и его выходку куда значительнее, чем они заслужили бы при любом другом стечении обстоятельств.[259] По метким словам того времени, Виги вбили себе в голову поджарить священника, и поджарили его, но в усердии своём развели такой огонь, что и сами сгорели.[260]
***
Второй эпизод, хотя куда тише звучащий в истории, серьёзно сказался на ходе событий. Неприятности, к которым готовили Мальборо его поставщики секретной информации, начались почти одновременно с возвращением герцога домой. В январе умер лорд Эссекс и со смертью его сделались вакантными сразу два поста: должность вице-коменданта Тауэра и командование Оксфордским полком[261]. О таких постах, равно как и об иных военных назначениях, командующий по неизменному обычаю подавал совет королеве. Мальборо, заботясь о том, чтобы умиротворить Сомерсета, решил передать Тауэр герцогу Нортумберлендскому, а полк сыну Сомерсета, лорду Хертфорду. Зная о том, или нет, тайные советники королевы решили наоборот. Их кандидатом на Тауэр стал лорд Риверс. Они сочли его назначение удобным средством для демонстрации своих возможностей и привлечения новых сторонников. Риверс пришёл к Мальборо и попросил рекомендации. Мальборо любезно ответил, что такое скромное место недостойно Риверса, и он надеется лучше услужить ему при будущих оказиях. На это Риверс попросил у герцога разрешения на прямое обращение к королеве с той же просьбой. Мальборо разрешил - в естественном предположении, что никого не могут назначить на этот пост без его согласия и наперед решив советовать против Риверса. Но когда, в очень скором времени, он получил аудиенцию, и назвал имя Нортумберленда, Анна немедленно ответила, Ваша светлость опоздали, я успела пожаловать вице-коменданта лорду Риверсу - он уверил меня в том, что вы не имеете против него возражений.[262] Мальборо сразу же понял, что обманут. Он протестовал, но королева не захотела отказываться от обещания, данного Риверсу. В тот же день Анна послала Мальборо письменное сообщение, с пожеланием заполнить вторую вакансию никем иным, как полковником Хиллом братом миссис Мешем.
Очевидно, что это тщательно рассчитанное оскорбление было инспирировано тайными советниками королевы. Но дело не ограничивалось оскорблением. В армии, где на всякого старшего офицера смотрели как на поборника одной из двух яростно враждующих партий; где деяния командиров превозносились, или умалялись в зависимости от партийной принадлежности, все люди должны были твёрдо знать: верховным вершителем их военной фортуны является главнокомандующий: без этого, нельзя было и помышлять ни о дисциплине, ни о надёжной боевой работе. Имелся уже достаточно скверный прецедент, когда общины превознесли доблести тория и даже якобита Уэбба, противопоставив его вигу Кадогану. Но то было в парламенте; а если бы подобные, неподобающие дела, распространились на полевую британскую армию, они непременно бы разрушили её боеспособность. И без того ходили уже многие толки о растущем влиянии миссис Мешем, о потере Сарою фавора. Споры шли не между королевой и моим лордом герцогом, как могут думать некоторые, но о другом: получит ли миссис Мешем и её партия право на все вакансии в армии, и, затем, постепенно, на всё прочее.[263] Назначение брата миссис Мешем на полк через головы многих более искусных и опытных полковников, прямо говорило армии о том, что Мальборо более не пользуется доверием королевы, а именно на этом доверии основывалась его власть над британскими войсками. Пагуба такой демонстрации могла быстро распространиться и на союзников, сея и ширя сомнения и подавленность. Враг и без того пристально ловил признаки умаления власти антагониста. Предложенное назначение брата Абигайль на полк могло непоправимо расстроить кампанию, для проведения которой должны были вскоре собраться небывало большие армии.
Итак, Мальборо дал категорический отказ. Он сообщил вигским коллегам о своём непреклонном решении, и они обещали постоять за него. Сандерленд, возможно ощущавший уже угрозу и для самого себя, выступил с особой энергией. Сомерс предложил либо идти к королеве вместе с командующим, либо вмешаться самостоятельно. Получив такую поддержку, Мальборо испросил второй аудиенции. Он отстаивал свою просьбу с обычными умением и силой. Он предупредил королеву о том, что помимо неуместного в военной среде назначения столь молодого офицера-фаворита через головы тех, кто имеют лучшие притязания, прецедент станет примерным подстрекательством, тем знаменем, вокруг которого соберутся все недовольные офицеры армии. Он воззвал к королеве в тех словах, что не заслужил подобного обращения после всей сослуженной службы. Анна осталась непреклонной. Она не проявила ни малейшего признака симпатии, и ещё меньшую уступчивость. Холодно и жёстко, она закончила дискуссию словами: Вы хорошо поступите, если посоветуетесь со своими друзьями. Он не добился от неё ни одного сердечного слова.[264] Мальборо покинул королеву в крайнем расстройстве. Любопытные придворные в прихожей отметили, что в этот момент его покинула безмятежность, ненарушимая доселе ни в самом пылу сражений, ни в бесконечной докуке дел.
Он принял то твёрдое решение, что королева должна будет либо отставить Абигайль, либо его самого. Он предложил вигам и Годольфину споспешествовать ему в этом решении. Не приходится сомневаться в том, что он верно оценивал ситуацию. Выбора не оставалось: либо объединиться и выгнать Абигайль, либо непременно погибнуть от заговоров, главою и орудием которых была сама королева. Разве можно было найти лучшую платформу - для парламента с вигским большинством в обеих палатах, для большинства нации, для всей Европы - нежели противоречие между прославленным командующим, главой Великого союза, и злобной неблагодарностью, исходившей из королевской опочивальни? Военный глаз Мальборо распознал ту самую, неповторимую возможность рискнуть всем - как то бывало в дни битв. Соответственно, он, 14 января, безо всяких формальностей, покинул Лондон и отправился с Сарой в Виндзор Лодж. Но виги подвели его; так же, из лучших побуждений, повёл себя и Годольфин. Хунта, столь упрямая и объединённая в дни, когда виги пробивались к государственным должностям, раскололась и утеряла решимость, когда пришлось отстаивать занятые позиции. Годольфин, оставаясь в тени, работал над компромиссом. Ни он, ни Сомерс, не пришли на назначенное Мальборо собрание министров. Сомерс предпочёл лично протестовать перед королевой. Один Сандерленд рвался в бой. Разногласия парализовали министров. Когда Кабинет собрался на следующий день, место Мальборо пустовало. Мы помним, что случилось два года назад, когда он и Годольфин устранились из заседания с целью вынудить отставку Харли; теперь всё обстояло совсем по-другому. Ни один министр не вмешался, не привлёк внимания собравшихся к отсутствию генерала. Они посмотрели друг на друга, и на королеву, и промолчали. Работа пошла обычным образом, и совет разошёлся, как если бы ничего необычного не произошло. Они - не только виги, но и Годольфин - не пожелали выступить совместно; и это, вкупе с глупейшим преследованием Сачвереля, обеспечило им скорое и быстрое падение.
Мальборо, затворившись с Сарой в Виндзор Лодже, написал королеве ультимативное письмо. Первым - и лучшим - его позывом стали такие завершающие слова: Надеюсь, ваше величество уволит либо миссис Мешем, либо меня. Он послал черновик Годольфину с настоянием показать его вигам, и воодушевить их на предъявление письма королеве. Все министры, кроме Сандерленда, видимо перепугались. Годольфин всецело уступил тому чувству, что должен решить ссору миром, как велит непререкаемый долг перед другом и нацией. Он сбился с пути, он стал расстраивать заседания министров, собиравшиеся в Девоншир Хаусе. Он не приходил сам и отговаривал от совещаний прочих и, умалившись в смелости, одновременно умолял Сомерса умиротворить королеву. Сомерс оставил подробный отчёт о том, что он высказал - на деле или в воображении - королеве. Его красноречие, записанное постфактум, не оставляет желать лучшего. Возьму на себя смелость - записал он - отметить то, что герцога Мальборо нельзя числить в ряду всех прочих подданных, поскольку на нём сошлись взоры Европы, он ведёт дела как человек, отмеченный почётным, полным доверием и благоволением вашего величества; а как же иначе люди будут полагаться на него во всём, что он делает? И армия единодушно повинуется ему, потому что военные видят в нём начальника, от одного которого зависит их продвижение по службе.[265] Анна слушала с холодностью. Она сделала несколько рассеянных замечаний об уважении к Мальборо и его великих заслугах, но в остальном хранила враждебное молчание.
Пошли призывные письма. Послания Годольфина открывают его расстройство. Я в такой спешке - пишет он Мальборо (16 января), - и мысли мои в таком разброде от неразберихи в том, что касается и всего, и каждого, что не имею ни времени писать, ни достаточного соображения, чтобы писать сколько-нибудь связно.[266] До нас дошли очень немногие письма Сары. В те дни она писала Менуорингу, своему секретарю и эти письма сохранились, показывая, как ясно она видела положение дел.
Сара Менуорингу.
Январь 1710.
Королева не дала ответа на протесты Годольфина; она сказала, что пошлёт за Сомерсом... Думаю, вы, как и я, поражаетесь, почему эти лорды... считают, что лорду Мальборо лучше вернуться. Уверена, что если он и поступит так, то нисколько не по их желаниям, и никак не к одной королеве, но явится на совет самым официальным, неприветливым образом, и объявит на весь мир как с ним обращаются, и о том, что останется на службе вплоть до конца войны лишь потому, что иначе служанка может расстроить всё, чего он добился, а он считает это неразумным.[267]
Она старалась привлечь вигов к искренней поддержке мужа, опираясь на ту надежду, что он определённо решит связать себя с их партией.
Среда, утро, 19 января.
...Если это дело закончится хорошо, в чём я сильно сомневаюсь, то между лордом Мальборо и вигами - чего я всегда хотела - неизбежно и навсегда установится прочное единство; но что бы он ни думал сейчас об этом, он молчит, поскольку, полагаю, воображает, что люди сочтут подобные разговоры выторговыванием помощи и это замарает его: я того же мнения. Но если вопрос решится, выгоды и склонности сделают их пожизненными друзьями.[268]
Тем временем, новость о том, что Мальборо покинул столицу, вызвала волнение в парламенте. Сандерленд и некоторые сторонники Мальборо заговорили об адресе королеве с мольбой об удалении миссис Мешем, прямо названной по имени. Мальборо ни в коем случае не давал такому движению своего имени; он был готов поставить вопрос перед королевой - лично, а если выйдет, то и от имени своих коллег - но никогда не обдумывал и не рассчитывал на такую жёсткую меру, как требование парламента. Даже Сара, обыкновенно категоричная, ставила здесь предел. Тем не менее, только такое движение могло возыметь хотя бы некоторый эффект. А если бы парламент поддержала сила единогласного Кабинета, они могли бы добиться успеха. Но реакцию парламента было невозможно предсказать. Вопрос, хотя и жизненно важный для главнокомандующего, казался частностью; он стал весьма болезненным из-за душевного напряжения герцога, но парламент имел о том неотчётливое представление. Однако, одни лишь слухи об обсуждении такого резкого выпада, весьма встревожили королеву, и можно не сомневаться в том, что и Харли мало понравилась такая перспектива. Если удар падёт на Абигайль, если Абигайль удалят от королевского уха, вся политическая подготовка, до сих пор успешная, могла пойти прахом. Абигайль стала необходимым звеном, и неумно было подставлять её под опасность, грозящую стать на этой стадии сокрушительным ударом. И как только до Анны дошли эти пренеприятнейшие слухи, настроение её переменилось. Она снова послала за Сомерсом. Уверяю вас в том, что моя привязанность к его светлости осталась прежней; тем более, я весьма удивлена великой обидой, с какой он встретил мою рекомендацию; и когда лорд Мальборо вернётся в город, я постараюсь убедить его в своих дружеские чувствах: таких, что лучших и желать невозможно.[269]
Теперь все коллеги молили Мальборо вернуться в Лондон. Но он упорно отвергал их упрашивания. Его выводило из себя видимое отсутствие поддержки от вигов. В то же время, он, по причинам, отмеченным Сарой, не хотел определённо встать на сторону их партии. Впрочем, он покорился противным ветрам и наступившему отливу до такой степени, что удалил из своего письма решительную фразу, означавшую, вкратце: Я или Мешем. Теперь к королеве пошло письмо в изменённой форме.
Мальборо королеве.
Мадам,
По тому, что слышно из Лондона, я нахожу, что вашему величеству приятна мысль о том, что вы вправе следовать своему мнению, и дать мистеру Хиллу полк графа Эссекса. Молю, чтобы ваше величество поняли меня верно, и не увидели бы во мне глупца, решив, что я, в моём сегодняшнем состоянии, обижен до такой степени всего лишь этим обстоятельством. Вашей службе будет нанесён несомненный вред, если я, имеющий до сих пор честь командовать армией, приму назначение человека по предпочтению моих заклятых врагов в ущерб старшим офицерам с большими заслугами и долгим временем службы. Но это только одна из доставшихся мне великих обид, и так как у меня немного возможностей писать вам, прошу ваше величество подумать и о том, какие мысли возникнут у ваших собственных подданных и у всего света, когда они воочию обнаружат, как я - при всей любви, рвении и исполнительности на вашей службе, проходящей у всех на виду; после всего, что я для вас сделал - я не могу найти защиты от злобы вашей постельницы.[270]
20 января, не успев ещё получить этого письма, Анна пригласила Годольфина и объявила: После тщательного обдумывания предложения лорда Сомерса, я решила не настаивать на назначении полковника Хилла на полк. Сообщите герцогу Мальборо, что я поговорю с ним сама, если увижу в скором времени, как, надеюсь, и случитсят. Годольфин ответил: Желал бы я, чтобы ваше величество передали это герцогу Мальборо раньше: тогда бы он, несомненно, получил должное удовлетворение; но опасаюсь что время уже упущено, теперь нельзя рассчитывать на столь же хороший эффект, и должен просить ваше величество написать ему лично. На это королева сказала лишь, что: Я поговорю с ним сама, когда увижу его.[271]
Затем пришло письмо Мальборо. Суровый и вызывающий тон послания, вкупе с его долгим отсутствием при дворе, произвёл впечатление на королеву. Она и те, кто стояли за её спиной, увидели, что герцог, всего лишь задержавшись на несколько лишних дней в Рейнджерс Лодж, сумел создать парламентскую ситуацию, могущую вылиться в прямую публичную атаку на Мешем. И королева вновь послала за Годольфиным. Она показала ему письмо. Он сказал: Это очень хорошее письмо. Думаете ли вы - спросила королева - что и последствия этого письма будут хорошими? Оно показывает - ответил казначей - что он сильнейшим образом унижен, и, надеюсь, ваше величество намерены дать ответ. Королева сказала: Да, но не должна ли я дождаться ответа на моё послание, переданное через вас? Со всей покорностью - ответил Годольфин - думаю, что нет. После паузы, королева закончила беседу, сказав: Я напишу герцогу и отошлю вам письмо вечером. Но она не написала. Мальборо, будучи убеждён в том, что наступил решающий момент, и также в том, что его враги более не уверены в прочности своего положения, оставался непреклонен. Вопрос о полке для Хилла более не стоял. Мешем должна была уйти.
Но теперь, Годольфин и почти все его коллеги, вооружившись фактом капитуляции королевы в проходном вопросе, стали настаивать на возвращении Мальборо. Он одержал несомненную победу, и они могли с определённостью настаивать на том, что его положение в армии совершенно упрочено. Пройдёт много времени, предполагали они, до того, как будут возобновлены подобные же попытки подорвать его авторитет как главнокомандующего. Мальборо и Сара ясно понимали, что суть дела более не в этом. Анна, вынужденная снова покориться контролю министров, лишь укрепилась в решимости избавиться от них. Он смог одолеть её во второстепенном вопросе, но вредоносные возможности Харли оставались безграничными, пока Абигайль удерживала королеву в своих грязных руках.
Мы не должны преуменьшать тяжести испытания, которому подверглись эти женщины - но одна из них была почитаемой всеми королевой, одна партия изготовилась использовать ситуацию, и две пятых каждой партии могли поднять крик: Не обижайте королеву. Разве она более не вольна в назначении полковника на один из её полков? Разве все выгодные назначения закреплены за фаворитами? Помимо прочего - разве она не уступила? Мы можем, по прошествии столетий, без труда углядеть подводные течения, ужаснувшие вигов и Годольфина, вынудившие их к осторожности и склонению Мальборо к уступке. И он, вопреки своему вернейшему инстинкту и ясным фактам, отступил перед ходатайствами своих друзей, и тем отдал себя и их заклятым врагам. Последний шанс схватить Абигайль за шиворот, а Харли - за глотку стал упущен.
Наступило всеобщее согласие. Мальборо вернулся в Лондон, и, 23-го, во вторник, был принят королевой с такими улыбками и изъявлениями благожелательности, каких не видел со времени Рамильи. Виги буквально мурлыкали от удовольствия, не усматривая дальше собственных носов. Годольфин возомнил, что предотвратил катастрофу. Харли спокойно подсчитывал баланс потерь и приобретений. Мальборо знал, что и сам он, и его дело обречены. Он, и всё, за что он стоял, стало отныне жертвой времени и случая.
Возникло то общее желание, что герцог должен уйти в море - в Гаагу, к армии. Некоторые говорили, что это был манёвр Харли - Мальборо убрали с пути перед началом процесса Сачвереля. Но есть твёрдые доказательства того, что парламент серьёзно заботили и мирные переговоры, и нужды наступающей кампании. Известно, что и голландцы настойчиво призывали Мальборо. Лучшие его друзья соглашались со злейшими его врагами в том, что он должен уехать: отчасти желая упрочить его авторитет; отчасти, желая увести от неминуемого уже политического скандала. Виги подали адрес королеве, испрашивая скорейшей отправки Мальборо для заведования мирными переговорами. И мы пользуемся представившейся возможностью - объявили Общины - чтобы ещё раз высказаться о великой и неоценимой службе герцога Мальборо, и восхвалить великую мудрость вашего величества, выразившуюся в выборе именно этого человека, совместившего замечательные достоинства военного и посланника - человека, наиболее способного, по нашему скромному мнению, к исполнению обоих важных поручений.[272]
По Хоффману, слова эти предназначались для поддержки престижа Мальборо на Континенте после всех недавних ссор, слухи о которых жадно и быстро впитывала заграница. Несомненно, что и сам герцог рад был покинуть мрачневшую лондонскую сцену. Вместо того чтобы иметь дело с нудными трениями и досадами от почитаемой коронованной госпожи, обращаться между интриг и грубостей партийной войны, он снова станет князем, генералом, полномочным посланником в ряду магнатов Европы, нетерпеливо ожидающих его вместе со своими храбрыми армиями. Когда перед выходом в море его спросили, кто ещё будут посланниками, он ответил, радостно и жёстко: Полагаю, нас будет около ста тысяч. Но его настоящим полем боя осталась Англия. Судьба войны отныне решалась в Вестминстере и в Уайтхоле. Королева дала холодный ответ на адрес Общин. Она отвергла панегирический вариант, предложенный Годольфиным. Она предпочла слова, близкие, насколько это было возможно, к отвергнутой поправке, внесённой тори. Понимая со всей ясностью необходимость присутствия герцога Мальборо в Голландии в этот критический момент, я уже отдала нужные распоряжения о его немедленном отъезде; и я весьма довольна тем, что мы сходимся в верном понимании важных услуг герцога Мальборо.[273]
Путь для Харли и Абигайль стал расчищен; и днями должен был начаться процесс Сачвереля.
Процесс Сачвереля начался в феврале. Монархические доктрины схватились с принципами партийности. В споре решался ключевой вопрос: будет ли монархия основана на божественном праве или на праве, данном парламентом? Обе стороны столкнулись со сложностями. Сачверель проповедовал непротивление: он говорил о том, что надо до последнего предела терпения[274] склоняться перед королевским авторитетом. В этом он попал в ловушку; ведь и он, и все тори, кроме якобитов и неприсягавших, нерушимо признали революцию, а без революции, королева, на которую так надеялись тори, не взошла бы на престол. Тем самым, Сачверель вынужден был прятаться за тот аргумент, что противление не имело места при изгнании одного короля и воцарении другого. Иаков II ушёл добровольно, а Вильгельм III пришёл, не желая завоевания. Если бы было иначе, утверждал он, произошла бы грязная и одиозная революция. И непротивление, столь вознесённое в теории, произвело на практике тот результат, с каким мог согласиться и самый ярый революционер. Но в том случае, если - а так непременно должно было случиться - это абсурдное построение рушилось, рушился и мостик между революционной историей страны и боевыми высказываниями доктора Сачвереля. Проповедник использовал эту увёртку, чтобы осуждать революцию, не отрекаясь от неё.
С другой стороны, вигским устроителям процесса пришлось самым активным образом атаковать торийскую доктрину непротивления. Они объявили, что сопротивление, одобренное парламентом, привело на престол Генриха IV, Генриха VII, Вильгельма III и саму Анну. Но затем им неизбежно приходилось припоминать, что вожди вигов стали министрами королевы, и ни королева Анна, ни любой иной суверен, не могут найти удовольствия в громогласной защите права подданных на восстание. С тем большим пылом они превозносили силу прав, данных королеве парламентом; и, по ходу процесса, сделали ряд признаний о законнорожденности принца Уэльского, разрушив тем самым понятное народу идеологическое основание самой партии вигов. Они открыто заявили, что без Акта парламента правила бы не Анна, а её брат. Заявленное им право крови, утверждали виги, не подлежит сомнению. И что же осталось от знаменитой истории с грелкой, успевшей износиться до лоскутов на политических ристалищах; что сталось с кропотливой работой над значением слова претендент? Виги бесстыдно отвергли грелку, как ложь, послужившую некогда к их выгоде. Образованное общество перестало верить в неё уже несколько времени тому назад; но виги показали немного ума, признавшись нации в состряпанном ими же обмане. Даже тори пришли в расстройство от такого заявления. Действуя совместно с вигами в революции, они утешали совесть сомнениями в законности наследника и клеветами на Претендента. Одна эта удобная фикция объединила две партии при признании наследственных и парламентских прав Анны. Теперь фикцию отмели; и кто же сделали это? - самая партия, восторжествовавшая, воспользовавшись этой фикцией! Последствия в избирательных округах стали весьма скверными для вигских интересов. Вигов стали честить, как самонадеянных лжецов. Более того, Акт о Престолонаследовании оказался под серьёзным сомнением после признания в том, что законного короля навсегда отлучили от трона за грехи его отца.
Наконец, эффект, произведённый на Анну, обернулся против вигов. Отныне она уверилась в фактически обоснованных и законных правах брата. Более того, отныне она вполне обратилась к Церкви Англии. Более того, она нашла, что её право носить корону находит оправдание лишь в том, что она защищает это священное устроение от папистов, равно как и от диссентёров. Тем сильнейшим стал для неё искус оставить престол брату, окончательно примирившись с тенью отца, оставив ни с чем свой личный жупел - ганноверского курфюрста. Осенью 1710 она могла просить лондонский Сити о том, чтобы они опустили в адресе на её имя фразу права от Бога, так как эти слова никоим образом ей не нравятся[275] - и в то же время с ещё большим пылом приникать к Церкви, утешительнице её саднящей совести, и к ториям - её защитникам от республиканских принципов. Впрочем, на публике, королева выдерживала строгий нейтралитет. Прошлым вечером я пришла к тётушке [королеве] - пишет Абигайль Харли (февраль) - намереваясь поговорить о докторе С[ачвереле] и спросила её не откроет ли она народу свои мысли об этом? Она сказала - нет; она не станет вмешиваться ни так, ни этак и это её друзья посоветовали ей не вмешиваться.[276]
За наружностью запутанных богословских вопросов - наши предки видели в них кладезь материала для изощрённых умствований - крылось массовое народное недовольство. Война тяжело давила на людей. Урожай 1709 года выдался плохим, цены на хлеб почти удвоились;[277] налоги обременяли крестьян. Вербовочные партии усердствовали для нужд флота, армия пополнялась главным образом принудительным набором в завуалированных формах. К расстройству бедняков добавило явление в страну двенадцати тысяч беженцев из разорённого Пфальца, которым оказали чрезмерные милости за счёт нуждавшихся из собственного народа. Иммиграция, как то заговорили, лишила бедняков и без того скудной помощи. На улицах росла ненависть к иностранцам. Лондонцы прониклись антиправительственными настроениями. Великая партия безжалостно эксплуатировала и разжигала народные неудовольствия. Надолго затянувшийся процесс над Сачверелем сделал его центром общественного мнения, символом всего, что было враждебно вигской администрации. События и плохая распорядительность привели к тому, что процесс затянулся надолго. Вместо того чтобы решить дело у барьера в Лордах, для суда решили подготовить Вестминстер-Холл, и провести процесс со скрупулёзно выдержанными формальностями. Понадобились недели плотницких работ. Сэру Кристоферу Рённу поручили проект трибун. Для королевы выстроили специальное отделение. Она с возмущением запретила строить над ним галереи. Она не потерпит никого над своей головой - гласила молва.[278]
С самого начала процесса, Сачверель приобрёл заметную популярность в народе. Его отпустили под залог; и он ежедневно ходил на суд в Вестминстер, сопровождаемый энтузиастическими толпами. Бедняки пробирались к нему, чтобы коснуться руки или одежд. Когда портшез королевы пробивался через толпу, подданные приветствовали Анну верноподданническими возгласами и криками: Верим, ваше величество за доктора! Внутри Холла, елейное красноречие Сачвереля исторгало слёзы рьяного благочестия у торийских леди, а вигские красавицы вскоре нашли аргументы закона нудными. На улицах разразился бунт. Толпа жгла на кострах скамьи диссентёрских молелен. Епископ Бёрнет видел, как один человек разбил голову лопатой оппоненту в богословском вопросе. Свободно ходили угрозы о разграблении дворцов вигских вельмож.
Этот беспокойный процесс Сачвереля - писал Годольфин Мальборо (5 марта) - не только отнимает у меня всё время, но очень плохо сказывается на здоровье, и я совсем не уверен в том, что знаю, чем он закончится. Но со всей определённостью желал бы, чтобы он никогда не начинался.[279] И (17 марта): Герцог Сомерсет упорно работает против нас.[280] Уверен - пишет Джон Саре (13/24 марта) - поведение герцога Сомерсетского, герцога Аргайля и лорда Риверса истинно открывает то, что на уме у королевы, и это непременно вовлечёт её в большие неприятности. Я от всей души жалею о том, что рекомендовал герцога Аргайля, но прошлого не вернуть; в том, чтобы не оказаться во власти бесчестных людей, никакие усилия нелишни. И на следующий день: Не думаю, что герцог Сомерсет решится отдать свой голос или выскажет мнение за оправдание Сачвереля; но если он сделает так, он готов пожертвовать всем ради власти и его поведение в этом деле станет поведением флюгера в ветрах королевских настроений.[281] 23 марта доктор Сачверель был найден виновным шестьюдесятью девятью голосами против пятидесяти двух, то есть большинством в семнадцать голосов. Запрос о лишении его права на повышение в церковном сане на три года провалился перевесом в один голос. Вся суета и труды - воскликнул Годольфин - закончились всего лишь отлучением от кафедры на три года и сожжением его проповеди на Старой бирже.[282]
Процесс Сачвереля обернулся для вигов бедой первой величины. Несомненно, это судилище решило их судьбу. Они надеялись аккуратно переформулировать свод партийных принципов так, чтобы привлечь всех умеренных и колеблющихся, в особенности в Лордах. Но список взявших ту и другую сторону при обвинительном голосовании наглядно открыл их просчёт. Сачверель стал героем дня. Торийские почитатели обеспечили ему роскошную жизнь. Его поездки по стране становились шествиями триумфатора. Во всех городах, его, с пылкой радостью, принимали тысячи верующих; и толпы, вдохновлённые взглядами Сачвереля, этой смесью религии и политики, зачастую приветствовали его мятежными антиправительственными демонстрациями.
В те злые дни Сара пришла к окончательному разрыву с королевой. Понимая, что личные отношения между ними уже невозможны, она, в феврале, побудила мужа подать Анне две просьбы: во-первых, дозволить ей подольше - насколько возможно - оставаться в поместьях; и, во-вторых, разрешить ей отставку со всех постов после заключения мира, при том, что офисы Сары отойдут двум её дочерям - леди Риалтон и леди Сандерленд. Сара утверждала, что в прошлом сама Анна обещала ей такую передачу офисов. Королева, как раз провожавшая на войну её генерала, с готовностью согласилась на первое, но по поводу второй просьбы ограничилась тем ответом, что желала бы удержать герцогиню на своей службе. Но когда Сара, позднее, стала настаивать на более конкретном ответе и упоминать прошлое обещание, королева поначалу ответила так: Я не припомню, чтобы когда-либо говорила об этом. При дальнейших настояниях она прекратила дискуссию невежливыми словами: Желаю, чтобы вы более не тревожили меня на сей предмет.
Разгневанная Сара, возвратившись в деревню, несдержанно комментировала в застольных беседах ход политических дел, и никак не осторожничала в разговорах о королеве. Харли и Абигайль в их кампании против Сары докладывали Анне обо всём, что могло быть сочтено за враждебное отношение Сары к королеве, уделяли таким докладам особое внимание, и, определённо, не упускали в своих доносах ничего из сказанного герцогиней. Двор обвинил Сару в безжалостных чувствах и клеветах в адрес госпожи. Сара вознегодовала и потребовала аудиенции, чтобы очиститься от обвинений. Королева предприняла всё возможное, чтобы не встречаться с ней. Она сочла три предложенных часа неудобными, назвала четвёртый, и отменила встречу на том основании, что отъезжает в Кенсингтон. Сара последовала туда за Анной, и попросила пажа на чёрной лестнице доложить королеве о том, что молит о приёме. Затем она села, по её словам, под окошком, словно шотландская леди с петицией, а не наперсница, доверенный друг с детских лет.[283]
Все дальнейшие описания их встречи основаны на рассказе самой Сары в Образе действий герцогини Мальборо: герцогиня опубликовала этот мемуар в 1742 году.[284] Королева начала со слов: Я как раз собиралась написать вам. Когда Сара пыталась изложить своё дело, Анна говорила: Всё, что вы имеете сказать, вы можете изложить в письменном виде. Так она прерывала Сару четыре-пять раз. Сара заявила, что всего лишь хочет очистить себя от клевет. Королева отвернулась от неё. Сара объявила, что те, кто собрались около королевы, уверенно говорят небывальщину - они приписывают ей такие речи в адрес Анны, какие Сара настолько же способна сказать, насколько способна прикончить собственных детей; и что я нечасто упоминаю ваше величество в компаниях, и никогда неуважительно. На это королева ответила в общем смысле: Несомненно, многие лжи говорятся.
Затем Сара стала настоятельно выспрашивать, какие именно ей приписываются разговоры. В ответ на это королева перешла к применению второй словесной формулы, определённо подсказанной советчиками. В письме с просьбой об аудиенции Сара написала: То, что я полагаю сказать в своё оправдание, никак не обяжет ваше величество к ответу. Уцепившись за эти слова, королева повторяла снова и снова: Вы сами не желали ответа, и я не дам ответа. На все протесты и мольбы она отвечала этой неизменной фразой. Наконец, она повернулась к двери. И по рассказу Сары, когда она пошла к двери, я упала в великом расстройстве. Я зарыдала против своей воли, и некоторое время не могла говорить. Возможно, в этот момент Анна дала слабину, так как остановилась в движении, и показала некоторую готовность слушать. Но затем, взяв себя в руки, она снова и снова принялась повторять по-попугайски заученную фразу: Вы сами не желали ответа, и я не дам ответа. Более Сара не смогла выдерживать. Уверена, сами ваше величество будете страдать от столь негуманного поведения. Это моё дело, ответила королева. Такими последними словами обменялись две женщины. Они никогда не встретились снова.
Выйдя от королевы - пишет Сара - я присела в длинной галерее, и утёрла слёзы, прежде чем появиться перед людьми.[285] Она окрепла духом, но не укротилась во нраве. Готье пишет, что она покинула дворец, разъярённая, словно фурия.[286]
***
Весной и летом, к королеве, со всех концов Англии текли адреса, организованные оппозицией, выражавшие чувства ториев и пылкую верноподданность народа. Анна наслаждалась этими изъявлениями. Она часто и лично принимала депутации, и не пыталась скрывать своих симпатий. Даже Локхарт, глава шотландских якобитов в Общинах, нашёл у неё тёплый приём. Её величество пишет он,
была, по видимости очень довольна; она любезно отозвалась на адрес, и затем сказала, что хоть я постоянно и противлюсь её распоряжениям, она не сомневается в моей привязанности лично к ней, и надеется на то, что я не буду входить в планы, направленные против миссис Мешем, и на приезд сюда принца ганноверского. Сначала я несколько удивился, но взял себя в руки, и уверил её, что никогда не стану участвовать ни в чём, что может причинить ей трудности или обиды.[287]
Прежде, Шрусбери часто навещал строительство в Бленхейме. Он жил всего в нескольких милях, в Хейтропе. Теперь визиты его прекратились; и Саре оставалось только гадать - вследствие ли политических дел, либо её опрометчиво-пренебрежительного отношения к итальянской герцогине. Когда приговор Сачверелю колебался в неустойчивом равновесии, а народное мнение определённо обернулось против правительства, всех занимал вопрос: как проголосует герцог Шрусбери? Он проголосовал за оправдание. Никто не мог упрекнуть его в этом. Он был свободным человеком. Решение его, по существу дела, было правильным, шло в русле общественного мнения, но сам факт, что один из самых знаменитых министров короля Вильгельма прошёл через палату лордов в комнату, где собирались противники осуждения, показал очень многим несправедливость обвинения при том, что все уже понимали, как оно неразумно.
Но Лондон привело в возбуждение не, собственно, голосование Шрусбери против правительства, а дальнейшее последствие. В полдень 24 апреля Анна послала за маркизом Кентским, и освободила его от обязанностей лорда-камергера, утешив герцогским титулом. На следующее утро, на место Кента стал назначен Шрусбери через семь недель после его враждебного правительству голосования по главному вопросу обвинения Сачвереля. В те времена, лорд-камергер, с присущими этому посту постоянным доступом к суверену, высочайшим социальным положением и огромной процедурной властью при дворе, стоял в государстве почти на одном уровне с лордом-канцлером. То, что такой пост оказался в руках персоны, независимой от министров и поражённого Казначея первого министра стало политическим событием первого разряда. Королева, поддержанная своими тайными советчиками, даже не удосужилась заранее предупредить Годольфина. Она написала ему (13 апреля) о своём желании утихомирить гнев и брожение среди обездоленного народа. С тех пор, как вы уехали в Ньюмаркет продолжила она я получила несколько уверений от герцога Шрусбери в его готовности служить мне при всех обстоятельствах и пожелала принять его предложение, так как очень хорошего мнения о нём, и полагаю, что он может быть очень полезен в эти тревожные времена Верю, вы одобрите это изменение, так же как, надеюсь, и все мои действия.[288]
Казначей ответил королеве в очень жёстких словах:
Ваше величество дозволяете тем, к кому вы, видимо, прислушиваетесь с таким вниманием, вести вас к вашим собственным краху и уничтожению и они выбрали для того наикратчайший путь Нет человека [он говорит о Шрусбери] чьими способностям я впечатлён сильнее; и на протяжении более двадцати лет, мне было с ним так легко и свободно, как ни с кем иным. [Но] привлечь его на вашу службу в это время, когда он, при каждом открытом голосовании, присоединяется к тем, кто составляют основную массу тори; когда он ведёт приватную, постоянную переписку и во всём интригует заодно с мистером Харли - какое возможно последствие? одно то, что каждый человек, состоящий теперь в вашем Кабинете, исключая [герцога Сомерсета] отвратится от него, как от зачумлённого.
Он заканчивает письмо двумя нижайшими просьбами:
Первая та, чтобы вы дозволили мне провести остаток дней вне Лондона, где я найду лучшие покой и тишину. Затем, прошу, чтобы вы сохранили это письмо, перечитав его на будущее Рождество, и затем изволили вынести собственное суждение о том, кто между всеми давал вам лучшие советы и был вам более предан.[289]
Но как мог Годольфин уйти в отставку? Разве Шрусбери не был тем элементом, посредством которого сам он и Мальборо желали усилить правительство? Не Шрусбери ли был тем государственным мужем национального масштаба, кто мог удерживать королеву на высоком удалении от безжалостных людей обоих партий? Не сам ли Мальборо полгода назад желал именно такого изменения? Тот принцип, что суверен действует лишь по советам министров, ответственных перед парламентом, едва успел родиться. Как мог Годольфин отпрянуть от процедурной ошибки, пусть малоприятной, пусть угрожающей? По первым впечатлениям Хунты, в особенности Сандерленда, назначение Шрусбери сочли ходом самих Мальборо и Годольфина, нацеленным на преобразование министерского управления за счёт вигов. Кажется, такое мнение распространилось широко за пределы министерских кругов.[290] Хунта прониклась подозрениями, и предпочла промолчать.
Когда, 16-го числа, Годольфин вернулся в Лондон, королева стала первой из обратившихся к нему с упрёками. Он - отметила она - смущён новым назначением куда сильнее любого из своих коллег. Когда королева уверила его, что не предполагает дальнейших изменений, Годольфин ограничился кратким возражением: По докладам из столицы, этот предмет вызвал большое возбуждение. Королева в холодной и формальной манере разрешила ему откланяться. Встретив Сомерса и Сандерленда, он нашёл в них откровенное недоверие. Волнение и подавленность Годольфина убедили их в том, что его судьба едина с ними - но оставалась худшая боязнь: роспуск парламента. После Сачвереля виги не осмеливались показываться в провинции. Они навязали себя королеве именем парламента и выборщиков. В выборщиках они больше не были уверены; и знали, что королева может вскоре распустить парламент, уже на втором году его работы. Им ничего не оставалось: приходилось смириться со Шрусбери и надеяться на согласие с ним. Сегодня я видел моих лордов Сомерса и Сандерленда - писал Годольфин Саре. - Мне показалось, что оба перепуганы так же, как я, но находят нужным это скрывать.[291]
Более того, Шрусбери обильно сыпал изъявлениями дружбы в адрес Лорда-казначея и восхищениями в адрес генерала, воевавшего на фронте. Он написал Мальборо в самом торжественном слоге. В успокоительной беседе, он наполовину убедил Годольфина в своём намерении сотрудничать с ним. Тем самым, Годольфин смирился с тем фактом, что он - как должностное лицо, как человек с положением в обществе - получил, говоря без обиняков, королевскую пощёчину; на нём выжгли клеймо королевского недоверия. Он пишет (17 апреля): Виделся с герцогом Шрусбери. Нахожу в большинстве то мнение, что он придётся ко двору и легко уживётся с нами, и я склонен думать так же. Но я ясно понимаю и то, что его привёл мистер Харли.[292] И, 20 апреля: Лорд-камергер рассыпался в уверениях к вам, ко мне, к леди Мальборо; сказал, что какой бы дверью он ни вошёл, его всегдашним намерением и желанием были и остаются добрые отношения с нами тремя. Я ответил комплиментами от вас и своими... Его сиятельство клятвенно заявил мне, что никогда в жизни ни словом не перемолвился с Абигайль.[293]
У Мальборо, пробивавшегося к Дуэ с каждодневной перспективой генерального сражения, не было и тени сомнения в том, что означает новое назначение. Шрусбери ввели в правительство не как его человека, а как человека Харли. Он мгновенно осознал и худшее. Я весьма удивляюсь - пишет он Годольфину (5 мая) - храбрости герцога Шрусбери, добровольно кинувшегося в самую бурю: думаю, ни от вас, ни от меня, не укрылось то, что ни королева, ни он, не предупредили нас о том, что них на руках иной план, а не тот, который мы могли бы одобрить.[294] И если я понимаю что-то в характере королевы, она не сделала бы такого шага, если бы не решилась пуститься во все тяжкие. Теперь нужна тщательнейшая осторожность, чтобы сохранить парламент; ведь если этого не удастся - а я весьма сомневаюсь в удаче - прочее уже не имеет значения. Что самое странное, виги, должно быть, уверены, что достигли соглашения, и что теперь всё, рано или поздно, обернётся к лучшему.[295]
Шрусбери постарался разуверить Мальборо. Как бы то ни было, в прошлом у них было много общего. Оба с опасностью для жизни вели переписку с королём Вильгельмом. Каждый сыграл историческую роль в изгнании папистов и короля Иакова. Оба, раскаиваясь или перестраховываясь, поддерживали отдающую изменничеством корреспонденцию с изгнанниками Сен-Жермена. Оба встали перед смертельной опасностью в дни процесса Фенвика. Мальборо устоял. Шрусбери не выдержал. В нервном истощении, он ушёл с государственной службы. Мальборо прошёл через тёмные годы к всемирной славе. У этих двоих всё было общее, за исключением одного: теперь они заседали в Кабинете, отстаивая враждебные интересы. Но даже этот вопиющий факт, так ясно осознаваемый Мальборо, вуалировался учтивостями и успокоительными опровержениями. Если бы возникло хотя бы какое-то разногласие, Мальборо смог бы отстаивать своё мнение перед королевой или новым лордом-камергером, но ему ни в какой момент не предоставили такого случая. Всё должно было пройти гладко, под поклоны и комплименты.
Многочисленные, как никогда прежде, великие армии собрались в очередной раз. Союзники раздумывали над планами сходящихся ударов по Франции с Рейна, из Дофине, и по побережью, но неодолимая сила обстоятельств сводила всё к главному театру. Помимо отдельной, самодостаточной войны в Испании, все вспомогательные операции бессильно увяли. Мальборо, с его подорванным авторитетом, более не мог вдохнуть в них жизни. Курфюрст Ганновера отказался от командования имперскими силами на Рейне на том основании, что ему отведена второстепенная роль. В 1709-м, при преимуществе три к одному, он только и сумел прозевать все свои возможности. Виктор Амадей Савойский полагал, что наступивший сезон станет скорее не военным, а политическим; а господин де Сессан французский беженец некоторых достоинств, обещавший поднять восстание в Севеннах ссылался, как, впрочем, и во всех прежних случаях, на отсутствие средств для этой задачи.
Всё свелось к крепостной зоне на севере. Там Мальборо и Евгению противостоял Виллар с четырьмя подручными-маршалами; и все силы, какие способны были наскрести изнурённые войной стороны, поспешили в соответствующие лагеря. Союзники собрали в армии 155 батальонов и 262 эскадрона со 102 пушками, 20 гаубицами и 40 понтонами.[296] Французы, верно понимая свою неспособность драться на второстепенных театрах, заявляли, что у Виллара не меньше 204 батальонов, 308 эскадронов с полным артиллерийским и понтонным парком. Собственные высказывания Виллара о силе его армии менялись со временем. Когда он шёл на Мальборо и Евгения, он выхвалялся большим преимуществом; но в мемуарах заявляет, что был слабее их на 40 000. Так или иначе, союзнические армии, безо всяких сомнений, получили куда лучшее оснащение и снабжение, и, соответственно, превосходили оппонента боевыми качествами: этим обусловлены все дальнейшие движения обеих сторон.
Европейское и английское общественное мнение ожидало, что два великих полководца, превосходящие противника и числом, и умением, скоро приведут войну к победному завершению; на деле, задача Принцев не была столь лёгкой. Опасности и стоимость атаки на укрепления, обороняемые храбрыми защитниками, оценивались теперь, после Мальплаке, как никогда высоко. Нужно было считаться с тем, что кампанию предстояло вести во второй и третьей французской крепостной зонах, в упорных боях, с соответствующими задержками. Командиры тридцати-сорока тысяч кавалеристов попали в неодолимые тиски задачи добычи прокорма и фуража для огромной армии в разорённой, изнурённой голодом местности. Война восемнадцатого столетия достигла кульминации, максимально возможного развития после всех промотанных возможностей и для военной победы и для заключения мира; и обе стороны пытались подчинить события своей воле - столь же непреклонной, сколь и неразумной. Тем временем, в Гертрёйденберге дипломаты и посланники, окруженные толпою агентов и праздных советчиков, официальных и неофициальных, степенно маневрировали между статьями мирного договора, неспособные так же, как и армии к решительному усилию.[297]
Союзникам открывались две возможности для окончательного преодоления французской крепостной зоны. Мальборо, без сомнений, предпочёл бы первую, именно - операцию поблизости от побережья вниз по Лису к Сен-Венану и Эйру, с целью создать новую опорную базу в Абвиле - так как смог бы в этом случае использовать амфибийную силу Британии. Начатое в таком направлении наступление в дальнейшем поворачивало бы налево, и врезалось в территории противника за главными крепостями французского рубежа. Так, помимо прочего, можно было избежать и боёв на оборонительных линиях, протянутых Вилларом от Ла-Басе до Дуэ. Но такая или подобная правофланговая операция, вполне отвечавшая интересам Англии и верной стратегии с использованием морского господства, подставляла сильной французской армии весь Брабант под удар с юга. Другим выбором мог бы стать прорыв французского центра со Скарпа на Дуэ и, далее, на Аррас, с дальнейшим покушением на Камбре. Это направление вело союзников во Францию кратчайшим путём. Брабант и Испанские Нидерланды оставались под прикрытием от французских контрударов; под одновременной угрозой оказывались пять-шесть принципиальных для обороны Франции крепостей, каждая из которых могла оказаться истинной целью союзнической атаки - тем самым, в каждой из них должен был встать сильный гарнизон. Оба пути вели в не разграбленные местности, где наступающая армия могла бы кормиться многими неделями. При том и другом движениях можно было пользоваться хорошими путями по воде. Мальборо контролировал Лис до Армантьера, и Шельду до Турне. Он мог доставить из Гента по любой из этих рек всё, что давал ему Союз; лёгко и с надёжностью подавать на фронт припасы, осадные парки, снаряды. В целом, успех удара по центру выводил армию в лучшую для сражения местность в места, в особенности удобные для кавалерии, ключевому в те времена роду войск. Итак, с точки зрения стратегии, две альтернативы стояли вровень, но государственные интересы Голландии предполагали расположение главной союзнической армии между врагом и захваченными республикой территориями и эти интересы возобладали. У нас нет сведений о том, что в те дни Мальборо серьёзно настаивал на прибрежном плане. Военные советы, возглавляемые им и Евгением, неизменно решали в пользу центральной атаки. Это означало осаду Дуэ; затем, при успехе, Арраса. В том не было разногласий.
Французы выставили в поле четыре армии: в Руссильоне под командованием Ноайля, в Дофине под Бервиком, на Рейне командовал Аркур, а самая большая из армий ожидала выздоровления Виллара в Нидерландах. Умалившиеся духом из-за нехваток продовольствия, фуража, денег и снаряжения, названные армии везде стояли в обороне. На главном театре зима прошла за развитием фортификаций и в накапливании запасов. В марте Бервику предложили командование на время до полного выздоровления Виллара. Бервик потребовал полномочий на сосредоточение армии и на упреждающий удар ввиду неизбежного вражеского наступления. Его соображения шли вразрез с общим взглядом Людовика на оборонительный характер кампании, так что Бервик не нашёл поддержки и продолжил, как предполагалось исходно, командовать в Дофине. Тем самым, обязанности командующего на подготовительной фазе пали на маршала дАртаньяна: к тому времени он унаследовал титул графа де Монтескью и получил дальнейшую известность уже под этим титулом. Д'Артаньян усилил гарнизоны Ла-Басе и Ипра; убедил, с некоторыми трудностями, Людовика XIV, дать людей и финансировать развитие укреплений у Ла-Басе, и заявлял громкие требования на всё, нужное для войны. На тот момент Монтескью мог прокормить только 40 батальонов и 40 эскадронов на своём фронте, и то на недолгое время.
Выбор между альтернативами в 1710 году.
Приехавший в Гаагу Мальборо решил выйти в поле в конце марта. Он приказал Альбемарлю, оставленному на зиму на командование британскими войсками во Фландрии, захватить Мортань и Сент-Аман на Шельде, чтобы открыть водные пути для осады Дуэ. Альбемарль взял Мортань 14 апреля. На следующий день город был отбит Люксембургом, и окончательно взят союзниками 18 апреля. Взять Сент-Аман, окружённый разливом, не представлялось возможности. Предварительные удары не рассеяли неопределённости во французской Ставке. Они могли означать и ложный выпад вниз по Шельде, прикрывающий задуманную союзниками атаку на Лис. Как бы то ни было, союзническая армия начала собираться у Турне; в третью неделю апреля туда прибыли из Гааги Мальборо вместе с Евгением. Несмотря на позднюю весну и постоянную нехватку фуража, они решили начать операцию немедленно; не дожидаясь дней, когда соберутся все их войска и когда вырастет трава.
Прежде всего, для осады Дуэ, приходилось прорвать оборонительные линии французов. Союзническая армия собралась лишь наполовину; ожидали подхода ещё шестидесяти тысяч человек, но по имеющимся сведениям большая часть французской армии могла двинуться с мест лишь через несколько недель, и масштабную операцию прорыва вражеских линий назначили к исполнению с неполными силами.
Следующая карта показывает обстановку к середине апреля.
Надеюсь отметить мой следующий день рождения на другой стороне линий[298] - написал Мальборо 20-го, когда союзники двинулись в наступление. Герцог Вюртембергский и граф Вельц с 15 батальонами и 50 эскадронами пошли по приказу вперёд, к Дёлю. Армия шла за ними в четырёх колоннах. На следующий день Вюртемберг, в сопровождении Кадогана, вошёл в полосу французских укреплений у Пон-а-Вандэна. Защитники ушли без боя. Вельц не преуспел у Пон-Оби, но Евгений, подоспев с крупными силами, перешёл реку у Курьера и Со, главная армия прошла по захваченным им мостам и с упорством продвинулась к югу от Ланса, остановившись перед Вими Ридж после тридцатимильного марша. Монтескью, очевидно не ожидавший столь раннего наступления и, в любом случае, не располагавший средствами остановить его, стал захвачен за фуражировкой и ушёл через Скарп к Витри, уничтожая за собой мосты. 22-го наступление продолжилось. Монтескью, с подошедшим к нему Люксембургом, поспешно отступал, фронт его рухнул, враги наседали в численном большинстве. В этот день союзники прошли за ним через Скарп к Витри, и встали на южном берегу. Евгений остался севернее Скарпа, чтобы обложить Дуэ с этой стороны. В три дня Мальборо прошёл наступлением сорок миль и сумел перейти Дёль и Скарп без боя. Дуэ оказался в почти полной изоляции. Монтескью не стал и пытаться выстроить оборону по Сенсе. Все воды этой реки были повёрнуты на затопление местности вокруг Дуэ, и реку можно было перейти вброд в любом месте. Тем самым, ему снова пришлось отступить - уже к Камбре. Там недостаток продовольствия и потеря всех передовых магазинов вынудили его рассредоточить большую часть армии, и Мальборо смог приступить к осаде Дуэ в самых благоприятных условиях.
Положение в апреле 1710.
Наступление: апрель 19-22, 1710.
Ключевым фактором мастерского движения, проведённого с изумительной быстротой, стало использование сухого фуража, подвозимого по рекам. Успех принесло раннее выступление - союзники вышли прежде, чем враг получил возможность прокормить достаточное для должной обороны количество солдат на протяжённых оборонительных линиях. И все их фортификации, результат огромного труда, оказались совершенно бесполезными. Рубеж просто перешли; и очень широкая полоса страны, которая могла бы стать предметом спора на время всей кампании, попала, единым духом, во власть Мальборо. Мы часто говорили о медлительности и церемонных методах ведения войн в восемнадцатом веке. Но столь быстрое и внезапное движение больших войсковых масс, выдержит любое сравнение с примерами, известными военной истории.
Джон Саре.
Ланс, 21 апреля 1710.
В моём последнем, я, пусть и коротко, написал тебе о том, что мы прошли линии. Надеюсь, это счастливое начало обеспечит нам и дальнейший успех в этой кампании, достаточный для завершения войны. Хвала Богу, Он вложил им в головы отказ от обороны линий; а ведь у Пон-а-Вандэна, где я перешёл линии, стоял д'Артаньян с 20 000 человек, и мог бы поставить всё под сомнение, если попытался бы удержаться. Но мы, слава Богу, прошли там без единой потери. Французы оправдываются тем, что мы явились четырьмя днями раньше ожидаемого.[299]
Мальборо Годольфину.
Ланс. 1 мая 1710.
*Со времени моего последнего письма, я ничего не получил от вас; впрочем, и здесь не произошло ничего нового. Наша артиллерия, как из Гента, так и из Монса, не двинется с мест до завтра, так что нам остаётся лишь надеяться на подход хотя бы части её около восьмого числа, и, соответственно, мы не можем продолжать и остаёмся в полном бездействии. Хотя и против правил открывать траншеи до прибытия артиллерии, мы думаем начать завтра, в крайнем случае, послезавтра, чтобы, по возможности, полностью овладеть этим городом в этом месяце, в мае.[300]
Дуэ был крепостью первого класса, хорошо подготовленной, с должными запасами для осады. Дёль и Скарп здесь соединены каналом, проходящим по городу, что обеспечивало за Дуэ значение ключевого пункта в смысле доступа к водным путям. Защита подступов к городу опиралась на несколько мощных укреплённых пунктов, и на форт Скарп большое укрепление, отдельное от городских фортификаций, защищавшее подходы с северо-запада. Важное место в обороне занимало использование воды, устроенное наводнение сильно ограничило сектора, подходящие для атак. Крепостью командовал генерал Элберготти при гарнизоне в более чем восемь тысяч человек, именно: 17 батальонов в Дуэ и 3 в форте Скарп.
Циркумвалационные линии завершили к 28 апреля. Осаду вели сорок батальонов и столько же эскадронов под командованием принцев Ангальта и Оранского; Мальборо и Евгений стояли с армией прикрытия. Все надеялись, что город будет взят прежде, чем взойдёт трава, и до того, как Виллар успеет собрать армию, достаточно сильную для попытки деблокирования, но осадный поезд с двумя сотнями орудий, в том числе 80ю тяжёлыми, не успел в лагерь до 9 мая. То обстоятельство, что французы контролировали шлюзы, затрудняло движение по воде; и их галеры, оперирующие вниз по Шельде, могли - действуя от Конде - угрожать проводке речных конвоев на участке к югу от Турне. Сообразуясь с этим, Мальборо собрал большое количество повозок, и провёл улучшения на речных коммуникациях от Лилля до Дёля. Тяжёлые батареи открыли огонь 11 мая.
Осада Дуэ.
Людовик XIV выражал надежду на то, что Монтескью успел усилиться настолько, что сможет мешать действиям осаждающих. Ему отвечали, что союзники, даже и предприняв осаду, сохранили превосходство, и что французская армия, тем самым, не может идти в наступление. Виллар прибыл в Перрону 14 мая, и принял командование. Его армия не успевала полностью сосредоточиться до конца месяца. Хотя, в стратегическом смысле, король стоял за оборонительные действия, все лелеяли мысль о битве ради спасения Дуэ, если на то представится хороший шанс. Бервик, отозванный из Дофине, присоединился к главной армии с тем же назначением, что и Буффлер перед Мальплаке. В те дни, командующим приходилось так тяжело в битвах, что им было необходимо иметь полностью сведущего в деле дублёра с репутацией. Храбрый Виллар всё ещё страдал от ранения. Колено его гноилось, время от времени возникала угроза абсцесса. Маршал обзавёлся стальной машиной, прочно удерживавшей сустав, когда он сидел в седле. Из-за усталости и боли, он не мог оставаться на коне более двух часов. Тем не менее, он был исполнен энергии, и того, что мы назвали бы хвастовством, когда бы речь шла не о столь храбром и умелом человеке. Его армия собралась у Камбре. Далёкий от того, чтобы в угоду собственной репутации преуменьшать на словах численность своих войск, он объявил, что имеет под началом около 160 000 человек. В действительности, у него было немногим более 100 000.
* Маршала Виллара писал Мальборо Слингеландту (12 мая) ожидают на фронте через день-два. Мы сможем узнать по его первому движению, каковы его приказы и намерения. Мы предприняли необходимые предосторожности для встречи с ним, но пока я не увижу его на полях у Ланса, я не поверю, что они настолько дерзки, что решились драться на этих полях, где два счастливых часа могут решить судьбу Франции.[301]
Долгие войны тех лет знают бесчисленное количество осад: по большей части, они велись рутинными методами. Но осада крепости со столь сильным гарнизоном, с двумя главными армиями поблизости и в тесном контакте, обернулась положением, когда, в любой день, под Дуэ могла завязаться одна из решительных битв в мировой истории. И пусть большой битвы не произошло: две армии, тем не менее, упорно состязались в силе и мастерстве, и к их состязанию были прикованы взоры всей Европы. Маршал Виллар отринул мысль о движении против левого крыла союзников с переходом Шельды у Валансьена. При такой угрозе, все осадные силы могли присоединиться к армии прикрытия, но Дуэ остался бы в изоляции. Имея перед собой такую силу, он не мог рисковать, форсируя Шельду. В сущности, по схожей причине, он отверг и движение против союзнического центра, с переходом Сенсе и Мулине. В итоге, он решил идти в обход союзнического правого между Скарпом и Лансом, одновременно поставив некоторые силы в Буше и если Мальборо отводил осадную армию, Виллар двигал от Буше к Дуэ отряд с обозом, снимая осаду. Деташмент, выделенный для Буше, не сильно сказывался на численности основной армии, так что Виллар надеялся приковать осаждавших к городу и поставить превосходящие силы на коммуникациях Мальборо и Евгения.
Если верить Виллару, Бервик и Монтескью не благоволили битве; сам Виллар в мемуарах говорит, что и не собирался сражаться. Он, впрочем, думал, что его армии полезно сблизиться до тесного контакта с неприятелем, а если он найдёт, что враг стоит на хорошей позиции, то легко сможет ретироваться. С самого начала он объяснял коллегам свой манёвр, как рекогносцировку со всей армией. Показав словом и движением, что намерен атаковать от Буше, он собрал силы на этом направлении, забрал все войска из Арраса, и, с самым грозным видом, пошёл на северо-запад. Союзнические конные патрули, как того и желал Виллар, обнаружили, что на восток движутся вражеские силы, вышедшие из Арраса. Мальборо и Евгений лично отрекогносцировали все пригодные для сражения поля между Дуэ и линией Валансьен-Арль; затем, вся союзническая армия развернулась в этом направлении. Для осады оставили лишь 30 батальонов; 12 эскадронов остались в Пон-а-Раш. Вся кавалерия, кормившая коней из барж на Дёле, стоявших к югу от Лилля, также прошла через Скарп к Витри.
Выбор, вставший перед Вилларом (май 1710).
По ходу разворачивавшегося противостояния, обе стороны ежедневно получали значительные подкрепления. Войска шли к Виллару с Рейна и из Дофине; к Мальборо присоединились гессенцы, стоявшие на месте событий, пфальцские войска, пришедшие в Брабант, и некоторые кавалерийские силы, вызванные Евгением с Рейна. К 22 мая, когда армии увидели друг друга, Мальборо и Евгений стояли по обе стороны Скарпа. Два командира, как и всегда, действовали в полном согласии, несомненно понимая то, что Виллар способен всего лишь на ложный выпад, и в одну прекрасную ночь внезапно откатится назад, на запад. Тем не менее, они навели самое малое двадцать мостов через Скарп между Витри и циркумвалационными работами, так что вся их армия, двигаясь по внутренним линиям, могла повернуть на новое направление без малейшей задержки.
27-30 мая 1710.
25 мая Виллар сделал очередной ход. Под покровом темноты, он перешёл Скарп сразу к востоку от Арраса, по восьми мостам, и дебушировал на поля Ланса. 27 мая, три французских маршала, Виллар, Бервик и Монтескью, провели разведку правого крыла союзников, не очень обрадовались увиденному, и продолжили движение против хода часовой стрелки на Ланс. Одновременно, Мальборо и Евгений распространили своё правое, забрали основную массу осадного войска, и сформировали фронт повёрнутый на запад, оставив к югу от Скарпа одних лишь голландцев под командованием Тилли. 30 мая Виллар прошёл две мили прямо на союзнические линии, теперь прикрытые цепью редутов. Одновременно, Элберготти предпринял серию дерзких вылазок из Дуэ. Мальборо, тем не менее, подтянул Тилли с голландцами; битва, по всем признакам, казалась делом неизбежным. Оба союзнических командира считали, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но письма Мальборо проникнуты тем прочным впечатлением, что война проходит кризис.
Минуту назад мне принесли записку пишет он Годольфину (22 мая):
о том, что французы перешли Шельду, и идут дальше; они должны сделать ещё один переход, если замыслили атаковать нас. Каков бы ни был успех, прошу уверить королеву в том, что ради неё и ради себя самого, я сделаю всё, что в моих силах; ведь если битва состоится, она решит судьбы большинства христиан И да, великий Бог войны даст нам победу![302]
И (26 мая):
Армия маршала Виллара растёт день ото дня; для тех, кто не успели подойти, размечены места на линии, и фронт протянулся более чем на восемь миль. Он заявляет, что его армия дойдёт до 160 000. Определённо, у них великое число батальонов; но, уверен, из-за болезни, косящей теперь их пехоту, у нас столько же людей, сколько и у них
Сегодня мне исполнилось шестьдесят; но, благодаря Богу, я настолько здоров, что надеюсь закончить эту кампанию, не ощутив неудобств, присущих старости.[303]
Мальборо Тауншенду.
1 июня 1710.
* В прошлую пятницу маршал де Виллар оставил обоз в Аррасе, с явным намерением атаковать нас в тот же день, но когда подошёл достаточно близко и обозрел наше расположение, то переменил решение, и с тех пор успел созвать два военных совета. Из приложенного вы узнаете высказанные там мнения; мне нежелательно, чтобы это увидел кто-либо кроме Пенсионария, графа Зинцендорфа и Слингеландта; я получил это от персоны, никогда не подводившей меня - этот же человек, дал первое предупреждение об экспедиции в Шотландию, также и о покушении на Брюссель, так что я полагаюсь на его сведения, и надеюсь узнать через него, какой ответ даст король. Принц Савойский считает поведение корлоля Франции двуличным и возмутительным: он, одновременно, развлекает нас притворными переговорами, и отдаёт приказы, воодушевляющие его генералов на битву.[304]
И (2 июня):
В приложении вы найдёте послание, отправленное два дня назад королю Франции.[305] Если двор настоит на атакующих действиях, Виллар схватится с нами в течение двух часов - так близко стоит его армия; но сами мы полагаем нашу позицию настолько прочной, что отослали некоторые войска назад, для ведения осады... Я, слава Богу, здоров; но то, что слышу с вашего берега, так расстраивает меня, что я, не в пример прежним дням, не вполне способен утешаться той оптимистичной мыслью, что Господь благословит и защитит нас; но всей душой верю, что так и будет, и нисколько не затруднюсь рискнуть жизнью ради нашего успеха.[306]
Весь день огромные вооружённые массы наблюдали друг за другом с расстояния пушечного, а в некоторых местах и мушкетного выстрела. Французским маршалам, в их числе и Виллару, пришлось смириться с тем, что союзники слишком сильны, атака на них невозможна, так что вечером французы отошли от дистанции немедленного удара. Они, безусловно, приняли верное решение. Впрочем, возникает иной вопрос: если численность сторон была примерно равной, как пишет Мальборо, почему сам он и Евгений не пошли вперёд и не попытались навязать битву? Ответ, по всей видимости, в том, что к тому времени они уже не намеревались идти на чрезмерный риск. Они полагали, что, определённо, выиграли войну, и чтобы принудить противника к миру, нужно лишь с успехом длить её. Время, верили они, работало на них. Не было причин ставить на кон прежние, замечательные достижения. Такие рассуждения, несомненно, прочно опирались на факты военной стороны дела. Возможно, сам Мальборо не находил их удовлетворительными. Ум его тяготили враждебность королевы и растущая сила врагов в Англии. Он не чувствовал той уверенности в победе, какая одушевляла его при Бленхейме и Рамильи. Я, не в пример прежним дням, не вполне способен утешаться той оптимистичной мыслью, что Господь благословит и защитит нас: вот фраза, показывающая, как изнурили герцога все тяготы и волнения, так долго обременявшие его. Если бы в Мальборо жило прежнее чувство необходимости и неотложности битвы - чувство, водившее им в кампании 1705 года - весьма сомнительно, чтобы Виллар смог бы невредимым гулять и парадировать к северу от Скарпа.
По ходу осадных работ, Скарп у Бьяша перекрыли плотиной, чтобы временно сбросить воды в окрестные болота, и предотвратить затопление траншей. Плотину защищал укреплённый пост. Виллара привлёк план разгрома этого поста, уничтожения плотины, и затем - когда вырвавшаяся вода разрушит важный мост ниже по течению - атаки на союзнический сектор между Скарпом и Сенсе. Весьма примечательно, что в это же самое время, Мальборо начал беспокоиться о положении в Бьяше, в особенности о плотине. Утром 2 июня он поскакал туда лично, с графом Тилли. Он усилил гарнизон восемьюдесятью людьми, и лично приказал командовавшему офицеру оборонять позицию до последнего, уверив в скором подходе помощи. В следующий же вечер, около девяти часов, неприятель предпринял атаку. По причине ли трусости, или предательства, командир отдал пост без сопротивления, и пошёл в плен вместе со 150 солдатами и шестью офицерами. Враги частично разрушили плотину, и спустили часть воды, прежде чем их выбили контратакой. Мост, впрочем, устоял в потоке. Этот инцидент, если и не был одним стечением обстоятельств, интересен не только как иллюстрация внимания Мальборо к деталям, но как очередной пример сверхъестественной эффективности его разведки.
Под Дуэ шла острая борьба. Элберготти сообщает, что сделал за всё время осады не менее тридцати двух вылазок. Но войска союзников, в особенности князь Ангальт, неуклонно напирали на город. К середине июня был взят крытый путь, а 19-го числа два важных равелина внутренних оборонительных линий пали после кровопролитного штурма. Ночью 24-го осаждающие продвинулись настолько глубоко, что стали заваливать основной ров и строить через него галереи. Утром 25-го Элберготти запросил о переговорах, и предложил уйти из Дуэ, оставив за собой форт Скарп. Предложение отвергли; он, после некоторой торговли, уступил, и, 26-го стороны согласовали условия.
Утром 26-го генерал Элберготти вышел с 4527 людьми, оставшимися в строю. Он провёл своих солдат перед Мальборо и Евгением, во взаимном отдании воинских почестей. Проехав некоторое расстояние, он повернул назад, присоединился к Принцам, и все отправились на совместный обед; тем временем, уцелевшие из гарнизона Дуэ шли на Камбре, и несколько союзнических эскадронов проводили их до французских линий.
Осада закончилась с жестокими потерями. Урон, понесённый Элберготти, составил треть его людей. Союзники приобрели крепость ценою восьми тысяч убитых и раненых; но, что встало куда дороже, потратили на Дуэ весь май и июнь, и планы кампании, начавшейся для них так славно и так рано, отсрочились на месяц. Мальборо был крайне удручён этим обстоятельством. Я - писал он Годольфину (12 июня),
...жажду конца этой войны, и Бог положит ей конец; что бы ни случилось; мне не в чем себя упрекнуть, я ревностно исполняю свой долг, и до сих пор наградой мне были такие успехи, как ни у кого до меня. Мои желания совпадают с моими обязанностями; но не могу утверждать, что столь же уверен в будущем, как до сих пор привык верить; ведь во всех прежних предприятиях я никогда не сомневался в успехе, и мы всегда оставались при таком великом благе, как единомыслие. Не могу сказать того же о сегодняшнем времени: боюсь, некоторые зашли так далеко в предательской деятельности, что более склонны видеть нас побитыми; но я, пока жив, внимательно присмотрю за тем, чтобы не в их власти было наделать большого вреда. Герцог Аргайл ведёт разговоры о том, что заключение мира всецело в моей воле; предполагаю, так же говорят и его друзья в Англии, так что мне приходится рисковать жизнью в боях в каждое лето, чтобы в каждую зиму выслушивать упрёки в том, что не привёз домой мира, хотя я стремлюсь к тому и душой, и сердцем.[307]
Осаждающие несли потери не только от сопротивления крепостей, но и от свирепствовавшего тифа. На последних стоянках писал Мальборо Годольфину (16 июня),
болезнью заразились многие мои слуги, из них я потерял Гроффи, моего эконома и бедного Тюрлера [его собаку], но прочие выздоровели. Невозможно не проникнуться состраданием при виде бедствий этой местности; с начала прошлой зимы, деревни вымерли по меньшей мере наполовину; а выжившие выглядят так, словно вылезли из могил. Всё так ужасно, что всякий христианин, глядя на это, пожелает от всего сердца скорого заключения мира.[308]
Щупальца Харли вытягивались во всех направлениях. Он организовал группу офицеров, собравшихся около герцога Аргайля: эти люди выказывали деятельную нелояльность к собственному командующему и хлопотливо выпрашивали повышений по службе у поднимавшегося к власти режима.
Оррери к Харли.
Лагерь у Дуэ. 21 июня 1710.
Мистер Бенсон пробыл с нами, в лагере около шести недель и сумеет дать вам хороший отчёт о наших здешних делах: генеральный викарий [ядовитый намёк на желание Мальборо стать вице-королём Бельгии] несколько раз принимал его у себя, и часто разговаривал с ним. Полагаю, я успел уже достаточно понаблюдать за переменой в настроении этого великого человека и его друзей в преддверии перемен в Англии. Они выказывают такую любезность, о какой прежде и не помышляли, и, склонен думать, что в самом непродолжительном времени начнут делать попытки к примирению, так как убеждён, что если генералу и придётся полностью потерять власть, он сделает всё, чтобы не потерять своего места.
Впрочем, герцог Аргайл и я мало общаемся с ним, и не намерены общаться с ним в будущем сверх того, к чему обязывает нас служебное положение; но всем офицерам, покидающим лагерь, привычно испрашивать его разрешения, хотя мы, если бы могли, с охотой избавились бы от этой церемонии. И мы, по моему мнению, сможем освободиться от такого изъявления уважения, лишь получив уведомление - в письме от королевы или как-то ещё - о том, что можем оставлять лагерь и отъезжать в Англию тогда, когда сочтём нужным.
Недавно я написал Г[енри] С[ент-Джону] о моём производстве в генерал-майоры Я, очевидно, обойдён при последнем повышении из-за одной лишь ко мне неприязни, хотя при текущем состоянии армии людей в чине генерал-майора явно не хватает. Я не думаю о собственных выгодах.[309]
И снова, из лагеря у Бетюна (31 июля):
Несколько времени тому назад, я, со всей откровенностью, написал Г.Сен[-Джону] о том, что, по моему мнению, необходимо положить некоторый предел безмерной власти лорда Мальборо в армии. С каждым днём я всё более в этом убеждаюсь, так как все повышения распределяются им с одним прицелом - создать фракцию, способную поддержать его против королевы и её друзей в том случае, если иных средств не останется.
В том же письме я упомянул и о повышении до генерал-майора, на что, полагаю, претендую не без права, и надеюсь получить это звание при первом же прошении на имя королевы. Это пойдёт на пользу делу, ободрив её друзей здесь и немного добавит к теперешним унижениям его светлости.[310]
Нечасто приходится видеть столь откровенные изъявления в личной корысти.
К союзникам непрерывно шли подкрепления. Мальборо заменил слабые полки частями из своих многочисленных гарнизонов, так что в первую неделю июля он и Евгений имели в распоряжении 182 батальона и 284 эскадрона, все в должном составе, всего около 120 000 человек. Они всё ещё предполагали идти на Аррас, замковый камень последней линии французского крепостного барьера. Ввиду плохой погоды, союзникам понадобились две недели после падения Дуэ для того, чтобы привести в порядок армию, восполнить запасы провианта и фуража и перейти на новый фронт к северу от Скарпа, между Дуэ и Лансом. 12-го союзники продвинулись за Вими Ридж, и встали по Скарпу в прямой видимости Арраса. Виллар, снявший все гарнизоны из мест, не стоявших под ближайшей угрозой, поставил армию, увеличившуюся в численности, на своих новых оборонительных линиях по реке Креншон от Арраса до Соммы. Этот рубеж, прочно занятый главной армией Франции, недвусмысленно обещал союзникам новое Мальплаке. От того, станет ли принят, или отвергнут такой вызов, зависела дальнейшая судьба кампании, её решительный или нерешительный характер. Впоследствии, как увидит читатель, Аргайл хулил Мальборо за проявленную робость под Аррасом - прежде, он порицал его за безрассудство при Мальплаке; но в тот момент, союзническое высшее командование единодушно отказалось платить высокую цену за массированную фронтальную атаку укреплений, занятых всей французской армией - но именно такая атака оказывалась необходимой прелюдией к осаде. Все согласились с тем, что позиция французов слишком сильна. Генерал Кейн, умелый офицер, не вовлечённый в дела высшей политики и интриги, говорит: Виллар, с армией намного многочисленнее нашей, отступил за Сенсе, так что мы не пошли за ним и не обложили Арраса. Тем самым, осаждать решили Бетюн: пункт второстепенного значения на южном притоке Лиса, чтобы открыть водные пути для дальнейшей атаки на Сен-Венан и Эр. Фактически, это означало возврат к отвергнутому плану действий по побережью, но во время года слишком позднее для того, чтобы воспользоваться его преимуществами. Мальборо серьёзно размышлял над действиями против Кале и Булони. К военным трудностям добавлялись политические боязни. Он пишет Годольфину (2 августа):
12 июля 1710
Будьте уверены, события в Англии настолько ободрили короля Франции, что он, положительно, склонился к продолжению войны, и рассчитывает на то, что мне не вверят командования в следующей кампании. При малом уважении королевы ко мне и вам, мне небезопасно делать предложение о привлечении полков, стоящих теперь на острове Уайт; хотя, если бы дела обстояли так, как прежде, я попытался бы провести многообещающий план действий на побережье. Но в настоящих обстоятельствах я буду усердствовать лишь в том, где вполне уверен в успехе; затем, я уверен, что те, кто сейчас при власти, не станут хранить мои секреты.[311]
Осада Бетюна, обороняемого пятнадцатью батальонами, началась 15 июля; город капитулировал 29 августа.[312] Осада была кровавой, унесла 3500 жизней, помимо больных и дезертировавших. Виллар постоянно угрожал снять осаду битвой, но он, как и союзнические командиры, не был готов к дерзким предприятиям. После падения Бетюна, Мальборо и Евгений вернулись к вопросу о генеральном наступлении на французские укрепления, и снова решили не пытаться. Болезни у нас продолжаются пишет Мальборо Саре (28 августа) но я, слава Богу, здоров, и предпринимаю все меры к тому, чтобы остаться здоровым. Мой бедный кучер, так долго бывший со мной, умер вчера от этой горячки; а бедный Даниель, мой любимый повар, пока не вполне оправился; но мы надеемся, что он будет здоров.[313] Кампания прошла без сражений, но с тяжёлыми потерями: восемь тысяч под Дуэ, 3 500 под Бетюном, четырнадцать тысяч выбыли за счёт больных и дезертиров. Тем не менее, отказавшись от главных целей, и вопреки несчастливейшему случаю,[314] Принцы нашли, что достаточно сильны для одновременной атаки сразу на две крепости.
6 сентября Ангальт с сорока батальонами и столькими же эскадронами осадил Эр, а Нассау-Фрисланд (принц Оранский) с двадцатью батальонами и пятью эскадронами Сен-Венан. Эр был несравнимо сильнее Сен-Венана, оборонялся четырнадцатью батальонами - вдвое большими силами, нежели гарнизон Сен-Венана. Мальборо занял промежуточное положение между двумя осадами и Аррасом. По общей обстановке, Виллару представилась лучшая возможность за всю кампанию. Союзники выделили из своей армии шестьдесят батальонов и сорок пять эскадронов для осад, весь Брабант - помимо обороняемых крепостей обнажился, и Виллару открылась возможность для наступления. Он сделал соответствующее предложение Людовику XIV но высказался без воодушевления. Король наблюдал за английским двором пристальнее, нежели за фронтами войны, и не позволил маршалу рисковать. Тем самым, Виллар ограничился угрозами на коммуникациях, и одной острой стычкой с фуражными партиями Евгения и их эскортом, где французы получили отпор. Сен-Венан пал 30 сентября. Эр сопротивлялся куда сильнее и упорнее. Погода стояла ужасная, осада обернулась серьёзным кровопролитием. Наши бедные солдаты писал Мальборо стоят по колено в воде. Капитуляцию подписали лишь 9 ноября. Гарнизон потерял более трети людей, союзники около семи тысяч человек, не считая больных. Виллар, чья рана нуждалась в постоянном уходе, передал армию Аркуру шестью неделями ранее, после сдачи Бетюна. Позднее время не позволяло идти на Абвиль и устраивать там новую базу: обе армии разошлись по зимним квартирам.
Осады Эра и Сен-Венана.
Кампания обошлась дорого, закончилась с большими боевыми потерями и уроном от болезней и стала разочарованием, хотя Мальборо и провёл её безукоризненно, добившись весомых результатов. То, что Мальборо и Евгений со 120 000 солдат не сумели принудить врага к сражению или взять Арраса, вызывает удивление сравнительно с замечательными достижениями их лучших лет. Для объяснения недостаточно одних причин военного характера. Мальборо, быстро стареющий, потерявший авторитет дома, неуверенный в лояльности некоторых своих ведущих командиров, не мог решиться ни на что, кроме игры в военные шахматы с обычным для него умением, в ожидании того случая, когда враг допустит губительную ошибку. Если бы он пошёл на крайний риск; если бы бросил армию на французские укрепления, если бы - как в 1705 году - спровоцировал бы кризис, взяв на повозки восьмидневный запас провианта и пустившись в марш в разрывы между французскими крепостями - он мог бы закончить войну одним ударом, или, наоборот, - потерять всё. Кто скажет? Но потомство не может отмахнуться от авторитета двух великих воителей. То, что они считали неразумным, означало, на деле, предприятие, чреватое большой опасностью. А то, что они объявляли делом безнадёжным, выходило, вероятно, за пределы, поставленные всякому смертному.
До сих пор, силы, собиравшиеся против систем внутренней и международной политики Мальборо и Годольфина пусть многочисленные и мощные оставались разъединёнными. После суда над Сачверелем они осознали и себя, и свою цель. Дала о себе знать группа властных вельмож, слабо связанных с какой-либо партией - так было и в 1708, когда они сыграли свою роль и такую же роль они снова сыграют в 1714-м. Но теперь они бросили свой вес на сторону тори. Королева поощряла почти всякого из враждебно относившихся к её ведущим министрам, и это - в перспективе - сулило фавор и власть, как честным антагонистам, так и своекорыстным людям. Контроль над правительством Британии, так высоко поднятой мечом Мальборо, соблазнительно приманивал знатнейших вельмож и магнатов тех дней. В центре интриги действовал Харли с партией Тори и в несколько противоестественном союзе с церковью. Завистливые и обойдённые армейские офицеры нашли вождя в герцоге Аргайле. В самом Кабинете о месте первого министра грезил герцог Сомерсетский инспирируемый искусством Харли и улыбками Анны. Он нашёл поддержку в лорде-хранителе малой печати, герцоге Ньюкасльском. Он видел себя на дороге к высотам власти; он оствался глух к пренебрежительным комментариям за его спиной от тех, кем собрался управлять, но кому стал всего лишь временным подспорьем. Как знает читатель, Шрусбери, в свойственной ему осторожной манере, уже приступил к сотрудничеству с Харли. В месяцы, последовавшие за провалом дела Сачвереля, все перечисленные персонажи приступили к некоторым мероприятиям - так они, с достоинством, говорили сами о себе. Харли, в тесном контакте с Сент-Джоном, действовал из Общин; Аргайл присматривал в военном лагере; Сомерсет выставлял себя при дворе; а Шрусбери придавал всему заговору вид благоразумного, умеренного, беспартийного предприятия. В британской политике появился новый термин. Пять вигских лордов в своё время получили название Хунты. Прозвищем новой группы стало слово Хунтилья, Заговорчик. Эта Хунтилья имитирует Хунту пишет граф Маффеи[315] Виктору Амадею а роль её главы играет герцог Сомерсет, носящий прозвище Монарх, хотя прочие из его кружка поставили этого монарха в полную зависимость от своих советов, и используют его лишь для инспирации королевы в том, что считают нужным.[316]
На заднем плане собирался обоз второстепенных персонажей, пэров и парламентариев, кто из чиновников, кто из армейских, но все в самых превосходных ожиданиях мест и повышений по службе. Упомянем среди них самых знатных и злых: графа Оррери, графа Риверса и графа Пулета. Оррери и Риверс служили в армии в генеральских званиях. Риверс прошёл с Мальборо кампанию 1702 года, и Мальборо повысил его до генерал-лейтенанта. Надеясь на дальнейшее и скорейшее повышение, Риверс выразил желание командовать десантными частями, собранными, по плану Гискара, для высадки в 1706 году на французское побережье, нашёл помощь в Мальборо, и получил желаемое. Когда эти силы перенаправили в Испанию, он оказался перед выбором: остаться ли служить под Голуэем, или возвратиться домой. Он предпочёл вернуться домой, предварительно опорочив, во всю меру сил своих, Голуэя при дворе Карла III. В апреле 1708, Мальборо отнёсся к королеве с тем, чтобы Риверса повысили до генерала от кавалерии и обязали присягой члена Тайного совета. И Риверс, амбициозный человек, предвидящий падение вигов, вошёл, к зиме 1709, в тесные отношения с Харли и стал действовать в выгодах последнего. Мы видели, как помогли ему указанные выгоды в истории с освободившимся постом констебля Тауэра. С тех пор он стал жестоким и неразборчивым в средствах врагом главнокомандующего, своего военного командира, кому был обязан всем прежним возвышением. Маки говорит о Риверсе:
В юные годы, он был величайшим из повес Англии, но всегда почитал законы своей страны; джентльмен замечательного здравомыслия и большой хитрости; лично храбрый; любитель игры и хороший игрок; владелец замечательного поместья, вносящий в него ежедневные улучшения; несколько алчный; привлекательный человек высокого роста и замечательного телосложения.[317]
Свифт добавляет: Говоря по-простому, отъявленный, совершенно беспринципный плут.[318]
Граф Пулет, по прозвищу Ласточка[319], торийский второстепенный политик, сыграл некоторую роль в Унии с Шотландией в 1706-м. Маки характеризует его, как посредственность; человек непривлекательный. Он редко выступал в парламенте, но хлопотливо трудился за сценой. Однажды, он произнёс речь, вовлекшую его в неприятность.
Помимо Аргайля и Оррери, служивших в действующей армии во Фландрии, персоны эти никак не выходили за пределы своих прав. Комбинацию Харли, при всей бесчестности и секретности в методах, нельзя считать одной только интригой. В ней выразились чаяния влиятельного земледельческого сословия и тех, кто стояли за определённо выраженную и резонную политику как внутреннюю, так и иностранную. Харли всегда придерживался принципа, усвоенного им ещё до Бленхейма, когда он служил госсекретарём: администрация, по его мнению, должна была составляться на самом широком политическом основании, служить королеве и оставаться залогом независимости суверена от экстремистов обеих партий. Такой же была и концепция Мальборо с Годольфиным, но их вынудили отойти от неё, и стать агентами или заложниками вигской хунты. И им пришлось пойти на это, вопреки желанию и рассуждению - но безотносительно к причинам, факт оставался фактом. То же и королева: Анна никогда не изменяла своему главному принципу, желанию оставаться над партиями и пользоваться помощью ведущих деятелей той и другой стороны. В казусе с Сачверелем, Харли получил нежданную и самую мощную поддержку от возбуждённых, а теперь и разгневанных партийных церковников и клира; их взгляды не гармонировали с его убеждениями, но, тем не менее, подспорье оказалось и желательным, и весомым. Не стоило пренебрегать даже и якобитами. Они по доброй воле примкнули к движению, обещавшему разрушение европейской коалиции, столь успешной в долгой войне против истинного их короля - так они смотрели на предмет - и против приютившего его защитника католической веры - рыцарственного французского монарха.
Но кроме эгоистических интересов и желания заполучить в руки управление страной, все эти очень разные элементы сплотились в одном, главном, общем желании - стремлении к миру. Политика Харли имела целью окончание войны. Шрусбери был убеждён не только в том, что войну необходимо немедленно остановить - он полагал, что мир можно было бы заключить уже весной 1709. Торийская партия желала мира, но мира с выгодой для Англии. Королева, в конечном счёте, тоже склонилась к миру. Она, главным образам, желала освободиться от вигов, теперь и от четы Мальборо, и править - цитируя фразу, очаровывающую её - как несомненная королева. Но страна её слишком долго оставалась в войне, чтобы она могла с лёгкостью отказаться от прежних целей. Анна долго верила в то, что трон её предохранит лишь бесспорная победа, и не сомневалась в том, что достичь этого невозможно без Мальборо. Тем самым, делая шаг за шагом в направлении своих личных целей, либо действуя по воле сил, стоявших около неё, и внушавших ей, что она свободно исполняет собственные планы, Анна, на деле, двигалась весьма неуверенно, стеснённо, в постоянной боязни обрушить Альянс или вызвать финансовый крах в Сити.
Зимой 1709 главные деятели Заговорчика верили в то, что хороший мир может быть получен по одному их хотению. Они оставались в такой же уверенности и весной 1710; но, по ходу летних дней, по-прежнему стремясь к миру, всё ближе придвигаясь к власти и ответственности, они всё более сомневались в том, что мир может быть заключён на условиях, приемлемых для всей нации. Они не упускали из внимания и того обстоятельства, что чем более они подрывают положение Мальборо, и чем более мрачная перспектива его падения сгущается над Европой, тем дальше от них уходит вожделенная цель. Они вполне понимали в делах, и видели, как крепнет неуступчивость французов. В конце концов, они осознали, что у них нет шансов предложить нации хороший мир до всеобщих выборов. А при предъявлении плохого мира они лишались всех шансов. Итак, они, как и королева, пришли к заключению о том, что войну придётся до времени длить, и это наложило на их действия определённые ограничения.
Именно этим, а не недостатком властных возможностей объясняется постепенность, с какой происходили перемены в правительстве. В конечном счёте, политическая фортуна всех без исключения зависела от результата всеобщих выборов. А новости из провинции не сулили вигам ничего хорошего. Там царило живейшее политическое возбуждение при изрядном недовольстве. Торийская партия действовала активно и уверенно, церковь неистовствовала. Лидеры вигов, зная о том не хуже оппонентов, совершенно лишились мужества. С отстранившейся от них королевой с одной стороны, с враждебным электоратом с другой, они понимали, что обречены. Они и их большинство в обеих Палатах стояли на опускной доске, и Харли, в любой момент, мог нажать на рычаг. Этот пренеприятнейший факт объясняет, хотя и не извиняет, их взаимную нелояльность. Выбором у них была лишь коллективная отставка, либо увольнения королевой, одного за другим. Они сползли ко второму курсу, надеясь, по большей части, на то, что парламент - а судьба их всецело зависела от парламента - продержится в течение полного срока, а Мальборо - тот самый Мальборо, на котором они весь предыдущий год буквально ездили верхом - возможно, одержит некоторую новую победу, и снова, как прежде, разом спасёт всё. В таких тяжких думах они провели всё лето.
С назначением Шрусбери королева почувствовала, что зашла достаточно далеко и стоит на время остановиться. Она противилась принуждению к шагам, которые могли повлечь за собой отставку Мальборо. Равным образом, она не желала освободиться от пут Сары и вигов ценою другого рабства - у Сомерсета или Тори. Она была вполне уверена в том, что бесчестье для Мальборо и его супруги никак не приблизит страну к миру, хотя само движение к миру она ещё нерешительно, но принимала уже в расчёт. Харли, тем самым, приходилось осторожничать. После восхождения Сомерсета при дворе, доступ к королеве стал для него затруднительнее прежнего. Это видно из скорбного письма Абигайль.
17 апреля 1710.
Мне очень беспокойно без встреч с вами, но моя бедная тетушка [королева] пока не даёт согласия; время от времени, она отсылает меня, что очень меня тревожит. Нам необходимо встретиться для пользы её дел, и для моих собственных: на то есть множество причин; я, впрочем, задумала сделать это без её ведома, и в такой тайне, что никто, кроме нас, о том никак не узнает. Я приду к вам завтрашним вечером, около восьми часов в собственный ваш дом, если вы согласитесь, но если у вас назначен приём и вы будете в компании, мне подойдёт любой другой вечер. Пошлите человека, доставившего это письмо, ко мне завтра, к десяти утра, чтобы дать мне знать, что я должна делать.[320]
Для следующего изменения в правительстве, Шрусбери, Сомерсету и Харли нужно было договориться об очередном шаге и заручиться поддержкой королевы. Для этого в апреле и мае стали предприняты интенсивные усилия. Харли испытывал внутренние трудности. Высокие тории, воспрянув после процесса Сачвереля, могли пустить на дно его умеренные планы, и с ними нужно было обращаться с большой деликатностью. Секретная переписка Харли с Байсом и мирной партией Голландии навлекла на Харли враждебные комментарии в Общинах. Заговорили даже и о суде.[321] Мнения среди вигов разделились. Годольфин всё ещё питал призрачные надежды на взаимопонимание между Шрусбери и вигами. Но как он мог этого добиться? Собственное его положение ухудшалось день ото дня. Однажды, он читал королеве письмо от Тауншенда, где упоминались ходящие слухи о непорядках в Казначействе. Она отозвалась несколько насмешливой улыбкой - писал Казначей,
... но не сочла нужным сказать мне об этом хоть слово: возможно, что такого и нет в её намерениях и мыслях; но я не берусь предсказать, что она предпримет в дальнейшем, под постоянным потоком дурных советов и лжей от мистера Харли и его друзей, когда никакие мои усилия неспособны разбить силу её предубеждений. Но скажу с уверенностью, что пока вы остаётесь заграницей, на войне; пока армия ваша получает регулярное жалование лишь моим попечением и усердием, никакое подстрекательное неуважение не подвигнет меня к отставке... Но наглость мистера Харли и его креатуры приняла невообразимые размеры. Брат герцога Аргайла [лорд Айлей] и лорд Риверс и подобные им животные столь же дурно справляются [то есть, столь же дурно себя ведут] как, по вашим словам, сам он заграницей.[322]
Мальборо к Гейнзиусу.
8 мая 1710.
* ... Вам угодно узнать о том, что я думаю о влиянии перемен в Англии на общее дело - это одному Богу ведомо, но вам, как другу, я обязан сказать со всей искренностью: мне это не нравится, и я всей душой желаю того, чтобы мы добились хорошего мира; и вы воздадите мне по справедливости, не усомнившись в том, что я не упускаю ни одной возможности в этой кампании для счастливого завершения нашего дела.[323]
После расставания с Анной в апреле, Сара удалилась в Виндзор Лодж. У неё больше не было иллюзий в отношении вигов, она презирала их слабость и шатания. Она с негодованием отвергла попытки некоторых из них наладить дружбу с Сомерсетом за счёт Годольфина.[324] Она осталась при убеждении, что Шрусбери не даст никакого облегчения. Со своим верным инстинктом, она не верила его любезностям, распознавая за ними врага. Всякие попытки мятущихся вигов - они дошли даже до того, что предложили ей примириться с Абигайль - вызывали в ней отвращение. Сандерленд носился с безнадёжной идеей объединения сил с Сомерсетом. Он провёл с последним трёхчасовой разговор, как коллега с коллегой, и, обнадёжившись, сообщил, что Сомерсет говорил о Шрусбери с великой неприязнью, и также объявил, что виделся с Харли всего один раз, в доме Абигайль. Сара не сомневалась, что её зять позволяет водить себя за нос.
Виги приставали к ней с предложением вернуться ко двору. Нам нужен хороший адвокат при королеве - писала леди Коупер (14 мая).[325] Годольфин часто советовал ей вернуться в город, а Менуоринг постоянно предупреждал об опасности, грозящей с оставленного фронта.[326] Но Сара в те дни следовала совету Мальборо - удалиться от двора, оставить королеву в одиночестве. Она вполне разделяла его пророческий пессимизм. Она приложила такие старания к уничтожению своих писем, что история в неоплатном долгу перед Менуорингом, сохранившим для нас нижеследующее, живейшее изложение.
Сара Менуорингу.
Утро субботы, 20 мая 1710.
... То, что вы написали сегодня о Монархе [Сомерсете] и его компании за обедом, не вяжется с последними письмами; определённо, если 89 [виги] желают остаться в правительстве, этого дурака надо разоблачить и прогнать: иного обращения с ним и быть не может; но пока 89 боятся плохого парламента, они не смогут сделать ничего, кроме попыток заполучить 28 [герцога Шрусбери], а это, думаю, невозможно, хотя нахожу, что 6 [Сандерленд] вполне им доволен. Хотела бы я ошибиться в своём мнении. Но как печально думать о том, что судьба 89 зависит теперь от того, заручаться они или нет поддержкой одного человека, хотя в иные дни они подпрыгнули бы до потолка, предложи им кто-нибудь взять его в коллеги. Итак [либо] опора их ненадёжна, либо мы имеем дело с фантомами; если первое, они очень виноваты перед 38 [Мальборо] и 39 [Годольфиным]; если второе - они должны склониться перед 28 [Шрусбери], новичком в службе.[327]
Она глядит в корень. Они боятся плохого парламента... Опора их ненадёжна. Она так долго трудилась на пользу этих фальшивых людей: каково же ей было понимать, что стяжав всё, что только было возможно, за её счёт, они не только не смогут устоять сами, но непременно утянут за собой и Мальборо и Годольфина?
Герцог, пользуясь теми впечатлениями, какие мог получить на фронте, не вполне отбрасывал надежды на Шрусбери. Он запретил жене гневаться на позорные предложения отчаявшихся вигов. Он безрадостно озирал всю сцену действия; всё, о чём он писал, сбывалось.
***
При дворе и в кофейнях пошли упорные слухи о том, что следующей жертвой станет Сандерленд. Тори в Сити, Суррее, Шропшире собирали подписи под адресами против него. Торийские поборники по всей стране ополчились на него. Шли разговоры о том, что падение Сандерленда станет прелюдией к роспуску парламента. Мальборо слышал о том на фронте, в разъярённых речах Аргайла и клики собравшихся при нём офицеров.
Джон Саре.
Май 18/29, 1710.
... Пообещайте мне власть над миром, я и тогда не захотел бы убеждать людей в том, что какие-то соображения вынуждают меня унижаться перед госпожой Мешем. Я смогу, ради блага моей страны и друзей, жить так, словно их в целом свете нет...
Если Шрусбери намерен поддерживать приемлемые отношения с тобой и мной, ему придётся посчитать своим делом сопротивление удалению Сандерленда, но когда наступит должное время и придёт пора сбросить маски, в его самого выгонят в первую очередь.
Я так возмущён поведением 221 [герцога Аргайла], что с ним никто не разговаривает, только те, кто злы на меня.[328]
Примерно через неделю, Харли получил следующую записку:
Сомерсет Харли
Кенсингтон. 24 мая 1710.
Герцог Шрусбери сказал, что вы желаете поговорить со мной, так что дайте мне знать до восьми, будете ли вы сегодня вечером, в девять, дома, или в Нортумберленд Хаусе, и я, соответственно, приду. Если вам удобнее прийти ко мне, я вышлю слугу проводить вас, а если я приду к вам, держите для меня отпертой дверь чёрного хода; но если, по несчастью, записка эта не попадёт в ваши руки до восьми, обещаю быть завтра утром в любое назначенное вами время.[329]
Шрусбери предпринял первые важные шаги: Мальборо узнал об этом не сразу. Он свёл вместе Харли и Сомерсета, и обеспечил лёгкий доступ для Харли к королеве. Тем самым, во главе Хунтильи встал мощный триумвират. Против вигов в правительстве пошла дальнейшая атака. Сандерленда приговорили к удалению, что в очередной раз било по Мальборо, но враги чувствовали за собой такую силу, что решились идти и на сопутствующий бой.
***
По окончании кампании, Мальборо утвердил ряд повышений, дабы воодушевить армию. Он, впрочем, сделал в списке очень небольшое изъятие, вычеркнув имена брата миссис Мешем - полковника Хилла - и её мужа, полковника Мешема. Харли и Сомерсет не промедлили указать на то королеве. Они, как и она, увидели возможность для нового обращения к тому язвящему вопросу, вокруг которого шла борьба в начале года. Королева предложила Мальборо подать обоих к повышению, а до тех пор отложила, не подписывая, представленный список. Мальборо немедленно согласился с кандидатурой Мешема, но возразил против Хилла, мотивируя отказ чисто профессиональными, военными соображениями; даже в те времена фаворитизма, такое повышение вызвало бы скандал в армии.
Пока Кардоннел был на фронте, обязанности военного министра исполнял Уолпол.[330] Королева послала за ним. Она заметила, что если список повышений останется без движения из-за одного только исключения брата миссис Мешем, весь свет сочтёт причиной одно лишь предубеждение к нему. Затем она велела Уолполу уведомить её государственного секретаря о трёх дополнительных бригадирских вакансиях.[331] Уолпол знал, что в январе Сара осталась недовольна его позицией в вопросе повышения Хилла. Он искренне разделял интересы вигов, и в то время возможные их упрёки приводили его в трепет. Итак, он, держась с отвагой, постарался образумить королеву, напомнив Анне её прежние, сказанные ему же слова: о том, что Анна желает видеть Хилла бригадиром, но не станет настаивать, если герцог будет против. Со спокойным упорством, уже тогда в нём заметном, Уолпол привёл все доводы о том, каким оскорблением станет такой шаг для командующего, как это подорвёт доверие к нему и его авторитет в армии. Я окажусь в весьма неприятном положении - написал он Мальборо - если, осмеливаясь говорить с королевой так, как, должно быть, говорят с ней очень немногие подданные, одновременно попаду под обвинения в двурушничестве. Несомненно и то, что он зашёл весьма далеко в своих ремонстрациях, и то, что королева пошатнулась во мнении. Она согласилась отложить распоряжение о трёх дополнительных вакансиях до тех пор, пока Уолпол не напишет о них Мальборо. Вместе с тем, до этого, она не подпишет ни одного из прочих повышений. И она открыто сказала, что не даёт движения всему списку именно для того, чтобы настоять на повышении Хилла. Уолпол продолжил протестовать; и королева засомневалась в том, что делает. Она, должно быть, поняла, как будет выглядеть со стороны, застопорив, в угоду брату Абигайль, все продвижения по армии.
Она настрого приказала мне - написал Уолпол Мальборо - не открывать никому, в особенности вам, причины, по какой остановлены продвижения по службе, но говорить всем, что это несущественная задержка, как бывало и прежде.[332] Уолпол так заканчивает письмо к Мальборо:
Я обязан герцогине Мальборо бесконечно многим, и, скорее, предпочту умереть, нежели незаслуженно потерять её доброе расположение, поэтому умоляю о том, что если, временами, рассуждая так, как считаю верным, отчасти разойдусь с ней во мнениях, вы оградите меня от её недовольства, если не имеете причин сомневаться в моей искренности - а в ней, уверяю вас, вы можете не сомневаться.[333]
Новая каверзв вскоре взбудоражила неуёмных придворных. Нам остаётся лишь восхищаться тем, с какой точностью стал выбран спорный вопрос, нашедший, одновременно, опору в привязанности королевы к Абигайль, вновь поднявший в Анне раздражение, оставшееся после январского спора, и поставивший Мальборо под угрозу такого удара, какой уничтожил бы его в глазах армии, когда бы достиг цели. Более того, враги нацелились в такую точку, где, как то было уже проверено, виги никак не могли оказать сопротивления. Вигским лидерам казалось, что вопрос этот, так или иначе, касается всего лишь мелкого проявления патронажа - дело обыкновенное - а так же увидели в нём случай задёшево ублажить королеву. Они посчитали, что Мальборо находит в нём чрезмерную важность. Они не поняли, что этот казус может разложить армию, и приняли его как дело, которое можно уладить миром. Дочь Мальборо, леди Сандерленд, несомненно выразила преобладавшее в вигских кругах мнение, когда писала матери письмо в последних числах мая:
Когда я узнала, мама, о ваших разговорах о том, что господин Мешем желает получить что-то в армии, я подумала (так уж устроен мир), что папе будет недурно порадовать этим королеву; но что до другого [примирения с Абигайль] должна сказать, что вам невозможно примириться с этой тварью, пусть это и сулило бы поворот к лучшему, но такое невозможно; скорее всего, это развязало бы ей руки для закулисных интриг. Осмелюсь сказать, ничто не пойдёт надлежащим образом, если не удалить её; но если такое недостижимо, она, думаю, примкнёт к Тори, а не к Вигам, а тем недостанет властных сил для того, чтобы привести всё к краху, если наступит умиротворение.[334]
И Годольфин к Мальборо (2 июня):
Я узнал от мистера Уолпола, как вы обеспокоены делом, касающимся брата Абигайль. Это печально, так как создаёт затруднения нашим друзьям здесь, и, как ничто другое, радует наших врагов. Вопрос этот, возник ли он к худу он или к добру, не имеет сам по себе большого значения, но даёт повод герцогу Сомерсету говорить лживые речи, и создавать впечатления, которые никто не имеет возможности ни опровергнуть, ни даже понять в чём тут суть дела, и так можно зайти далеко.[335]
Тем временем, Мальборо, в ответе Уолполу, привёл свои аргументы, кажущиеся неопровержимыми.
Лагерь у Дуэ,
29 мая 1710.
... Истинная причина, побудившая меня отложить производство бригадиров по представлению от 25 марта состоит не только в числе открытых вакансий, и в том замешательстве, какое непременно распространилось бы среди подданных королевы, но и в опасении того, какое великое недовольство может подняться между всеми иностранцами: армия эта состоит из восьми разных народов, и мы, после помощи Божьей, добились всех успехов благодаря нашему единству; до сих пор всё шло так, словно все мы принадлежим одному народу, так что покорно прошу у её величества разрешения не проводить производства от 25 марта; но как только его возможно будет провести с любым резонным обоснованием, я непременно позабочусь о производстве тех, кто указаны королевой.[336]
Уолпол решительно настаивал перед Анной на этих доводах, и королева осознала их весомость. Королева - писал Уолпол Мальборо, используя шифрованные обозначения имён:
... оказалась в немалом замешательстве, и, кажется, не решалась ни согласиться, ни отказать; наконец, она велела исполнить это, но самым незаметным образом. Вопрос производства, тем самым, снят с меня и передан напрямую вам, с тем, чтобы вы провели его в конце кампании или когда сочтёте возможным. Королева обещала сегодня же вечером написать вам, уверив, что и не помышляла вас обидеть; и, должен сказать, что и при этой, и при прошлой встрече, я видел в ней острую борьбу желаний исполнить дело и не причинить вам обиды.[337]
Мальборо, мучительно переживавший потерю поддержки на родине, настолько успокоился после этих изъявлений, что немедленно утвердил производства. Полковник Хилл стал бригадиром. Армия, впрочем, не получила скорой выгоды от его военных умений. Он тотчас отправился в Спа, чтобы интенсивным лечением укрепить здоровье, прежде чем подвергнуть себя невзгодам действительной службы. А так как оздоровительные процедуры не вполне подготовили его к строю до самого окончания кампании, он нашёл необходимость в продлении курса и написал Мальборо:
Брюссель
29 октября 1710 года.
* В соображении той пользы, какую надеюсь получить от вод, я вынужден остаться здесь, насколько разрешает мой пропуск. С того дня, как я прибыл сюда, всякий говорит мне, что армия будет распущена после осады. Если это так, надеюсь, ваша светлость простите мне, если я не вернусь в лагерь, и дадите мне отпуск в Англию, где я, в полном повиновении вашей светлости, буду ожидать ваших приказаний.[338]
Триумвират во главе Хунтильи нашёл, что королева готова к увольнению Сандерленда, и что задуманная ими его отставка может быть проведена без опасных последствий. Вопрос о преемнике требовал более деликатного подхода. Харли, верный своему плану центристского правительства, желал предложить освобождённый от Сандерленда пост государственного секретаря умеренному вигу Ньюкаслу. Тори жёстко настаивали на кандидатуре своего верного однопартийца. Англси и Ласточка Пулет оба заявили о своих претензиях при очной встрече в доме Харли. Харли понадобился весь его такт. Энглси придерживался слишком крайних взглядов для исполнения его планов во главе оспариваемого офиса. Такой выбор вызвал бы вражду всех людей умеренного мнения. Харли вложил в голову Пулета, не имевшего, на деле, шансов, ту мысль, что Пулет должен возвышенно и добровольно пожертвовать тем, что, в действительности, не получил бы ни в каком случае. Ему будет трудно, сказал Харли, провести такого близкого своего друга, как Ласточка.[339] И если приходилось выбирать между ториями, Харли предпочёл остановиться на бесцветной фигуре.
Годольфин, несмотря на скептицизм Сары, всё ещё тешился остатками надежды на благоволение от Шрусбери, и не видел иного пути к сохранению Сандерленда, кроме прямого обращения Мальборо к лорду-камергеру. В течение лета, не только Годольфин, но и виги упрашивали Мальборо употребить им в помощь оставшееся у него влияние. У Мальборо не было иллюзий: но он откликнулся на просьбу из дружеской лояльности. Он написал Шрусбери. Письма не сохранилось. В любом случае, оно не принесло результата. Фактически, оно опоздало. Неприязнь Сары к такому письму подразумевалась заранее, и факт обращения скрыли от неё. Леди Мальборо писал Годольфин как и прежде, настолько недовольна герцогом Шрусбери, что, думаю, знакомство её с этим письмом будет скорее вредным. Шрусбери ограничился тем, что снял с себя ответственность. Он возложил вину на Абигайль. *Она, если захочет заметил он Саре заставит королеву стоять на голове.[340] К первому июня Годольфин уверился в скорой отставке Сандерленда, задержка была в одном лишь выборе преемника.
Мне сказали написала Сара Менуорингу (1 июня) что нападки на лорда Сандерленда возобновились с ещё худшим оскорблением Отсюда заключаю, что герцог Шрусбери, лорд Галифакс, герцог Ньюкасл и мистер Харли прекрасно сошлись между собой.[341] Сара, в соответствии со своими и также с нашими представлениями, назвала словом оскорбление изгнание министров, пока ещё пользовавшихся действенным большинством в обеих палатах. Собственные её оскорбления звучали куда незатейливее. О том не преминули доложить доносчики.
Марта, леди Мансел,[342] к Харли.
28 мая 1710 г.
Я досмерти перепугана пришедшими из Лоджа пересказами угроз великой Леди, теперь удалившейся от двора. Через недолгое время, по её словам, она обязательно вернётся в большей, чем прежде, силе, и тогда вы и каждый из ваших друзей почувствуют на себе её самую гневную месть. Леди Оркни часто бывает с ней, и за столом поднимает здравницы за неё, и за всякое благополучие герцога, и погибель для всех, кто не за это.[343]
Харли ничего не стоило втравить вигов в дальнейшие дискуссии и накормить их ложными надеждами. Сомерс выказывал явное желание сохранить собственное положение, пожертвовав Сандерлендом. Тем не менее, он получил от Годольфина ещё один платёж в тысячу фунтов из фондов секретной службы: ордер датирован 14 июня, кануном отставки Сандерленда.[344] Видимо, Сомерс считал себя в безопасности при любом развитии событий, и полагал, что ведущие виги останутся в умеренном правительстве. Но все его соображения могла перечеркнуть отставка Мальборо, за которой последовал бы кризис, и это беспокоило Сомерса. Он написал Мальборо (6 июня) настаивая на том, что герцог должен сосредоточиться на делах кампании, что единственным шансом на спасение осталась победа на поле. Вы делали для нас чудеса, и, надеюсь, полны решимости довершить их, и, уверен, сделаете всё возможное. Иначе, люди с основанием скажут: почему герцог Мальборо так неразумно остановился, когда от него зависело общеевропейское дело?[345]
Сомерс, разумеется, мог настаивать на том, чтобы Мальборо дерзнул на очередную битву ради спасения политического положения. Но именно этого Мальборо не стал бы делать. Он не позволял никому вмешиваться в его обязанности военачальника. Возможность сражения обуславливалась для него одними лишь военными факторами. В скором времени он мог потерять всё, и всё более заботился о своей репутации воина. *Я убегаю от всякого рода сношений с иностранными придворными так поспешно, как позволяет служба - писал он Годольфину (5 июня) - и они, естественным образом, оказываются в руках двух Секретарей.[346] Изолированный, оставшийся без поддержки, Мальборо ждал неминуемого удара. По всему лагерю, разрушительно действуя на его авторитет в армии, распространялись разговоры Аргайла о том, что королева потеряла терпение к Мальборо, что вскоре найдёт выражение в удалении Сандерленда. Мрачный, усталый, предвидящий, командующий пристально присматривал за ходом масштабных операций, ни на йоту не отступая от требований своего профессионального мастерства.
Джон Саре
15 июня.
Все друзья пишут мне о том, что я не должен подавать в отставку, да я и сам полагаю, что причиню большой вред, если уйду до конца этой кампании. Но после позорного обращения со мной, как можно исполнять обязанности? Разве, ещё недавно, сама ты не сочла бы сумасшедшим всякого, кто поверил бы в то, что однажды мистер Харли и миссис Мешем сумеют достичь такой власти, что заставят вигов совершенно умолкнуть? Они ошибаются, если думают, что дело не пойдёт дальше оскорблений, нанесённых тебе и мне - им уготована гибель, и новый парламент, определённо, стоит в повестке дня. Что до меня, мне нечего посоветовать: думаю, если виги допустят удаление лорда Сандерленда, то через недолгое время наступит всеобщий крах.[347]
И (19 июня):
*Если бы я имел выбор, я предварил бы удаление лд. Санд. уходом в отставку, так что, надеюсь, все мои друзья будут бороться в полную меру сил и возможностей: за этой чертой нас ждут одни лишь несчастья и крах.[348]
Чтобы порадовать Годольфина, Мальборо написал ему ещё одно письмо (9/20 июня), разрешив казначею прочесть его королеве.
Мне жаль, что лорд Сандерленд неприемлем для королевы; но персона его, в настоящее время, выделяется между прочими по единственной причине: он мой зять. Не сомневаюсь в том, что когда это дело предстанет в истинном свете, всякий человек в Англии осознает, что главную роль в нём сыграли мои враги, чтобы я более не мог, не поступаясь честью, возглавлять славную армию, стяжавшую, благословением Божьим, столь славные успехи во всей этой войне.[349]
Ответа не последовало. Окончательный выбор был уже сделан. Он пал на друга Мальборо в годы революции - лорда Дартмута, сына якобита. Он был респектабельный человек, умеренный политик торийского направления, и значение его в сложившихся обстоятельствах покоилось на том факте, что отец Дартмута умер в Тауэре за дело Иакова II. Сам лорд попросил отложить решение на месяц. Годольфина проигнорировали; с вигами провели консультации. Они, разумеется, возражали против Энглси; королева отказалась принять кандидатуру знаменитого, но престарелого уже Ноттингема; Ньюкасл отодвинулся на задний план; смешной человек Пулет предлагал себя, выступив с серией притворных отказов. Наконец Сомерс, по поручению вигов, сообщил, что согласен на Дартмута.[350]
Утром 14-го, Бойл, по поручению королевы, приехал забирать печать у Сандерленда. На этом повороте судьбы, твёрдые партийные принципы и личная непреклонность характера, сослужили последнему хорошую службу. Он покинул офис с честью и с нескрываемым выражением презрения. Ему не смогли предъявить ни единого упрёка. Ему не смогли предъявить и ни единого повода к отставке, кроме неприязни королевы. Тем самым, Анна предложила ему пенсию в три тысячи фунтов в год. Сандерленд ответил подобающим образом: Я больше не имею чести служить моей стране, и не стану обкрадывать её. Ему были уготованы высокие положения при следующем царствовании. Пока же он отдал досуг своей библиотеке.[351]
Королева написала Годольфину (13 июня), объявила о своём намерении, и поклялась, что не мыслит отстранять Мальборо от командования.
Несомненно, удаление зятя со службы может причинить обиду герцогу Мальборо; но разве должна от этого зависеть судьба Европы; разве он должен получать удовлетворения всех своих желаний, в то время как я, при всех основаниях, не могу расстаться с тем человеком, кого взяла к себе на службу со всем вообразимым неудовольствием; кто так ужасно ведёт себя со мной с той поры и поныне; кого - помимо ещё нескольких - я ставлю в ряд самых отвратительных мне людей?[352]
И на следующий день:
Я не помышляю об удалении герцога Мальборо от руководства армией, и не думаю, осмелюсь сказать, ни о ком другом; если он и вы решитесь на такой вредный в любое время и особенно в наших критических обстоятельствах поступок, как уход с моей службы: какие беспорядки могут произойти тогда у самых ваших дверей; одним вам и никому другому придётся отвечать за последствия, но, надеюсь, оба вы одумаетесь.[353]
Королева смогла написать такое письмо своему верному, пожизненному слуге, намереваясь выгнать его, что и произошло на деле всего через пару месяцев.
Англия оставалась в войне и во главе Великого союза. Все, от королевы до последнего её подданного пришли в крайнее волнение. Что предпримет Мальборо? Со всех сторон к нему пошли искренние мольбы не оставлять командования. Опасность незамедлительной его отставки напугала вигских лидеров. В день увольнения Сандерленда, они и Годольфин собрались в Девоншир Хаусе и составили совместное письмо, умоляя его остаться на посту. Он остался последней надеждой их самих и их дела.
14/25 июня 1710.
... Мы настолько поражены этим несчастьем, что не можем не понимать, со всей остротой чувств, каким оскорблением оно стало для вас в критических обстоятельствах, когда вы каждую минуту рискуете жизнью на службе стране; когда судьба Европы зависит, в огромной мере, от вашего руководства и ваших успехов; но мы в то же время совершенно убеждены и в том, что в настоящее время вашей светлости невозможно покинуть службу: иначе вы поставите под страшную угрозу весь Альянс. И мы, тем самым, заклинаем вас той славой, какую вы успели стяжать, оказав множество услуг вашей королеве и стране; теми ожиданиями, какие вы справедливо возбудили во всей Европе; всем тем, что вам любимо и дорого в отечестве, всецело и главным образом полагающемся на вас - заклинаем не бросать незаконченной великую работу и остаться во главе армии. Мы видим в этом главную из всех возможных мер, способных предотвратить роспуск парламента. И мы и все те, кто желают добра нашей стране, будем в высшей степени обязаны вашей светлости, если вы примете нашу искреннюю просьбу. И можете не сомневаться в том, что иное решение доставит вашим врагам величайшее удовлетворение.[354]
Письмо подписали Коупер, Годольфин, Сомерс, Ньюкасл, Девоншир, Орфорд, Галифакс и Бойл.
Гейнзиус добавил своё настояние:
21июня/2 июля.
*Молю вас не давать выхода раздражению, но наоборот, доказать продолжением службы, что вы, вопреки внутреннему негодованию, принимаете ближе к сердцу общее дело.[355]
Император оказался настоятельнее всех. Прославленный кузен и возлюбленный князь - писал он 16 июля:
...может ли ваше чувствительное сердце, хотя бы на миг, поддаться мысли, чреватой столь ужасными бедами, как для общего блага, так и лично для вас? поставить под величайшую угрозу все плоды войны, добытые в таких славных трудах? чтобы враги, в почти уже безнадёжном положении, обрели, к несмываемому упрёку на вашем имени, новые силы, неодолимые дальнейшими стараниями? Я, наоборот, желаю верить в то, что вы будете непременно и неуклонно придерживаться соображений общего блага; и будьте уверены в том, что всякая помощь, благоволение и полномочия, какие только в моей власти, будут предоставлены вам и вашим родным, о чём вам во всех подробностях расскажет принц Савойский.[356]
Мальборо, как мы знаем, нисколько не сомневался в том, что должен остаться на посту до конца кампании. По просьбе Годольфина, он, ещё раз, пригрозил отставкой. Но это не помогло. Всё это время он понимал с полной ясностью: Сандерленда уволят, сам он останется. Последствием его отставки могли стать неудача на фронте и раскол Союза. Никто, ни тогда, ни затем, не сомневался в том, что долг его требовал продолжения службы. Но с какими грустными мыслями он остался в смыкавшемся вокруг кольце зависти и злобы - такой стала награда за многие, славные дела, восхитившие мир; за полный успех, совсем уже близкий. Он открыл сердце Саре: возлюбленной супруге и верному товарищу. В печальных письмах, он предупреждал её об опасностях, грозящих и ей, и ему, на их родной земле, в стране среди тигров и волков. Он, видимо, получил по секретным каналам свидетельства двуличия Сомерса.
Джон Саре.
3 июля 1710.
... Мне будет нелегко и неприятно продолжать дело, которое желаю спешно завершить, но я не настолько ослеплён чувствами, чтобы не понимать: я не могу теперь уйти, иначе неизбежен общий крах; так что должен пойти навстречу желанию лордов. Но я нисколько не верю в то, что, оставшись, спасу парламент, так как мистер Харли и его друзья понимают, что от этого зависит всё...
У меня есть сведения о лорде Сомерсе, которые я не доверю никому, кроме тебя, и не смогу передать, пока мы не встретимся. Следи за тем, что ты говоришь ему, и не говори никому о том, что я дал тебе это предупреждение.
Бога ради, дозволь мне попросить тебя об осторожном поведении, ведь ты в стране среди тигров и волков. С тобой мои пожелания; с тобой буду и я, когда стану себе хозяином.[357]
И (5 июля): Держи себя в руках, и если парламент устоит, мы заставим терзаться некоторых из них.[358]
Но он едва ли ожидал, что его враги остановятся перед роспуском парламента.
Джон Саре.
7 июля.
Вчера был день благодарения, я ходил к службе, искренне просил Бога простить нас за прошлое и укрепить наши сердца; ведь в наступившие дни нам придётся с терпением сносить обратившееся на нас бесчестие, каким Господь, несомненно, наказывает нас; боюсь, мы, вполне заслужили Его гнев, но никак не заслужили такого обращения от королевы. Мы должны смотреть на Его наказание, как на благо, назначенное во искупление прошлых проступков. И так как я не заслужил Его одобрения, когда это было в моей власти, я должен в ежедневных молитвах просить Его наставить и укрепить тебя и меня так, чтобы мы потратили остаток наших жизней на добрые дела, чтобы угодить Ему, чтобы Он принял нас в конце.
Ты ничего не написала мне о том, как собираешься провести лето; надеюсь, насколько это будет возможно, вместе с детьми, так как тебе не нужно быть одной, одиночество весьма способствует унынию. Пока королева в Виндзоре, думаю, тебе не стоит бывать в Лодже; но умоляю, делай всё, что может доставить тебе наилучшее облегчение.[359]
И Гейнзиусу (5 июля):
*Я принял решение оставаться во главе армии так долго, как это окажется возможным, & то же я написал и моим друзьям в Англии: но если новые фавориты будут столь решительны, что распустят действующий парл. с каким настроением смогу я действовать? Всё наше будущее зависит от этого, Бога ради, поручите господину Фрайбергу делать на сей счёт громкие заявления... Если мы сможем сохранить парл. то, надеюсь, сумеем поправить всё, но если этого не удастся сделать, опасаюсь великих потрясений.[360]
И (31 июля):
*Из того, что я передаю на словах с лордом Тауншендом, вы узнаете о безнадёжном положении наших дел в Англии. С нетерпением жду вашего дружеского совета.... Принятые меры оставили на прежних постах так называемых министров, но они бессильны, королева своей властью устранила всех их друзей, и их обратили в ещё худшее ничтожество, чем если бы выгнали вон; я мог бы с терпением снести и это, если бы не видел в происходящем непосредственной угрозы для общего дела.[361]
В дни, когда Мальборо возвращался с фронта после удачной, но разочаровывающей кампании, Эйлсбери как прежде жил в Брюсселе. Старый лорд переживал обиду: хотя сам он писал герцогу, поздравляя после каждой из побед, Мальборо по небрежению не выразил сочувствия после кончины его супруги. Эйлсбери колебался, не зная, приглашать к себе Мальборо или нет. С одной стороны, он желал показать неудовольствие. С другой, он не желал присоединяться к тем, кто покинули падающего человека. Он провёл два-три дня в некотором мысленном разброде, но когда узнал по орудийному выстрелу в три пополудни, что он прибыл, гордость и обида возобладали, и я не пошёл к нему. Около восьми на следующее утро он послал своего старого слугу, узнать, когда сможет прийти повидаться со мной, и я, безо всяких извинений, сказал, что жду его....
Обычно он выходил с утра, предполагая (а я нет), что на выходе, как прежде, его встретит толпа; так что в десять часов я оделся, меня начали брить - тут и вошёл мой лорд; что до его выхода в этот раз, как мне рассказали, его ожидали всего лишь две или три незначительные персоны - вот истинный символ нашего себялюбивого и непостоянного мира, и именно потому, что я не желал походить на этих конъюнктурщиков, я - как то было сказано - оказался в такой неловкости при его приближении к городу.
После обязательных комплиментов, Эйлсбери сказал:
Мой лорд, вы выглядите подавленным; я понимаю вас, как никто другой. Я думал, вы знаете английский двор настолько хорошо, чтобы не удивляться переменам. Что до наших законов, они превосходны, но, говоря о дворе, что в Лондоне, что в Константинополе, люди одинаково беспокоятся за своё положение. Вы знаете по опыту, как Виги торжествовали над падением Тори, зачем же удивляться теперь тому, что Вигов ждёт та же судьба? ... У вас прекрасная семья, великое, вельможное положение; уходите, живите спокойно, подавайте в отставку, и вы посмеётесь над вашими врагами. Склонитесь к ногам королевы и позвольте ей использовать вас так, как она считает нужным, и вы узнаете по себе, что она - самая милосердная среди коронованных особ. - По вашим последним словам - [ответил Мальборо] - можно вообразить, что вы видели письмо, написанное мной королеве, настолько оно согласуется с советом, который вы мне даёте. Неудачно, что бумаги ушли с моим тяжёлым багажом в Голландию, в Гент, иначе я показал бы вам копию. Я подвёл итог разговору старой английской пословицей: Давши слово - крепись. Он остался в городе на день или на два, вместе со своим другом принцем Савойским.
Эйлсбери с презрением пишет о магнатах и союзнических функционерах в Брюсселе:
В дни его величия, немногие помнили о достоинстве, а все прочие были готовы слизывать грязь с его башмаков, а потом, когда он пал, покинули его. Из-за продолжительных войн с малыми перерывами, вельможество и джентри умалились в манерах, бегают за повышениями, как голодная собака бегает за коркой, и пресмыкаются при дворе, надеясь тем спасти свои поместья от разорения. Помимо этого, им, буквально, свербит до назначений, они считают, что быть без места - бесчестье, не говоря уже о возможных прибылях. В целом, они, самым подлым образом, ели с рук названного Лорда и голландских Штатов, и то, как они теперь отворачиваются от Лорда - позор; по крайней мере, в моих глазах, а я, слава Богу, никогда не опускался, и не опущусь до низостей, и это всё, чем могу гордиться.[362]
Эта строгая критика объективна. Мальборо остался настолько недоволен приёмом, оказанным ему в Брюсселе, что не завернул туда во время кампании 1711 года. И Эйлсбери больше никогда не встретился с ним.
В то лето взоры всей Европы- с боязнью или в надежде - сосредоточились на Лондоне. В Версале, как и во всех союзных столицах, осознали, что в политике и администрации Англии идут глубокие изменения, что власть ушла от Мальборо. В прошедшие девять лет мировой войны небывалого доселе размаха, он оставался главным организатором борьбы с Францией. Он лично наносил главные удары, его радениями Британия стала замковым камнем в конструкции Союза. Теперь, в результате процессов непостижимых и, очевидно, иррациональных в представлении как друзей, так и врагов, воля к борьбе островитян - преобладавший в прошлом военный фактор - видимо сошла на нет, и даже нашла выход в противоположном направлении - в тот самый момент, когда победа, казалось, была уже в кармане. Чудовищная бойня Мальплаке - говорит Клопп - затмилась в глазах европейцев таким бескровным событием, как перемена министерства в Англии, начавшаяся увольнением Сандерленда.[363]
Главная шестерня этого великого заговора - пишет Хоффман в Вену - сэр Роберт Харли; рядом с ним стоят герцоги Шрусбери и Сомерсет, лорд Риверс и Питерборо, вместе с фавориткой миссис Мешем. Можно сказать многое не в пользу их честности и способностей. Эта клика взяла такую власть над королевой, что в силах и полностью переменить правительство, и распустить парламент. Но заговорщикам не хватает храбрости для того, чтобы покончить с делом одним ударом, поскольку при таком решении они взяли бы на себя дальнейшую и тяжкую ответственность за последствия как внутри страны, так и за рубежом, причём последствия обещают стать столь неблагоприятными, что Тори в этом случае могут остаться без достаточно сильного представительства в новом парламенте, и их партия не выкажет готовности к спасению самих заговорщиков... Но интрига развивается; определённо то, что ни Мальборо, ни Годольфин, не останутся при делах.[364]
Хунтилья многоречиво переубеждала союзников. Они разъясняли смысл отставки Сандерленда послам в Лондоне. Этим утром - пишет граф Галлас (13 июня),
... герцог Шрусбери пришёл увидеться со мной, чтобы строго конфиденциально, от высочайшего имени сообщить: королева намерена уволить лорда Сандерленда, государственного секретаря. И королева опасается того, что такая перемена получит широкие толкования в силу родственных отношений между Сандерлендом и Мальборо, так что я должен уверить императора и короля Испании в отсутствии у королевы намерения к подрыву престижа Мальборо: наоборот, она желает уберечь его авторитет. Более того, королева никак не склонна действовать во вред международному положению Англии. Это дело чисто личного свойства, касающееся только лорда Сандерленда: до этого, королева удерживала его на службе из одного лишь уважения к Мальборо.[365]
Невообразимо - сказал Шрусбери - чтобы королева отошла от установленной ею же политики к ущербу для общего дела. Он повторял это утверждение. Имперский посол вежливо ответил, что все тревоги, какие могли бы возникнуть у него в дальнейшем, устранены теперь тем обстоятельством, что у уха королевы стоит такой рассудительный человек, как Шрусбери. Последний уверил посла в том, что его влияние всегда обращено к пользе Австрийского дома, и, если потребуется воевать дальше, он непременно выскажется в пользу этого. Он, впрочем, добавил: Англия отчаянно нуждается в мире.
Эти последние слова совершенно перечеркнули, по соображению Галласа, всё прежде сказанное. Мир более не зависел от хотения Англии. Умаление авторитета Мальборо привело к безостановочному подъёму духа во французском дворе. Их представители в Гертрёйденберге с каждым днём говорили всё более вызывающими голосами. Галлас закончил рапорты в Вену и Барселону словами: Я очень опасаюсь возможных и весьма мрачных последствий.
При разговоре присутствовал Хоффман[366]. Он получил даже и более неблагоприятное впечатление.
Этот визит к Галласу поразил меня. Если королева в действительности не желает заходить дальше, зачем ей понадобилось давать подобные уверения союзным державам по случаю увольнения какого-то одного министра? Тем самым, визит говорит о каких-то иных её намерениях. ... Более того, волнения и интриги, идущие по всему королевству, не успокоятся, если не произойдёт полной перемены. Тори надеются на роспуск действующего парламента и на созыв нового. Если они преуспеют, королева уже не сможет выбирать между умеренными людьми обоих партий...
Трудно предвидеть, что предпримут Мальборо и Годольфин. Пока идёт война, оба они необходимы; если Казначея уволят, кредит, на котором в настоящее время покоится всё богатство страны, может рухнуть, и всё придёт в полное расстройство. Уже случившееся, имеет результатом то, что Франция ужесточила позицию.[367]
Преемник Сандерленда, лорд Дартмут, показал себя пустым местом. Никакие разговоры с ним - пишет Галлас - не имеют значения. Хоффман говорит о тех ходящих слухах, что тории согласились с его назначением лишь для оттяжки времени, чтобы не допустить преждевременного, слишком громкого шума.[368] Во всём этом деле - докладывает Галлас - все надежды и боязни сосредоточились вокруг одного вопроса: ограничится ли королева одним Сандерлендом.
Галлас подал доклад и об обеде 27 июня, куда его, вместе с португальским и флорентийским послами, пригласил герцог Шрусбери. Шрусбери, исполняя обязанности лорда-камергера, жил в Кенсингтонском дворце. Герцогиня приняла гостей, и отвела их в покои королевы. Там они нашли Шрусбери и Сомерсета. Сомерсет, в присутствии послов, говорил со Шрусбери о Годольфине в таких злых словах, что Галлас понял: грядёт и увольнение Годольфина. В разгар беседы вошла королева. Объявили начало обеда. Королева предложила графу Галласу проследовать с ней, и они покинули комнату. Она сказала ему, что желает повторить обещания, переданные герцогом Шрусбери от её имени. Граф может уверить императора и короля Испании в том, что она никогда не изменит своих взглядов, и всегда будет стоять на стороне тех, кто желают длить войну до тех пор, пока не будет обеспечен прочный, хороший и почётный мир; и она не предпримет ничего такого, что может воспрепятствовать общему делу. Галлас рассыпался в благодарностях, и они вместе сели за обеденный стол.[369]
После обеда, Галлас нашёл герцога Шрусбери за оживлённой беседой с португальским послом. Шрусбери с такой настоятельностью говорил о необходимости мира для Англии, что португалец спросил в удивлении: Что вы хотите этим сказать? Что желаете заключить мир, не изгнав из Испании герцога Анжуйского? Конечно же нет - отступил Шрусбери - мы говорим о хорошем, но скором мире. Такие слова обыкновенны здесь, - добавляет Галлас - они говорят так, словно мир уже у них в руках - но некоторые персоны намеренно затягивают войну. Большинство английского народа настоятельно требуют мира. И этой новой партии мир очень желателен - учитывая те волнения, какие сами они подняли в стране.[370] Хотя Шрусбери и был всего лишь новоназначенным министром, иностранные послы заговорили в июне месяце о Хунтилье, как о новом правительстве.
Такие же уверения получили и другие послы. Услышанным удовлетворился один только Фрайберг, голландец. Он поверил в то, что дальнейших изменений не последует. В разговоре с Галласом и Хоффманом, он распространялся о том, что Казначей сохранил великое влияние на королеву. Это верно - писал Хоффман.
Казначей ежедневно, обыкновенно дважды в день, ходит во дворец и говорит с королевой в её кабинете. Он изо всех сил старался бы уклоняться от этого, когда бы чувствовал, что королева не доверяет ему. Пока к этому министру прислушиваются, мы можем надеяться на то, что королеву не склонят к неразумным решениям окружившие её новые персоны, у которых на языке одни лишь слова о необходимости мира.[371]
Пока союзнические дипломаты старались ободрить друг друга, а их правительства застыли в ожидании; пока великие армии стояли в тесном контакте, в ежедневном преддверии битвы; в Гертрёйденберге продолжались переговоры. 9 марта посланники Франции встретились с Байсом и Ван дер Дюссеном на яхте у Моэрдейка. Последовавшие дискуссии стали с самого начала испорчены подспудным дуализмом: Французы желали в первую очередь договориться о компенсации для Филиппа V, а потом приступить к обсуждению условий эвакуации Испании; в то время, как голландцы более беспокоились об удовлетворительных гарантиях в испанском вопросе, и обвиняли французов в нечестности, когда те пытались обратить переговоры на вопрос о компенсации.
Возможно, при выработке и должном согласовании удовлетворительного плана эвакуации союзники согласились бы обеспечить Филиппа альтернативным королевством. Мальборо, впрочем, относился к такой возможности скептически. Из личной переписки с нашим послом при австрийском дворе, бригадиром Палмсом, он ведал до тонкостей точку зрения Вены, и знал, что австрийцы никогда не согласятся отдать Филиппу Сицилию. Такая уступка, объявляли они, уничтожит стратегическое значение Неаполя. Один из разговоров Мальборо с Зинцендорфом отмечен иронией - при том, что он очень редко позволял себе высказывания в таком духе. Если - заметил он послу Австрии удалось бы подобрать должную территорию для передачи Филлипу, при условии, что эта территория не будет Бельгией, Испанией, Индией, Неаполем, Сицилией - разумеется, нельзя помышлять и о Миланском герцогстве - Англия могла бы дать согласие.[372]
Голландские представители начали конференцию в Гертрёйденберге в сильнейшей, нежели когда бы то ни было, неуступчивости. Они продолжали в том же духе в течение всего срока осады Дуэ, но затем французы стали примечательно упрямиться - сказалось мощное возвратное течение. Людовик XIV всё более убеждался в том, что настроение королевы Анны переменилось, что власть вигов под угрозой, и, прежде всего, в том, что Мальборо более не управляет положением дел. С этого времени, дискуссии выродились в церемониальные ужимки, и опустились до обоюдного, глубокого недоверия: ни французские, ни голландские переговорщики, не верили в добрую волю оппонента.
Петкум тщетно пытался убедить французов к лучшей сговорчивости. Он видел, что его долгие посреднические усилия идут прахом. Но после падения Сандерленда, правящие круги Франции стремились лишь к тому, чтобы позор окончательного разрыва пал на голландцев.[373] Французский двор устремился к тому, чтобы найти, и продемонстрировать французскому народу должный повод. Дальнейшие расчёты Версаля строились на состоянии английских внутренних дел. Время обещало им несомненную победу. В июле, заявив о невозможности иметь дело с голландцами, Людовик прекратил переговоры. В ответ на резкие ремонстрации Петкума, французские посланники в Гертрёйденберге открыли истинную причину. Мы смотрим на вопрос совсем по-иному - написали они - мы убеждены, что через непродолжительное время вы увидите английского командующего уволенным и обесчещенным, или поставленным в столь угрожающее положение, когда он не сможет пользоваться прежним почётом, а затем министерство падёт, и парламент будет распущен.[374]
Их расчёты оправдались.
***
15 июня четыре директора Банка Англии, возглавленные сэром Гильбертом Хиткотом, испросили аудиенции у королевы. Ньюкасл поддержал, и сам представил их. Директора предупредили об опасности паники в сфере финансов. Слухи, сказали они, о переменах в Кабинете подрывают кредит. Что получится, если иностранные держатели банковских бумаг выбросят их на рынок? Новая, изумительная кредитная система, позволяет, как уверились все, извлекать богатство и власть чуть ли не из воздуха; на неё смотрит с завистью поражённый мир; она стала одновременно предметом и ненависти и благоговения. Но даже и самые проклинающие её склонились в трепете пред храмом ещё Молодой в те дни Леди Тренидл-стрит[375] - волшебницы, способной наколдовать своим адептам средства для закладки флотов и вождения армий; для разрушения крепостей или строительства роскошных дворцов; или для погашения долгов, а также, разумеется, для прочих излишеств или необходимостей. Сквайры, охотники на лис, и старорежимные якобиты, могут сколько угодно хулить власть денег. Торийская партия может со всеми резонами полагать, что все земли Англии, с ростом национального долга, окажутся в закладе у Шейлока-Лондона. Тем не менее, в королевстве не найдётся и малой группы людей, не понимающих того, что без овладения этими волшебными кредитными механизмами любая мысль о стяжании правительственных офисов останется лишь мечтою.
Королева приняла протест банкиров со взволнованным вниманием. В ответ, она уверила их в том, что не намерена проводить дальнейших изменений. Слова её сразу же приняли, как обещание не только не трогать министров, но и не менять парламента. Широко разошедшиеся слухи принесли общее облегчение. Здесь мы можем оценить всю меру информированной проницательности и глубины суждений Хоффмана, доложившего о том, что уверения королевы не распространяются на срок жизни парламента.
Едва ли ни всякий здесь согласен с тем, что роспуск парламента дело решённое; по королевству распространилось такое сильное предвыборное возбуждение, как если бы роспуск уже состоялся. Но говорят, что такого не случится раньше сентября, и мы можем надеяться на то, что грядущие до этого срока трудности окажутся достаточно сильными для того, чтобы королева отошла от этого намерения если оно и впрямь имеет место.[376]
Когда Харли услышал о банкирской депутации, он разгневался, и, в то же время, повёл себя достаточно комичным образом. Событие экстраординарное написал он (19 июня) Артуру Муру, члену Комиссии по торговле [Министерства торговли, в современном понимании прим. перев.] о ком мы услышим впоследствии частные лица (ради их же блага нельзя согласиться с тем, что их направил Банк) возымели наглость лично наставлять монарха. Если принять это, давайте принесём присягу этим четверым джентльменам, и дадим им право безгранично пользоваться нашим покорным повиновением.[377]
Во времена всего царствования Анны, члены обеих партий заседали вместе в правительстве. Пропорция менялась в зависимости от состава парламента. До сих пор предполагалось, что они работают вместе в интересах нации. Но в обстоятельствах тех дней, мы видим, как одна группа лиц удерживает важнейшие посты, в то время как рядом с ними или на ближайших подступах, другая группа, поощряемая королевой, видит интерес лишь в том, чтобы овладеть местами в правительстве и, если возможно, стать хозяевами Мальборо.
Положение Годольфина, непоправимо подорванное процессом Сачвереля, перестало теперь быть и властным, и почётным. Королева продолжала выслушивать его в делах большого значения, но лишила всякой возможности оказывать влияние в целях покровительства. Он покорился тогда, когда Шрусбери - без согласования с ним - назначили на должность лорда-камергера. Он протестовал, но протест проигнорировали. Он изо всех старался спасти Сандерленда, но Сандерленда уволили. Его кандидатов, даже на второстепенные должности в Казначействе, отвергали. Любая мера, о которой он заявлял в надежде примирить враждебно настроенных коллег или оппонентов, запрещалась закулисными советниками, решительно не желавшими упрочения, или, хотя бы, облегчения его положения. Он знал, что вокруг него идёт интрига, что королева более не ценит его советы, а увольнение его обсуждается с таким постоянством, что даже британские послы за границей пишут о таких разговорах в депешах, отсылаемых в Лондон. Итак, проведя без малого всю жизнь на самых высоких постах, он упрямо цеплялся за свой офис. В том не было низкого или недостойного мотива. Годольфин полагал, что только он, стоя во главе Казначейства, умеет и сумеет снабжать Мальборо на регулярной основе, без чего невозможно ни содержать армию, ни вести войну. Он терпел все вообразимые унижения ради блага друга, ради союзнического дела; он решил держаться до конца, надеясь, что конец уже недалёк. Но писал он Мальборо когда, в самом ближайшем будущем, вы услышите, что я более не способен оказывать вам дальнейшие услуги, это не станет для вас великим удивлением.[378]
Призывы, пошедшие со всех сторон, убедили Мальборо не оставлять командования; парламент до сих дней удалось уберечь от роспуска. Королева обещала, что не станет предпринимать дальнейших изменений. У вигских лидеров в Англии едва ли остались иные надежды, кроме оттяжки времени. Если им удалось бы и дальше удерживать Мальборо, и предотвращать роспуск парламента, они могли рассчитывать на две возможности: на военную победу с восстановлением благоприятной атмосферы для переговоров; на реконструкцию правительства в виде администрации, покоящейся на самом широком основании, включая Харли, умеренных из дворцовой партии, самых гибких вигов. Но угроза катастрофы на выборах деморализовала некоторых членов вигской партии. Первым вигом, кто получил выгоды от нового режима, стал, несомненно, Галифакс. Он питал злобу к Мальборо с дней назначения Тауншенда в Гаагу. В начале июля, убедившись - как он громко заявил - в том, что государственному кредиту ничто не угрожает, и что парламент продолжит работу, он охотно согласился стать коллегой Тауншенда в Гааге. Он слишком положился на ту иллюзию, что вигская интрига исчерпана.
Годольфин сообщил о новом назначении Мальборо:
Годольфин Мальборо.
3 июля [1710]
По моему мнению, наши хозяева уверились в том, что предоставили действующему парламенту слишком много поводов для обвинений в их сторону, и обретут безопасность лишь при другом парламенте, который получит такой состав, что санкционирует, и одобрит всё ими сделанное; и чем скорее они займутся этим, тем больше шансов у них преуспеть, и я того же мнения Узнал этим утром от королевы, и вчера от самого лорда Галифакса о срочном его отъезде в помощь лорду Тауншенду так распорядилась её величество, поддавшись убеждениям лорда-камергера. Пока это секрет для всех после вчерашнего разговора с лордом Галифаксом мне это, скорее, по душе, так как он поклялся честью, что будет неуклонно и во всём опираться на парламент[379]
Сам Галифакс поспешил уверить Мальборо в том, что это назначение, по сути своей, - сделка с политическими оппонентами, и его отъезд, кажущийся по внешности отстранением от вигов, стал уплатой за продолжение работы парламента. Но Мальборо нисколько не обманулся. Он писал Саре: То, что лорд Галифакс получил назначение таким способом, кажется мне событием экстраординарным; я не могу постичь, как это согласуется с интересами и вигов, и тори; не верю, что сам он, в текущих обстоятельствах, позаботился о таком назначении; впрочем, теперь ежедневно происходит так много экстраординарного, что я ничему не удивляюсь.[380] Годольфин и его коллеги из ведущих вигов приняли решение обратить все оставшиеся силы против приближающегося роспуска парламента, и приберечь на этот случай оружие коллективной отставки. Но Казначей не сомневался в том, что Мальборо, как бы ни пошли события, должен оставаться во главе армии. Безумства писал он Мальборо (24 июля) буйные, как всегда, продолжаются, и обращены против парламента; и те, с кем я говорю, полагают, что мы накануне крайних мер.[381]
И (31 июля).
Кажется, королева смотрит на всё это как на одну лишь свару личностей, за места и фавор; за то, кто виги или тори получат политическое верховенство и пусть в настоящем возможны некоторые неприятности, но затем всё пойдёт хорошо, всё встанет на место с новым парламентом, который предложит себя к услугам королевы, и удовлетворит её сильнейшую сердечную страсть, избавив от тирании вигов и их сторонников. Это и в уме, и на языке. Когда этот план придёт в действие, лорд-канцлер, лорд-президент, герцог Девонширский и я решили подать в отставку, чтобы таким образом эффективно посодействовать хорошему составу будущего парламента.
Теперь, что до вас: думаю, вы должны придерживаться противоположного поведения. Вам должно, как прежде, объяснять всю пагубу такого шага, его дурные последствия для союзников, в особенности для Штатов и для императора, etc.; и в то же время, по-прежнему давать уверения в том, что сами вы остаётесь преданными службе, и будете исполнять её наилучшим образом.[382]
В этот период, мощное, обескураживающее влияние Шрусбери сказывалось почти во всех делах. Его природная нерешительность и вид незаинтересованного, не ангажированного человека; лёгкость и изящество речей; его прежняя роль в великих событиях времени - всё производило впечатление на каждого. Он держал себя со всяким, как друг, как славный малый чистой пробы, желающий немногого - счастливой, бесконфликтной жизни для каждого в стране; почётного мира в том, что касается внешней политики. Он быстро развеял подозрения Годольфина. Казначей, вплоть до самого своего падения, видел в нём наилучшую надежду на устойчивый ход политических дел, на обуздание интриг Харли. Мальборо не смог вполне освободиться от двух заблуждений: того, что Шрусбери его друг; и того, что благоразумный Шрусбери не пойдёт на прекращение войны и на уничтожение Великого союза. Он не смог освободиться от памяти о временах Вильгельма II, когда он и Шрусбери вместе несли груз губительных тайн, и мучились одними страхами. И Мальборо было непросто перемениться в чувствах к человеку, кому он всегда желал блага, кого - во всё время своей власти - неизменно хотел привлечь в правительство - хлопотал об этом, сделал Шрусбери несколько предложений. И когда Годольфин подчёркивал жизненную важность помощи от Шрусбери, когда постоянно настаивал на том, чтобы Мальборо использовал всё своё влияние на него, Мальборо легко слишком легко соглашался.
Сара, единственная из всех, во всё это время нисколько не сомневалась в том, что Шрусбери противник и человек Харли - отметим, что возможной причиной этого стала отчасти и она сама. Вплоть до конца 1709 года, они дружили по-соседски, Шрусбери часто приходил в гости по приглашению Сары вместе со своей новой женой. Сара всегда была скора на едкие замечания личного характера, и почти никогда не умела придержать язык. Итальянская герцогиня Шрусбери стала весьма соблазнительным объектом для её острословия. И если мы вспомним, сколько интересантов жаждали свести Шрусбери и Харли против Мальборо и Годольфина, совсем не странно, что в этом случае как и в казусе с королевой множество охотников пересказывали, и оборачивали к своим умыслам любое её словцо. Так или иначе, вскоре после вхождения Шрусбери в правительство, и после последней ссоры Сары с королевой, визиты из Хейтропа в Бленхейм прекратились самым демонстративным образом. Годольфин видел причину в том, что новый лорд-камергер не хотел подрывать свой фавор при королеве любезными отношениями с Сарой букой Анны. Впрочем, возможно, что главную роль в их охлаждении сыграла жена Шрусбери. Она желала стать видной персоной при английском дворе, мечтала быть принятой и обласканной всеми. Но этого нельзя было добиться одним умением обращаться в обществе: тем более что общество отвергало её манеры. Чтобы ввести её в самые высокие круги, нужно было воспользоваться политической властью. Значит, её супруг должен снискать для себя такую власть иного выхода у неё не было. Итак, вполне возможно, что именно она побудила Шрусбери вернуться к делам, и, зная из разговоров о колких выпадах Сары в свой адрес, направила его в анти-Мальборовский лагерь, где Шрусбери ждали с распростёртыми объятиями.
Раскаивалась или нет Сара в своей несдержанности, неведомо но с самого начала, она была уверена в том, что Шрусбери непоправимо обратился к выгодам враждебности. Она постоянно убеждала супруга и Годольфина не обманываться ни мягкостью его манер, ни репутацией профессионального примирителя, и противоположное поведение так ярило её, что Мальборо (вместе с Годольфиным) не стал знакомить Сару со своей перепиской со Шрусбери, дабы не раздражать супругу. Зачастую, человек на высокой должности поступает мудро, когда обращается с личными просьбами о помощи, устными или письменными, к могущественным коллегам, подразумевая в них дружеское отношение. Но несколько подобных попыток, оставшихся без единого должного ответа, лишь открывают слабость, и пробуждают враждебность.
Если писал Мальборо Годольфину мне всё же придётся получить и снести оскорбление после двух писем, написанных герцогу Шрусбери, я оставлю дальнейшие попытки, и решу для себя, что он так же безумен, как и прочие. Должен признаться в своей слабости: я так плохо сношу оскорбления, что, по всякой возможности, буду вести себя так, чтобы уйти от дальнейших досад.[383] И Саре (17 июля), Невозможно переживать сильнее, нежели я, вставший теперь перед произволом; но раз все полагают, что я должен хранить спокойствие, придётся потерпеть три-четыре месяца Надеюсь, ты решила остаться в деревне до моего возвращения; что ты не поддашься ни на какие уговоры о новых письмах королеве - в этом, молю тебя, будь тверда и впредь; ведь при сегодняшнем положении дел, тебе не приходится ожидать ни здравомыслия, ни справедливости, но наоборот всей вообразимой безжалостности. Вынужден на этом остановиться, опасаясь, что нрав мой доведёт меня до таких слов, какие, по всей рассудительности, лучше придержать невысказанными человеку моих лет.[384] И (22 июля/2 августа), Король Франции настолько воодушевлён тем, что происходит в последнее время в Англии, что все письма из Парижа говорят о великих стараниях к дальнейшему продолжению войны.[385]
Противоборствующие стороны обратили взоры к загранице. Уже некоторое время Харли, и те, кого называли теперь дворцовой партией, размышляли над возможными шагами для поворота Ганновера к благоприятному впечатлению о своих взглядах и намерениях. Возможность представилась летом. Преемнику мистера Хау в Ганновере предстояло стать именно тем человеком, кому полагалось подготовить двор к наступающим переменам. Соответственно, королева написала Годольфину (25 июня):
Несколько месяцев назад вы говорили мне о том, что в Ганновер можно послать сэра Филипа Медоуза. Но есть персона, известная всем при том дворе, и я думаю, что к ним будет удобнее послать именно его Крессита - а не чужого им человека. Таково моё намерение, но желая поставить вас в известность прежде всех, я до времени не стала приказывать ничего на сей счёт господину секретарю Бойлу.[386]
Годольфин ничуть не сомневался в истинной подоплёке выбора Анны, но вынужденно подчинился, и через несколько дней Крессета назначили послом в Ганновер. Он написал курфюрсту, что приедет с наилучшими намерениями.[387] На самом деле, он должен был стать не столько послом Великобритании, сколько посланцем Харли и Хунтильи. Ему вменили в обязанность доставить уверения торийских лидеров в лояльности Ганноверскому дому. Но главное было не в этом: он вёз в Ганновер план смещения Мальборо с поста командующего главной армией, при том, что это место должен был занять сам курфюрст. И пусть эти искушённые политики, распространявшие при дворе и в клубах, страшные, возбуждавшие королеву толки о Мальборо, как потенциальном Кромвеле[388], сами отнюдь не испытывали таких боязней, отсвет славы герцога лежал на них тяжким грузом. Пока он оставался при командовании, власть его была велика; оставив пост, он оставил бы после себя самую прискорбную невосполнимость. Что же в этом случае могло бы лучше убедить нацию в отсутствии намерений к якобитской реставрации, чем назначение ганноверского наследника на высшее командование; что лучше такого предложения связало бы курфюрста с неофициальными пока правителями? Все прекрасно знали о том, как курфюрст обиделся на скрытничанье Мальборо перед Уденарде. Надеялись, что он вдобавок ревнует к славе герцога. И если дело обстояло так, предложение курфюрсту, мало согласующееся с общественными интересами, могло стать лично для него большим соблазном.[389] Надеюсь, вы отнесётесь с особым вниманием писал Шрусбери Харли 22 июля к выработке инструкций для мистера Крессета, как для Голландии, так и для Ганновера, где, верю, он будет для нас весьма полезен.[390]
Но 25 июля, Крессет, чьи планы заморского путешествия не нашли заметной поддержки в контролируемом вигами Адмиралтействе, внезапно скончался. Прежде, чем испустить дух, он смог запечатать все свои бумаги и отослать их Харли; а Харли не находил себе места, пока не получил их в руки. Хунтилья видимо и вдруг взволновалась. Смерть мистера Крессета писал Питер Вентворт своему брату, лорду Реби, - доставила некоторым людям величайшее расстройство; говорят, в шутливом тоне, что его отравили виги.[391]
Сомерсет Харли.
26 июля 1710.
В крайне несчастливой ситуации, сложившейся со смертью мистера Крессетта, вам совершенно необходимо встретиться с королевой и герцогом Шрусбери сегодня, до девяти вечера. Мы обсудили положение, и согласились в том, что с учётом важности последствий, кому-то нужно безотлагательно ехать в Ганновер, по пути обговорив с Пенсионарием перемены, связанные с персонами и парламентом, и человек этот должен пользоваться доверием королевы. Если это соображение будет принято, ни я, ни герцог Шрусбери не будем возражать; в ином случае, любой из нас вполне готов поехать и сам не сомневаюсь, что то же скажет и сделает мой лорд Пулет отправиться нужно будет самое позднее через десять дней, отъезд не затянется дольше шести недель. Я вкратце описал вам наши соображения для того, чтобы вы успели подготовить свои к девяти вечера.[392]
На другой стороне, мистер Уолпол, уже в июне, предложил Мальборо организовать давление на королеву через союзнические правительства, попытавшись таким образом спасти министерство и парламент. Формальный повод к тому предоставила сама королева, вмешавшись и дав после отставки Сандерленда громкие заверения в том, что не намерена проводить дальнейших изменений в правительстве. Но Мальборо видел препятствия на таком курсе. Зная Анну, как никто другой, он боялся, что понятные персоны с легкостью поднимут в королеве негодование против такого вмешательства в её внутренние дела. Тем не менее, союзники, пребывая в большой тревоге, желали использовать все преимущества предоставленной им возможности, и Мальборо позволил вовлечь себя в их начинание. И если уж это приходилось делать, нужно было отнестись к делу со всей тщательностью. Итак, он снёсся с теми дворами, с которыми поддерживал тесные отношения. В особенности, это касалось Евгения; и последний немедленно написал императору (23 июля):
Английские дела пришли в полное замешательство. Королева более не может выносить вигов и партию Мальборо; хотя остаётся при несомненном, пусть и не таком, как прежде, почтении к самому милорду герцогу что, возможно, и стало причиной нерешительности и заминок в окончательном решении вопроса. Иначе парламент был бы уже распущен, и названные виги, вместе со всеми друзьями Мальборо изгнаны из офисов
Нам известно и от милорда герцога, и отовсюду, что ситуация в Англии приняла столь опасный оборот, и грозит такими последствиями, что стоит, безо всяких сомнений, опасаться [правительственного] переворота уже ближайшей зимой, иначе королеву ждут коренные изменения Тори, категорически настроенные в пользу мира, должны взять верх и совершенно разгромить Вигов но и Виги, и всё, чего мы сами добились, может быть сохранено лишь при продолжении войны. Торийское большинство, несомненно, привержено принцу Уэльскому и, судя по всему, будут действовать в согласии с ним и с Францией.[393]
После такого представления, Иосиф написал личное письмо королеве, одновременно призвав Галласа к незамедлительным действиям под контролем Евгения и Мальборо.[394]
Пусть Мальборо и выказывал видимые нерасположение и опасения, он, определённо, постарался наилучшим образов вывести союзников на предложенную линию атаки. В этой связи, - говорит он в письме Саре от 10 июля - принц Евгений очень предупредителен, и сказал мне, что его двор, в чём он уверен, будет действовать, как если бы я руководил ими. Но я, как и во многом другом, думаю, что чем меньше они будут вмешиваться, тем будет лучше.[395]
Годольфин (16/27 июня) обрисовал Мальборо, какого направления могли бы придерживаться Генеральные Штаты в ответе на уверения королевы:
По нашим соображениям, лучшим ответом станет заявление Штатов через Фрайберга о самом пристальном их внимании к казусу с Сандерлендом - они видели в нём великого сторонника и их самих, и общего дела, и с большой радостью услышали от королевы о том, что она не предполагает дальнейших изменений; тем не менее, друзья Франции искусно распространяют по стране толки о возможном роспуске парламента, и если на то появится хотя бы малейший намёк, их народ, как того чает Франция, неудержимо потребует мира, оставив и Англию, и королеву на произвол судьбы, беззащитными перед притязаниями Людовика XIV.[396]
Такой призыв к отказу от роспуска парламента хватал через край и, определённо, провоцировал Тори на неотразимое заявление о вмешательстве во внутренние дела Британии.
Подобные ответы на уверения королевы выработали во всех заинтересованных дворах. Голландцы высказались первыми: 15 июля они передали королеве, в Кенсингтон, свою версию. Фрайберг предварительно запросил совета у Годольфина. Годольфин неразумно отослал его к Сомерсету: так Хунтилья узнала содержание резолюции Генеральных Штатов прежде передачи её королеве. Они увидели в этом свою возможность. Годольфин почти сразу же понял, какую допустил ошибку. Фрайберга смутил оказанный приём. Королева взяла документ с единственным замечанием, очевидно подготовленным заранее, Это дело такой важности и такого характера, что нужно некоторое время для зрелого обдумывания и ответа. Затем по двору пошли разговоры о том, что посол Голландии представил ноту, затрагивающую собственные дела королевы. Посол тщетно пытался противостоять такому ошибочному суждению. Заграница ничего не советует. Это всего лишь признательный ответ на уверения, свободно данные королевой. Затем, разве здесь не затронуты общие интересы всех участников Союза? Разве народ Англии не озаботился бы, если император пожелал бы уволить принца Евгения, или Штаты - Великого Пенсионария Гейнзиуса? Ответ в свою очередь данный Фрайбергу, показывает, какой незаживающей язвой осталась угроза парламентского адреса, направленного против миссис Мешем. Условия в Англии, сказали приверженцы Хунтильи, не таковы, как в других странах. Здесь предпринимались попытки ограничить королеву даже в выборе её личных слуг. Итак - написал граф Галлас,
хотя этот план, возможно, и удастся пустить в ход, мы видим, что он не срабатывает; но как бы он ни был неприятен для королевы, это не идёт ни в какое сравнение с теми чувствами, какие ей придётся испытать, если в результате предпринятых ею шагов благополучие всей нации - несомненно, и всей Европы - окажется под страшной угрозой, а сиятельные имя и репутация, заслуженные ею в те годы, когда она действовала в согласии с прежними советниками, окажутся замаранными и будут потеряны в глазах всего мира.[397]
Следующим ответил курфюрст Ганновера. Он говорил с замечательной прямотой. Он написал через Ботмара, своего посла в Гааге, о надежде на то, что королева не намеревается делать никаких дальнейших изменений в правительстве, так хорошо послужившем ей, и в парламенте, столь замечательно расположенном. Политика Харли не предусматривала споров с наследником престола; ганноверский ответ остался без реакции. Король Пруссии повёл себя с куда большей вежливостью. Объяснения лорда Реби, работавшего в те дни на Хунтилью в Берлине, сделали своё дело. Фридрих I ограничился благодарностью за данные уверения, и отказался от идеи вмешательства во внутренние дела королевы. В особенности он постарался уйти от всякого намёка на возможный роспуск парламента. Новые фавориты постарались довести этот безупречный документ до Фрайберга в качестве немого укора, чтобы тот мог сравнить его с собственным.
***
По ходу июля, вигов обманывали иллюзорными переговорами нечёткого смысла, с целью разрознить их игрою на индивидуальных амбициях и завистях, пользуясь лестью, внушая ложные надежды. Главными игроками здесь были Харли и Шрусбери, королева охотно подыгрывала им. Все разговоры шли о правительстве на широком основании из умеренных деятелей, включая, разумеется, лучших людей обеих партий. Ложь и правда перемешивались здесь в равных долях ведь именно таких принципов искренне придерживался сам Харли. Изо дня в день, в зависимости от того, где обреталась королева в Виндзоре или Кенсингтоне возникали и угасали слухи о роспуске парламента. Но по сути, всё уже было решено. Харли намеревался работать с новым парламентом. Без этого ничего нельзя было достичь. Он ничуть не сомневался в опасности сосуществования с нынешним, враждебным составом Общин, которые, снова собравшись, могли бы со всей энергией самосохранения, обрушиться на тайных советников королевы. Этот парламент не должен был собраться снова. В письмах тех дней, Годольфин предполагал, что в один день ему придётся услышать распоряжения королевы о роспуске; и тогда придёт момент, когда он и вигские лидеры должны будут воспротивиться, встав единым фронтом. Но Харли не собирался идти к кризису таким путём.
Практика организации выборов началась прежде восемнадцатого столетия, и им не ограничилась. В Англии, огромную роль при таких случаях играли лорды-наместники и шерифы. В 1709 году виги были так уверены в себе, что дозволили выбрать по всей стране множество торийских шерифов, отсрочив назначение своих приверженцев до 1711 года, когда выборы должны были состояться обыкновенным порядком. Наместники, впрочем, в большинстве своём стояли за вигов. Харли понимал, что нужно заменить их, насколько это окажется возможным, успев с этим до обращения к избирателям. Но здесь препятствием оказывался Годольфин. Он придерживал все оставшиеся у него силы для сопротивления на выборах, и боролся, по советам Мальборо, за жизнь парламента. Он, разумеется, не стал бы менять лордов-наместников в угоду Тори. Итак, если выборам суждено было случиться, если королева изготовилась к изгнанию вигов из парламента, и если для этого нужно было переназначить большую часть наместников, необходимо было прежде прочего выгнать Годольфина; и выгнать вовремя, чтобы осталось время для должной организации торийских сторонников на местах. Старый Казначей, знавший каждую пядь политического поля, встал на пути роспуска парламента. Итак, он должен был уйти. Удару необходимо было придать вид личной претензии, никак не связанной с главным роспуском парламента.
Харли чуть ли не каждый день посещал королеву.[398] Его брат, Эдвард, оставил монографию, откуда мы узнаём, что королевское письмо, уволившее Годольфина было подготовлено уже в первые дни июля.[399] Но и здесь возникла трудность с подбором преемника, удовлетворившего бы всех соревнующихся во влиянии персон при дворе. Харли до сих пор не чувствовал за собой достаточной силы, чтобы самому занять этот пост. Как только он решился бы на это, обращённые к нему требования Тори перешли бы всякие границы. Дефо в своих докладах настаивал на важности уверения народа в том, что все эти действия идут по советам умеренных людей; что к власти не придёт старая безумная партия; что веротерпимость, престолонаследование и единство не пострадают; и что за национальные свободы можно не беспокоиться.[400]
Если Харли оставался в стороне, безусловным выбором становился Шрусбери. Всю свою жизнь он убегал от ответственности и, паче, от трудов, связанных с высокими назначениями. И он поспешил отказаться, пространно изложив свои резоны в письме к Харли, написанном после одного из многих секретных конклавов в Кенсингтонском дворце. У меня есть десять доводов, и каждый из них объясняет отдельное и неустранимое для моего назначения препятствие В моём соображении, главой должны стать вы, поскольку вы, затем, естественным образом, войдёте в Кабинет, где вы так необходимы; и прочие лорды [Казначейства] должны не только управлять в Казначействе, но состоять в одной из парламентских палат.[401] План назначения в Казначейство ответственной администрации имел ещё и то преимущество, что позволял удовлетворить несколько крайне неудобных претензий, настолько уравновешенно, насколько это было вообще возможно. Ласточка получал на этом пути воздаяние за своё иллюзорное самопожертвование постом госсекретаря. 2 августа Шрусбери предложил сэру Томасу Ханмеру, умеренному тори, пост младшего лорда в казначейской администрации.[402] Ханмер отказался, но сам факт говорит о том, что схема была уже выстроена. Осталось лишь нанести удар. Виги, подобно многим другим, продолжали тешиться мыслями о том, что дальнейшие изменения примут умеренный характер. Ньюкасл был видимо доволен. Галифакс гордился собой в роли посредника между коллегами и умеренными при дворе. Он и виги приободрились после объявления об отсрочке парламентской сессии, что откладывало страшный час роспуска.
Но вдруг произошло событие, поставившее вопрос ребром. Галлас получил от императора письмо королеве - ответ Иосифа I на уверения, данные Анной после отставки Сандерленда, написанный в точности по предложенной Евгением канве. Император, писавший собственноручно, позволил себе с большой свободой прокомментировать изменения в правительстве и высказаться против роспуска. Галлас настолько испугался возможного эффекта, что не стал передавать письма без предварительного одобрения как Мальборо с Евгением, так и Годольфина. Но те дали плохой совет. Именно такого письма и ждал Харли. Иностранный потентат, последний в исполнении своего долга перед Великим союзом, вмешался в прерогативу королевы Великобритании! И решение было принято: не внемля императору, идти противоположным курсом, и уволить Годольфина.
Галлас подал письмо 1 августа. Затем наступило некоторое затишье; за время этого перерыва, втайне от мира, была окончательно сформирована уполномоченная администрация Казначейства; а Галлас провёл беседу со Шрусбери. Последний предположил, что письмо императора пришло не из Вены. Он намекнул, что документ не выражает непринуждённого и личного чувства императора, но состряпан заинтересованными лицами. В этом, как мы знаем, он был недалёк от истины. Галлас, разумеется, ответил: Императору не было необходимости писать это письмо по просьбам посторонних, мои доклады о реальном положении дел дали ему достаточно поводов для беспокойства. Он указал на почерк императора. Положительно - сказал он с большей силой - я последний из всех, кого можно упрекнуть [во вмешательстве]. Из всех послов при этом дворе, я мог бы дать наилучшие примеры того, как королева вмешивалась в самые малозначительные дела - то императора, то короля Испании - но ни император, ни король никогда не считали неуместным то, что говорилось с добрыми намерениями для общего дела. Он заявил, что скорый роспуск парламента разрушит уверения, полученные им в июне. Иностранцы - ответил Шрусбери - имеют странное представление о наших делах. Вы и впрямь воображаете, что добрая воля Англии зависит от пяти сотен персон, сидящих теперь в Общинах? Скажу вам, вся Англия знает, в чём её выгоды, и не сомневается в том, что эту войну нужно продолжать со всеми стараниями, пока не будет обеспечен хороший мир. Но мир должен быть обеспечен как можно скорее. Помимо прочего, королеве будет затруднительно пойти навстречу предложению, принуждающему её держать на службе тех персон, кто противятся ей. Угодно ли королеве - спросил посол - поставить императора и прочих союзников перед опасностью потери всего, что они успели выиграть? Галлас доложил, что Шрсубери дал ему ответ сквозь зубы, понять слова было непросто, однако вид его открыл мне правду. Он немедленно написал принцу Евгению: Мои опасения куда сильнее моих надежд.[403]
Раздражительный и храбрый лорд Реби завершил посольскую миссию в Берлине. Прежде этого, он успел отправить Харли свои уверения, однако обязанность его дальнейшего устройства лежала на Годольфине; тем более, что как раз открылась вакансия в министерстве торговли. Лорда Реби нелегко удовлетворить - писал он Мальборо (27 июля) - и когда он появится, не в моей власти будет дать ему видное место. Я имел случай упомянуть его имя в связи с открытой вакансией в министерстве торговли, но это не будет иметь последствий. Полагаю, это место держат для некоторого фаворита. Неужели - прокомментировал Мальборо (2 августа) - вы так упали во мнении королевы, что она предполагает лично делать назначения по линии торговли, или иные, относящиеся к вашему ведению, без предварительной консультации с вами?[404]
Казначей не сомневался в том, что партия двора замышляет его увольнение, и обсуждает вопрос о преемнике на хлопотливых, тайных конклавах в апартаментах королевы. Оставалась слабая надежда на опасливую нерешительность королевы в этом вопросе, ввиду возможного эффекта заграницей от такой перемены. Более того, несколько дней до отставки она обманывала его, делая вид, что вернулась к прежней сердечности отношений. Она говорила о важности умеренной системы, и даже делала прозрачные намёки на то, что ему нужно помириться с Харли. Судя по всему, это входило в замысел отлучения Годольфина от вигов, что подтверждается докладом, переправленным Шрусбери через Галифакса Годольфину: в докладе говорилось о решении королевы установить согласие между Годольфиным и Харли. Но наступил конец. По-видимому, это произошло 6-го, когда на заседании Кабинета Годольфин вступил в перебранку со Шрусбери, попрекая его французскими советниками. Королева встала на сторону Шрусбери, и Годольфин продолжил спорить уже с ней. Наутро 7 августа он ходил к королеве, после чего написал путаную записку Мальборо: Полагаю, вопрос о спасении или устранении парламента продолжает оставаться в высшей степени неопределённым.[405] Вечером он снова добился высочайшей аудиенции, и два часа наставлял свою монархиню в том, каким злом для правительства являются тайные интриги, закончив вопросом: Угодно ли вашему величеству, чтобы я ушёл? Королева ответила без малейшей заминки: Да.[406] Она уже около месяца лично занималась всеми приготовлениями для передачи Казначейства уполномоченной администрации. Кандидатуры были тщательно продуманы: люди отобраны. Всё было полностью решено уже за несколько дней. На следующее утро один из слуг королевы принёс Годольфину письмо.
Королева Годольфину
Кенсингтон, 7 августа 1710.
В последнее время вы ведёте себя со мной неудобным образом, и причиняете мне большие беспокойства: до сих пор я сносила их, и если бы вы остались при том поведении, какое я находила в вас в течение нескольких лет после моего восхождения на престол, мне не пришлось бы вести внутренний спор с собою о дальнейших действиях. Но после ваших недавних невежливых препирательств, в особенности высказанных мне в лицо в присутствии лордов, мне невозможно держать вас и впредь на своей службе; назначаю вам годовой пенсион в четыре тысячи фунтов, и желаю, чтобы вы не приносили мне жезл, но сломали бы его; так, полагаю, будет легче для нас обоих.[407]
Тем кончился их союз, длившийся более тридцати лет, ставший для Анны опорой во времена и короля Иакова, и короля Вильгельма; способствовавший тому, что в собственное её царствование трон Анны стал первым в Европе. Мистер Монтгомери потратил несколько часов на подписывание бумаг, на улаживание немалого числа мелких дел; затем разломал свой жезл и сжёг обломки в камине. Он стоял за Мальборо до конца. Харли стал Канцлером Казначейства, то есть, по тем временам, получил значение первого министра.
Королева Мальборо.
Кенсингтон, 8 августа 1710.
Уже некоторое время, лорд Казначей, исполняя служебные обязанности, причинял мне великие беспокойства; его поведение со мной уже не такое, как прежде, так что я не могу оставить у него белый жезл, и намерена, сегодня вечером, предложить ему сломать его, и оповещаю вас об этом затем, чтобы первая новость пришла к вам от меня; уверяю вас, что сама позабочусь о том, чтобы армия ни в чём не нуждалась.[408]
Годольфин Мальборо
Среда, 8 августа 1710.
Думаю, после всего, что случилось за последнее время, вы не весьма удивитесь тому известию, что королеве, этим утром стало угодно уволить меня с её службы... Сейчас я главным образом озабочен тем, чтобы вы приняли это самым благоразумным образом, руководствуясь вашими интересами и, более того, интересами всего мира.
По моему мнению, вам стоит сделать королеве следующее представление: никто не сможет и вообразить, насколько чувствительно поразил вас этот удар, ... но сами вы никоим образом не думаете оставить свой пост и ожидаете ответа королевы на это письмо, после чего сможете лучше судить о том, какие шаги следует предпринять.[409]
И (9 августа):
Хотя я оказался в несколько обескураживающих обстоятельствах, ничто не заставит меня пренебречь ни делами, нужными для общего блага, ни размышлениями обо всём, что наилучшим образом поспособствует вашей чести и безопасности.[410]
Общие слова о Годольфине, как человеке мощном и властном, выстоявшим и поднявшимся в беспокойные времена, мало что говорят о его персоне. Он был честным слугой государства; был верен и предан своим друзьям и своему долгу. Никто не мог сравниться с ним в деловых знаниях и опытности. Он был способнейшим и самым осмотрительным министром финансов. Способы, какими он смог обеспечить покрытие огромных военных расходов, во времена очень узких базы и ставки налогообложения, когда кредитная система пребывала во младенчестве и оставалась во многом загадкой, должно счесть блистательным государственным свершением. В те распущенные времена, личная его честность стала ярким образцом. Он стоит куда ближе к великим государственным деятелям нашего времени, нежели к любым своим современникам. Он завершил девятилетнее управление финансами военного времени, когда ему были открыты все возможности самообогащения на спекуляциях и подношениях - не говоря уже о прямой коррупции - без единого нарекания, с личным годовым доходом в, едва ли, тысячу фунтов. В дни, когда генеральный казначей, следуя всего лишь обычаю брать комиссию с сумм, проходивших через его руки, мог нажить огромное состояние, Годольфин вышел из Казначейства беднее, нежели был тогда, когда входил в него. Хотя он любил карты, пари, лошадиные бега, он всегда играл по маленькой, и, на самой вершине власти, соблюдал замечательную экономию. Обещанный королевой Анной пенсион в четыре тысячи фунтов так и не был ему предоставлен. Неизвестно, то ли она не дала его, то ли он не пожелал получать эти деньги. Но по курьёзному стечению обстоятельств, вспомоществование пришло от ближайших родственников. Годольфина уволили 7 августа, а через десять дней скончался его старший брат, оставив ему годовой доход в четыре тысячи фунтов.
Джон и Сара сочли его жизненное устройство личной ответственностью. Их дома были в непременном распоряжении Годольфина. Он провёл добрую часть оставшихся ему двух лет жизни в Холивеле. У него осталась одна главная забота: действуя убеждениями, предотвращать добровольный уход Мальборо с поста главнокомандующего, и, по мере сил, помогать ему, используя влияние на Бойла и иные пути. Он, впрочем, не имел никакой сильной опоры в парламенте. Он передал защиту своей финансовой системы в умелые руки Уолпола, в чьих качествах и большом будущем был безгранично уверен. Его поведение после отставки являет, во всех отношениях, образец добропорядочности и бескорыстной заботы о национальных интересах.
Как могло случиться, что властные возможности партии Вигов, с их решительным большинством в обеих палатах парламента, живейшей активностью в делах ведения войны и в вопросе ганноверского престолонаследования убыли с такими удивительными лёгкостью и быстротой, что вигов отлучили от власти всего через несколько месяцев после процесса Сачвереля? Объяснить такое можно лишь коварной и прекрасно рассчитанной тактикой Харли. В эпизодах, описанных в предыдущих трёх главах, он, по всей видимости, не совершил ни единой ошибки в выборе поводов, в своевременности действий, в ведении дел с королевой, с Тори, с Вигами. Формально, он не был главой торийской партии. Тори, в некотором смысле, видели в нём отступника, пострадавшего от новых своих друзей, и вернувшегося к ним в несколько уценённом виде, пусть и с капиталом бесценного королевского фавора. Они никогда всерьёз не полагались на лидера, воспитанного диссентёром; на человека, заметно свободомыслящего в том, что касалось Церкви Англии; бросившего своё влияние против Билля о Временном Согласии. Более того, новое брожение, поднятое в стране процессом Сачвереля, распространившееся и получившее силу за лето 1710 года, ожесточило даже тех тори, кто прежде покорялись политике, декларируемой Харли. И по мере приближения к власти, тори, собравшиеся около изгнанных из правительства в 1703 и 1704 годах экс-министров Рочестера и Нотингема, постепенно проникались тем чувством, что грядущая победа принадлежит им. Они отдавали должное Харли за то, что он смог обеспечить переход власти влиянием на Абигайль, а через Абигайль - на королеву. Они восхищались его искусством устроителя дел, и признательно похохатывали над его уловками и хитростями. Они с удовольствием пользовались этими ценными услугами. Но они не сознавали того, что именно он задумал обратить их на себе на службу.
Ловкость Харли неизменно проявлялась и в том, как он управлялся с группами людей простоватых, неопытных, но, тем не менее, упорных в притязаниях, заявлявших о себе по мере того, как виги последовательно освобождали разные должностные места. Он успешно поддерживал в ториях то воображаемое впечатление, что работает над умеренным правительством центра, но что такое правительство станет лишь временной структурой; что лобовая атака на Мальборо, Годольфина и Вигов потерпит непременный провал; что он должен разъединить важных вигских министров, если хочет остаться при королеве; и, самое главное, что нельзя допускать действий, пагубных для кредитования войны. А затем - он внушал такие мысли - можно будет предпринять и дальнейшие шаги, дав джентльменам Англии полное удовлетворение. На деле, у него были иные намерения.
Одна и та же сложная схема держала Тори в узде и превосходным образом служила к замешательству Вигов. Союзнические послы, каждый и все вместе, поражались тому, как водят за нос и обманывают этих великих государственных мужей и парламентариев, как их столкнули лбами, как они дегенерировали до состояния толпы, где всякий думает только о себе. Безусловно, виги, с одной стороны боялись королевы, а с другой - всеобщих выборов, и страх их дошёл до крайности. Тем не менее, если бы в любое время первых шести месяцев 1710 года, Мальборо, Годольфин и Виги объединились бы против любой из сделанных в их адрес провокаций, они смогли бы поднять парламентский шторм, перед которым, поневоле, склонилась бы королева Анна. Но искусник Харли ни разу не бросил им такого вызова, который сплотил бы их в едином протесте. Все его атаки шли окольными путями. Первый раз, когда оспаривался вопрос о повышении Хилла, он изолировал Мальборо от коллег. Как всё правительство могло подать в отставку из-за мелкого (в их понимании) дела о назначении бригадира в угоду королеве? Вторая атака пошла на Годольфина. Назначение Шрусбери за спиной Лорда-казначея, фактически премьер-министра, наносило открытый и сокрушительный удар по авторитету Годольфина. Но, как мы знаем, Шрусбери был именно тем человеком, назначение которого не могло отозваться единой оппозицией. Мальборо всегда желал видеть его в правительстве. Он был вигом, выдающимся деятелем Славной Революции. Он был доверенным министром Вильгельма III. Он был знаменит; слыл человеком беспристрастным. Как же могли виги подать в коллективную отставку, противясь приходу столь прославленной персоны в правительство королевы, тем более на должность лорда-камергера, при особой заинтересованности в нём её величества и двора, лишь потому, что это назначение не сопровождалось должным процессом консультаций с Лордом-казначеем? Два удара, причём второй стал принят с повиновением, отрезали двух супер-министров от основного состава правительства и от парламентских сил, повиновавшихся правительству.
Как только политический мир вполне осознал смысл произошедшего, как только все оппозиционные силы, как на фронте, так и в парламенте, распознали поощрительные сигналы, Харли нанёс новый удар по вигской фаланге. И снова мудрый выбор - исключение Сандерленда. Сандерленд, человек раздражающий, неудобный коллега, персона, противная королеве, не стяжал популярности в вигской партии, и, хотя Мальборо никогда не заступался за него, не вошёл бы в правительство, когда не был бы зятем Мальборо. Вместе с тем, к этому времени положение Кабинета стало уже настолько шатким, что его увольнение вызвало куда большие тревоги в Великом Союзе, нежели во внутренней политике Британии. Его падение не только раскололо Хунту, но стало повсюду воспринято, как поражение Мальборо, как знак прекращения его прежней власти над королевой. Увольнение Сандерленда королевской властью, без каких-либо консультаций с ответственными министрами явилось ударом ошеломительным; и когда все его коллеги претерпели его без звука - за исключением Мальборо и Годольфина - все поняли, что ни один из министров-вигов не устоит.
Два месяца между увольнениями Сандерленда и Годольфина, Харли, самым изобретательным образом, крутил всеми вигскими министрами - кроме, должно быть, Орфорда и Уортона. После всего, что они проглотили, им пришлось ограничить надежды лишь участием в умеренной центристской администрации. Каждому дали понять, что место в правительстве зависит от его дальнейшего поведения. Некоторых дурачили надеждой на место главы нового Кабинета. Таким соображением паче прочих тешился Сомерсет. Сомерсу также импонировала мысль оседлать, с благоволения королевы, обе партии имея при себе и военные услуги Мальборо. В двух этих интригах искусно подыгрывала Анна, наставляемая с чёрного хода. При долгих и частых встречах, устраиваемых ею и герцогу Сомерсету, и лорду-председателю Сомерсу, оба проникались осознанием, что каждый может оказаться необходимой заменой при освобождении места Годольфина. Галифакса заблаговременно убедили принять мелкие щедроты от поднимавшейся к власти силы. Герцог Ньюкасл искренне желал двухпартийного правительства и был единственным из всех вигов, кого Харли в действительности собирался оставить. Со временем, его дочь вышла замуж за сына Харли. И Харли с успехом постарался сохранить ему место, никак не позаботившись о других. Только один, как представляется, лорд-канцлер Коупер действовал всё это время нелицемерно и храбро. Он продержался до конца и ушёл с честью.
По ходу июля, предубеждения всех этих персонажей, направляемые умелой рукой, повернулись против Годольфина. Он получил очевидное всем клеймо следующей жертвы. Виги никогда не заботились о нём, и охотно приписали все свои неудачи его неловкостям с королевой. Разве не Вольпоне настаивал на несчастливо окончившемся осуждении Сачвереля? Итак, Харли триумфально нанёс четвёртый удар, и Годольфин бросил разломанный белый жезл в камин. И даже теперь идея правительства на широком основании осталась соблазнительной для оставшихся вигов. Харли тем более удавалось проводить её, что он и сам желал того же. Он, впрочем, понимал, что успех или неуспех в таком начинании зависит от состава будущих Общин.
***
Тем временем, Харли, Шрусбери и Сомерсет, понимая всю важность отношений с Ганновером, но вынужденно промедлив месяц из-за смерти Крессета, остановили, наконец, выбор на лорде Риверсе. Но слухи о том, что Мальборо предполагают сместить, уже циркулировали по Европе. В конце августа, амстердамская Газетт объявила о том, что лорд Риверс едет в Ганновер с предложением к курфюрсту о том, чтобы тот сам занял пост командующего армиями во Фландрии. Новость ужаснула Альянс. Да и сама Хунтилья всё более сомневалась в своей способности действовать без Мальборо. Войне, определённо, предстояло длиться, и они не могли себе позволить остаться без Генерала. Определённо, они не хотели получить и отказа от курфюрста на предложение о командовании. Не зная пока ещё об амстердамском разоблачении, но в тот же самый день,[411] они удалили из инструкций Риверса раздел, касавшийся приглашения курфюрста на командование. Риверса уполномочили действовать по обстановке. Он покинул Лондон в первые дни сентября. Он вёз с собой официальное письмо от королевы, письма от Шрусбери и Рочестера, говорившие в пламенных фразах о дружбе и преданности ганноверскому дому. В Гааге он встретился с Гейнзиусом. Пенсионарий немедленно сообщил Мальборо следующее:
Гейнзиус Мальборо.
13 сентября 1710.
*Должен сообщить вам, что лорд Риверс, побывавший здесь на пути в Ганновер, уверил меня в том, что перемены [в правительстве] никак не изменят общего стремления к заключению мирного договора на приемлемых условиях; затем, на словах, он отмёл ходящие слухи, уверив меня в том, что не уполномочен говорить в Ганновере о командовании армией; всё это принесло мне большое облегчение, так как устраняет и наши, на сей счёт, тревоги, и замешательство курфюрста.[412]
Мальборо совершенно не беспокоила ни миссия Риверса в Ганновер, ни сопутствующие слухи. Что до первого, он не сомневался в прочности своих отношений с курфюрстом; во втором, его никак не смущала возможная перспектива подчинённого положения. Он вполне мог бы согласиться на службу под принцем Георгом Датским в роли начальника штаба; он сам желал того же в 1707 году, и прежде - в 1702-м.
Джон Саре.
21 августа 1710.
... Ты снова говоришь в письмах о горячем желании лорда Сандерленда видеть меня в союзе с курфюрстом. Можешь уверить его, что вместе с его светлостью я добьюсь куда большего, нежели с любым человеком из Англии; а я получил от курфюрста уверения в том, что смогу подчиняться ему безо всяких для меня неудобств. Но последнего не нужно говорить, так как это весьма чувствительно для самого основания плана мистера Харли.[413]
И (4 сентября):
В последних письмах из Гааги сообщают, что со дня на день ожидают лорда Риверса; амстердамская Газетт пишет, что ему поручили предложить курфюрсту Ганновера командование этой армией. Я так желаю добра своей стране, и питаю такое уважение к курфюрсту, что с радостью сделаю всё, что в моих силах, если смогу тем как-то способствовать его успехам, безо всяких мыслей о награде, но лишь в надежде снискать его уважение, а затем наслаждаться покоем, презирая неблагодарную злобу моих врагов.[414]
И снова Годольфину (4 сентября):
Амстердамская Газетт оповестила мир о поручении лорда Риверса для Ганновера. Признаюсь, я желаю, чтобы дело это решилось; тогда я смог бы достойно уйти от своих сегодняшних затруднений. За последнее время я получил так много любезностей от курфюрста Ганновера, что буду счастлив со всеми стараниями, всячески способствовать ему в этом; но, думаю, голландцы и принц Евгений никогда не дадут согласия, как бы ни ратовала за него королева. В этом деле я решил вести себя с такой осторожностью, чтобы курфюрст остался в добром расположении ко мне.
Я, к полному своему удовольствию, расположился в аббатстве св. Андрея; но это место так близко к городу, что, боюсь, когда начнётся атака, шум пальбы из пушек и малого оружия будет тревожить меня... Неизбежность нового парламента побуждает во всех заинтересованных желание вернуться в Англию - если я откажу им, они примут это со враждой; а если соглашусь, то недосчитаюсь на службе многих.[415]
Процитированные приватные письма к жене и лучшему другу, перед которыми было и ненужно и тщетно притворствовать, показывают, что он не стал бы цепляться за командование, если бы ему нашлась любая рациональная замена. Судя по всему, он, вероятно, полагал, что встав в подчинение курфюрсту и служа в соединении с ним, он останется в должной силе и сможет и впредь предупреждать несчастья, угрожавшие теперь плодам всех его трудов и союзническому делу.
Ганноверский двор убеждённо и даже с горячностью поддерживал Мальборо. Они - писал Гораций Уолпол своему брату, военному министру, весьма встревожены последними событиями в Англии; они, опасаясь 54 [Харли], полагают, что пришло время присмотреть за нашими делами и почти готовы к публичной поддержке 89 [Вигов]. И снова (18 августа): Думаю, 39 [Мальборо] должен расстараться в любезностях со здешним двором, чем, опасаюсь, немного пренебрегал до сих пор, и тогда он найдёт здесь внимание и доверие: я убеждён в этом.[416]
Если будущий король Георг I и питал какие-то неудовольствия к Мальборо после кампании Уденарде, их прошлые трения никак не сказались в том кризисе. Престарелая курфюрстина и её сын решили отправить в Лондон специального посланника, чтобы тот проследил за соблюдением их интересов и дал отчёт о новых министрах. Послом стал Ботмар, доверенный человек, использовавший представившиеся ему возможности с таким успехом, что упрочил - или разрушил - политические карьеры ряда британских министров на двадцать последовавших лет грядущего правления короля Георга I. Но до отъезда Ботмара в, собственно, Англию, посланника нужно было ознакомить со взглядами Мальборо, так, чтобы он вполне проникся мнением герцога. Отсюда решили, что Ботмару необходимо остановиться по пути в ставке Мальборо, и пробыть там не менее трёх недель. Устроить это поручили Робетону: он, на протяжении десяти лет, оставался доверенным секретарём курфюрста и вёл доверительную переписку с Мальборо.[417]
Курфюрст, отправив посланца кружной дорогой, написал Мальборо о главном (8 сентября): Надеюсь, ничто не сможет склонить королеву к отстранению от командования её армиями генерала, покрывшего себя такой громкой славой, стяжавшего такие замечательные успехи, и в чьих руках, я, к своему удовольствию, хотел бы видеть дело и впредь.[418]
Риверс прибыл в Ганновер 18 сентября, и нашёл вежливый приём. После представления писем и устного повторения содержавшихся в них уверений, он предложил ганноверскому первому министру, графу Бернсдорфу, вариант возможного ответа курфюрста королеве Анне: Сочту за величайшее счастье, если сумею показать на деле всё своё рвение к службе её величества; и почту за особую благосклонность, если её величество предложит мне занять такое положение, где я смогу быть ей полезен. Разумеется, эти лукавые слова позволили бы британскому правительству предложить курфюрсту командование без определённого обязательства об отставке Мальборо, без риска получить прямой отказ от наследника британского трона. Ганноверский двор загодя получил исчерпывающие сведения о миссии Риверса, и курфюрст успел приготовить ответ на приглашение стать главнокомандующим. Он уже принял решение, и ответом стал аргументированный отказ. Его светлость курфюрст полагается на справедливое суждение её величества - при том, что все и всегда видели в ней пылкую преданность к общему делу в следующем вопросе: не сочтёт ли она за лучшее оставить завершение войны тому командующему, кто действовал доселе с таким славным успехом, и заслужил доверие союзников её величества.[419]
Но дипломатия Хунтильи вовремя предотвратила предъявление такой отповеди. Курфюрст отверг предложенные Риверсом термины, и ответил королеве одними лишь благодарностями в официальном письме. Риверса сочли посланцем, не привёзшим курфюрсту ни предложения принять командование, ни приглашения посетить Англию; и с ним обошлись с некоторой холодностью. Его возражения на уже решённый визит Ботмара к Мальборо и в Лондон проигнорировали; ему оказали любезности при отъезде, но обошлись без обыкновенного в таких случаях подарка.[420] За пустые слова ему заплатили пустыми словами.
На рассудительность Мальборо никак не повлияли выказанные к нему в те дни фавор и уверения ганноверского двора. Он видел, что истинный интерес курфюрста состоит не в союзе с какой-то одной партией, но в том, чтобы его обхаживали обе. Его письмо Саре от 13 сентября, хотя и подпорчено одной горькой фразой, столь же глубоко и проницательно как любой документ его пера.
Джон Саре.
13 сентября 1710.
Думаю, ты вполне осознаёшь то, что королева уже решила выдворить тебя, отложив исполнение до моего возвращения. Но если появиться какая-то претензия [повод], они сделают это и раньше, поскольку им не терпится нанести удар. Королева столь же желает и спешит избавиться от тебя, как, должно быть, и мистер Харли, и миссис Мешем. Я никак не могу оправдать поведения герцога Шрусбери, если говорить в целом, но попомни часто повторяемые слова леди Питерборо я говорил тебе о них - его обманут так же, как и герцога Сомерсета; потому что реальной властью сегодня располагают только миссис Мешем и мистер Харли. Я считаю, что все рассудочные резоны лишь самообман; никто не может рассчитывать на благоразумие, имея дело с миссис Мешем и мистером Харли; так что и тебе, и мне нужно, чтобы не быть обманутыми, твёрдо помнить одну-единственную истину: всё, что только сможет принести нам вред обязательно будет предпринято.
По моему мнению, король Франции решил не помышлять о мире, пока не увидит, как переменится в эту зиму поведение Англии. Ты не должна обманываться мыслью о том, что курфюрст Ганновера способен на некоторые смелые действия. Думаю, он будет выказывать ко мне пиетет; но в то же время постарается по возможности не вмешиваться в дела Англии, в чём я не могу его винить, поскольку с такими подлыми людьми не стоит иметь никаких дел.
Я по-прежнему считаю, что ты должна сидеть тихо, и это лучшее, что ты можешь сделать, так как при таком поведении у них не будет повода дурно обойтись с тобой до моего возвращения.[421]
Контроль, взятый Харли над Казначейством, предоставил ему немедленный способ для самого чувствительного удара по Мальборо. До сих пор, по изначальному приказу королевы, Бленхеймский дворец строился, и работы шли планомерно, шаг за шагом. Анна сама выбрала архитектора, и лично интересовалась проектом. Она, достоверно, держала у себя модель, сделанную и установленную в Кенсингтонском дворце. Как следует из незыблемого закона мироздания, реальные затраты далеко превзошли составленную архитектором предварительную смету в 100 000 фунтов. К июню 1710 потратили уже 134 000, а работы дошли едва ли до половины. Постоянные выплаты из Казначейства стали раздражать парламент. Тему золотоносного Бленхейма постоянно муссировали тори в Общинах, будучи в оппозиции. Теперь они получили власть. Новая администрация Казначейства приостановила платежи одним из первых своих актов. Ловушку заложили с таким искусством, что в неё, в конце концов, и до некоторой степени попались привычно осторожные в денежных вопросах Джон и Сара.[422] Ванбург, по наущению, написал Саре, распространяясь о вреде и потерях при перерыве в работах, и искусительно выпрашивал письмо с обещанием о том, что как бы то ни случилось, рабочие не пострадают. Одновременно, рабочих и мелких подрядчиков побуждали требовать от Мальборо погашения текущей задолженности по выставленным счетам и оплате труда. Они, конечно же, оказались в горестных обстоятельствах.[423] Но если бы сам Мальборо, либо его супруга, взяли бы на себя хоть малую толику такой ответственности, на них бы перевалили бы всю оставшуюся ношу. Но ни он, ни она не позволили себе встать на этот путь. Я не вняла ему написала Сара на письме Ванбурга и остановила работы в 1710, вплоть до перевода казенных денег. Дозвольте им самим беречь их груду камней - сказал Годольфин.[424]
Мальборо настоятельно просил жену воздерживаться от любых распоряжений строителям, которые могли бы быть приняты за вмешательство. По моему мнению писал он ты и я должны со всем тщанием отстраняться от строительства в Вудстоке, удерживая его в ведении чиновников королевы И лучший для этого способ - не давать никаких распоряжений, но дозволить казначейским распоряжаться так, как им будет угодно, даже если всё и встанет из-за этого. Даже решение Сары об остановке работ и увольнении рабочих показалось ему неосторожным.
Ни ты, ни я никоим образом не станем распорядителями денег королевы... Тебе известно моё мнение: ни ты, ни я, никто из наших друзей не должен вмешиваться в их денежные дела, но оставить их чиновникам королевы, для которых такие дела - непременная обязанность. Она госпожа своих собственных средств, и, соответственно, того срока, в какой будет закончен дом. Когда лорд Годольфин был на службе, и королева благоволила мне, я стремился скорее завершить работы; но при том, что происходит сейчас, я дошёл до полного равнодушия. При настоящих обстоятельствах, не знаю, будет ли мне приятно жить в стране, где у меня так немного друзей.[425]
Мальборо питал к своему величественному дому странные чувства. Сара считала их его великой слабостью. Определённо, здесь он открывает нам потаённые мысли об увековечивании своей жизни. Он, несомненно, хотел посмертной славы, чтобы оставить потомкам доброе имя, после того, как уйдёт; чтобы многие поколения помнили о нём - в те годы это стало сильнейшим его желанием. В его возрасте, он не мог надеяться на долгую жизнь в приятностях Бленхейма. Даже комфортная жизнь в Холивеле стала возможна для него лишь через несколько лет. Бленхейм был для него не обиталищем, но монументом, и он очень желал получить его именно в таком качестве. Отсюда неимоверная толщина стен и массы каменной кладки, так понравившиеся Мальборо в плане Ванбурга: возможно, что и сам он давал советы архитектору. Как фараоны, строившие пирамиды, так и он желали оставить после себя прочный монумент, способный выстоять - пусть даже как руина на тысячи лет. Сам он предпочитал не говорить о достижениях своей жизни, никому не хвалясь, ни перед кем не объясняясь в своих делах. Его ответом стал этот замечательный дом.
Подобное настроение характерно для династов во все времена; философы думают иначе. Можно оставить память далёким потомкам городя камень на камень, врезая в камни глубокие письмена. Но слава не даётся легко. Дворец Бленхейм дорого обошёлся Мальборо. Он ослабил его позиции перед недружественными министрами. Он обратил на него высмеивания и злобу. Ответственность за расходы на строительство стала оружием против него. В дальнейшие годы его вынудили вовлечься в безуспешные тяжбы с государством. В своём завещании ему пришлось выделить 50 000 фунтов на завершение дворца, чтобы не оставлять его в небрежении. В самом деле, строительство Бленхейма не прибавило ничего к его славе, но отняло много от его удачи. Но Бленхейм стоит; и если бы Мальборо навестил сегодня мир земной, он, верно, решил бы, что дом отвечает своему назначению.
Потерявшие всякое достоинство, ставшие толпой виги, надеялись лишь на то, что роспуска парламента не случится. До самого конца они тешили себя мыслью, что их не вынудят идти на выборы. Возможно, само их опасение стало для оппонентов убедительным поводом к действию. Харли с самого начала отлично понимал, что не сумеет ничего без роспуска, и, разумеется, осознавал, что встал на опасный путь. В течение лета, вигский парламент никак не управлял событиями. Они ушли на каникулы в мае, и им не суждено было собраться снова - Харли никак не мог допустить такого. В те времена, парламенты были опасным орудием, а Общины редкий в предшествующей истории случай - имели на руках более чем основательные причины для претензий к Короне. Итак, каникулы необходимо было длить - вплоть до роспуска: у Харли не было иного выбора. Примечательно, что он сумел убедить вигских министров, ставших теперь его коллегами, в том, что вопрос с парламентом пока не решён. Затем, в должный момент, когда никто уже не мог сопротивляться, он нанёс последний удар. У Сомерсета открылись глаза: он понял, что его дурачили - и что он получил по заслугам. Пелена иллюзий спала и с глаз Сомерса. Ньюкасл уже некоторое время назад счёл за лучшее отъехать из страны. Галифакс дошёл до такой беспомощности, что к нему испытывали даже род презрения. Старый адмирал, Орфорд, и острослов-вольнодумец Уортон вполне созрели для заклания. Всё это происходило за спиной парламента, по советам, подаваемым королеве человеком, сообщавшимся с монархиней через камеристку и не имевшим никаких законных прав советовать суверену.
Увольнение Годольфина стало необходимой прелюдией перед сменой лордов-наместников к выгоде нового правительства на выборах. 5/16 сентября Рочестер заместил Годольфина в Корнуолле. Вигского герцога Болтона сместили в трёх наместничествах, два из которых отошли герцогу Бофору, пламенному тори. Генерал Уэбб, храбрый якобит, герой Винендале, стал наместником острова Уайт. Подобные изменения прошли повсюду и возымели большое значение. Контролёрами парламентских выборов в значительном числе графств стали теперь новые шерифы. И всё же, канун борьбы отозвался в вигских лидерах возрождением надежды.
Вечный оптимист Сандерленд писал Мальборо (10 августа): По всем донесениям из графств, выборы, похоже, принесут хороший результат.[426] Биржа упала настолько - писал Годольфин Сифилду, шотландскому пэру (10 августа) - и наши люди страдают так тяжко, что происходящее начало вызывать в них гнев... Я очень надеюсь, что здесь мы получим хороший парламент[427] Мальборо мало трогал этот боевой задор. Он писал Саре (11 августа): Что до слов герцога Шрусбери о том, что он знает путь домой, он тешится самообманом; ведь разорённые люди могут рассвирепеть.[428] Он дал точные указания о возвращении Кадогану места от Вудстока,[429] но не питал иллюзий насчёт общего результата. Он предупредил Сару (18 августа): Моя разведка не оставляет сомнений в том, что парламент обновится, и ты не должна обманывать себя, но приготовиться ко всем неприятностям для тебя лично; И ты и я должны ожидать всяких проявлений жестокости.[430] И, (15 августа): Королева скорее рискнёт Англией, чем оставит тебя в покое. У неё сейчас одно негодование: против тебя, меня, Лорда-казначея, наших детей. Бог знает, как мало я заслужил всё это, и да свершится воля его.[431] И Гейнзиусу (8 сентября), *То, что у нас будет новый парл. столь несомненно, что все офицеры, желающие избираться, испросили у меня отпуска для отъезда в Англию, в свои избирательные округа... Всё руководство Банка, по уверениям моего лорда Годольфина, обещает ему обеспечивать средства для содержания армии в течение этой кампании.[432] Он, очевидно, получил в распоряжение новый источник секретной информации.
Мальборо Годольфину.
16 августа 1710.
... По моим сведениям мистер Харли, в своих разговорах, не стесняется никакими приличиями, когда речь заходит обо мне, откуда ясно, что королева вопреки тому, о чём упоминалось в прошлом письме ко мне - не намерена мирить меня с мистером Харли... Когда я увижусь с вами, вы узнаете подробности о моём источнике таких сведений... Прошу вас не передавать эти слова никому; пусть, полагаю, я смог бы стяжать славу спасителя королевы, но она не должна ничего знать об этом; ведь она, естественно, будет очень словоохотлива с мистером Харли и миссис Мешем, и те, на будущее, распорядятся так, чтобы я ничего не знал - а теперь я знаю обо всём, что происходит.
Наши экстравагантности в Англии настолько воодушевили французов, что они принимают такие меры, будто война только началась; но наши новые министры непременно и жестоко обманутся; так как чем сильнее они будут стремиться к скорейшему заключению мира, тем меньше у них будет возможностей заключить его.[433]
И (30 августа), Надеюсь, и рассчитываю на ваше достаточно хорошее мнение обо мне, и если так, поверьте: после этой кампании мы всё же сможем снискать для себя несколько лет жизни в лучшем спокойствии, вопреки тому, что уготовано нам этими новыми вероломцами.[434]
К влиянию королевы и двора на выборы через новых лордов-наместников и торийских шерифов добавил и явившийся, деятельный слой электората. Организованный переезд доктора Сачвереля из Лондона к роскошной жизни в Шропшире, сопровождался шумными и громкими чествованиями героя. Дело спорилось. Торийская партия не покладая рук устраивала бурные демонстрации в каждом городе и деревне на его пути. Знать, джентри, клир нашли, что за ними следуют массы простых людей. Они не подавали голосов, но в своё буйном энтузиазме распространяли замечательное воодушевление. Доктора приветствовали толпы. По обочинам, вдоль изгородей, выстраивались ликующие пейзане; на колокольнях горели факелы, и поднимались флаги. Карету Сачвереля эскортировали охотники на лис и йомены. Мэры принимали его с почётом. Его передавали из объятия в объятие. Поднялись возбуждение и всякие страсти. Казалось, в страну вернулось настроение времён реставрации.
К концу сентября, воодушевлённая королева, окончательно отдалась под политическое управление Харли. В несколько дней она прекратила все льстивости, отпускавшиеся прежде Сомерсу. Лорд-президент понял, что обманут и обманут не незаслуженно. 19-го, под явным давлением, он подал в отставку, с ним и герцог Девонширский председатель суда пэров и Бойл, госсекретарь. На следующий день, офисы трёх этих безнадёжных мечтателей были замещены графом Рочестером, герцогом Бекингемом и Генри Сент-Джоном последний стал госсекретарём; совет принял присягу у новых министров. И как только эта церемония завершилась, королева объявила, что решила распустить парламент. Она приказала прочесть черновик соответствующей прокламации. Лорд-канцлер, Коупер, поднялся с протестом. Орфорд, лорд верховный адмирал и Уортон, наместник в Ирландии, оба ветераны Хунты, приготовились поддержать его. Но Коупер не успел даже начать речи, как королева встала, и удалилось; тем самым, заседание пришло к концу. Уортон и Орфорд послали прошения об отставке в полдень. Их прошения стали немедленно приняты. В Ирландию, на место Уортона, назначили герцога Ормонда, Адмиралтейство перешло под временную администрацию Тори. 22-го прокламацию напечатали и королева приказала лорду-канцлеру приложить к ней Большую печать. Коупер отказался. В прокламации говорилось, что королевский совет дал согласие: он знал, что это не так совет не смог даже и приступить к обсуждению. Тем самым, он не мог приложить печати. Вместо этого, Коупер отослал печать королеве, что было равносильно уходу с поста. Никто из вигских министров не вышел из этого дела столь же славно, как Коупер. Харли отчаянно искал преемника. Королева, тем временем, отказалась принимать печать; последовала трагикомедия: печать посылали туда и сюда. Дневник Коупера сохранил, к его чести, эту историю:
22 сентября.
Она отчаянно сопротивлялась, возвращая её мне по меньшей мере 5 раз вслед за тем, как я отказывался от неё, & наконец, не пожелав брать её, приказала мне удерживать её, добавив: Прошу об одолжении, если вправе использовать это слово: на что я снова отослал печать Причина такой назойливости, думаю, крылась в новых мин., неготовых назвать преемн. способного к должному ведению дел: наконец, к своему неудовольствию, я вернулся домой с печатью. На следующий день я вручил печать, стоя на коленях, и К. приняла её.[435]
Офис лорда-канцлера, так же как и Казначейство, и Адмиралтейство передали временной администрации. А так как временные управляющие никак не могли утвердить того, что произошло до их назначения, пришлось выпустить вторую прокламацию, включив туда первую. Имперский посол с полным основанием заметил: Всякий удивляется, сравнивая уволенных замечательных людей с теми, кто пришли им на смену. Всё пришло в столь конфузное и неустойчивое состояние, что теперь здесь совсем другое положение дел[436]
Но на командные высоты пришла и одна персона выдающихся качеств, возвысившаяся над толпою, как он сам скажет о себе Сент-Джон.
С души мистера Сент-Джона спадёт камень писал Стратфорд Эдварду Харли (17 августа); он получит давно вожделенный пост. Молю Бога о том, чтобы он сообразовывался со своим новым положением - государственному секретарю не дозволены те вольности, какие, судя по всему, этот же человек считал для себя приемлемыми в бытность военным министром.[437]
Автор - профессор колледжа торийских убеждений - часто посещал бедную безутешную супругу Сент-Джона в Беркшире и нашёл свои надежды тщетными. Я нашёл здесь - так написал он снова, в 1711 году, - одни скорбь и беспорядок. Этот непутёвый джентльмен куда более впрочем, возможно ли более? - беспорядочен в семейных делах, нежели в государственных.[438]
Назначение пожилого, хворого Рочестера, дядюшки королевы, лордом-председателем совета, ясно показало, какие партийные тенденции водят пришедшей администрацией. Рочестер оставался вне офиса с 1703 года. Он тщился удержать Англию от больших военных предприятий на Континенте. Если стране приходится воевать, пусть война идёт на океанах; и так она сможет завоевать обширный Новый Свет. Мир и изоляция допустимы; но если иначе невозможно, на худой конец, - война вполсилы; так Рочестер понимал политику и стратегию. Вдобавок, он представлял крайние силы церкви Англии. Никто, кроме Рочестера не смог бы отвечать за торийский парламент. Но он был человеком строжайших принципов. Он никогда не ужился бы с вигами; он ненавидел их, как республиканцев, атеистов, как поджигателей войны жиреющих от войны, как друзей диссентёров. Он предупредил королеву о том, что та должна иметь безупречно партийное правительство, безо всякой бессмыслицы вроде временно присутствующих вигов или внепартийных умеренных, пусть и знаменитостей. И все, разумеется, ждали результата выборов. Парламент распустили 30 сентября.
К тому времени Мальборо упрочил дружбу с графом Стейром: человеком примечательных способностей - впоследствии, при Георге I он стал наилучшим из всех послов Британии, когда-либо работавших в Париже. Но тогда он служил под Мальборо, и герцог стал использовать его как доверенного агента, когда сам отсутствовал в Лондоне.
Стейр Мальборо.
Лондон, 22 сентября 1710.
*Ваша светлость узнаете о переменах, предшествовавших роспуску парламента и дальнейших: роспуск случился вчера, без единого слова со стороны Совета, так как королева поднялась с места сразу же после зачтения прокламации. В тот же день королева отвергла отставку моего лорда канцлера, но не верится, что его удастся убедить к продолжению службы. Лорд Орфорд сложил полномочия этим утром...
С утра я виделся с лордом Пулетом, он объявил себя верным вашим слугой, с пылом говорил о великой к вам привязанности. Ваше появление здесь до начала заседаний парламента очень желательно, вы внесли бы успокоение в происходящее. Задержка с роспуском парламента стала большой неприятностью для новой партии. Виги воспрянули, объединились, нашли в себе мужество.[439]
Вплоть до увольнения Годольфина, Сомерсет действовал заодно с Харли и Шрусбери. Но когда он вполне осознал всю меру влияния Харли на королеву, глаза его - пусть и застланные тщеславием - открылись. Он воображал себя главой министерства, составленного из обеих партий, главным фаворитом королевы; политиком, почитаемым за честность, пользующимся доверием всей нации: теперь эта замечательная перспектива исчезла с обескураживающей быстротой. Сомерсет прозрел и увидел, что слабость и смятение вигов - при том, что причиной такого их состояния во многом стал он сам - вполне могут закончиться избранием торийского парламента. А такой парламент вряд ли примет его, как лидера. Итак, он решил противостоять роспуску, но в этом потерпел поражение. Он сыграл свою роль; он более не был полезен. Когда объявили роспуск, ярость его не знала границ. Не подав в отставку с поста шталмейстера, он собрал в своём доме бывших министров-вигов, и объявил, что намерен драться на выборах рука об руку с ними. Он сделает всё, что в его силах, заявил Сомерсет, чтобы преградить путь в Палату по возможности большему числу тори и якобитов. В сложившихся обстоятельствах, всякая помощь была нелишней, стали забыты даже и совсем свежие свары. Сомерсет удалился во гневе в Петуорт[440] где бросился в электоральный бой против Харли, в то время, как его герцогиня доблестно, но тщетно, оспаривала фавор королевы у Абигайль.
Но Харли повёл предвыборную борьбу так же искусно, как вёл интриги. Сачверель проехал по тем самым графствам, где Сомерсет считал своё влияние преобладающим. И Сомерсет столкнулся со злой оппозицией, возглашавшей, что он против доктора, и кандидаты его падали, словно вышибленные из игры кегли. Его недолговечное могущество закончилось. Он стал одной из главных причин краха своей партии. И это не принесло ему никакой выгоды. Всё, что он натворил, отдало во власть ториям и его партию, и его самого. Тем не менее, королева питала такие чувства к герцогине Сомерсетской и, в некоторой степени, к нему самому, что его не уволили; да и Харли не считал верным применять к нему какие-то крайние меры. Он и его жена продержались дальнейшие полтора года на прежних местах, понося и злословя в адрес новых коллег с той же озлобленностью, с какой поносили прежних.
Накал выборных страстей превзошёл всё, что страна видела с дней Карла II. Старики, разумеется, полагали, что вернулись зверства гражданской войны. По тому, что вы говорите - писал Годольфин Сифилду (12 октября) - и как видим мы сами, на этих выборах стоит ожидать любого надругательства над законом, но для меня великая загадка, как кто-то может рассчитывать на то, что подобные дела надолго сойдут им с рук в нашей стране при наших установлениях.[441] Никогда ещё не было такой откровенной ярости - докладывал Крагс Мальборо (13 октября) какую выказывает теперь народ Англии к вигам, с какой выступает за Высокую церковь. Голосовавших за мистера Стенхопа в Вестминстере провалили, сэр Ричард Онслоу проиграл в Суррее, и, думаю, они получат в парламенте перевес в два к одному над нами.[442] Мы дерёмся писал Дефо не только дубинами, как в Марлоу Уайтчёрч etc., но саблями и бочарными клёпками в Ковентри, камнями и обломками кирпичей в иных местах. Даже наша гражданская война не сопровождалась всплесками ярости, явленными в эти дни.[443] В великом множестве округов говорит Питер Уэнтворт лорду Реби нонконформисты голосуют за Тори, предположительно после обещаний мистера Харли их пасторам о том, что парламент не предпримет ничего против них, и все их вольности останутся в неприкосновенности.[444]
Соперничество в Вудстоке усугубилось тем, что из-за прекращения правительством финансирования и остановки Сарой строительства Бленхейма, все мастеровые и разнорабочие получили увольнение без расчёта. Это огорчило окрестное население. Агент по недвижимости Мальборо, некоторый Траверс, утешил этих несчастных, распределив между ними триста фунтов в счёт того, что задолжало им Казначейство, и оба кандидата Мальборо отстояли свои места с ничтожным перевесом в голосах фригольдеров, составлявших электорат этого округа с двойным представительством.[445]
Торийская партия, объединённая и воодушевлённая, убедительно доказывала, что собрала сильнейшую часть нации, как задолго до того понимал Мальборо. В Вестминстере, при проявлениях бесчинств, отсутствовавший на месте генерал Стенхоп он не приехал с испанского фронта потерпел поражение от торийского генерала Уэбба. Ньюкасл и все умеренные виги вырвали победу. Но вширь и вглубь Англии партия Вигов терпела поражение. Епископа Бёрнета запугали толпы высокоцерковников. Сэра Герберта Хиткота, директора Банка Англии, представителя презренных финансовых воротил, оскорбляли на улицах. Все кандидаты Уортона провалились в Бакингемшире.[446] В Шотландии, где на Харли работали Гамильтон и Мар, виги добавляли к страхам перед папизмом и Претендентом опасность, нависшую над пресвитерианством. Тори редко вступали в открытый спор, но за кулисами говорили о том, что пришёл последний момент, когда можно ещё действенно помочь королю, и, восстановив его, распустить Унию.[447]
Двести семьдесят коммонеров потеряли места. В новом парламенте, виги не составили и трети Общин. Общество получило несомненное доказательство того, что у вигов нет поддержки. Когда это выяснилось, биржа упала на 30%, и Банк отказался учитывать все иностранные векселя.[448]
Так, королевской властью, и, как теперь выяснилось, волею избирателей, прекратила существование прославленная администрация Мальборо и Годольфина, приведшая, за восемь предшествующих лет, лигу европейских наций к победе над непомерной силой Франции; правительство, объединившее Британские острова в единую страну; поднявшее Великобританию от безнадёжности и слабости в зенит мировых дел. Старый Казначей удалился в Ньюмаркет. Мальборо, опутанный войной, повенчанный с армией, упрошенный союзниками, остался на боевом посту, словно усталый, потрёпанный медведь, прикованный к столбу цепью. А Континент, долго выезжавший на мощи влиятельного порыва островной державы, не разбираясь в причинах её воодушевления и волшебной силы, топтался теперь на месте пред тем, что казалось распадом без смысла, результатом интриг в опочивальне.
Королева Анна, пережив сильное нервное напряжение схватки, отгремевшей вокруг неё, и, возможно, от укоров собственной совести; памятуя, что главной причиной её волнений стали её же волевые решения, уехала в Хемптон Корт, чтобы восстановить силы и душевное равновесие. По всему, она испытывала огромное облегчение и полное удовлетворение от результата употреблённых усилий. И если говорить о монархах, она не была одинока в своём удовольствии. Людовик XIV прекрасно понял, что в самый последний момент спасся от полного краха. Когда он узнал, что королева распустила парламент, он послал за Меснаже, своим бывшим послом в Гааге, чтобы зачитать ему новости. Я не способен - писал Меснаже,
... описать, с каким восторгом король читал эту часть [именно] о роспуске парламента. Отлично - сказал король - раз господин Харли сделал это, я должен сказать, что он ловкий человек, и что он знает, как добиться задуманного; Меснаже - добавил король, повернувшись ко мне - время вам ехать в Англию; я некоторое время не мог вставить ни слова, король так переживал эту новость, и говорил так быстро; иногда со мной, иногда сам с собой, и когда я собрался говорить, король попросил меня зайти через час, так что я ушёл, а король направился в другие комнаты. Потом я понял, что его величество пошёл в покои мадам де Ментенон, чтобы ознакомить и её с полученными известиями и, возможно, посоветоваться о дальнейших мерах в столь требовательных обстоятельствах.[449]
Мальборо верно и с самого начала измерил умом весь дальнейший ход событий. Отдашись в распоряжение Годольфина и вигов, он исполнял их разнообразные запросы. Время от времени, он писал королеве или Шрусбери. Но он ни на секунду не впадал в самообман. Уже с лета 1709, он понял, что Абигайль сместила Сару с положения королевской фаворитки, и знал, что если не предпринять каких-то экстраординарных шагов, его система обречена. Когда королеву спровоцировали на повышение Хилла, он счёл это точкой опоры - пусть в определённом смысле и неудовлетворительной - для решительного выпада. Если бы Годольфин и виги пошли за ним, когда он покинул Кабинет, и удалился в Виндзор, королеве, по всем вероятиям, пришлось бы переменить принятый курс. Парламент заседал, кампания должна была вот-вот начаться, правительство стояло твёрдо. Они получили шанс поставить вопрос ребром - шанс, никогда уже не вернувшийся. По мнению Мальборо, в парламентском адресе, направленном против Абигайль, не было необходимости: ни он, ни Сара, не одобряли такого выпада. Но давление всем правительством на Анну с целью вынудить её к выбору между ответственными министрами и закулисными советчиками стало бы, с полной почти уверенностью, неодолимым. Тогда Абигайль удалили бы от двора, а Харли предстал бы пред вигским большинством в обеих палатах.
Но вышло так, что министры пострадали от наихудшего выбора между двумя курсами. Королева преисполнилась страха и ненависти при слухах о парламентском адресе, целящем в её обожаемую Абигайль. Когда угроза оказалась необоснованной, её страхи прошли, но ненависть осталась. Ничто из произошедшего до сих пор не уязвило её столь же глубоко. Все её свары и сцены с Сарой, вся их бесконечная переписка, всё политическое напряжение, сопутствовавшее увольнению Харли в 1708, с дальнейшим навязыванием ей лордов Хунты - всё это отошло на задний план. Приписанная Общинам попытка покушения на Абигайль, и на неё саму, защитницу Абигайль, стала, по мнению королевы, смертельным оскорблением. Постоянно, во всём затянувшемся надолго кризисе, всплывает злоба, родившаяся в этом эпизоде, ожесточившая королеву против её же министров, рвущая последние ниточки личных связей Анны с Мальборо. Именно этот эпизод позволил в дальнейшем Сомерсету неделю за неделей нашептывать ей рассказы о вопиющем замысле отстранения от неё личной подруги и прислужницы. С какой лёгкостью Харли удавалось теперь тревожить её фантазиями об отчаянной амбиции Мальборо! Её дед умер на эшафоте; её отец умер в изгнании. Мальборо, во главе армий и Великого Союза, был куда сильнее Кромвеля перед тем, как последний стал Лордом-протектором. Смещение Анны с трона в угоду противному ей курфюрсту, республика вигов, диктатура Мальборо, стали страшилками, подогревавшими её гнев и её тревогу. И, с другой стороны, какие благостные перспективы разворачивали перед ней не только Харли, но и неосведомлённый Сомерсет, и возможно, Сомерс! Всевластный подданный низвергнут; в стране установлено внепартийной правительство по её собственному выбору; королевская прерогатива восстановлена - вполне и на новом основании. Что ж, она, несомненно, мечтала быть истинной королевой.
Вы можете смело объявлять всем и каждому - объявил Сент-Джон, новоназначенный государственный секретарь - о том, что мы поддержим кредит, будем вести войну, упрочим Конфедерацию, и останемся незыблемыми приверженцами тех принципов, в которых обязались. Наши друзья и враги в равной степени выучат урок: как бы мы ни расходились в чисто внутренних делах, мы едины в том, что касается благоденствия Европы - сейчас и в будущем.[450]
Новые министры, прикрываясь подобными словами, решительными и уверяющими, намеревались искать путей к заключению мира. Но ещё до обретения власти, они, хотя и с большой неохотой, осознали - война затянется ещё на некоторое время, и мир теперь дальше, нежели было до их вмешательства. И оказавшись в таких обстоятельствах, они сочли за благо обвинять союзников во многих и самоочевидных отступлениях от договорных обязательств. Они объявили о том, что Англия будет воевать даже и с лучшей решимостью, нежели при прежней администрации. Тем более необходимо, чтобы её союзники исполняли свои обязательства с безупречностью, чего бы это им не стоило. Давление на всех союзников с требованиями точного следования тем обязательствам, под какими они подписались в договорах - откровенно писал Харли - снищет в Англии самую широкую популярность. Очень много жалоб на то, что мы церемонимся с ними, и неустанное принуждение союзников к буквальному исполнению долга станет самым многообещающим путём к миру.[451]
Определённо, это была наилучшая политика для тех, кого не очень заботило о какого рода мире идёт речь. И всё же, жалобы Англии на союзников, в особенности на Австрию, имели более чем достаточно оснований; соратников, по мнению нового правительства, нужно было несколько взбодрить. Англия давно уже ушла от прежнего положения, когда сама умоляла их - теперь они следовали за нею. Изменение правительства, так отрицательно сказавшееся на мощи союзников, окончательно установило новое положение вещей: теперь уже союзники умоляли Англию не покидать их. Сент-Джон в особенности заботился о том, чтобы понукать Империю. Он всегда с враждебностью относился к Австрии, он говорил с Веной грубым языком. Он счёл, что уместнее донимать союзников, нежели неприятеля.
Повинуясь общему призыву и насущной необходимости, Мальборо остался при командовании под новой администрацией. Он получил все доказательства их ненависти - и к нему самому, и к делу, за которое он стоял; в то же самое время, они боялись его и нуждались в нём. Он вёл осады Эра и Сен-Венана, в ожидании их приказаний. В начале, они повели себя очень грубо. Сент-Джон в особенности искал полного удовлетворения, демонстрируя свою власть над великим человеком, благодетельствовавшим ему при первых служебных шагах, предложившим свою дружбу; над тем, кто помог ему выпутаться из долгов, и, несомненно, принимал едва ли ни как собственного сына. В тот период, все письма Сент-Джона, где говорится о Мальборо, исполнены пренебрежения и даже язвительности. Он одновременно желал и покровительствовать ему и чувствительно показать всю унизительность нового положения. Мы увидим, как спустя несколько месяцев, оказавшись под политическим давлением, он переменил тон на льстивый, и стал предлагать Мальборо неискреннюю дружбу, словно бы снова вернулся в славные дни бленхеймской кампании.
Впрочем, новое министерство выказывало в отношении своего полководца поведение двусмысленное и противоречивое. Они с радостью задвинули бы Мальборо, поставив на его место курфюрста, Георга Людвига; но этого сделать не удалось. Они понимали, как опасно увольнять Мальборо, пока ему не нашлось заместителя, какого приняли бы и англичане, и союзники. С другой стороны, они хотели согнуть его, сломать его, поставить его под своё ярмо. Они поощряли враждебную ему группу его же полковников и генералов. Они трудились над тем, чтобы армия знала: он уже не имеет политической власти. Они отняли у него всякое право на повышение в званиях. Они учредили в Лондоне комиссию под руководством политического оппонента и давнего соперника Мальборо - герцога Ормонда - для тщательной проверки и дальнейших решений по всем представлениям на продвижение офицеров. Они уволили или убрали со всех особых назначений его самых доверенных и опытных бригадиров и перспективных офицеров. Они назначили на их места тех, кто был лично не расположен к нему, или враждебен ему в армии; либо тех, кто нападали на него в парламенте. Если они видели кого-то, пользующегося особым его доверием, они убирали такого человека. Если обнаруживался персонаж, в особенности отвратительный ему, они старались продвинуть его так, чтобы он оказался возможно ближе к главнокомандующему. Более того, они ставили в себе заслугу подобные передвижки, используя как предлог то, что Мальборо, желая низвергнуть Престол и Конституцию, развёл в армии фаворитизм. И насаждённый им фаворитизм, намекали они, вверг в опасность и саму королеву. Помимо прочего, брат и муж Абигайль, бригадиры Хилл и Мешем, поймали этот ветер в свои паруса.
Новые правители рассчитывали на то, что если Мальборо будет терпеть такое обращение, его авторитет в армии пострадает непоправимо. Если, иначе, он посчитает обстановку нетерпимой, он уйдёт добровольно. И они знали, что добровольный уход поставит его в ложное положение. Простое увольнение Мальборо грозило бедами; спровоцированная, добровольная отставка грозила куда меньшими последствиями. При втором исходе, они могли поднять по всей Англии крик, что он покинул пост по партийным причинам, что он поступился делом Союза, что они были накануне заключения мира, но из-за него всё сорвалось. И какое бы несчастье на поле не случилось после его ухода, оно стало бы приписано ему. На деле, их отношение к Мальборо в первые месяцы нового правления, превзошло по злобности и бессмысленности всё, что имело место при том, что здесь бывало всякое в отношениях британских военачальников с правительством Британии. И самым вредоносным персонажем стал Сент-Джон.
Но Мальборо, терзаясь и стеная в суровом испытании, никоим образом не собирался уступать своим врагам. Он держал позицию с тем же упорством, с каким, двумя годами до этого, дрался при осаде Лилля. Враги окружили его со всех сторон; хуже того: сограждане досаждали ему с тыла; опасности, обыкновенные для военачальника при войне между двумя равными армиями, по-прежнему грозили ему; он видел, как с каждым днём, по мере того как проявляется его политическая слабость, крепнет дух французов; он наблюдал, как постепенно убывают шансы на мир, сулящий ему освобождение; но он подавлял гнев, он встречал каждый удар с презрением или пренебрежением. Можем ли мы удивляться тому, что оказавшись под таким давлением, он рад бы был служить под ганноверским курфюрстом, передав командование на самых благостных для курфюрста условиях?
В своём непреклонстве, он нашёл утешение в великих сотоварищах, с чьей помощью доселе вёл долгую войну. Гейнизус обычно предстаёт перед нами как прозаический, суровый, даже бесцветный персонаж; с 1709 года он оставался в конфликте с Мальборо по поводу Барьера; но мы видим теперь, как он выказывает герцогу все знаки личного расположения.[452] Ганноверский курфюрст, признанный будущий господин заносчивых английских министров, как и король Пруссии неуклонно оказывали ему поддержку. Курфюрст, на правах участника Великого союза открыто заявил о том, что если Мальборо покинет командование, он отзовёт свои войска. Фридрих I высказывался в том же духе. Евгений, не распоряжавшийся до такой степени армиями, мог лишь объявить о принятом решении, не служить во Фландрии ни с кем, кроме Мальборо. Что до голландцев, их протесты, касавшиеся положения Мальборо, успели уже осложнить отношения республики с хворой королевой и её новым окружением.
При всём возбуждении, поднятом выборами, Сара - по натуре своей драчливый политик в скором времени стала сожалеть о том, что муж её остался на службе при новом правительстве. Но он принял такое решение добровольно, и чувства её не имели здравого основания. Мальборо дал исчерпывающий ответ.
Джон Саре.
4 октября 1710.
Из того, что пишет и говорит тебе мистер Менуоринг, я вижу, что ты недоброжелательно относишься к моим делам с мистером Харли и с ториями, полагая, что они могут разозлить вигов. Прежде всего, я не был бы в настоящее время там, где нахожусь, когда бы меня - и единодушно - не попросили бы о том все главные люди вигов. По их же совету, я пошёл навстречу курфюрсту Ганновера, участливо вошедшему в мои обстоятельства. Штаты, император и курфюрст, все три стороны, обязали меня остаться при армии, что, полагаю, найдёт одобрение и в вигах; так как я решил не делать ничего без согласования с ними. Мне отвратителен мистер Харли; но, полагаю, я прожил достаточно долгую жизнь, чтобы уметь различать интересы дела и интересы партии.
Мне более всего желанен покой; я более всего беспокоюсь о том, как, по возможности, уберечь тебя от жестокого обращения, так как со всей определённостью полагаю, что с тобой, о которой я всегда заботился больше всего на свете, уже решили расправиться... Мы попали в обстоятельства, требующие большого самообладания, и только так, верю, сможем, в конечном счёте, одолеть всех наших врагов.
Бленхейм по-прежнему остаётся поводом для досад и затруднений.
Думаю, когда зима и нехватка средств приведут к остановке работ, тем, кто обеспечивает строительство Бленхейма стоит позаботиться и о прикрытии работ для сохранения уже сделанного, а затем пусть всё остаётся как есть - памятником неблагодарности, как написал мистер Ван. в своём письме. Надеюсь, обшивка и всё прочее в моих и твоих покоях уже закончена, и мы сможем к весне поселиться в этой части дома.[453]
Мы взяли Сен-Венан, и, надеюсь, овладеем к 20-му и Эйром.[454]
Сара обрадовалась, обнаружив в супруге столь явное равнодушие к судьбе Бленхейма. Мой лорд Мальборо - написала она Годольфину,
... совершенно одобрил всё сказанное мною мистеру Треверсу по поводу Вудстока, и, полагаю, лишь утвердится в том же мнении, когда увидит письма, которыми запугивает меня мистер Джойнс, вынуждая послать им деньги. Он добавил, что если им угодно, они могут снести всё, что построили; он не скажет и слова против, и я рада такое слышать; так как считаю это строительство самой великой слабостью во всей жизни моего лорда Мальборо, и, так как люблю его, довольна, что он поборол её; полагаю, министры думали поймать его этим в ловушку.[455]
Я приводил выше позорное для солдата июньское письмо лорда Оррери: он испрашивал у королевы дозволение для себя и лорда Аргайля не оповещать главнокомандующего при уходе из армии в отпуска. Посеянное им дало плоды.
Мальборо Годольфину.
4 октября 1710.
Всё делается для того, чтобы подорвать доверие ко мне в армии. С последней почтой господин секретарь, действуя по королевскому приказу, известил лорда Аргайля о том, что друзья желают видеть его в Англии, и что королева даёт ему разрешение на отъезд. После такого экстраординарного извещения, вчера ко мне явился сам герцог Аргайл, чтобы объясниться, и уверить в том, что не давал к тому повода, и, что если он однажды пожелает отъехать в Англию, то обязательно придёт ко мне за разрешением на отлучку. Глупость и неблагодарность королевы таковы, что я буквально болен, мне опостылело всё.[456]
Аргайл, при всей злобе на Мальборо, посчитал, что поступит против чести офицера, если последует разрешению королевы, внушённому Анне подстрекателями. В действующих армиях, твёрдо понимали армейский этикет, и знатный человек, прославленный воин герцог Аргайл, унизил бы себя любым отступлением от него в глазах всей Европы. Впрочем, пусть он и не последовал желанию генерального секретаря, не проявив прыткости в оскорбительных действиях, он, тем не менее, спустя несколько недель получил повышение до генерала от инфантерии британской армии. Хоффман, от которого не укрывалось ничего, писал:
После всего, что имело место между ним и Мальборо в последние две кампании, повышение вызвало досаду Мальборо. Но чего иного можно было ожидать? Пока он не подал в добровольную отставку, ему придётся переносить удары. Ответственные за произошедшие здесь перемены не намерены удерживать его на высоком, командном посту, так как боятся его мести. Истинные тори могли бы примириться с ним, но только при условии, что он всецело подчиниться им. Он, впрочем, не сможет вести себя так помешают виги. Он в очень сложном положении.[457]
В один из дней той зимы, в палате лордов, лорд Скарбро то торий, то виг, но человек вечно недовольный неуместно предложил направить через лорда-канцлера благодарственное письмо Мальборо за значительные успехи в истекшем году. Вернувшийся к тому времени Аргайл, немедленно выступил против запроса. Какие причины спросил он могут обосновать подобное благодарственное послание, если не считать причиной привычку? Не спорю, взяты четыре крепости; но важность имеет лишь одна из них, именно Дуэ. Другие три достались кровью лучших людей в армии. Два других генерала, оба противники Мальборо, лорды Норт и Грей, поддержали Аргайла, и Скарбро, выступивший безо всяких полномочий и без должной подготовки, отозвал запрос.[458] Сент-Джон ехидно отметил в своей переписке, Можно вообразить, что лорда Скарбро, с его смехотворным и неуместным выступлением, нанял некто, желающий зла герцогу Мальборо.[459]
Третий рассчитанный удар последовал через несколько дней. Доносчики доложили, что трое старших офицеров Мальборо, именно Мередит, Маккартни и Ханивуд, двое первых члены парламента, выпивали в лагере, возглашая за здоровье герцога Мальборо, за посрамление нового правительства и мистера Харли. Подобные тосты в то время были обыкновенным делом для обеих партий в армии, и до того случая никто не обращал на них внимания. Все трое стали немедленно уволены со службы, безо всякой попытки разобраться в обстоятельствах, без возможности для офицеров отвергнуть обвинение или извиниться. Приказы от имени королевы были направлены через Мальборо, в запечатанном виде, чтобы он передал их, не раскрывая. Он смог узнать о том, какое наказание пало на офицеров лишь от них самих. Трое уволенных молодых генералов числились среди самых лучших: они поднялись в чинах заслугами в жестоких боях и, также, входили в круг личных друзей Мальборо. Случай этот наделал шуму и в армии, и в Англии. Все офицеры докладывает Хоффман,
заступаются за этих троих. Если генералов увольняют по простому доносу, самый безвинный не может чувствовать себя в безопасности. Маккартни открыто говорит, что пил за посрамление противников Мальборо. Но если они намеревались наказать лишь сказанных офицеров, они, на деле, наказали едва ли ни всю армию.[460]
Впрочем, Харли и Сент-Джон метили не в этих офицеров. В дальнейшем, не желая причинять ненужных обид подчинённым герцога, они позволили трём генералам продать свои звания тогда в армии существовала система продажи званий и тем спасли их от нищеты. Возникли вакансии; одной из них воспользовался лорд Оррери. Так он получил вожделенный чин генерал-майора, которого так долго домогался.
Можно с основанием предположить, что унижения, павшие на Мальборо заботами королевы и правительства должны были поставить его в невозможное положение, уничтожив всякое доверие к герцогу со стороны армии в дни, когда шли трудные операции. Сам он определённо опасался такого результата. Курьёзно, но случилось противоположное. В те зимние месяцы, все армии Союза оказали ему такую поддержку, какой он не пользовался во времена величайших своих успехов. Помимо группы интригующих офицеров вокруг Аргайла, люди всякого звания искали случая показать величайшее усердие в исполнении службы, дисциплину, уважение к своему Генералу. В той славной армии служили сплочённые долгой войной солдаты-ветераны восьми наций; они, по большей части понимали и принимали причины и цели войны, и чурались зловредных приспособленцев и доносчиков, как прокажённых. Теперь голландские депутаты и иностранные генералы отвечали Мальборо с готовностью, какую он прежде получал лишь из дома; по всем странам Альянса, далеко не ограничившись военными кругами, распространилась отчаянная решимость не отпускать его до тех пор, пока не станут пожаты плоды победы.
Всякий в то время ощутил истинный масштаб державной мощи, ставшей объектом безрассудных покушений. Британский дуб так глубоко укоренился в Европе, так широко распростёр ветви, что стоял, и оставался неотъемлемой частью пейзажа даже при обрезках огромной кроны и извлечениях корней, одного за другим. Порицания и ограничения, обратившиеся на Мальборо, не были тайной да их и не предполагалось скрывать; над ним сгустились несчастья; но он оставался защитником Европы от военной диктатуры Людовика XIV; и, вопреки врагам Мальборо в Англии и Франции, все народы смотрели в его сторону.
Шли недели, и те, кто взошёл к власти вышеописанными способами, обнаружили, в свою очередь, что придавлены грузом официальных обязанностей, что им досаждает нрав их собственного, новоизбранного парламента. Грандиозные изменения на выборах увели государственные дела далеко в сторону от умеренного, центристского курса и правительства, всегдашнего желания Харли и королевы, не говоря уже о Мальборо и Годольфине. В 1708 году явилась пылкая провигская палата общин; 1710 стал началом доминирования разъярённых Тори. Из медвежьих углов Англии, из поместий, где земле нужна была умелая рука, а работникам рука тяжёлая, пришли, в непредвиденном числе и в необузданной ярости те, кто оставались солью страны: торийские сквайры, поклявшиеся защищать церковь и благословлённые церковью. Они испытывали к вигам и инстинктивную неприязнь, и ненависть, внушённую религиозными чувствами. Сами выборы, впрочем, стали для них в определённой степени школой. Они учли важность голосов нонконформистов; они гордо заявляли о том, что государственный кредит будет в их руках в безопасности; не одобряя тактику и стратегию Мальборо, равно как его личность и его политику, они, поначалу, искренне желали побить французов, и выглядели не менее сведущими в делах, нежели их оппоненты.
Понятно и видно, с какой неотвратимостью сказался на королеве и её советниках нрав новой палаты общин. Нация одним махом отринула, и опрокинула в неопределённость все идеи о кооперации с умеренными вигами, на которых так успешно спекулировал до выборов Харли. Все планы уравновешивания партий, и беспартийного контроля над ними со стороны трона придворными фаворитами королевы, исчезли подобно дымку потушенного огня. Парламент не стал парламентом Харли. Новое большинство, сложившееся в Англии, куда более ответило настроению Сент-Джона. Когда Сара увидела Сент-Джона в большой компании накануне его назначения государственным секретарём, она сказала в своей манере, зачастую чуждой всякой вежливости,[461] Явились неблагодарные мерзавцы. Кажется, Сент-Джон потщился подтвердить её правоту. Он пользовался аппаратом Харли для сбора беспристрастных сведений от доверенных агентов во многих местах. В Голландии, Харли держал агентом некоторого Джона Драммонда, шотландского торговца, местного жителя с высоким положением, очень пыткого в обнаруживании фактов, и откровенного в их изложении. Драммонд, исполнявший роль канала связи между правительством и Мальборо, писал и Харли, и Сент-Джону.
Джон Драммонд Харли.
Амстердам. 1/12 ноября 1710.
Что бы мы ни навоображали относительно того, что мешает или помешает их [французским] новым предложениям, но вот о чём они пишут нам ежедневно, именно, о надеждах на раскол в Англии и на то, что герцогу Мальборо станет так нелегко, что он, поневоле, подаст в отставку, и оставит армию, и кто тогда из известных им людей окажется не худшим орудием и для удержания союзников в сплочении и для побед на поле? Я выдвигаю доводы, и позволяю себе вмешиваться в столь важные дела не ради его персоны, а ради общей пользы; я отлично знаю, что пороки его равны его достоинствам, и столь же хорошо знаю, какие упрёки и какую вражду вызывает в этой части света его жадность, и всё же его военные успехи, его способности или, скорее, ловкость в совете или в Кабинете, его личные знакомства с главами Альянса при том, как они верят в него при всём этом, здешние люди, как и прежде, считают его великим человеком и тем, от кого они зависят. Не утаю от вас то, что слышу ежедневно: вы не можете ожидать больших платежей от здешнего [правительства], если он останется дома; они искренне желают добиться мира едва ли ни на любых условиях, прежде чем его заберут от них; по их мнению, никакой другой англичанин не сможет командовать армией; его замечательное согласие с принцем Евгением доставляет им величайшее удовлетворение, и то, что кто-то другой станет претендовать на столь же тесную с ними близость, вызывает у них страх, и сама такая мысль им отвратительна.
Пенсионарий Байс пришёл ко мне через два дня после отъезда лорда Риверса почти в слезах, сказав: Бог мой! Что будет с нами? Лорд Риверс не обнадёжил меня в том, что герцог вернётся. Бога ради, пишите всем своим друзьям, пусть он останется всего лишь на одну кампанию, до тех пор, пока французы не дадут хотя бы ещё одного мирного предложения; а затем, пусть королева делает с ним всё, что ей угодно, но как можно оставлять нашу безопасность в неопределённости из-за личных раздоров, которые, возможно, вполне устранимы при здравом подходе? Надеюсь, королева воздержится до лучшего случая от дальнейших обид, пусть даже и он, и те, кто с ним, вполне их заслужили. Барон Герсдорф отъезжает отсюда завтра: в Гааге, он посол саксонского курфюрста или короля польского; он уверил членов генеральной ассамблеи и людей общества в том, что его господин отзовёт свои войска, если командовать будет не герцог.[462]
Письмо Драммонда поразило Харли. При всей его любви к притворству, фальши и интригам; при том, что к этим чертам его личности вскоре добавится влияние застарелого алкоголизма; он, тем не менее, всегда был человеком большого масштаба, и, по природе своей, оставался сопричастен к жизненным нуждам Британии. Он совсем не был похож на Сент-Джона - этого блестящего и скользкого плута, который мог с равным умением и вздыбливаться, и пресмыкаться, судя по обстоятельствам или по настроению. Также, Харли чувствовал свою ответственность. На нём лежала ноша. Ему причинили зло. Он негодовал на обидчиков. Он мстил им. Но он понимал ответственность - моральную и конституционную - перед парламентом и, до некоторой степени, перед историей. И он, этот могущественный министр, получивший через Абигайль полный контроль над королевой, и искусно управлявший всей британской политикой посредством королевы, открылся - с поразительной на первый взгляд непосредственностью - в ответе прямодушному Джону Драммонду из Амстердама. Но разумеется, письмо его было предназначено для Мальборо.
Харли Джону Драммонду.
7/18 ноября, 1710.
... Что до некоторого примирения между мной и [герцогом Мальборо], позвольте объясниться нестеснённо: я не был бы достоин служить королеве, когда бы ни смог ужиться со всяким, если того требуют интересы её службы и общественной пользы. Клятвенно уверяю вас - я не питаю ни малейшей обиды ни к нему, ни к кому-то ещё. Благодаря Богу, я выше этого. Я никогда не мстил... Короче говоря, уверяю вас в том, что могу уживаться и работать с герцогом в том же духе и с той же лёгкостью как в первый день нашего с ним знакомства...
До сих пор в связи с его личными делами, касающимися Бленхейма, я, во многих случаях, имел возможность показать делами то, что не питаю к нему обиды. Но знаю по опыту: тем, кто чинили зло, труднее примириться с теми, кому они причиняли зло, нежели наоборот; чем беспочвеннее и неосновательнее ненависть, тем яростнее и продолжительнее она проявляется; и так происходит в большинстве случаев. Чистосердечно открываюсь вам в изложенном мнении, и снова уверяю вас в том, что никакие личные обиды никогда не станут для меня ни препятствием к отправлению государственных дел, ни помехой для сотрудничества с кем бы то ни было во благо для общего дела...[463]
Итак, Харли начал переговоры с Мальборо: ему нужно было договориться об условиях, на которых герцог остался бы при командовании армиями в неизбежной теперь кампании 1711 года:
Джон Драммонд Харли.
Амстердам. 29 ноября / 10 декабря, 1710.
... Господин секретарь Сент-Джон познакомит вас с тем, что я написал ему о моём разговоре с [Мальборо]... Он поклялся честью перед Великим Пенсионарием и Байсом в том, что примет вас, как должное, если вы сами сделаете это для него возможным и исполнимым; он не будет входить в межпартийные споры; он будет честно и добросовестно исполнять всё, что может быть сочтено полезным для ведения войны; но во всём остальном сохранит за собой полную свободу действий...
На это он согласится, и пожелал, чтобы я самым недвусмысленным образом написал о том, что он очень пал духом, но, тем не менее, вполне готов вести войну с тем же успехом, с каким действовал до сих пор, и останется на службе Её Величества так долго, как окажется возможным и исполнимым для него, даже по мнению злейших его врагов...[464]
Сент-Джон, в чьё ведение попали теперь эти попытки прийти к соглашению, совсем не удовлетворился тем, что узнал о соображениях Мальборо. Осмелюсь сказать на этот счёт - написал он Драммонду,
... что он отстраняется от всех недовольных людей во всех владениях королевы одним лишь обещанием не связываться ни с одной партией, и считает особо важным предложением со своей стороны обыкновенную для всякого вещь: службу на совесть королеве и ради блага нации. Это очень смутные и неопределённые предложения, не обязывающие его ни к чему... Если он вернётся домой и порвёт с вигами; если он положит конец бешеным выходкам своей жены; короче говоря, если он отринет всех своих новых друзей, и наладит связи со старыми; тогда, милостью королевы, снискав остатки уважения к себе, сохранившиеся в сердцах некоторых людей, он сможет не только удержать прежнее положение, но, по моему скромному мнению, и претендовать на самые высокие посты из тех, на какие может надеяться подданный: но если он воображает, что люди и впредь поведутся на его общие и бессодержательные речи; если он думает, что люди и впредь возьмут обязательства перед ним, при том, что сам он не свяжет себя никакими обязательствами, не даст им никаких гарантий, он, насколько это зависит от меня, немедленно осознает свои заблуждения.[465]
Мальборо как мог затягивал своё пребывание в Гааге, удерживаясь за морем от беспощадных сограждан. Здесь, по крайней мере, он общался с дружественным и почтительным к нему правительством. Здесь он оставался фигурой европейского масштаба, чьё сияние ещё пробивалось сквозь британские туманы. Но конец неизбежно приближался. Харли всецело зависел от королевы: и королева, в том числе, могла в любой день отрешить его от поста в правительстве, а жгучим, на тот момент, желанием Анны было изгнание Сары со всех постов, причём такое изгнание, чтобы дражайшая любовь прежних лет никогда более не попадалась ей на глаза. Миссис Мешем подогревала Анну в этом желании. Тем самым, перед Харли, искренне старавшимся в те дни заручиться участием Мальборо в новой кампании и использовать его с армией как орудие и прикрытие в тайных переговорах о сепаратном мире, возникла ещё одна, пренеприятнейшая трудность. Сара должна была уйти. Она должна была уйти со всех своих должностей: она должна была отдать Золотой Ключ. Этого непререкаемо требовала королева. Возможно ли примирить с этим Мальборо? Его любовь к супруге была прекрасно известна всем; его покорность ей вошла в пословицу. Станет ли он, сможет ли он принудить её к отставке? Если да, препятствие устраняется. Между ним и правительством станет возможным деловое сотрудничество. Он поведёт армии в последнюю кампанию с участием Британии. В худшем случае, он удержит фронт; в лучшем - некоторые новые, поразительные подвиги помогут поправить ощутимый вред, причинённый сменой правительства.
Итак, Харли и Сент-Джон - теперь всё зависело от них двоих - повели дело в обычной для них манере: переговоры и оскорбления, посулы и удары, угрозы и комплименты, но ни они, ни никто другой не знал, что станет делать Мальборо.
***
Обозрение трудностей нового правительства станет неполным без обращения к испанскому театру. Стенхоп получил мрачное впечатление от приезда в Англию в конце 1709. Он, как один из организаторов процесса Сачвереля, ощутил на себе враждебный всплеск народных чувств. К концу марта он уехал из Лондона для дальнейшего командования войсками в Испании. По пути он остановился в Гааге, чтобы обсудить важнейшие вопросы войны с Мальборо и Евгением последнему, в частности, Стенхоп настоятельно разъяснил нужду в дополнительных австрийских войсках для Полуострова. Он отплыл из Генуи в Каталонию в середине мая, вместе с Крагсом[466], с 80 000 фунтов в звонкой монете, с тысячей германских войск и большими запасами зерна. В конце месяца он прибыл в союзническую квартиру. Стархемберг имел под своим командованием на арагонской границе около восемнадцати тысяч хорошо снаряженных войск, в то время как Филипп мог сконцентрировать у Лериды за рекой Сегре двадцать две тысячи испанцев. Два месяца Стенхоп молил об общем наступлении. Окунувшись в дела внутренней политики, он понимал всю важность и срочность наступательного действия, а как солдат желал воспользоваться полным отсутствием в стране французских войск.
Альменара и Сарагосса.
Наконец, в июле, средиземноморский флот Норриса доставил подкрепления, и Стенхопу дозволили выступить через Сегре к Балагеру, с дальнейшим бросоком силами английских драгун на мост у Альфараса, то есть на двенадцатимильную глубину. Захват моста - ключевой точки - отрезал противника от северной и западной Испании. Так началась кампания. Утром 27 июля вся союзническая армия беспрепятственно перешла мост. Филипп в тот же день вышел из Лериды и, не доходя двух миль до моста, остановился у Альменары. После полудня Стенхоп стал призывать Карла к дальнейшим действиям: он спорил, кричал, грозился, в противном случае, покинуть страну. Незадолго до заката он вымог у упрямых коллег приказ о кавалерийском ударе.
Он встал во главе двадцати шести эскадронов и дал сигнал. Драгуны, волна за волной, поднимались на холмы по флангам позиции Бурбона, вынуждая неприятельскую армию к бою. Командиры противостоящих кавалерийских сил сошлись в рукопашной, и Стенхоп сразил испанца.[467] Если бы у нас было на два часа больше светлого времени ни один их пехотинец не спасся бы.[468]
Лерида уже не годилась для обороны, и Филипп отступил в Сарагоссу, преследуемый союзнической армией. Вечером 19 августа под стенами этой столицы провинции прошла вторая битва. После трёх часов боя, испанская армия бежала в беспорядке в Кастилию. Альманса стала отмщена. Путь на Мадрид лежал открытым. Через неделю после победы под Сарагоссой собрался решающий военный совет.[469] Стенхоп отстаивал ту же точку зрения, какой придерживался год назад Мальборо: армия Карла должна немедленно идти на Мадрид, на встречу с силами Голуэя из Португалии. После провала переговоров в Гертрёйденберге, покорение Испании стало насущной необходимостью. Но Стархемберг настаивал на большей осторожности. Он предложил остановиться в Сарагоссе. Завоевание должно идти постепенно, а не прыжками и скачками. Валенсию предстоит занять заново. Необходимо перерезать коммуникации Филиппа с Францией, и методично занимать оставшиеся у Бурбонов крепости в северной Испании. Большинство совета согласились с повелительным английским командиром в ореоле свежих успехов, и Карл с неохотой согласился на общее наступление на Мадрид.
Мадрид был взят в конце сентября, в преддверии зимы. Коммуникации к морскому побережью весьма удлинились; испанское население оказывало непреклонное сопротивление.[470] Помимо прочего, в бурбонский лагерь в Вальядолиде прибыл новый лидер. Вандома, попавшего в немилость и отставленного после поражений 1708 года, отправили - по совету Виллара в Испанию с широкими полномочиями и спешно собранными по гарнизонам Наварры французскими войсками. И он спас дело Филиппа IV в последнем кризисе испанской войны. Испанцы в Вальядолиде с энтузиазмом приветствовали его. Он быстро собрал армию, и пошёл на юг, чтобы не допустить соединения союзнической армии, стоявшей в Мадриде, с войсками из Португалии. Так, Стенхоп, двигавшийся на юг к месту рандеву у Альфараса, натолкнулся на пути на французов. Английская армия в Португалии стояла, не двигаясь через границу, ожидая преемника обесчещенного Голуэя лорда Портмора. Португальцы ушли на летние квартиры, и Стенхопу пришлось возвращаться в Мадрид, предоставив Вандому свободу окружить столицу Испании и обрезать коммуникации союзников с Каталонией и побережьем. В несколько недель, характер войны в Испании полностью переменился.
Военный совет отверг предложение Стенхопа о зимовке в Кастилии; в начале декабря союзники приняли решение об отступлении на сто пятьдесят миль в Арагон. 3 декабря их войска, язвимые испанскими иррегулярными шайками, с заканчивающимися запасами и деньгами оставили Мадрид. Скудость фуража в разорённых местностях вынудила их двигаться в трёх параллельных колоннах - испанские и португальские новобранцы справа, Стархемберг в центре, Стенхоп слева. В ночь 6 декабря Стенхоп с 4 500 людьми остановился в старом мавританском городке Бриуэга, чтобы дать отдых людям и испечь хлеб. Стархемберг встал в Чифуэнтесе, в пяти милях марша до Бриуэги по холмистой местности. На марше, колонны страдали от нападений испанских шаек. Вандома последний раз заметили около Талаверы, в семидесяти милях южнее Мадрида, и когда, утром 8-го на высотах у Бриуэги появились всадники, Стенхоп предположил в них хорошо знакомых испанских партизан. Но в полдень артиллерия Вандома открыла огонь по городу.
Бриуэга и Вильявисьоса.
В день, когда союзники покидали северные окраины Мадрида, Вандом и Филипп вошли в столицу с юга. Маршал поторопил Филиппа с выходом из города для спешного преследования союзнических колонн; сам же, во главе кавалерии, трудно перешёл разлившийся Энарес у Гвадалахары. Узнав от передовых испанских отрядов о том, что Стенхоп встал у Бриуэги отдельно от Стархемберга, он немедленно пошёл к месту. Сразу после полудня его десять тысяч бойцов встали на холмах над городом. Английский генерал приготовился к худшему. Один из офицеров Стенхопа пробился через вражеские линии и предупредил Стархемберга о том, что Бриуэгу не удастся удержать дольше двадцати четырёх часов. Оказавшись без артиллерии, располагая для обороны полуторамильной обветшалой глинобитной стеной и древним маврским замком, Стенхоп предпринял все возможные приготовления. На улицах отрыли канавы и ямы, укрепили дома и церковные колокольни.
К вечеру по городу была выпущена тысяча снарядов. Предложение о сдаче отвергли. На следующее утро, французы подвели орудия к самому городу, и крушащий обстрел ударил по северным входам. Начался штурм. Но только к вечеру 9-го испанцы прошли в бреши, и начался бой на улицах. Испанские орудия, введённые в город, выметали улицы картечью. Британская пехота шаг за шагом оставляла укреплённые дома и баррикады, отступая в замок, под обстрелом, в ослепляющем дыму сырого дерева, сжигаемого осаждёнными для постановки дымовой завесы. Стенхоп и его войска сдались в плен, когда город горел, боеприпасы подошли к концу, и осаждённые потеряли шестьсот человек убитыми и ранеными.
Стархемберг получил сообщение из Бриуэги, но, ожидая подхода артиллерии, не вышел до полудня 9-го. Он пришёл к городу в вечерних сумерках, через несколько часов после сдачи Стенхопа. Затем состоялся яростный бой с победителем Вандомом у деревни Вильявисьоса; бурбонская армия потеряла более четырёх тысяч человек, и Стархемберг остался хозяином поля. Последовало замечательно исполненное отступление в Каталонию и, в начале 1711 года, Стархемберг пришёл в Барселону с остатками восьми тысяч человек.
Итак, стороны, быстро поменялись ролями. Союзническое наступление закончилось несчастьем. Вандом и народ Испании по-своему распорядились испанским наследством.
26 декабря/6 января, после трёхдневного пути по бурному морю, Мальборо, сопровождаемый Ботмаром, добрался до Солебея. Воды эти были памятны ему: сорок лет назад, он, тогда молодой энсин Королевских Гренадёр, дрался здесь в тяжёлом морском сражении, под командованием герцога Йоркского на флагмане Принц.
Сорок лет службы в британской армии, сорок лет трудов и дерзаний, зачастую среди канонады, между всеми великими опасностями, неотделимыми от ответственности: теперь он, с прожитой жизнью за кормой, снова в Солебее, и его отягощают куда худшие тревоги нежели тогда, на окровавленных палубах флагмана! Что ждёт его на родной земле, в Англии, врагам которой он всегда противостоял и всегда бил? Мрачны были небеса; шторм выметал рейд. Хранительница власти, королева - его враг; парламент, противовес королевской власти - теперь в злой к нему враждебности; правительством стала группа колеблющихся людей, не решивших до сих пор, что делать с могуществом, которое он обеспечил для них - использовать ли? отбросить ли вместе с ним?
Всего на одном из лиц, обращённых к нему, не было боязни, одни радость и улыбка - Сара. И от него сразу же потребовали немедленно устроить так, чтобы супруга ушла со всех высоких государственных назначений, заслуженных за более чем тридцатилетнюю службу королеве Анне. Немудрено, что он согнулся под таким оскорблением. Неудивительно, что иностранные послы нашли, что ему изменило обычное хладнокровие, а многие склонные к прогнозам наблюдатели думали даже, что ему грозит скорая смерть. После того, как он поднял Британию на такие высоты, о каких прежде не осмеливались и мечтать, он нашёл дома общество, принявшее его словно он не упрочил государство, но разрушил его.
Наши современники, в простоте своей, удивляются, зачем эти воители восемнадцатого века так заботились о своём политическом влиянии? Почему Мальборо не мог попросту отринуть чёртову Абигайль, Харли, Сент-Джона, весь ядовитый рой, жужжащий вокруг них, и удалиться домой, чтобы провести счастливое Рождество с Сарой и семейством? Почему он остался бороться, зачем обрёк себя на дальнейшие, безмерные тяготы и неизбежные оскорбления? Пусть эти шершни жалят друг друга и других - собственно, они, вскоре, к этому и приступили. В сегодняшние дни всякий сказал бы: Ухожу в отставку!. Но мы говорим о восемнадцатом столетии, когда значение понятия знатность поднялось на наших островах до своего исторического зенита. Воля к власти была в крови всех способных людей составлявших светское общество Англии и крепка во всех них. Править, завоёвывать, не проигрывать ни в личных интересах, ни в интересах империи - такой была их жизненная роль. А на душе Мальборо лежали ещё и тяжёлые обязанности всеевропейских дел. Двадцать шесть стран Великого союза, солдаты восьми народов в его действующей армии, полная победа в пределах скорой досягаемости, смятение и расстройство в противостоящей, некогда кичливой армии врага; ему нельзя было бросить всё это, забить в барабаны и уйти со всеми военными почестями - буде станут предложены. Нужно сделать ещё одно усилие, отыграть ещё одну кампанию - и как знать: возможно, весной случится новый Бленхейм, новое Рамильи? В худшем случае, ему удастся удержать фронт и эти министры-предатели - он считал их таковыми, так же как к ним относились и следующие два поколения англичан - получат шанс на заключение достойного мира.
Когда мы описываем Мальборо, оказавшегося перед разъярённой Англией, нужно иметь в виду, сколь малая часть людей в те времена могли говорить от имени нации. Крестьяне, иные люди труда, не имели касательства к государственным делам. Но во многих сельских домах и почти во всех тавернах старые солдаты Мальборо говорили к его чести, и после девяти победных лет он стал народным героем. Все понимали, что на свете есть французы - такие сильные, опасные, такие заносчивые; что есть Папа и были костры Смитфилда (а кто не читал или не слышал в пересказе Книгу мучеников Фокса?); есть и Претендент с его угольной грелкой! Долгая война, тяжёлые времена, но капрал Джон не без успеха водит красномундирников. Даже в темные часы своей жизни, Мальборо, проезжая через деревни, непременно встречал на пути шумные манифестации поселян, выражавших восхищение и преданность. В те аристократические дни и Виги и Тории могли счесть это использованием улицы или толпы в политических целях - то есть, преступлением. И герцог, даже после самых блестящих своих побед, проскальзывал домой необъявленными заранее дорогами. Однако, на этот раз, когда он подъехал к Лондону, у его кареты стали собираться толпы, новости о приезде Мальборо ширились и опережали его. Толпа, сопровождавшая его, множилась. Возгласы звучали всё громче: Боже, благослови герцога Мальборо! К ним примешивались вигские нотки: Нет деревянным башмакам![471] Нет папизму! Мальборо отлично понимал, какие неприятности может навлечь на него подобная демонстрация. Его могли обвинить в возглавлении мятежа с целью принуждения королевы. Поэтому, он не поехал напрямую в Сент-Джеймс, но свернул в Могтегю-хаус[472], и провёл там несколько часов до встречи с королевой, ожидая, пока толпа не рассеется.
Официальный отчёт Хоффмана:
Лондон
9 января 1711.
* Герцог Мальборо ... высадился в день Богоявления. Пока он проезжал по городу, толпы на улицах приветствовали его с великой радостью; и так густо толпились у кареты, что он решил не следовать в свои апартаменты в Сент-Джеймском дворце при сопровождении такой толпой, опасаясь, что это могут счесть за вызов; но почёл лучшим направиться окольной дорогой к дому своего зятя, герцога Монтегю, и оставался там, пока толпа не разошлась, а затем отправился к себе домой в наёмной карете, и пошёл на приём к королеве, но оставался у её величества всего четверть часа... Люди нашли, что он очень исхудал, и сильно изменился: возможно, сказалось и утомительное путешествие, в котором он провёл пять ночей без сна.
Замечено, что после того как здесь распространились известия о плохих делах в Испании, люди стали говорить о герцоге с большей умеренностью и рассудительностью, нежели до поступления новостей о переменах.[473]
На следующий день, Мальборо, явившийся говорить о делах с королевой, нашёл холодный приём. Я желаю - Анна повторила формулу, выработанную Кабинетом - чтобы вы остались на моей службе, и ручаюсь за поведение всех моих министров по отношению к вам. ... Прошу вас не соглашаться ни на какие предложения о внесении в парламент благодарственного заявления в ваш адрес, поскольку все мои министры определённо выступят против этого. Мальборо ответил: Я всегда готов служить вашему величеству, если при том, что сейчас происходит, меня не лишат такой возможности.[474] Тем самым, он дал понять, что принимает задачу командования армией в наступающей кампании, и готов заседать в Кабинете вместе с новыми министрами. Он остался в Лондоне на несколько дней. Он получил приглашения от всех министров кроме Харли. Последний прислал сообщение о том, что предпочтёт для начала якобы случайную встречу в Совете или при дворе, а затем нанесёт визит лично. Так и поступили. Прошлым вечером герцог нашёл очень холодный приём - писал Харли Ньюкаслю (29 декабря). Сегодня он получил полуторачасовую аудиенцию. Он показал большую уступчивость. Ему сказали то, что вы посоветовали. Не могу сказать, как надолго он сохранит хладнокровие. Он, разумеется, имеет возле себя советников, кто могут привести его к краху, и пока мы пытаемся удержать положение в рамках, они толкают его к крайностям.[475]
Любые попытки некоторых министров отдать должное работе своих предшественников, отвергались пылким торийским большинством. Более двухсот семидесяти членов прошлой палаты общин потеряли места. Из округов явились, составив сильную парламентскую группу, сельские тори, многие совсем молодые люди, твёрдо уверовавшие в заговор диссентёров, нацелившихся на истребление клира; в то, что финансовая власть Сити уничтожает мелкопоместных джентльменов; в то, что их долг - ответить на призыв королевы и спасти её от этих угнездившихся заговорщиков. Некоторые сентенции, включённые в речь королевы, были нацелены на то, чтобы дать этим яростным людям определённое словесное удовлетворение. Но такая тактика лишь раздула огонь - эти дремучие, дикие, беззаветно преданные тории сплотились в ассоциацию. К тому времени уже сложилась маленькая якобитская котерия, назвавшаяся Октябрьским клубом - так как крепчайший у нас эль варится в октябре. Новоприбывшие присоединились к ним, растворили их, учетверив прежнюю численность, и сделали платформой клуба собственные политические соображения. Они собирались в тавернах и частных домах, и организовали союз, где меньшинство - в любом вопросе - обязано было подчиняться большинству. Они одновременно считали себя и очистительной силой и спасителями нации. Хотя основные их разговоры шли о текущей партийной политике, они вовлекли в сообщество - и объяли влиянием оставшихся вовне - всех латентных якобитов королевства. О них хорошо сказали: они якобиты, когда напьются, и тории, когда трезвые. И они немедленно стали ужасом в Общинах.
Такое развитие событий встревожило и озадачило высокий кружок министров и экс-министров, большинство из которых почти утеряли связь с партиями, вспоминая о них лишь во время выборов, при том, что некоторые прочно связали себя с великими делами, поднявшими Англию к мировому господству. Они увидели, что имеют дело с массой решительных, твердоголовых, основательных джентльменов, воистину поверивших той пропаганде, какую сами они считали лишь предвыборным подспорьем. Харли весьма смутился. Он, подобно всякому премьеру, оказавшемуся в сходных обстоятельствах, желал, получив власть, положить конец электоральному буйству и исполнять обязанности в интересах нации. Но, как часто бывает, его низшие чины требовали действий по воле народа и по тем научениям, какие дали им их вожди. Прежде, Харли, Сент-Джон и Шрусбери находили и полезным и нужным подкармливать и даже подогревать подобные настроения. Они объясняли электорату, что администрация Мальборо-Годольфина расточительна, некомпетентна и коррумпирована в том, что касается финансов. И что же - спросили их сторонники после выборов - разве в таком деле можно обойтись одними словами? Как могут всем известные и энергично действовавшие при прошлом режиме деятели партии ответить за преступления, если останутся при власти?
В особенности, такого рода настроение поднялось против Уолпола он был не только весьма деятельным работником военного министерства и адмиралтейства, но часто разъяснял, и отстаивал общие вопросы финансовой политики прежней теперь обвиняемой администрации. Уолпол остался стойким приверженцем Мальборо. Он был вигом, но вместе с тем и поднимавшимся в карьере министром: его способности произвели сильное впечатление на новый Кабинет, в особенности на Харли. На выборах, он сражался на стороне вигов. Тем не менее, при не успевшей принять отчётливые формы практике тех времён, он сохранил офис военно-морского казначея.[476] Уолпол к тем дням остался единственным деятелем правительства, уцелевшим из прежней вигской администрации, и одним из немногих оставшихся друзей Мальборо. Он действовал закулисно; но личность его так обаяла Харли, что тот обронил похвалу: он стоит половины их партии. Уолпол был единственным вигским коммонером, которого он хотел удержать. Но в январе, давление Октябрьского клуба вынудило уволить Уолпола из правительства. Это стало ещё одним, косвенным свидетельством враждебности к Мальборо.[477]
Харли и Сент-Джон распространили тактику перекладывания вины на прошлую администрацию и в иную область. После внезапного поворота дел в испанском предприятии потребовался козёл отпущения. Когда в прошедшем сентябре в Лондон приспели новости о победах при Альменаре и Сарагоссе, новые министры никак, с очевидностью, не имевшие в этом участия, выставляли испанские успехи как собственные заслуги. Теперь возобладало чёрное несчастье, и они вполне осознавали, что, владея властью уже пять месяцев, несут на себе некоторую часть этой тягости тем более при том, с какой резвостью присвоили себе честь прошлых побед. И они постарались обратить дискуссию об Испании в прошлое, в 1707 год: заговорив о причинах поражения при Альмансе и провала под Тулоном. Они решили проверить на таких вопросах настроение верхней Палаты со значительным там хотя и латентным вигским большинством. И они нашли в Питерборо замечательного выразителя всяческой хулы на всё, что делалось тогда в Испании. Новое правительство более чем благоволило Питерборо. В те дни он имел на руках приказ ехать в Вену как посол и полномочный представитель, со специальной задачей привести к согласию императора и герцога Савойи. Он провёл около четырёх лет в обидах, и был счастлив воспользоваться столь благоприятной атмосферой. Министры подвигли королеву отправить Лордам послание, оплакивающее поражение под Бриуэгой, и призывающее к принятию мер для исправления несчастного положения. Отъезд Питерборо отложили специальной резолюцией; последовала серия дебатов, где он стал центральной фигурой, стяжав, в конце оглушительную партийную овацию.
Мы уже описывали[478] поведение Питерборо в Испании и Савойе в 1707. Современные работы трактуют его как несмываемый позор. Но в то время Питерборо получил горячую защиту от правительства, имел дело с дружески настроенной палатой лордов, и располагал массой противоречивых документов по большей части обнародованных трудами его защитника, доктора Фройнда. И он тотчас предъявил развёрнутое обвинение против военной политики администрации Мальборо-Годольфина в несчастном 1707 году; в особенности, он нападал на Голуэя и Стенхопа, возложив на них вину за Альмансу и, косвенно, за провал под Тулоном. Так, вместо того, чтобы защищаться от упрёков в недавнем несчастье, министры перевели внимания на эпизоды четырёхлетней давности, в которых, хорошо ли, дурно ли, решения принимали другие министры.
Дебаты в Лордах шли долго и в спокойных тонах. Несомненно, что отчёты, дошедшие до нас, значительно сокращены. Тем не менее, в них остались множество коротких полемических выступлений всех важных лиц и именитых пэров с обеих сторон. Дело оказалось запутанным. Питерборо обвинил прежних министров в том, что те настаивали на наступательных действиях в Испании, в то время как всё должно было быть отдано Тулону. Он с яростью атаковал Голуэя. Мальборо, как знает читатель, не одобрял в то время действий Голуэя, но теперь не мог смолчать перед несправедливостью. Он вмешался в происходящее. Несколько странно сказал он видеть, как генералов, действовавших по наилучшим их соображениям, потерявших конечности на военной службе, предполагают допрашивать как преступников по малозначительным вопросам. И, несколькими днями спустя, когда враги, ставшие теперь властью, источили весь наличный яд в адрес величайшего правительства из всех, которые когда либо правили Англией, и несчастного, изувеченного, разбитого беженца-гугенота - до сих пор, несмотря ни на что, одного из лучших боевых генералов в Европе, Мальборо сказал, что не в силах постичь тенденций расследования, на котором настаивают; но если планируется осуждение персон, действовавших исходя из лучших соображений, они, в дальнейшем, не смогут найти никого, кто станет служить им.
Дискуссия продлившаяся несколько дней, сосредоточилась вокруг ложного вопроса: предписывали или не предписывали министры в 1707 году ведение наступательной войны в Испании; при этом, не делалось никаких попыток определить, какой вид операций относится к наступательным действиям, а какой - к оборонительным, равно как и разобраться в том, какая из стратегий лучше способствовала общему делу. Питерборо, твёрдо настаивая на том, что сам он противился наступлению, приведшему к Альмансе, пытался доказать, что наступление это было, по сути, наступлением генеральным. Он также утверждал, что вместе с герцогом Савойи разработал свой собственный генеральный план, и если бы он стал принят, силы под Тулоном получили бы мощное подкрепление и добились бы непременного успеха. Привожу ответ Мальборо дословно:
Мои лорды, я имел честь, по приказу королевы, вести переговоры с герцогом Савойи о покушении на Тулон, и её величество, с самого начала войны, видела в таком предприятии наилучшее средство к скорейшему её завершению. И я уверяю вас в том, что во всех переговорах с министрами его королевского величества, одним из которых был покойный граф Бриансон, другим - граф Маффеи, теперь он здесь, не прозвучало ни слова об Испании, поскольку там, равно, как и в Италии, предполагалось вести войну на отдельном и независимом основании. И по общему мнению в Англии, война в Испании должна была быть наступательной. А что до планов моего лорда Питерборо, могу уверить вас в том, что и Голландия, и Савойя, как и мы, самым настоятельным образом убеждали императора не настаивать на экспедиции к Неаполю, как вредной для другого плана. Мои лорды, я всегда, честно, искренне, с полным напряжением сил, старался привести к концу эту тяжёлую и дорого обходящуюся войну. Бог Всемогущий благословил успехом мои дерзания: но если людей наказывают за то, что они рассудили так, как посчитали наилучшим, я ожидаю, что буду обвинён вместе с остальными. Мой лорд Голуэй и все в Испании исполняли свой долг: хотя я и должен признать, что лорда постигло несчастье, и что он не имел прямого приказа к сражению, я, тем не менее, обязан отдать ему должное - весь военный совет поддержал его в том, что надо драться до подхода к врагу герцога Орлеанского с подкреплением в 9-10 000 человек. С другой стороны, признаюсь, я нисколько не понимаю, как разделение армии помогло бы осаде Тулона.[479]
Здесь встрял Питерборо: Необходимость была в том - сказал он - чтобы, разделившись, идти на Мадрид. Мальборо парировал: Не буду спорить с лордом относительно ситуации в стране: но такое разделение армии не свойственно оборонительной войне, а стало бы актом войны наступательной и наилучшей, по моему мнению, диверсией для отвлечения французов от помощи Тулону. Тем не менее, хотя единственным результатом этой несчастливой битвы стал тот, что мы встали в оборону, французские силы, отозванные из Испании, так и не появились перед Тулоном.
В этом сжатом изложении каждая фраза бьёт в цель. Мальборо вежливо, но безжалостно разоблачил претензию Питерборо на особо тайные сношения с герцогом Савойским. Мы знаем[480], какие неудобства причинил Питерборо, отстаивая неаполитанскую экспедицию и вывод с этой целью войск из Испании. Во-вторых, Мальборо показал, что мнение Питерборо на военном совете, предмет его хвастовства - именно, разделение армии и марш на Мадрид, - было несомненным призывом к наступлению. В-третьих, он заявил, что о наступательной тактике в Испании, будь то в исполнении Голуэя, или по методу Питерборо, лучше всего судить по её влиянию на осаду Тулона. Наконец, он заявил, что даже после поражения при Альмансе, никакие французские войска не смогли бы успеть вовремя для участия в обороне Тулона. Впрочем, его аргументы не произвели решительного впечатления на большинство в Лордах: в конечном счёте, при протесте тридцати шести пэров, службу Питерборо отметили благодарственной резолюцией, а Голуэю и генералам, поддержавшим его, вынесли порицание. Харкур, лорд-хранитель, поздравляя Питерборо с решением Палаты, нашёл уместным отпустить насмешку в сторону Мальборо, воспев благородство Питерборо, стяжавшего одобрение народа без примешивания иных выгод. Суждения, сделанные задним числом и - против чего возражали по ходу дебатов - осуждение людей за произошедшее, сделанное без оглядки на их поведение, пали на всю администрацию Мальборо-Годольфина и стали тем более болезненным ударом, что виги располагали уверенным, хотя к тому времени и дезорганизованным, большинством в палате лордов.
Тем временем, переписка министров показывает их отношения с Мальборо почти в ежедневном освещении.
Что до великого человека - писал Джон Драммонд Харли (16 января) - ведите себя с ним так, как он заслужил. Я более не скажу ничего в его защиту. Верю, супруга наставит его не мириться с вами, но скорее проклясть Бога и умереть. Если он позволяет такой жене и такому зятю управлять собой, пусть он упадёт в яму, которую они вырыли для него.[481]
И Сент-Джон Харли (17 января):
Мой лорд Мальборо выразил желание, чтобы я оповестил вас в записке о том, что он готов придти в мой офис в любое время, когда вы согласитесь там быть; поскольку он хочет сказать одновременно и вам и мне о чём-то важном. Как я узнал от герцога Шрусбери, он желает взять с собой, на следующий год, некоторые силы конной гвардии, так как ожидает битвы, а кавалерия остаётся единственной статьёй, по которой враг претендует на равенство с нами: надеюсь, королева позволит отправить Шотландцев, по крайней мере какую-то их часть. Помимо этого, он может получить несколько драгунских эскадронов; думаю, затем он не сможет жаловаться, если мы возьмём пять батальонов на нашу попытку в Квебеке... Я приготовил штат генералов, и, если она соблаговолит согласиться, разрушу фракцию лорда Мальборо, действуя в его собственном духе и не нанося ему прямого оскорбления, как командующему.[482]
Явленное здесь неприятное настроение государственного секретаря вскоре претерпело изменение. Его квебекскому замыслу предстояло обернуться новой, постыдной, историей. Он оставил собственный отчёт о беседе, где покровительствует, поучает и даже угрожает прославленному командиру, своему благодетелю в начале карьеры.
Герцог Шрусбери, мистер Харли и ваш покорный слуга сказали великому человеку писал он Драммонду (23 января):
что, поскольку ему, с одобрения королевы, поручено командование армией, мы считаем своим долгом и делом исключительной важности предоставить ему, по всей мере возможности, такую поддержку, какой он прежде не располагал, и что он может положиться на это Во первых, ему было сказано, что мы не заслуживаем упрёков, так как если его жена, лорд Годольфин и он сам отринули благоволение королевы, им не пристало сердиться на то, что фавор получили другие люди. Ему сказали, что истинный его интерес заключается в увольнении супруги [т.е. с должностей], так быстро, как он сможет, и с наилучшим тактом, на какой он будет способен, поскольку неприязнь к ней королевы выросла до неприятия. Ему сказали, что он должен подвести черту под всем прошлым, и полностью перейти на новые основания; что если он будет оглядываться в поисках упрёков, он получит в свой адрес худшие нарекания, и вряд ли сможет на них ответить; что если он останется при прежнем поведении, его интересы придут в несовместное противоречие с интересами королевы. Каков же был результат этих ясных речей? Он согласился, он склонился, он обещал соответствовать; но протестовал против немилости к Мередиту[483], говорил, что королева дала меньшее возмещение, нежели могла бы, совсем не принимая во внимание отвращения к нему и его товарищам. Он зол на то, что герцог Аргайл назначен командовать в Испании, и, думаю, желал бы наказать его за действия по тому плану, с которым согласились мы все и даже королева. Вкратце, чтобы закончить с этим описанием: я сомневаюсь в нём [в смысле, подозреваю]: он, кажется, думает о возможности получить ту же абсолютную власть, какая однажды была доверена ему, и верит, должно быть, в некоторую глупость тех, кто служат королеве, полагая, что они не понимают, как он воспользуется такой властью. Ещё раз, по моему суждению, он выглядит немного лучше с внешней стороны; но сохранил в сердце прежние чувства, и они поднимаются, и возгораются от того, что он зовёт провокациями. Мы должны всемерно способствовать ему в командовании армиями, и не подвести нашу госпожу; и если он останется в здравом рассудке, он поможет нам в этом; но вы должны знать: в тот день, когда он покинет службу и потеряет поддержку при дворе, откроются дела, которые невозможно будет скрыть за блеском любых побед.[484]
Последние слова означают угрозу, высказанную в достаточно жёстких терминах: новые министры объявили о том, что держат за пазухой некоторые разоблачения, и сделают их, если Мальборо не подчинится. Они, несомненно, уже приступили к подготовке обвинения в казнокрадстве. Также, они могли знать из собственных якобитских источников о том, что он удерживает некоторый контакт с Сен-Жерменом. Начав секретные переговоры с Францией, они могли без труда узнать о переписке 1708 года с Бервиком о мире и подарке - он дважды отверг его, но всё-же некоторое время он оставался предметом обсуждения.
Мы поговорим обо всём этом в должном месте. Сейчас достаточно сказать лишь о том, что угроза ни в малейшей степени не сказалась на действиях Мальборо. Всё это время он ведёт себя так, как будто бы опасность не только несущественна, но словно её вообще не существует. Всё время, пока он считал себя связанным с делами Великого союза, он служил правительству в полную меру своих военных способностей. Как только он решил встать в оппозицию мирным переговорам и порвать с Харли и Сент-Джоном, он сделал это совершенно осознанно, безо всякой оглядки на то, что они могут придумать.
***
С переменой правительства, изменения произошли и в прессе. В эпоху Годольфина-Мальборо, газеты, какими они были в тот век, и основная масса информационных бюллетеней, придерживались проправительственного направления. Различные, появлявшиеся временами памфлеты противоположного смысла носили характер диффамации, и часто наказывались исполнительными властями; либо были якобитскими публикациями, балансировавшими на грани государственной измены. Но власть переменилась; новая администрация приобрела в Сент-Джоне покровителя литературы и писателя высоких достоинств. Сент-Джон, молодой и старый, триумфатор или павший, министр или изгнанник, якобит или ганноверец, восхваляемый или хулимый, всегда жил в окружении замечательных авторов: он взращивал их, часто поддерживал, они, с истинным восхищением, следовали за блеском его звезды. Теперь, получив власть госсекретаря, он занялся делами прессы. Тори должны были иметь к своим услугам газеты, бюллетени и памфлеты, чтобы возобладать над журналистами павшего режима. Уже в августе 1710 года он основал Зкзамайнер в ответ на Виг Экзамайнер Аддисона. Недельная газета объявила, что видит свою задачу в обозрении тех из их [вигов] писаний, где обнаружатся злые тенденции против Церкви и правительства. Прайор, Фройнд (панегирист Питерборо), и Олдсворт, все выпускники Вестминстерского колледжа, составили способную команду. Но Экзамайнер не играл никакой роли, пока, во-первых, не получил защиты от новых людей во власти, и, - во вторых, но прежде всего не получил инспирации от Свифта.
С ноября 1710 года, Свифт, на волне прилива торийской победы посвятил себя Экзамайнеру. Он нацелился на превращение этого издания в оружие - пусть не сверкающее, но самое отравленное - нацеленное в Мальборо, Годольфина и вигов. Мальборо, остававшийся на фронте, стал, разумеется, самой крупной, уязвимой, и самой чувствительной целью. Перо великолепного писателя, снабжённого правительственной информацией, и движимого странной злобой, неустанно било по великому персонажу, расширившему британский горизонт; по деятелю, чья важность в европейских делах уступала разве что значению одного Людовика XIV. В знаменитом номере 17 Экзамайнера Свифт обратился на своём кусающем, крепком английском языке к изгнанным политикам с их жалобами на то, что с Мальборо обращаются не по заслугам.[485] Язвительный священник постарался доказать то, что Мальборо пока ещё не стал жертвой британской неблагодарности - и дух, в котором он пишет, показывает желание автора исправить такое упущение. На страницах, читавшихся всеми, кто принимал участие в общественной жизни Англии, он, прежде всего, оспорил притязание армии, офицеров армии, или командующего, сколь угодно прославленного, на вмешательство в политическое управление Британией (Мальборо никогда не заявлял такого притязания). Это был вопрос к королеве, к одной, разумеется, королеве - хотя о том и не было сказано - о влиянии, которое могла оказывать Абигайль. Свифт предложил аудитории то мнение, которое она готова была принять - как Мальборо потщился низвергнуть государство и стать вторым Кромвелем. Кто он такой, чтобы соревноваться во влиятельности с министрами Короны? Чем больше его власть, тем скорее нужно его окоротить.
Разбирая вопрос о неблагодарности - заметим, что сам Мальборо никогда не высказывался в этом смысле публично, только в своих секретных письмах, но так говорили за него люди, наблюдавшие, какому обращению он подвергается - Свифт опускается до глупейших расчётов. Всякий знаком со сметами, где он приводит стоимость награждения успешных генералов в древнем Риме и выплаты, сделанные английским государством в пользу Мальборо. Римские почести - благовония с глиняными горшками для их курения, бык для жертвоприношения, вышитая одежда, лавровый венок, статуя героя, триумфальная арка и триумфальная колесница (оцененная по стоимости современной Свифту кареты) - обходились древней стране, самое большее, в 994 фунта 11 шиллингов 10 пенсов. А Смета Британской Неблагодарности, включая Вудсток, Бленхейм, доходы Пост-офиса, Минделхайм, картины, драгоценности, место для постройки Мальборо-Хауса и всякие доходные места - всё вместе составляло 540 000 фунтов. По всей справедливости, разве этого недостаточно?
Ответ, составленный авторами прежнего правительства, лишь усугубил неблагоприятное впечатление. Смесь попыталась побить Экзамайнер выставив против суммы в 540 000 фунтов ценность нескольких битв, выигранных герцогом, и двадцать семь взятых городов, при расчёте в 300 000 за город. Итак, дебет по таким расчётам доходил до 8 миллионов 100 000 фунтов; так что, посредством операции вычитания, британский народ задолжал Мальборо 7 миллионов 560 000. Подобные расчёты не казались убедительными, губительные последствия нападка поправить не удалось. Мальборо, понимавший своё бессилие, и остававшийся при командовании лишь в силу надежды на то, что сохранит европейскую систему и всё, что удалось приобрести в долгой войне, весьма болезненно принял и атаку Свифта, и предоставленную ему защиту. В самом деле, он создал огромное состояние в процессе возвышения Англии до нового положения, до первенства в Европе. Но он никогда не олицетворял военную силу, противостоящую гражданской власти. Он всегда объединял две этих ипостаси. С последнего года жизни короля Вильгельма, он был полномочным представителем, назначенным Короной и Парламентом; с 1702 года, он, на деле, если не по форме, стал первым министром королевы. Итак, ему пришлось командовать армией в войне с могучей Францией, когда, зачастую, всего лишь несколько часов отделяли его от необратимого несчастья на боевом поле, под оскорбительными наскоками памфлетистов, науськиваемых министрами, ищущими выгод в его служении - мучительное испытание!
К зиме Сент-Джон в целях той же литературной свары затеял Пост Бой, издание столь же злобное, но худшего стиля, с меньшей силой воздействия. У Харли была своя газета, Ревью; и другой автор золотого века английской литературы: Дефо - великий - на свой лад - как и Свифт, и, как Свифт, оставшийся с нами до сегодняшних дней. Дефо, обосновавшись в названном издании, бил по Мальборо с другой стороны. Этот замечательный писатель, опираясь на группы злых помощников, соперничавших между собой, трудился, неделю за неделей, над портретом герцога перед возбуждённой публикой - процветающей и вознесённой победами Мальборо - над портретом исчадия жадности и кровожадной бессовестности.
Ещё не наступили времена, когда общественный деятель мог позволить себе пренебрежение к прессе. Печать была отравленным кинжалом в распоряжении даровитых и беспринципных магнатов. Обуздать её можно было разве что наказаниями по суду и позорным столбом. Широкого, склонного к терпимости общественного мнения не существовало, ничто подобное не могло оградить великого человека щитом уважения, отразить яростные нападки. Его могли жестоко затравить перед замечательно обработанной аудиторией в три-четыре тысячи благосостоятельных персон.
Но вершин низости достигла знаменитая миссис Менли, опубликовавшая в мае 1709 года Новую Атлантиду, вульгарные и непристойных хроники светской жизни при Карле II с частыми упоминаниями юношеских проделок Мальборо. В то время миссис Манли жила с издателем Экзамайнера. Таким образом, она тесно сообщалась со Свифтом; он находил вдохновение в её знаниях и одинаковых умонастроениях. Свифт воздавал ей постоянной помощью и опекой, и использовал её для писания таких неприличностей и оскорблений, на какие при всей ширине своих пределов не решался сам. Судя по всему, её постоянно опекал и Харли на это указывают её частые обращения к нему за деньгами после смерти королевы.
***
Мальборо принял решение остаться на командовании в новой кампании; вместе с тем, он всегда полагал, что для этого необходимы должные полномочия, должные оплата и обеспечение армии. Министры, понукаемые общественным мнением, союзниками, давлением обстоятельств, готовы были удовлетворить его в этом. Но Мальборо тянул время, надеясь уберечь Сару от изгнания со всех её должностей. Его сильнейшим и главным мотивом оставалась пылкая привязанность к супруге; затем, он, повинуясь инстинкту, не желал уступать позицию, выгодную в политической борьбе. Офисы Сары оставались выигрышной позицией с точки зрения политического влияния. Одна лишь потеря их грозила неприятностями, а скорый захват врагами бедой. В третьих, очередное оскорбление, демонстрация потерянного фавора, дополнительно подрывали его престиж во всеобщем мнении. Министры понимали всё это, и, естественно, опасались отказа Мальборо от командования в случае увольнения его жены. С другой стороны, королева желала изгнания Сары превыше всего на свете изгнания немедленного и невозвратного. При том, как скверно складывались обстоятельства, её страстное желание можно понять без труда.
Тем самым, Мальборо, не открывшись в намерениях, решился пойти на мучительное испытание, лично обратившись к королеве. Сара, со своей стороны, решила не делать из потери должностей повода для отставки мужа, понимая, какими неизмеримыми последствиями это отзовётся в стране и заграницей. Она написала самое покорное письмо, полное раскаяния и извинений; она, в самых униженных словах, выпрашивала дозволения остаться при своих офисах, клятвенно обещая никогда не досаждать королеве упоминаниями о старых противоречиях.[486] 17 января 1711 года при некоторой предварительной помощи одного из врачей королевы, сэра Дэвида Гамильтона, Мальборо передал это письмо Анне. Королева распечатала его с видимой неохотой и промедлением, прочла, и ответила: Я не могу переменить своего решения.
Дальнейшую сцену неприятно описывать и невозможно понять без оглядки на атмосферу низкопоклонства и сервильности, окружавшую монархов тех времён. Я готов ползать на четвереньках писал Мальборо осенью если это способно доставить тебе облегчение. Теперь он буквально исполнил обещанное. Несгибаемый воитель и государственный деятель, десять лет водивший Европу против Франции, упал на колени у ног королевы, раболепно пресмыкаясь ради жёниных должностей. Он пустил в ход всё своё мастерство убеждения, столь успешное в прежних, великих делах. Но тщетно. Королева объявила, что увольнение Сары дело её чести. Она потребовала, чтобы Золотой Ключ от королевской гардеробной был доставлен ей в три дня. Мальборо вымаливал хотя бы десять; тогда Анна сократила срок до двух. И я не стану говорить ни о каких прочих делах, пока не получу ключа, сказала она.
Какой контраст между этой сценой унижения, похожей более на обыкновения Востока, нежели на установления христианских земель и блистательными военными сценами, где маршируют и маневрируют ряды ветеранов, сверкает сталь, бьют барабаны, где знаменитые генералы и владетели салютуют и вслушиваются в приказы своего вождя! И всё же во времена, когда всё подчинялось королевскому благоволению, путь к сиятельным сферам сражений и власти всегда приходилось торить в том числе и раболепным пресмыкательством перед троном. Позвольте же прервать занавесом эту неестественную сцену, унизившую достойного солдата, но никак не возвысившую королеву.
Вернувшись домой, Мальборо сказал Саре, что проиграл. Герцогиня - пишет архидиакон Кокс - поняла, что пришла пора выступить с достоинством, присущим её духу и характеру. Время пришло. По некоторым свидетельствам, она швырнула ключ на пол, и предложила супругу немедленно нести его назад. Победитель при Бленхейме и Рамильи поднял ключ и поспешил с исполнением. Офисы Сары поделили: Абигайль стала Хранителем личного кошелька [то есть, казначеем королевы - прим. перев.], а герцогиня Сомерсетская - обер-камергершей.
Через несколько дней, министры, увидев, что Мальборо не подал в отставку, вздохнули с великим облегчением; но положение подвисло в неопределённости ещё на несколько недель. Говорят любезности - объяснил Галласу Мальборо - но я до сих пор не услышал убедительного объявления о том, что меня официально просят продолжить службу. Всё делается скорее для того, чтобы вынудить меня к отказу от обязанностей, а затем накинуться и использовать все преимущества положения после моего добровольного отказа. Если меня уволят, нынешним советникам королевы придётся отвечать за это перед страной.[487] Посол отметил в своём донесении об этом разговоре:
С каждым днём становится всё очевиднее, что враждебность королевы к герцогине так тяжело бьёт по её мужу, что он не отказывается от командования из одного лишь страха перед общественным мнением, настоятельно требующим от него держаться... Я полагаю, что Мальборо останется командующим, но в таком виде, что от него останется едва ли что-то кроме имени. Его окружат отъявленными врагами, начало тому положено - лорд Оррери послан на смену его другу и помощнику Кадогану. На него всемерно давят, делаются попытки так принизить его, чтобы он, так или иначе, вынужден был бы уйти в отставку, и паче того - чтобы гнев и расстройства довели его до могилы. В последнем достигнут замечательный прогресс: Мальборо так сильно страдает, что стал непохож сам на себя.[488]
Но стороны постепенно пришли к договорённости. Вопреки клеветам вражеских памфлетистов; вопреки враждебным парламентским речам, всем издёвкам и интригам при дворе и в свете, он нашёл в себе волю к ежедневному сотрудничеству с Харли, Сент-Джоном, прочими, и согласовал с ними мероприятия, необходимые для кампании. Общины вотировали более 6 000 000 фунтов на войну, и Мальборо заручился клятвенным обещанием в том, что армия пунктуально и в полном размере получит всю потребную поддержку.
Лондон стал для него местом пресмыкательства и самоунижения: должно быть, он покинул его с долгим вздохом облегчения, отправившись в Ставку союзнических армий, где всякий относился к нему с уважением и наилучшим почтением.
Мальборо встретил Робетона в Гааге, посадил в свою карету и проговорил с ним два часа пути до Схевенингена со всей откровенностью - о сотрудничестве и общих интересах. Доклад Робетона курфюрсту Ганновера об этой беседе открывает нам чувства и намерения Мальборо в эти дни, и, несомненно, показывает и состояние дел в Англии куда лучше, чем мы находим в других источниках. Затем, это тот редкий случай, когда мы слышим прямую речь Мальборо.
Мне стыдно [говорил он] за моих сограждан, за то, какими грязными клеветами мечет друг в друга каждая партия. Но что гнетёт меня хуже всего, это настоящая опасность, грозящая моей несчастной стране. Призываю Бога в свидетели: я преданно люблю мою королеву и мою страну, и именно это побудило меня с огромными усилиями удержаться на посту. Я мог бы с великой лёгкостью привести Англию в расстройство. Ведь Виги верили в то, что я с отвращением оставлю службу и стану их единодельцем против двора, а Тори тешились теми мыслями, что я, ради офиса, безоговорочно примкну к ним и объявлю себя противником Вигов. Но я не сделал ни того, ни другого. Охотнее всего я последовал бы третьему курсу: удалился бы в деревню и полностью самоустранился от дел. Тогда, возможно (при командовании в других руках), события приняли бы такой оборот, что всё могла бы поправить одна лишь моя репутация, а меня самого уже не было бы при армии. Несомненно, что таким вернейшим способом я смог бы отмстить своим врагам. Но это пошло бы во вред государственному делу и моей стране; поэтому я решил, что обязан принести себя в жертву, и выбрал продолжение службы в стеснённом положении, при ясном понимании того, что дела могут пойти плохо; и зная, с какой готовностью в таком случае возложат на меня все вины новые министры. Вторым важнейшим соображением, определившим моё решение, стала моя заинтересованность в престолонаследовании. Я верю, что, оставшись на посту, смогу помочь стране и в этом, и предотвратить переход престола к злым силам.
Но [добавил он] я не тешусь самообманом. Партия принца Уэльского очень сильна. Никто не осмеливается открыто говорить в его пользу. Это станет актом государственной измены. Но, в то же время, те, кто знают подоплёку вещей, понимают намерения и мотивы, сокрытые пружины разных движений, наблюдаемых сегодня в Англии. Партия Октябрьского клуба хозяйничает в Нижней палате. Это деревенские джентльмены, названные так за их особую пылкость, потому что крепчайшее пиво варят в октябре месяце. Эти парни провели уже несколько голосований против двора и вигов, выступавших вместе. Большая часть Октябристов якобиты. Другая их цель жить так, как жили наши предки, когда Англия не принимала участия в международных делах. Все они изнурены налогами и ищут скорейшего мира. У королевских министров такое же настроение, среди них и Шрусбери. Идея Рочестера состоит в том, что Англия должна удерживать нейтралитет в этой войне и наблюдать, как сражаются другие. Вы знаете этого лорда-президента совета, как человека, любящего возглавлять и управлять, но он теперь сильно переменился. Он стал стар, нетвёрд и робок. Он не ведёт за собой Кабинет, никогда не выражается в совете решительными словами. То же и Харли. Он никогда не говорит ни о чём, кроме дел Казначейства и Парламента, да и то с великой нерешительностью. Каждый боится чрезмерного риска, чтобы не зайти слишком далеко, и не попасть под нападки других. В результате, никто не берёт управления и всё дрейфует как бог на душу положит. Лорд Шрусбери ещё нерешительнее этих двоих. Герцог Бакингем вполне храбр, но у него нет ни способностей к управлению кораблём, ни такой репутации, когда другие могут пойти за ним. Герцог Куинсберри пустое место. Для работы годится лишь государственный секретарь Сент-Джон, и он, человек талантливый, вскоре разберётся, как управляться с делами. Вам в Ганновере лучше присматриваться к нему. Он говорит с королевой в совете так смело, как никто другой.
Харли и его родственница Мешем нисколько не якобиты. Если бы у этого человека был выбор, он предпочёл бы протестантское престолонаследование принцу Уэльскому, и если бы, соединившись с вигами, смог бы организовать партию сильнее торийской, он сделал бы это уже назавтра. Но Тори (или, скорее, Октябристы) так сильны в Нижней палате, что пугают Харли, а так как он всегда приносит всё в жертву своим амбициям и выгодам, ему придётся, чтобы удержаться на месте, отдаться им и связать себя с их планами; а затем дело принца Уэльского пойдёт так успешно, что средств против него уже не останется.
Нельзя сказать [добавил герцог] что я верю в выбор королевы в пользу принца. В её интересах уверен, что такие же у неё и намерения - править спокойно, упрочивая дальнейшее, после неё, наступление протестантского наследования. Ведь если она вступит в соглашение с принцем Уэльским о том, что он будет править после неё, свобода и даже жизнь королевы окажутся в опасности, так как она передаст себя в руки нетерпеливой партии, желающей поскорее обеспечить трон для принца. Но королева - женщина; её могут обмануть; её могут повести туда, куда она и не думала идти; не могу и описать вам, до какой степени над ней властны фаворитка и мистер Харли. Они могут управлять её настроением, гневом и милостью, как им угодно. В эту зиму несчастная королева время от времени, по старой памяти, открывала мне сердце, и я усвоил, сколь полно эти люди владеют её рассудком. Словом, приходит время возможно, оно наступит скорее, чем полагают многие когда его светлость курфюрст должен будет явиться, и удостоверить публично, что всем сердцем привержен Наследованию.
Мы почитаем курфюрста, мы видим в нём князя, достойного доверия, неспособного обмануть нас в наших от него ожиданиях. Если он, когда придёт время, примет наше Наследование и последует советам своих друзей, он навсегда упрочится, как спаситель Англии и, возможно, Европы. Его друзья никогда не отступятся от него, если он первым не отступится от них.
Он не принял [говорит Робетон] и оставил без всякого рассмотрения все предложения лорда Сандерленда - и о переходе на ганноверскую службу трёх уволенных генералов, и о пенсионах нескольким разорённым лордам. Всё это [сказал он] - ничтожные паллиативные меры. Нам нужно найти лекарство, способное проникнуть в сердцевину болезни, и мы применим его, когда придёт должный момент.
Что до последнего, я стал вынуждать у него больших подробностей. Он сказал, что время пока не наступило, что мы должны стоять в карауле [la guerre lil] в готовности действовать соответственно, по могущим возникнуть обстоятельствам; и что на сегодняшний день, выгоднейшая для его светлости политика состоит в возможно лучшем потворстве королеве, и в наилучшем согласии с её величеством и её министрами.[489]
В апреле произошло событие, оборвавшее стержневой корень европейской войны. Император скончался от оспы.
Ментц (Майнц)
23 апреля 1711.
... На рассвете 16-го [Евгений пишет Мальборо]... его уверили, что опасность миновала. В тот же день, уже к вечеру, злая болезнь усилилась, и он умер на следующее утро в одиннадцать. Ваша светлость понимает, какой это удар по делам в Европе; но он куда сильнее пал на тех, кто имел честь служить ему, в особенности на меня, того, кто всегда питал к нему крепкую привязанность. Затем я принял курьера от матери-императрицы, правящей от имени короля Карла, с распоряжением ехать и совещаться с курфюрстом Майнцким, и, как маршал, принять командование вооружёнными силами Империи. Итак, я выезжаю завтра... Я послал приказ графу Фельтцу повиноваться вашей светлости во всём до моего возвращения.[490]
Все военные планы пришлось переделывать заново. *Мне совершенно необходимы - пишет Мальборо Гейнзиусу (29 апреля) - сведения как из Англии, так и из Голландии о том, как сильно смерть императора повлияет на наши операции... [Должно] не теряя времени послать к королеве депутацию, чтобы урегулировать всё в этой связи... Пока всё не будет оговорено, нельзя предпринять ни одной осады.[491]
Император Иосиф умер в то время, когда его младший брат, эрцгерцог, сражался за корону Испании как король испанский Карл III; теперь к нему переходили наследственные владения Габсбургов, включавшие Австрию, Венгрию, Богемию и Силезию. Предполагалось, что германские выборные князья выберут его и императором Священной Римской империи. Имперский трон по обычаю переходил к наследнику австрийских владений. Прусским аспирациям на этот счёт никогда не дано было осуществиться. Меч Мальборо выгнал другого потенциального претендента, курфюрста Баварии, и из Баварии, и из Бельгии, превратив в изгнанника. Судя по всему, ни в Германии, ни в, несомненно, Гааге и Лондоне, нисколько не сомневались в том, что Карла III изберут императором в порядке естественного наследования брату. Фактически, труды принца Евгения заключались в том, чтобы обеспечить ему поддержку всех тевтонских князей.
Но как это отзывалось на союзниках и на ходе сплотившей их войны? Многие британские историки и писатели полагают, что исчезла сама первопричина войны, что дальнейшее её продолжение лишилось смысла. Короны Испании и Империи теперь объединились в одной персоне; престол, управляющий половиной мира, перемещался в Вену. О каком балансе сил можно было говорить в таком случае? Разве возвышение габсбургской фамилии не становилось таким же злом, каким до сих пор виделось соединение в одних руках корон Франции и Испании? Стоило ли Великому союзу - в особенности Голландии и Британии - продолжать сражаться, имея в виду такой результат? Тем самым, в литературе широко распространены утверждения о том, что смерть императора Иосифа служит непререкаемым оправданием скоропостижному заключения мира.
Но в таких умозрениях игнорируются факты действительности, очевидные и весомые для деятелей того времени. Во-первых, Карл III был королём Испании лишь по имени; он правил Индиями и держал под контролем Средиземное море лишь силами флота Британии. Во-вторых, если бы он захотел присвоить себе эти титулы по итогам мирного договора, он не навлёк бы на себя гнева Морских держав. Они не боялись его. Они видели слабость Империи с незамутнённой ясностью. Они вытерпели эту слабость её на своём горбу; Империя выжила, благодаря их деньгам. Бленхейм спас Вену. Мальборо во Фландрии держал в захвате основную военную силу Франции в течение восьми кампаний. И даже тогда, Империя, эта опорная конструкция исходного замысла Альянса, чудом сохранила целостное существование. Тем самым, зрелище номинального объединения государств и доминионов под венским престолом и имперской короной не тревожило союзников. Все они приняли такую перспективу едва ли и с малейшим волнением. Германские государства, естественно, не возражали против того, что избранный ими Император Священной империи станет владеть теми испанскими доминионами, какие сможет захватить и где сможет управлять. Голландцы, насколько можно судить, никогда не боялись объединения Испании и Австрии, и не считали последствия такого объединения хоть как-то сравнимыми с подчинением и эксплуатацией Испании Францией. Даже торийское правительство Англии, уже вовлёкшееся в сепаратные мирные переговоры с Францией, безо всяких колебаний приняло бы объединение Вены и Мадрида под одной короной, если это стало бы достижимым делом. В тот же день, когда в Лондоне узнали новости, имперский посол Галлас получил немедленные и определённые уверения в том, что британский Кабинета поддержит кандидатуру Карла III на выборах императора и в том, что министры никак не отказывают Карлу в притязаниях на Испанию и Индии.[492]
Итак, смерть императора нисколько не приблизила мира: на деле, она далеко отсрочила его. Случившееся, как мы увидим, разрушило все планы решительной кампании во Фландрии. Смерть императора подбодрила Людовика XIV, и вооружила его вербальным доводом, направленным против логики союзников. Он укрепился в тех соображениях, что весь 1711 год сможет обороняться на северной линии крепостей, и что оставшихся у него сил хватит до того дня, когда Мальборо полностью утратит свой умирающий фавор.
С практической стороны, главной причиной досад и раздражения союзников стали дела на испанском театре. Стенхоп оставался пленником в руках Бурбонов, и министры-тори, по большей части для того, чтобы досадить Мальборо, не спешили высвободить его обменом. Английские войска остались без главы; и все союзнические силы в Испании пребывали в несчастном положении, без денег и подкреплений, кучась за разрушенными стенами маленьких каталонских городков. Из 1 500 000 фунтов, одобренных парламентом на войну на Полуострове, не было выплачено ни пенса. В армию попали лишь 200 000 фунтов, добытых британским флотом на захваченных генуэзских галерах, и принудительно занятых у итальянских банкиров. В начале сессии 1711 года, Питерборо и Аргайл, выступив в палате лордов со всей пылкой приверженностью к правительству, поспособствовали осуждению ториями вигских генералов, Голуэя и Стенхопа. Судя по всему, для дальнейшего командования английскими войсками в Испании лучше всех подходил колючий, исполненный военного пыла Кемпбелл[493], и именно его со всем основанием назначило на этот пост новое правительство. Он не мог больше служить под Мальборо из-за раскольнического поведения во Фландрии; а соратники сочли дальнейшее пребывание Аргайла в Лондоне неудобным из-за его спонтанных вторжений в область высокой политики. 11 января 1711 года он получил от королевы назначение на главное командование английскими войсками в Испании, с годовым жалованием в 20 000 фунтов. Питерборо, при всей его беспечной самонадеянности, ничуть не настаивал на собственной кандидатуре. Он слишком хорошо знал, что Испания может похоронить любую военную репутацию, а его собственная пусть и засвидетельствованная партийным большинством не отличалась прочностью.
В конце марта Аргайл покинул Англию. Он был уверен в поддержке от новой администрации. Он не осознал, что военный тупик в Испании позволит торийскому министерству отказаться от настояния Нет мира без Испании. Он поехал наземным маршрутом, через Голландию и Италию, и прибыл в Геную в самом начале мая. Там, из разговоров с английскими агентами и итальянскими банкирами, он понял, какой финансовый, административный, и, прежде всего, военный хаос ожидает его по прибытии. 9 мая он написал Сент-Джону о том, что после Сарагоссы в испанские войска попали лишь 40 000 фунтов, добавив: Я не желаю погубить собственную репутацию. Высадившись в Барселоне 29 мая, Аргайл написал жалобу королеве: Я не нашёл на месте ни денег, ни кредита, необходимых для прокормления ваших войск: они голодают по причине отсутствия жалования, и остаются в таком положении уже четыре месяца, не говоря уже о задолженности за прошлые годы Признаюсь, госпожа, мне это весьма удивительно после положительных уверений министров вашего величества в том, что эта армия, наравне с другими, непременно получит всё должное обеспечение.[494] Аргайл присоединился к полевой армии Стархемберга с пятью тысячами плохо снаряженных, и не получивших жалования солдат. Австрийский генерал, имевший под началом двадцать одну тысячу человек, вовлёкся в бессистемные схватки с Вандомом за дороги, идущие в Барселону и Таррагону через границу Каталонии. Всё лето и осень армии делали марши и контрмарши около глиняных стен пограничной деревни Пратс де Рей.
Итак, Карл III непрочно удерживался на последнем плацдарме в своём королевстве в Барселоне. Вся Испания вне Каталонии была ему враждебна. И в том случае, если он покидал землю Испании, герцог Анжуйский без особых трудов брал власть над страной. Со смертью императора все изменения военных реалий работали против союзников. Теперь место Карла было в Вене он должен был присутствовать там, как неотложно требовали его долг перед отчей страной и, несомненно, перед Альянсом. Вратислав и Евгений, уполномоченные владетелями всех стран, составлявших Империю, отправили ему требование о немедленном возвращении. Но эрцгерцог успел заслужить преданность испанцев и каталонцев, и что говорит к его чести весьма дорожил ею. Кровь его кипела; он настоятельно не желал покидать Испании ради Империи; он, скорее, желал противоположного, то есть использовать Империю для завоевания Испании. Итак, он затянул с объявлением своих намерений так надолго, как это было возможно; и когда, после пяти месяцев ожидания английских субсидий и надежд на начало действенной кампании, ему всё же пришлось отплыть из Барселоны в имперскую столицу, он оставил в Испании молодую жену, как символ своей власти и залог возвращения. Франкфуртский рейхстаг избрал его императором Карлом VI в день, когда он высадился в Генуе (12 октября).
Смерть императора отозвалась некоторым побочным последствием, предоставив Харли и Сент-Джону благовидный предлог для секретных переговоров с Францией. Поскольку кандидат Альянса на испанский трон одновременно уходил из Испании и перемещался на наивысшее место в Империи, возникло и получило силу убедительности некоторое подозрение, именно: новый император вполне мог принять во внимание открывшуюся перспективу прямого соглашения с Францией, на тех условиях, что Вена удержит Милан, Неаполь и Сицилию по сути, Италию вместе с Нидерландами, оставив герцогу Анжуйскому (Филиппу V) юридическое и фактическое владение Испанией и Индиями. Французы предлагали подобные условия Карлу в 1706, и, повторно, в январе 1711. Тогда он остался верен Альянсу. И тори, и виги в парламенте одинаково сочли бы такие результаты войны неприемлемыми для интересов Британии. При таком исходе, сильный морской флот Франции выступил бы как реальная сила в испанских Индиях; а отдалившиеся Габсбурги получили бы возможность, устроившись в своих новых итальянских владениях, препятствовать оттуда британской торговле на Средиземном море и движениям Англии на восток - при том, что восток стоял в глазах того, победившего поколения британцев, видением баснословных богатств. Используя такой аргумент, можно было настаивать на важнейшей необходимости для Англии секретных переговоров с Версалем.
Подобные доводы побуждали спорные, но тревожные соображения. В этой связи, единственным средством от смятения среди союзников оставалось неуклонное движение к сердцу Франции, удары по её армиям, глубокое вторжение в её земли. Дальнейшее давление на Францию, вкупе с объявленным во всеуслышание решением о том, что Мальборо остаётся на своём посту до победы, вернуло бы союзникам дипломатические шансы, утерянные в Гааге в начале 1709 года и в Гертрёйденберге в 1710-м. Но у торийского правительства появился запас удобных слов, которыми можно было заменить необходимые дела.
Большинство комментаторов, в особенности апологеты Тори и позднейшие авторы пацифистского направления, трактуют вопрос так, словно Англия могла бы получить мир по первому же запросу. Британия, разумеется, могла гарантированно прийти к мирному завершению, пожертвовав большинством завоеваний и покинув своих союзников. Но французский двор, и даже глава его, престарелый монарх, снова отошли от мыслей о мире, и думали теперь о победе. Конечно же, речь не шла о такой победе, до какой было подать рукою в 1701, но теперь в Париже видели перспективы несравненно лучшие тех, что при самом удачном результате многих усилий оставались у Франции в 1706, или 1709 или в 1710. Предыдущими летом и осенью, новые британские министры воображали, что возьмут или отдадут всё, что им будет угодно; теперь, после череды жестоких огорчений, они пришли к осознанию новой реальности. Теперь Харли, Сент-Джон и Шрусбери поняли, что им придётся воевать. Королева, помимо временных колебаний, всегда была в том убеждена. Они могли вести закулисные переговоры с Францией, но, в то же время, обязаны были вести войну. По этой причине мы видим, как при начале кампании и летом 1711-го, разногласия между ними и Мальборо примечательно изгладились. Они могли выпутаться из тягостной войны, не подняв, в то же время, гнева в Британии, только с помощью его меча. Тем самым, мы наблюдаем череду изъявлений доброй воли в адрес Мальборо изъявлений искренних, поскольку за ними стояла необходимость. Несомненно, в этой сфере возникло соревнование между Харли и Сент-Джоном. Они соревновались а с ними и Шрусбери в словесных выражениях примирения и дружбы. К Мальборо обращались за советами в международных делах. Ему объявили, что в Бленхейме возобновится строительство. Незаменимого генерала нужно было держать в хорошем настроении. Не заграждай рта волу, когда он молотит. Всё это производило впечатление и на Мальборо, и на его супругу.
Джон Саре.
Гаага, 16 апреля 1711.
Я не хочу, чтобы ты упоминала кого-либо из министров в своих письмах, поскольку не сомневаюсь в том, что они вскрывают всю поступающую ко мне корреспонденцию. Я знаю, тебе совершенно безразличны их мнения о тебе, но твоё участие к моим делам должно добром обязать тебя никогда не говорить о них того, что может быть принято за оскорбление; поскольку пока я на службе, я в их власти, тем более, что они подло используют прессу, язвя меня в самое сердце; так что прошу тебя, ради моего спокойствия: воздерживайся, никогда не пиши того, что может разозлить их; и довольствуйся той уверенностью, что я знаю их досконально, и что я всегда настороже. Но пока я служу, я стараюсь не вызывать в них недовольства: у них так много возможностей досаждать мне, что я должен молить тебя об осторожности даже в разговорах, не только в письмах По моему соображению, ты и я должны делать всё, чтобы не наживать врагов; и если мы в прошлом и льстили себе, говоря, как много у нас друзей, того же нельзя ожидать при потере покровительства, а мы лишились его полностью.[495]
Сара только отчасти последовала этим мудрым наставлениям. Лишённая офисов, она должна была съехать из апартаментов в Сент-Джеймском дворце, где прожила долгие годы. Досадуя, она распорядилась снять медные запоры, установленные на дверях за её собственный счёт; зеркала; и даже входившие в её имущество мраморные каминные полки. Когда Мальборо узнал о намерениях Сары, он немедленно написал ей (24 мая) в куда более суровом тоне, нежели при всех прежних обращениях к супруге по какому либо поводу.
Мистер Харли так свободно упоминает твоё письмо, что я с сожалением понимаю: ты успела забыть моё серьёзное предостережение Печать под патронажем мистера Сент-Джона и мистера Харли, и будет доставлять нам неприятности, пока эти двое видят и слышат то, что ты пишешь и говоришь.
Мне прислали записку о том, что королеве желательно получить апартаменты в Сент-Джеймсе, и поскольку королева хочет частично присоединить их к собственным покоям, прошу тебя распорядиться о вывозе мебели. Умоляю, оставь на месте все мраморные каминные полки.[496]
Сара повиновалась, и не тронула мраморных каминных полок. Что до прочего, она вынесла всё, принадлежавшее ей, до единой щепки. Она потрудилась отобрать у чиновника двора, принявшего у неё апартаменты, письменное подтверждение того, что все каминные полки и облицовка, деревянная отделка окон и полы, оставлены в том же состоянии, в каком они были при ней. Но враги с самым вредным успехом использовали против Сары рассказы об её изначальном намерении, и тот факт, что она вынула медные замки из дверей. Когда Менуоринг заметил Харли, что надеется на снятие запрета со строительства в Бленхейме, канцлер Казначейства ответил: Так и было бы, если бы не переполох с апартаментами Королева весьма обозлена, и заявила, что не будет строить дом для герцога Мальборо, когда герцогиня разносит в щепки её дом, забрала всю облицовку каминов, и выбросила ключи со словами: пусть купят другие за десять шиллингов.[497] Но он добавил, что всемерно постарается успокоить королеву и велел Менуорингу передать это Мальборо.
Харли сдержал слово и Мальборо выразил ему благодарность в обходительных словах. Весьма обязан вам за полученные уверения в том, что строительством Бленхейма не пренебрегут. Не стану скрывать, что желаю увидеть, как этот Памятник, увековечивающий великодушие королевы и признание нацией моего служения получит некоторое завершение.[498] Ему приходилось взывать к министру и по другим поводам. Даю слово чести, что не имею никаких притязаний к власти, но если вы не дадите офицерам понять того, что я нахожусь под покровительством королевы, мне будет очень трудно поддерживать в армии дисциплину, необходимую для исполнения её службы, чему я привержен всем сердцем.[499] И (11/22 июня), Я вполне понимаю, насколько нужна должная экономия при наших огромных расходах. До сих пор я с чрезвычайным усердием старался положить им конец, и, уверяю вас, что пока нации приходится нести это тяжкое бремя, я буду с постоянным вниманием заведовать этой частью войны, добиваясь лучшей экономии, насколько это от меня зависит.[500] Харли отвечал с равной сердечностью.
Хорошие отношения, на время восстановившиеся между Мальборо и правительством, положили то основание, на каком можно было вести кампанию. Но теперь баланс складывался совсем не в пользу побеждающих союзников, и письма Мальборо к Годольфину открывают его скорбь и уныние. Здоровье его пошатнулось. Новость о внезапной смерти Рочестера, пришедшейся на те дни, подняла в нём горькие думы. (25 мая) *Узнал, что лд. Рочестер ушёл туда, куда мы все непременно проследуем. Думаю, множество огорчений, валящихся на меня в эти дни, ускорят мой путь. Полностью согласен с вами в том, что никто не хочет уходить. Уверен, я желаю добра моей стране, и если бы умел поправить здоровье, то работал бы, не покладая рук, но силы мои уходят так быстро, что могу лишь от всей души желать королеве и моей стране прийти к миру... Я уже говорил вам, что мы теперь существенно слабее врага, а враг - куда сильнее, чем был в последней кампании, так что лишь Богу ведомо, чем всё это закончится.[501] И (4 мая), Если и постоянный успех не встретили с одобрением, на что я могу надеяться, когда ничего не делается! Но - с тем чувством решимости, которое так часто выводило его из уныния, и становилось прелюдией к его великим дерзаниям, он добавляет: А так как я очень полагаюсь на Провидение, я готов испробовать все возможности, какие могут представиться.[502]
Летом 1710, маленькая экспедиция, санкционированная Мальборо и Годольфиным - всего один полк морской пехоты и несколько кораблей под командованием коммодора Мартина и полковника Никольсона при поддержке колонистов Новой Англии захватила у французов Акадию (Новая Шотландия) и Порт Роял (Аннаполис). Коммодор возвратился в Лондон с хорошими новостями и четырьмя вождями краснокожих индейцев. Последние имели большой успех в Лондоне, и слово Могаук вошло в модный лексикон. Сент-Джон весьма заинтересовался Новым Светом. Он стал искать способа для отправки за океан куда более сильной экспедиции, чтобы дать наглядное подтверждение торийской концепции о правильном ведении войны. Он занимался подобными планами во всю зиму 1710.[503]
Харли возражал с самого начала. Он понимал, что Мальборо воспротивится этому начинанию, выставив самое серьёзное возражение: армию ослабит отъятие батальонов у фландрского фронта, и перенаправление пополнений, накопленных к тому времени в Англии. Затем, Харли, как канцлер Казначейства, имел особое основание вмешиваться в это дело. Его брат, Эдвард Харли, Аудитор Харли, как его называли, работал чиновником в Казначействе, и получал полную и раннюю информацию о финансовых запросах Сент-Джона. Аудитор заметил, что Сент-Джон работает вместе и посредничеством Артура Мура, сотрудника министерства торговли и колоний, члена парламента от Гримсби, человека не выдающегося - ни происхождением, ни делами. Канцлер, осведомлённый братом, оказывал сопротивление. Поверьте и окажите мне справедливость писал ему Сент-Джон я отношусь к этому плану нелегкомысленно, и не тешусь фантазиями. Он обязательно удастся, если будет соблюдена секретность, а при успехе принесёт Британии отличную пользу, и за какие-то полгода мы сделаем для Британии больше, чем правившие до вас министры сумели сделать за всё время их администрации.[504] Готовящуюся экспедицию не поставили на обсуждение в Кабинете, но в феврале-марте Сент-Джон неуклонно навязывал её Харли, а Харли выдвигал одно возражение за другим. Мальборо, выразил протест и самоустранился от предприятия, наносившего ущерб его армии, и, обращаясь за помощью к Харли, искал способа для восполнения её некоторыми иностранными силами.
Приготовления продвинулись, но отправка экспедиции оставалась под вопросом, когда ей помогло неожиданное событие. Харли стал жертвой покушения на убийство. Со времени отмены плана 1706 года о высадке десанта на Шаранте с целью придать силы восстанию в Севеннах, так называемый маркиз Гискар обретался в Лондоне. Этот авантюрист, расстрига, фальшивый вельможа, генерал-лейтенант австрийской службы получил временное командование английским полком, и пенсию после провала готовившегося предприятия. С тех пор он вёл рассеянную жизнь в столице. Пока Сент-Джон оставался военным министром, Гискар был его товарищем по развлечениям. Они вместе бражничали, и играли в кости. Они обхаживали одну даму, но без особого соперничества первая их ссора затеялась по вопросу о признании отцовства в отношении появившегося на свет бастарда. Гискар по-настоящему его звали де ла Бурли мрачно переживал утраченное значение, и надеялся на будущее восхождение Сент-Джона к власти. Расхождение по поводу неприятной ответственности за последствие галантности ненадолго прервало отношения приятелей-собутыльников. Гискар вообразил, что новые министры воздадут ему должное. Пенсион в пятьсот фунтов выплачивался ему нерегулярно. Он жаловался на малость этой суммы. Харли, чьей слабостью были не женщины, а вино, не одобрял беспорядочной жизни Гискара, и огорчался, что имя такого человека часто упоминают вместе с именем государственного секретаря. Он внёс вклад в укрепление общественной нравственности, снизив пенсию Гискара с пятисот до четырёхсот фунтов. Новое правительство должно было стоять на прочном моральном основании.
Гискар увидел всё это в ином свете. Он вступил в изменническую переписку с врагом. Способ, каким он направлял свои донесения, небезынтересен для этого повествования. Читатель вспомнит, как семья обращала внимание молодого Джона Черчилля на барышню Катарину Седли,[505] наследницу состояния; и как он предпочёл бесприданницу Сару. Катарина, вопреки тому, что была длинная, плоская и нескладная, сделала карьеру, став одной из любовниц Иакова II. Она получила титул графини Дорчестерской, и, уже в отцветании юности, вышла замуж за сэра Девида Колиера впоследствии, с 1703 года, лорда Портмора. Судя по всему, Гискар знал Катарину достаточно близко так, что смог заручиться её помощью в доставке своего письма французскому банкиру по имени Моро вместе с дипломатической почтой, направленной мужу Катарины в Лиссабон. Лорд Портмор полюбопытствовал открыть это письмо, и обнаружил предательство Гискара. Он предупредил жену; она перехватила другие пакеты, доверенные ей Гискаром. Спустя несколько недель, волны и ветер доставили первое письмо Харли, и он немедленно (6 марта) отписал Мальборо.
6/17 марта 1711.
*В мои руки попало письмо, написанное господином Гискаром господину Круасси - человек этот обращается при французском дворе - с приложением, письмом к Гискару от офицера, служащего во Фландрии, с разведывательными сведениями о планируемых вами операциях, вкупе с теми разведданными, какие Гискар смог собрать здесь. В особенности, он распространяется о господине Сессане[506] & его планах, его корреспондениии и способе её перехвата во Франции; он предлагает вторжение во владения королевы; детали изложить невозможно, и ваша светлость найдёт их в копиях, которые будут высланы вам следующей почтой; тем временем приняты все меры для перехвата всех отправлений ближайшей ночной почты; ваша светлость лучше знает, как предупредить господина Сессана: кажется, ему грозит опасность, если письма этих предателей успели уйти: также надеюсь на то, что в армии удастся обнаружить офицера, сделавшего Гискара связным для своего шпионажа: ввиду экстраординарной ситуации прошу вашу светлость простить меня за длинное письмо.[507]
Через два дня наступила дата восхождения королевы на престол. Канцлер Казначейства ехал в Сент-Джеймский дворец, чтобы нанести королеве должный визит. По пути через парк, в месте, где устроен теперь декоративный пруд, он выглянул из портшеза, и узрел разгуливающего, довольного собой маркиза Гискара. Харли рассвирепел. Он взял у королевы ордер на немедленный арест. Собрание правительственного комитета для допроса назначили на два часа. Харли, захлопотавшись, запамятовал о праздничном дне, и пришёл к королеве в таком виде, как если бы двор был в трауре. Он поспешил переменить платье, надев новый голубой сюртук при чудном, изукрашенном жилете с богатым, тяжёлым цветочным орнаментом из серебра и золота. Эта причуда стала его счастьем. Он написал Ньюкаслу: Господин Гискар арестован за государственную измену. Лорды уже выехали допрашивать его. Присутствие вашего сиятельства весьма желательно.[508]
Тем временем, Гискара арестовали. Увидев на ордере отлично знакомую подпись Сент-Джона, он вспылил в ярости. Убейте меня на месте сказал он посланцам; но те доставили его на временное содержание в офис секретаря, в Кокпите. Там он ожидал, когда соберётся Совет; ему дали поесть, и он ухитрился спрятать перочинный нож. Его привели в комитет, и поставили перед министрами лицом к свету и Харли поменялся местами с Сент-Джоном, чтобы лучше видеть его. Свидетельствами против Гискара стали не одно, но целый ряд предательских писем, и дело в скором времени выяснилось настолько, что позвонили в колокольчик звать стражу, для увода арестанта в Ньюгейт. В этот момент он воззвал к Сент-Джону. Поведение Гискара говорило о скором признании. Может ли он поговорить с ним наедине? Сент-Джон, памятуя их совместное прошлое, указал, что здесь всё идёт официальным порядком. Невообразимо - воскликнул Гискар - ни единого слова. Стол отделял его от государственного секретаря; но когда Гискара повели из комнаты, он перегнулся через правое плечо Харли и с криком Jen veux done toi [Тогда я отыграюсь на тебе], воткнул ему в грудь припрятанный перочинный нож. Нож сломался, встретив тяжёлую золотую и серебряную вышивку; канцлеру Казначейства помогли и некоторая фланелевая подкладка, и удачная попавшая под нож грудина; второй удар, направленный сильнее и точнее оставил только кровоподтёк. Харли рухнул от силы удара.
Всё пришло в дикое замешательство. Министры выхватили шпаги и кинулись на Гискара. Сент-Джон проколол его через руку, но герцог Ормонд и Ньюкасл вонзили шпаги ему в корпус. Некоторые выскочили, призывая к помощи. Другие вскочили на столы - для вящей безопасности, или чтобы лучше видеть происходящее. Сент-Джон пытался нанести второй удар с явным намерением убить Гискара на месте. Вмешался Пулет, кричавший, Не убивайте его; сохраните его для допроса. Госсекретарь действовал с таким жаром, что, следуя Свифту, у него отняли уже сломанную шпагу. Прибежали дюжие охранники, один из них примечательно сильный человек, и повалили злодея на пол. Почему вы не убьёте меня? - кричал он Ормонду. Это не дело для джентльмена - отвечал воинственный герцог; - с тобой разберутся другие.
По всем свидетельствам, Сент-Джона охватило неудержимое возбуждение и волнение. Выбежав на поиски врача, он помчался в полном смятении в Сент-Джеймс, ворвавшись в великом страхе в покои миссис Мешем, ... немного отдышался, и поспешил уверить королеву в том, что Харли жив.[509] Несомненно, Харли не получил сколько-нибудь серьёзного увечья. Он отличался превосходной комплекцией. Он спросил врача, смертельна ли рана; дал указание о перевязке ран француза,[510] и послал записку сестре, чтобы та обедала без него.
Мальборо Харли.
Гаага. 24 марта 1711.
*... Надеюсь, раскрытое вами предательство господина Гискара, выведет на свет Божий офицеров, не расположенных к этой армии, и они получат по заслугам. Из того, что я написал герцогу Шрусбери 13-го числа этого месяца, вы узнаете, что господин Сессан отъехал с миссией в Турин, и как только он вернётся, я не премину предупредить его, чтобы он был настороже. Мистер Ст. Джон расскажет вам, какой неприятностью обернулась для меня убыль в полевых батальонах - более чем на тридцать против прошлого года, в то время как неприятель, определённо, нарастит численность; я всё же надеюсь, что мне дозволят возвратить пять батальонов из тех, что собираются уйти отсюда; впрочем, будьте уверены, я постараюсь воспользоваться любой представившейся возможностью к пользе для общего дела. Не могу закончить, не поблагодарив вас, в свою очередь, за любезные обещания данные вами Ванбруку & мистеру Треверсу.
P.S. Я уже запечатывал письмо, когда получил известие от мистера Ст. Джона о злодейском покушении Гискара. Благодарю Бога за то, что замысел его не удался & что вы так счастливо обошлись, так как он пишет, что вы вне опасности. Но я не уйду от беспокойства, пока не узнаю о вашем выздоровлении.[511]
Эпизод получил далеко идущее значение. Он поднял Харли из состояния великого замешательства в положение человека, которому симпатизировал весь народ. В момент, когда все враги и многие из сторонников списали его со счетов, он оказался предметом общественной заботы. Те дни не знали антисептики, любая рана грозила опасными последствиями. Харли понадобилось долгое время для излечения. Британия дежурила у его постели. Партия Тори отдалась общественному настроению со всем сердечным пылом. Прежние обиды стали отброшены. Канцлер Казначейства, державший безопасность и кредитоспособность страны в своих руках, стал жертвой злодея с ножом. Иностранец, француз, папист - так говорили - нанёс предательский удар по надежде Британии. Правительство нашло пользу в волне таких чувств. Сент-Джон переживал их совсем по-другому: последовало смехотворное состязание между ним и Харли, и, соответственно, между их приверженцами, за дальнейшую честь называться мучеником, пусть и не вполне случившимся. Сент-Джон настаивал, что удар предназначался ему. Харлеиты отвечали, что, так или иначе, удар получил Харли. Сент-Джон и его друзья настаивали на тех фактах, что именно его подпись стояла под ордером на арест, и лишь обмен местами Харли с Сент-Джоном спас последнего от нападения. Они указывали и на то, что Гискар хотел говорить наедине именно с Сент-Джоном. Увы, они не могли вполне развернуть свои аргументы, без опасности выставить на первый план нечистую интимную связь этих двоих. Такие рассуждения могли поставить их в скользкое положение. Но приверженцы Сент-Джона проходили, своего рода, присягание на крепость веры, утверждая, что именно их кумир стал истинным мучеником национального дела, и именно на него, по праву, должны обращаться симпатии и признание народа.
Харли лежал в кровати и помалкивал. На деле, упрочилось именно его положение; пролилась его кровь, а не кровь Сент-Джона; нож пронзил его грудь; его дыхание пресеклось от удара. Последовали и весомые знаки государственного отличия. Королева, следуя благоприятным для Харли течениям, и, определённо, не без его советов, сделала его графом Оксфорда, графом Мортимера, и бароном Харли Уигморского Замка. Аристократические круги насмешливо захмыкали при звуках этих высоких титулований; критики с пристальным вниманием исследовали генеалогии, подготовленные Геральдической палатой. Но куда важнее всех этих почестей стало то, что королева поспешно назначила своего канцлера Казначейства Лордом-Казначеем: на место, вакантное после Годольфина. Так Харли стал - и по должности, и на деле - премьер-министром Великобритании.
Партия Тори успокоилась на некотором тонком равновесии притязаний Оксфорда и Сент-Джона на роль истинной жертвы Гискара. Баланс выдерживался так щепетильно, что памфлетистов вынудили говорить о равенстве их заслуг. Свифт, думавший опубликовать пылкую статью о случившемся в Экзамайнере, почувствовал, что пристрастие его разделилось, и воздержался от публикации. Он поручил изготовление памфлета миссис Менли, чья грубость стала к тому времени притчей во языцех между столичными жителями. У меня не было времени сделать это самому, так что я послал свои наброски автору Атлантиды, писал он Стелле.[512] Позже, в том же году, он поименовал этот памфлет статья о Гискаре той самой женщины, в действительности предоставленная Престо [им].[513] Маститая авторша поняла деликатность задачи и поднялась на высоту положения. Резонно предположить - пишет она - что если бы Гискар, под предлогом чистосердечного признания, сумел бы уединиться с мистером Сент-Джоном, мистер Харли остался бы в стороне от Соратников, и прежде, чем они смогли бы прийти на помощь, тот человек получил бы случай для убийства обоих. Она также указывает на то, что после второго удара в грудь Оксфорда, Гискар кинулся на Сент-Джона, пытаясь уничтожить двух самых страшных врагов Франции. Людовик XIV, после долгих лет войны, всё ещё правил более чем двадцатью миллионами французов, всё ещё держался против соединённой Европы. И если бы ему пришлось выбирать, кого из всех подвластных ему людей нужно уберечь от всяких покушений, он, определённо, поставил бы на первое место этих двоих, соперничающих за роль жертвы. Они, на некоторое время, остались его единственной надеждой на победу.
Пока Оксфорд оправлялся от раны, управление делами перешло к Сент-Джону. Он действовал тайно и решительно. Он взялся организовать крупнейшую из экспедиций, когда-либо шедших через Атлантику. Он желал отправить её, пока канцлер Казначейства лежал пластом, не имея возможности противиться. Внезапно он стал выказывать изрядное дружелюбие к Мальборо. Он развлекал мистера Крагса, личного агента герцога. Он добыл пять батальонов. Контраст между тем, что он написал Мальборо 27 марта с его письмом к Харли от 17 января,[514] являет характерный образец его гибкости в употреблении грубостей и лести.
Ваша светлость можете не сомневаться в моём искреннем стремлении быть к вашим услугам: надеюсь, что времена, когда я по обязанности следовал интересам иным, нежели ваши, никогда не вернутся. Крагс сегодня обедал со мной, мы провели вдвоём некоторое время... Мистер Ламли сумеет донести до вашей светлости моё искреннее желание того, чтобы вы упрочились на этом основании, единственно достойном для человека ваших заслуг и ваших личных качеств. Я не верю в недостаток расположения в персонах, упомянутых вашей светлостью, и доверие скоро восстановится.[515]
Едва ли можно сомневаться в том, что Сент-Джон понадеялся заполучить Мальборо для себя, пока его соперник выведен из игры. Тем временем, шли приготовления к экспедиции. В Канале собрались десять линейных кораблей, с сопутствующими фрегатами и малыми судами, и тридцать один транспорт с более, чем пятью тысячами войска. Сент-Джон лично управлял предприятием. Весь план - как позднее писал он Драммонду (26 июня) - выработан мною, и я управлял им единолично, так что вы без труда поймёте, что я, так сказать, по-отечески желаю ему успеха.[516] Он так заботился о секретности, что совет Адмиралтейства никак не участвовал в обсуждении этого замысла, и, впоследствии, сумел снять с себя всякую ответственность за то, что произошло в дальнейшем.[517] Секретность даёт важнейшие результаты в амфибийных военных действиях, но в этом случае имелись и иные преимущества. Все приготовления - писал Сент-Джон - на земле и на море, хранились в тайне, шли почти целиком через мои руки, так что на меня пала обязанность проводить все сопутствующие контракты приказами королевы.[518] Определённо, любопытствующие взоры не должны были проникать в эту область предприятия.
Целью экспедиции был Квебек. Если условия главных военных действий позволяли это, если бы план получил тщательную разработку, распространение войны в самое сердце французских владений в Северной Америке и захват их столицы, стал бы отличным трофеем. Но Сент-Джон преследовал и иную, прагматическую цель. Покорение Квебека относилось к области славы, но более важным делом казалось покорение Абигайль. Его вдохновляла надежда на почести, его побуждали к делу гарантированные и незаконные денежные приобретения, но - отдадим Государственному Секретарю полную справедливость - определённо, он считал эти цели второстепенными, а на первом месте для него стояло обретение наивысшей власти. Он уже чувствовал себя хозяином палаты общин. Он был их любимым оратором, лучшим всех прочихй, куда лучшим, нежели его шеф. Он умел выразить бессловесную и косноязычную ярость ториев. Но у Харли была королева, и Харли получил её через Абигайль.
Почему же Сент-Джон не мог сам наложить рук на этот чудодейственный талисман? Экспедиция предоставляла ему такой шанс. Всё держалось в тайне - планы, цифры, назначения, контракты - все шло под его личным управлением. Осталось выбрать командира для столь важного дела. Но стоит ли сомневаться в его выборе? Сент-Джон обнаружил все качества, пригодные для важной военной задачи в бригадире Джоне Хилле, заслужившем репутацию Джон - четыре бутылки. При том, что Хилл не намеревался возвращаться во Фландрию, иностранная миссия оказалась в его своевременном и полном распоряжении. Он был любимый брат Абигайль. Подобно ей, он получил образование и воспитание щедротами неумеренной благожелательности Сары. Его назначение доставило Абигайль замечательное удовольствие. Джек получил шанс на военную славу. Она поняла, что сумела найти истинного друга и дружеская услуга стала тем более ценной, что носила характер веры в Хилла - при подходе к этому офицеру-бригадиру с обычными мерками, ни прежний послужной список, ни его репутация не предоставили бы Хиллу столь блистательного случая. Более того, раз Харли был против экспедиции, он, неизбежно, выступил бы и против этого замечательно обещающего назначения для бригадира Джона Хилла. В некоторый день апреля Хилл получил командование.
Сент-Джон ответственно подошёл и к выбору адмирала. Контр-адмирал Ховенден Уолкер, как и его армейский коллега, не имел в активе примечательных военных достижений, но получил известность, как безупречный тори, и относился к тем офицерам, кто никак не обижались, если их, с глазу на глаз, называли якобитами. Соответственно, в апреле, он получил рыцарское звание, а в начале мая 1711 их с бригадиром флот вышел в море и пошёл на запад: девять линейных кораблей и сорок транспортов с семью полками, всего шесть тысяч человек. Нельзя сказать, чтобы Сент-Джону вполне удалось сохранить ту секретность, какой он придавал столь большое значение. Он, разумеется, вынужден был говорить о предприятии со своими друзьями-журналистами. Персонал Экзамайнера пользовался информацией, в которой отказали Адмиралтейству. Свифт не был вполне уверен в том, что утечка не пошла и дальше. Наша экспедиция только что вышла в море. [Я] уверен в её безрезультатности. Мистер Секретарь... признался, что в тайну посвящены четверо-пятеро вельможных персон; по этой причине, боюсь, в тайну посвящена и Франция. Вышли восемь полков; и адмирал там брат вашей Уолкер, акушерки.[519]
Итак, молчание Атлантического океана в те времена непроницаемое сокрыло экспедицию на долгие недели. Сент-Джон успел отослать отряд до выздоровления Харли. Он был доволен. Абигайль, вместе с ним, ожидала результата, надеясь на многое. Она полагала, что Сара добилась всего для супруга, пока оставалась у уха королевы. Теперь и Абигайль введёт своего брата, объект прежних насмешек, в авангард великих дел. Всем станет ясно, что победоносных полководцев делает королевское благоволение, и что теперь в фаворе она. Единственное, что раздражало её отсутствие энтузиазма в Харли. В соображении всего, что она сделала для него подняла до настоящего положения, сделала хозяином Англии, показала, как взять реванш над старыми Мальборо и Годольфиным как это нечестно, откровенно нечестно с его стороны, противиться этой маленькой экспедиции - шансу для её брата, подарку для неё самой. Всё возможно, если должным образом использовать рычаг, которым она завладела. Триумфальное возвращение бригадира Хилла с победой, одержанной на путях торийской стратегии, подымет его до такой высоты, что трудно даже предугадать, до каких дальнейших вершин вознесёт его королева, раз королеве больше не нужен будет Мальборо.
Политические последствия квебекской экспедиции куда более значимы её военных превратностей. Ближе к концу июня, когда в Бостонской гавани волшебным образом явилась армада, между колонистами Новой Англии поднялась волна империалистического энтузиазма. В первый раз на французские владения в Канаде пошла атака крупными силами из страны-матери. Успех 1710 года стал добыт скромными средствами. Но теперь в дело пошла вся мощь Британии, казавшаяся в те времена несокрушимой. Новоанглийские колонисты спешили внести свой вклад. Люди потекли записываться в милицию. Колониальные войска приготовились идти сухопутным путём, и прибавить свои завоевания к достижениям флота и регулярных войск. Сильная колонна под командованием полковника Никольсона весьма расторопно отправилась от Бостона на север. К несчастью, адмирал Уолкер не был сведущ в навигации по реке Св. Лаврентия; и не преуспел в поисках умелого местного лоцмана, знающего те воды. Когда он достиг устья реки, его стали донимать то шторма, то туманы. Бога ради писал Хилл (12 августа) дозвольте мне вернуться домой, когда я закончу своё дело.[520]
22 августа, в дурную погоду, армейский офицер на борту флагмана Эдгар увидел к западу буруны, и очень спешно доложил адмиралу. Но [он], - откровенно пишет Уолкер был человеком сухопутным, и [я] полагаясь на суждения капитана флагшипа Паддона, обратил на сказанное им мало внимания Однако он сошёл вниз во второй раз, требуя и заклиная Богом меня самого на палубу, утверждая, что иначе все мы определённо погибнем. Итак, я надел халат и шлёпанцы, и поднялся на палубу, и прибавил парусов, и отвернул от берега.[521] Восемь транспортов попали на скалы, и около восьмисот солдат, так необходимых Мальборо, утонули вместе со многими людьми команды. Потеря подорвала дух не только адмирала, но также и бригадира Хилла. Они собрали на флагмане военный совет. Пришло осознание того, что их обеспечили лишь трёхмесячным запасом имущества и продовольствия, большую часть которого уже потребили. Даже при взятии Квебека деле не невозможном зимовка там с серьёзными силами требовала приготовлений, которыми, к несчастью, пренебрегли.
Военный совет пришёл к единогласному решению. Нужно было идти домой. И они с готовностью исполнили это решение.[522] В колонне сухопутных сил, двигавшейся вперёд, и успевшей войти в приграничные окрестности, узнали, со временем, что предприятие отменено. Тем самым, им пришлось вернуться прежним путём. В самом Бостоне возобладало мнение, неблагоприятное для продемонстрированных методов морской войны. За несколько недель, проведённых адмиралом и бригадиром в гавани, между ними и колониальными властями установилась прочная неприязнь. Британцы посчитали колонистов грубыми, неотёсанными, ограниченными ханжами. Колонисты увидели в британцах заносчивых невежд. Обе стороны не стеснялись в выражениях, а ход операции нисколько не противоречил сложившемуся впечатлению. Последствия квебекского фиаско никак не укрепили британской репутации в Новом Свете.
Хотя обескураживающие рапорты поступили в Англию в сентябре, основная часть экспедиции вернулась к родным берегам лишь в середине октября. Адмирал, не теряя времени, сошёл на берег со своего флагмана, чтобы объяснить дело в Уайтхоле. В этом он оказался счастлив его корабль (некоторый вор из команды крал порох из крюйт-камеры и уронил свечу) взорвался в Спитхеде, с общей потерей в пятьсот человек.[523] Но этим его удача и ограничилась. Его профессиональное поведение не снискало поклонников даже между друзьями-тори; и когда виги вернулись к власти в 1714 году, его не только вычеркнули из списка адмиралов, но даже лишили половинного жалования.
Так провалился единственный военный замысел Сент-Джона. Он, впрочем, обеспечил лично для себя выгоду, перевесившую, в его глазах этот промах. Он заполучил Абигайль. Прислужница разделила с ним надежды, ожидания, разочарование. Когда она узнала, что брат, несмотря на её положение фаворитки, не привёз домой победы, подобной Бленхейму или Рамильи, она зарыдала. Абигайль язвили отчасти доносящиеся до неё едкие комментарии Сары. В том кругу мало что оставалось неуслышанным. Никто не забыл, как Сара оплатила первую приличную одежду Джека Хилла, до того чуть ли ни оборванца; как его считали дурачком в большой, бедствующей родной семье, немудро спасённой Сарой от сточной канавы. Но пуще всего Абигайль злила оскорбительная манера, с которой Оксфорд видимо склонялся к самоотстранению от всей этой авантюры. Докладывали, что он, в разных случаях не только за бокалом - выдавал себя неуместным весельем. Он позволил себе даже критиковать в суровых словах и приготовления к экспедиции, и людей, которым это было доверено. Абигайль видела в его поведении несомненный недостаток признательности.
Но у него были некоторые резоны. Среди бумаг Харли, опубликованных только в 1899 году, нашлась нижеследующая записка - судя по всему подготовительный материал для заявления, посланного им королеве незадолго до увольнения летом 1714. В то время, он был уже во вражде с Сент-Джоном и на это нужно делать скидку. Факты, впрочем, красноречивы.
4 июня 1711, через три дня после назначения Роберта Харли Казначеем, поступило требование на выплату 28 036 фунтов 5 шиллингов (все усилия его и лорда Рочестера к остановке экспедиции ни к чему не привели) за одежду для отправки в Канаду. Казначей (с полным основанием) решил провести пробную закупку: на это пришёл в большом гневе мистер Секретарь Сент-Джон, а также мистер [Артур] Мур, сказавший, что это очень затруднительно и что его накажут в первую очередь. Это лишь усилило мои подозрения, но мистер Секретарь, как явствует из его писем, заручился живейшей поддержкой королевы в проведении этого платежа: и 21 июня королева подписала приказ на оплату. Тем не менее, Казначей предпринял все возможные для него меры, чтобы узнать правду, но вещи успели отправить, никаких концов найти было невозможно, 4 июля [деньги?] были, следуя королевскому приказу, вытребованы. После возвращения экспедиции выяснилось, что общая стоимость составила всего лишь 7 000, и что они поделили между собой 21 036 фунтов 5 шиллингов. Я отнёсся к этому весьма терпимо, поскольку сказанная история послужила к одному их расстройству; хотя могла бы причинить и куда худший вред; незаконные стяжатели владели тайной мирных переговоров и вложили деньги в биржу, где, по большей части, их и потеряли [то есть, использовали государственную тайну для провалившейся спекуляции].[524]
Хотя Харли и сожалел о потере Уолпола, он предпринял атаку на финансовое управление Годольфина, посчитав это прелюдией необходимой ему, казначею, для выстраивания собственных схем. Тем самым, он воспользовался духом большинства и подготовил план великого разоблачения злоупотреблений прежней администрации. Покушение Гискара уложило Харли в постель, но план пришёл в действие. 4 апреля Аудитор Харли заявил в Общинах о тридцати пяти миллионах государственных денег оставшихся без должного отчёта. Такая цифра ошеломила и Палату, и политический мир за дверями парламента. Это было сопоставимо с тем, как если бы на завершающих фазах мировой войны двадцатого века три-четыре миллиарда стали бы объявлены расходом с необъяснёнными обоснованиями. Парламент получил впечатление о полной неразберихе во всём управлении казначейства Годольфиным, о непомерных присваиваниях денег частными лицами. Закипели страсти, последовали дни яростных дебатов. Негодяи - так настаивал Октябрьский клуб - затянувшие войну ради собственного обогащения и до сих пор грабившие народ должны быть выслежены и затравлены, чего бы это ни стоило. Во искупление их преступлений должна пролиться кровь, примером должны стать народные суды шестидесятилетней давности. Пять или шесть голов, кричали они, должны пасть; и министры, затеявшие обвинение, с ужасом поняли, что эти воинственные крики стоит понимать буквально. Злые коммонеры из провинции требовали дела, а не только слов об отмщении. Через четыре дня после покушения Гискара, Общины предложили назначить комитет для изучения состояния общественных финансов. Тори выбрали в комитет семь своих рядовых членов, самыми знаменитыми среди них стали Локхард и Шиппен, оба якобиты, весьма желавшие бесчестить существующий режим.
В общем смысле замысла, Сент-Джон был вполне готов к тому, чтобы использовать настроение нового парламента; тем более что с самого начала его заседаний, вполне учитывал соперничество с Харли, переросшее теперь в антагонизм. Но он не смог принять, и воспользоваться историей с неучтёнными тридцатью пятью миллионами. Он знал, что это полная ерунда. Вся отчётность была в наличии. Процесс её проверки Казначейством отличался неприемлемой медлительностью, но, как утверждается, строгой дотошностью. Проходило несколько лет, и верхушка правительства обязательно узнавала о злоупотреблениях, даже если злоумышленник уходил к тому времени в мир иной либо вовлекался в иные комбинации. Уолпол проанализировал чудовищную цифру в тридцать пять миллионов, и показал, что часть её осталась со времён Карла II, основной объём приходится на время правления короля Вильгельма, и что при Годольфине учёт вёлся так аккуратно, как ни в какое другое время. Четырнадцать-пятнадцать миллионов расходов относились к ведению главного казначея армии, Бриджеса. Одни только расходы общей суммой в четыре миллиона не были окончательно проверены и приняты, и эти четыре миллиона касались дел лорда-хранителя Малой печати, герцога Ньюкасла, на тот момент практически прекратившего все дела в своём офисе из боязни попасть под обвинение в каких-то нарушениях. Ответ Уолпола не был опубликован в те времена, но историки находят его убедительным.
Сент-Джон не сомневался в фактической стороне дела. И у него была собственная точка зрения на вопрос. С 1704 по 1708 годы он работал военным министром. Бриджес был главным гражданским служащим его офиса. Более того, он водил тесную дружбу с Сент-Джоном, и последний привык обращаться к нему с просьбами о даче взаймы. Все обширная бухгалтерия военного министерства проходила через руки Бриджеса. Он был осью, вокруг которой обращалось всё. И Сент-Джон отшатнулся от мысли о том, что удар абсурдного обвинения должен пасть на Бриджеса. Вопреки политическим расчётам и разочарованию своих энтузиастических сторонников, он взялся вызволить Бриджеса из поднявшегося шторма. В дни, когда он был главным, самым способным, самым выдающимся актёром этой драмы и вся сцена была в его полном распоряжении, он нанёс серию ударов по своим близким соратникам, по приверженцам на улицах и в парламентской фракции. Они ожидали, что именно он возглавит атаку. Вместо этого, он стал тем, кто отразил её. Вооружившись обширными правительственными и иными официальными сведениями, он защитил Бриджеса, а с ним всю предыдущую систему и ход управления. Таким стал самый привлекательный эпизод в его короткой и яркой государственной карьере. Он не только действовал непредубеждённо в государственном смысле; он пошёл против собственных интересов. Свифт, никогда не потворствовавший подобным слабостям в вопросах партийной борьбы, откровенно объяснил Стелле случившееся несчастье:
С искренним сожалением вижу, как мой друг Секретарь вместе с прочими министрами несколько ослабли в коленках Господин Секретарь, движимый преданностью к своему другу, мистеру Бриджесу, на кого частично пало обвинение, сказал в горячей речи то, что по его мнению, ни мистер Бриджес, ни кто-либо из прошлого министерства никак не повинен в этом деле; и эти слова, сказанные со всем безрассудством, полностью разрушили обвинение; поскольку главная вина прошлого министерства - значащая куда больше остальных вместе взятых претензий - усматривается именно в плохом управлении финансами.[525]
Всё это стало досадой для Харли: он выздоравливал и, лёжа в кровати, обдумывал собственные великие финансовые схемы, считая необходимо важным их элементом мрачный фон прежних злоупотреблений Годольфина. Неизвестно, думал ли об этом обстоятельстве государственный секретарь. В любом случае, не стоит со щепетильной разборчивостью приписывать добрым делам дурные мотивы.[526]
С выздоровления Харли в том памятном году началась новая фаза политической истории. 26 апреля он возвратился в палату общин, и принял поздравления спикера Бромли среди общих оваций. Всплеск симпатии, поднятой покушением Гискара, заметно укрепил его позиции. Он вышел несомненным победителем в соревновании за право мученичества, далеко опередив соперника. Сент-Джон, с другой стороны, разочаровал своих пылких сторонников. Но Харли не стал полагаться на переменчивые настроения. Во время выздоровления, он, с помощью брата, Аудитора, приготовил финансовый план большого политического значения. План этот был вдохновлён гением автора Робинзона Крузо. Обаяние Южных морей покорило воображение Дефо. В Западных Индиях, на огромных просторах Центральной и Южной Америк страну ждали возможности для обещающей торговли и баснословные богатства - и ключом от этих возможностей владел Королевский Флот. Эти замечательные края эксплуатировались доселе одними пришедшими в упадок испанцами, и немедленную прибыль от этих земель должен был дать обильный подвоз рабской рабочей силы. До сих пор, с целью ослабления Испании, корабли королевы, следуя приказу, препятствовали импорту рабов из Западной Африки в Западные Индии и Южную Америку. В будущем, флот должен был открыть моря для таких перевозок, обещавших быстрое и огромное финансовое вознаграждение.
Вдохновлённый Харли посчитал нужным ввести в мирный договор совершенно новое и важнейшее требование: согласие Испании на британскую работорговлю через Южную Атлантику в небывалых масштабах. Вместо унылых споров о городах голландского Барьера, или негативного удовлетворения от разрушения Дюнкерка, взору партии Тори представал ослепительный план богатства и заморских приобретений. Союзники могли пострадать, Франция восстановиться; предстояли обвинения в вероломстве; но Британия приобретала нечто осязаемое, быстро реализуемое; также и то, что могло быть распределено между боевыми силами торийской партии. Иные условия сепаратного мира могли бы бередить совестливые чувства но эти были некоторым бальзамом от мук совести, и могли сохранить за министрами, пошедшими на такой договор, большинство то или другое. И Харли решил действовать.
В его плане крылась и иная, не столь очевидная выгода. Механизм кредита, очаровавший Лондон и поразивший Европу, до сих пор имел основание в одних лишь людях самого могущественного крыла Вигов - торговцах и толстосумах. Пока сохранялось такое положение дел, Тори не могли стать хозяевами в собственном доме. Джентльменам Англии приходилось ходить со шляпою в руке к магнатам Сити в Банк Англии. Нужно было найти им замену, чтобы выйти из такой неволи. Одна попытка такого рода учреждение Земельного Банка предпринималась ещё при Вильгельме III, и безнадёжно провалилась. Теперь альтернативой, основой торийской денежной власти, могли бы стать Южные Моря - как источник кредита, как основание для обширного выпуска биржевых бумаг, которым доверились бы, отдали бы предпочтение, в которых нашли бы должное дополнение к иным доходам очень многие представители правящих классов. Более того, в то время как денежные интересы вигов представлялись эксплуатацией континентальной войны, нагромождением долгов в целях разрушительной деятельности, новые финансовые выгоды ториев оказывались в неразрывной связи с миром, с мирным договором, со стержневой торийской политикой самоизоляции от Европы и заморскими приобретениями.
Такой план разработал в то время Харли. Метод осуществления замысла не отличался сложностью. По примеру Восточно-Индийской Компании организовали новую Компанию Южных Морей. Ей предоставили торговую монополию, в особенности на работорговлю с Центральной и Южной Америкой. Также, новой Компании отдали в бессрочное распоряжение доходы от некоторых налогов. В обмен на эти выгоды директора взяли на себя ношу текущей задолженности в размере десяти миллионов фунтов стерлингов, с обязательством уплачивать интерес в шесть процентов годовых тем акционерам, которые согласятся на перевод к ним своих доходных бумаг. Таким образом, народ как выглядело по внешности освобождался от гигантской долговой тяжести; в Лондон должен был хлынуть новый поток богатств; и к бытию возникал соперничающий с Банком Англии финансовый институт, благосклонный к партии Тори и обращённый к мирному существованию.
17 мая Канцлер Казначейства развернул свой план в Общинах - в последней своей важной речи в нижней Палате на правах коммонера. Все группы партии Тори весьма одобрили представленный финансовый проект. Харли завоевал репутацию финансового кудесника - по проницательному замечанию Сары. Многое можно сказать против финансовой схемы Компании Южных Морей, ставшей, между прочего, одной из причин биржевой катастрофы 1720 года. Можно, руководствуясь современными представлениями, высказаться категорически против этого предприятия в смысле его благопристойности и морали. Но против его политической дальновидности возразить невозможно. План, взятый с любой точки зрения, отвечал интересам партии Тори.
***
Харли и его администрация такой, фактически, она и была понесла в эти дни две серьёзные потери. 2 мая номинальный глава правительства, Рочестер, умер; а в первую неделю июля за ним в могилу, после несчастного падения с лошади последовал и Ньюкасл. Рочестер в его последние годы стал самым умеренным среди ториев; единственным, среди всех других, пытавшимся обуздать ярость государственной церкви. Ньюкасл оставался последним приверженцем вигской верхушки. Он располагал большим влиянием на Банк Англии. С его смертью образовалась брешь, и никто из именитых вигов не был теперь волен заполнить её.
Образовавшиеся кабинетские вакансии требовали замещения; и между Оксфордом и Сент-Джоном пошла живейшая борьба за то, какого рода кандидатам будет отдано предпочтение. Государственный секретарь, вместе с большинством в Общинах, настаивал на чистокровных, характерных ториях. Оксфорд работал над тем, чтобы расстроить их планы. В нимбе мученичества, при репутации финансиста, и пока ещё фаворита королевы, он пожелал сохранить в Кабинете некоторый центристский элемент. В тот момент он оказался достаточно силён для того, чтобы провести назначения глав двух важных офисов по своему желанию. На место Рочестера пришёл герцог Бакингемский. Джон Бак, как его называли, был типическим центристом. О нём говорили, что он независим настолько, что любое правительство может выгнать его без обиды для любой из партий. В дебатах по испанскому вопросу в январе он показал примечательное дружеское чувство и уважение к Мальборо, и, после обмена церемониальными поклонами, высказал в его адрес наилучшие похвалы. Тем самым, это назначение вполне ответило желанию Харли работать в согласии с Мальборо по крайней мере, на время больших операций военной кампании.
На замену Ньюкаслу пришёл неожиданный человек, выбранный с тонким расчётом. Возможно, читатель вспомнит, как Мальборо, в 1707, при визите к Карлу XII шведскому, воспользовался особыми знаниями о шведском дворе преп. Джона Робинсона: последний долгие годы служил капелланом в посольстве Англии в Стокгольме, и ожидал приезда Мальборо в лагере шведов у Лейпцига.[527] Робинсон оставил ценные записи о беседах двух полководцев. С тех пор он поднялся до поста епископа Бристоля не столько за счёт богословской учёности, сколько за счёт дипломатических достижений. Он, опредёлённо, был человек с замечательными способностями, отлично сведущий в европейской политике. Выбор Харли получил как и было задумано дальнейшее значение. После архиепископа Лода, благословенного в памяти ториев, ни один епископ не заседал, как министр, в королевском совете. Назначение бристольского епископа хранителем Малой печати произвело сильное впечатление на фракцию церковников. Для Церкви Англии снова открылась дверь к светской власти, так громко захлопнувшаяся в 1641 вскоре она закроется снова, и уже навсегда. Тот факт, что епископ был человеком благоразумным, приземлённым, с покладистым характером, был вполне приемлем для Оксфорда, и в обстоятельствах тех дней, не стал препятствием и для партии Церкви. Они приняли назначение как символический знак возвращения хороших времён.
Для века, когда люди придавали первостепенное значение государственным должностям, когда личность каждого претендента на офис была прекрасно известна, подвергалась самому пытливому исследованию и всестороннему обсуждению, работу Оксфорда по перекомпоновке кабинета летом 1711 года должно счесть мастерским достижением. Лорд-казначей, на волне успеха, с лёгкостью согласился поставить на своё прежнее место канцлера Казначейства малоизвестного, но незапятнанного ничем коммонера, некоторого Роберта Бенсона, зятя лорда Дартмута, хлебосольного хозяина, и, прежде всего, стойкого приверженца системы и персоны Лорда-казначея. И чтобы бросить кость Октябрьскому клубу, он согласился назначить Мастером королевских гончих Уиндхема, родственника Сент-Джона.
Однажды я слышал, как герцога Веллингтона спросили написал в 1836 году историк Стенхоп кто, на его взгляд, лучший воитель: Наполеон или Мальборо? Трудно на это ответить сказал герцог. Обыкновенно я говорю, что присутствие самого Наполеона в битве было равносильно подкреплению в сорок тысяч человек. Но я не знаю зрелища величественнее, нежели Мальборо во главе Английской армии. Ему пришлось куда хуже с союзниками, чем мне: управляться с голландцами было куда труднее, чем с испанцами или португальцами. С другой стороны, полагаю, мне чинили худшие трудности дома.[528]
Хроникёры должны отдать справедливость усилиям, ставшим необходимыми для организации и ведения кампании 1711. Они поглотили всю оставшуюся у Мальборо власть. Вопреки яростному партийному антагонизму в Англии, вопреки секретным переговорам, невзирая на истощение и общую усталость от войны, Альянс и командующий смогли ещё раз собраться с силами и выставить на поле огромные армии. В партийной борьбе наступило временное умиротворение. Шепотки о заговоре на время стихли. Несомненно, даже и самые сомневающиеся люди полагали, что Франция не сможет устоять перед превосходящей силой и кульминационным импульсом Великого Союза.
До конца марта, движения французских сил и новости с линии фронта указывали на то, что враг намеревается провести осаду Дуэ до того, как союзники выйдут на поле. Мальборо парировал эту опасность, послав Кадогана с силами прикрытия в двадцать тысяч человек на поля у Лилля, и тотально усилив свои позиции по Скарпу. Он многократно слал личные письма всем странам-участницам с вопросами о контингентах. Он давал распоряжения о выплатах войскам и вспомогательным силам; о накапливании продовольствия, сборе транспорта, о размещении рекрут и воинском наборе, о вооружении крепостей, взятых в предыдущей кампании. Его письма, написанные за время пребывания в Гааге, занимают в Dispatches пятьдесят страниц. Также он вступил в сердечную переписку с новыми министрами, и поддерживал её в течение всей кампании. Каждые несколько дней он писал длинные письма Сент-Джону в духе почтения и доброй воли. Фактически, он представлял новому госсекретарю отчёты о кампании в таких подробностях, в каких никогда не докладывал его предшественникам. Его корреспонденция с Оксфордом станет предметом дальнейшего рассмотрения. Эта переписка, вкупе с письмами Мальборо Шрусбери и Пулету, показывает его неимоверные старания найти согласие с теми, кто были враждебны ему, но кому он согласился служить; стремление к созданию основ для такого взаимного доверия, какое дало бы ему возможность действовать. Министры, в свою очередь, отвечали ему в самых комплиментарных терминах, и если не иметь дальнейших знаний, корреспонденция того лета, никак не укажет на то, что происходило в начале года, и не намекнёт на то, что случится в конце.
В феврале королеву подвигли отправить Генеральным Штатам письмо, в котором она воздала Мальборо высокие хвалы, подтвердила неколебимое доверие к его умениям и выразила решительное намерение поддерживать его и впредь. Также она одобрила работу Мальборо во главе армии; а клика офицеров, снискавших в 1710м благоволение за то, что атаковали герцога, получили продвижения, но, вместе с тем, и назначения в другие места. Аргайл уехал в Испанию. Оррери отозвали из армии, и поставили на место Кадогана исполнять дипломатическую службу в Гааге. Мы видим, как он почти немедленно вошёл в самые вежливые и церемонные отношения с герцогом. Итак, кампания 1711 года показывает Мальборо как всего лишь генерала. Мог ли он добиться успеха в таком положении? Современники, принадлежащие вигам, дали - со своей точки зрения - ответ на этот вопрос: он приведён на страницах Ледьярда. Историк цитирует письмо, написанное до начала кампании.
Некоторые Персоны продолжают изображать по этому поводу хорошую Мину, и если основываться на прошлых Успехах герцога Мальборо, он, несомненно, будет и впредь принуждать наших Врагов к Почётному для нас Миру: но, боюсь, не сможет добиться многого в настоящее время, когда Враги воспрянули духом, когда между Союзниками развились Ревность и Боязни, а сам он получил смертельное оскорбление; теперь не то Время, что было прежде - тем более, при таком Обращении с ним: когда Мысли его нелегки, когда его Фавор у Суверена подорван, когда его широко бесчестят перед Людьми: когда ему Нечего Ожидать дома, Союзники не могут полагаться на те Надежды, которые он даёт им; Когда он не пользуется Авторитетом в своей Армии, когда поддержка его считается преступлением, а перечить ему значит идти вернейшим путём к Повышению; когда его Офицеров поощряют к заговорам против него, а самый раскольник станет самым заслуженным человеком: что будет на Душе у Человека в таких Обстоятельствах, как сможет он служить? И, каких Успехов можно ожидать от него, когда он зависит по службе от заклятых Врагов?[529]
Передовым рубежом союзников для дальнейшего прорыва французского крепостного барьера стали захваченные в 1710 Дуэ, Бетюн, Эйр и Сен-Венан. В точке максимального вклинения, преградой к долгожданному маршу в сердце Франции оставались лишь Аррас и Камбре. При решении вести вторжение на узком фронте, господство союзников на море позволяло им снабжать наступающие армии из баз, устроенных на морском побережье, в Абвиле и даже в Гавре. Австрия заключила мир с Венгрией; это обещало высвобождение имперских войск для главного театра. Состоявшееся урегулирование споров между Виктором Амадеем и имперским двором открыло для умелого и могущественного герцога возможность для решительных действий в Дофине.
Мальборо нетерпеливо ожидал прибытия Евгения. В повторявшихся письмах, он призывал его поспешить в путешествии. На письме от 9 марта стоит собственноручный постскриптум Мальборо: Принц, Бога ради, спешите с приездом по всякой возможности.[530] После успешного восстановления сил, когда ни у одного из союзников не оставалось уже опасений, всем снова казалось, что после появления Мальборо и Евгения на границе Франции во главе армии более чем в сто сорок тысяч, до окончательного решения будет рукой подать.
Но эта перспектива померкла ещё до смерти императора. Прежде всего, Август II Польский и Фредерик IV Датский поспешили воспользоваться вынужденным пребыванием Карла XII в Турции, и Империя, оправившаяся от венгерского изнурения, получила новый повод для беспокойства. Чтобы пресечь возможность новых неприятностей на севере, потребовался корпус обеспечения нейтралитета, составленный из войск различных государств. В основном, на формирование корпуса пошли войска из Фландрии. Новые министры королевы Анны изъяли у Мальборо пять полков для экспедиции в Квебек брата Абигайль. Но худшей бедой стало поведение прусского короля. Расшатывая Альянс, он занялся шантажом такого сорта, в каком усматривался вид законности. Король Вильгельм III Английский завещал всё семейное состояние кузену, молодому принцу Джону Вильгельму Фризо из Нассау: мы видели его во главе голландцев в делах при Уденарде и Мальплаке. Но король Пруссии опротестовал завещание, и, как единственный внук принца Генриха Оранского, потребовал себе всё наследство. Ещё раньше, по ходу войны, он оккупировал значительную часть оспариваемых владений.[531] Теперь он требовал от Генеральных Штатов формального признания этих притязаний, наряду с некоторыми другими. При отказе в удовлетворении, он грозил забрать у Альянса двадцать тысяч прусских войск, сыгравших, под командованием храброго Ангальта, такую важную роль в комбинациях Мальборо.
И Мальборо - при том, что его самого травили дома - должен был, по необходимости, заставить голландцев подчиниться принудительным претензиям. Мы видим, как в тот момент он боролся с двумя сторонами. Получив уведомление Фридриха I из Берлина об остановке им марша прусских войск, он написал королю (27 марта):
Не теряя не минуты, должен со всем почтением заметить вашему величеству, что если остановка войск по вашему приказанию не будет отменена, это приведёт к краху не только начинающуюся кампанию, но также, без сомнения, весь Великий Союз. Уверен, не в том желание вашего величества при памятных рвении и славе, с какими вы, до сих пор, способствовали многолетнему залогу нашего мирного процветания европейскому равновесию.
Затем он обещает предпринять всемерные усилия в сторону голландцев, и заканчивает так:
Итак, я наипокорнейше прошу ваше величество оказать милость и отдать приказы вашим войскам о начале похода по предписанным маршрутам, чтобы мы не пропустили ни единого хода в борьбе, стоившей стольких денег и крови, чтобы нас не вынудили подписать постыдный и ущербный мир. Уповая на верность и храбрость вашего величества, осмеливаюсь просить о таком снисхождении.[532]
В то же время, он слал письмо за письмом молодому кронпринцу, которого успел обаять во время кампании 1709.
Здесь нет нужды искать правую сторону в споре о наследстве Нассау. Сама Голландия разделилась в этом вопросе. Провинции тяготели к воссозданию сильного штатгальтерства, и стояли за молодого принца; но большинство желали уступить прусским требованиям в силу военной необходимости. Страсти кипели и в Берлине. Когда Евгений спросил генерала Грумбкова, Почему вы не посоветуете вашему королю проявить благородство к принцу и уступить? этот упрямый, но весьма благожелательный офицер ответил: Я в особенности стараюсь не давать таких советов, так как они приведут меня в Шпандау [прусскую Бастилию]. Всё повисло в неопределённости, и молодого принца Оранского стали просить о возвращении из армии в Гаагу, чтобы он помог сторонам прийти к компромиссу. Принц, по призыву Мальборо,[533] принял приглашение и погиб, пересекая устье Рейна у Моэрдейка лодку перевернул шквал, почти все его спутники спаслись, но героический принц, чья жизнь так много значила для Голландии, и его адъютант утонули. Должно быть, он исчерпал всю свою удачу под Мальплаке. По крайней мере, трагедия покончила с тупиковым противостоянием. Претензии его маленькой дочери и вдовы принесли, после некоторых благочестивых жестов, в жертву общественным интересам; Фридрих I получил удовлетворение, и после досадной задержки прусские войска двинулись на своё место в союзническом лагере.
***
Нам осталась запись об инциденте Мальборо с прусским командиром, ставшим впоследствии известным под прозвищем старый Дессауэц[534]; случай иллюстрирует искусство герцога в управлении людьми, его умение поддерживать безукоризненное согласие в армии, где собрались так много разных народов.
Князь Ангальт, выходец из одного из самых старых и знатных германских родов; офицер, заслуживший высочайшую репутацию в Альянсе; командующий прусскими войсками; человек, неудержимой храбрости, но невоздержанно повелительный и надменный; вбил себе в голову - по какому-то случаю - то, что герцог оскорбил его; он решил пойти, и нелицеприятно поговорить с ним; и, выходя, гневался, рассуждая о якобы полученной обиде. Он взошёл на порог с горящим взором, но герцог распростёр руки и заключил его в объятия, воскликнув: Дорогой князь, вы опередили меня. Я как раз собирался послать вам приглашение в надежде на то, что вы любезно согласитесь побыть со мной, и выскажете мнение о разработанном мною плане атаки на врага, поскольку я не приступлю к его исполнению без вашего одобрения и помощи, так как во всей армии нет войск, на которые я могу полагаться так же, как на ваши; и кроме вас, во всей армии, нет генерала, чьим уму и храбрости я могу всецело доверять при проведении столь важных начинаний. Если вашему сиятельству угодно будет присесть, я объясню вам мой план в подробностях. И честь вашего визита тем более высока для меня, что я вижу в ней знак доброй фортуны, так нужной в это переломное время Когда князь вернулся, он сказал друзьям, успевшим до того выслушать его намерение бросить вызов герцогу Мальборо, Обаяние этого человека неодолимо. Я не смог произнести ни одного сердитого слова, он мгновенно и полностью обезоружил меня.[535]
Май 1711
Мальборо вышел на поле в начале мая, со 120 000 людей, и встал против оборонительных линий Виллара на участке от Арлё до Бушена, то есть на самом перспективном месте фронта: захват Камбре или Бушена обещал самое глубокое вклинение во Францию. Более того, на этом участке можно было перейти разлив реки Сансе по двум насыпным дорогам в Арлё и у Обеншёль-о-Бака. Сила французской позиции наглядно очевидна. Враг, - писал Мальборо Сент-Джону 7 мая весьма занят укреплениями и защитой всех переходов через реки, и, вынужденно, отослал добрую часть своей конницы на некоторое расстояние, для удобства фуражировки.[536] Сегодня, главное для нас сказал Мальборо прокормиться.[537] Он получал продовольствие по Скарпу, через Дуэ, и, в то же самое время, заботился о проводке тяжёлых конвоев с боеприпасами в недавно занятые крепости на Лисе. Французской гарнизон Валансьена стоял в каких-то десяти милях от Скарпа, и совершил несколько успешных налётов на баржи, в одном из которых погибли не только гружёные суда, но два батальона эскорта.
Евгений успел к Мальборо 13 мая последний в те дни стоял против неприятеля в окрестностях Дуэ. Прусский спор был в самом разгаре, ни одна прусская часть не пришла к армии. Герцог встретил Евгения с сердечной радостью. Но смерть императора Иосифа расстроила все их планы. Два товарища смогли остаться вместе лишь на несколько недель. Для выборов нового императора, во Франкфурте должен был собраться имперский рейхстаг. Людовик XIV увидел, что, угрожая вторжением, сможет привести в смятение все дела в Германии, и, оперируя относительно малыми силами, сорвать неминуемое нашествие из Фландрии. 3 июня, он приказал Виллару отправить 15 батальонов и 15 эскадронов на Рейн. Умно направленный удар возымел немедленное действие. 14 июня, Евгению, со всеми империалистскими войсками, пришлось идти на Рейн. В те же дни, голландцы, поняв себя в изоляции, настояли на сильных гарнизонах во всех захваченных крепостях.
В марте, Мальборо, полагаясь на оставшиеся в его распоряжении силы и рассчитывая на боевое сотрудничество с Евгением, пошёл на многие личные уступки, чтобы собрать армию в 140 000 человек теперь он остался в одиночестве, с армией в каких-то 90 000 человек, в виду французской армии определённо превосходящей его на 30 000 человек. Он предпринял множество усилий к тому, чтобы остановить изъятие войск, как Веной, так и Гаагой, и выставил себя просителем перед всеми сторонами. Он не смог скрыть расстройства. Все шло вкривь и вкось. Он ощущал дух особой отстранённости в правительстве Британии, в кружке при королеве. Министры брезгливо отворачивались от войны, переложив ношу на Мальборо. Он и его виги хотели продолжения войны. Тории всегда желали прекратить её. Но теперь, будучи патриотами, они последовали политике оппонентов на время одной кампании. Разве не могли они при столь благородных мотивах сиюминутно пренебречь партийными принципами, отступить на время от собственных наилучших соображений так они выставляли дело и дать Мальборо последний шанс? Провалившись, он докажет их правоту. И всё это время Харли и Сент-Джон понимали, что от его усилий на поле зависят их позиции на мирных переговорах, их шансы на заключение мира хоть сколько-нибудь приемлемого для народа Англии.
Мальборо, отвлекая внимание Виллара от ухода Евгения с войсками, и, одновременно, приковывая оппонента к обороне Арраса, пошёл на запад, перешёл Скарп между Витри и Дуэ, и выстроил фронт по направлению к Лансу, опёршись правым крылом на Вими Ридж. Оставшись объективно слабее Виллара, он, встав на широких полях, провёл там более месяца, проводя смотры войск, отводя части от линии фронта, искушая Виллара на атаку но тот не проявлял к тому намерений. Виллар ничуть не собирался атаковать: 2 июня, он отослал 42 батальона и 26 эскадронов, включая войска Макса Эммануэля для встречи Евгения на Рейне, и передвинул остальные силы армии в окрестности Арраса. Но и после этого французы сохранили за собой небольшое численное преимущество, и десять недель кампании прошли бесплодно.
Мы видим отчётливый контраст между военной манерой Мальборо тех дней и агрессивным методом его ранних кампаний - хотя, в скором времени, он выкажет экстраординарные усилия. Он был не только подавлен тем, что слышал из Англии: у него проявились очень тревожные и серьёзные признаки болезни. Он страдал жестокими головными болями и болями в ушах. Он снова страдал от неустойчивости и кружения в голове, и болезнь часто перекидывается на мой желудок;[538] возможно, он не совсем оправился от удара, поразившего его пять лет назад. Так или иначе, он был очень пожилой человек, изношенный долгой, тяжёлой войной.
Его беспокоило и то, что Сара собирается жить в Мальборо-хаусе до полной просушки новых стен. Я строил этот дом с одной только целью - писал он (7 мая),
доставить тебе удовольствие; но, боюсь, ты въедешь туда преждевременно, и навредишь своему здоровью, так что позаботься о том, чтобы хорошо обследовать дом к концу сентября; и если там недостаточно сухо, отсрочь вселение ещё на год С того времени, как мы вышли на поле, стоит ужасная погода и жалость к бедным солдатам гнетёт меня до крайности: ведь если погода не улучшится, у нас объявятся множество больных.[539]
Всё это время он размышлял над задачей завершения войны военными средствами. В лагере в Лансе он выработал искусный стратегический и политический план. Он послал своего друга, лорда Стейра, с конфиденциальной миссией к Оксфорду. Последний был теперь Лордом-казначеем, и Стейру предстояло, во-первых, открыть ему военный замысел, по которому основная часть союзнической армии не расходилась на зимние квартиры, но проводила зиму в сосредоточении у самой границы. План влёк за собой тяжёлые дополнительные расходы на запасы продовольствия, сухие корма, убежища для войск и конюшни для лошадей. Стоимость этих мероприятий в два раза превышала расходы при обычном содержании войск на зимних квартирах. С другой стороны, французам пришлось бы заплатить куда дороже, и они, несомненно, не смогли бы на равных ответить союзникам. Враг испытал бы доселе небывалое давление, и кампанию 1712 можно было бы начать в самое ранее время года с большим преимуществом. Во-вторых, Стейру предстояло трансформировать обмен любезностями, шедший между Лордом-казначеем и командующим в союз с ясными целями. Мальборо, разумеется, не располагал верными сведениями о тайных мирных переговорах. Меры, предпринятые Сент-Джоном, скрыли от него интригу, обманув, в этом случае, его разведку. Горсточка вовлечённых людей хранила свою тайну с примечательным успехом. Итак, Мальборо рассматривал соглашение с Оксфордом как единственное средство для исправления вреда, причинённого сменой министерства, и для приведения войны к удовлетворительному завершению.
О военном плане договорились с лёгкостью.[540] Но политические авансы, сделанные Мальборо Оксфорду, встретили неодолимое препятствие. Оксфорд знал, что не может посвятить Мальборо в свои мирные планы, а если они осуществятся, Мальборо не будет нужен ему. Стейр, через много лет, ясно объяснил это в письме к лорду Марчмонту (10 декабря 1754 года):
Я приехал в Лондон, и доставил письмо моего лорда Мальборо лорду Оксфорду. После многих промедлений, я, наконец, получил возможность для очень свободной беседы с его лордством: он говорил со мной совершенно нестеснённо и недвусмысленно. Из всего, что было им сказано, я решил, что разговор закончится установлением отличного взаимопонимания между Лордом-казначеем и герцогом Мальборо; но его лордство в конце счёл уместным сказать, что должен отложить окончательное решение обо всём деле до нашего следующего разговора, который, как он искренне обещал, состоится через несколько дней Изо дня в день я напоминал лорду Оксфорду о желании завершить нашу беседу, но тщетно. Тем временем, мистер Прайор прислал из Франции ответ, который они сочли carte blanche для устранения всех европейских расхождений; и, наконец, мне позволили возвратиться к осаде Бушена, с обманывающим письмом от лорда Оксфорда к лорду Мальборо.[541]
Почти несомненно, что Мальборо через лорда Стейра предложил Оксфорду работать вместе, в паре, и вести войну до победы. Оксфорд долго и всесторонне обдумывал этот вопрос. Если война должна идти и в 1712, договор с Мальборо выглядел делом необходимым. Но прогресс секретных переговоров всё более обнадёживал министров в том, что армиям не придётся снова выходить на поле. Тем не менее, между Генералом и Казначеем установились дружелюбные отношения. Они могли перерасти в тесное сотрудничество, но могли и сгореть в антагонизме.
***
Как только французский двор уяснил суть перемен, произошедших в Лондоне - тем более, после миссии Готье[542] - вся политика Людовика XIV развернулась к выигрышу времени в ожидании падения Мальборо и дезертирства Англии с последующим развалом конфедерации. Так, и только так, можно было спасти Францию. Тем самым, маршалу Виллару запретили рисковать в какой бы то ни было битве в открытом поле: ему лишь дозволили сражаться за укреплениями. После осады Дуэ в июне 1710, французы приступили к сооружению нового, огромного по протяжённости рубежа из фортификаций и затопленных местностей, за которым они смогли бы держаться, и свободно перемещать войска. Линия шла от моря по реке Канш через крепости Монтрёй, Эден, Фреван, и оттуда к Ги, или Верхнему Скарпу, западнее Арраса. Затем рубеж продолжался по Скарпу до Биаша, сворачивал по долине Сансе к Бушену на Шельде, и оттуда к Валансьену. Весь этот девяностомильный фронт был укреплён не для обороны в осаде, но для действенного маневрирования полевой армии. Ко множеству повсеместных для того времени болот добавили рукотворные топи, и, выстроив несчётное число запруд, широко распространили затопленные водой участки и уж совсем непроходимые трясины. Водоразделы между реками укрепили сильными валами при глубоких рвах - часто при двух рвах перед валом и густо стоящими редутами или укреплёнными пунктами. За линией, тянувшейся на запад и восток и одинаково сильной на всех участках, шла система поперечных дорог, мостов, стали заложены склады фуража и боеприпасов для использования в критических ситуациях.
Рубеж Ne Plus Ultra
За Валансьеном, фортификации шли через Кенуа к Мобежу на Самбре, и оттуда, по той же реке, вниз, к Намюру а за Намюром начинался природный барьер: Арденны. Но в 1711 году операций в том секторе не ожидали. Союзники могли подойти к линиям лишь в их центре, для нападения на сильную крепость Аррас, обеспечивая подвоз из Гента по рекам Лису и Шельде. Они могли собрать припасы в четырёх крепостях, захваченных в 1710м Эйре, Сен-Венане, Бетюне и Дуэ и операции большого размаха определённо ограничивались двадцатипятимильным сектором Аррас Бушен. Всю зиму огромные массы нанятых французами крестьян совершенствовали оборонительную систему, и каждая её миля получила самый заботливый присмотр. К весне 1711 Виллар настолько проникся качествами своей линии, что принялся хвастаться ею в своей обычной, безудержной манере. В армии ходила шутка о том, что Мальборо заказал себе новый красный мундир, обрезанный до такой степени, что портной сказал: ne plus ultra, то есть выше некуда! Виллар прицепился к этой фразе, и применил её к своим укреплённым линиям: вскоре это название было уже у всех на слуху.
Полевой депутат Гослинга он, как вспомнит читатель, уверовал в то, что лично выиграл битву при Уденарде, и убедил Мальборо взять Гент и Брюгге зимой 1708 года, участвовал при Мальплаке, но не прошёл кампанию 1710го. В 1711, он снова появился при главной квартире, и оставил потомкам длинный отчёт о своих достижениях. Он скорбел об отъезде принца Евгения, чей военный гений кисло замечает он намного превосходит способности герцога, и настаивает на том, что в армии, оставленной на попечение одного Мальборо, распространилось расстройство. Таковым было его мнение; и он упоминает случаи, когда, обходя лагерь, настаивал на нём что, безусловно, шло на пользу делу перед Альбемарлем, Допфом и другими генералами. Он побудил Альбемарля написать письмо Евгению, и Альбемарль написал, умоляя Евгения вернуться, описывая в ярких красках уныние войск, иные неудобства и несчастья, начавшиеся за отъездом принца,. Так же и в тех же словах Гослинга писал своим друзьям в Гааге. Эти письма, наивно сообщает он нам, по несчастью попали в руки врага, и маршал Виллар читал их с удовольствием.[543]
Невзирая на неприятности от депутата, на его вредоносную активность, Мальборо предпринял новую попытку примирения. Кадоган получил инструкцию слать Гослинге любезные послания, исполненные дружбы и полного доверия, со всякими уверениями в том, что Милорд видит в нём ближайшего друга, и, выработав по ходу кампании тот или иной план, непременно откроется ему одному, что он станет советоваться со мной, и будет счастлив, если я изволю изложить свои соображения, которые он всегда ценил по заслугам.[544] Гослинга повёлся на лесть и с этих пор - как он рассказывает нам - всегда давал Мальборо правильные советы, разработал с ним все успешные планы, и многие другие, которые непременно принесли бы успех, если бы Мальборо принял их - но герцог либо чрезмерно осторожничал, либо подчинялся своему закоренелому интересу к продолжению войны. В особенности, Гослинга, разумеется, думал о том, как хорошо было бы прорвать вражеские линии. И когда он пришёл к столь глубокому выводу, он не упустил случая поделиться им с герцогом.
Однажды, оказавшись наедине с Мальборо в его комнате, я, сославшись на разговор с Кадоганом, сказал ему, что, будучи одновременно его слугою и - как он знает - другом, считаю долгом объяснить ему то, что раз он остался один, без компаньона, делившего с ним славу каждого завоевания и удачной битвы, я не могу не думать о том, что ему следует в собственных интересах предпринять некоторое дело, и с этой целью внезапно захватить какой-то участок вражеских линий; и если когда-либо для его собственных, личных интересов, и интересов общего дела, и нужен был впечатляющий удар [un coup dclat] - время для этого пришло теперь, когда английское правительство не гнушается никакими средствами для отстранения всех его родственников и друзей от управления делами, и он заставит их вернуть ему поводья [bride en main] лишь добившись некоторого славного достижения.
Мальборо, как пишет депутат, согласился с такими доводами. Он поблагодарил Гослингу, подвёл его к висящей на стене карте, и стал размышлять над военными возможностями.
После некоторого обсуждения, мы пришли к общему выводу о том, что попытку надо совершить, пустившись в марши и контрмарши и когда сбитый с толку противник придёт в смятение, перейти Сансе быстрым и длинным маршем в пункте, какой сочтём наилучшим.[545]
Через несколько дней Мальборо снова увиделся с депутатом, и сказал ему, что когда трава поднимется настолько, что армия сможет существовать за Сансе, он попытается перейти реку либо в Арле, либо в Обеншёль-о-Бак, или, снова, ниже Маркьона. Судя по всему Гослингу удивило с долей приятности - то, как быстро эти идеи - теперь он считал себя их автором - обрели конкретное содержание. Чтобы обезопасить себя на случай, если дела пойдут не так (pour me disculper en cas de malheur), я спросил герцога, не позволит ли он мне доверить план Пенсионарию и господину Слингеландту, и прежде них, принцу Савойскому, пока тот остаётся в Гааге. Мальборо одобрил такой шаг; соответственно, депутат написал означенным лицам, и, через несколько дней, получил из Гааги ответ с горячим и общим одобрением. Милорд, говорит Гослинга, был видимо доволен, и стал готовиться к делу, решив захватить позиции под Арлё.
Конечно же, герцогу не нужен был канал в лице Гослинги для сношений с Гейнзиусом и Евгением. Он работал вместе с ними в великих делах последних десяти лет. Но выставив вредоносного депутата своим доверенным лицом, он отвратил его от куда худшего зла - от распространения по армии сомнений и уныния, от всякого вреда, который тот мог наделать в Гааге.
До Великой Войны 1914 прорыв протяжённых линий стоял в ряду стандартных операций. В старые времена, когда оборона не получила современного, огромного преимущества над наступающими, атакующая армия делала ложный выпад по одному пути, а затем шла ночным форсированным маршем в другую сторону. Кампания Мальборо 1711 года интересна применёнными им уловками и хитростями; и тем, с какими совершенством и точным пониманием обстановки он сочетал и увязывал по времени исполнения всех составных частей своих планов. Он точно взвешивал значение каждого фактора; но прежде всего, открытой книгой для него были личность и темперамент маршала Виллара.
Мы уже упоминали дамбу-насыпную дорогу через реку Сенсе у Арлё французского форта к северу от реки, защищавшего въезд на дамбу. Укреплённые линии лежали по ту сторону Сенсе: болота и затопленные участки делали саму реку непроходимой. Мальборо желал убрать с пути Арлё. Но если бы он взял и взорвал его сам, он дал бы врагу точный знак о том, что замыслил переход реки именно в этом месте. В таком случае Виллар разместил бы на этом участке линий должные силы, и ни о какой неожиданности не было бы и речи. Итак, Мальборо искал способа, как побудить самого Виллара к разрушению Арлё. И он преуспел в этой, казалось бы, невыполнимой задаче.
6 июля союзнический отряд в семь сотен человек захватил Арлё с его гарнизоном. Мальборо, в письме Сент-Джону, назвал ближайшей целью операции разрушение дамбы, выстроенной неприятелем на Сенсе. Даже в наши дни никто не сумел бы предсказать, что этот эпизод получит дальнейшее, важное значение. Однако, взяв форт Арлё, Мальборо не стал взрывать его но наоборот: приступил ко всемерному укреплению форта. Для прикрытия работ, он поставил крупные силы под началом Гомпеша на гласисе Дуэ, в пяти милях от Арлё. Определённо, Гомпеш проявил беспечность, так 9 июля Виллар контратаковал форт и его лагерь. Арлё устоял, но Гомпеша серьёзно потрепали: он потерял около тысячи человек убитыми, ранеными, взятыми в плен. Виллар восхищался афронтом оппонента на публике и в письмах в Париж. Мальборо упорно укреплял Арлё, но, завершив обширные работы, оставил для дальнейшей обороны форта маленький гарнизон, всего в шестьсот человек. Здесь явно просматривается часть его плана. Более того, после конфуза со взятым врасплох Гомпешем, герцог выказывал сильное раздражение и разговоры о том, что он весьма удручён и зол, распространились по союзнической армии и дошли до французов. 20-21 июля, отозвав Гомпеша, он провёл армию на двадцать миль к западу, и встал лагерем у Лиллера, усилив, одновременно, гарнизоны в Дуэ, Лилле и Турне так что эти силы остались недалеко от него, но ушли от внимания неприятеля. Он оставил понтоны в Дуэ. Определённо, он следовал своему плану. Сбитый с толку Гослинга написал Мальборо письмо, жалуясь на его долгое бездействие с зачехлённым оружием во главе такой замечательной армии.[546]
Что куда важнее, он обманул Виллара. Последний тоже передвинул главную армию к западу, но, одновременно, отослал некоторые силы под Монтескью для захвата Арлё. Виллар увидел форт Арлё в новом свете. Прежде он желал удерживать его, как заставу на дамбе со стороны реки, где действовал Мальборо. Но теперь выяснилось, что Мальборо нисколько не желает разрушать Арлё, но хочет удержать форт для предотвращения вылазок со стороны Виллара. Если бы Мальборо взорвал Арлё, Виллар постарался бы укрепить его. Но так как Мальборо весьма усилил укрепления форта, Виллар решил, что будет лучше разрушить его. Он повёл себя в точности так, как предвидел Мальборо. Герцог встал с главной армией в сорока милях, рассредоточив большое число войск в ближних окрестностях Дуэ, и выставил Арлё с его слабым гарнизоном, как наживку и на наживку клюнули. 22 июля Виллар атаковал Арлё. Вместо того, чтобы использовать войска, стоявшие в досягаемости около Дуэ, Мальборо направил на выручку форту Кадогана из лагеря у Лиллера с тридцатью эскадронами и всеми гренадёрами. Кадоган опоздал Кейн сказал даже: он не спешил так, как того требовали обстоятельства. Французы захватили Арлё, гарнизон пошёл в плен. Маршал Виллар трубил на весь мир о новом, великом унижении Мальборо, и приступил к сносу вредного пункта Арлё до основания. И, полагая, что справа ему уже ничего не угрожает, он послал отряд Монтескью на усиление Мобёжа и на создание угроз Брабанту.
Все заметили, как принял Мальборо этот, второй провал. Обыкновенная учтивость и спокойствие оставили его. Он стал говорит Кейн весьма, неприкрыто сварлив. Все знали, что здоровье его пошатнулось, что он страдает от насмешек, пускаемых политиками, и что два последних, болезненных укола весьма разозлили его. Шпионы кишели повсюду, неприятелю доложили о его поведении. Естественным ответом на выступление Монтескью к Мобёжу виделась отправка равных сил на восток. Соответственно, Мальборо приказал Альбемарлю идти на Бетюн с двенадцатью батальонами и двадцатью четырьмя эскадронами. Французский штаб не увидел в этом ничего необычного; не заметили они и того, что, замешавшись в движение Альбемарля, к Дуэ, под сильным эскортом, отправилась большая часть армейского обоза и тяжёлая артиллерия. Затем и вдруг все узнали, что Мальборо решил провести наступление на Виллара главными силами, атаковав линии в окрестностях Арраса. К тому времени, герцог успел несколько раз написать в том числе и самым близким друзьям о том, что сражение необходимо. 26 июля, он, с двумя тысячами конницы, провёл личную рекогносцировку французских линий к западу от Арраса, напротив Авен-ле-Конт. Он взял с собой большое число офицеров, и подъехал так близко, что вошёл в соприкосновение с французской лёгкой кавалерией. Примечательно, что хотя Монтескью со своим отрядом продолжал марш в направлении Брабанта, Альбемарль остановился в движении на восток, а Мальборо ограничился отправкой небольшого подкрепления в Брюссель. Мизансцена была выстроена.
Граф Тилли - Гослинга пишет о нём, как о храбром и верном человеке - держал в лагере при себе жену. Названная леди отличалась не одной только болтливостью - Гослинга подозревал её в нежелательной - по меньшей мере - переписке с врагом.[547] Мальборо нарочно посетил графа Тилли, и оповестил его о решении атаковать Виллара в ближайшие два-три дня. Гослинга, посвящённый теперь в секрет, трапезничал по соседству с аббатом, и, проявив намеренную неосмотрительность, произнёс тост за великое событие, намеченное на послезавтра, и обрадовался, заметив, как некоторый молодой чужак, сидевший за столом, быстро удалился после обеда. Итак, Виллар, к концу июля, надёжно узнал из многих источников о намерении Мальборо атаковать его. Было уже поздно отзывать французские войска, направленные к Мобёжу, а разведка Виллара докладывала о том, что Альбемарль остался в Бетюне, то есть достаточно близко для своевременного, к битве, соединения с главной союзнической армией, то есть тот наблюдаемый факт, что Альбемарль не идёт защищать Брюссель, находил удовлетворительное объяснение в том, что его силы нужны Мальборо для генерального сражения. В итоге, Виллар собрал все свои войска на участке линий к западу от Арраса. Его люди работали денно и нощно, укрепляя и без того неодолимые оборонительные сооружения. Он подтянул всю артиллерию, отозвал все деташменты, опустошил гарнизоны всех окрестных крепостей. Пылкий маршал ликовал в преддверии вражеского покушения на его линии. Он обозревал свои укрепления неимоверной силы; он смотрел на размещённую за укреплениями армию, численно превосходящую неприятеля; он трубил во все концы о полной уверенности в результате. Он даже написал письмо королю за которое стал впоследствии осмеян заявив, что ощиплет Мальборо на линиях до ne plus ultra.[548]
26 июля 1711
30 июля двенадцать сотен сапёров хлопотливо готовили дороги, необходимые для движения союзнической армии на юг; все отряды, разосланные окрест, за исключением направленных в восточном направлении, стали отозваны. Альбемарль, расположившийся в Бёври, у Бетюна, получил приказ стоять в готовности к соединению с Мальборо. Сам он, не зная ничего о плане Мальборо, писал Драммонду (1 августа):
Только что получил приказы от Мальборо о соединении с армией, вышедшей сегодня для атаки на противника, вставшего за линиями. Помогай нам Бог, если мы предпримем это великое дело! Мальборо сказал мне, что уже принял решение, но я заявил, что сомневаюсь в результате: дело кажется мне очень опасным; враг, при всех отправленных им деташментах, всё ещё превосходит нас в численности, и, говоря по правде, в эту кампанию из нашей армии идёт и продолжается ужасающее дезертирство[549].
2 и 3-го герцог снова прошёл вперёд, остановившись на уровне Вилер-Брюлена на дистанции атаки до французов. Он приказал кавалеристам изготовить тысячи фашин для засыпки двойного рва перед французскими укреплениями. В обеих армиях сделали все приготовления к битве. Все командиры Мальборо, за исключением четверых или пятерых, знавших секрет, были совершенно сбиты с толку, и весьма тревожились. Поражение казалось вероятным исходом: а страшное кровопролитие несомненным.
Письмо Кардоннела к Робетону написанное вечером 3 августа, являет образец искусства осмотрительного недосказывания.
Господин де Виллар собрал все войска, какие только сумел, и наши информаторы говорят даже о том, что к нему идут гарнизоны Ипра и Сент-Омера. Тем не менее, мы, возможно, попытаемся форсировать его линии не позднее двух ближайших дней, для этого предпринимаются все необходимые приготовления.[550]
4-го, Мальборо, под защитой больших сил кавалерии и в присутствии многочисленной группы подчинённых, провёл ближнюю разведку вражеских линий. Пока все взоры были прикованы к этому зрелищу, полевая артиллерия армии Альянса уходила последовательными группами на восток. Капитан Паркер, находившийся при своей роте, услышал о рекогносцировке, и нашёл в ней что-то экстраординарное. Он попросил своего бригадира разрешить ему отлучиться и поехать вместе с герцогом.
Разрешение было охотно дано, и, тем самым, я оказался около его светлости так близко, как мне это удалось. Он проскакал около лиги вдоль их линий, приблизившись, насколько позволял артиллерийский огонь. При помощи подзорной трубы, я смог ясно рассмотреть, что укрепления очень высоки и сильны, и насыщены людьми и артиллерией, и что земля перед ними выровнена и очищена от всего, что могло бы стать хоть каким-то укрытием для тех, кто приблизится к ним. Несмотря на всё это, герцог видимо повеселел, и указывал генералам с такой уверенностью, словно не сомневался в успехе на то, как армия должна быть выведена; на места, назначенные для атаки; на то, как нужно будет оказывать поддержку. Вкратце, он открыто говорил то, что его друзья вокруг остерегались произносить вслух, полагая, что шпионы Виллара буквально выглядывают у каждого из-за плеча. И, к некоторым, несомненно, пришли те мысли, что дурное обращение, найденное им дома, или последний афронт от Виллара, могли сказаться на его разуме и довести до безрассудства. Когда я увидел, что герцог почти закончил дело, я собрался вернуться на своё место. И тут я увидел, как генерал Кадоган выбрался из толпы в сопровождении одного только адъютанта, и весьма спешит в лагерь. В тот момент я не придал этому большого значения.[551]
Кадоган, с эскортом в сорок гусар, помчался из лагеря в Дуэ. Там он нашёл Гомпеша. Как только наступила темнота, к гарнизону Дуэ пришли войска из Лилля, Турне и Сент-Амана: тем самым, образовался корпус в двадцать три батальона и семнадцать эскадронов. Утром, пока все сапёры Мальборо готовили подходы к французскому левому крылу, вся полевая артиллерия то, без сомнения, был очень рискованный манёвр начала движение в противоположном направлении, а к ночи, Альбемарлю, вместо ожидаемого сигнала двигаться на запад, к армии Мальборо, пришёл приказ спешить к Дуэ. Туда же пошёл и тяжёлый обоз, с исключительно сильным эскортом.
Этот день в союзническом лагере прошёл во мрачном безмолвии. Все были готовы исполнить долг и - буде придётся ценою жизни. Тем не менее, память о Мальплаке, и ближайшее обозрение вражеских линий, которое смогли сделать очень многие офицеры, подводило этих опытных людей к думам о безумии командующего. Не стоит сомневаться в готовности упорных профессиональных воинов герцога к фронтальному штурму, и сомнения их отступали перед верой в доселе безупречное мастерство Мальборо. Но когда днём по лагерю распространили приказы о битве, недоумение стало всеобщим. Солнце садилось над двумястами тысячами людей, ожидавшими, как на рассвете они вцепятся друг другу в глотки. Виллар разъезжал по армии, ободряя солдат перед испытанием, долженствовавшим решить судьбу Франции. Обозревая свои позиции, он, должно быть, чувствовал то же, что Кромвель при Данбаре, Сам Господь передал их нам в руки. Все письменные свидетельства, пришедшие со стороны неприятеля, говорят о том, что французские солдаты приготовились победить или умереть в духе наилучшей преданности; что их главное командование вполне приготовилось к решительному испытанию сил и оно могло бы разрешить долгую войну, если бы состоялось в предполагаемых условиях. В сгущающихся сумерках, крупные силы союзнической лёгкой кавалерии пошли на правый фланг армии Альянса, что словно бы предвещало некоторый манёвр в западном направлении. Это стало последним, что смогли заметить французы до наступления темноты.
Наконец, - пишет генерал Кейн забили барабаны, и прежде, чем они умолкли, поступил приказ немедленно снимать палатки.[552] Войска встали к оружию. Вскоре прибыли штабные офицеры, назначенные вести четыре колонны, и меньше чем в полчаса вся армия была уже на марше в направлении налево. Всю лунную ночь они шли на восток. Они пересекли ту холмистую местность между Вими Риджем и Аррасом, которая спустя двести лет напитается кровью британцев и канадцев.[553] Начальники безжалостно гнали войско: дозволялись лишь краткие передышки; но солдаты оставались в радостном возбуждении. Кровавой битвы, наверное, не будет. Старый капрал вознамерился сделать что-то в своём духе. И они спешили вперёд. До пяти утра 5 августа они подошли к Скарпу у Витри. Здесь армию ждали пять загодя подготовленных наплавных мостов, а когда наступил рассвет, солдаты увидели, что теперь вместе с ними идут и длинные колонны их полевой артиллерии.
На рассвете Мальборо, скачущий в авангарде, во главе пятидесяти эскадронов, встретил всадника тот ехал от Кадогана. Он доставил известие о том, что в 3 часа утра Кадоган и Гомпеш с двадцатью двумя батальонами и двадцатью эскадронами перешли насыпной дорогой у Арлё и теперь владеют участком вражеских линий. Затем Мальборо послал своего адъютанта и штабных офицеров вдоль маршировавших колонн с приказом объявить всем офицерам и солдатам о том, что он предпринимает, и что последует, и объяснить им, что всё теперь зависит от их ног. Мой лорд герцог пожелал, чтобы пехота ускорила шаг. Необходимо понимать, что он имел дело с армией, состоящей в первую очередь из людей пусть всего лишь рядовых солдат, у которых во многие годы, у некоторых до десяти лет, не было иной жизни, кроме военной службы, и кто замечательно понимали каждый военный манёвр. Он знал, что они поймут то, что он делает; верил, что они поняли, от чего он спас их, и воздадут ему усилиями на пределе своих возможностей. Вся армия шла на последнем издыхании, не щадя сил и жизней. По мере того как светало и наступал день, войска могли видеть, как справа, за болотами и потоком Сенсе, параллельно им, на дистанции вполовину пушечного выстрела идут французы. Но они видели и то, что авангард французской конницы успел только поравняться с союзнической пехотой. Это было говорит Паркер превосходное беговое состязание между двумя армиями, но мы взяли старт раньше на несколько часов, и постоянно опережали их.[554]
Мальборо, пустив в рысь свои пятьдесят эскадронов, поспешил присоединиться к Кадогану. Его пехота шла следом, показывая замечательные выносливость и рвение. Люди шли, пока не падали на дорогу, без сил или без жизни. По обочинам лежали изнемогшие солдаты; десятки умерли на месте от непосильного труда. В колоннах остались немногим больше половины. Это было похоже на марш к Уденарде но марш куда более долгий. Армейская пехота прошла тридцать шесть миль за шестнадцать часов, и к четырём пополудни за вражескими линиями, на новой позиции, шедшей от Уази к Шельде собрались густые массы союзнических войск.
Виллар узнал о выходе Мальборо лишь после одиннадцати часов прошедшего вечера. Все его войска оставались в траншеях, в немедленной готовности встать к оружию по тревоге. Он получил известие от стояшего у Мобёжа Монтескью о том, что тот ожидает атаки на рассвете - но Монтескью, разумеется, обманывался. Виллар начал беспокоиться за участок Камбре-Бушен, оставшийся, по его словам, обезлюдевшим. Только в два ночи он вполне уверился в намерениях Мальборо. Он сразу же понял, что его опередили. Он приказал всей армии идти на восток, а сам поспешил впереди, во главе французской гвардии. На пути к нему приспели известия о том, что неприятель форсировал линии выпадом от Дуэ, и что крупные союзнические пехотные и кавалерийские силы успели перейти Сенсе. На это он пустился вперёд так быстро, что явился на место около одиннадцати утра с двумя-тремя сотнями человек. Он нашёл там, глубоко за своими линиями, Мальборо во главе солидной армии, готовой к встрече. Пылкий маршал потерял сто своих людей и оказался на волосок от пленения, прежде, чем принял произошедшее.
***
Весь день 5 августа основная масса союзнической армии переходила Сенсе и разворачивалась за вражескими линиями. Вся кавалерия правого крыла, действовавшая теперь как арьегард, занималась тем, что подбирала измождённых солдат, лежавших по всей дороге, упавших там, где шли, с их мушкетами и ранцами. Главные силы Виллара приближались форсированным маршем. В таком положении противников застала ночь с 5 на 6 августа.
Мы обязаны Гослинге бесценной зарисовкой того, что происходило следующим утром.[555] Депутат встал с первыми проблесками зари ( la petite pointe du jour) и, одевшись, проследовал на квартиру Мальборо, так как считал своей обязанностью поддерживать герцога в бодрости духа. Но там он узнал о том, что герцог ускакал из квартиры ещё затемно. Депутат нашёл его через некоторое время, в обществе Гомпеша, Бюлова и других главных в армии генералов. Мальборо приветствовал его, и сказал, что они собираются изучить местность перед фронтом армии. Очень похоже на то, что депутат умудрился проспать всё на свете, но его самоуверенность ничуть от этого не пострадала. Милорд пишет он сказал мне громким голосом, так, что его услышали все, Теперь мы можем заняться нашей осадой (имея ввиду Бушен): у нас развязаны руки. В течение пяти-шести дней, нужных нам для подготовки, я попытаюсь принудить неприятеля к битве. Я громко аплодировал этому благородному решению говорит Гослинга и укрепил в нём герцога. Мне вторил Гомпеш. Тем временем, кавалькада, вместе с эскадронами эскорта и патрулями, достигла деревушки Фрамежи. Здесь они встретили двух крестьян, заявивших, что французская армия совсем неподалёку и наступает. Кадоган и Гослинга полезли на церковную колокольню, и не успев добраться доверху, увидели в паре миль несколько густых французских колонн, шедших вперёд и уже приступивших к развёртыванию. Они различали даже цвета их флагов. Большинство высших командиров, включая Гессена и Вюртемберга, успели прибыть на место, и, не спешиваясь, ожидали решения Мальборо. Не то депутат Гослинга. При всех своих грехах, вольных или невольных, он всегда настаивал на сражении: нет худа без добра. Не изволите ли вы сказал он Мальборо поставить все войска в ружьё, и взять на передки голландскую артиллерию, и поспешить с переправой английской артиллерии через Сенсе?
В том, что касалось личных отношений, Мальборо был образцом терпения и вежливости. До сих пор депутат находил в нём мягкое и даже почтительное обращение. До сих пор долгие ночные марши, ранние пробуждения, бесконечные досады, напряжённая работа над военными задачами, никак не сказывались на вежливости его поведения. Однако, в этом эпизоде, Гослинга осознал, что в герцоге произошла явная перемена. Я нашёл в нём холодность; он сухо [schement] ответил, что всему своё время, что первым делом нужно проверить, пригодна ли местность для общей атаки. Я ответил ему пишет Гослинга что готовность никогда не помешает, и с этими словами депутат повернулся к Кадогвну, ища в том поддержку. Он не сказал мне ни слова [Je nen pus tirer une seule parole]. Гессен вызвался провести рекогносцировку со своей кавалерией. Мальборо ограничился приказом держать в готовности сорок эскадронов. Гослинга, привилегированный штатский между военными, решил покинуть их.
И я, встретив такую холодность в Милорде и Кадогане, таких пылких по натуре, но теперь столь ледяных в отповеди, сказал, что должен ехать и предупредить графа Тилли; и если Милорд согласится, готов, проезжая налево, дать приказ для армии вставать в ружьё, и запрячь, и подвести нашу артиллерию: и, в то же время, отозвать пушечным выстрелом все партии, ушедшие для фуражировки.[556]
Гослинга пишет, что Мальборо очень холодно ответил ему: Хорошо вы можете это сделать, и добавил уже отъезжавшему депутату: В полдень, ожидаю вас к обеду. Было ли это вежливостью или насмешкой? Очевидно, эта короткая фраза отменяла все поползновения Гослинги к затеиванию битвы. Через века, всякий расслышит смешки, прошедшие по кругу собравшихся сановитых военных высоких званий, с очень многими годами войн за плечами, когда важный и важничающий депутат поскакал с намерением покомандовать. Не опоздайте к обеду! Какой сказал он себе обед, когда мы обязаны бить неприятеля! Я уехал в некотором запале, не желая ничего более слушать. (Буквально, он пишет sans attendre rponse, но он уже получил ответ). Мальборо вполне устроило то, что он остался с одними своими офицерами.
Но нам будет лучше последовать за скачущим Гослингой: он даст нам очень хорошую тем лучше, что непредвзятую картину состояния армии. Первыми он встретил нескольких подчинённых командиров, спросивших: Правда ли, что французы разворачивают против нас боевые порядки? Я ответил им, что это беспрекословная истина, и настоятельно попросил их строить своих людей. Он отдал свои приказы голландской артиллерии, и затем поспешил в палатку графа Тилли.
Я нашёл, что он всё ещё в кровати, но разбудил его и объяснил положение. Я не особенно удивился не найдя в нём отклика на настояние немедленно ехать со мною к Милорду. Его великая природная флегматичность вкупе с преклонным возрастом, не оставили в нём многих способностей к доблестным делам. Его сильной стороной была оборона. Увидев, что не смогу добиться многого от него, я сказал, что должен возвратиться во фронт армии, где оставил Милорда и большинство генералов, и что буду ждать его там. Я возвратился на всём скаку, и нашёл Милорда в том же месте, где оставил его. Я стал допытываться; он ответил, что по сведениям, полученным от крестьян, французское левое прикрыто болотами, а правое глубокой лощиной, и что атаковать их в таком положении затруднительно.[557]
Затем Гослинга допросил двух крестьян самолично, и настаивает, что извлёк из них то свидетельство, что хотя на левом фланге и была лощина, болот на правом не было. Мальборо стерпел и такое вопиющее нарушение военной дисциплины, и переход за всякие пределы в поведении с командующим; он, несомненно, воспользовался тем, насколько подобное поведение отталкивает всех прочих от депутата, и склоняет на его сторону. Он был стратегом даже и в мелочах. Он ответил лишь, что всё будет решено после прибытия графа Тилли.
А Гослинга, тем временем, сновал между генералами. Первым я взялся за Гомпеша, попытавшись побудить его к воодушевлению Милорда, но он отверг меня [mais il battit froid]. Гослинга перешёл к Натцмеру, но генерал прусской кавалерии, непреклонный и яростный воин, герой атаки при Уденарде, ограничился, как пишет Гослинга, немногими словами: Мы должны изучить местность. По собственным же словам Натцмера, он ответил, что полностью поддерживает милорда герцога.[558] Затем прибыл Тилли с другими голландскими депутатами; в открытом поле, при том, что все, судя по всему, оставались в сёдлах, прошёл в некотором роде военный совет. Здесь Гослинга припоминает, как Мальборо, однажды, в 1707 году, сказал ему в припадке откровенности: Когда я не хочу делать некоторую вещь, я собираю военный совет. Теперь герцог спросил мнения у собравшихся, начав с младших по званию. Все стояли за битву, если позволит местность, но английские генералы Оркни, Ламли и пруссак Ангальт объявили, что местность слишком выгодна для неприятеля, и что лучше всего будет перейти за Шельду. Альбемарль уклонился от ответа. Гессен и Вюртемберг, следуя Гослинге и история принимает сказанное им со слов стояли за атаку. Затем заговорил молчавший до того Мальборо.
Он сказал, что врага можно принудить к решительной битве лишь атаковав его в при самых неблагоприятных условиях, и что предпринять можно лишь одно: переход Шелды и осаду Бушена. Вслед за тем, Мальборо поддержали граф Гомпеш, и голландский генерал Фогель и даже двое депутатов. Гослинга долго и громко протестовал. Но тщетно пишет он. Милорд остался при принятом решении. Постановили, что на закате армия переходит Шельду по четырём мостам, под прикрытием арьегарда в сорок эскадронов. Затем генералы разошлись. Мальборо снова пригласил Гослингу отобедать с ним. Но сказал этот взбешённый гражданский, оставшийся в одиночестве среди военачальников:
я неистово разгневался на его отвратительную политику, следуя которой, он уклонился от сражения с одной только целью затягивания войны, чтобы и дальше удерживать за собою выгоды от командования армией, и обрушить новое правительство Англии, обречённое на падение при длящейся войне, поскольку лишь виги могли получать от Сити должные средства. Таковыми стали плачевные последствия от назначения командующим иностранца.[559]
Итак, самоуверенность Гослинги устояла в столкновении с почти единодушным мнением военачальников, и даже двух его коллег-депутатов; досада его, как обычно, вылилась в приписывание бесчестных и стяжательских мотивов всем, кто оказался с ним не согласен, в особенности великому человеку, который не по личной склонности, надо заметить обращался с ним столь вежливо и терпеливо. Депутат разбрасывает упрёки во все стороны, стараясь по мере сил своих, возбудить дурные чувства и исказить происходящее.
Драммонд писал из Амстердама Оксфорду (12 августа):
Когда прибыл курьер, я сидел с Великим Пенсионарием; он весьма озабочен тем, что мы не сражаемся, и сказал, что Штаты, дав согласие на атаку линий, согласились на форсирование их силой и на битву с врагом Депутаты призывали к атаке, герцог собрал военный совет, и его светлость, вопреки собственной практике за всё время этой войны, подал голос за то, чтобы не сражаться У герцога, помимо мнения абсолютного большинства генералов, вставших на его сторону, могут быть и иные, весьма весомые причины для такого поведения Граф Зинцендорф получил несколько германских донесений, написанных, как я слышал, в духе яростной злобы, и добавил от себя, что будь он князем и имей генерала, выигравшего в прошлом двадцать битв, но единожды провинившегося подобным образом, он повесил бы его за это.[560]
Когда до ушей Мальборо дошли более умеренные осуждения, он глубоко оскорбился. Он заявил протест Гейнзиусу (13 августа 1711):
*Сердечно благодарю вас за любезные поздравления по случаю форсирования линий. Убеждён в их полной искренности & верю, они продиктованы истинной дружбой ко мне, хотя и должен облегчить душу, сказав вам, что остаюсь в нелёгком настроении & расстройстве, так как, после знакомства с несколькими письмами из Голландии увидел, что мне, как кажется, приписывают не лучшее использование достигнутого преимущества, поскольку мы не дали битвы сразу же после прохода линий. Признаю, что выгоды от сражения - если бы оно было исполнимо - несравнимо перевесили бы всё то, что мы сможем получить от осады, но здесь нет ни одного генерала или офицера, хоть сколько-нибудь сведущего в своём деле кто, вопреки всем чаяниям, не согласился с полной невозможностью атаковать врага со сколько либо успешной перспективой. Должен признать, это очень несправедливый попрёк, в то время как я стараюсь изо всех сил.[561]
Рассудим этот эпизод в свете современных знаний. Мальборо надеялся на то, что побудит Виллара к атаке уже 6-го числа, и, несмотря на труднейший форсированный марш, держал армию в хорошей готовности к такому повороту событий. Но в его намерения не входило наступательное сражение после прохода линий. Он с самого начала намеревался двинуться в сторону своего левого, перейти Шельду и осадить Бушен. Все его диспозиции на время перехода Сенсе; все коммуникации дороги, мосты; все бивуаки его войск всё было устроено ради такого движения. Но, разумеется, если бы Виллар совершил некоторую серьёзную ошибку: положим, атаковал бы сам, либо подставился бы под атаку в невыгодных для себя условиях, Мальборо вошёл бы с ним в дело, отвернув от намеченного маршрута. Но ничего подобного не случилось. О чём бы ни поведали, так или иначе, два крестьянина, теперь мы знаем, что 6-го Виллар опёрся правым на укреплённый город Камбре; центр его встал в известном по событиям недавнего времени Бурлонском лесу;[562] а левое крыло прикрыли болота и ручьи за деревней Маркьон там, где проходит сегодня Северный канал. Сам Виллар полагал свою позицию очень сильной. Современное изучение местности доказывает его правоту. К полудню 6-го он имел весомое преимущество в численности. К восьми часам, он успел окопаться по фронту, и устроить в Бурлонском лесу завалы.
6 августа 1711 года.
Обе армии устали, но французы шли по загодя подготовленным рокадным дорогам, в то время, как союзники, большую часть пути, двигались по нетореной местности. Они перемещались по внешним линиям, им пришлось пройти на десять миль больше. Опрошенные союзнические генералы полностью доверяли Мальборо, и если бы он сказал атакуем! - они, с лёгким сердцем, подчинились бы. Они, определённо, не желали рисковать вопреки его трезвым расчётам. Решение несомненно принадлежало ему. В полемике тех дней было удобно ссылаться на общее согласие всех этих именитых воинов, но вся ответственность лежит на одном Мальборо. И если отбросить всегдашнее желание человека тешиться иллюзиями, он был беспрекословно прав. У союзников не было причин ввязываться в бой с сомнительными последствиями. По всему, что они знали, Альянс держал на руках все козыри, и сбрасывать их не было нужды. Более того, Мальборо, в этой конкретной ситуации, пусть армия его и уступала численно, достиг всех своих стратегических целей. Он прорвал хвалёную Ne Plus Ultra, и теперь хотя и в меньшинстве мог предпринять осаду. Виллар покорился его воле; Бушен попал в его захват. Примечательно, впрочем, что Все против этой осады, за единственными исключениями в лице Кадогана и милорда герцога.[563]
Перед Вилларом встала дьявольская альтернатива. Он мог защитить Бушен и Валансьен лишь с переводом армии на правый берег Шельды. Если бы он поступил так, Мальборо смог бы осадить Аррас, что, несомненно, обернулось бы худшей потерей. Итак, французский маршал устранился от непосредственного вмешательство в осаду Бушена, надеясь прервать её, действуя из защищённой и ближней базы у Камбре. В полдень 6-го, союзническая армия двинулась в сторону своего левого крыла, к Шельде; перебросив, вечером, восемь мостов через Этрен. Всю ночь армия шла под мощным ливнем. Гослинга многословно злорадствует над сумятицей этого ночного марша, и рассказывает нам о том, что десять тысяч человек безвозвратно рассеялись. В действительности, Виллар не смог прорваться сквозь плотную кавалерийскую завесу и оставался в полном неведении о происходящем; так что переход Шельды и обложение Бушена прошли без малейших потерь и даже соприкосновения с противником. В те дни вся операция удостоилась громкого успеха; с тех дней её считают неподражаемым образцом военного искусства. Несомненно, что не только в армии, но и во всей Европе, её сочли замечательной стратагемой и манёвром Мальборо.
Операция под Бушеном поражает воображение. Её можно понять, лишь изучив карты и схемы. Мальборо перешёл Шельду в ночь с 6 на 7 августа, обошёл крепость с восточной стороны и перебросил несколько мостов через реку у Нёвиля. Он поставил главный лагерь между Шельдой и Селле, и немедленно окружил город, распространившись направо, через Шельду в западном направлении. В то же время Виллар, при численном превосходстве, с не менее чем ста тысячами людей, пришёл к Мальборо, и встал рядом с осадой.
8 августа маршал, узнав, что Мальборо оставил линии взятые внезапностью, и отдался осаде Бушена, переместился в угол, образованный Шельдой и Сенсе, и укрепился там, в каких-то двух милях от осаждённой крепости. В тот же день, он послал тридцать батальонов и соответственное число кавалерии под началом Элберготти, заслужившего отличную репутацию при обороне Дуэ, через Сенсе, на захват высот у Вавршена, городка к юго-западу от Бушена. Сильный отряд Элберготти немедленно приступил к строительству укреплённого лагеря. От Бушена их отделяли болота у Сенсе, но через топи шла петляющая дорога, называвшаяся Коровий Путь. Французы захватили её, улучшили проезжие качества, и укрепили поскольку окопы были, разумеется, невозможны - системой фашинных укреплений, никогда прежде не применявшихся ни в этой, ни в прошлых войнах. На двухмильном протяжении, брустверы по обеим обочинам Коровьего пути выстроили из длинных вязанок, скреплённых вместе, уложенных от дерева к дереву в произросших на заболоченной местности зарослях ивняка и камыша.[564] Тем самым, между деблокирующей армией превосходящей численности, и сильным гарнизонам крепости была установлена постоянная коммуникация.[565]
Позиция Элберготти обнаружила и дальнейшее значение. Коммуникации Мальборо проходили через удалённый на девятнадцать-двадцать миль к западу Дуэ, и попали в зону дистанции короткого удара из укреплённого лагеря французов в Вавршене. Выше по течению, Шельду блокировала крепость Валансьен. Герцогу нужно было доставить осадный поезд, вставший к тому времени в Турне, а также запасы и боеприпасы для осады и для его собственной армии в, примерно, девяносто тысяч человек - сначала из Турне вниз по Скарпу к Дуэ; а затем уже от Дуэ, или, как организовали впоследствии, коротким путём от Маршьена - эскортируемым обозом. Виллар мог в любой момент перейти Сенсе, и пойти на север, наперерез всем коммуникациям Мальборо. В этом случае Мальборо оставалось одно: обойти Бушен с севера и затеять сражение. Но так как ему приходилось удерживать не менее двадцати тысяч человек в осадных траншеях, он имел перспективой битву со сто- и даже более чем со стотысячной армией располагая лишь семьюдесятью тысячами. В течение всей осады он принимал в расчёт такую вероятность, и часто соблазнял противника на битву. Решаясь на осаду, он, несомненно, должен был предвидеть все эти опасности. Не удивительно, что даже самые преданные его приверженцы и последователи в высшем командовании считали осаду неисполнимой.
9 августа 1711.
Узнав 8 августа о том, что французы со всеми силами перешли Шельду, Мальборо пришёл к выводу о том, что Виллар вознамерился перерезать ему коммуникации и вызвать на битву. Казалось, Виллар исполнил очевидный манёвр, и незамедлительно предложит сойтись в открытом поле, чего Мальборо желал более всего на свете пусть даже и серьёзно уступая в численности. Он не намеревался играть второе Мальплаке, но приветствовал бы второе Рамильи. Тем самым, он, прежде чем окончательно заняться осадой, навёл дополнительные мосты ниже Бушена, и начал поворачивать главную армию для встречи Виллара где-то между Бушеном и Скарпом.
Однако Виллар мог свободно выбирать способ действий. Если Мальборо поворачивал на запад, маршал мог перейти не Шельду, а Сенсе, движением направо, а не налево, и как только он устраивался на новом месте, осада Бушена становилась невозможной. Но в этом случае, он оставлял неприкрытым Аррас и Мальборо мог идти на Аррас через Дуэ, напрямую. Тем самым, когда Виллар обозначил ложный выпад через Шельду, его действия не показались союзникам убедительными. Итак, пока Мальборо был готов к битве на открытой местности к западу от Дуэ, пусть даже и в тяжёлом численном меньшинстве, его планы имели вес, и он оставался хозяином положения. При любом ином основании, осада Бушена становилась абсурдным предприятием.
В первую очередь союзники постарались вытеснить Элберготтии с позиции у Вавршена. Допф с 30 батальонами и 40 эскадронами[566] успел перейти реку у Нёвиля, и готов был замкнуть блокаду города, но позиции у Вавршена мешали ему. Ночью 8-го он получил усиление в шестнадцать батальонов под командованием Фогеля - он привёл собой всю британскую пехоту; с подкреплением прибыл и Кадоган доверенное Око командующего. Утром 9-го прибывшие получили приказ к атаке на Элберготти в тех укреплениях, какие тот успел соорудить за ночь. Здесь слово возьмёт капитан Паркер.
Наши британские гренадёры получили приказ идти на вершину холма, на левую часть их укреплений, чтобы начать атаку с той стороны. Мы подошли и встали в, примерно, семидесяти-восьмидесяти шагах от их работ, в большом поле среди высокой пшеницы, напряжённо ожидая сигнала к броску.
Признаюсь, мне не нравилась обстановка. Мы ясно видели их земляные работы: отличный, крепкий и высокий парапет, наводнённый людьми и пушками, наведёнными прямо на нас: пока они не сделали ни выстрела из большого либо малого оружия, приберегая всё для нас, ожидая, когда мы поднимемся в наступление. Мы очень желали того, чтобы герцог пригляделся к обстановке поближе: а тем временем рассудили, что он, должно быть, решил развивать дело на другой стороне и там будет наблюдать за движениями врага, пока мы атакуем здесь.
Но пока я занимался такими размышлениями, герцог Мальборо (всегда бдительный, всегда поступавший верно), прискакал к нам один, безо всякого сопровождения, и встал неподалёку от правого крыла моей гренадёрской роты, откуда мог прекрасно обозревать большую часть неприятельских работ. Я неспособен описать, какую радость испытал при виде этого человека в более чем критический момент. Я был полностью уверен в нём, и знал, что он не начнёт дела, если не увидит отчётливой возможности успеха; и так думал не только я: так полагала вся армия, и офицеры, и солдаты; и британцы и иностранцы. И, разумеется, у нас были все причины для этого ведь он ни разу не водил нас в заранее проигранное дело. Он постоял каких-то три-четыре минуты, а потом поскакал обратно; и пока он оставался с нами, мы очень опасались за него; ведь если бы враг заметил его, и выстрелил бы в него, они вряд ли промахнулись. Он пробыл с нами недолго; уехал; и столько же времени отсутствовал; а потом пришёл приказ к отходу. Легко понять, что мы не промедлили с исполнением, и, так как стояли в высокой пшенице, ускользнули незамеченными, успев пройти значительную часть пути с холма, прежде, чем они заметили наш отход; затем они стали пускать нам вслед снаряды большие и малые: но так как мы к тому времени успели уйти за уступ холма, все выстрелы шли над нашими головами, так что не пострадал ни один человек из всех гренадёров.[567]
Этот эпизод выставляет солдатские достоинства Мальборо образцом для всех командиров британских войск. Мы видим, как человек в возрасте шестидесяти одного года, с пошатнувшимся здоровьем, мучимый болями в ушах и в голове, прошедший десять лет войны, устраивает личную рекогносцировку в смертельно опасной зоне, перед самыми вражескими траншеями и батареями, для того, чтобы понять: не стоит ли перед его солдатам безнадёжная задача, не станут ли попусту промотаны их храбрые жизни? Хотя он был ключевым человеком в Великом союзе, он не считал свою жизнь слишком ценной для того, чтобы сторониться опасностей. И солдаты питали к нему душевную привязанность потому что знали: он присматривает за ними, и никогда не жалеет себя, если речь идёт об их снабжении и жаловании. Его внимание и забота пишет капрал Метью Бишоп распространялись на всех нас. Всегда вежливый, пристально изучающий условия в передовых частях армии, неутомимый во всех десяти кампаниях, никоим образом не чванливый при всём своём значении, необескураженный злой клеветой внутренних врагов, он, до самого конца, исполнял, с самыми замечательными рвением и приглядчивостью, ежедневные обязанности солдата. И Мальборо, в силу таких его правил, заслужил от солдат и офицеров прозвище Старый Капрал.
Нужно вспомнить, что Паркер не писал для газет, для обнародования. Его дневники сорок лет пролежали в некотором старом сундуке, и стали напечатаны через много лет после его смерти. За всю свою службу, он никогда не говорил с Мальборо, только наблюдал за ним издали. Он даже думал, что обойдён повышением. Тем самым, его свидетельства особо интересны.
Возможно, было бы лучше, если французы узнали бы командующего во всаднике, скачущем вдоль фронта в высокой пшенице, в семидесяти шагах от их укреплений. Один залп, и он остался бы почитаемым кумиром нации наряду с Вольфом и Нельсоном. Он ушёл бы от бесчестящих оскорблений и унижений, уготованных для него торийскими сквайрами. Но в Мальборо не было никакой патологии. Он любил жить; он был готов ко всему, что принесёт завтрашний день. И этот случай был для него одним из трудов дня. И всё же, если бы французы присмотрелись получше, Свифт, Маколей, Теккерей затруднились бы шаркать перьями.
Когда стало ясно, что французов невозможно выбить с вавршенской позиции, Мальборо обратился к инженерам армии с вопросом: можно ли взять Бушен, и разумно ли длить осаду. Все ответили отрицательно, кроме одного, полковника Армстронга: он объявил, что дело может быть сделано, и что он лично готов исполнить самую трудную его часть. В ночной темноте, под прикрытием пяти тысяч британских солдат, напротив французских укреплений поднялись самые замечательные и, несомненно, поражающие воображение, редуты с двойными рвами, с установленными в них двадцатью четырьмя орудиями, и на заре над ними взвился британский штандарт.[568]
Мальборо приступил к строительству стены, ограждавшей его со всех сторон. 12 августа он потребовал от голландского Государственного совета шесть тысяч сапёров, или рабочих, со всеми орудиями труда, принудительно набранных в провинциях Фландрии, Брабанта и Эйно, и семьсот дополнительных телег. Скорблю, направляя вам такое требование - писал он - но того требует дело. Голландцы немедленно предоставили ему всех нужных людей, а Мальборо организовал точно выверенный контроль над ними. С помощью этих работников и трудами армии он выстроил циркумвалационную линию вокруг всего Бушена, за исключением южного, болотистого сектора и участков по Селе и Шельде; он также протянул параллельные линии укреплений от циркумвалационной линии к Скарпу, оградив, таким образом, защищённую полосу длиною около семи миль, тянущуюся от осады на северо-запад по которой мог подвозить все припасы, поставляемые ему водным путём от Маршьена. Он также окопал весь свой лагерь, располагавшийся к востоку от Бушена, и укрепил Шельду в южном направлении, против Виллара. Общая длина этих линий, ставших, как понятно, добавлением ко всем обыкновенным при осаде земляным работам, составила примерно тридцать миль. Итак, он выстроил не только одну фортификацию вокруг другой, но защитил область, необходимую для подвоза припасов, соединив своё расположение с водными путями, складами, внешними крепостями. Масштабные конструкции воздвиглись очень быстро, в течение августа, но армия в девяносто тысяч человек никак не могла обеспечить прочной защиты по всему протяжению ведущихся работ. Всякий вообразит, какие усилия потребовались для того, чтобы своевременно понять, на какой из угрожаемых участков надо подать подкрепление из общего резерва. Всё время этой осады, Мальборо действовал с активностью небывалой для него ни в одном периоде всей его прошлой службы. В любое время дня и ночи, он оставался в движении, переезжая с места на место в замысловатом лабиринте, который выстроил сам, и за которым укрывался от ударов извне, пока душил Бушен.
Неприятель увеличил свою армию писал он Годольфину (13 августа) повсеместно опустошив гарнизоны, и получил столь значительное преимущество, что депутаты сочли необходимым посоветоваться со своими генералами: имеет ли смысл и далее упорствовать в попытках взятия Бушена? Абсолютное большинство полагают, что мы столкнулись с едва ли одолимыми препятствиями. Тем не менее, мы предпринимаем все необходимые меры для продолжения осады. И снова (17 августа): Пока нам не вполне удалось совладать с трудностями, хотя мы выбили их из некоторых пунктов; они ушли отовсюду, кроме тропы, именуемой Коровьим Путём: она идёт через большое болото, по ней можно идти только по одному во фронте [шеренгой по одному] Успех этой осады будет означать, что мы взяли город в ближайшем присутствии вражеской армии, превосходящей нашу на многие тысячи человек, и это станет нашим почётом[569]
В первую руку для начала осады нужно было перерезать Коровий Путь. Соответственно, осаждавшие начали действовать с двух концов болота, выстраивая фашинные укрепления, быстро перенятые у неприятеля, приближаясь, шаг за шагом, на дистанцию броска. Мальборо лично прибыл для руководства этой необычной операцией, и тщательным образом изучил все её особенности. 17-го в атаку пошли четыреста гренадёров: болотная грязь в некоторых местах доходила им до шей. Низкорослый офицер добрался до назначенной ему цели на плечах своих людей. Крепостные орудия вели тяжёлый огонь по ковыляющим, барахтающимся солдатам, пока они медленно пробивались вперёд; но когда наступающие приблизились, французские защитники бежали. Коровий Путь был взят, город полностью блокирован.[570] Мы - писал Мальборо Годольфину (20 августа) - преодолели главную трудность в осаде Бушена Теперь они заперты со всех сторон.
Осадный поезд начал прибывать из Турне 21 августа. Апроши открыли на следующий день, батареи начали огонь 30-го. И пока герцог бомбардировал Бушен, Виллар бомбардировал его самого. Обе армии находятся в столь экстраординарном положении - писал Мальборо Годольфину (3 сентября),
что наша армия, атакующая город, находится под вражеской бомбардировкой; и некоторые позиции сближены настолько, что часовые переговариваются. Из Бушена виден лагерь всей французской армии, и это прибавляет им упорства; но, с помощью Божией, мы одержим над ними верх, и если они будут упрямиться сверх меры, то добьются лишь положения военнопленных.[571]
Осада, проходящая в столь тесном сцеплении двух огромных армий, стала неповторимым зрелищем в череде войн восемнадцатого столетия. Вся Европа наблюдала за ней с пристальным интересом. Собственно, падение крепости произошло очень быстро. К 12 сентября долгое испытание завершилось. Комендант стал выбрасывать белый флаг при начале любой атаки. Он предлагал сдать крепость, если уйдёт с военными почестями. Мальборо обычно соглашался на такие условия. Но в этом случае он решил сделать Виллару, непосредственному наблюдателю этой драмы, такое внушение, какое не остается незамеченным ни для кого. Он потребовал, чтобы гарнизон добровольно пошёл в военный плен. Губернатор отказался; ужасная бомбардировка возобновилась. Затем обороняющиеся предложили то, что их сдача в плен будет носить формальный характер, а самим им будет дозволено жить во Франции, под честное слово, так как голландцы очень плохо содержат военнопленных. Бомбардировка возобновилась снова; и гарнизон после нескольких часов сдался без условий. Две тысячи пятьсот человек вышли из крепости и пошли в плен. Союзники потеряли при осаде четыре тысячи человек. Мальборо овладел Бушеном. Это стало последним его завоеванием и последним командованием.
***
Тем временем, его отношения с Оксфордом показывают видимое и постоянное улучшение. Судя по всему, Мальборо пытался указывать на то, что можно согласиться на некоторые уступки в пользу Франции, оставив завоевание Испании на потом, и что он готов взяться за такую задачу. Должен признаться, - пишет он Оксфорду (3 сентября) - последние шесть недель дали мне частые и чувствительные напоминания об усугубляющейся старости; я нахожу главное утешение в осознании того, что отдаю все силы королевской службе; надеясь на одобрение от её величества, будучи уверен в вашем дружеском расположении, и если могу способствовать лучшему ходу войны в Испании или принести пользу в каком-то другом служебном отношении, прошу вас не пренебрегать мною.[572]
Оксфорд, в свою очередь, зашёл очень далеко в изъявлении дружеских чувств к Мальборо. Он даже упомянул о том, что ведёт некоторые секретные мирные переговоры, хотя правда в его письмах отмерена очень скупыми дозами.
28 августа/8 сентября.
Я задержался с сообщением вам подробностей одного важнейшего обстоятельства, так как не располагаю шифром для связи с вашей светлостью, и оставлю подробное изложение для передачи с лордом Стейром. Основное заключается в следующем: французы сделали королеве предложение об общем мире, и направили его через каналы в Англии. Королева ответила, что не войдёт ни в какие сепаратные соглашения, и здесь невозможны никакие компромиссы; у неё есть некоторые требования, касающиеся благополучия и спокойствия её владений, но она решительно не желает действовать помимо союзников, в особенности Штатов. Они [французы] прислали документ с общим изложением удовлетворений, какие готовы дать всем союзникам: барьер, торговля, и все прочие статьи но мы сочли изложение слишком общим, и они прислали человека для разъяснений: всё, что он скажет, будет передаваться через лорда Реби.
Что до личных вопросов:
Не скажу более того, что относится к моему праву говорить от собственного имени, и здесь даю вашей светлости то уверение, что в отношениях к вам я тот же человек, каким был в первый день почётного для меня знакомства с вами; и буду столь же искренне способствовать всему, что входит в ваши заботы, как делал прежде, и как предполагал делать во всё время с тех пор, как стал вам известен.[573]
Но яд оказывал непрерывное действие.
Сент-Джон Оксфорду.
Виндзор. 4 сентября 1711.
Лорд Драммонд намерен покинуть Амстердам на этой неделе, так что скоро будет здесь. Оба, Гейнзиус и Байс, сообщили ему, что по сведениям, поступившим из армии, не сомневаются в том, что Торси находится в Англии. Оба желают, чтобы герцога Мальборо, по возможности, не посвящали в тайну мирных переговоров, и Байс с раздражением припомнил, какое обращение получил от его светлости и лорда Тауншенда во время последних переговоров.[574]
Один из корреспондентов Оксфорда писал ему в сентябре 1711 года:
В то же время изгнанная компания восхищается сверх меры и надулась от чванства после успеха под Бушеном, и, как я вижу, накидывается на ваше лордство с удвоенной злобой, и не считается с расходами, поощряя антиправительственных памфлетистов. Отмечено, что в книжных лавках вигские клеветы расходятся лучше: с такой изобретательностью они распространяются о скандалах, и сеют обманы. Теперь их воодушевило взятие Бушена высокославное, по их мнению, деяние, при том, что осада маленького городка затянулась так надолго, что наши предки за такое же время приводили к покорности всю Францию; но почему до сих пор не разрушен Дюнкерк? это либо предательство, либо полная бессовестность.[575]
План зимовки на линии фронта продвигался медленно. Казначей выказывал к нему расположение, и весьма потрудился, добывая средства и предпринимая меры для обеспечения секретности. Но голландцы участвовали в нём с большой неохотой. Они, не без причин, прониклись самыми серьёзными подозрениями на предмет намерений английского правительства. Мальборо всё ещё надеялся убедить их, и мог бы вполне преуспеть, когда бы вернулся в Гаагу немедленно после падения Бушена. Но возможности к тому не представилось. Английские министры принимали возражения голландцев с внутренним удовлетворением. Они оказались в том удобном положении, когда могли любезно соглашаться с Мальборо и одобрять его планы на словах, не предпринимая, на деле особых усилий. В особенности это устраивало Болингброка: он получил возможность возлагать вину на медлительных союзников. Мальборо, настаивая на своём плане, заявил возможно, это был неосторожный шаг о том, что его замысел жизненно важен для кампании 1712 года. Государственный секретарь не медля преподнёс это утверждение королеве. Если начинание расстроится писал он (25 сентября) это не станет огорчением для вашего величества, поскольку вы приказали немедленно приступить ко всем необходимым с нашей стороны мерам. Однако небесполезно иметь в виду признание лорда Мальборо в том, что, возможно, план лишит нас способности к любым действиям в следующем году, и что неприятель, возможно, сможет перейти в наступление.[576] Это произвело ожидаемое воздействие на королевский ум. Полагаю написала королева Оксфорду (сентябрь) что этим новым планом герцог Мальборо показал так ясно, как никогда прежде, своё нежелание к заключению мира, но, надеюсь, ваши переговоры возымеют успех, а затем не в его власти будет предотвратить дальнейшее.[577]
Разочарование Оксфорда кажется неподдельным. Наши обстоятельства весьма несчастливы писал он Мальборо каждый отворачивается от войны, одновременно перелагая всю ношу на Британию, но, в то же время, не дозволяя ей претендовать и на малейшей выгоды. Господи, сделай так, чтобы наши союзники решились на что-то: либо на достойное ведение войны, либо на хороший мир.[578]
Мальборо оставалось лишь выложить эти факты перед Гейнзиусом, большего он не мог сделать.[579]
Он позволил себе поддаться той иллюзии, что смог встать на дружескую ногу со своими начальниками в Кабинете. Кажется, он слишком положился на изъявления Казначея в доброй воле. Война памфлетов не утихала. Происхождение одного, превознёсшего стратегию Мальборо, английские министры ошибочно приписали капеллану герцога, преподобному Хеару. Следом был пущен в оборот злобный контрвыпад госпожи Менли. Мальборо читал всё это с живейшим и сильным душевным расстройством.
Джон Саре
Октябрь 1711.
*Коллинз передал мне твои письма, и печатное издание под названием Бушен, и также подлый ответ на него; я думаю обо всём этом так же, как думал и прежде: пока эти варварские обыкновения в моде, нам желательно никогда не попадать на печатные страницы, и стараться делать то добро, какое сумеем, не претендуя ни на благодарность, ни на справедливость; не могу выразить, насколько разволновал меня этот варварский пасквиль в дни, когда я не щажу здоровья и рискую всем ради блага моей страны.[580]
Он воззвал, отчасти наивно, к Харли, попросив оградить от нападок на время, пока он находится на фронте.
Мальборо Оксфорду.
19 октября 1711.
Недавно у вас появились две публикации, и несколько копий дошли до нас; одна озаглавлена Бушен, другая выпущена в ответ. Не знаю, заглядывали ли ваше лордство в эти писания, сам я сердечно желал бы, чтобы их утаили от моего внимания. Уверен, если вы слышали об какой-то одной из них, вы слышали и о другой; и я обращаюсь к вам с протестом, не сомневаясь в том, что вы, хотя бы отчасти, понимаете, как я раздосадован второй, но при том нисколько не оправдываю и первую Авторы этих писаний, как одного, так и другого, не только мои враги - они и ваши враги, мой лорд; они враги королевы, развратители её подданных; стоит потратить время на самый тщательный розыск этих персон, чтобы они понесли заслуженное наказание. Что до меня, то в настоящее время я получил бы лучшее лекарство, наилучшее утешение, какого бы мог ожидать после полученных оскорблений, когда бы вы, мой лорд, оказав мне справедливость, поверили бы в то, что я никоим образом не подстрекаю, и не поощряю того, что наносит мне смертельные раны; я, впрочем, выдержу и это.[581]
Ввиду того очевидного обстоятельства, что Сара - через Менуоринга - деятельно атаковала правительство, и что вигские авторы рьяно скрипели перьями, Оксфорду представилась возможность дать сокрушительный ответ:
Оксфорд Мальборо
19/30 октября.
Надеюсь, мои чувства в отношении этого вида диффамаций настолько общеизвестны, что мне мало что остаётся сказать вашей светлости. Когда я имел честь работать государственным секретарём, я, беспристрастными судебными решениями, утихомиривал большинство из них, до тех пор, пока партия этих людей [то есть, Виги], в собственных целях, не стала защищать их вопреки законам и моим судебным процедурам. Уверяю вашу светлость, что презираю такую практику, как низкую и непорядочную. Я, по многолетнему опыту, более чем знаком с ней; пасквили обо мне, насколько я знаю, появляются еженедельно возможно, и ежедневно - так что я с готовностью соглашусь дать этим писакам лицензии на право писать обо мне в десять раз больше, с тем условием, чтобы они не писали ни о ком, кроме меня. Уверяю вашу светлость, что не знаю ни одного из этих авторов, и не хочу их знать; и, желая всей душою скорого конца этой варварской войне, с готовностью приму любое участие в утихомиривании их.[582]
После Бушена, Мальборо, всё ещё надеясь привести в действие свой план о передовом расположении зимних квартир, изъявил намерение атаковать Кенуа. Он выехал с кавалерией и разведал предполагаемую к вторжению местность. Он убедил Оксфорда поддержать готовящуюся операцию.
Но голландцы, не уверенные в будущем, снова проявили несклонность к новым тратам крови и денег. Они никак не постарались обеспечить затребованный Мальборо фураж и припасы, и он, поставив гарнизон в Бушене и восстановив городские укрепления, ушёл на Турне и в октябре с печалью распустил большую армию на обыкновенные зимние квартиры.
Затем он собрался домой. Он написал Оксфорду письмо в столь покорном и примирительном тоне, что поклонникам Мальборо больно читать его, но которое находит оправдание в тоне корреспонденции Оксфорда.
Октябрь 1711.
Но, мой лорд, раз уж вы однажды поощрили меня на самую тесную дружбу с вами - и, полагаю, я достоин её и сейчас, никак с тех пор не провинившись - попрошу вашего дружеского совета: как мне теперь распорядиться собой. Уверен, вы можете представить себе, каким ужасным оскорблением станет для меня проезд через Гаагу, где находятся наши представители; при том, что я чужой в их переговорах; при том, что если меня не считают достойным доверия заграницей, стоит ли мне надеяться на одобрительное отношение дома. Я вполне согласился бы провести зиму на передовой, если бы Штаты исполнили от них зависящее; но оказался в обстоятельствах, когда поистине не знаю, что могу предпринять. Мой лорд, всецело отдаюсь вашей воле, и обязуюсь всецело повиноваться вашим указаниям, если вы будете любезны осчастливить меня ими.[583]
Мы можем понять, какой ответ он получил из его письма Саре от 22 октября.
*Пересланные тобой секретные сведения о деталях мирных переговоров неосновательны, я знаю настроение тех, кто теперь нами правит по их решению, я никак не должен участвовать в мирных негоциациях. Я несказанно тому рад, но они не должны знать об этом И так как я успел вполне убедился в том, что мир заключат уже этой зимой, мне нужно готовиться к жизни в отставке - возможно, в Англии, к моему удовольствию, если только не придётся искать климата получше из-за чужих дел, так как здоровье моё весьма пошатнулось.[584]
Он также выслал Оксфорду запрос, вызывающий немалое удивление - настолько мелкого дела он касался. Мальборо, судя по всему, впал в самообман под потоком льстивостей Казначея. Но в те дни ему не стоило просить о жалких милостях.
Умоляю ваше лордство указать мистеру Лаундсу, чтобы он дал приказ таможне об отправке моего багажа и некоторых малых остатков от моего лагерного продовольствия напрямую в Уайтхол, и провести освидетельствование там, как было в обыкновении в прошлые годы. Я не употреблю во зло эту милость, и льщу себе надеждой, что ваше лордство поверите мне в этом.[585]
Так - пишет генерал Кейн - закончилась последняя кампания герцога Мальборо, и её по праву можно причислить к самым славным его свершениям. Натцмер заходит и дальше. 1711 год - отмечает он - определённо стал самым славным для милорда герцога После Бога, мы обязаны успеху [форсирование линий] единственно его мудрости, и он справедливо заслужил уважение за этот удар головой[586]
До нас дошли и некоторые, ценные записки строевых офицеров.[587]
В дальнейшем, Мальборо с непременной гордостью вспоминал кампанию 1711 года. Гобелены Бленхейма, созданные по его наставлениям, запечатлели взятие Бушена как значительное событие между всеми выигранными им великими баталиями. Чтобы уяснить это обстоятельство, нам нужно понять значение фактов и цифр. В те времена, армия, положим в 130 000 человек, противостоящая армии в 90 000, могла вести регулярную осаду первоклассной крепости, и обеспечивать силы прикрытия, готовые в любой момент сразиться с врагом, стоя за укреплениями и даже дерзнуть на битву в открытом поле. Но захват крепости с укомплектованным гарнизоном армией в 90 000 человек в виду 96 000-й армии неприятеля противоречил всем правилам и практическому опыту, обретённым за двадцать пять лет непрерывной войны.
Тем завершились десять кампаний герцога Мальборо. Он выиграл в них четыре великие битвы, одержал множество побед в прочих боях и столкновениях, взял осадами тридцать крепостей. В ходе их, он разрушил военную мощь Франции, и привёл первую в мире военную державу к такому состоянию, что её уже не боялась ни одна страна. Он фактически разбил французский крепостной рубеж - от него остались лишь несколько фортеций третьей линии, и дорогу во Францию можно было открыть в любой момент. Всё время этих беспрерывных военных операций такого размаха, что мир не видел ничего подобного прежде, и не увидит при жизни нескольких следующих поколений, он противостоял главным армиям Франции, её лучшим генералам, не потерпев ни одного поражения, не остановившись ни перед одним препятствием. Насилу найдётся случай, когда от него отрезали конвой; или когда его лагерь застигали врасплох. И друзья, и враги, вывели из его дел единое мнение: он непременно добивался победы во всём, что бы ни предпринимал, будь то битва, осада, или набег. В анналах войны не найти подобного послужного списка.
Пришло время обратиться к переговорам, приведшим, в конечном счёте, к Утрехтскому миру. В 1715 году, после воцарения короля Георга I, торжествующие и вполне негодующие виги, усердно ищущие доказательств для привлечения к ответственности Оксфорда, назначили Тайный комитет, поручив ему исследовать вопросы: как было положено начало названным переговорам; и какие инициативные приготовления для якобитской реставрации делали экс-министры в преддверии смерти королевы Анны. От расследования ожидали такого уголовного обвинения против Оксфорда, которое могло бы стоить ему свободы, а то и жизни - и весьма рассчитывали именно на такой результат. Надежды возлагали главным образом на бумаги Прайора, конфискованные лордом Стейром - когда последний, друг Мальборо, стал новым вигским послом в Париже. Прайор работал секретарём посольства Англии в Париже, и, как полагали, все транзакции должны были идти через его руки. Но тщательное расследование ни к чему не привело: найти удалось лишь общеизвестные к тому времени факты: в 1711 году, 11/22 апреля, в Лондон пришло письмо из Версаля; его передали на рассмотрение Кабинета, и немедленно отправили голландцам через лорда Реби. В том не было никакого преступления, а усилия по поискам чего-то иного, случившегося прежде или помимо этого письма, оказались бесплодными. И только после публикации мемуаров Торси - ближе к концу восемнадцатого столетия, когда все действующие лица лежали уже в могилах - их внуки узнали правду, дополненную последовавшими изысканиями во французских архивах.
Когда маршал Таллар до войны служил послом в Лондоне, капелланом при нём был французский священник по имени Готье. В 1702 году, Таллар, уезжая после разрыва дипломатических отношений между Англией и Францией, оставил Готье в Лондоне, дав ему (со слов Торси) следующие инструкции:
оставаться в Лондоне так долго, как ему позволят, пристально наблюдать за ходом событий, и докладывать французскому министру иностранных дел, но делать это с необходимыми перерывами, чтобы не привлечь внимания и не попасть под обвинение в шпионаже; тем самым, писать редко, и в такой манере, чтобы не навлечь на себя приказа о выдворении из Англии и даже худших бед.[588]
Восемь дальнейших лет аббат честно исполнял полученные указания. Через несколько времени, он стал капелланом при графе Галласе, и его постоянной обязанностью стало отправление мессы в посольской церкви. Заняв столь прочное положение, он держал глаза и уши открытыми, но писал во Францию редко и никогда о военных делах. Никто и не подозревал в нём агента Франции. Лорд Джерси, тори-якобит, прочный симпатизант Франции, работал английским послом в Париже после Рисвикского мира. Он женился на французской католичке; и его леди привычно ходила к мессе в часовню Галласа. Там с ней познакомился Готье. Он вошёл в дом Джерси, и стал пользоваться там доверием, расширив тем свои политические и общественные лондонские связи. Джерси не имел и не искал государственных должностей, но пользовался расположением новых министров.[589] В особенности, он дружил с Харли - как тот именовался тогда - и со Шрусбери. Итак, когда Джерси понял, что они стремятся к миру и ищут некоторый тайный канал связи с Францией, он предложил им аббата Готье в качестве доверенного посредника. Два английских министра с готовностью одобрили такую мысль. Они посовещались с Готье и, втайне от прочих, не уведомляя Кабинета, утаившись даже от Сент-Джона, государственного секретаря, послали его через линию фронта в районе Ниувпорта в Париж, куда он и прибыл 7/18 января 1711 года. Аббату поручили уведомить Торси о том, что новые министры ищут мира, полагают мир необходимостью для благополучия Англии, и будут рады, если Людовик XIV предложит голландцам возобновить конференции, прерванные летом в Гертрёйденберге. Вместе с тем, английские уполномоченные не дадут голландцам снова оборвать переговоры.
Кто мог подумать в те дни - пишет Торси в мемуарах,
что завоевания грозного Союза врагов Франции и Испании пришли к последнему пределу что Бог Всемогущий, Кто ставит границы разливам морей и своей волей утихомиривает волны, столь скоро остановит и победно катящуюся лавину; что не пройдёт и двух лет, как эти гордые, упоённые успехами воины, осрамившись в своих планах, вернут королю важнейшие из завоёванных ими крепостей; что более не встанет вопросов ни о залогах, гарантирующих нерушимое слово великого короля, ни об отвратительных прелиминариях, долженствующих лечь в основание мирного договора; что вопреки усилиям Альянса [Ligue], вопреки всем добытым ими преимуществам, внук св. Людовика, назначенный Провидением царствовать в Испании, останется в прочном пребывании на своём троне, при том, что сонм врагов признают его монархом и законным владетелем Испании и Индий, а сами - после стольких лет кровавой войны - не принесут домой ничего, кроме раздавливающего бремени долгов, сделанных ради их обширных планов?[590]
Торси знал Готье только по докладам секретной службы.[591] Он весьма удивился, когда его собственный умелый шпион в Лондоне вернулся в качестве посланца британского правительства. Готье немедленно отбросил предписанные ему условия миссии, и заговорил как верный француз. Хотите ли вы мира? Я приехал с тем, чтобы дать вам возможность для переговоров и заключения мира помимо голландцев, недостойных уважения короля, недостойных той чести, до какой он так часто поднимал их, обращаясь к ним, пытаясь их посредничеством принести успокоение Европе. Спрашивать - комментирует Торси - у министра Людовика XIV желает ли он мира, было тем же, как спрашивать у больного человека, мучимого затяжной и опасной хворью, желает ли он выздороветь. Он, впрочем, отнёсся к своему собственному сотруднику, Готье, с куда большим подозрением, нежели два английских министра. Ему показалось невероятным то, что подобные предложения могут поступить таким посредничеством. Но британский эмиссар просил малого. Дайте мне - сказал он - письмо к лорду Джерси. Просто напишите ему, что были очень рады услышать от меня о его добром здравии; что вы поручили мне поблагодарить его за высказанные пожелания, и передаёте ему наилучшие свои. Такое письмо само по себе послужит мне паспортом, и той верительной грамотой, которая позволит мне услышать возможные предложения в ваш адрес. Тогда я поеду в Лондон и очень быстро вернусь назад.
Торси уведомил короля, вопрос обсудили на совете в Версале. При всех естественных сомнениях в искренности английских авансов, возобладало мнение о том, что инициативы новых министров кажутся не весьма подозрительными, поскольку война способствует престижу их оппонентов и в их личных интересах покончить с ней немедленно. Решили, что Готье получит своё письмо. Никаких препятствий - замечает Торси - к изготовлению такого письма не наблюдалось, но многие отвергали и такой шаг.[592]
Аббат Готье повёл дело не только с Торси. С разрешения этого министра, он также посетил маршала Бервика, обратившись к тому от имени Харли.
Он сказал мне - пишет Бервик,
что уполномочен говорить со мной о Претенденте, и согласовать со мной средства к восстановлению его на престоле; но прежде, чем приступить к существу дела, ему нужны точные обещания: первое, что никто в Сен-Жермене, не исключая даже королевы, не будут посвящены в дело; во-вторых, после того, как королева Анна, подтвердит, что обеспечит наследование престола братом после своей кончины, будет царствовать в спокойствии весь остаток своей жизни; в третьих, что Церковь Англии и свободы королевства будут защищены прочными охранными гарантиями. Я, как можно без труда понять, с готовностью согласился, и устроил так, что всё это подтвердил и сам Претендент, кому я по этому случаю представил его Чтобы показать ему, что мы не упустили ничего, и в подтверждение нашей искренности, мы написали всем якобитам королевства, предложив им действовать заодно с двором. Это весьма поспособствовало партии королевы, дав ей такое большинство в Общинах, что там всё шло в соответствии с её волей.[593]
Готье добрался до Лондона 28 января/8 февраля. Он предъявил письмо Торси Харли, Шрусбери и (предположительно) Джерси, кому оно, собственно, и предназначалось. На словах, аббат заявил, что французы готовы к переговорам и к участию в конференции. Два министра несколько огорчились из-за того, что Франция не дала более обещающего ответа. Возможно, они поняли, насколько обесценила их положение первая миссия Готье. Они осознали, что получили холодный приём. В конце концов, даже Готье проникся их настроением, что видно по его письму от 13 февраля, весьма похожему на ультиматум в адрес французских хозяев аббата. Он написал, что дружелюбно настроенное английское правительство искренне надеется на то, что из Парижа придёт определённо выраженное мирное предложение, и на то, что, по внешности, оно получит вид односторонней инициативы Франции. Лишь это позволит министрам, дерзнувшим в своём стремлении к миру на такой риск, сохранить репутацию, как перед парламентом, так и перед своими союзниками. Он имел в руках, или притворялся в том, что располагает средством для достижения цели. Армии собирались. Мальборо вскоре должен был выйти на поле, имея рядом с собой Евгения. Не сомневайтесь - писал Готье (27 февраля 1711)
в том, что вам сегодня предоставлена столь замечательная возможность прекратить этот спор, какой вы не получите уже никогда; так как если лорду Мальборо удастся выиграть очередное сражение в близящейся кампании во Фландрии, королеве, с её новыми министрами, придётся снова обратиться за поддержкой к пресвитерианам, и тогда одному Богу известно, когда мы дождёмся конца этой войны.
И затем, через несколько дней (10 марта), Они [ваши друзья] здесь неизменны в прежних чувствах Так чего же вы опасаетесь?[594]
У Торси и всего французского правительства, начиная с короля, были, разумеется, свои опасения, но колебания их, скорее всего, стали следствием крепнущих надежд. В Англии прошли некоторые глубокие и счастливые для них изменения, грозящие крахом всему Альянсу. Большой совет, собиравшийся при короле, при находящейся рядом госпоже Ментенон, не сразу осознал, что дело не столько в благоприятном, постепенном улучшении обстановки у них появилась уникальная возможность. В такой атмосфере дискуссия разгорелась жарко, и Торси, определённо решивший не выпускать нити - и даже рычага, вложенного в его в руки - пришлось серьёзно побеспокоиться. На некоторое дальнейшее время сношения между правительствами застыли на мёртвой точке. Но когда в поход выступила тень прежнего Мальборо, и в перспективе образовался шанс на новую, сокрушительную битву - а такого нельзя было сбрасывать со счетов - французы стали склоняться к тому, чтобы пойти навстречу желаниям английских министров. Торси, естественно, смещал акценты в свою пользу, настаивая на том, что в докладах из Голландии говорится о непреклонности нового английского правительства. Чтобы добиться перелома, писал он, они решились на то, чтобы:
оставить в руках этого генерала его опасную власть над войсками, и удерживать на посту командующего армиями: в любом случае, им будет трудно лишиться его; репутация генерала слишком прочна, до сих пор ему не удавалось вменить в вину ни одного серьёзного проступка. Ни один офицер в Англии не обладает подобными талантами, никто не пользуется таким же доверием союзников. Новые министры урезали его полномочия; но это - скорее беспомощное - проявление их неблаговоления, само по себе показало ему, что его боятся, и что он незаменим. Он гневается на то, что его жена, союзники, друзья подвергаются публичным оскорблениям; на то, что на их места продвинуты его враги. Они тем более раздражают его, поскольку, отняв часть той власти, какой он пользовался в прежние годы, они, тем не менее, оставили ему достаточно способов, какими он может отмстить за себя. И низвести его до положения обычного подданного можно лишь одним способом: заключить мир.[595]
Такие, судя по его запискам, аргументы использовал Торси. Его доводы возобладали, и когда 6/17 за ответом прибыл Готье, Совет собрался для согласования официальных французских предложений к переговорам - сначала с Англией, но с последующим расширением до выработки договора об общем мире. То, что его величество решил нарушить молчание, длящееся со времени разрыва в Гертрёйденберге, не сочтут проявлением слабости, поскольку никто не сомневается в способности короля вести войну с честью. Соответственно, король предложил договариваться о мире на следующих основаниях: Англия получает действенные гарантии для своей будущей торговли в Испании, Индиях, портах Средиземного моря. Голландцы получают соответствующий Барьер для безопасности своей республики; и их Барьер должен быть приемлемым для английского народа; в будущем, голландцы будут пользоваться полной свободой и безопасностью своей торговли. Условия договора, призванные дать удовлетворение союзникам Англии и Голландии, должны быть выработаны в добром согласии и в духе самой разумной умеренности. Поскольку успехи королевского дела в Испании открыли новые возможности для дискуссий об испанской монархии, следует предпринять усилия для умиротворения в этой части света, для защиты коммерции и, в общем, интересов держав, вовлечённых в идущую войну. Переговоры на указанных основаниях необходимо начать безотлагательно, король готов иметь дело либо с одними Англией и Голландией, либо вместе с их союзниками, как пожелает Англия. Конференции о всеобщем мире могут быть устроены в Аахене или Льеже, по выбору Англии.[596]
Через десять дней, Готье доставил в Лондон этот важный документ, датированный 11/12 апреля. Харли оставался в затворничестве, погружённый в подготовку финансовых планов для представления парламенту. До этого момента, его единственным конфидентом в министерстве оставался Шрусбери. Теперь пришло время оповестить голландцев. Прежде Шрусбери готов был рискнуть собой в этой деликатной и, по тем временам, опасной миссии. Но теперь он решил, что ответственность должен разделить Кабинет. Он настоял на своём мнении. Французская нота была представлена Кабинету и переслана голландцам, как бумага, каким-то, необъяснённым образом, попавшая в руки королевы.
Очень часто переговоры о мире считают заслугой одного Сент-Джона: на деле, ему, госсекретарю, дозволили узнать, и участвовать в них лишь на названном (прошедшем 26 апреля) заседании Кабинета. До этого дня он писал Драммонду, ставшему важным связующим звеном с голландской стороной, о том, как выгодна для Голландии британская решимость к войне до победного конца; её неуклонное стремление к совместному участию в мирных переговорах. Он принял новое положение вещей, подавив удивление или раздражение должно быть поднявшиеся в нём при осознании того, что его до сих пор держали в неведении; возможно, не узнав и тогда о сновании туда и сюда аббата Готье. До сих пор Харли двигался к очень крупному выигрышу в своей излюбленной кротовьей манере, уделяя мало внимания деталям. Лорд Джерси обильно кормил Готье обещаниями, и сделал через него предложения, выходящие далеко за границы соображений двух министров. Он, ничтоже сумняшеся, говорил между прочего о таких выдуманных вещах, что Англия может отказаться от Гибралтара и Минорки,[597] и, прежде всего, проводил мысль о том, что все мирные переговоры, пусть и имеющие некоторую самостоятельную ценность, станут лишь прелюдией к наследованию принцем Уэльским трона после смерти королевы. И французское правительство безмерно удивлялось тому, на каком языке говорил с ними Готье - якобы от имени Британии. Отныне и впредь дело перешло от этих безответственных людей в мастерские - пусть и не вполне чистые - руки Сент-Джона. За несколько недель после поступления французского предложения, он взял полный контроль над всеми переговорами и уже не ослабил его вплоть до подписания Утрехтского мира.
В те же дни, Харли развернул перед Кабинетом свой план, касающийся Южных Морей. Соответственно, Бакингем настаивал на том, чтобы Франции предъявили требования на города залога или, выражаясь вернее, на порты по договору в Западных Индиях и Южной Америке, чтобы не тешиться надеждами без солидных средств к их осуществлению. Тем самым, для начала разговора о предоставлении дополнительных сервитутов, в Париж решили послать не одного Готье, но и Мэтью Прайора - человека из личного окружения Сент-Джона с опытом ведения дипломатических дел с Францией. Я всегда плохо относилась - сказала королева - к отправке за границу людей худородных, но раз вы считаете, что в этом случае мистер Прайор может принести большую пользу, я соглашусь с вашим пожеланием.[598] Прайор получил обширные полномочия. Теперь, впервые с начала переговоров, с британской стороны появился некоторый документ. Он примечателен.
Господин Прайор полностью посвящён в дело, уполномочен сообщить Франции наши предварительные условия, и передать нам ответ.
A. R.[599]
Разумеется, в 1715 году этот документ попал в рассмотрение Тайного комитета, и немедленным впечатлением стало то, что королева предоставила весьма широкие и далеко идущие полномочия в собственноручно подписанной инструкции столь незначительному персонажу. Ни один министр не обеспечил ему своей подписью, не осмелился принять официальную ответственность за столь экстраординарную власть. Анна, как суверен, пожелала одна отвечать перед парламентом. Когда пришёл час, и Прайор оказался под следствием, его спросили: это Лорд Казначей направил вас во Францию? - и смог уверенно ответить: Нет, меня послала королева. Показание, подкрепленное документом, оказалось несокрушимым, и Харли мог благодарить судьбу за проявленные четыре года назад проницательность и дальновидность.
Вооружённый таким образом, Прайор, в глубокой тайне - отчасти, впрочем, уже раскрытой[600] - проследовал в Версаль, куда и прибыл вечером 21 июля. Он провёл три встречи с Торси. На первой он открыл требования Англии. Они состояли в следующем предложении от нового правительства: прежде, чем Англия свяжет себя требованиями от лица всех союзников, она закрепит за собой существенные торговые преимущества посредством соглашения с Францией. Англии нужны, во-первых, право на ввоз африканских негров-рабов в Западные Индии и Южную Америку, так называемое асьенто в терминах дискуссии; во-вторых, морские базы в Гибралтаре и Минорке; в третьих, уступки Новой Шотландии, Ньюфаундленда, различные торговые права и права на рыболовство в тех районах; четвёртое, разрушение укреплений Дюнкерка; и, пятое, признание Францией королевских прав Анны. После предъявления этих требований, Прайору поручили говорить о вечном разделении престолов Франции и Испании; о должном Барьере для Голландии; уделить особое внимание барьеру для герцога Савойи; о барьере для Империи. Ничего не было сказано о престолонаследовании в Англии; ничего о германских границах на Рейне; ничего о притязаниях императора в Италии, Испании, Баварии и Нидерландах. Всё это оставили для будущих переговоров.
К последней встрече с Прайором, Торси вполне уверившийся в том, что общается с правительством, желающим купить сепаратный мир за некоторые для себя выгоды, за спинами и за счёт своих союзников, нашёл в себе достаточно смелости для резкого вопроса: Что Франция получит от Англии за всё это? На всех предыдущих переговорах, Англия следовала условиям, согласованным между её союзниками. Теперь атмосфера была иной. На стол - вернее сказать, что сдача карт проходила под столом - легла сделка никак не об общем мире, сделка несомненно грязная для всех, кроме непосредственных бенефициаров. Прайор, хороший поэт не без некоторого дипломатического умения и опыта, хорошо знавший Францию и французов, опешил. Подобно иным англичанам, он, уже несколько лет, не сомневался в том, что мы одержали окончательную и неоспоримую победу, и теперь непременно получим всё, что попросим, посчитав нужным. Он ответил: Испанию и Индии для Филиппа V. Вы - спросил Торси - свободно распоряжаетесь в Испании, не так ли? Прайор обомлел от такой отповеди. Торси развил успех. Он зачитал посланнику Харли последнюю порцию писем Петкума из Голландии, откуда явствовало - вправду или по видимости - то, что голландцы, опасаясь дезертирства Англии, готовы сами войти в предварительные сепаратные переговоры.
Переговоры не привели ни к какому продвижению, выяснилось лишь то, что Великобритания окончательно повернулась к миру и убеждена, что сможет получить его на своих условиях; и что Франции представились изумительные возможности: первая следовала из поспешных стараний Британии; вторая основывалась на том, что как только в Альянсе уверенно узнают о тайных переговорах, между союзниками пойдёт раздор. Что до торговых аспектов, дело зашло в глухой тупик. Решили, что Прайор и Готье вернутся в Лондон и дискуссия возобновится там. В Лондон - но отдельно от них - направился и Меснаже, французский эксперт по торговым делам. Меснаже въехал в Англию необнаруженным, но Прайора, из-за усердия неосведомлённой таможни, задержали в Дувре. Его, естественно, освободили, после предъявления бумаги за подписью госсекретаря. Но этот случай стал известен за пределами узкого дворцового и кабинетского кружка, и немедленно пошли слухи.[601]
Длинный документ, содержащий инструкции для Меснаже примечателен, так как показывает, что французы лишь наполовину поверили в стремление английских министров к сепаратному миру. Во Франции всё ещё ожидали того, что придётся иметь дело с требованием таких предварительных условий, какие будут касаться всех союзников. Если, впрочем, выяснялось, что Британия не на словах, а на деле опустилась до столь бесчестной политики, Франция предполагала пойти на значительные жертвы, чтобы уверенно оторвать её от Великого Союза. На случай, если последнее предположение оправдывалось, Меснаже получил полномочия в любом случае уступить Гибралтар, а Минорку и даже Корунью - в последней крайности; удовлетворить североамериканские притязания Англии; и согласиться, если всего этого окажется недостаточным, на разрушения Дюнкерка. К тому же, если что-то будет сказано о Рейне, хотя англичане и не поднимали пока этого вопроса, ему разрешили обозначить, что костью, кинутой Империи и государствам Германии, может стать уступка Келя и Бризаха.
Прайора выслушали во внутреннем Кабинете 18 августа. На следующий день дискуссия возобновилась в Виндзоре, и именно там в переговорах впервые принял участие второй госсекретарь, коллега Сент-Джона, - Дартмут. Его проинформировали и тотчас же исключили из дела. В борьбу с Меснаже вступил Сент-Джон: самый способный из министров и единственный из всех них, кто хорошо говорил по-французски. Торговля шла с августа до октября. Меснаже нашёл, что министр Англии несомненно и решительно настроен в пользу сепаратного мира для Британии, и не слишком заботится о союзниках. И он, как дозволяли инструкции, постепенно сдавал позиции. В ответ он просил уверений британского правительства в том, что оно не ограничится неучастием, но недвусмысленно поддержит возможные в будущем компенсационные требования Франции к союзникам Британии. Англия не может одновременно получить особое вознаграждение, и бороться с Францией на любой дальнейшей стадии переговоров по причине недовольств её боевых товарищей. При выработке обоюдных прелиминарных условий, Меснаже старался формулировать их именно в таком смысле, а Сент-Джон, сосредоточенный на специальных приобретениях для Англии, позволил документу принять такую форму. Шрусбери, следивший за переговорами внимательнее прочих министров, очевидно испытывал усугубляющуюся тревогу, в особенности на предмет Дюнкерка, протестантского наследования, и удаления Претендента из Франции.[602] Сама Анна тревожилась куда меньше. С нашей последней встречи - писала королева Оксфорду (19 сентября) - лорд-камергер много рассказывает мне о Мире, и, надеюсь, он будет со всем старанием помогать делу, хотя и выглядит немного испуганным.[603]
К началу октября, результаты были готовы для обсуждения Кабинетом. Вовлечённые министры собрались для обсуждения французских предложений. Меснаже допустил на этой встрече непредумышленную опрометчивость. С некоторым простодушием, он спросил, что думает британское правительство о престолонаследовании в Англии, и, шире, о якобитском вопросе. Весьма вероятно то, что он не был в курсе разговора Готье с Бервиком. Между министрами наступило ледяное молчание. Некоторое время, ни один не знал, что и думать или сказать. Затем, решительно - возможно, ради самосохранения, - вмешался Сент-Джон: Для Англии - сказал он - невозможен мирный договор со страной, где живёт Претендент. Он, без сомнения, выразил словами позицию Шрусбери и большинства присутствующих. Впрочем, слова его не стали оглашением взвешенной, принятой сообща резолюции; и никак не вязались с переговорами, прошедшими в январе между Готье и Бервиком, после которых английские якобиты в парламенте обеспечивали поддержку министерству во время всей сессии.
Исследователи того периода вынужденно запинаются на том обстоятельстве, что один и тот же государственный деятель решительно объявил непримиримую войну любой державе, где найдёт убежище принц Уэльский, и стал всего лишь через три года якобитским госсекретарём в Сен-Жермене. При характере Сент-Джона, он - если того требовал момент был способен на любое высказывание, самое дерзкое и афористическое. Он мог сказать, как отрезать; но не стоит всерьёз относиться к его высказываниям периода краткого взлёта к вершинам власти.
Королева Оксфорду.
24 сентября 1711.
Я так беспокоюсь о деле, предпринятом ради Мира, что не могу удержаться и обеспокою вас следующим: нельзя ли поручить мистеру Секретарю, на тот случай, если он найдёт в господине Меснаже большую нерасположенность к новому предложению, не настаивать на нём; надеюсь, что если вы сочтёте это правильным, то позаботитесь о соответствующем приказе от моего имени мистеру Секретарю, так как, по моему мнению, мы должны главным образом бояться того, чтобы не упустить этого Договора.[604]
Снова, с неизбежностью, пришлось расширить круг ответственных лиц. О трудах года впервые узнали Пулет, епископ Робинсон и Бакингем. Представительный конклав пришёл к общему выводу, оглашённому Шрусбери: черновые прелиминарии, при всей их замечательной выгоде для страны, слишком постыдны для обнародования. Даже Сент-Джон, гордый своей работой, признал, что это нужно принарядить. Соответственно, Прайор поехал к Меснаже, с задачей переписать раздел, относящийся к союзникам, в терминах, которые должны были несколько задрапировать, или, по меньшей мере, прикрыть его вопиющий, циничный смысл. Французский эмиссар совершенно растерялся. Он шёл на все уступки, основываясь на том, что Англия бесстыдно и публично отречётся от своих союзников. Теперь, прикарманив специальные вознаграждения, английский Кабинет очевидно желал защититься хотя бы от некоторых ожидаемых критик со стороны прежних своих боевых товарищей. Итак, Меснаже попросил отсрочки для консультаций с Версалем. Но Сент-Джон оказался на высоте положения, и вынудил его взять на себя ответственность неотразимыми, принудительными доводами своего живого ума. 8 октября три документа касательно английских притязаний, интересов союзников и специального условия для Савойи были подписаны представителями Англии и Франции, и одобрены королевой.
Возможно, читатель успел получить ложное представление, если усвоил из нашей истории то, что оппозиция не стремилась стать правительством, а министры короны не трудились со всем усердием ради мира. Грех последних состоит в ином. Они получили власть не в свободных парламентских дискуссиях, а в закулисной интриге с королевой; они искали мира, алчно торгуясь, предавая своих союзников. В первом, они поступили вопреки всем принципам парламентского правительства, как их понимают в сегодняшней Великобритании. Во втором - покусились на всю систему добросовестных личных и международных связей: на предмет особой и часто декларировавшейся гордости самого британского правительства, выстроившего и отстаивавшего эту систему. Но, впрочем, это были ещё цветочки - мы узнаем, каких высот низости достигнут злонамеренные дела, затеянные ради особых выгод для страны, предпринятые корыстно заинтересованными министрами. Сейчас эти дела идут на бумаге, в бормотании кабинетских конклавов. Но затем мы увидим, как слова воплотятся в действия на боевых полях, перед лицом общего врага; и мало кто из обратившихся к этому эпизоду с некоторым вниманием усомнится в том, откуда у французов пошло старое язвительное выражение: коварный Альбион.
Теперь, когда Англия и Франция договорились о прелиминариях, и Англия самым прочным образом закрепила за собой особые выгоды, Сент-Джон занялся следующим вопросом: примирением союзников с основами англо-французского соглашения. Поначалу, задача показалась ему несложной. Голландцам до сих пор показали одно только письмо Торси от 11 апреля, и они на всё лето остались в неопределённости и в подозрениях. Возможно, что они, следуя примеру Британии, склонялись к прямым и сепаратным контактам с Францией. Они не подали никакого официального несогласия с условиями письма Торси; и Сент-Джон мог небеспричинно думать, что оно не встревожило их. Остальным союзникам не дали никаких сведений. Теперь, в октябре, прелиминарии, кроме секретного англо-французского соглашения, стали отосланы союзническим правителям. В первую очередь, разумеется, в Вену. Император протестовал по всякой мере возможности - а возможностей у него было много - против отъятия у Габсбургов Испании и Индий. Здесь у него - и как Карла VI, и как Карла III, - были на руках сильные доводы против Англии. Разве не по призыву Англии он двинулся в Испанию, воевать так долго и так трудно за испанский престол? Разве не его - дважды - провозглашали в Мадриде королём Испании? Разве не английский парламент, вопреки всем государствам и ассоциациям Европы не провозгласил, не придерживался неотступно принципа нет мира без Испании? И вот, теперь, Англия видимо готова отвернуться от всего этого. Почему? В результате некоторой сделки? Не значит ли это, что так называемые французские предложения явились, в действительности, итогом некоторого торга, уже состоявшегося между Англией и Францией? Что за ними стоит?
Континентальные историки, такие, как Клопп, естественно настаивают на дурном обхождении с императором Карлом; но этот вопрос имеет две стороны. Ни одна из союзнических держав не претендовала на большее в этой войне. Никто не обещал большего вклада в усилия этой войны. Но что случилось на деле? Куда подевались девяносто тысяч солдат - те силы, которые Империя, по исходному договору, обязалась выставить на Рейне и Северном театре? Что стало исполнено из заявлений габсбурского императора о той поддержке, какую окажут ему германские княжества? На Рейн являлись немощные, скудно оплачиваемые армии, ни разу не превысившие по численности сорока тысяч человек, под управлением неотзывчивых или неспособных полководцев, ставшие привычным посмешищем для врагов и друзей. Контингенты, обязательства германских князей перед верховным господином их лиги, появлялись лишь в виде наёмнических войск, оплаченных и обеспеченных Морскими державами. Ничто не давалось Империи. Хилый государственный организм, парализованный с начала войны дезертирством Баварии и венгерским мятежом, прискорбно осекался во всех предприятиях. Саму Вену спасла битва при Бленхейме, одержанная в Центральной Европе британскими солдатами и контингентами, обеспеченными Англией и Голландией. Даже войска, которыми водил неутомимый в отваге, непревзойдённый в мастерстве Евгений были по большей части предоставлены ему Морскими державами. Его туринская кампания прошла, за малым изъятием, на английские деньги и силами союзнических контингентов. Такое же основание получила и его попытка под Тулоном, навлёкшая сильнейшие порицания за неэффективное использование предоставленных ему сил и средств. Сама же Империя показала полнейшую невнимательность к общему делу, занявшему теперь такое важное место в её протестах, когда обескровила тулонскую экспедицию ради неаполитанских территориальных приобретений. Военная конвенция, заключённая Австрией с Францией в конце 1706 года никак не согласовывалась с интересами союзников, высвободила значительное число французских войск, отрезанных и обложенных в крепостях Миланского герцогства, и Мальборо столкнулся с этими войсками во Фландрии в 1707 году.
Клопп, признав вопиющие факты военной немощи Империи, одновременно заявляет о том, что Вена действовала лояльно и корректно. Но вся эта лояльность и корректность приходится на периоды, когда Австрию выносили на собственных плечах Морские державы. Коварство между союзниками вещь достаточно отвратительная, но неспособность исполнить клятвенные обещания, внести должный вклад в общее дело не слишком отличается от коварства - по крайней мере, в смысле одинаковых последствий. Тем самым, у любого британского правительства всегда был наготове ответ на упрёки Австрии. Сент-Джон намеренно использовал это обстоятельство для провокации кризиса, когда, в конце июня, потребовал, чтобы восемь тысяч имперских войск, освободившихся в Венгрии, пошли на подкрепление армии герцога Савойского и помогли бы ему в наступлении. Запрос заведомо предполагал отказ, и госсекретарь намеревался вполне воспользоваться этим отказом. Мы обязаны смотреть на их отказ - пишет он с характерным для него лицемерием - как на полный отход от Общего дела.[605] Он мог писать это, одновременно переписываясь с Торси в том духе, что союзников следует полагать общими врагами.
Настоящий удар по новой британской политике последовал не от Империи, а совсем с другой стороны. Курфюрст Ганновера стоял на куда более сильных позициях, нежели Англия и император. Его войска отлично сражались во всю войну, на главном театре, в битвах Мальборо. Его сын рисковал жизнью в атаке при Уденарде. Но здесь играло роль и иное обстоятельство, куда весомее всех подобных действий или поз: курфюрст был провозглашённым и законным наследником английского престола. Все партийные политики Англии обхаживали его. Мы видели, с какой пылкостью пытались завоевать его расположение Оксфорд, Шрусбери и Сент-Джон. Им стоило постараться: здоровье королевы, шаткое уже долгие годы, не обещало многих лет её дальнейшего царствования. В любой момент рецидив подагры или любой другой из её хронических болезней мог удалить королеву со сцены. И где окажутся эти гордые министры, получившие власть благоволением Анны и интригами Абигайль, если встанут теперь в неприкрытой вражде против сердечных чаяний и законных прав своего будущего монарха? И пусть два поколения минуло с того времени, как голова английского министра пала под топором по обвинению в ложном политическом курсе, не говоря уж о мятеже, никто не мог поручиться за то, что такая практика прекратилась навсегда. Судьба великолепного лорда Страффорда была ещё жива в умах. Такое оружие, как обвинение в государственной измене, лишение прав и казнь без суда вполне присутствовало в законодательстве. Возможно, оно несколько притупилось силою неощутимого, но неотвратимого движения культуры и прогресса, столь характерного для того славного периода нашей истории. И всё же заострить топор на тауэрском точильном камне не составило бы большого труда. То, что важные персонажи государственной жизни времён Анны никогда не забывали о такой возможности, следует из неисчислимых мест в их переписке. Определённо, Мальборо никогда не был полностью уверен в том, что все вместе взятые победы смогут гарантированно обезопасить его от обвинения в государственной измене. Низложенные виги не уставали повторять в адрес Харли то, что они востребуют его голову, если вернутся к власти. А воцарение Ганноверов давало им власть. Ссора с владетелем, назначенным занять трон, по такому вопиющему вопросу, как выход из войны, легко могла подвигнуть ко мщению силу, готовящуюся стать властью.
Ганноверский двор сразу же занял непримиримо враждебную позицию и к миру, и к новым советникам королевы Анны. Позиция тем более примечательная, что партия курфюрста выказывала полное безразличие к тому, как она отразится на его перспективе занять британский трон. Очевидно он, в силу неприязни к тем самым торийским министрам, кто, вероятно, остались бы в офисе ко времени перехода к нему короны, искушал их - ради их же собственного блага - искать иного преемника - повсюду, по всякой возможности. И они вполне могли бы пойти столь опасным курсом, если бы этот курс не вёл их к другим, не меньшим опасностям. До сих пор они надеялись на то, что притягательность короны Великобритании легко перекроет все амбиции присущие статусу электорального князя. Теперь же выяснилось, что курфюрст в сердце своём более ганноверский принц, нежели кандидат на престол Британии, и что он, при своих шансах на наследование, несомненно опирается на вигов, и на вигскую политику - и внутреннюю, и внешнюю. Осознание такого развития событий жестоко усугубило партийные страсти в последние годы правления Анны; доходило до того, что зачастую, в те, куда более спокойные дни, к жизни словно бы возрождались безжалостные ненависти времён царствования Карла II и Папистского заговора.
В те месяцы в Уайтхоле множились шёпоты и слухи. Союзнические послы в тревоге осаждали министров, задавая неловкие вопросы. Оксфорд затруднялся с ответами. Он лгал, не краснея, упорно и явно. Случалось, он бессвязно говорил битый час, не умея внушить слушателю ни капли доверия. 5 октября, встретив при дворе Хоффмана, он сказал тому: Уверяю вас, мы без промедления представим на рассмотрение план испанской кампании, о котором уже спрашивали несколько раз. Боюсь, он безнадёжно запаздывает. Хоффман сардонически рассмеялся: Вы в самом деле трудитесь над планом кампании для Испании, когда каждый здесь знает о том, что мир заключен, или, по меньшей мере, дело решённое? Положительно, если можно верить слухам, мне придётся отправлять королю Карлу весьма неприятные для него новости. Тем не менее, я обязан - сердечно ответил Казначей. Зачем, если Испания и Индии должны отойти герцогу Анжуйскому? Исключено - заявил Оксфорд и резко отвернулся от собеседника, закончив разговор.[606]
В то же самое время, Сент-Джон вёл себя куда искуснее. Он неустанно распространялся в духе пораженчества и неуверенности. Он беспрерывно намекал на крах Альянса. Он использовал всякого в своей игре. По его уверениям, за общее дело - разумеется - ратовала одна королева: искренне, неустанно, донкихотствуя. Когда человек дня Бленхейма, бригадир Палмс, вернувшийся из Вены предложил использовать удобную представившуюся возможность для захвата Сицилии, Сент-Джон ответил: а как вы можете знать, что в этот самый момент венский двор не ведёт секретных переговоров с Францией? Он сказал послу Савойи: Вы уверены, что в Голландии не идут переговоры? А послу Ганновера заметил так: Не скажу, что мы причастны к чему бы то ни было, но будь так, мы делали бы не более того, что другие делают уже давно.[607] Действуя так, он бил и расшатывал основы Альянса, поощряя каждого из его участников рвать с союзническими обязательствами и действовать самостоятельно, не сомневаясь в том, что другие воровским образом обходят его. Поразительно, какая прочность была заложена в конструкции этого союза, если он не рассыпался в прах уже тем летом.
Его отношения с Галласом вскоре стали неприязненными. Галлас выделялся информированностью, дальновидностью, преданностью Карлу III и Империи. Знания и способности сделали его в глазах госсекретаря, обременённого тайными планами, фигурой опасной и ненавистной. Галлас заподозрил правительство в том, что его окружили шпионской сетью. Он называл некоторые имена в своих депешах. Он, впрочем, с лучшим успехом выведывал чужие секреты, нежели хранил собственные. Он не распознал в доверенном слуге своей семьи, священнике Готье, служившем службы в его часовне, многолетнего агента Франции - а теперь и агента Англии. Нашёлся и иной, опаснейший совращённый. Неизвестно, посвящал ли Готье Сент-Джона в секреты посольства Галласа, или не посвящал, хотя первое предположение кажется резонным. Но, в любом случае, летом 1711 года Сент-Джон подкупил первого секретаря посольства, некоторого Клеманта, и тот предал своего посла. Клемант доставил госсекретарю доклады Галласа в Барселону и Вену вкупе со средствами для их расшифровки. Сент-Джону представилось удовольствие прочесть депешу от 31 июля, где он сам и его главные коллеги получили весьма откровенную оценку, актуальную и сегодня. Галлас писал:
Он [Оксфорд] так сведущ во внутренних делах, что его можно считать едва ли ни совершенством в этой области, но очень мало понимает в иностранных делах; тем не менее, он постоянно при королеве Говорить с Дартмутом всё равно что говорить с кирпичной стеной. Сент-Джон полная ему противоположность. Он докапывается до всего, постигает всё, на него полагаются во всех случаях, когда нужно сделать официальное заявление. Несмотря на его положение, его значение, способности, и его самообладание, никто не верит ему. Более того, его надменность и весьма пылкий характер усугубляются ежедневно и дошли до такой степени, что никто не может проникнуть в его истинные мысли. Помимо этого, он возводит бутылку и дебош в ранг едва ли ни высочайших доблестей, публично выхваляясь в том, что государственные дела для него безделица, и он настолько неистощим, что не имеет необходимости ни при каком случае и ни в малейшей степени отказываться от своих развлечений.[608]
И снова (31 июля): Министры и правящая партия скорее враги, чем друзья Альянса.[609]
Более того, у Галласа был план. Он настаивал на визите в Лондон некоторого человека с самой замечательной репутацией, чтобы тот задал вопросы министрам и овладел ситуацией. Таким человеком был, очевидно, принц Евгений. Всё лето Галлас осаждал с этим предложением своих хозяев. Они промедлили. Евгений, конечно же, прибыл; но слишком поздно.
Естественно, Сент-Джон и Оксфорд с полным основанием считали Галласа опасным, ожесточённым врагом. Не будем с притворным возмущением распространяться здесь о всяких трюках с перлюстрацией, расшифровкой или задержкой дипломатической корреспонденции: такая незаконная практика узаконена традицией, и не закончилась восемнадцатым столетием. К октябрю, Сент-Джон уже не стеснялся с Галласом. Посол отказывался посещать его приёмы. Хотя Галлас и оставался в блаженном неведении об осведомлённости Сент-Джона, двое мужчин более не разговаривали друг с другом. Сент-Джон направил союзниками ноту с изложением французских предложений. Галлас получил свою копию. Он не выказал особого внимания. Сент-Джон излил своё негодование Реби, пожалованному в сентябре графом Страффордом:
Говоря коротко, он держится с непроницаемым видом, и, как легко понять, пересказывает речи, внушаемые наглой фракцией, со всем высокомерием австрийского вельможи. И насколько это зависит от меня, он получит достойную отповедь: оскорбительную, при соблюдении всех внешних приличий, и такую резкую, что он обратится в полное замешательство.[610]
Здесь присутствует характерная особенность Сент-Джона - он клеймил в самых едких словах всех других, кто в точности следовал его же линии поведения. Критика правительства, где сам он был министром, означала нападки на королеву. Оппоненты его всегда принадлежали к подлой фракции. Союзники всегда отличались закоренелой лживостью. Он искренне негодует на окружающие его шпионаж и коррупцию, будучи сам видным коррупционером. Он умеет использовать всевозможные аргументы и риторику самым всеохватным образом и по любому вопросу, делая это с таким пылом и напором, что мы едва ли ни становимся сторонниками того взгляда, какой он защищает в данный момент. Он получил достаточный повод для огорчения, когда на следующий день после секретной рассылки союзникам французской ноты, текст её появился в вигских новостных листках. Впечатление стало сенсационным. И виги и тори в кофейнях были настолько поражены изложенными там условиями, что смотрели друг на друга в безмолвии. Биржи упали на несколько пунктов.[611] Галлас докладывал, что в прошлое воскресенье виги и тори онемели от ужаса после публикации новых скандальных прелиминарных условий в Дейли Курант.
Министры утверждали, что секрет раскрыл Галлас. Они вполне могли иметь в распоряжении убедительные доказательства, но не имели возможности предать их огласке. Тем не менее, если бы они пожелали выгнать Галласа, у них вполне хватило бы доказательных обвинений. Из его перехваченных писем они знали, что Галлас распорядился шпионить за Питерборо, когда тот исполнял посольскую миссию в Вене. У них на руках были его собственные мнения на их счёт, изложенные в словах, которые счёл бы особо оскорбительными всякий понятливый человек - настолько проницательными были характеристики. Им, впрочем, не удалось выдворить графа Галласа: его успели отозвать заблаговременно. Император Карл V призвал его в Вену. Тем не менее, министрам удалось пустить вдогонку Галласу оскорбление, прозвучавшее на всю Европу. 26 октября глава протокольной службы объявил ему, что королева, лично оскорблённая его поведением, запрещает ему показываться при дворе и объяснит причины императору. Королеве угодно и в дальнейшем принимать сообщения от императора, если он будет передавать их посредством другого человека.
Сент-Джон использовал Пост Бой для поношений в адрес посла, и обрушил на него ярость торийской партии. Тем не менее, в силу прочных обычаев терпимости, присущих тем временам, Галлас, отлучённый от всех официальных функций, остался на много недель в Англии, как частное лицо. Обычаи восемнадцатого столетия позволяли сочетать самую отъявленную грубость в официальных отношениях с замечательной любезностью в не столь высоких делах.
***
В течение всей кампании, Мальборо делал попытки к примирению, через Стейра и в своей переписке с Оксфордом. Многие люди, непричастные к этим сношениям, верили, что действенное сотрудничество Генерала и Лорда-казначея станет для государства замечательным приобретением. Оно открывало наилучшие шансы для доброго мира или успешной войны. Оно, безусловно, гарантировало бы ганноверское наследование. Королева могла бы обрести правительство умеренного курса, где участвовали бы представители обоих партий, и не попасть в заложницы ни одной из политических сил. Такое сотрудничество устроило бы внутренние дела по убеждениям и желаниям и Генерала, и Казначея. В основных чертах, такое развитие событий стало бы возвратом к положению 1704 года, без Сары и Годольфина. Но препятствия оказались неодолимыми.
Мальборо, поглощённый тяжёлой кампанией, не ведая о тайных переговорах, мог отвечать на дружеские авансы Оксфорда одними лишь общими уверениями. Он более чем желал устранения препятствий, о которые разбилась Гертрёйденбергская конференция и мира в Европе, устроенного на самых широких основаниях. Но мысль об участии в сепаратном мире за спинами других союзнических держав никогда не посещала его. Он был душой Альянса. Он встречал куда лучшее отношение к себе от союзников, чем от соотечественников. В то время как в Англии яростная партия окружала его враждой, Европа доверяла ему, восхищалась им, благоговела перед ним. Оксфорд, понимавший это, даже и не пытался объяснить ему свои истинные намерения. Он был уверен, что при принятом курсе, между ними никогда не установится политическое согласие. Он желал получить мир любой ценой, и теперь уверился, что держит его в руках. И по мере того, как кампания подходила к завершению, любезности испарялись из их переписки.
Каждый полагался на определённые силы и течения. Для Мальборо важнейшим опорным пунктом стал Ганновер. Он твёрдо решил сохранить там своё влияние, хотя всё ещё надеялся на дружественное соглашение с Казначеем. Когда, в начале октября, он возвратился в Гаагу, в атмосферу тревог и подозрений, он постарался упрочить отношения с курфюрстом Георгом Людвигом. Оба не ведали, что уже предприняло или намерено предпринять британское правительство. Оба были уверены в том, что Англия и Франция ведут тайные переговоры. Как далеко они зашли, достигнуто ли определённое согласие по каким-то пунктам, оставалось неизвестным. Не стоит, так или иначе, сомневаться в том, что Мальборо и ганноверский двор действовали в полном аккорде, обоюдно наставляя, и укрепляя друг друга в той решимости, что сепаратный мир для Англии за счёт союзников необходимо предотвратить любыми средствами, остающимися в их власти.
На другой стороне, Оксфорд и Сент-Джон следовали своему плану. Если, как подозревал Оксфорд, им не удастся вовлечь Мальборо в свои схемы, они должны уволить и обесчестить его; и они верили в то, что имеют средства и для того, и для другого. Если он решит идти с министрами по пути сепаратного мира, его интересы будут всецело ограждены. Если нет, то, - по словам Сент-Джона Драммонду в начале того года, - откроются дела, которые не удастся прикрыть никакими победами. Итак, Мальборо встал перед выбором: либо стать военным орудием изменнического мира, либо вполне испытать злобу от правительства, поддерживаемого королевой и пользующегося большинством в обеих Палатах. Кажется, он немного промедлил в осознании этой диллемы.
Глаза его отчасти открылись по прибытии в Гаагу. Весной того года, яростная атака, затеянная новым министерством на финансовое управление Годольфиным, фантастическая история о неподкреплённых документами тридцати пяти миллионах, привели к появлению Комиссии по счетам - Общины назначили в комиссию преданных тори, возглавили её Локхарт и другой ярый якобит, Шиппен. Бумаги и доклады Локхарта, представленные им палате общин, дают полную картину деятельности комиссии. Надеждой и целью комиссионеров стало раскапывание скандальных финансовых дел, и обвинение в казнокрадстве своих предшественников и оппонентов. Очевидная всем бедность Годольфина защищала его от личных обвинений; и целью выбрали Уолпола: напористого и самого умелого вигского деятеля в Общинах. Но прежде всего жадное внимание торийско-якобитского комитета обратилось к Мальборо. Тома отчётов не скрывают множества обоснованных и истинных причин направленной на него якобитской мести. С ночи 1688 года, когда он ускакал из лагеря Иакова в Солсбери, он стал самым отъявленным, самым ненавистным для них врагом. Его печально известная любовь к обогащению; собранное им состояние; нескончаемые пожалования по случаю побед; выплаты и пособия, полагавшиеся ему как человеку со множеством военных должностей в Англии, и как исполняющему обязанности главнокомандующего в Голландии; десять лет, в течение которых он единолично управлял делами - всё это обещало инквизиторам обширное и плодородное поле для расследования. В правительственных кругах знали, что в прошлые годы он ежегодно забирал некоторую комиссию от выплат за служившие под его началом иностранные контингенты; имел и иные денежные привилегии для пополнения армейского фонда, назначенного - по его словам - для расходов на всякого рода разведывательные нужды. Над этими расходами - что разумеется - он имел полный контроль. Особенность тайной службы в том, что она не предполагает никаких отчётных документов. Итак, политические противники имели возможность обвинить его в прикарманивании любых, по его усмотрению, сумм из названной комиссии.
Кажется, Мальборо нисколько не взволновало начавшееся расследование. Он написал сэру Соломону Медине, главному государственному подрядчику - допросчики пригласили того в Англию - что рад видеть его в свидетелях, и предоставит любую помощь документами, находящимися в его распоряжении. Но то ли у Медины осталось какая-то неудовлетворённость в причитавшихся ему платежах, то ли он добивался некоторых выгод от правительства. Какая бы ни была причина, он дал самые вредные и злые показания. Он сказал, что с 1707 по 1711 выплатил герцогу Мальборо за контракты на поставку хлеба и иные контракты для армии, 332 425 гульденов для его собственных нужд, и посылал в качестве благодарности двенадцать - четырнадцать телег ежегодно для использования самим герцогом. Для пущей справедливости он упомянул, что презентовал за каждый контракт на хлеб по пятьсот дукатов Кардоннелу, в знак признательности, и платил один процент от всех получаемых им денег мистеру Свиту, представителю Казначейства в Амстердаме.
Как только Мальборо узнал об этом, он написал в комиссию, дав исчерпывающее объяснение.
Узнав по приезде сюда о показаниях сэра Соломона Медины, ознакомившего вас с тем, что я получал от него некоторые суммы денег, и, полагая, что это может обратить вас к неверному представлению, спешу уведомить вас о том, что речь идёт всего лишь о дозволенной привилегии для генерала, или командующего армией в Нижних Странах, имевшей место ещё до революции, и сохранившейся впредь; одновременно уверяю вас в том, что какие бы суммы я ни получал этим путём, они полностью уходили на нужды государственной службы, на поддержку секретной корреспонденции, на разведывательные действия для выведывания вражеских движений и планов.
Затем он заявил, что все эти годы также получал на содержание тайной службы и по 2 1/2 процента от платы иностранным наёмникам, и что лично, при Вильгельме III, будучи тогда в ранге полномочного посланника, правомочно выторговал это условие и имеет на руках полномочие за подписью королевы Анны, подтверждающее такую транзакцию.
И теперь, джентльмены [продолжает он] поскольку я исчерпывающе и честно изложил вам дело, и вы, надеюсь, примете во внимание с какими усердием и преданностью, подобающими человеку чести, я служил моей королеве и стране, жду от вас той ответной любезности, что, отчитываясь перед парламентом, вы, со своей стороны, изложите это дело в истинном свете, так, чтобы они могли понять, какая необходимая и важная часть войны была обеспечена и исполнена всего лишь за десять тысяч фунтов в год, безо всякого иного расходования государственных средств. И, позволю надеяться, когда вашему рассмотрению будут представлены финансовые отчёты Фландрской армии, вы с должным пониманием, найдёте, что эта сторона службы исполнялась, по всей возможности, с экономным и рачительным использованием государственных средств.[612]
Он, судя по всему, надеялся на то, что дал исчерпывающее объяснение, и что оно будет принято. В то время, все соглашались с тем, что он ведёт себя, как Человек с чистой совестью, нисколько не заботящийся о том худшем, что могут причинить ему враги. И этот вывод весом для нас и сегодня.
Такое поведение вполне можно объяснить отважностью его натуры, той прочной выносливостью в самых жестоких испытаниях, какую он выказал во время процесса Фенвика, и во многих других эпизодах своей долгой, беспокойной карьеры. Тем не менее, дело уверенно шло к развязке, и можно было не сомневаться в том, что если министры не отвернут в сторону - что они могли с лёгкостью сделать - его вовлекут в жестокое испытание. Эти министры могли с чистой совестью купить политическую поддержку Мальборо, или его пассивное согласие, или даже один молчаливый нейтралитет, освободив его от всех досад. Можно, например, с уверенностью говорить о том, что Сент-Джон никоим образом не был скандализирован тем, о чём узнал. Он сам только что прикарманил крупные деньги на особом контракте на поставку одежды в провальном канадском предприятии. Даже и дав самое отвратительное обоснование поступкам Мальборо, Сент-Джон не посчитал бы их истинно дурными делам. Он давно уже видел в этой истории один только прекрасный способ для шантажа, вынуждающего Мальборо к покорной службе новому торийскому правительству. По этой причине он и написал в 1711 году письмо посреднику Драммонду, предупредив Мальборо о том, что новые министры видят способ удержать его в своих руках. Если бы он остался в стороне от неминуемого столкновения; если вернулся бы в Вудсток присматривать за строительством своего дворца, министры, несомненно, и с великой готовностью, дали бы ему гарантии от обид и домогательств.
Дальнейшие политические шаги Мальборо и честность его поведения, нужно оценивать именно в свете того, что он знал вышесказанную фактическую сторону дела. Он ничуть не колебался на принятом курсе. Он повёл все политические силы Союза против сепаратного мира, затеянного Британией. Он использовал всё своё замечательное влияние в Ганновере - и через Робетона, и напрямую, на курфюрстину Софию и курфюрста, чтобы они дерзнули воспротивиться этому миру. Он работал в самом тесном, доверительном сотрудничестве с Ботмаром. С чем бы он ни столкнулся впоследствии, он действовал с открытыми глазами. Он ни на шаг не отошёл от того политического курса, какой решил проводить. Он бросил вызов обвинению, в котором - он знал это - будет не больше понимания и человечности, чем в пушечном ядре, летящем навстречу на поле боя. Он решил применить весь свой вес - и вполне мог решить тем дело - на стороне неисчислимых сил, собиравшихся против министров с их бесчестными негоциями. Видимо, Мальборо никогда не тешился той иллюзией, что Оксфорд, которого он вышиб из офиса в 1708 году в обстоятельствах оскорбительных и опасных, и кто стоял теперь весьма высоко - и не очень прочно - откажется в силу каких-то соображений о правде и честной игре от интерпретации фактов не в пользу Мальборо, и не воспользуется этими фактами с предубеждением и злобой.
Мальборо Оксфорду.
Гаага. 10 ноября 1711.
По прибытию, я узнал о том, что моя персона стала предметом рассмотрения Комиссии по Счетам - возможно безо всякого умысла и предубеждения. Однако, предупреждая любое, могущее возникнуть ложное представление, я написал письмо этим джентльменам, показав дело в истинном свете его привезёт мистер Крагс; и когда вы найдёте время прочитать прилагаемую копию, прошу вас любезно помочь мне доброжелательным посредничеством, так как, возможно, некоторые знают о том, что я пользуюсь выгодами дружбы с вами. Ваше лордство знаете лучше всех, насколько важна разведка и каких она требует расходов, и никто не сумеет объяснить этого лучше вас
Мой лорд, вы видите, сколь бессовестно я обременяю вас этой небольшой хлопотой, которая, при вашем характере, скорее усилит, нежели омрачит вам удовольствие от доброй услуги. Тем самым, я неприкрыто претендую на выгоды от вашей дружбы: я постоянно тщусь заслуживать её, я сделал это своей постоянной обязанностью, и настолько оптимистичен, что ожидаю от вашего расположения ко мне отличных результатов. И старания наших врагов расстроить дружбу между нами лишь удвоит мои усилия ради её сохранения и укрепления.[613]
К этому он приложил копию своего официального письма в комиссию.
Но когда правда драпирована в покровы тактики и уловок, когда антагонизм так долго отравлял отношения между этими двумя людьми, лучше было бы не обращаться к такому призыву о помощи. К тому времени Казначей знал, что Мальборо пойдёт против него в вопросе о мирном договоре. Почему, зачем, он должен отбрасывать оружие и шанс натравить на оппонента враждебную палату общин? Так было бы по любви - но против политики.[614]
***
Министры королевы предприняли всяческие усилия для примирения ганноверского курфюрста со своим курсом. К нему послали лорда Риверса, с так называемыми французскими прелиминарными предложениями о мире. Оксфорд, Шрусбери и даже Бакингем не ярый, но твёрдый якобит соревновались в клятвах верности ганноверскому наследованию. Впоследствии, Абигайль, показав неповторимую во всей её жизни проницательность, объяснила Меснаже тот основополагающий факт, что мир пройдёт лишь после самых крайних клятвенных уверений и королевы, и всего правительства в верности Акту о Престолонаследовании. Этот аспект дела отлично понимали в Ганновере. Но самым отчётливым пониманием отличалась престарелая курфюрстина София. Она стала движителем ганноверской политики, на её роль должно смотреть именно так. То, что сын разделял её взгляды, ничуть не умаляет её значения. Решительная, здравомыслящая старая женщина сорвала обёртку лицемерия и лживости с того, во что превратилась политика Британии. Она никогда не скрывала восхищения Мальборо. Когда Страффорд при одном случае попрекнул её тем, что, как он видит, она принадлежит партии Мальборо, она ответила с вызовом: Если бы королева назначила своим генералом обезьяну, и эта обезьяна одержала бы столько побед, я встала бы на сторону обезьяны.[615]
В ответ на прилежные разъяснения о той мирной политике, какую проводит правительство Англии, курфюрстина София заметила Страффорду: Если вам угодно принять мир на таких условиях, как напечатано в английских газетах, можно было бы и не тратить так много крови и золота и Англии и Голландии.[616] Курфюрст не стал направлять королеве своего мнения о мирных предложениях, и указал, что пошлёт от себя в Лондон доверенное лицо. Этим послом, разумеется, стал барон фон Ботмар. Он написал Оксфорду в очень резких словах, в особенности отметив, с каким удовольствием принял декларативное заявление королевы о намерении заключить мир лишь вместе с союзниками.
Такая политика равно достойна величия вашей королевы, и соразмерна вашим деяниям в пользу общих союзнических интересов за всё время этой славной войны И вы, милорд, при вашей проницательности, не обманетесь в том, что все плоды этой войны будут потеряны, если Испания и Индии останутся в руках герцога Анжуйского, поскольку такой исход в очень скором времени непременно вернёт Францию к положению, когда она будет предписывать законы Европе, и перечеркнёт все мудрые начинания королевы, направленные на окончательное упрочение благосостояния её подданных.[617]
Язык письма, в особенности фраза о Франции, предписывающей законы Европе, знаком нам. Эта фраза получила хождение в прежние пять лет, повторившись десяток раз в секретных письмах Мальборо к Годольфину и Саре. Трудно усомниться в её происхождении.
Следуя изложенному, ганноверский двор составил длинный официальный протест британскому правительству, заявив о том, что Людовик XIV получит:
мир, почётный лишь для него, губительный для победоносных союзников, разрушительный для свобод всей Европы, в силу которого в его власти будет назначить монарха для Испании, или навязать другого Великобритании, и поставить законность Имперской короны в зависимость от своего одобрения.[618]
Ботмар, вооружившись этим манифестом, отправился в Лондон. Он поехал не один. В Гааге он встретился с Мальборо и эти двое прибыли вместе, в самом тесном сотрудничестве, как раз к началу парламентской сессии. 28 ноября Ботмар передал меморандум государственному секретарю. Министры поразились, и ужаснулись: волю к непреклонному сопротивлению выразила та сторона, которую они обязаны были почитать. Они тем более удивились и разгневались, когда, на следующий день, увидели, что документ уже опубликован в Дейли Курант и перепечатывается в дополнительных выпусках этой газеты. Герцогиня Сомерсетская прочла документ королеве. Итак, состав линии баталии вполне определился. Наследник трона, вновь объединившаяся партия Вигов, политический вес Великого союза, и за ними Мальборо; все они объединённо выступили против сепаратного мира, согласованного уже между Англией и Францией.
Последовал политический кризис, памятный в истории Англии.
13 октября Дейли Курант обнародовала мирные прелиминарии, якобы предложенные Францией: тем самым, вопрос о заключении мира на такого рода условиях встал уже перед всей нацией. Виги немедленно объединились против мирного договора на получивших огласку терминах. Они возродились, они снова обрели устойчивость оппозиционной партии. Они снова почувствовали, что имеют опору. Отказ от принципа Нет мира без Испании, перенятый ими от Тори, и остававшийся доселе кредо многих ториев, оказался именно тем политическим вопросом, какой только и мог возвратить их к жизни. Лорды Хунты возобновили собрания в своих поместьях и занялись подготовкой сил к парламентской сессии. Они обдумывали открытый меморандум к королеве с протестом против переговоров. Их воодушевила живая реакция всех тех общественных элементов, от которых они зависели; они ощутили, что вышли с обочины на столбовую дорогу и идут в строю со всеми государствами Великого союза.
В эти же дни они нашли приветственное согласие - пусть и не весьма доброохотное - в новом, высокопоставленном приверженце. Им стал граф Ноттингем, насильно уволенный с поста госсекретаря Оксфордом в 1704 году - фанатичный, даже в сравнении с Рочестером, высокий тори; бесспорный лидер Церкви Англии. Он пал вместе с Рочестером, но не восстановился в высоком положении после возвращения ториев к власти. Он никогда не одобрял войны на Континенте. Когда Мальборо выдвигал очередное требование для военного театра Нижних Стран, он оппонировал ему, пространно излагая стратегию Тори - незначительное участие Англии в резне континентальных иностранцев при одновременном захвате ценных заморских приобретений. В 1704 году такая политика получила конкретное выражение - взаимодействие с Португалией, приложение основных военных усилий Англии не во Фландрии, но в Испании. Фактически, именно Ноттингему принадлежало авторство на слоган Нет мира без Испании, не сходивший теперь с вигских уст, хотя он и вкладывал в эту максиму совсем другой смысл. Тем не менее, по главному злободневному вопросу, он перешёл на сторону вигов, явив прекрасный пример человека, ответственного за свои слова. Но между ним и вигами оставалось одно препятствие. Как признанный лидер государственной церкви, Ноттингем стоял за проведение в жизнь Билля о Временном Согласии. И если он хотел сохранить влияние на клир, и, что несомненно, остаться при выстроенной за весь жизненный путь репутации благочестивейшего и добродетельнейшего человека, он должен был хранить верность Биллю.
Теперь этот законопроект виделся в совсем другом свете, нежели в 1704 году - в том году, когда был в последний раз с успехом придушен. В прошлом, Билль, - отвлекшись от, так сказать, его духовных и мистических аспектов - служил Тори оружием для поражения Вигов на выборах и отстранения их от государственных дел. Теперь компромисс в некогда злом споре мог оказаться средством ввода вигов в правительство. Сам Ноттингем стал смотреть на Билль по-иному; то же и виги. Союз всех вигских сил с англиканской церковью, возглавленной государственным деятелем, так долго третировавшимся Короной, против бесчестных политических негоциантов, отбросивших принцип Нет мира без Испании, обещал почти несомненную победу. Объединение Церкви с Вигами во многом устранило бы последствия процесса Сачвереля. Удалось бы унять тревоги королевы об её возлюбленной церкви; открылся бы путь к формированию такой администрации, которая восстановила бы честь Англии, и Ноттингем осознавал, что он - с должными приличиями, без тени ренегатства - мог бы исполнять в таком правительстве главную роль.
Мы можем оценить масштаб смятения, накал страстей, с какими виги противились объявленным условиям мира; всю степень отвращения вигов к способу, которым их выкинули из правительства, по тому обстоятельству, что Хунта не только договорилась с Ноттингемом о поддержке при прохождении в парламенте Билля о Временном Согласии, но увлекла за собой всю вигскую парламентскую фракцию. Им даже удалось до некоторой степени успокоить диссентёров, хотя Билль целил именно в них, и грозил стать для них смертельным ударом. Всё это лишний раз свидетельствует о том, насколько подняли ставки обе стороны, с какими страстями - высокими и низкими, с каким интеллектуальным напряжением вели они политику. Итак, виги пришли к соглашению с Ноттингемом. Они гарантировали беспрепятственное прохождение Билля в обмен на искреннюю с его стороны оппозицию тому миру, который желало заключить правительство. Слухи о вовлечении Ноттингема скоро дошли до лидеров Тори. На встречу с ним направили Пулета. Доклад последнего стал разочаровывающим. Я нашёл Ноттингема - написал он Оксфорду в ноябре,
в настолько мрачном и яростном настроении, какое вы можете только вообразить в человеке, оставшемся так надолго в изгнании; сегодняшним утром я провёл в разговорах с ним два с половиной часа и ознакомлю вас с ходом нашей беседы, когда вам будет угодно Я весьма обеспокоен тем, как это скажется на голосах ваших приверженцев в нашей Палате, так как думаю, что враги королевы установили теперь между собой куда лучшее согласие, нежели её друзья и слуги. Оппоненты задолго подготовились к заседанию [парламента], где будет решаться судьба Европы так же, как и Британии.[619]
В вигских кругах злобно радовались. Здоровье Ноттингема пили на их банкетах, в Кит-Кэт клубе. Его скорбный облик и неестественно выпячиваемые манеры святоши надолго приклеили к нему кличку. Уортон, легкомысленно сболтнув, заметил: В последний час Англию спасёт наш Сплин[620].[621]
Оксфорд и его друзья уверились в надвигающемся шторме, и исполнились страхами в преддверии парламентского заседания. Они могли положиться на Общины, где ядро торийских коммонеров шло за ними при любых условиях. Даже в предположении, что Ноттингем увлечёт священников, сквайры не должны были дрогнуть. Так или иначе, голоса подавали сквайры. Но силы в Лордах находились в неустойчивом равновесии. Ноттингем определённо пользовался влиянием у части пэров, за ним могли пойти даже некоторые епископы. Тем самым, особое значение получили шотландские пэры. Необходимо было срочно призвать их в Лондон; и не стоит сомневаться в том, что соответствующие призывы сопровождались разными искушениями. Тем не менее, кавалерству Северной Британии нужны были восемь-девять дней тяжёлого пути, чтобы добраться до столицы. С другой стороны, все силы вигов стояли уже в готовности. Созыв парламента переносили с недели на неделю. Прежде, по обыкновению, его собирали в начале ноября. Люди заговорили о том, что правительство опасается созывать парламент для обсуждения мирных условий. Такие разговоры дошли до Гааги. Министры неизбежно обязаны были объявить в речи королевы о согласии Генеральных Штатов на созыв конференции, ввиду поступления прелиминарных условий. Страффорд заявил о том, что голландцы и прочие союзники выходят из-под контроля. Они стали глухи ко всему, что бы он им не говорил. Наконец, 7 декабря, парламент всё же собрался, и голландцы, надеясь на то, что правительство не выживет в этом испытании, согласились встретиться с французами в феврале, в Утрехте.
Но Оксфорда и Сент-Джона угнетала и худшая тревога. Они начали сомневаться в королеве. Анна горячо желала мира, но с той же силой чувства опасалась и того, что сопутствующие опасности могут погубить не только её министров, но и её саму. Разве меньше года назад Оксфорд, Сомерсет и прочие не предупреждали её неоднократно о том, что Мальборо претендует на престол? И разве не они уверяли её в том, что виги, которых она прогнала от себя, всегда в глубине души были республиканцами? Теперь её новые министры бросали вызов могучим силам нации, возведшим её на трон и всей великой европейской комбинации, посредством которой Мальборо поднял её трон до главенства в Европе. Казалось, на неё собиралась атака во всех слоях общества. Всякий иностранный посол говорил о том же. Она знала, что обманута и оставлена союзниками, что её королевское слово вышучивают по всему свету.
Утешения Абигайль оставались любезны королеве; но около неё оставалась и другая подруга. Герцогиня Сомерсетская, в отличие от королевской постельницы, не находилась с Анной в столь же тесных, личных отношениях; она была скорее её доверенной светской компаньонкой. В прошедшем году Сомерсет категорически разошёлся с министрами. И когда, поработав против них на выборах, Сомерсет вслед за тем имел наглость появиться в Совете, Сент-Джон встал из-за стола, сказав, что не будет заседать вместе с таким человеком. Более Сомерсет не появлялся ни в заседаниях министров, ни при дворе. Сидя в Петуорте, он злобствовал на предмет собственных просчётов, но его герцогиня оставалась во все дни при королеве, и парировала уверения Абигайль предостережениями от вигов а по тем временам их было не весьма легко отличить от угроз.
В довершение всего Ноттингем переменил сторону; казалось, что вскоре драгоценная Церковь, доверенная попечению Анны, примет его переход, как охранную грамоту от обвинений в фарисействе и богохульстве ради положения в государстве, к которому церковь рвалась так долго и так истово - при том, что королева всегда желала для церкви такого положения. Комбинация Вигов даже с какой-то частью клира казалась вещью странной, неестественной. И всё же королева чувствовала, что парламентское, с попущения вигов, одобрение Билля о Временном Согласии будет означать умиротворение тех общественных раскольнических страстей, какие так горько досаждали ей и станет истинной победой Церкви. Теперь читатель имеет представление о том, какой сонм страшных воображений о намерениях королевы отчаянно пугал в те недели торийские круги. Отражением служат письма Свифта к Стелле, написанные в декабре. Королева на ложном пути или, по крайней мере, очень сильно колеблется. Сегодня я получил дальнейшие свидетельства о том, что королева поступает неверно, и это становится известным. Арбутнот твёрдо верит в то, что королева не предаст нас Но я пока не могу согласиться с ним. Королева определённо желает сменить правительство. Мы без сомнений падём, если не удалим герцогиню Сомерсетскую, но никто не верит в то, что королева когда-либо расстанется с ней.[622]
Стали предприняты последние усилия для того, чтобы договориться с Мальборо и некоторыми лидерами вигов. Необходимо было уладить все персональные противоречия в интересах мирных переговоров. Королева послала за Сомерсом, Галифаксом и Коупером. Никто из вигов не уступил; а Мальборо был связан с Великим союзом. Когда окончательно выяснилось, что оппозиция собирается вести игру до конца, чего бы это ни стоило, Оксфорд решил делать свою ставку - чтобы ответить и перебить игру.
Тем временем, виги, денно и нощно, готовились к созыву парламента. Теперь они ощущали себя в достаточной силе для того, чтобы использовать толпу. Дни, когда Сачверель был популярным идолом, прошли. Его путешествие по Шропширу сыграло огромную роль при выборах в 1710. Теперь виги решили организовать свою демонстрацию. 17 ноября отмечалась годовщина восхождения на престол Елизаветы, в этот день все добрые протестанты и добрые англичане привычно демонстрировали ненависть к папизму, угнетению, и вообще, к тиранам и иностранцам. Решили пройти большой процессией по Лондону. На дело охотно пожертвовали тысячу фунтов. Основным вкладчиком стал герцог Кентский, не забывший, как его сбросили с должности лорда-камергера в угоду Шрусбери. Приготовили чучела папы, дьявола, Претендента, Сачвереля и Оксфорда. Мощное вигское шествие должно было пройти с ними по улицам Сити и Вестминстера и затем в должном стиле сжечь.
В том не было опасности - обычное для английской политики тех времён буйное баловство. Но торийские министры увидели в этом дополнительный повод для тревог. Они поспешили обернуть дело к своей выгоде. Они наводнили город слухами об ужасном заговоре, составленном Вигами с намерением низложить королеву и устроить атеистическую республику. Они объявили, что толпу науськивают громить дом Лорда-казначея. Они запретили шествие, и конфисковали отвратительные чучела. Для такой операции они подняли на ноги великое множество войска - не только гвардию, но и милицию. Во мнении многих, они выставили себя на посмешище, но добрые тории ярились, распаляя себя воображаемой опасностью, которую удалось предотвратить. Важно, какое действие произвели эти страхи на королеву. В определённой степени, репутация министров в её глазах пострадала. В том, стал ли, помимо такого впечатления, достигнут некоторый лучший результат, Оксфорд считал себя лучшим судьёй.
Мальборо высадился в Гринвиче в самый день запрета шествия. Разобравшись в происходящем, он решил задержаться на пути в Лондон. Тем самым, он провёл 18 ноября в Гринвичском морском госпитале, и встретился с королевой лишь на следующий день. Анна дала Оксфорду свой отчёт об этом приёме. Герцог Мальборо прибыл ко мне вчера, сразу после обеда, рассыпался в обычных для него уверениях в своей преданности и привязанности ко мне. Он, кажется, опечален и обеспокоен делом о расходовании государственных средств; оставался около часа, и не виделся здесь ни с кем, кроме меня.[623]
Сент-Джон так прокомментировал полученные им отчёты об этой аудиенции:
Что до герцога Мальборо, я видел его один раз, так что весьма далёк от понимания чувств его светлости. Впрочем, как я слышал он, в беседе с королевой, возражал против того, что мы делаем; говоря коротко, над ним навис тяжёлый рок; и он, в последнее время следует всем [sic] вредным для него советам.[624]
Но не над одним Мальборо навис злой рок. Пройдёт три года, и всё встанет на свои места. Мальборо проживёт последнее десятилетие жизни в своём доме, в Оксфордшире, в славе и роскоши. Сент-Джону придётся влачить дни в бесчестье, в изгнании; его отринет даже Претендент, к которому он сбежит, и в следующие тридцать лет, при всех своих непревзойдённых дарованиях, он ни разу не выступит в парламенте и не получит от короны никакой должности.
Наконец, наступил день великой схватки. Какие бы сомнения ни одолевали министров, эти твёрдые и решительные люди великолепно повели свою партию. Мы отличаем в речи королевы литературную стройность и изящество слога Болингброка, и его же, вместе с Оксфордом, мудрое понимание значений всех политических факторов. Королева лично зачитала свою речь. Тем, кто желает вполне окунуться в атмосферу тех дней, познать тогдашние страсти и кунштюки в их непотускневшей свежести, необходимо изучить эту речь: каждое предложение, каждую проходную фразу, каждое слово. Здесь живая история, все её правды и лжи. В искусной и провокативной декларации нашли место все призывы правительства к сторонникам, все те удары, которые можно было с выгодой направить против другой стороны. Первая же фраза несла выпад против Мальборо, и проводила главную линию межпартийного конфликта. Сегодня я имею удовольствие сказать вам, что вопреки искусству тех, кто получал удовольствия от войны, для переговоров об общем мире назначены и место, и время. Вторая фраза стала не просто ложью, но ложью общеизвестной. Наши союзники, в особенности Генеральные Штаты, чьи интересы я понимаю, как неотделимые от моих собственных, с готовностью и согласием заявили мне о своём полном доверии.[625] Затем последовали уверения, касающиеся протестантского исповедания и панегирик благословенным миру и благополучию, с которым трудно было бы спорить.
После того, как королева зачитала речь, составленную министрами, и полностью отвечавшую её собственным намерениям и чаяниям, она повела себя необычно. Сняв церемониальные облачения, Анна вернулась в палату инкогнито, как принято говорить и села в специально приготовленную для неё ложу. Итак, дальнейшие речи в Лордах шли в её присутствии, как будто на заседании Кабинета. После предложения, внесённого правительством об обыкновенном ответном благодарственном адресе королеве, поднялся худой, скорбный, и мертвецки бледный Ноттингем. Высокий Тори, Высокоцерковник, доверенный лидер священства страны, человек, выручивший у Вигов судьбу Билля о Временном Согласии, привёл с собой в эту небольшую, находящуюся в неустойчивом равновесии ассамблею восемь-десять пэров, своих последователей; теперь между голов собравшихся покачивались их епископские митры. Ноттингем предложил внести в ответ Лордов следующее добавление, составленное в непререкаемых словах, о том, что мир не станет для Великобритании и Европы ни прочным, ни почётным, если Испания и Западные Индии достанутся любой ветви дома Бурбонов.
Правительственные спикеры приняли ту линию, что теперь не время обсуждать испанский вопрос, для этого найдётся другой день, а теперь нужно просто поблагодарить королеву за её речь. Соответственно, они ответили на добавление Ноттингема, выдвинув довод о так называемом преждевременном вопросе - то есть, вопрос не должен обсуждаться именно сейчас. В этом, правительство потерпело поражение перевесом в один голос. Последовавшие дебаты полностью запротоколированы.[626] Весь их ход в собрании возвышалась внушительная фигура Мальборо. Он выступал главою вигов - написал Оксфорд Страффорду через несколько дней. Он должен был говорить в любом случае, но ему представился особо выгодный шанс для выступления. Лорд Англси, поспешивший вернуться из Ирландии вместе с Ормондом, выступил в числе последних, сказав: Мы могли бы наслаждаться этим благословением [миром] вскоре после битвы при Рамильи, если бы не препоны со стороны некоторых персон, лично заинтересованных в продолжении войны. Он повторил клеветническое утверждение королевской речи, но направил его напрямую в Мальборо, упомянув о Рамильи деле, какого герцогу ни в коем случае не пристало стыдиться. Мальборо никогда не практиковался в ораторском искусстве, но всегда мог выразиться сильно и с достоинством. Он поднялся, и сказал:
Полагаю, что получил удачную возможность оправдаться в том существенном пункте, какой мои враги, с великими шумом и несправедливостью, ставят мне в вину в присутствии [здесь он поклонился в сторону королевы] той, кто знает прямоту моего сердца, честность поведения, и не откажет мне в правосудии. Я обращаюсь к королеве: разве случалось такое, чтобы я, имея честь служить вашему величеству, как генерал и полномочный посланник, не во всех случаях сообщал вам и вашему совету о поступавших мирных предложениях; разве не испрашивал при каждом таком случае инструкций о том, как мне действовать? Заявляю с чистой совестью, в присутствии её величества, в этом высоком собрании, перед лицом Того, пред Кем ничто все власти мирские, пред Кем я, следуя закону природы, скоро предстану и дам отчёт о всех делах своих - заявляю о том, что всегда желал прочного, почётного и вечного мира; что всегда был очень далёк от любых мыслей о затягивании войны ради собственных, приватных выгод - это та ложь, на которой особо настаивают мои враги. Мой преклонный возраст, многие тяготы, пережитые мной, позволяют мне с чистой душой подать в отставку и провести остаток дней в покое, с мыслями о вечном; тем более, у меня нет ни малейшего резона желать продолжения войны, ведь я так щедро награждён её величеством и парламентом; я славен и богат превыше всех заслуг и ожиданий. Теперь я должен сделать публичное признание перед её величеством и моей страной: я всегда готов служить вам, и трудиться из последних сил, способствуя почётному и вечному миру; но, в то же время, осмелюсь заявить и о том, что ни в коем случае [не стану способствовать] действиям, предпринятым в последнее время ради мирных переговоров с Францией на основании семи прелиминарных статей; так как разделяю мнение прочих союзников, и полагаю, что если Испания и Западные Индии останутся у дома Бурбонов, спокойствие и свободы Европы не уйдут от постоянной опасности; и именно в этом смысле, со всей покорностью, повинуясь долгу, я сделал заявление её величеству, когда имел честь встретиться с нею по возвращению из Голландии: итак, я выступаю за внесение в адрес пункта, предложенного графом Ноттингемом.[627]
Можно было ожидать, что это выступление, произведшее сильное впечатление, и завершит дебаты, но голосование назначили лишь на следующий день, так что в поддержку Мальборо успели высказаться Коупер, епископ Бёрнет и Галифакс. Снова дворы всей Европы обратились в ожидание. И послы направили им радостные донесения: правительственная фракция бита. При голосовании на следующий день Оксфорд и министры, рассчитывавшие на перевес в десять голосов, потерпели поражение большинством в двенадцать. Когда, вслед за объявлением итога, в Палате, между твёрдыми, неуступчивыми, достойнейшими вельможами поднялось удивлённое смятение, королева поднялась с сиденья в своей личной ложе; и высшие должностные лица государства, теснясь, вышли вперёд, чтобы снискать чести сопроводить её. Угодно ли вам - спросил Шрусбери - дать мне руку, чтобы я сопроводил вас из Палаты; или вы, по традиции, предпочтёте уйти в сопровождении обер-гофмейстера, лорда Линдсея? Ни с вами, ни с ним - сказала Анна, и, мановением руки, подозвала герцога Сомерсета, выбрав его в сопровождающие: формально, герцог оставался кабинетским министром, но голосовал против правительства, за изменение адреса, и - цитируя Свифта - кричал громче всех в Палате за условие, направленное против мира.
Выбор королевы озадачил всех. По правилам идущей, напряжённой игры, от исхода которой, как стоит помнить, зависела судьба не только Британии, но Европы, такое событие указывало на падение правительства. Уортон, чьё шелопутство зачастую искупалось остротой ума, со мрачной гримасой накладывал руки себе на горло всякий раз, когда очередной министр вставал для выступления. Несомненно, политика дошла до этой грани. В те дни Свифт, не шутя, заметил Оксфорду: У меня преимущество перед вами: вы потеряете голову, а меня лишь повесят, так что я упокоюсь в могиле целиком.
Отчёт Оксфорда Страффорду показывает всё его раздражение.
Никто от двора и партии Церкви не стал входить в дебаты об Испании и Индиях, за исключением нескольких походя брошенных слов, желая, чтобы для таких дебатов был назначен отдельный день, но Генерал [Мальборо], возглавив вигов и прочих своих ставленников, обещавших защитить его от разоблачений Комиссии по счетам, воспротивился этому; они опёрлись на тех, кому заплатили за голоса (и великолепно заплатили); воспользовались отсутствием шотландских пэров, задержанных наводнением; и настояли на обсуждении; и голосование прошло в их пользу с перевесом в какой-то один голос; за них проголосовали четырнадцать слуг королевы, оставленных на прежних постах из милости [то есть, умеренные виги], и с ними прочие, нарушившие своё слово не без веских причин; но это ни к чему не приведёт; Генерал и иностранные послы объединились, чтобы раздуть этот пожар; он обернётся против них самих То, что происходит, обязывает королеву безотлагательно обратиться к джентльменам Англии, и тем, кто стоит за её прерогативу; это поставит мету неудовольствия на тех, кто бесстыдно ополчился на неё.[628]
Сент-Джон в своём письме подписывается под обвинением в подкупе, говоря о заговорах иностранных послов против королевы, в особенности Байса и Ботмара, и о распределении денег, в котором лично замешаны двое последних. Обвинение в подкупе было ложным, но никак не из-за высоких моральных качеств Ботмара. Подкуп парламентариев всесторонне обсуждали, но отвергли главным образом из-за исчерпания к тому времени средств.[629]
Дальнейшая судьба голосования в Лордах стала исторической вехой той новой высоты, до которой простёрлась теперь власть Общин. На противной коммонерам стороне выступали Лорды; союзнические князья, европейские суверены; победоносный полководец; все сторонники партии вигов; и, необходимо добавить, честь и честное имя Британии заработанные страной за долгие годы главенства в европейской лиге. До этого момента никто не сомневался в том, что неблагоприятное голосование в палате лордов по главному вопросу доверия опрокинет правительство. Но торийскому большинству в Общинах всё было нипочём. Они решили побить Вигов и остановить войну, и их воля возобладала. Уолпол он постоянно упрочивал своё положение, совершенствовался в ораторском искусстве, и поднялся к тем дням до, де-факто, лидера оппозиции в Общинах выдвинул такое же дополнение к адресу в тот же день. Его отвергли большинством в 232 к 106. Итак, министры, прокравшиеся к своим должностям не за счёт должной поддержки в парламенте, но силою закулисных интриг и королевского благоволения, переменили прежнее, сомнительное и шаткое основание своей власти на парламентское большинство, обеспечившее им несокрушимую позицию среди всех приливов, течений и волн кипящей всуе политической жизни. Раскольнический жест королевы после голосования в Лордах, открывает в ней нерешительность перед вопросом: стоит ли ей, против желания, покинуть Оксфорда, поступив так же, как в прошлом - когда она легкомысленно ушла от Мальборо и Годольфина. Но голосование в Общинах успокоило её нервы. Корона и Общины, действуя совместно, могли одолеть любую другую силу во всём королевстве. И это обстоятельство, через недолгое время, оказалось решающим.
Голосование в Лордах прошло 11 декабря. Свифт думал, что всё пропало. Говорили о правительстве Сомерсета-Ноттингема-Уолпола. Сент-Джон на несколько дней утерял всякое присутствие духа. Абигайль вздымала руки в беспомощном ужасе. Но Оксфорд, более загадочный и скрытный, нежели обыкновенно, нисколько не сомневался в том, что при поддержке Общин сумеет направить королеву, а располагая королевой, одолеет всех оппонентов. Когда Свифт и другие приставали к нему в эти критические дни, он, не скрывая своей полнейшей безмятежности, неизменно отвечал: Фу! Фу! Всё будет в порядке. Так и вышло к его интересам.
Ввиду речи и голосования Мальборо на заседании 7 декабря, Оксфорд решил применить к нему все возможные меры наказания. Конфидент Лорда-казначея, Драммонд, был теперь в Англии, и в тот же вечер посоветовал министрам объявить Гейнзиусу о том, что Мальборо отставлен от командования армией, и его место занял герцог Ормонд.[630] Но с этим решением задержались на три недели. Промедлению послужили две причины. Во-первых, необходимо было потянуть время, чтобы очернить Мальборо, представив отчёт Комиссии по счетам в палату общин. Во-вторых, королеву оказалось трудно убедить в том, что она может порвать с ним публично и не навлечь на себя опасности.
15 декабря Общины запросили отчёт у Комиссии по счетам; 17-го были истребованы документы, ставшие основанием для отчёта. 21 декабря между всеми членами парламента стало распространено - на условиях неразглашения - сокрушительное обвинение: самое сильное из всех когда-либо выдуманных его врагами и враждебными ему партиями. Затем Общины разошлись до 14 января, на рождественские каникулы. Это входило в план Оксфорда и Сент-Джона: дело по обвинению поступило на рассмотрение только одной стороны - обвинителей - и они могли изучать его три недели до того, как другая сторона смогла бы дать какой-то ответ. Одновременно, они рассчитывали на то, что неминуемые слухи отяготят обвинение против Мальборо и что скандальные открытия распространятся вглубь и вширь в атмосфере тайны и подозрений.
Когда их тактика выяснилась, Мальборо опубликовал в Дейли Курант письмо с оправданием, ранее посланное им в комиссию из Гааги. Письмо произвело столь сильное впечатление на возбуждённый, переполошенный двор и лондонских обитателей, что министры сочли за лучшее опубликовать отчёт - и сделали это 29 декабря. Тем самым, они создали то впечатление, что Мальборо дал ответ на выявленные подозрения в казнокрадстве, но само дело передано на решение парламента. А поскольку правительство располагало уверенным большинством в Общинах, все поняли, что герцога намереваются подвергнуть некоторому официальному наказанию, и намерение это будет исполнено.
Подготовившись таким образом, Оксфорд использовал всё своё влияние на королеву. Он не ограничился одним изгнанием Мальборо. Он потребовал у Анны одновременного, экстраординарного возведения в пэры такого числа вельмож, чтобы создать прочное большинство в обеих Палатах. Два этих предложения стали выдвинуты одновременно. Анна была вполне подготовлена к тому, чтобы принять второе. Незадолго до того, её склонили к пожалованию английского пэрства - герцогства Брендон - герцогу Гамильтону. Удостоенный такой чести получал право заседать и голосовать в палате лордов на правах английского пэра. Прецедента не было. Дело горячо обсуждалось 10 декабря. При столь неустойчивом большинстве, когда роль играл каждый голос, ввод в Палату шотландского вельможи под одеянием пэра Англии серьёзно влиял на партийный расклад. Виги, пользуясь большинством, сумели провалить предложение с преимуществом в пять голосов. Королева, присутствовавшая и на этих, и на других дебатах, сочла такое решение покушением на королевскую прерогативу. Никто до того не оспаривал права короны на создание пэров, и то обстоятельство, что жалуемый человек был уже пэром Шотландии, нисколько не шло ему во вред. Тем самым, она, согласившись с Оксфордом, решилась единым махом произвести в пэры двенадцать торийских нобльменов, дополнить ими Палату и тем одолеть вигов в Лордах. Памятное решение было принято с многочисленными последствиями для нашей истории.[631]
Но королева попыталась уклониться - хотя и не в силу личной совестливости - от шага, от которого зависел мир от увольнения Мальборо в то время, когда все приготовления к следующей кампании шли своим чередом, оставаясь в силе. Её опасения унимали Оксфорд и Сент-Джон. В этом они зашли за пределы лжи и злоумышлений. Они предупредили королеву о том, что перед ней тот же перекрёсток, на каком задержался её дед при решении, отдавать ли на казнь великого лорда Стратфорда. Они возложили вину за дальнейшие крах и кровопролитие на Карла I, безвольно сдавшегося в том кризисе. Он отринул доверенных министров в час душевного смятения, но только усугубил тем все трудности и опасности. Министры объявили, что одного лишь экстраординарного создания новых пэров недостаточно для их защиты: Мальборо должен быть публично низвержен, а герцог и герцогиня Сомерсетские удалены от присутствия при королеве. И если этого не будет сделано, причём немедленно, они не поручатся в том, что виги с Мальборо во главе такие же кромвелиане, как шестьдесят лет тому назад, убеждали они, - не свергнут её с трона, не лишат свободы: а возможно, что и самой жизни. И Мальборо, намекали они, станет править после неё.
Эти беседы не получили непосредственной письменной фиксации, отображение их обнаруживается в сообщении, написанном Сент-Джоном Страффорду: внучатому племяннику, а теперь наследнику имени знаменитого министра, жертвы парламентского гнева.
Теперь, когда я держу в руке перо, скажу без обиняков: по моему искреннему мнению сейчас наступил самый серьёзный для престола кризис, небывалый с тех дней, когда предка вашего сиятельства атаковала партия, начавшая с него, и не унявшаяся в этой трагедии даже добравшись до его господина. Тот король, бросив своего слугу, подписал приказ о собственной казни, и у нашей госпожи нет иного спасительного для неё самой средства, кроме употребления власти для защиты тех министров, кто спасли её от домашнего рабства, и спасают теперь от иностранного ярма. Я никогда не стану обманывать вас, мой лорд не стану делать такого даже на самый извинительный, самый принятый манер преуменьшая реальную опасность, теша ложными надеждами; итак, вы можете всецело положиться на моё мнение, когда я скажу вам: всё спасено, королева твёрдо решилась.[632]
Подобные аргументы убедили королеву. Должно быть, оба, и Оксфорд, и Сент-Джон, уверились в ней, начиная с 12 декабря. Уступив со своей стороны, они с отвращением согласились на удержание Сомерсетов при должностях, укрепив Анну этой подачкой в той мысли, что она истинная королева. Мальборо появился при дворе 30 декабря: в последний раз в правление королевы Анны. Он оставался пока ещё главнокомандующим и членом Кабинета. Никого из вигов не пригласили; он стоял один среди врагов. Все сторонились его. Едва ли кто-то перекинулся с ним и словом - написал Свифт, получивший отчёт от ликующих друзей-министров.[633] Подобный спектакль, хотя и полностью соответствующий нравам людей такого племени, не стал от того менее неприятным. Итак, он стоял безо всякой защиты кроме своих славы и хладнокровия и все глазели на него с презрением,. На следующий день, заседание Кабинета под председательством королевы, выработало следующее решение:
Зная о том, что сведения, говорящие против герцога Мальборо переданы в палату общин комиссией по рассмотрению государственных счетов, её величество сочла уместным уволить его со всех должностей, с той целью, чтобы дело могло подвергнуться беспристрастному расследованию.[634]
В тот вечер королева Анна написала письмо своему слуге и советнику на протяжении тридцати лет, строителю её славы и власти - письмо, покончившее навсегда со всеми отношениями между ними. Мы не знаем, в каких словах поощряли её писать Оксфорд и Абигайль, так как Мальборо был настолько потрясён, прочитав их, что кинул письмо в огонь.[635] О содержании расскажет его ответ.
Мальборо королеве.
1 января 1712.
Весьма признателен вашему величеству за то, что вы уволили меня со службы собственноручным письмом, хотя и нахожу, что мои враги сумели убедить ваше величество написать это письмо в самой оскорбительной для меня форме. И если бы лживость и ненависть ко мне не пересилили бы в них соображения о чести и достоинстве вашего величества, они не стали бы побуждать вас к объяснению моей отставки клеветническими, злоумышленными инсинуациями, ими же выдуманными и обнародованными; при том, что я не имею возможности для ответа, который - в чём они могут не сомневаться - полностью выявил бы лживость и злонамеренность их клевет, отняв тот способ, каким они направляют ваше величество к жестоким крайностям в отношении меня.
Но более всего в письме вашего величества меня поразили те места, где вы, как я вижу, сетуете на моё поведение в отношении вас. Не знаю, ни как понять эти слова, ни как истолковать их. Не сомневаюсь в том, что всегда старался служить вашему величеству верно и истово, получая за то великое множество незаслуженных оскорблений. Но если ваше величество нашли мою вину в том, что я не пришёл на заседание Кабинета, не затруднюсь с ответом: мой долг в отношении вашего величества и страны не позволяет мне заседать с тем человеком, кто, по моему мнению, самым жестоким образом обманывает ваше величество. И это не только моё мнение, весь свет понимает, что дружба с Францией неизбежно станет губительной для вашего величества, и утвердившись около престола, станет корнем зла, непоправимого для правительства вашего величества и для религии наших королевств. Я всегда старался быть вам самым преданным слугою и желаю, чтобы ваше величество никогда не испытывало недостатка в таких же слугах.[636]
Первый новогодний выпуск Газетт объявил о пожаловании двенадцати пэрских званий (среди пожалованных был и муж Абигайль) и увольнении Мальборо со всех должностей. Главнокомандование, командование армиями и командование 1-м Гвардейским полком перешло к Ормонду. Риверс, державший бойцовых петушков, стал начальником вооружений, сделав карьеру на враждебности к шефу - человеку, которому был обязан своим возвышением. Всякий может вообразить шум, поднятый партиями, глумление и фырканье вельможных париков, их кичливых супруг, подручных им забияк-щелкопёров. В топливе для ссор, слухов, насмешек и отповедей не было недостатка. Но самый глубокий комментарий дал Людовик XIV: Смещение герцога Мальборо даст нам всё, чего мы желаем.
Ганноверский манифест сильно отозвался в Лондоне. Многие тории испытали душевное неудобство. Редкий из них не задал себе вопроса: как они устоят при таком укоризненном принце, когда тот станет их повелителем. Нужно держаться сообща, для коллективной защиты. Затем кризис сошёл на нет. Укор из Ганновера получил контрудар в Поведении союзников Свифта - спокойном перечислении всех просчётов Голландии, Империи, государств Германии; обвинении, подкреплённом точными расчётами. Свифт, посвящённый министрами в секретную информацию, смог показать и недавнее нежелание голландцев исполнить свою часть в плане Мальборо о зимнем размещении армии на линии фронта. Он вывел союзников как шайку изменников и прихлебателей, проваливших все собственные начинания и преуспевших на победах и субсидиях Англии. Брошюра, во многом, обернулась несомненной похвалой в адрес Мальборо и, вместе с тем, стала очень громким объявлением раскола в Великом союзе, во время, когда французы стояли при оружии, и война шла своим ходом. Никто не сможет оспорить многих упрёков Свифта к союзникам. Но у голландцев был наготове по меньшей мере один сокрушительный ответ. Страна их, с населением куда малочисленнее английского, постоянно держала во Фландрии вдвое большую армию.[637] Они неоднократно предлагали закончить дело миром. Королева Анна вынудила их продолжать войну теперь они могли громко заявить об этом в угоду чужому лозунгу, Нет мира без Испании, возникшему из обстоятельств борьбы английских партий. Они расточали свою кровь ради ублажения Англии. Теперь их оскорбили и, вдобавок, собрались покинуть. Но для ториев всё это было слаще лучшего октябрьского эля. Они облегчали собственную совесть, обижая своих союзников.
При всём партийном приверженстве, Свифта неприятно поразило удаление Мальборо. Это сильное лекарство писал он (31 декабря) молю Бога, чтобы пациент перенёс его. Люди из прошлого правительства в безнадёжном отчаянии.[638] И, следующим днём:
Королева и Лорд-казначей смертельно ненавидят герцога Мальборо, и он обязан падением более этому обстоятельству, нежели другим своим прегрешениям; как бы то ни было, заграница обвинит в этом нас. Признаюсь, я верю в то, что в этом человеке нет ни единой хорошей черты, помимо способностей к военному командованию, да и то, как я наслышан, отрицается несколькими замечательными военными. Но пока он командовал, нам сопутствовал постоянный военный успех. Мнение могучее оружие на войне, я подозреваю, что французы считают невозможным делом побить армию под его началом, и наши солдаты того же мнения; и никто не скажет, не приободрит ли предпринятый шаг французов настолько, что они решатся сыграть с нами какую-то злую шутку. Я не люблю, когда личные обиды смешивают с государственными делами.[639]
Мальборо с достоинством переносил павшее на него бесчестье. За исключением гневной вспышки, исторгнутой письмом Анны, поведение его кажется спокойным и даже благодушным. Он говорит и пишет так, словно не переживает самую мрачную полосу в жизни. Он чувствовал за собой заинтересованную поддержку великой партии нашего острова. Он знал, что пользуется расположением и доверием всего Гранд Альянса. Он не сомневался в том, что армии, которыми он водил, в особенности британские войска, думают о нём хорошо. Пусть всякому человеку сильной воли нетерпимо, когда у него отбирают задачу, которую он исполнял, которой невозбранно владел, но не довёл до конца; но Мальборо не лукавил, когда выказывал облегчение, избавившись от той перспективы, когда ему пришлось бы рисковать военной славой и нажитой за долгие годы репутацией мужа судьбы, повинуясь приказам и распоряжениям Оксфорда, Сент-Джона, и прочих врагов-тори. На душу его, после бесконечных тревог и трудов, лился целительный бальзам. Всё в поведении Мальборо указывает на то, что часто повторявшееся в его письмах желание мира и покоя было желанием искренним. Таковой, несомненно, стала его первая реакция.
Гомпеш, Альбемарль, Грумбков, Вратислав, Робетон - все откликнулись, все выразили свой гнев на то, как обошлись с Мальборо. Он написал всем им разные вариации одного ответа. Гомпешу: Вы, верно, знаете уже о моей участи; о том, что королева сочла правильным освободить меня от всех должностей. На меня снова оказывают сильный нажим, но я, надеясь на то, что всё это в итоге приведёт к осуществлению моего давнего желания уединённой жизни в поместье - соглашаюсь и с этой судьбой, и, если выйдет так, как я того желаю, буду обязан моим врагам.[640] Альбемарлю (28 января 1712): При том, что случилось со мной, я принимаю близко к сердцу проявленное вами дружеское участие. Пятничная почта доставит вам известия о том, что происходило в четверг, в палате общин. Если всё это обернётся для меня спокойной жизнью в отставке - вы знаете, как давно я желаю этого - я останусь весьма доволен таким поворотом фортуны.[641] Шуленбургу (22 февраля): Пока мои обстоятельства не идут во вред обществу, я буду безропотно принимать их, полагая, что буду более чем счастлив в отставке, где смогу вдумчиво поразмыслить о тщете дел земных.[642] И Робетону (22 февраля): Ничто не поможет и не ободрит меня лучше ваших уверений в чувствах ко мне его светлости курфюрста.[643] В последнем он получил наилучшие уверения.
Примечательно то, что Мальборо, пока был в силе, часто жаловался на недолжное с собой обращение в секретных письмах Саре и Годольфину, открываясь им в своей крайней чувствительности к нападкам прессы и памфлетистов; теперь же, когда он остался частным лицом безо всякой ответственности за государственные интересы, мы более не слышим от него ни укоризн, ни слов жалости к себе. До момента увольнения из всех офисов, он писал - и мы располагаем огромным объёмом его корреспонденции - множество личных и официальных писем по военным и политическим вопросам. Но затем, если не брать в рассмотрение несколько упомянутых выше прощальных посланий, он отгораживается завесой едва ли ни полного молчания. Немногие письма к Саре в редкие теперь периоды разлуки; несколько деловых; несколько политических (по большей части в Ганновер) писем; одно в Вудсток, о местных выборах; и несколько просительных, о скромной помощи или защите для его верных подчинённых, для раненых или уволенных офицеров: вот и всё, что удалось обнаружить из его переписки за эти годы изгнания и поношений.
Письмо Кадогана близкому другу показывает привлекательную натуру этого замечательного солдата:
Гаага. 24 января 1712.
* Всё время нашего долгого знакомства Дорогой Судья в главном разделял наши мнения о людях и событиях; тем легче мне понять и ту нерасположенность к деятельности, о которой вы жалуетесь, и её причину. Я так же как вы глубоко потрясён, нахожусь в таком же Расстройстве, и подавлен им настолько, что чувствую усталость не только от дел и Обязанностей, но и от самой собственной Жизни. Вам ведомы глубины моего Сердца, так что мне не нужно старательно описывать тяжесть моего страдания, глубину моей Скорби. Я не знаю и, поверьте, не уверен в том, что случится со мной самим. В том, что касается нашего Великого и несчастного Благодетеля, я буду действовать по строжайшим правилам Благодарности, Долга и Чести; а за полученные от него неисчислимые дары признательности и Благоволения, я равно воздам Преданностью, стремлением служить ему, страдать за него. Что до прочего, я стану вести себя так же, как Люди в Море, когда ярость шторма вынуждает их бросать руль и рубить мачты, и отдаюсь на милость ветров и волн. И я всё более равнодушен к тому, разобьюсь ли о Скалы, либо, по счастливой судьбе, окажусь у Сходней, ведущих на берег - я равнодушен и нечувствителен так, словно утерял способность страдать.[644]
Дома виги подняли самый громкий, насколько могли, протест, и их газеты пытались противостоять разразившемуся потоку брани и пасквилей, выпущенному в общество правительством. Искали исторический прецедент падению Мальборо, и на многих устах оказалось имя Велизария. Сара попросила епископа Бёрнета разъяснить ей такую аллюзию, и когда он рассказал о дурном обращении императора Юстиниана с его великим полководцем, она спросила о причине. Епископу приписывают следующий ответ: Причина в том, что у него была слишком резвая жена[645]. Но, возможно, это уже остроумие на лестнице.
История унижения Мальборо поразила Европу. Везде - даже во Франции - то, как с ним обошлись, сочли предельной неблагодарностью со стороны монарха к слуге и подданному. До сих пор и враги, и друзья дивились небывалому зрелищу - королева собственноручно рушила всю конструкцию европейской политики, строительство которой было задачей, и стало славой её царствования. Когда она приступила к уничтожению архитектора власти и славы - как державы, так и её собственных - изумление и презрение стали всеобщими.
В армиях, которыми водил Мальборо, его отставка отозвалась болезненными потрясением и скорбью. Генерал Кейн в своих Мемуарах выразил мнение подавляющего числа британских офицеров.
И теперь, после того, как этот великий Человек привёл Общего Врага Европы к последней Крайности, когда взят последний Заслон его Королевства, и оно лежит теперь беззащитное перед Союзниками, а его Армия пала духом, и утеряла Мужество, и вся его нация в самом убогом Состоянии; итак, говорю я, после того, как он исполнил все эти великие Дела к вящей Чести для Британского Народа, разве не бесчестно он оболган, удалён от всех Должностей, и даже вынужден бежать из своей Страны, которой стал великим Украшением; и это дело рук Кучки подлых и развратных Людей, хитростью вошедших в доверие слабой Королевы, готовящих, в то же время, скандальный, закулисный мир с Величайшим Врагом Европы.[646]
Те же чувства разделяли военные всех званий. Все наши фронтовые солдаты, ведшие дневники и писавшие письма, высказываются в одном духе.
Лейтенант Гордон Халсвел лейтенанту Синклеру, Королевские шотландские стрелки.
* Странные дела творят они в Великобритании. Они выгнали нашего командующего, и мы пока безначальны. Они отняли у него все государственные должности, но за что - пока нам неведомо. Они обвинили его в парламенте в некоторых вещах, но мы пока не слышали о том, что он найден виновным. Отсюда можно вывести мораль о непрочности дел человеческих - великий человек, один из величайших военачальников и людей в целом свете, отлучён от своей славы в такой момент, когда ни враги, ни друзья, не ожидали такого.[647]
Событие ввергло в ужас капрала Мэтью Бишопа:
В 1711/12, услышав, что наш храбрый герцог Мальборо уезжает в Англию, я начал опасаться того, что он не вернётся; а потому размышлял о том, что Хребет Войны сломан, и что мне откажут в Удовольствии увидеть Париж в этом Году; хотя до того, как нашего Водителя отозвали в Англию, мы уже Надеялись на такую Честь По справедливости, никто не сможет возразить Славословиям в его адрес; и он был лучшим из всех, при нём была наилучшая Дисциплина и наилучший Порядок; и он был замечательно Счастлив во всём, и всякая его Попытка увенчивалась Успехом, так как он досконально Знал о Движениях Врага, направляя к нему должных Эмиссаров. О! скажу я, отчего мы должны расстаться с таким Человеком, чья Слава распространилась по всему Свету?
Когда я услышал, что опасения подтвердилось, что он больше не командует, Душа моя устрашилась до такой Степени, что я не находил отдыха ни Днём, ни Ночью.[648]
Чувства обратили капрала к поэзии, и он отвёл душу в следующих строках - часто цитируемых, хотя имя автора обычно забывают упомянуть.
Люди почитают Бога и Солдата / Лишь в самой крайности военной беды / А когда опасность позади, обоим воздают должное: / Богу - забвением; храброму солдату - пренебрежением.[649][650]
Но друзья уже спешили на помощь. Карл III, покинув Испанию в октябре, принял на себя обязанности императора Карла VI. В Милане он узнал о французских мирных прелиминариях, и немедленно написал протест королеве Анне. Через неделю Карл добрался до Инсбрука, встретился там с членами своего регентского совета, куда входили Евгений и Вратислав, и только тогда узнал о выдворении Галласа. Все приняли новость как великое оскорбление, но по поводу ответа мнения разделились. Евгений настаивал на том, что нового посланника отправлять нельзя до тех пор, пока Лондон не даст исчерпывающих извинений. Но возобладало иное мнение, и после двух дней дискуссии, император приказал самому Евгению ехать в Англию и постараться восстановить отношения с королевой Анной. Фактически, в действие пришёл план, на котором всё лето настаивал несчастливый Галлас. Подобно многим другим решениям Священной Римской империи, он был принят к исполнению слишком поздно. Хоффман получил срочные инструкции готовить английский двор к скорому визиту принца Евгения.
Редкий гость оказался бы для Харли и Сент-Джона нежелательнее этого знаменитого воина. Они знали, что его товарищество с Мальборо устоит в любых передрягах. Они не сомневались в том, что гость учинит им строжайший допрос об их мирных негоциациях. Более того, его приезд должен был, естественным образом, укрепить и вооружить Вигов. Итак, они, без промедлений и всевозможными способами, настойчиво постарались предотвратить его визит. Сент-Джон осыпал Страффорда в Гааге письмами, требуя повернуть принца назад, заручившись для исполнения такой задачи поддержкой голландцев. Ваше сиятельство должны по всякой возможности отвратить принца от выезда сюда Самое время положить конец иностранному влиянию на британскую политику; и либо мы освободимся сейчас, либо останемся навсегда рабами.[651]
Евгений спустился по Рейну и достиг Гааги в середине декабря. Здесь его ждали препятствия, устроенные Страффордом. Гейнзиус, совершенно устрашённый новыми намерениями Англии, советовал принцу отказаться от визита. Он получил сообщение от Сент-Джона, что ввиду возбуждения в умах народа Англии, правительство не отвечает за безопасность Евгения. Но принц, подгоняемый дальнейшими приказами императора, потребовал в ответ яхту и конвойный фрегат. Хоффман переадресовал требования Евгения Кабинету. Поначалу их удовлетворение сочли любезностью, в которой нельзя отказать. Но по мере усугубления беспокойства министров, манеры их портились. В конечном счёте, они решили отказать во всякой помощи. К Страффорду, состоявшему помимо прочего, в совете Адмиралтейства, пошли новые инструкции: не давать Евгению ни морского транспорта, ни эскорта. Но прошло некоторое время, прежде чем этот приказ попал в Гаагу.
Евгений посчитал Страффорда неприемлемой персоной. Он отнёсся к нему с нескрываемым подозрением. В те дни в Гааге обсуждались планы следующей кампании. На конференции, где присутствовал Страффорд, Евгений вежливо заметил, что он, разумеется, может сказать многое по военным вопросам, но не станет обсуждать этот предмет в присутствии английского посланника, так как не знает, чей он человек - английский или французский. Более язвительной издёвки было и не выдумать. Если бы участники конференции могли знать, в каких терминах переписываются Торси и Сент-Джон, они неоспоримо признали бы правоту принца. Например, Торси написал Готье в смысле, что от имени короля уверяет Оксфорда и Сент-Джона в том, что никакие манёвры общих врагов неспособны увести его от принятых решений. Сент-Джон счёл, что выражение общие враги применимо ко всем тем союзникам Англии, кто не желают следовать его руководству. Злонамеренные желают - написал он Торси - посеять недоверие и между нами, и повсеместно, но я о том не беспокоюсь, так как от одного лишь христианнейшего короля зависит, насколько тщетными окажутся их усилия.[652] Фактически, Оксфорд и Сент-Джон, всецело увлечённые партийной борьбой, смотрели теперь на французов, как на друзей, а в союзниках, с которыми стояли на одной стороне фронта, видели врагов.
В те же дни Страффорду отвесили ещё одну пощёчину. Когда он сделал доклад о французских прелиминарных предложениях союзническим послам и посвящённым в государственные секреты депутатам Генеральных Штатов, собравшимся в Гааге, имперский министр, барон Хемс отважно рискнув, выдал подозрения за уверенность: Заявляю лорду Страффорду то, что договор между Великобританией и Францией уже подписан. Я могу сообщить ему день и час, в который он был подписан. Я могу описать ему комнату, сказать, сколько в ней горело свечей, как много печатей на документе, цвет воска и нитей, которыми сшиты листы.[653] Страффорд пришёл в полное замешательство. Он не сказал ни слова в ответ на эти чудовищные утверждения.
Евгений настаивал на транспорте и конвое для пути в Англию. Страффорд, не успев получить последнего решения Кабинета, перевёл ответственность на капитана фрегата, послав тому двусмысленную записку. Капитан с готовностью повиновался, однако вояж стал нелёгким. Более недели Евгения мотало между Флиссингеном и Гарвичем, побивая волнами, швыряя ветром. Определённо, великий человек никогда не претерпевал столь продолжительного морского путешествия. Молва о приезде Евгения опередила его. Когда он достиг Гарвича, ему сказали, что все городки между этим портом и Лондоном кишат людьми, пришедшими из окрестных деревень, чтобы поглядеть и приветствовать его. Отсюда мы поймём, с каким вниманием и увлечением наши предки следили за великими событиями и героическими фигурами своего века. Они были грубы, но, в то же время, способны и на сильные чувства. Новости шли вглубь и вширь, и люди составляли своё мнение.
Тогда же Евгений узнал об удалении Мальборо из всех офисов. Он принял твёрдое решение быть образцом благоразумия, так что вместо высадки в Гарвиче пошёл вдоль берегов кружным путём, к Темзе. По Темзе он поднимался на яхте (многоучёный Сент-Джон пишет это слово так же неверно, как Мальборо, yatch вместо yahct). Сначала его сопровождал на борту яхты один из офицеров Мальборо; затем Драммонд, прибывший по поручению двора. Мне пришлось сказать ему докладывал Евгений императору,
что так как всему свету ведомы мои прочные и глубокие дружеские чувства к герцогу Мальборо, я, обнаружив его в несчастье, не отступлюсь от дружбы с ним и не стану вести себя по-другому, иначе о том заговорит весь мир и после меня останется та дурная слава, что я дезертировал и покинул друга в час его скорби и невзгод, когда счастье отвернулось от него.[654]
Он полагал высадиться в Гринвиче, но и там его ждали множество собравшихся. Он надеялся высадиться у Тауэра, но на пристани было черно от народа; и он поднялся с приливом до самой вестминстерской набережной, где никто не ожидал его. Он взял первый попавшийся кэб, и поехал в Лестер-хаус, резиденцию высланного Галласа: последний удержал за собой этот дом, чтобы принять там Евгения. Первым в Лестер-хаус пришёл Мальборо, и они долго оставались вместе. На следующее утро принцу назначили аудиенцию у королевы. Сент-Джон был вполне готов обойтись с ним со всей сердечностью.[655] Несомненно, он с радостью бы провёл его по тем весёлым домам, которые часто навещал в компании Гискара, горько о том пожалевшего. Подобное времяпровождение никак не привлекало Евгения. Но госсекретарь, по крайней мере, отвёз его к королеве в собственной карете.
Она приняла меня в своём кабинете; я нашёл её несколько сконфуженной и надменной. Я вкратце разъяснил ей мою миссию, спросив в конце, с кем из министров должен общаться. Впрочем я заметил, что её, судя по всему, подготовили заранее, так как она ответила мне, что дело, известное мне из секретных сообщений, будет, как она решила, обсуждаться лишь с Голландией, и она не отступит от этого.[656]
Принц высказался в том смысле, что есть и иные предметы для обсуждения, в особенности вопрос о том, как можно восстановить некогда превосходные отношения между её величеством и императором. Но на этом Анна вышла за пределы наставлений своих министров; так что сослалась на нездоровье, не позволяющее ей длить личную встречу, и сказала, что министры - имея в виду Оксфорда и Сент-Джона - выслушают всё, что он имел ей сказать.
Евгений пробыл в Англии два месяца. В интересах близящейся кампании, он посетил с дружеским визитом Ормонда в Ричмонде, но редко встречался с министрами. Ни один из них не пришёл к нему официальным образом. Они ухитрились сорвать банкет, приготовленный в его честь лондонским Сити.[657] Но ничто не могло заслонить его от изъявлений восхищения, идущего от всех классов и обеих партий. Его приёмные залы в Лестер-хаусе были настолько забиты вельможными гостями - при том, что некоторые проделывали путь в сотни миль, чтобы увидеть его - что под весом множества визитёров трещали полы. Дом постоянно окружал народ; за Евгением следовали толпы когда он выходил на улицу в скромном платье, очень задумчивый или rveur, имея привычкой резко поворачивать голову направо и налево, чтобы показаться каждому. Когда он пришёл в Оперу с Мальборо, вид этих прославленных и уважаемых людей, сидящих вместе в ложе привлёк внимание куда большее, нежели игра актёров. Даже чернь, заполнявшая верхние галереи, всегда очень грубая, топающая, орущая, шикающая, поющая и тому подобное дали троекратное ура, когда он вошёл в ложу, и оставались очень тихими во всё время действия, а когда принц вышел, снова дали троекратное ура. Мальборо уверил его, что такая честь стоит орудийного или ружейного залпа в иных обстоятельствах.[658]
Портланд, сын бывшего конфидента короля Вильгельма, дал обед в своём новом зале отделанном и обставленном специально для этого приёма, пригласив в числе прочих Мальборо, Девоншира, Годольфина, Сандерленда, Тауншенда, нескольких послов; при том, к обслуживанию гостей не допустили ни единого слуги в ливрее - таких не наняли, не дозволили прислуживать: прислуживали только добровольно вызвавшиеся джентльмены, воспользовавшиеся случаем побывать на празднике. Пиршество началось в шесть, побило все рекорды по обилию и роскоши, шло под несмолкаемые звуки труб и литавр, а развлечения, за которыми последовал бал, завершились в пять часов следующего утра. Вероятно, ни Евгений, ни Мальборо, не танцевали. Не думаю - писал анонимный корреспондент Портленда - что они умеют бить каблуками как Нерон или Людовик XIV но оба в самой изысканной манере били Великого Монарха на больших балах Бленхейма, Рамильи, под Турином и Блареньи.[659][660]
Единственная официальная встреча прошла 31 января в офисе Дартмута. Евгений поднял три вопроса: во-первых, план войны в Испании; во-вторых, назначен ли срок, когда представителей Империи пригласят на конференцию; и, в-третьих, казус с Галласом. В отношении последнего, он получил инструкции со умеренными требованиями. Император не может отозвать посла либо без разрыва отношений, либо без формальных прощальных вежливостей. По меньшей мере, вопрос можно уладить письмом. В ходе переговоров, министры ответили, что об испанской кампании можно говорить лишь в Гааге; что, разумеется, союзников обязательно пригласят в Утрехт; а что до Галласа, королева не примет его письма. Вот и всё, что вышло из визита принца Евгения при том, что ещё прошлой осенью его миссия могла изменить ход событий.
Вскоре после прибытия принца, в Лондон пришли известия из Испании. Стархемберг, которого считали конченым человеком, выиграл значительное дело под стенами Кардоны. Отброшенный враг потерял всю свою артиллерию. Новость вызвала переполох. Она стала крайне нежелательным событием для Оксфорда и Сент-Джона. Эти министры, с чьей точки зрения союзники были общим врагом, естественно сочли британскую и союзническую победу несчастьем. Партия Тори оставалась в приверженности своим лидерам, но никогда не смогла примириться с уходом из Испании и отходом от связанного с Испанией лозунга. Теперь всем показалось, что испанское дело не проиграно: возможно, удастся победить, несмотря ни на что. В такой, весьма неблагоприятной атмосфере, два правящих министра готовились к близкому испытанию сил к обвинениям в казнокрадстве сначала против Уолпола, а потом и Мальборо. Этому эпизоду внутренней политики будет посвящена следующая глава. Но и теперь, и затем, они не покладая рук работали над распространением в обществе того брожения, о каком сами же притворно сокрушались.
В феврале месяце по Лондону пошли слухи о заговоре с участием принца Евгения и Мальборо, направленном на свержение королевы. Торси всерьёз пишет в мемуарах о том, как Евгений должен был заниматься сожжением Лондона, в то время как Мальборо захватывал в плен королевскую персону. Мемуарист приберегает для себя некоторый путь к отступлению, прибавляя: Возможно, те, кто рассказывали об этом, были плохо осведомлены. Эта ужасающая история распространилась по столице, и правительство всемерно постаралось возбудить паническое настроение, игравшее им на руку панике поддалось и их большинство в Общинах, и, паче того Анна, в её нервном напряжении. В те же дни объявились шайки беспутных молодых людей хорошего происхождения, назвавшиеся Мохоками - они позаимствовали такое самоназвание из памяти о поминавшемся здесь прошлогоднем визите в Лондон индейцевмохоков. Эти избалованные недолжным воспитанием бандиты устроили серию ночных эскапад; при некоторых ограничивались безобидными шалостями, некоторые стали проявлениями вопиющей жестокости, надругательством над порядком и нравственностью. Создалось впечатление наступившей анархии, скорой революции. Охрану Кенсингтонского дворца удвоили, в разных пунктах устроили кавалерийское патрулирование. Харли воспламенил коллег, зачитав им два письма, приписанных Евгению, перехваченных, по его словам, при отправке. В них описывались беседы, прошедшие, якобы, между принцем, Мальборо и Ботмаром, где во множестве обнаруживались указания на акты насилия. Предлагалось де-виттировать виновных министров - хорошо понятный намёк на линчевание де Виттов в Гааге в 1672 году. Общее дело стоит уничтожения нескольких вероломных людей нашего круга, оказавшихся теперь у власти Воистину, сказал Ботмар со смехом, общее дело ни в коем случае не должно страдать, так что пусть на воздух взлетят все, кто находятся теперь у власти. Однако так затем говорилось в письме - граф Зинцендорф написал принцу Евгению о том, что по моему мнению, вам не стоит оставаться там ко времени исполнения этих планов.[661] И разоблачения, сделанные казначеем Кабинету, распространялось по городу с изустно усугублёнными, ужаснейшими подробностями.
Во всём этом вздоре не было, разумеется, и крупицы правды. Доклады Евгения императору сохранены в венских архивах, и напечатаны в Feldzge. Между ними есть и послания, написанные в даты, названные Оксфордом Кабинету. В них весьма откровенно говорится о английских делах и государственных деятелях, но нет ничего, что могло бы дать хоть какую-то пищу домыслам о революционном замысле. В то время, правительство возвело в ранг профессиональной обязанности вскрытие исходящей из Англии дипломатической корреспонденции, так что Лорд-казначей вполне мог иметь перед глазами некоторые из посланий Евгения, и переделать их в такую фальсификацию, какая отвечала его нуждам. Евгений сталкивался с большими трудностями, сообщаясь с Веной через Гаагу. Министры королевы Анны пользовались куда более кратким путём через вражеские линии. Худшее и величайшее осложнение писал Евгений (29 января) заключается в том, что правительство получает письма почти ежедневно, через Кале; тем самым, они в точности знают происходящее на конгрессе, в то время как я, все послы, и хорошая партия лишены новостей при непопутных ветрах.[662]
То, что вся ложь этих толков и шепотков об ужасных заговорах предназначалась для возбуждения верноподданной и обманутой черни, выяснилось, когда королева пригласила Евгения присутствовать на своём дне рождения, и подарила ему шпагу стоимостью в 4 000 с изукрашенной алмазами рукоятью. Если бы министры хотя бы на грош верили в то, что сами нашёптывали толпам, они должны были ожидать, что он вынет шпагу, и вонзит ей в грудь. Ничего подобного не произошло. Наоборот, в последние дни пребывания Евгения в Англии, Оксфорд сделал примечательные попытки сближения с ним. Методы его характерны. Он вошёл в контакт с принцем посредством друга, знавшего друга Евгения, и таким окольным путём донёс до Савойского намерение нанести визит с чёрного хода, в ночной темноте. Он вёл себя самым сердечным образом, говорил два часа о всяких несвязанных вещах. Но Харли, как обычно, скрывал за обширным пустословием чёткое намерение. Он не желал приобрести в Евгении личного врага, или позволить ему уехать из страны, порвав все контакты. Он исторг из Евгения обещание ответного визита. Встреча была устроена с такими же предосторожностями, и осталась столь же бесплодной. Я пришёл в его собственный дом с соблюдением строжайшей секретности - писал Евгений - через особую дверь, обыкновенно запертую. Мы говорили наедине, но так как ничего из этой беседы не стоит того, чтобы о том докладывать, я не буду вдаваться в подробности.[663]
***
Две метких отповеди Евгения во время его визита в Лондон передавались из уст в уста, и звучат, как типическое выражение его неизменного мнения. Бёрнет записал, как упомянул принцу замечание одного министра о том, что Мальборо однажды повезло, и Евгений ответил: Лучше о его заслугах и не скажешь - ведь он добивался успеха всегда.[664] Когда, за обедом, Оксфорд провозгласил его величайшим генералом нашего времени, Евгений ответил: Если сказанное вами справедливо, то я обязан этим вашему лордству. Так заявлял великий принц и воин о неизменной дружбе и восхищении боевым товарищем стольких многих и славных дней.
Всё время пребывания принца Евгения, правительство продолжало вести кампанию поношений в адрес прошлого министерства, и, прежде всего, Мальборо. Следующим в списке, по градусу их вражды и страха, стоял Уолпол. В те дни Харли с Сент-Джоном понимали, что расправляются со знаменитым современником. Пройдёт совсем немного лет, и они поймут, что навлекли на себя неутолимую месть великого человека будущих времён.
Первый отчёт Комиссии по счетам поступил в парламент до рождественских каникул. Члены комиссии остались при исполнении. К ним поступили сведения о неловкости, допущенной Уолполом год назад, когда он служил военным министром. В соответствии с контрактом на поставку фуража - его составил не Уолпол, но сделка входила в его ответственность - две суммы по 500 фунтов были выплачены одному из его личных друзей, некоторому Роберту Манну. Подтверждений тому, что сам Уолпол получил из этих сумм, не нашлось. Он лишь одобрил счета своей подписью, и послал их Манну. Простое объяснение сняло с Уолпола обвинение в личном взяточничестве; ему, впрочем, не хватило тех щепетильности и благопристойности, какие требует от сегодняшних государственных деятелей соображение самосохранения.
С другой стороны, имеющиеся факты могли быть интерпретированы самым губительным образом для знающего, энергичного лидера оппозиции, ежедневно и тяжело бившего по правительству в Общинах, чей талантливый памфлет - Объяснение о 35 000 000 - не оставил камня на камне от обвинения против их предшественников.[665] Члены комиссии поспешили изложить факты однопартийцам. Министры не решались принимать решений, не узнав мнения своих сторонников, и их помощником в этом был Бромли, спикер Палаты, избранный, разумеется, как пылкий сторонник правительства. Он организовал собрание членов партии, и предъявил там факты. Многие партийцы нашли обвинение, приготовленное против лидера оппозиции, неосновательным и незаслуженным. По ходу дискуссии, они громко и твёрдо настаивали на своём мнении. Но Бромли поставил точку в споре, решительно заявив о том, что пока Уолпол не будет устранён, правительство не сможет проводить свои решения в Палате. Он слишком много знает, его атаки разрушительны. Его устранение, сказал он, есть ключевая необходимость. После такого призыва, собрание решило идти против Уолпола до конца.
Соответственно, 17 января, Уолпол выступил в свою защиту; затем стала выдвинута резолюция о виновности в вопиющем злоупотреблении доверием и отъявленной коррупции. Внесли поправку: исключить слова отъявленная коррупция. Палата отвергла поправку 207 голосами против 155. Затем внесли предложение о заключении его в Тауэр на срок, пока это будет угодно Палате. На это оппозиция ответила предложением о перерыве в заседаниях Палаты. Правительственное большинство упало до двенадцати голосов. Следующая резолюция о том, что Роберт Уолпол должен быть исключён из этой Палаты за названные преступления прошла большинством в двадцать два голоса. Эти цифры говорят сами за себя. Перевес всего в двенадцать голосов при важнейшем голосовании стал скверным сигналом для правительства, имевшего обыкновенное большинство в 100-150 коммонеров. Уолпола, соответственно, арестовали, и отправили в Тауэр. Место его объявили вакантным; ему заткнули рот. Чтобы подольше, по всякой возможности, удержать его вне парламента, Палату повели по пути последовательных перерывов, затягивая сессию, не распуская парламент на каникулы до самого июля. Тем самым, Уолпол провёл в Тауэре около пяти месяцев.
Его округ стоял за своего депутата, и снова выбрал Уолпола, пока тот оставался в заключении. Дефо, посетивший Норфолк годом раньше, отметил силу его влияния в западных графствах: Я в тех краях - докладывал он - где приказы королевы не в ходу, где правит Король Уолпол. Палата отказалась принимать перевыбранного Уолпола, и объявила его место пустым. Они подтверждали приказ о его выдворении весь срок, отпущенный тому созыву парламента, что стало большим удобством для правительства. Попутно образовался прецедент, применённый через пятьдесят лет в казусе с Уилксом. Немногие даже и в торийской партии считали Уолпола человеком с хоть сколько-нибудь замаранной честью. Его посещали не только главные виги и, разумеется, Мальборо, но иные из очень важных персон. Его камера в Тауэре более походила на залу приёмов, нежели на узилище. Министры получили выгоду, удалив самого опасного противника из Общин, но слабая поддержка среди собственных сторонников при критически важной подаче голосов весьма обеспокоила их. Они сделали вывод, что в следующем деле нужно куда лучше позаботиться о голосах.
Следующим делом, разумеется, стала атака на Мальборо. Оксфорд и Сент-Джон вполне понимали, сколь затруднительно будет заклеймить первого воителя Британии в глазах современников славного восхождения страны. Восемь лет подряд Палата принимала благодарственные резолюции подавляющим большинством; зачастую - единогласно. В каждую сессию делегации коммонеров приходили к нему, чтобы выразить восхищение и поблагодарить за службу. Теперь совершался крутой поворот: Мальборо уже лишили всех должностей, сделали частным человеком; предстояло добить его чисто партийным голосованием с таким осуждением, какое бы причислило знаменитого герцога к преступникам.
Другая трудность обнаружилась внутри самого Кабинета. Бриджес, начальник финансовой службы армии, главный армейский казначей, был, подобно большинству государственных служащих того времени, членом парламента. Никто не разбирался в предмете обвинения лучше него и, несомненно, сам он был лицом причастным. Год назад, тори атаковали и Бриджеса в неостывшем запале выборного успеха. Тогда его защитил Сент-Джон, ставший лидером Общин. Сент-Джон презрел сиюминутный интерес своей партии, и отстоял Бриджеса - ради справедливости или по иным мотивам - и уничтожил мыльный пузырь 35-ти миллионов фунтов, оставшихся без отчёта. С тех пор Бриджес утвердился на неуязвимой позиции. Он остался армейским казначеем. Он ежедневно работал с министрами. Он уведомил их, что намерен оправдывать Мальборо. Трудно было предвидеть, чем кончится его вмешательство.
Оставалось лишь, по фразе Оксфорда, прибегнуть к помощи джентльменов Англии. Вопрос оставался в том, насколько далеко готовы пойти эти джентльмены. С одной стороны, в правительстве полагали, что должное подхлёстывание обеспечит им солидное партийное большинство. С другой, наблюдалось и желание прийти к некоторому компромиссу. Спикер Бромли, действуя очень схоже с тем, как работал в прошлом парламенте его предшественник Оксфорд, соизмерял силы. Друзьям Мальборо в Общинах предложили выбор: если герцог молча согласится с докладом комиссии, порицание станет настолько мягким, насколько это возможно. В ином случае, если он решит защищаться и восстанет против правительства, к нему - так намекнули - будут приняты самые суровые меры. Джентльменов используют самым решительным образом. Единственным оружием коммонеров было обвинение, импичмент, так как Общины не могут приговорить к тюрьме лорда. То, что речь шла об импичменте, кажется очевидным. Письмо Бромли к Оксфорду открывает нам ход этих предварительных переговоров.
21 января 1711.
Я нашёл, что ничто не удовлетворит их, не будет улажено спокойным образом; дальнейшему продвижению поможет лишь договорённость о том, что Палата, принимая в рассуждение великие заслуги Генерала, не посчитает необходимым давать ход докладу. Он не желает слышать о голосовании по вопросу о привилегиях, касающихся контрактов на хлеб, и о том, являются ли 2 процента государственными деньгами, требующими отчёта, так как это отдаст его во власть врагов, и, скорее, готов рискнуть головой, что говорит о его большой надежде на проделанное переманивание голосов: предполагаю в подробностях изложить это вашему лордству с тем, чтобы при сложившемся положении дел мы смогли позаботиться (лучше, чем в прошлый четверг) о принуждении некоторых и привлечении остальных.[666]
Бриджес Мальборо.
10 января 1712.
* Сегодняшним утром я был с Мистером Сент-Джоном и нашёл, что он озабочен известным из разговоров намерением В. Светлости поставить в Парл. Вопрос о Доверии. По его мнению, такой поступок станет атакой на Правительство, и привлечёт к его защите многих, кто прежде не предполагали выступать против вас, & как я понял от него, ему будет очень трудно предотвратить голосование по вопросу о том, считать ли 2 процента государственными средствами; ведь сами вы, В. Светлость, сказал он, удостоверили именно такую принадлежность этих средств в собственном вашем письме в Комиссию. Он сочтёт за честь обсудить это лично с вами, & сказал, что если не увидит В. Светлость у себя завтра до шести вечера, то явится к вам сам.
Мистер Свит послал мне письмо для передачи в Комиссию по Счетам, и я позволю себе показать его сначала В.С. Суть письма в том, что 2 оставались в его распоряжении для передачи В.С. & он ничего не знает ни о каком приказе или полномочиях на удержание этих средств, и всегда считал их добровольным подарком от ваших войск.[667]
Судя по всему, Мальборо предложили вариант резолюции, которую мог бы принять парламент вкупе с угрозой, что если он будет сопротивляться, формулировки станут куда огорчительнее для него. Он отверг такое предложение с порога. Возможно, он выдвинул то условие, что Палата примет отчёт к сведению и откажется давать делу ход в силу прежних заслуг Мальборо. Ничто меньшее не могло удовлетворить его. Он, скорее готов был рискнуть головой. Свифт, бывший в курсе дела от Сент-Джона, писал Стелле:
По плану министров, герцог Мальборо получит возможно легчайшее порицание, если воспретит своим друзьям выступать в его защиту, но если они выступят, это может закончиться некоторыми жестокими голосованиями. Джентльмен, который сейчас близок к нему, сказал мне, что он весьма подавлен и сильно сдал; но уверен в том, что найдёт в Палате, по крайней мере, десять друзей, которые будут защищать его до последнего, и потщатся предотвратить всякое осуждение в его сторону, но такого, полагаю, не случится, поскольку взяточничество очевидно. Сэр Соломон Медина платил ему шесть тысяч фунтов в год, чтобы оставаться поставщиком хлеба для армии, и сам герцог подтвердил это в собственном письме в Комиссию по счетам.[668]
В правление короля Вильгельма, Сомерс попал под обвинение как человек, весьма способствовавший заключению Договора о Разделе 1700 года, и встал у барьера в Общинах, но переменил настроение собрания силою красноречия и умением излагать факты. Мальборо склонялся к тому, чтобы последовать его примеру, но друзья, в том числе, разумеется, и Годольфин, разубедили его. Страсти слишком накалились. На кону стояла судьба правительства. Министры пустили в дело все свои резервы. И Мальборо навлёк бы на себя лишь пущее унижение, если бы стал лично защищаться перед трибуналом, обязанным - в силу самосохранения - объявить решение, основанное на той точке зрения, которую выразил Свифт. Итак, он, при помощи Годольфина, приготовил заявление, разъяснявшее каждый обвинительный пункт в отчёте комиссии. Документ, несомненно, ходил по рукам его сторонников, но стал опубликован лишь через некоторое время.
Поскольку это дело самым решительным образом сказалось на судьбе Мальборо, лучше будет изложить его ключевые моменты собственными словами самого герцога:
Первая Статья Отчёта основана на показаниях сэра Соломона де Медины, от которого вы узнали о ежегодных суммах, выплачивавшихся мне как им самим, так и его предшественниками, поставщиками Хлеба и Хлебных повозок. В моём письме я назвал такие платежи привилегией генерала, командующего в Нижних Странах, и они полностью расходовались на нужды одной из важнейших - в условиях войны в названных землях - служб: я имею в виду разведку и прочую секретную деятельность
Членам комиссии угодно полагать, что эти суммы не могут считаться законными привилегиями, поскольку они не смогли отыскать подтверждений того, что какой-либо английский генерал, служивший в Нижних Странах, запрашивал их или получал их. Но я, перед лицом этой палаты, позволю себе утверждать то, что подобные привилегии или выплаты дозволялись для генералов или командующих в Нижних Странах как до, так и после Революции, с той целью, чтобы они могли вести секретную деятельность. Подобное дозволение было дано князю Вальдеку, когда он командовал голландской армией во Фландрии; так обстояло дело и в прошлую войну, и в эту
В Отчёте совершенно справедливо говорится о том, что, несмотря на самое тщательное расследование, проведённое со всем возможным старанием, члены комиссии не смогли отыскать свидетельств схожей привилегии, предоставленной какому-либо английскому генералу. Но осмелюсь сказать, причина здесь в том, что помимо меня ни один английский генерал никогда не служил командующим в Нижних Странах. Затем настоятельно прошу вас отметить, что подобный вывод в Отчёте появился из-за незнания порядков, хорошо известных в армии. С первых дней службы я принял названное обыкновение как укоренившуюся и известную привилегию, усвоил и придерживался этого порядка; и на одном этом основании надеюсь, что Палата не найдёт беззакония в том, что я следовал ему.
Сказанное отчисление генералу не имело влияния на, собственно, условия контракта, который, при существующем порядке, составлялся, и подписывался Казначейством, а цены в нём приводились в соответствие с теми ценами, по каким Штаты соглашались покупать хлеб для своих войск. Обращаюсь ко всем офицерам, служившим со мной во Фландрии: разве войска на жаловании её величества не получали во всю войну столько же хлеба, и столь же хороший хлеб, как и войска Штатов? разве не по тем же ценам? и цены эти, как поймёт всякий, были самыми низкими из возможного из-за бережливой экономии Штатов, и скудного жалования, полагающегося их солдатам. И отсюда я могу без сомнения заключить, что если англичане покупали свой хлеб так же дёшево, как голландцы, дешевле было и найти невозможно. И нельзя представить, что могло быть иначе; ведь любое подозрение в том, что разные войска одной армии платят разные деньги за одно количество хлеба, вызвало бы мятеж. Но дело было так хорошо организовано, и оставляло так мало поводов для жалоб, что, как общеизвестно, наша армия во Фландрии не испытывала недостатка в хлебе во всю войну, и получала его с такой аккуратностью, какую едва ли можно было предположить при внезапности и тайне некоторых движений [переходов].
Касательно второй Статьи Отчёта, позвольте уведомить вас, что она появилась на основании одних тех сведений, какие я сам дал членам комиссии в письме к ним; вопрос этот имеет отношение к той же службе, на которую уходили суммы, означенные в предыдущей статье; и чтобы члены комиссии получили верный взгляд на предмет, я вложил в письмо к ним короткий Отчёт. И так как я сделал это добровольно, повинуясь долгу, вы, надеюсь, отнесётесь к приведенным там сведениям с некоторым доверием, и признаете, что я полностью невиновен в части, меня касающейся. Мне с необходимостью придётся начать с Доклада Палате о времени и обстоятельствах, в которых появилось 2 процентное удержание из выплат иностранным войскам. Во время прошлой войны парламент ограничивал непредвиденные расходы армии - деньги, принципиально важные для секретной службы - 50 000-ми фунтов в год. Но эта квота настолько не соответствовала действительным расходам по указанной статье, что покойный король, в преддверии готовой начаться войны, уведомил парламент [предоставил расчёт] о том, что названная служба никогда не обходилась ему дешевле 70 000 фунтов в год. Тем не менее, парламент во всё время прошедшей войны отпускал на все сверхсметные расходы лишь 10 000 фунтов в год, 3 000 из которых исходно расписывались на иные, нежели разведывательная, службы. Покойный король, несклонный идти в парламент за дополнительными деньгами на эту статью расходов, предложил удерживать их с иностранных войск, как расходы на осуществление названной службы, и приказал мне сделать им соответствующее предложение, что я и исполнил, и предложение было с готовностью принято. Таким способом был найден источник дополнительного финансирования для ведения разведывательной деятельности, около 15 000 фунтов в год, без каких-либо затрат государственных средств, без недовольства в тех войсках, за счёт оплаты которым и обеспечивались названные средства
Я уведомил её величество в целесообразности применения указанного способа, и ей было угодно утвердить его собственным распоряжением [которое] контрассигновал государственный секретарь, к чьему ведению относятся эти части света, как единственно сообразный с таким делом чиновник[669]
Истинное назначение сказанного удержания, джентльмены, в обеспечении деятельности секретной службы; и, надеюсь, вы примете в рассмотрение то, что эти деньги вместе с суммой, отпускаемой парламентом на указанную статью расхода, не превышают квоты, определённой парламентом во времена прошлой войны для покрытия тех же расходов
Не думаю, что должен распространяться о том, насколько важна эта часть службы; о том, что никакая война не может идти успешно без своевременной и хорошей разведки; и о том, что такое подспорье стоит очень дорого. Никто из тех, кто понимают хоть что-то в тайной переписке, не смогут игнорировать этого обстоятельства, зная, какое число людей необходимо вовлечь в дело, какому великому риску они подвергаются, из скольких разных мест должна вестись такая переписка, в каких постоянных поддержке и обеспечении нуждается такая служба; не стоит упоминать и о некоторых чрезвычайных расходах самого важного значения, на них можно лишь намекнуть. И я уверяю, что какие бы суммы ни были получены из названного источника, они непременно шли на обеспечение разведки, на ведение переписки, на иные секретные надобности И если говорить об идущей войне во Фландрии - пусть заслуги наших успехов и должны быть, прежде всего, приписаны полководцу - многие успешные действия, паче всех наших надежд и всех опасений врага, настолько обязаны постоянно хорошему состоянию нашей разведки, что всякий джентльмен, понимая, насколько ценную помощь мы получили от названных денег, непременно уверится в правильном их употреблении.
Я дал вам полный и правдивый отчёт об источнике и использовании этого удержания, и должен, с надеждой на понимание, убедительно обратиться ко всем, кто слушает меня: речь идёт об истинной службе стране и одновременно об экономии государственных средств. И хотя заслуга принадлежит вечной памяти покойному королю, нашедшему это целесообразное средство, и её величеству, утвердившей его собственным приказанием, не могу, учитывая происходящее, постичь какая вина лежит на мне, исполнявшему то, что должно, к такой выгоде для моей страны
Что до вопроса в целом, не могу не надеяться на то, что Палата найдёт основания для удовлетворительной оценки этой стороны моей деятельности; думаю, нет дурной службы в том, что столь необходимая и важная часть войны, тем более, принесшая нам такую значительную выгоду, стала исполнена с такими малыми издержками для государства; я с полной определённостью заявляю вам и о том, что и другие служебные дела исполнялись со всей возможной бережливостью. И дерзну заявить, что сбережённые для правительства средства по статье Секретная Служба в четыре раза превысили общую сумму упомянутых удержаний. Полагаю, именно такие суммы были сэкономлены для бюджета.[670]
Дебаты приняли ожесточённый, самый строгий характер. Коммонеры чувствовали, что ударяя по Мальборо, они бьют по новому, обретённому величию своей страны. С другой стороны, что случится с их партией, если они не выиграют эту домашнюю битву? Но им противостояла прочная оборона. Сэр Джон Джермейн, встав к барьеру, объявил, что сам служил в Нижних Странах под князем Вальдеком, и что этот полководец, как заявил Мальборо, пользовался такими же привилегиями и пособиями для нужд военной разведки и тайной службы. Сэр Чарльз Хеджес, торийский госсекретарь, десять лет тому назад контрассигновавший приказ королевы, по которому Мальборо и получал 2 процента, засвидетельствовал этот факт, и отрицал всякую некорректность действий со стороны бывшего командующего. Приказ королевы не вызвал никаких споров. Затем поднялся Бриджес. В Парламентской истории не осталось отчёта о его выступлении, но Клопп откопал донесение Хоффмана, показывающее, что Бриджес с особым жаром высказался в том смысле, что британский народ получил информационную службу, устроенною на бережливо использованные деньги, и работавшую так, что армия ни разу не была застигнута врасплох. Он даже дерзнул сказать, что эти разбирательства стали позором для британского народа.[671]
С другой стороны, Сент-Джон, Уиндхем, Ханмер и Эдвард Харли настаивали на осуждении. Не только виги, но умеренные тори говорили в пользу Мальборо. Палата была заполнена до отказа. В голосовании участвовали не менее 435 коммонеров, и резолюция, принятая большинством в 276 против 165, гласила: герцог Мальборо поступал неоправданно и незаконно, взимая ежегодно некоторые денежные суммы с поставщика хлеба и хлебных повозок в Нижних Странах. Правительство, отклонив предложение о перерыве в работе Палаты, поданное оппозицией, провело дополнение: удержанные 2 процента от платы иностранным войскам на службе её величества относятся к государственным средствам, и требуют предоставления отчётности. Исчисленные по двум указанным статьям суммы составили общий итог в 170 000 - 250 000 фунтов. Остаётся лишь добавить, что мелкая привилегия Кардоннела в 500 дукатов, не получившая иных оправданий, кроме традиции, стала основанием для выдворения его из Палаты; к наказанию был приговорён и мистер Свит, несмотря на уверения в том, что удержание им 1 процента также относится к обыкновению, к, традиционному вознаграждению казначея армии.
Итак, правительство одержало триумфальную победу; жестокое, лживое, бесчестное обвинение замарало имя Мальборо в глазах потомков. Королева наложила на поданный ей адрес резолюцию: Я с неизменно большим уважением отношусь ко всему, что направляют мне Общины, и, со своей стороны, приму меры к устранению причин любого вашего неудовольствия. Бриджес проникся таким отвращением, что подал Оксфорду прошение об отставке, и только после продолжительных убеждений согласился остаться на своём ключевом посту.[672]
Естественно было предположить, что после такой резолюции Общины поставят Мальборо отвечать перед палатой лордов. Но дальнейших шагов не последовало. Тому есть, как минимум, одно очевидное объяснение. Командующим стал герцог Ормонд. Министры, только что обеспечившие партийное осуждение Мальборо, уполномочили Ормонда на такое же удержание из контрактов на поставку хлеба и хлебных повозок, и на удержание тех же 2 процентов из оплаты иностранным войскам, для использования этих денег ровно на те же нужды, для каких их использовал Мальборо. Так, наущая Общины истребить эту практику, само правительство приняло, и тем оправдало её.[673]
Обвинения в адрес Мальборо получили, со временем, окончательное - до сих пор не публиковавшееся - опровержение. Через год в Утрехте длинная череда князей и правительственных деятелей Великого Союза дали полное письменное одобрение удержанию 2 процентов, объявив их своими деньгами и удостоверив, что находят их применение вполне удовлетворительным.
Курфюрсты Касселя и Дюссельдорфа предоставили идентичные письма:
* Хотя мы полностью согласны с тем, что удержание 2 процентов для нужд секретной службы было, в силу природы такой деятельности, даровано без всякого требования о предоставлении отчётов, мы, тем не менее, выражаем полное удовлетворение, поскольку убеждены в том, что названные деньги использовались в указанных целях, и склонны полагать, что репутации великого генерала будет нанесён ущерб, если мы не объявим о том, что его мудрое и умелое обращение с этими суммами стало важнейшим, после благоволения Божьего, основанием многих и славных побед, поразительных успехов, сопутствовавших армиям союзников во всё время этой долгой войны.
И в интересах полной и окончательной справедливости, мы, с нашей стороны, свидетельствуем о том, что даровали в добровольном согласии сказанные 2 процента названному герцогу Мальборо, не требуя предоставления отчётов.[674]
Далвих, государственный советник и полномочный представитель ландграфа Гессенского, заявил на мирном конгрессе:
* Я платил князю и герцогу Мальборо 2 процента из средств, полученных за службу войск его светлейшего высочества королеве Великобритании. Но я одновременно заявляю и о том, что этот платёж делался по инициативе его светлейшего высочества, моего господина, в соображении тех замечательных услуг, какие его светлость, мой лорд князь и герцог оказал общему делу в целом, и его светлости, и его войскам в особенности. И таким образом мистер Свит никогда не требовал этого приказом королевы, или чьим-то ещё именем, поскольку не имел прав делать этого, такое требование противоречило условиям договоров, касавшихся названных войск.[675]
Курфюрст Ганновера выразился даже с большей силой:
*Поскольку мы понимаем за собой обязанность засвидетельствовать правду в том, что касается 2 процентов, вычитавшихся во время войны из оплаты за службу наших войск её величеству королеве Великобритании в Нижних Странах, мы, настоящим, объявляем и подтверждаем то, что добровольно, не предполагая никакого ответного возмещения, жаловали эту сумму князю и герцогу Мальборо, как главнокомандующему союзнических сил. На деле, и другие генералы, командовавшие союзническими армиями, пользовались подобными подарками, и большая часть названных 2 процентов, по сложившейся практике, расходовалась на секретную службу, на которую, как известно, не выделялось иных средств.
Более того, мы заявляем, что вполне и с удовлетворением уверены в том, что князь герцог Мальборо ежегодно употреблял эти суммы на секретную службу, в соответствии с их назначением; и по нашему убеждению его мудрое распоряжение этими деньгами весьма способствовало выигрышам многих битв, прорывам многих укреплений и многих линий, и этим успехам - после благословения Божьего - мы в значительной степени обязаны хорошей разведке и тем сведениям о движениях и о состоянии врага, которые получал названный князь
Георг Людвиг
Курфюрст[676]
Нужно принять во внимание то, что эти изъявления признательности легли на бумагу в те дни, когда Мальборо, отлучённый от власти, вёл жизнь частного скитальца на Континенте. И союзнические князья, и государственные деятели торжественно представили их мирному конгрессу, чтобы восстановить справедливость и отсалютовать генералу, так хорошо послужившему им.
По заявлению профессора Тревельяна, никто и никогда не воздавал Британии лучше, чем Мальборо, за каждую полученную им гинею. Но суть дела не в том. До сих пор Мальборо доказательно не уличён ни в одном факте коррупции или злоупотребления, а те обвинения, каким он подвергался, с очевидностью опровергнуты. Два года подряд победившая партия со всей злобой, со всеми возможностями коронной власти неусыпно составляла обвинения против него. Комиссия по счетам обыскивала армейскую документацию в уверенной надежде найти в ней доказательства присваивания им комиссионных от продажи офицерами званий своим преемникам, или за продвижения по службе при замещении офицеров, павших в боях. Так говорила одна из клевет, открыто пущенных в него торийскими памфлетистами. Это касалось не только его деятельности на посту командующего, но и служебного положения, как полковника гвардии. Невозможно, чтобы такие злоупотребления, будучи реальными, не всплыли бы на свет. Любой офицер, заявивший о чём-то подобном, уверенно снискал бы благодеяний от правящих тогда сил. Вигские друзья Мальборо опасались такого случая, но против него не нашлось ни следа таких свидетельств за весь долгий десятилетний период командования. Мало кто - писал Бёрнет - полагали, что он совершенно чист в этих делах; враги его были вполне уверены в том, что именно здесь и смогут разоблачить что-нибудь порочащее его; но расследования, пущенные по такой линии не дали ничего, но лишь подняли репутацию его неподкупного управления так высоко, как не чаяли и его доброжелатели. Не было бы счастья, да помогла клевета врагов - такое случается временами[677].
Но ложь Тори устояла, опёршись на журналы палаты общин. Ответы Мальборо и провал его обвинителей не остановили шокирующих исков, поданных против него с требованиями вернуть в казну все суммы, так хорошо потраченные в интересах Британии - и, равным образом, не смогли остановить глумлений и опорочиваний, оставшихся в письменной истории, и дальнейшие поколения, получившие ложные впечатления, уже не сомневались в том, что поведение Мальборо в чём-то бесчестно.
Во всём, что ни делал Мальборо, он был осторожен и бережлив. Он в каждую неделю умел сберечь деньги и для себя, и для государства. Его скрупулёзность в управлении с денежными средствами, своими и общественными, доходила до мельчайших подробностей. В тот расточительный и коррумпированный век он соблюдал такую строжайшую экономию, словно был дельцом-бизнесменом. Он мог брать подношения от князей Альянса; он - при заключении мира, в определённых обстоятельствах - принял бы награду и от самого Людовика XIV за услуги, которые не противоречили бы интересам Британии. Несомненно, в тех случаях, когда на занятых им территориях некоторым персонам выдавались охранные грамоты, он брал за это деньги, считая их родом военного трофея. Но там, где оказывались замешаны государственные средства, его послужной список безупречен. Он имеет право требовать от своих сограждан признания в том, что действовал честнейшим образом, в соответствии с законно оформленными и данными ему правами распорядителя над всеми армейскими фондами. И если кто-то потщится оспаривать это, пусть докажет противоположное.
Итак, Тори торжествовали во внутренних делах, и 9 января их посланники, епископ Бристольский и лорд Страффорд, вместе с представителями Голландии и Империи встретились с французами на конференции в Утрехте. Никто из союзников не знал о тайном взаимопонимании, установившемся между Англией и Францией, но когда маркиз Юсель объявил французские предложения, соратники Англии отвергли предложенные условия с порога, как низводящие их в ранг побеждённых государств. Французы представили такие условия, что безусловное возвращение Испании и Индий Филиппу V выглядело делом решённым; прочие требования оскорбляли голландцев, германских князей и Империю - одни английские интересы получили привилегированное понимание. Гнев союзников вышел за все пределы, а в Англии, вне придворного круга, ширились гнев, перемешанный с общим чувством стыда. В Общинах, джентльмены стояли за королеву, а лорд Галифакс, вопреки недавнему, оптовому, производству пэров, провёл адрес о том, что лучше продолжать войну, нежели соглашаться на такие условия. С точки зрения Сент-Джона фракция любителей войны недопустимо обошлась с королевой, дерзнув на раскольническое неповиновение её министрам, и это освобождало его от всех неудобных обязательств. Впредь он и Оксфорд начали согласовывать условия мирного договора непосредственно с Францией: и после подписания такого документа союзники должны были либо присоединиться к Англии, либо следовать собственной судьбе.
В эти дни, по французской королевской семье прошла примечательная - по мнению некоторых, со зловещим предзнаменованием - череда смертей. Дофин, сын Людовика XIV, принявший столь деятельное участие в срыве договоров 1709 года, умер 11 апреля 1711. Помимо младших сыновей (герцогов Анжуйского и Беррийского), он оставил после себя старшего сына и двоих внуков; наследование трона Франции шло по линии его старшего сына - несокрушимый, как казалось, барьер на пути вероятного наследования французского престола Филиппом V, и, следовательно, объединения двух корон в одном лице. Но в феврале 1712 года этот барьер практически исчез. Произошли поражающие события.
12 февраля герцогиня Бургундская, дочь Виктора Амадея и жена нового дофина скончалась от оспы. Через четыре дня, её муж, дофин, слёг больным. Он немедленно начал приготовления к смерти. Следующим вечером в его больничной палате воздвигли алтарь, и он приобщился Святых Тайн. 18-го он умер. Франция потеряла симпатичного принца, ученика Фенелона, так бестолково проведшего вместе с Вандомом битву при Уденарде, на кого уповали, как на будущего, добродетельного монарха, надежду Франции. Семья, так быстро отошедшая в мир иной, оставила двух маленьких сыновей, старший из которых, пятилетний мальчик, стал уже третьим за последние двенадцать месяцев дофином. Младшему, очень болезненному, исполнилось только два года. И обоих детей немедленно поразила хворь, умертвившая родителей. Резонно было предположить, что жена передала смертельную заразу мужу, а дети подхватили её от родителей. Но когда через несколько дней умер и третий дофин, пошли слухи об отравлении, и на их кузена, герцога Орлеанского, племянника Людовика XIV, обратилось столь сильное подозрение, что медика Орлеанов заключили в Бастилию. Говорили даже о том, что так предложил сам герцог Орлеанский. Современное мнение, вероятно, сочтёт, что с медиком обошлись несправедливо.
Теперь между личным объединением корон Франции и Испании стоял только один болезненный и больной инфант двух лет от роду. Его избавление от смерти нашло достойное описание. По словам герцогини Орлеанской,[678] матери подозреваемого герцога:
Когда маленький дофин весь покрылся испариной и оспенной сыпью, доктора пустили ему кровь, и после этой операции бедное дитя скончался. Его маленький брат болел той же болезнью. Пока девять докторов хлопотали у старшего брата, няньки заперлись с младшим принцем. Вчера, 9-го, доктора пожелали пустить кровь и младшему, поскольку ребёнка сильно лихорадило; но гувернантка, мадам де Вантадур, и её помощница, твёрдо тому противились, и неуклонно отказывали врачам, но лишь держали дитя в чистоте и в тепле. И они спасли ребёнка[679] и ему суждено стать Людовиком XV.
Во времена, когда династические перемены в огромной степени определяли весь ход мировых дел, странная череда смертей на столбовом пути европейской истории ошеломила Францию и отозвалась сотрясениями во всех других странах. Удары сыпались так густо, что когда во все столицы прибывали курьеры с очередными вестями, общее мнение которое всегда опережает доказательства сошлось на том, что всё семейство отравили Орлеаны. Докладывали даже о том, что жертвой стал сам престарелый монарх.
Ничто не могло обескуражить Оксфорда и Сент-Джона сильнее, нежели эти смерти во Франции. Французская королевская семья, с которой они вошли в тесный союз, исчезала на их глазах. Прежде они уверенно демонстрировали герцога Бургундского с его двумя сыновьями, как гарантию против объединения двух корон: теперь мало что осталось от этой гарантии. И какая бы убедительность ни звучала во французской декларации о том, что короны никогда не будут объединены, ей было не устоять перед силою фактов.[680]
Поскольку никто не надеялся на выздоровление маленького принца, и поскольку Тори не переварили бы неизбежной, как то казалось теперь, унии корон Франции и Испании в личности Филиппа V, английские министры предложили следующий выход: Филипп V должен отказаться от трона Франции для себя и своих наследников. На это французские законники ответили, что подобная декларация исходно ничтожна в юридическом смысле, так как противоречит основаниям французской монархии. Затем Сент-Джон и Оксфорд предложили, чтобы при восхождении на трон Франции, Филипп V отказался от трона Испании: при этом, Франция получала компенсацию в Италии, а Испания отходила к герцогу Савойскому. Франции предложили столь обширные выгоды в Италии, что Людовик XIV согласился сделать Филиппу такое предложение. Уступка не стоила ему ничего, а идея полностью завладела английскими министрами, внезапно нашедшими себя в полушаге от замечательного решения, отчленявшего Испанию и Индии от дома Бурбонов; решения, оставлявшего, после всех перипетий, в силе лозунг: нет мира без Испании; при том, что Виги полностью лишались всякой опоры. 28 мая, когда курьеры уже скакали в Мадрид, Оксфорд говорил в Лордах о близком мире, установленном по таким начертаниям. Но случилась новая неожиданность. Филипп V решил любой ценой удержать корону Испании: он завоевал её своим мечом, он, по ходу всех долгих и тягостных лет войны, снискал любовь испанского народа. Итак, решений не осталось, и Европа встала перед двойным препятствием - возможно, Людовик XIV предвидел его - тем, что Филипп не сможет отказаться от короны Франции и тем, что он не захочет отказаться от короны Испании. На это весь Альянс ответил продолжением войны. В обозримости не обнаруживалось ни основы для мира, ни платформы для каких бы то ни было переговоров. Армии уже вышли на поле; а в Англии господствовало такое настроение, что министры приказали герцогу Ормонду и британским войскам присоединиться к союзникам. Итак, единственным результатом мирных усилий Тори, и их интриг с Францией, в угоду которым они сместили Мальборо, Годольфина, покрыли страну позором в глазах союзников, стало то, что всей Европе пришлось претерпеть ещё две военные кампании.
Ормонд приехал в Гаагу 9 апреля и принял командование над войсками на английском жаловании, шедшими в полном составе на соединение с союзниками. Ормонду приказали встретиться с Пенсионарием, и -
особо отметить, что королева самым решительным образом намерена продолжать войну до тех пор, пока враг не примет условия мира прочные и почётные, как для неё, так и для её союзников; уверить в готовности к самым лучшим и безупречным отношениям с генералами союзников, в особенности с военачальниками Штатов; настойчиво просить об ознакомлении с согласованным планом кампании; и как только прибудет на фронт, встретиться с принцем Евгением и генералами, обязанными по должности знать секретные сведения, и согласовать с ними должные мероприятия в преддверии начала действий.[681]
Государственный совет Голландии ответил на предупредительные заявления Ормонда с некоторой сухостью:
В том, что касается операций кампании, они не принимали особой резолюции, и поручили дело тем своим генералам, кто, вместе депутатами, будут действовать в концерте с генералами союзников: и они приказали своим генералам поддерживать хорошие отношения его сиятельством.[682]
Голландцы и другие союзники извинились перед Ормондом за назначение Евгения главнокомандующим. Они объяснили, что на практике Ормонд и Евгений будутна равной ноге. Кадоган, теперь исключённый из списка генерал-лейтенантов, предложил - несомненно, по желанию Мальборо - служить новому командующему и, после согласования с правительством, был принят на службу. Союзническая армия, собравшаяся на некотором удалении от Турне, насчитывала 122 000 человек со 120 полевыми орудиями, помимо осадного поезда. Против них стоял Виллар со 100 000, плохо снаряженный, со слабой артиллерией.[683] Когда, 17 мая, Ормонд и Евгений встретились в Турне, материальное превосходство союзников не вызывало сомнений, и чисто военные перспективы выглядели безоблачными. Согласовали план: перейти Шельду ниже Бушена и наступать на врага; затем атаковать его, если Виллар окажется на плохой позиции, или осадить Кенуа, маленькую, но важную в силу расположения крепость в десяти милях южнее Валансьена.
Май 1712.
Итак, Ормонду представилась возможность выйти на поле в благоприятных условиях и в почётном положении. Всего лишь несколько дней назад, Евгений записал своё мнение о нём, как о блестящем шевалье, самом безупречном джентльмене английского корня, перле своего народа.[684] Но Сент-Джон к тому времени уведомил Ормонда о приуготовленном тому назначении. 16/27 апреля он написал:
По точным разведывательным данным, поступившим из Голландии, я нахожу, что голландские министры не без опаски смотрят на нового генерала [принца Евгения]. Они постепенно осознают, что он папист и германец - по меньшей мере, по своим интересам. Что императору, его хозяину, нечего терять в пределах Нидерландов; что выигрыш битвы может послужить основанием для настаивания на большем, нежели на сегодняшний день предполагает получить австрийский дом; что проигранная битва может привести к затягиванию войны, и что, в любом случае, основные человеческие потери падут на королеву и Штаты. По моему мнению, такие соображения уже привели к выработке секретных директив в адрес их [голландского] командующего об осторожном отношении ко всему, что может найти одобрение у принца. Подобные меры, как понимает ваше сиятельство, не весьма сочетаются с отпущенными ему комплиментами от имени Штатов и неограниченным правом командования. Мы не думаем, что неприятель оставался бы там, где стоит теперь, если бы не предполагал не двигаться с места до тех пор, пока может использовать подножный корм.[685]
Работая столь тонко, госсекретарь сеял недоверие между Ормондом и Евгением, предотвращая активные операции.
25 апреля/6 мая Сент-Джон снова написал Ормонду, требуя подтверждения того, что все иностранные войска на британском жаловании удерживаются в прямом подчинении Ормонду - то есть, не перемешаны с наёмниками на голландском жаловании.
Мне нет необходимости разъяснять по каким причинам в сложившейся ситуации мы с подозрением относимся к поведению принца Евгения; ваше сиятельство знаете и понимаете это лучше, нежели я способен объяснить. Но королева, в этой связи, поручила мне уведомить ваше сиятельство о том, что по её мнению вам в течение некоторого времени нужно с большой осторожностью относиться к возможному вовлечению в боевые дела, за исключением случаев, сулящих явные и значительные выгоды, так как вы с каждым днём усиливаетесь ввиду прибытия имперских войск. Не подлежит сомнению, что они должны принять должное участие в деле, если случится что-то подобного рода.[686]
В ответ на это письмо, Ормонд напомнил министру о том, что обязан, в силу своих инструкций, действуя в соединении с союзниками, решительно вести войну; так что если представится удачная возможность атаковать врага, он не может отказаться от участия, если получит предложение от принца и Штатов. И через несколько дней: Если представится удобная возможность атаковать неприятеля, и вторгнуться во Францию через Шампань, уверен, что принц и Штаты будут настаивать на этом, если только из Англии не придут известия о самом скором заключении мирного договора.
Армии теперь стояли друг против друга, и 10/21 мая Сент-Джон написал Ормонду следующее:
Мой лорд, её величество имеет основание полагать, что мы придём к соглашению по важнейшей статье об объединении двух монархий, как только вернётся курьер, посланный из Версаля в Мадрид; тем самым, королева прямо приказывает вашему сиятельству уклоняться от участия в каких бы то ни было осадах, и не рисковать в битвах вплоть до дальнейших распоряжений её величества. Одновременно, как мне приказано сообщить, королева полагает, что ваше сиятельство сумеете действовать сообразно её целям, удерживая этот приказ в тайне, не вовлекая нас в те неприятности, какими, в настоящих обстоятельствах, чревата огласка.
Так прозвучал знаменитый удерживающий приказ, ставший, впоследствии, ключевым пунктом обвинения Сент-Джона. Но постскриптум к этому письму не менее примечателен.
PS. Я чуть было не забыл сказать вашему сиятельству о полученном разрешении передать этот приказ правительству Франции; так что если маршал де Виллар свяжется с вами частным образом, ваше сиятельство ответите ему соответственно. Если этот приказ будет нарушен с какой-либо из сторон, мы будем обязаны, по соображениям чести, уведомить об этом другую сторону.[687]
В разговоре с Готье, Сент-Джон выразился куда категоричнее. Я спросил мистера Сент-Джона - пишет Готье Торси (21 мая) - что должен делать маршал Виллар, если принц Евгений и голландцы увидят случай и попытаются атаковать его. Он ответил, что тогда остаётся лишь ударить по нему и уничтожить и его, и его армию.[688]
Можно было бы - пусть и с некоторой мучительной тягостью - остаться при порядочности, оповестив Евгения, Штаты и прочих членов Союза о том, что в ожидании скорого заключения мирного договора на тех или иных условиях, английские силы не будут драться. Но то, что английские министры, действовавшие именем королевы, скрыли свои намерения от союзников, и тайно открыли их врагу, означало целенаправленные действия, ведущие к поражению Евгения, к избиению союзников - боевых товарищей, так долго сражавшихся с британскими войсками плечом к плечу. В истории цивилизованных народов ничто не может сравниться с этим чернейшим предательством. И наказание от сограждан, павшее на преступников через несколько лет, может лишь облегчить бремя вины, но никак не избыть несмываемый позор.
Ормонд, столь известный и блистательный, столь храбрый в свои молодые годы, теперь показал себя слабым и, по внутренним свойствам натуры, низким человеком. Он с открытыми глазами обрёк себя на позор; и не его заслуга в том, что Евгений и союзнические генералы, видевшие в Ормонде честного боевого товарища, не обреклись на судьбу, злобно предположенную Сент-Джоном. Принц, многоопытнейший в делах войны и предательства человек, оставался настороже; а голландцы, к счастью своему, не ушли от подозрений. Все заметили, что Виллар, расположившийся всего в лиге от превосходящей конфедеративной армии, не заботится о защите лагеря полевыми укреплениями, не высылает разведок для прощупывания союзнических сил. Он стоял так, словно приглашал к атаке. Он вполне мог рассчитывать именно на это, получив через Готье, Торси, равно как и через свою прямую коммуникацию с Ормондом, уверения Сент-Джона в том, что в решительный момент баталии может рассчитывать на дезертирство не одних красных мундиров, но всех сил на британском жаловании, что составляло сорок-пятьдесят тысяч человек, примерно, половину армии Евгения а остальные стали бы для него лёгкой добычей, он изрубил бы их на куски, по словам Сент-Джона.
Видимое всеми неразумие столь способного генерала умножало подозрения союзников. Евгений решил подвергнуть Ормонда испытанию. Герцог, согласившись на бесчестье, не выказал ловкости в скрытности. Он потерпел провал и как герой, и как обманщик. Принимая Евгения и союзнических генералов за своим столом, он не сумел утаить смущения. Он не смог устоять против острых вопросов голландских депутатов, пришедших для официальной беседы. Когда разведка боем показала, что французская армия, вставшая в каких-то четырёх милях, на ровной местности, не выстроила никаких полевых укреплений, когда Евгений, поддержанный всеми специалистами, предложил наступать, и атаковать, он написал жалобное обращение к госсекретарю (29 мая):
Вы можете легко вообразить какие трудности я испытываю пытаясь найти оправдания своему промедлению, при том, что в соответствии со сведениями, полученными от генерала-квартирмейстера и некоторых других генералов, выходивших на разведку, дело кажется вполне осуществимым. Лучшее извинение из всех, какие я смог найти, основано на следующем: по причине внезапного отъезда в Англию лорда Страффорда, я надеюсь на некоторые дальнейшие компромиссы, но так как это выяснится по прошествии четырёх-пяти дней, я желаю, чтобы до поступления свежих писем из Англии, они отсрочили и это, и всякие другие предприятия.[689]
Но когда он ответил так, и принц Евгений, и голландские депутаты ясно высказали ему, что такое объяснение вполне согласуется с подозрениями, зародившимися у них уже некоторое время тому назад, в особенности после того, как они узнали о курьере, приехавшем к нему ещё 24-го числа с письмами из Англии. На это Ормонд догадался сказать лишь, что до того, как он согласится на дело, он должен соотнестись с тем, что ему скажут в ожидаемых со дня на день письмах из Англии. Союзническая армия оставалась в подвешенном состоянии несколько дней. Но когда, 7 июня, поступили ожидаемые письма от Сент-Джона, в них обнаружилось лишь то, что: её величество не сомневается в том, что он станет пунктуально следовать её распоряжениям в столь деликатных и чреватых важными последствиями обстоятельствах, и с нетерпением ожидает узнать, дошли ли до него в целости и в срок её приказы, отправленные 10 мая. Ормонд уже успел описать Сент-Джону всю степень обратившегося на него недоверия союзников. Теперь он взял другой тон в разговоре с Секретарём:
Среди них есть несколько таких, кто, не смущаясь, громко говорит о том, что их предали. Боюсь, что при отлагательствах с заключением мира, под моим командованием останутся одни лишь британские национальные войска. Мои опасения усиливаются от того, что курфюрст Ганновера упорно противится миру, и скорее позволит своим войскам служить под голландцами. Мне сомнительно и то, что мы перетянем на свою сторону датчан.[690]
Заканчивает он робким и запоздалым предложением:
Вы можете понять, как непросто моё положение: и если в перспективе нет сражения, не понимаю, какая от меня польза; и, если это не противоречит службе её величеству, я с радостью получил бы отпуск и возвратился бы в Англию.
Он не знал, насколько далеко заходят в мыслях отчаявшиеся люди: отчаяние содрогало советы, собиравшиеся в Гааге - советы, ставшие тайными для тех, кого называли теперь английскими предателями. На этих совещаниях всерьёз рассматривались планы разоружения или захвата в плен двенадцати тысяч британских войск во Фландрии. Знаменитые красные мундиры, славные воинской доблестью среди всех профессиональных солдат того времени, должны были пойти в плен, стать заложниками вероломной политики своего правительства. 7 июня Примоли[691] докладывал Галласу из Гааги:
Велдерен и Хоп выехали к армии. Кажется, они едут с намерением разоружить англичан. Если им удастся перетянуть на свою сторону Ганновер и Данию, они, определённо, пойдут на это. Опасается одна Пруссия. Сам я думаю, что такой удар окажет хороший эффект в Лондоне. В настоящий момент они настолько одурачены двуличностью правительства, что совершенно запутались в собственных интригах. Приложенные письма получены мной из Лондона, и пестрят вопросами, подтверждающими это. Если сказанное будет исполнено, они обнаружат предательство своих министров, интригующих одновременно и одинаково против общих военных усилий Союза и против истинных интересов Англии.[692]
К счастью, этот безнадёжный план, оставшийся, тем не менее, в писанной европейской истории, не пошёл в ход. То, что он был известен Сент-Джону, показывает одна фраза в его письме к Харли от того же числа: Некоторые дошли до такой наглости в своих инсинуациях, что подстрекают к захвату в плен британских частей во Фландрии.[693] Вот до какого состояния довели общее дело королева и её новые друзья.
Слухи о тупике в Ставке распространялись быстро и широко. Даже джентльменов Англии огорчало соображение о том, что британский командующий стоит на фронте вместе со своими союзниками, но не может, в силу запрета, оказать им истинную помощь и поддержку. 28 мая/8 июня Галифакс поставил вопрос во всей его полноте в Лордах. Он перечислил памятные победы Союза, доведшие до крайности общего врага христианского мира. Он объявил, что дальнейшие перспективы полностью утрачены из-за королевского приказания командующему не наступать на неприятеля. На это правительству задали множество вопросов, сводящихся к тому, действительно ли Ормонд получил подобные, обуздывающие приказы. Лорд-казначей ответил:
что они, честные слуги королевы, не могут раскрывать приказов отдаваемых ею своим генералам, не получив специального разрешения её величества; и что, по его мнению, эти приказы не подлежат огласке. Он, впрочем, дерзнёт сказать следующее: если герцог Ормонд и отвергает наступательные инициативы, он, можно в том не сомневаться, следует инструкциям: и неумно рисковать в сражении в самый момент заключения мира, тем более, когда переговоры идут с врагом, столь склонным нарушать своё слово.
Сказано было весьма откровенно. Сент-Джон в Общинах не стал заходить столь же далеко. Он прикрылся отрицаниями: его сторонники приняли их, и, по словам Свифта, всё прошло гладко. В Лордах состоялось куда более взыскательное обсуждение. Уортон, уцепившись за упоминание Оксфордом предательских французских нравов, прервал его уместным вопросом: Тогда не лучше ли бить по такому врагу со всей силой, загоняя его в рамки честных переговоров? Оксфорд пустился в пущую откровенность. Хотя - предположим - герцогу Ормонду и воспретили рисковать в генеральном сражении, я могу определённо сказать, что ему не откажут в ведении некоторой осады вместе с союзниками, и что к нему идут соответствующие приказы. Вопиюще невоенное представление о том, что осада есть компромисс между битвой и переговорами, дала Мальборо возможность для выступления. Он пришёл в палату с намерением поддержать или дополнить Галифакса. Теперь он поднялся и сказал: Не понимаю, как совместим с законами войны приказ, не разрешающий рисковать в сражении, но допускающий участие в осаде; ведь невозможно вести осаду без риска ввязаться в бой в том случае, если противник попытается спасти осаждаемый пункт - а иначе придётся с позором снять осаду.[694] Он продолжил:
Возможно, переговоры о мире и продвинулись далеко, но, тем не менее, я не вижу смысла ни в нашей пассивности, ни в принуждении к тому же союзников; в отказе от ведения войны со всем напором, раз уж мы пошли на расходы и собрали армию для ещё одного военного года. Теперь эта армия на поле, и часто случалось так, что победа или осада производили хороший эффект и давали многочисленные преимущества в переговорах, продвинувшихся куда дальше, нежели ведущиеся теперь. По моему мнению, мы должны предпринять всё, что сможем, и единственный безошибочный путь к принуждению Франции к полной покорности - осада и захват Камбре или Арраса, с переносом войны в сердце их королевства. Но в настоящее время, когда все войска противника стоят в укреплённом лагере, мы не сможем приступить к такому плану, пока не выгоним их с занятой позиции; и если их не удаётся вынудить к отступлению нехваткой продовольствия, необходимо атаковать и вытеснить силой. Я счастлив видеть в Палате доблестного герцога [он обратился к Аргайлю], и обращаюсь к нему за подтверждением сказанного, так как он знает те местности и может судить в этом вопросе лучше любого из наших современников.[695]
Аргайл, недавно вернувшийся из Испании, откликнулся на призыв, хотя и не так, как мог надеяться Мальборо.
Я согласен с доблестным герцогом [сказал он] в том, что их невозможно сдвинуть с места и погнать прочь иначе, нежели атакой, и пока этого не будет сделано, ни одну из упомянутых осад предпринять невозможно. Равным образом я согласен с тем, что захват двух названных городов станет самым действенным способом успешного ведения войны и нанесёт смертельный удар по Франции.[696]
Затем он укорил Мальборо в том, что тот не взял сказанные города в кампанию 1710, потратив вместо этого так много крови и золота на Бетюн, Эр и Сен-Венан - голубятни, как их угодно было называть критикам. Ответ Аргайля, поданный с энергией с страстью, произвёл сильное впечатление на Палату. Перед ними выступил неоспоримый храбрец, генерал с большим военным опытом; он поссорился с министрами, и более не был при командовании, но, несмотря ни на что, оставался великим воителем и поддерживал политику правительства. Лорды не знали, о чём писал Ормонду Сент-Джон, и уж совсем не догадывались о переписке последнего с Торси. Мнение склонилось к тому, что у британцев в настоящих обстоятельствах есть некоторый резон в сдерживании союзников. Никто не стерпел бы второго Мальплаке на самом пороге мира. Если мы примем во внимание какой долгий путь прошла страна в переговорах о мире, и как мало знала Палата, мы не сочтём ненатуральным их мнение. Ноттингем сказал, что не может постичь, почему генералу дали приказ не драться, если только не предположить, что некоторые персоны боятся чрезмерно ослабить французов, так как сами вовлеклись в какие-то дерзкие планы, и боятся помешать их осуществлению. Герцог Девонширский отметил, что в силу кровного родства, он более чем опасается за репутацию герцога Ормонда, и поэтому не может не удивляться тому, как кто-то осмеливается использовать столь вельможного и столь заслуженного человека орудием в подобном деле. Но теперь Галифакс, не усматривая перспектив в дальнейших прениях, решил отозвать запрос. Палата отказала ему. В последнем выступлении Пулет нанёс Мальборо оскорбление, постаравшись, во всю силу своего деятельного ума, выразиться самым злым образом.
Никто [сказал он] не сомневается в неустрашимости и отваге герцога Ормонда; но он не из тех генералов, кто водят людей на бойню, чтобы положить поболее офицеров в первых рядах битвы или под каменными стенами, и набить затем карманы при распределении освободившихся офицерских патентов.[697]
В завершение, Оксфорд, снова взяв слово, дал самые твёрдые уверения в том, что ни он, ни правительство, никогда не пойдут на сепаратный мир. Он сказал примечательные слова: Ничто подобного рода никогда не предполагалось; ведь такой мир стал бы столь отъявленной глупостью, изменничеством и жульничеством, что любому слуге королевы пришлось бы ответить за него перед нацией своей головой. Союзники - уверял он Лордов - ознакомлены с ходом дел и удовлетворены нашими условиями. Уортон, чьи вмешательства были всегда уместны, попросил Лордов запомнить слова глупость, изменничество и жульничество, а также слова ответить своей головой. Министры добились перевеса в шестьдесят восемь против сорока. Но парламент и нация не ведали ни о делах правительства, ни о том, что думают в действительности союзники, объявленные идущими в ногу с Англией, в полном согласии с ней.
Мальборо промолчал на выпад Пулета. Ясно было, что на такое не отвечают словами. Как только Палата поднялась расходиться, он послал к Пулету лорда Могуна с предложением, в стиле тех дней, прогуляться на свежем воздухе. Пулет не ожидал такого ответа. Это картель? - спросил он. Могун ответил, что его слова не требуют комментария. Он добавил: Я буду сопровождать герцога Мальборо, и вашему лордству лучше будет обеспечить себе секунданта.[698] Случившаяся в скором времени трагедия удостоверяет, что когда Могун говорил о таких вещах, он говорил серьёзно. Дела подобного рода обыкновенно скрывались джентльменами от жён. Но Пулет оказался не в состоянии скрыть волнение. Леди Пулет со всем пылом встревоженной супруги не промедлила с действиями. Она написала самое меньшее пять писем государственному секретарю, объясняя, в какое несчастное положение попал её лорд. Хотя Пулет и был на двенадцать лет младше Мальборо, он не думал, что политическая деятельность должна принимать столь неприятные обороты. В своём первом письме, его жена умоляла лорда Дартмута приказать охране приготовиться к дуэли двух вельмож; сама она будет подслушивать, когда придёт лорд Могун и пошлёт немедленное и точное сообщение. Следующее письмо начиналось с: я подслушала, и это мой лорд Мальборо, он вызывает моего лорда через лорда Могуна. Умоляю, немедленно предоставьте ему возможности для защиты. В третьем письме, озаглавленном Суббота, утро, леди Пулет опять настаивает перед лордом Дартмутом на присылке стражи, добавив: Казначей должен уговориться с Галифаксом чтобы впредь не случалось более дуэлей по такой причине, как эта, которую, надеюсь, вы и королева своевременно предотвратите. Прошу сжечь мои письма, послать стражу, какая теперь под рукой, и выставить их при моём лорде и лорде Могуне.[699]
В итоге, леди Пулет, энергически взывая к Дартмуту в духе надвигающейся беды, обратила его к действиям. Госсекретарь немедленно пришёл к Мальборо и лично попросил его не выходить из дому. Чтобы успокоить Пулетов, у их дома выставили двоих караульных. О принятых мерах доложили королеве.[700] Она послала Мальборо королевский приказ о том, что под его честное слово это не должно получить продолжения - то есть другой, в каком-то смысле, удерживающий приказ. В конечном счёте Пулет дал некоторое извинение. В тот век, когда дрались на дуэлях, и когда обвинение в продаже офицерских назначений оставалось предметом официального расследования против Мальборо, едва ли можно вообразить провокацию действеннее слов, сказанных Пулетом. Но это не остановило Свифта и его свору в Экзамайнере от крикливых протестов в тоне оскорблённой невинности против партийных дуэлей.
Пока в палате лордов шли дебаты, Евгений и депутаты решили, что Ормонд не прошёл проверки - ему предложили идти в сражение, он уклонился; и союзники, отдельно от английского командующего, двинулись осаждать Кенуа. 8 июня они перешли Селле и начали осаду. Тогда Ормонд уступил. Он позволил семи батальонам и девяти эскадронам на совместном жаловании Англии и Штатов участвовать в осаде, а сам, с оставшимися силами, встал между позициями французов и осаждающих, словно взяв на себя обязанность армии прикрытия. Вражеский командующий нашёл в том вопиющую неуместность. Он счёл поведение британского военачальника бесчестным нарушением бесчестных договорённостей.
Я получил определённые сведения о том, что Кенуа в осаде, и что некоторые части армии вашего сиятельства заняты в этом деле. По приказу короля, желаю узнать от вас: участвуют ли какие-либо войска под вашим командованием непосредственно в осаде, либо способствуют осаде; я не могу поверить в то, что принц Евгений осмелился предпринять её с одними своими силами. Прошу объясниться, поскольку должен понимать, как мне действовать, если принц Евгений будет упорствовать в осаде.
Маршал Виллар задал резонный вопрос. Он с полным правом интересовался, кто такие англичане - друзья или враги. Правительство её величества официально уверило его в том, что идёт по пути предательства. И он с полным основанием желал знать - против кого же направлено это предательство. Ответ Ормонда на увещевание Виллара заслуживает внимания, характеризуя и самого английского генерала, и политику, какой он служил. Он написал:
Если маршал задаст себе самому вопрос: насколько важно держать это дело в тайне, он по справедливости рассудит: возможно ли обеспечить скрытность лучшими действиями нежели те, что он наблюдает сейчас? Это правда, что не имея власти предотвратить осады Кенуа, он направил туда некоторые войска, частично оплачиваемые Штатами, но ни единого солдата, служащего на одном английском жаловании.[701]
На это Виллар ответил - со своей стороны - тем же прямым вопросом, каким две недели назад Ормонда мучили Евгений и голландские депутаты. Он объявил, что прервать осаду - его служебный долг, и что если английский генерал, в силу достигнутого взаимопонимания, не станет помехой, он ударит, как того ожидает король Франции. Ормонд не дал ответа - что никак не характеризует его с хорошей стороны. Ни один приличный, честный человек не взялся бы за такую работу. Когда ему вверили командование, Тори кричали что он, вскоре, покажет себя полководцем не в пример лучшим герцога Мальборо. Эти страницы вполне показывают его военные достоинства. Оставалось лишь ждать расплаты.
Осада Кенуа шла споро; то же и переговоры с Францией - Англия отказалась от всех претензий, заключение сепаратного мира стало вопросом дней. Ормонд, понимая, что Кенуа испускает последний вздох, написал Евгению о том, что британские силы останутся с армией при том условии, если он снимет осаду. Евгений ответил, что вместо отступления от осаждённого города, он продолжит дело со всей решительностью. Тем и закончилась переписка между двумя командующими. Евгений, понимая, насколько тесные и прочные коммуникации установились между его союзником и его неприятелем, постепенно высвобождал свои силы из-под командования Ормонда, и всемерно обеспечивал собственную безопасность. Одновременно, он дал всем понять, что был бы рад, когда бы англичане ушли прочь, так как теперь они стали лишь обузой в Нидерландах.
В недрах храброй, прославленной союзнической армии пошла борьба за иностранных наёмников на британском и англо-голландском жаловании. Но исход её был предрешён. Рядовые солдаты испытывали такие же презрение и ненависть к своим трусливым союзникам, как и их начальники-генералы. Ормонд знал, что если армии разделятся, за ним пойдут только британские национальные кадры. Он знал также и об их чувствах. Впрочем, им владело и иное беспокойство: весьма сложный вопрос извращённой чести. По всем договорённостям между Сент-Джоном и Торси, равно как и при сношениях самого Ормонда с маршалом Вилларом, всегда подразумевалось, что при уходе Великобритании с фронта, союзническая армия уменьшится самое малое на сорок тысяч человек - тем самым, принц Евгений с голландцами оставались на милость французских сил, получавших существенное численное превосходство. Это обстоятельство лежало в основе готовящегося сепаратного мира. На этом основании король Людовик XIV согласился сдать Дюнкерк британскому гарнизону. Но теперь Ормонд понимал, что когда он прикажет уходить, за ним последуют всего лишь двенадцать тысяч англичан. Малая, вопреки расчётам, убыль союзнических войск, оставляла принцу Евгению вполне достойную армию. Как поведёт себя Франция? Будет ли передан Дюнкерк? И если нет, в какой порт придётся отступать англичанам? Обременённый этими проблемами, Ормонд делал всё, что мог. 28 июня, он послал письменные приказы генералам иностранных войск на английском жаловании, потребовав от них готовиться к походу и готовить к походу своих людей. Все, за исключением четырёх эскадронов, одного драгунского полка и одного батальона ответили одними словами: что не смогут ни последовать за ним, ни уйти от принца Евгения без срочного приказа от своих владетелей. Некоторые военачальники, кто сами были князьями, владетелями в своих странах, прислали и оскорбительные ответы. 1 июля союзники взяли контрэскарп Кенуа: крепость сдалась, примерно три тысячи человек солдат и офицеров гарнизона стали военнопленными.
Наконец, пришёл день расставания. В середине июля принц Евгений приказал выходить в поход, и Ормонд выдал заранее подготовленный ответ, объявив от имени Англии о том, что французское и английское правительства договорились о перемирии. Он повёл свои колонны в отступление на север. За ним последовала лишь ничтожная часть иностранных войск. Остальные наёмники, вплоть до самых нищих солдат, несмотря на предупреждение об урезании жалования вдвое, решили, воспылав гордостью, остаться при принце Евгении и при Общем деле.
Страдания красных мундиров остались во многих описаниях. Повинуясь железной дисциплине, полки и батальоны ветеранов, чьи имена прежде пользовались таким почётом по всей военной Европе, уходили прочь, потупив взоры, а их товарищи по долгой войне глядели вслед с горьким упрёком. Внешнее проявление всякого рода обвинений запретили строжайшими приказами, и тишина цепенила сердца английских солдат, столь непреклонных во всех прошлых превратностях войны. Но когда переход закончился, и рядовым разрешили разойтись, пошли засвидетельствованные документами трагические сцены: эти простые люди ломали свои мушкеты, рвали на себе волосы, изрыгали богохульную брань и проклятия против королевы и министров, подвергших их такому испытанию. Иные из этих грубых людей - отбросов английского народа, как нас уверяют, - сидели на земле и рыдали, яростно и скорбно, поминая все свои одоления и страдания и своего прежнего вождя, старого капрала.
Сент-Джон смотрел на этот эпизод с иной колокольни. 11/22 июля, в его письме родственнику Харли Томасу в Гаагу - письмо это в череде иных письменных свидетельств даёт нам очередное, точное и недвусмысленное изображение его натуры - обнаруживается следующая сентенция: Что до этих иностранцев, покинувших её величество, они ели её хлеб, они набивали карманы её деньгами, они осознанно оставили её подданных без защиты от вражеских покушений, и королева видит в этом такое оскорбление, такое вероломство, что непременно даст ответ на манер, приличествующий столь великой властительнице.[702]
На долю отступавших британских войск выпали все мыслимые унижения. Турне, Монс, иные завоёванные крепости, закрывали перед ними ворота, хотя, как отмечает Милнер, они бросали через стены некоторые вещи, в которых особенно нуждались наши люди. В отместку, Ормонд захватил Гент и Брюгге. Тем временем, невыразимый человек Джек Хилл с эскадрой флота и несколькими батальонами занял Дюнкерк, и Свифт написал раболепное письмо Абигайль, поздравив её губернаторшей Дюнкерка.
Итак, Сент-Джон провёл политику, ставшую его личным делом. Среди всех англичан того времени - возможно, что и во всю нашу историю - один он обладал способностями, необходимыми для довершения такого курса. Он весомо повлиял на историю Англии и Европы. И вклад этот по праву принадлежит ему. Под бременем этого деяния прошли все долгие, дальнейшие годы его жизни; с ним он остался в истории. Когда, через несколько времени, Общины накинулись на него с обвинением в ведении переговоров странным и предательским образом, Сент-Джон ответил:
что, как он надеется, действия направленные к добру и выгодам Великобритании не сочтут предательством; он гордится тем малым, что сделал в этих переговорах; и какие бы упрёки не претерпел за это, истинное удовлетворение от действий с означенной целью станет ему достаточной компенсацией и утешением во все оставшиеся годы жизни.
Не часто фортуна выбирает государственного деятеля за одно лишь краснобайство.
***
Уход из армии двенадцати тысяч британцев оставил за союзниками численное превосходство, огромное преимущество в оснащении, они располагали обильнейшими запасами. По ходу подготовки к вторжению в сердце Франции на чём настаивал Мальборо, и чего он, до некоторой степени добился в районе к югу от Турне, на Скарпе и Шельде, были устроены огромные склады. В 1711 году, при управлении Мальборо, союзники, полностью контролируя навигацию по Скарпу до Бушена, построили настоящий флот огромных барж, называемых билландерами, способный с лёгкостью доставлять осадные парки и запасы в недостижимых прежде размерах. Главный склад устроили в Маршьене, к северу от Дуэ на Скарпе, и разместили в нём:
более ста билландеров, сотни единиц артиллерии, триста телег со всей упряжью, армейский госпиталь; запасы, неистощимые на вес и на счёт: бомбы, гранаты, заряды, мушкетные пули, порох, зерно, мука, окорока, сало, сыр, масло, пиво, вино, бренди, товары для обмена, лестницы, топоры, инструмент, доски, спички, кремни, лежавшие в складах и на билландерах - словом, все предметы, необходимые для проведения двух осад - и там же стояли изрядное число лошадей.[703]
Во все укреплённые места передовых районов поступили боеприпасы, провиант и фураж для дальнейшего наступления Мальборо.
Вместе с тем, Виллар, вставший по фронту Аррас-Камбре мог с успехом противодействовать операциям ослабленной армии Евгения. После ухода Ормонда, Евгений пошёл на юго-восток и обложил Ландреси. Его коммуникации шли по воде от Турне через Сент-Аман и Маршьен на Скарпе, и по дороге через Денен - пункт у Бушена, на Шельде - к его новому приобретению: Кенуа. Беглый взгляд на карту покажет, каким дерзким шагом стала осада Ландреси. Хотя принц и держал перед неприятелем, словно щит, крепости Дуэ и Бушен, и, вдобавок, выстроил линию обороны от Дуэ до Нёвиля, он подставил около шестидесяти миль своих коммуникаций под фланговый удар Виллара; и как только Евгений вовлекался в следующую осаду, враг мог нанести такой удар с численным перевесом не в пользу принца. Соответственно, Евгений оголил гарнизоны своих крепостей и укреплённых позиций до опасно низкого уровня. Он также ослабил полевую армию, чтобы укрепить свои протяжённые и уязвимые пути сообщения. Наконец, в тылу его оставались сильные и не взятые крепости Валансьен и Мобёж, осадить которые, с уходом Ормонда, у него не было возможности.
Случившееся затем несчастье, переломило ход кампании, бросило тень на послужной список Евгения, и стало и в те времена, и в дальнейшем неблагоприятным для принца аргументом при сравнениях его с Мальборо. Объяснить несчастье, без сомнений, можно пылким стремлением Евгения к успеху, вопреки тому, как с ним обошлись: эта страсть захватила его, и вовлекла в риск без необходимости. Мы видим стратегию разгневанного человека.
Ограничимся кратким описанием печальных трёх месяцев (с середины июля по середину октября), когда союзники под руководством принца Евгения потеряли больше, чем приобрели за три предшествующих года. 16 июля, как только был обложен Ландреси, Виллар перешёл Шельду и окопался на Селле около Като-Камбрези. Оттуда он стал готовить дороги от Селле к Самбре и наводить мосты во многих местах на Самбре выше Ландреси. По наружной видимости, это предвещало попытку деблокирования силой. Евгений не обеспокоился такой перспективой, поскольку движения Виллара вели к соприкосновению армий, так что дело шло к битве, а в этом случае Евгений мог не считаться с куда худшей по возможным последствиям уязвимостью своих коммуникаций. Он с удовольствием наблюдал за работой французских рабочих отрядов на Самбре. Очевидно, что при движении Виллара в эту местность, французские пути снабжения оказывались столь же уязвимыми, как и коммуникации Евгения. Исходя из таких соображений, принц подтянул войска прикрытия немного ближе к осаде и сам приготовился к сражению около своих циркумвалационных линий.
22 июля французская армия численностью примерно в шестьдесят тысяч, пошла шестью колоннами по заранее подготовленным дорогам, и вышла на Самбру в нескольких милях к югу от Ландреси. К наступлению ночи всё указывало на то, что Виллар продолжит движение на следующий день, но он, под покровом ночи, пошёл в противоположном направлении. Он вернулся по собственному следу в Като-Камбрези, он спустился по Селле, где все переправы были заняты его кавалерией, и за ночь 23-го его передовые части перешли Шельду к северу от Бушена у Нёвиля. В семь утра 24-го он пришёл сам, с превосходящими силами, прираставшими с каждым часом, к укреплённому лагерю союзников в Денене - жизненно важному пункту в системе коммуникаций Евгения. Лагерь Денен располагался за левой оконечностью укреплённой линии, протянутой принцем от Скарпа у Дуэ к Шельде; Савойский поставил для защиты Денена семнадцать батальонов и двенадцать орудий, всего восемь тысяч человек под командованием Альбемарля. Позиция была сильной и тщательно подготовленной, Евгений дополнительно усилил её несколькими днями ранее. Но стоявший там отряд едва ли мог защищаться на столь протяжённых укреплениях против целой армии, а эта армия теперь быстро разворачивалась против них.
Евгений узнал о попятном движении Виллара лишь ранним утром 24-го. Он тотчас приказал всем своим мобильным силам идти форсированным маршем от Ландреси, на помощь Денену, и поскакал на угрожаемую позицию сам. Там он нашёл весьма встревоженного Альбемарля. Французское передовое охранение успело подойти к Нёвилю, и густые пехотные колонны быстро переходили Шельду. Евгений увидел, что при серьёзном нажиме Альбемарлю придётся неизбежно отойти на восточный берег. Сообразуясь с обстановкой, он подтянул пришедшие с ним семнадцать кавалерийских эскадронов от Дененского аббатства на высоты восточного берега, с целью прикрыть пехоту Альбемарля после отхода за реку. Чтобы очистить путь для отступления, он приказал немедленно переправить весь обоз по единственной переправе понтонному мосту. Отдав должные приказы, Евгений поскакал назад, чтобы подгонять марш собственной армии, изо всех сил спешившей покрыть пятнадцать миль, оставшихся до Денена. Едва он успел покинуть место событий, французы пошли в атаку на Нёвиль. Четыре союзнических батальона, охранявшие линии, бежали, и враг взял важный конвой, двигавшийся под их прикрытием, вместе с пятью сотнями пленных. Альбемарль, после попытки отбить конвой, вернулся на укрепления Денена, и поставил людей на валы, а французская армия приступила к боевому развёртыванию перед укреплениями Денена.
В тот год в воюющих лагерях часто задавались вопросом: почему в тылу столь значительных сил, как семнадцать батальонов, был наведён один-единственный понтонный мост? И объяснение, бывшее у всех на устах, не делает чести Ормонду. Стало известно, что вечером того дня, когда Ормонд объявил о прекращении огня, он послал в Денен за всеми теми понтонами, какие одолжил Альбемарлю. Самые горячие просьбы Евгения и голландских депутатов привели лишь к восьмидневной отсрочке, а затем бесценные медные суда были отобраны. Утверждали, что в день изъятия понтонов в составе посланной для этого дела партии пришли два переодетых французских инженера: они разведали всю позицию, отметив, в особенности, то, что за ней остался всего один мост. Хотя Ормонд и уверял всегда, что ничего не знал об этом, в армии и в высоких союзнических кругах толковали о плане, согласованном французским и английским командующим. То не было правдой; но если бы и было, это ничуть бы не добавило к катастрофичности произошедшего.
К полудню французы завершили развёртывание. Виллар атаковал тридцатью шестью батальонами в трёх колоннах при поддержке ещё шести. Когда заговорили о том, что фашин не хватит для заваливания рвов, он яростно закричал: Мы завалим их нашими телами. Весь фронт атаки, под барабанный бой, продвинулся на шестьсот-семьсот шагов, не открывая огня, пока не подошёл к валам на половину дистанции мушкетного выстрела. Оборонявшиеся выстрелили по ним картечью и дали три мушкетных залпа. Французы приняли огонь, не дрогнув, сохранив превосходный порядок. Не смутившись несколькими сотнями павших, с мушкетами на ремнях, с саблями в руках, как при Штеенкерке, они пробрались через ров, и пошли на штурм парапетов. Союзнические войска, по большей части германцы и некоторое число голландцев, все прекрасно дравшиеся в прошлых кампаниях, отступили после слабого сопротивления, в сильном беспорядке ко второй линии обороны - и к ним немедленно поступил приказ отступать по мосту. Французы, опьянённые хмелем первой за десять лет войны победы во Фландрии, перестроились и с яростью продолжили атаку. Даже теперь основная масса людей Альбемарля могли бы уйти. Но спешно переправлявшийся на ту сторону обоз разрушил мост, и все силы союзников оказались зажатыми между неодолимым теперь напором французов и рекой. В этом месте Шельда течёт медленно, но очень глубока, с обрывистыми берегами в шесть-семь футов высоты. Тонули целые батальоны, загнанные в воду. Четыре генерала, в их числе храбрый граф Дона и граф Нассау-Вауденберг, могли бы спастись, переплыв реку на конях, но толпы гибнущих людей увлекли их на дно. Альбемарль с десятком его главных офицеров попали в плен. Что до рядового состава, 1 000 погибли в бою, 1 500 утонули, 2 500 сдались. Из всех сил Альбемарля удалось уйти едва ли трём тысячам человек. Французские потери не превысили четырёх сотен. Евгений с армией остались в трёх часах ходу, не успев вмешаться, и принцу оставалось наблюдать за горестным зрелищем с другого берега.
Так французы победили при Денене - единственная победа, одержанная ими в Нижних странах со времён войн Вильгельма III. Вольтер заявил, что она стала в особенности важна для спасения Франции - более важна, нежели даже Утрехтский мир, и что Виллару воздали бы по справедливости, когда бы назвали спасителем страны. Денен - сказал Наполеон спустя сто лет - спас Францию. Неприятель перерубил коммуникации Евгения. Вскоре, принцу пришлось снять осаду Ландреси. Виллар обложил Маршьен, огромный магазин изобильных запасов и транспортных средств. В несколько дней маршал захватил все укреплённые пункты союзников по Скарпу. Он взял Аншен, Понт-а-Раш, Аснон, Мортань и Сент-Аман, с полными складами и всеми гарнизонами. Маршьен сопротивлялся до 31 июля, в военный плен пошли пять тысяч человек и храброму врагу, давно не знавшему такого изобилия, достались все запасы, собранные для кампании, достаточные для проведения двух осад.
12 августа Виллар приступил к осаде Дуэ. Великолепная фортеция, привлёкшая главное испытание сил великих армий в 1710 году, и обошедшаяся осаждавшим в пятнадцать тысяч человек, встретила новую осаду с гарнизоном в каких-то шесть батальонов, и, несмотря на усилия Евгения, попытавшегося спасти крепость, пала 8 сентября. Кенуа, единственный успех кампании 1712-го сдался 4 октября. Бушен, шедевр Мальборо 1711 года, сопротивлялся только восемь дней. Фактически, вся союзническая структура военного присутствия на территории Франции перестала существовать; превосходство и инициатива полностью перешли к поражённому успехом, воскресшему к жизни врагу. Помимо семнадцати батальонов уничтоженных при Денене, более сорока сдались в соответствующих крепостях, что составило общую потерю в пятьдесят семь батальонов, или в треть всех таких боевых единиц союзнической армии. Людовик XIV с полным основанием направил парижскому архиепископу письменный запрос на проведение торжественного богослужения. Среди громких Te Deums старый монарх, спасшийся от крушения, вполне мог бы найти место для восхваления троицы услужливых агентов, посредством коих явлено было это чудо Господне - Абигайль, Харли и Сент-Джона.
Погром при Денене.
Старый солдат, ла Колонья, сражавшийся в деле под Дененом, оставил живое и красочное описание этого боя. Полк его задержался на боевом поле на десять дней. Беспокоились о том, что великое количество трупов, гниющих в Шельде, может блокировать шлюзы у Валансьена, в прочих местах, и вызвать эпидемию. Соответственно, выпустили приказ к солдатам, умевшим плавать: им предлагалось нырять за телами погибших противников с выплатой по тридцати су за каждый труп помимо того, что они смогут снять с него. Такой спорт снискал популярность, и для захоронения тел, вынутых из воды, выкопали траншею огромных глубины и ширины туда сбросили всех, кроме четырёх генералов. Эта отвратительная зарисовка вполне иллюстрирует положение дел.
***
Вместе с Мальборо, союзников покинула не только победа, но и дисциплина. Как только его правление, заклеймённое обвинениями в скупости и казнокрадстве, пришло к концу, качество хлеба, поставляемого войскам, стало впервые за всю войну предметом общих и горьких жалоб. Внезапное ухудшение армейского хозяйства, как определённая мета времени, проходит по дневникам и письмам и офицеров и солдат. В течение месяца, пока Ормонд недвижно стоял в Като-Камбрези, переговариваясь с Вилларом, войска его плохо питались, ими овладевали мрачные настроения.
Солдатам было нечего делать кроме хождения в караулы, а с возвышенности перед лагерем открывался прекрасный вид на ту богатую область Франции, в какой, по прежним расчётам, они надеялись так много стяжать грабежами. Это обстоятельство весьма усугубляло их разочарование; раздавались постоянные шепотки о тех, кто привёл их к этому, как говорили они, Ханаану, и теперь не дали и попробовать млека и мёда, источаемых обетованной землёй. Они часто жаловались на потерю Старого капрала - ласковое прозвище герцога Мальборо, и - что отягощало положение - их хлеб, нерадением подрядчиков, стал столь несравненно плох, что офицерам стоило великих трудов удерживать их от мятежа. Солдаты обратились ко злу, и решили, прежде ухода, нанести визит во Францию. Поскольку запасы фуража в лагере оскудели, а ближайшим местом для их пополнения была Пикардия, англичане, по прежней договорённости с Вилларом, испросили его разрешения на фуражировку в ближних краях. Наших солдат уязвило то, что их командующему пришлось унизиться до испрашивания такого разрешения: они, впрочем, решили воспользоваться представившейся возможностью и вкусить медов Франции.[704]
Такие настроения привели к всплеску жестокостей.
Вечером, накануне всех кормодобываний, из лагеря отправился сильный отряд под командованием генерала с приказом держать фуражиров в рамках, прикрывать от неприятеля, предотвращать незаконности и злоупотребления. Когда деташмент вышел, некоторое число солдат всяких наций выскользнули из лагеря при оружии, выбрали между собой офицеров и поклялись повиноваться им; прежде всего, им нужно было заботиться о том, чтобы держаться подальше от отряда прикрытия. Среди них образовалась и шайка британских солдат, числом в шестьсот человек - они, двинувшись, пришли в село с названием Молен где селяне встретили их с оружием в руках, перегородив баррикадами все дороги, ведущие к городу. Пошли стычки, в которых пали несколько солдат; остальные, разъярившись до крайности, разломали баррикады, и загнали жителей в церковь; но так как те продолжали вести огонь и оттуда, разозлённые солдаты подпалили церковь и спалили её дотла вместе с четырьмя сотнями людей; затем, ограбив город, предали и его огню, и, так как к тому времени стало совсем темно, украдкой вернулись в лагерь. Через два дня командующему предъявили претензию, но объявленное расследование не дало результатов. Я привожу этот случай с одним намерением показать то, что могло бы ожидать Францию; само по себе дело совершенно не извинительно.[705]
Позднее в том же году в Генте среди британских войск действительно разразился прискорбный мятеж, спровоцированный, в первую очередь, сквернейшим качеством их хлеба.
Это подготовило почву для мятежа [говорит Паркер] и некоторые хитрые негодяи, обнаружив в большинстве солдат должное настроение, занялись искусным подстрекательством, твердя о том, что солдатам задолжали большие суммы жалованья; что война заканчивается, а значит, большая часть их будет скоро уволена; и, соответственно, они должны готовиться к потере всего, что им причитается, если не добьются справедливости, пока оружие остаётся в их руках. Это увлекло солдат, относящихся к пустоголовым, и составился план - предательский и кровавый.[706]
К счастью, начальство получило своевременное предупреждение, и, после нескольких дней кризиса, кавалерия и артиллерия окружили три тысячи человек, вооружённых и бунтующих, и они вынуждены были сдаться на милость: при этом, десять зачинщиков мятежа были расстреляны на месте.
Капрал Мэтью Бишоп, служивший в то время в Генте, даёт независимый взгляд на случившееся, и, пользуясь случаем, выводит оттуда мораль:
При положении дел в те дни, в Генте, среди солдат, случилось великое возмущение, за которое некоторых приговорили к смерти. Услышав такие новости, я не мог удержаться, чтобы не сказать первому встреченному мною офицеру: Сэр, со всей покорностью, все наши гарнизоны волнуются на тот же манер, и как это понимать? Такого никогда не случалось во время герцога Мальборо. Офицер ответил: Тут и говорить не о чем; Герцог Мальборо снискал любовь всех солдат, и имел куда лучшее соображение, нежели вложено в головы тех начальников, кто теперь хулят его; и все его люди в массе были послушными. Теперь они непокорны и пренебрегают долгом.[707]
Обе палаты парламента выразили герцогу Ормонду единодушную благодарность за службу в этой кампании.
Англия и Франция согласовали прелиминарные условия сепаратного мира; Англия объявила от себя перемирие, и покинула союзнический фронт; Сент-Джон, по всей видимости, завершил первую фазу своей работы. И он стал подыскивать себе достойное вознаграждение и продвижение. Он намекал Оксфорду и королеве, что не прочь бы стать пэром, восстановив фамильное графство Болингброков, только что пресекшееся в старшей ветви этой фамилии. Оксфорду стоило бы благоразумно согласиться с таким желанием, и полностью удовлетворить его. Он, впрочем, с тревогой смотрел на ревнивость Сент-Джона и на его подспудный до времени антагонизм. Но у бесчестных людей во власти есть неизменная слабость к мелким каверзам, когда к тому представляется случай. И Оксфорд, использовав оставшееся влияние, убедил королеву к возражению против дарования графства, и пожаловать Сент-Джона не графом, а виконтом. Такое пренебрежение разъярило Сент-Джона. Он, наконец, увидел, какой глупостью для него станет уход из Общин, с места, откуда он непосредственно управлял партией Тори. Современный читатель удивится запоздалости такого прозрения. Но почётное и статусное положение пэра в те дни было окружено манящими очарованием и блеском, с тех пор примечательно утраченными. Палата лордов, к тому времени решительно уступившая Общинам, оставалась, тем не менее, сценой могучей, прочной и утончённой властной силы. И эти подмостки увлекли Сент-Джона. Его отвергли на самый обидный манер. По всем меркам, которыми он мерил сам себя испрашивая пэрства, сомнительное пожалование виконтом выглядело фактом вопиющим. Была и ещё одна причина для разочарования - и весомая. Даже герцогство не компенсировало бы ему ухода из палаты общин, где красноречие и пылкость Сент-Джона поставили его на первое место после ухода Оксфорда.
Он пожелал отозвать прошение. Но пэрское сословие изобразило искусную гримасу, дав понять, что королева испытала удовольствие, сделав его нобльменом. Отказ от виконства обидит её королевское величество и всю аристократию. Такой шаг по единственной причине - разнице между виконтом и графом - поскольку иного довода у него в наличии не было, нанёс бы оскорбление тому социальному слою, в котором он сам теперь оказался. Помимо прочего, став виконтом, он мог в дальнейшем подняться до графа и даже выше - почему бы и нет? Итак, в июле 1712 года Сент-Джон покинул Общины для более возвышенных сфер. Он ушёл с досадой и потаённой злобой того, кто вместо тридцати сребреников получил лишь двадцать пять.
Неделей позже, поражение при Денене обрушило на союзников поток дальнейших несчастий. Евгений отступал, Виллар шёл от успеха к успеху, а новоиспечённый виконт Болингброк - это сочли подобающим - отправился в Париж с пышной свитой в ранге чрезвычайного посла. Посчитали, что такой шаг даст наилучшее ободрение французам и нанесёт ещё один, сокрушительный удар по отходящим и умаляющимся в духе союзникам прошлых двадцати военных лет. Визит привлёк нового виконта возможностью выступить на всё ещё самой великолепной сцене мира, а также насладиться теми удовольствиями, в которых французское общество дошло до наивысших степеней.
Помимо названных выгод, его миссия осталась бесплодной. Его приветствовали при французском дворе в полную меру признательности. Король и высшее вельможество выказало к нему наилучшее расположение. На его любовные похождения смотрели сквозь пальцы, хотя его привычка похваляться ими и навлекла некоторые замечания. Торси, впрочем, оказал ему самое широкое гостеприимство. Болингброк гостил у тётки министра иностранных дел, мадам Круасси, там его развлекала известная красавица, мадам де Тансен, ставшая его любовницей. Мадам де Тансен осталась при том верной слугой французского короля, и её связь с Болингброком обеспечила Торси и тогда, и впоследствии, тесное знакомство с системой правления в Британии. Выдача паспортов для поездок во Францию после долгой войны, когда открылись многие перспективы для коммерции, входила в компетенцию госсекретаря. Болингброк сумел, во время пребывания в Париже, возвести это дело в систему и выстроить столь удовлетворительным для себя образом, что, по словам Прайора, получил в один год чуть ли ни три тысячи фунтов. Что до государственных дел, он добился продления перемирия на два добавочных месяца, и это позволило несчастьям, павшим на союзников, дойти до наивысшего предела за оставшееся время кампании.
6 июня, предъявление согласованных терминов сепаратного мира парламенту побудило Мальборо к его последнему публичному выступлению в оставшиеся до смерти королевы месяцы. Условия договора шокировали многих сторонников правительства, но убеждения, шедшие от министров, осознание того, что главная задача решена, и что возобладала торийская политика, собрали значительное большинство в обеих Палатах. Мальборо заявил протест, и сказал: В последний год, Англия действует вразрез соглашениям королевы с союзниками, пятнает триумфы и славу её правления, навлекает позор на имя Англии во мнении всех народов.[708] Это всё, что осталось в записях от его речи. Страффорд дал резкий ответ: В недавнем прошлом, некоторые союзники [имелись в виду голландцы] не выказывали бы прежней неуступчивости в вопросе о мире, когда бы один из членов этого блестящего собрания [имелся в виду Мальборо], состоявший с ними в тайной переписке, не уговаривал бы их на продолжение войны, не тешил бы надеждами на то, что здесь они найдут поддержку от сильной партии.[709] Коупер, намекая на иностранный акцент Страффорда, парировал: Экс-посол так долго оставался заграницей, что почти забыл не только наш язык, но и конституцию своей страны. Так, согласно нашим законам, переписка с нашими союзниками никогда не считалась преступлением в то время как трудно будет найти законное оправдание поведению некоторых персон, занимавшихся закулисными переговорами с общим врагом.[710]
Ничто, впрочем, не могло остановить господствующего течения, и Лорды приняли условия договора солидным большинством в восемьдесят один голос против тридцати шести. Двадцать четыре лорда подали официальный протест. Среди них мы видим имена Сомерсета, Годольфина, Девоншира, Хавершема, Мальборо, Ноттингема, Могуна, Тауншенда и Коупера. Большинство приказало вымарать протест из журнала Палаты, однако подавшие его могущественные вельможи и политики, проигнорировав парламентские законы, пустили по стране тезисы своего протеста, и наказание за это нарушение понесли лишь печатники и издатели.
Выразивши в этой публикации своё мнение, Мальборо окончательно удалился в деревню. Бленхейм, разумеется, оставался только каркасом, все работы там остановились. Но у него был дом в Сент-Олбансе, а Мальборо-хаус в Лондоне стал пригоден для проживания около года тому назад. Летние месяцы он провёл в сельском великолепии Холивела, невозмутимо наблюдая за чередой военных несчастий, падавших на союзников; за тем, как опадают прахом все достижения его кампаний 1710 и 1711 годов. В годовщину Бленхейма он устроил праздник, пригласив Годольфина, Коупера, Уолпола и большую компанию. Он разбил на газоне свою военную палатку. В этом историческом шатре принимались большинство великих решений его десяти кампаний. О палатке говорят, что она была великолепная, аррасской работы, весьма необычная в своём роде.[711] Она простояла до конца лета, и досужих людей, стекавшихся толпами из сельских окрестностей, пускали поглядеть на неё за шесть пенсов. Враждебная пресса объявила, что под армейским тентом находят убежище сторонники Мальборо и что он использует его для извлечения дополнительных доходов. Яд и ругань нападок на него от писателей - оплаченных или иначе ангажированных правительством - от Свифта до совсем низкопробных далеко превзошли всё, что было и до того, и впоследствии. Если бы он был отъявленным преступником, если был бы повинен в трусости или предательстве на войне, если бы провёл английские армии чередой позорных поражений - даже и тогда к сказанному ими в те дни не получилось бы добавить ничего. Экзамайнер писал о Мальплаке (13 августа):
Сколь скорбным было зрелище людей, лежащих на поле с оторванными конечностями, распростёртых в таком состоянии, что на них, как на падаль, кидались вороны и вороны. Из-за нехватки персонала, умеющего перевязывать раны, они гнили так, что собаки рвали мясо даже тех, кто был ещё жив. В этой агонии умерли тысячи из тех, кого можно было бы спасти, если бы Генерал не утаил деньги, отпущенные на докторов и хирургов. Ни в какое время, ни в одной стране, какой бы варварской она ни была, мы не найдём примера подобных жестокости и жадности.[712]
Другой пассаж в этом же печатном органе Сент-Джона возмутил капитана Паркера:
На самом же деле, герцог Мальборо - великий трус; все приписанные ему победы и успехи - воля случая или работа тех, кто были с ним; в каком бы он ни оказывался деле, он всегда обращался в великое смятение, терял голову от любой малейшей неожиданности и начинал в полном замешательстве кричать своему окружению: Что же нам теперь делать?
Когда бы я сам не прочёл этих слов - написал капитан Паркер - то никогда бы не поверил, что найдётся человек, кто осмелится опубликовать столь отъявленную ложь.[713]
Осенью Мальборо решил покинуть Англию. И тогда, и впоследствии много спорили о его резонах, и дискутанты дали так много объяснений, что само событие окуталось дымкой тайны. Обычно, его поступок находит два противоположных разъяснения. Первое то, что он сам пожелал уехать; что Кабинет воспротивился его желанию, но Харли добыл ему паспорт у королевы. Альтернативно, утверждают, что он не хотел уезжать, но Харли, опасаясь его присутствия в стране, вынудил герцога к изгнанию под угрозой обнародовать некоторые письма, предоставленные французским правительством или переписку Мальборо с Сен-Жерменом или его мирные предложения от 1708 года.
Обе теории кажутся правдоподобными. Определённо, Мальборо предпочёл бы жить в Англии, но при нескончаемых насмешках и ударах, направляемых в него двором и правительством со всеми их властными возможностями, он едва ли мог рассчитывать на приятную жизнь, даже и летом в деревне. Теперь подступала зима, а вместе с ней - новая парламентская сессия, а парламент горел желанием затравить его, и, - буде министры предложат новые оскорбления и клеветы - немедленно пустить их в дело. Хотя вигские вельможи, большая часть служивших с ним офицеров и массы простонародья оставались дружелюбны к нему, общественный энтузиазм угасал: последний год принёс значительные перемены, вызванные потоком клеветнических обвинений предъявленных ему и инициированных против него.
В те годы коротких, трёхлетних парламентов, до следующих выборов остался всего лишь год. Если Мальборо оставался в Англии, он, при его известности, становился очевидной мишенью, и ничто не могло уберечь его от этого. Вместо привычного уже града пуль и ядер, летящих прямо в лицо в пламени битвы, он попадал в полымя грязной войны, когда в него полетели бы брань и злословия. Бои на выборах 1713 года вполне могли развернуться вокруг его имени и репутации. И всякому образу его действия приписали бы наихудшие мотивы. Его самозащиту назвали бы злобой разоблачённого лжеца; молчание обязательно объяснили бы нечистой совестью. Читатель знает по его письмам, что во все долгие годы лагерей и маршей он мечтал о доме, о покое - в саду зреют персики, стройка большого дворца в Вудстоке идёт день за днём, а он, тихо и семейно, живёт с детьми и Сарой. Но эти перспективы стали теперь испорчены. В наступившие времена он не мог обрести в Англии ни радости, ни даже покоя.
Вторая линия доводов исходит из его политических прогнозов. Королева быстро дряхлела. Здоровье её стало настолько плохим, что опасный кризис мог произойти чуть ли ни в каждый следующий месяц. Порядок престолонаследования снова оказался под вопросом в силу нового состава парламента из торийских сквайров; в силу того, что два правящих министра развязали кампанию вражды против союзников и пришли к замечательному взаимопониманию с врагом. Харли и Сент-Джон, при всей их распре, последовательно проводили торийскую политику, и политический кризис виделся уже не за горами. Две Англии стояли друг против друга, а правительство и высокопоставленные партийцы со всем искусством, пользуясь всеми возможностями, воспламеняли их ненавистью и яростью. Оставшись, Мальборо не смог бы жить в стране не получив действенной защиты от одной либо другой враждующей стороны. Естественно, ему пришлось бы выбрать Вигов; и если так, он обязательно навлёк бы на себя нескончаемые гонения от министров и королевы, в уши которой те же министры ежедневно вливали поток злобной лжи. Уже теперь его обсидели соглядатаи и шпионы. В Уайтхол шли оперативные доклады обо всех персонах, навещавших его; о всяком визите, какой он делал сам - даже о том, что в некоторый день он не выходил из дома.
Среди армейских офицеров-ветеранов, возвратившихся домой, преобладали самые злые настроения. Некоторых вынудили расстаться со званиями; некоторые стали свидетелями того, как их соперники, их подчинённые, люди - по их мнению, не чета им самим - получают повышения по мотивам партийной принадлежности. Они видели, как безрассудно отбрасываются прочь плоды долгой борьбы, выигранной войны, в которой они рисковали жизнями; они видели, как бесчестится военная слава Англии, доселе блистательная. Мысль о том, что британскую армию, родившуюся на их глазах и так гордо заявившую о себе на Континенте, клянут во всех лагерях за мерзкие дела и обман, терзала их умы. Для этих суровых людей, выкованных войной длиною в жизнь, кровопролитие стало профессией. Теперь они попали на улицы Лондона, и сабли остались при них. В любую минуту - в парке, кофейне, в таверне - одна брошенная насмешка могла возбудить страсти и привести к кровавому исходу. И любое происшествие такого рода стало бы отнесено на счёт Мальборо. Покинув страну, он убегал от всего этого. Весь Континент видел в Мальборо великого человека. Сияние его побед, прозорливая основательность его политики, колоссальные изменения в соотносительной силе держав, достигнутые под его руководством, обеспечивали ему самый тёплый приём повсюду, кроме Франции. Он был богат; деньги можно было перевести заграницу; он был князем Миндельхайма, ни разу не побывавшим в своём княжестве. В Англии он стал гонимой жертвой. В Европе остался князем. Именно теперь, именно там, он мог найти обширнейшее убежище. Зачем обретаться в туманах, среди врагов?
Третьей, самой непосредственной, очевидной и практической причиной его отъезда стали иски, возбуждённые против него государством. Генеральный прокурор, следуя резолюции Общин, медленно, но верно вёл судебное преследование, добиваясь от Мальборо возврата в Казначейство всех сумм, потраченных им на армейскую разведку за десять лет успешной войны. Проигрыш дела мог поставить его перед судебным решением о возврате более четверти миллиона фунтов стерлингов. Другой процесс, столь же неприятный, начала против него Корона: дело шло о расходах на памятник благодарной нации, на Бленхейм. Когда правительство задерживало платежи, Мальборо, с его непременной аккуратностью, обыкновенно посылал с фронта указание удерживать мастеровых на работах на несколько недель, вплоть до особого распоряжения от него, от Сары или до наступления иных обстоятельств. Теперь королева обернула это обыкновение против него самого. Против Мальборо завели судебное дело, от него потребовали вернуть самое меньшее 30 000 фунтов. При его отъезде из Англии, эти процессы могли быть приостановлены. Если он оставался дома, в ссоре с министрами, его состоянию грозило чувствительное кровопускание. Никто не способен указать предела, на котором насытится торжествующее зло.
Попав в вышеперечисленные обстоятельства, любой человек задумался бы об отъезде из родной страны. Но клеветникам Мальборо их недостаточно, они находят и иные, дополнительные объяснения.
Во время дебатов о мире, господин де Торси, предоставил лорду Оксфорду аргумент против оппонентов, открыв тому, как герцог Мальборо в 1706 году сначала помешал благополучному заключению мира, а затем повёл переговоры с французским двором, предлагая устроить мир, и просил за это два миллиона крон
Когда господин де Торси открыл вышесказанное, король Франции позволил лорду Оксфорду дать этим сведениям ход, и выслать Мальборо заграницу; но настоял, чтобы жизни герцога ничто не угрожало; так и было сделано. Они встретились в доме Томаса Харли, в Вестминстере, на Джеймс-стрит; Оксфорд подъехал в своей карете к дверям, ведущим с улицы, а герцог Мальборо в портшезе к двери, выходящей в парк; и там решили, что герцог Мальборо уедет заграницу. И принц Евгений, и лорд Уортон сказали по этому поводу, что совесть герцога Мальборо нечиста иначе он не согласился бы на такой шаг.[714]
Автор вышеприведенной цитаты секретарь Оксфорда, Эразм Льюис, серьёзный свидетель. То, как была обставлена встреча, определённо соответствует обыкновениям Оксфорда. Более того, встреча, без сомнений имела место, так как Мальборо в письме Оксфорду из Антверпена от 4/15 декабря говорит: Когда я имел честь видеть вас в последний раз, я сказал, что, не имея возможности путешествовать в компании мистера Кадогана, откажусь в этом сезоне от поездки в Италию.[715] На этой встрече, как утверждают, Оксфорд шантажировал Мальборо, вынудив герцога покинуть страну.
Если эта история правдива, Оксфорду выпала лёгкая задача. Он ломился в открытую дверь с тараном. Нет никакого удивления в том, что французы и тогда, и прежде желали свалить Мальборо, равно как и в том, что они непременно передали бы компрометирующие его письма если бы имели их в распоряжение своих английских соумышленников. Этот человек полагаю, они могли бы выразиться именно так возглавляет движение, выступившее против заключения мира, но не прошло и четырёх лет с тех пор, как сам он изъявлял готовность заключить мир, если получит за это два миллиона. Ни монарх, ни правительство, оказавшиеся в отчаянных обстоятельствах, при том, что страна их изнемогла, не стали бы придерживаться прежних клятвенных обещаний своему заклятому врагу о сохранении дела в тайне такое поведение несвойственно человеческой натуре.
Но некоторые факты говорят против такой точки зрения. Мальборо требовал от Бервика, чтобы тот возвращал оригиналы писем, и нет оснований полагать, что щепетильный в вопросах чести Бервик вёл себя иначе, в особенности имея дело с родственником и солдатом, к кому питал глубочайшее уважение. Разумеется, остаётся французский двор с той стороны могли бы открыть обстоятельства переговоров, но всё ими сказанное можно было бы отрицать, а уверения военного противника никогда не считались доброкачественными свидетельствами. Во вторых, сам Мальборо принимая во внимание всё вышесказанное желал покинуть страну, так что Оксфорду не было никакой нужды в дополнительном давлении на него. В третьих, помимо Оксфорда были и иные: большая часть министров, в особенности мистер Сент-Джон, выступали против, опасаясь его светлости за границей так же, как опасались его в Англии, и надеялись, что смогут лучше защитить себя от него, останься он дома.[716] И именно Оксфорд, действуя за их спинами, добыл для Мальборо паспорт у королевы, взяв на себя труд получить о том персональную расписку Мальборо.[717] Анна одобрила желание Мальборо, заметив: Он поступает мудро.[718]
Пропуск дозволял Мальборо ездить по иностранным краям,
повсюду, где он пожелает, вместе с сопровождающими лицами, и мы вверяем его добрым услугам королей, князей, республик, и союзников её величества; поручаем то же и командирам и иным лицам из числа наших подданных. Дозволяем ему ездить свободно, с должными удобствами, какие бы ему ни понадобились, и ответим государствам, приветившим его, благодарностью и такими же добрыми услугами, когда представится случай.
Паспорт датирован 30 октября 1712 года, Виндзорский замок, и контрассигнован подписью Болингброк. Это, впрочем, не остановило госсекретаря от нижеследующего послания от 11 ноября, направленного через Готье Торси:
Герцог Мальборо испросил дозволения королевы покинуть королевство, и затем, после многих споров и размышлений, её величество дала ему разрешение. Он поедет через Остенде, Брюгге, Гент, Брюссель и Льеж к своему княжеству [Миндельхайм], затем через Тироль в Венецию и завершит путь в Неаполе, где может жить так долго, как того пожелает. Ему начертан именно такой путь, и не разрешено ехать куда либо ещё.[719]
Неправильно называть Болингброка искусным лжецом. Он извергал ложь в таком изобилии, что она теряла всякий смысл.
***
Ещё одна связь с Англией оборвалась со смертью Годольфина 15 сентября 1712. По словам Бойера,
он умер в Сент-Олбансе, после долгих страданий от камней в почках Несмотря на поднятый против него шум, его управление нашли безупречно чистым, благоразумным, не дающим повода к обвинениям; он жил и он умер, как человек без упрёка, которому отдавали должное и самые беспристрастные из его врагов.[720]
Уолпол навестил Годольфина в его последние дни в Сент-Олбансе. Умирающий Годольфин обернулся к Саре и сказал ей: Если вы когда-нибудь отвергнете этого молодого человека, и если душам дозволено возвращаться из могил на землю, я появлюсь перед вами и выбраню вас за такое поведение.[721] Но Сара, прежде, чем жизнь её завершилась, успела перессориться со всеми. Годольфина не хоронили три недели. Его бальзамированное тело лежало в Иерусалимской палате, пока в Вестминстерское аббатство не пришли достаточное для несения гроба число вигов - кавалеров Подвязки, так как торийских кавалеров, готовых приехать в город для такой нужды найти не удалось.[722] Его похоронили в Аббатстве 7 октября, гроб несли герцоги Мальборо, Девоншир, Ричмонд и Шомберг.
Памятные слова Сары заслуживают того, чтобы привести их здесь.
Он руководил беспомощно невежественной королевой с заботой и отзывчивостью отца или опекуна, верно служил ей во все трудные времена, когда она ещё не была королевой, а после того, как она взошла на трон, он, в огромной степени создал ту славу, какой она привыкла похваляться Он был человек поразительно бережливый в том, что касалось государственных нужд, но сам не имел иного состояния, кроме родового поместья. То, что он оставил после себя, показывает, что он, несомненно, был казначеем государства, но не своим собственным.[723]
15 ноября шокирующее событие ускорило, должно быть, отъезд Мальборо из Англии. Герцог Гамильтон, недавно пожалованный герцогом Брендоном, человек отличных дарований и большого обаяния, идейный якобит, получил назначение послом во Францию, и, получив разрешение Претендента на то, чтобы принять назначение,[724] готовился ехать в Париж. Тем самым, он стал центральной фигурой в планах правительства. Между ним и лордом Могуном затеялась ссора относительно некоторого спорного имущества - читатель вспомнит, как лорд Могун, совсем незадолго, приходил к Пулету с вызовом от Мальборо. Итогом ссоры стала дуэль, оставшаяся в памяти того времени, как ужасная. Они встретились на рассвете в Гайд-парке. Герцога сопровождал полковник Гамильтон, Могун взял секундантом генерала Макартни, верного офицера Мальборо, однажды отказавшегося пить за посрамление вигов. Герцог Гамильтон предложил, чтобы секунданты не дрались; но так как и тот и другой желали схватки - согласился, и две пары атаковали друг друга в бою на рапирах. Гамильтон почти немедленно убил Могуна, но, одновременно, сам получил рану, от которой умер через несколько минут. Свифт пишет:
Собака Могун был убит на месте, и [пока] герцог стоял над ним, Могун, действуя шпагой, как кинжалом, проколол его через плечо в сердце. Герцога понесли в кондитерскую по скаковому кругу Гайд-парка, чтобы там подать ему помощь но он умер на траве, прежде, чем его внесли в дом; и его доставили домой на карете к восьми утра, пока бедная герцогиня ещё спала.[725]
Трагедия наделала много шуму. Тори объявили, что Макартни заколол Гамильтона, когда тот лежал на земле. Оба секунданта бежали из страны. Вслед за Макартни понеслись крики лови-держи, а Болингброк назначил награду за его поимку. Генерал убежал на Континент, понимая, что никак не найдёт правосудного обращения от господствующей партии. После воцарения Георга I, он вернулся, и передался в руки правосудия. Макартни допросили, и оправдали, очистив его имя.[726] Но теперь, в 1712-м, в этот казус всемерно пытались втянуть Мальборо. Он - тот центр - говорили Тори - где задиры фландрской армии получают наставления убивать королевских посланников. При коронерском дознании, в ход пошла та инсинуация, что он знал, и имел интерес в картели Могуна Гамильтону. Тот факт, что и Могун, и Макартни были близки к нему по настроениям и политической принадлежности, придавал этому совершенно беспочвенному утверждению вид истины. Выбраться из атмосферы, где яростные люди с саблями рвутся колоть политических оппонентов, полагая, что те привёли к краху и их самих, и их страну - наверное, и это стало в ряд причин, вынудивших его к решению покинуть края, столь разодранные враждой и ненавистью на самых вершинах успеха.
Мальборо передал большую часть недвижимости зятю. Он перевёл 50 000 фунтов Кадогану в Гаагу, чтобы, как пишет Сара, не остаться без средств к существованию на случай реставрации Стюартов. 24 ноября он, всего с несколькими слугами, направился в Дувр. Сара собиралась последовать за ним позже. Неблагоприятные ветра задержали его на неделю, но 1 декабря он взошёл на борт обычного пакетбота, не привлекши к себе внимания - один лишь капитан салютовал ему. Записей об этом грустном путешествии не сохранилось.
***
Сара в завещании поставила условием то, чтобы в любой биографии её мужа не цитировалось ни единой стихотворной строки. Тем не менее, мы приведём здесь прощальные стихи Аддисона: по всем основаниям, они того заслуживают.
Прощай, великий князь.
Народы, освобождённые твоим победоносным оружием,
Видели, чьё имя реяло над знаменитыми колоннами
И расскажут детям о том, кто спас их империю.
И на могильной плите будут стоять достойные слова
От всех благодарных стран - кроме твоей родной.
О незаслуженные упрёки! Судьба не по заслугам!
Страна умалила того, кто сделал её великой.
Баловня успехов, любимца славы.
Его завоевания вычеркнуты, его имя порицают.
Доблесть - преступление для тех, кто наверху власти -
При том, что собственные их вины - как багряное.[727]
На следующее утро, по прибытию в Остенде, капитан пакетбота поднял на топе стеньги вымпел. Так он дал знать о том, что на борту Мальборо. Вслед за тем, всё побережье загремело салютом, а когда судно вошло в гавань, артиллерия бастионов дала три залпа. Кадоган, губернатор, великая толпа народа встретили сошедшего на берег герцога. И когда на следующий день (13 декабря) он выехал в Антверпен, его провожали не только голландские орудия, но даже и пушки английских кораблей, стоявших в гавани.[728] В Антверпене его встречал губернатор, маркиз Террачина - наутро после Рамильи, он привёл к союзникам оставшуюся часть Бельгии. Маркиз от имени императора предложил Мальборо все королевские почести, но тот отказался от столь опасной любезности; тем не менее, вокруг собралась густая толпа, приветствуя его как избавителя и защитника: он, несомненно, и был для них защитником как от Франции, так и от Голландии.
Из Антверпена он обратился к Оксфорду с повторным запросом: возможно ли освободить Кадогана от обязанностей, чтобы тот сопровождал его как компаньон в путешествии.[729] Храбрый и достойный ирландский воитель, человек безупречных верности и благородства, охотно отказался от всех перспектив, открывавшихся ему при правлении Тори, ради того, чтобы сопровождать в пути своего старого командира. Я испрашиваю отпуск писал он Оксфорду для присмотра за герцогом Мальборо, так как он, при плохом здоровье, собрался подвергнуть себя неудобствам зимнего путешествия, оставшись на сегодняшний день без единого друга, готового сопровождать его; и это мой непререкаемый долг перед тем, кто долгие годы удостаивал меня дружбой и доверием, кому я [обязан] всем, что имею.[730] Министры изволили пойти ему навстречу. Королева дала дозволение; впрочем, через недолгое время, Кадогана уволили со всех постов.
Бельгийцы выказали такой энтузиазм в приветствиях, что герцог, помня о длинных руках администрации королевы Анны, проехал в Маастрихт просёлочными дорогами. Там, на голландской земле, ему навстречу вышел весь гарнизон. Затем, генерал Допф, пришедший споспешествовать ему от имени Генеральных Штатов вместе с Кадоганом повели Мальборо против желания последнего в процессии, ставшей чем-то вроде триумфа. На пути в Аахен, его приходили сопровождать все стоявшие в окрестностях кавалерийские силы, пускаясь для того в долгие переходы; в городе Экс столь маленьком, что Ледьярд назвал его бедной, малоизвестной деревней - к нему стеклись окрестные крестьяне: толпясь, поражаясь, восхищаясь. В те дни, по Голландии и Бельгии распространилось присловье: Лучше родиться в Лапландии, нежели в Англии.[731]
Из Аахена Мальборо написал Саре. Ей нужно было о многом распорядиться до отъезда из Англии, и он очень по ней скучал. Порт Остенде - писал он - никогда не замерзает, а Брилле - очень редко В морозную погоду море спокойно, а дороги так же хороши, как летом; так что я надеялся и желал добраться с тобой до Франкфурта до оттепели, но теперь отчаялся в этом.[732]
Джон Саре.
Аахен.
21 янв., 1713.
* С 20го числа прошлого месяца я не получал писем из Англии, так что не ведаю, где ты можешь быть, и решил больше не писать, пока не получу от тебя вестей. У нас распутица. Ты найдёшь дороги в ужасном состоянии, а так как здесь очень грязно, я собрался в начале недели ехать в Маастрихт и ждать тебя там. Посылаю это письмо в Остенде и надеюсь, что оно найдёт тебя там: ведь после всех советов, которые, вероятно, дали тебе друзья, ты, по моему соображению, выберешь Остенде, как самое удобное место для высадки; желаю всем сердцем, чтобы ты добралась благополучно, и я смог бы счастливо наслаждаться твоим обществом.[733]
Джон Саре
Маастрихт
5 февр., 1713.
Если ты увидела в моих письмах намерение поторопить тебя с наискорейшим, вопреки всему, отъездом из Англии, ты, надеюсь, будешь столь любезна и справедлива ко мне, что отнесёшь это на счёт моего страстного желания найти удовлетворение в твоём обществе. Обязательства перед тобой очень чувствительны для меня: ведь именно ради меня ты решила оставить и своих друзей, и страну. Не сомневайся: если в моих силах будет сделать нечто, что послужит к твоему облегчению, я непременно сделаю это со всем вообразимым удовольствием. Этот город мало удобен для тебя, так что нам придётся по возможности скоро переехать во Франкфурт. Надеюсь, там нам будет лучше; но, боюсь, тебе станет покойно лишь тогда, когда мы отыщем место, где сможем обосноваться на некоторое время; так, чтобы вести правильную и упорядоченную жизнь; и ничто на свете не будет тревожить меня, если ты найдёшь в том удовлетворение.[734]
Сара приехала к мужу ко встрече Нового года.[735] Он ждал её в Маастрихте, ежедневно, нетерпеливо. Вместе, они поехали по Германии; простые люди встречали их с уважением и удовольствием; правители приветствовали церемониями и салютами.
Письма Сары из изгнания замечательным образом перекликаются с любовными письмами сорокалетней давности теми, что молодая Сара писала молодому офицеру гвардии. Неистовая политик, страстная спорщица, неумолимая ментор, постоянно поучавшая королеву, тиранша при дворе и в обществе: всё это ушло. Мы видим умудрённого человека с философическим складом ума; временами едкого, но вполне хладнокровного, по большей части довольного жизнью в её ежедневных проявлениях. В основном, она пишет двум корреспондентам в Англии: миссис Клейтон, супруге одного из управляющих герцоговой недвижимостью в Вудстоке, и одной из своих кузин, мисс Дженнингс: последняя привезла её в Дувр, и посадила на пакетбот до Остенде.
Она с живейшим интересом описывает свои континентальные впечатления. Во всех местах, через которые мы держим путь, путешествуя в этих краях она пишет это Дженнингс (12 февраля):
живут совсем не так, как в Лондоне. Самым важным персонам из всех, кого я видела, едва хватает средств к существованию, а простые люди, полагаю, чуть ли ни пухнут с голода; и при том, они такие милые и обходительные, что я поневоле жалею отчего не им, а нашим мудрым согражданам и правителям достались те богатства и свободы, которые теперь выкинуты прочь, или в лучшем случае поставлены на кон в опасных играх, и пусть те, кого я встретила, в большинстве римокатолики, они так боятся власти Франции, что говорят тосты в пользу протестантского престолонаследования, а повсеместные почести, оказываемые мне, как человеку, близкому герцогу Мальборо, просто невообразимы и весьма приятны именно теперь, когда к ним не мешается подобострастие, когда эти изъявления воистину показывают, насколько хорошо он властвовал, будучи командующим.[736]
Супруги на некоторое время остановились в Аахене, где Джон смог в течение месяца к пользе своей пользоваться горячими водами.[737]
Не могу закончить письма писала Сара (31 марта)
без краткого отчёта о том, как провожу время в этом городе, именно, о визитах в женские обители и церкви, о которых слышала так много восторженных слов а я увидела там такие чудные вещи, что ты, верно, сочтёшь их невероятными Я склонна думать, что все атеисты на свете стали таковыми под влиянием здешней религии настолько она за пределами всего, о чём что я слышала в Англии - и человеку невозможно терпеть обиды от их священников без того, чтобы не скатиться к тем нехорошим мыслям, какие всякий обязан пресекать в себе в самом зародыше; но, думаю, всякому нормально задуматься о существовании Божием, когда священники (заполучив для себя всю власть и деньги) ведут себя так, как в этих краях, где имеют треть всех земель страны и, тем не менее, не удовлетворены, но желают выжать большее из бедных, обманутых людей, буквально полумертвых от голода по причине огромного количества церковных праздников, в которые не могут работать, и ещё должны платить деньги когда имеют их за прощение своих грехов В последний раз я была в церкви, где 27 священников с лицами пьяниц не делают ровным счётом ничего, кроме совершения месс и молебнов мессы они служат для живых, а молебнами сокращают время пребывания умерших в чистилище.[738]
В мае они приехали во Франкфурт, оказавшись неподалёку от районов военных действий. Только что я отошла от окна - пишет Сара (14 мая 1713),
откуда наблюдала множество марширующих войск армии принца Евгения. Проходя мимо, они отдавали такие почести герцогу Мальборо, словно он остаётся в прежнем положении. Солдаты выглядят превосходно Прекрасное зрелище марша стольких храбрых людей обратило меня к грустным размышлениям, и я прослезилась; но, в то же время, получила такое воодушевление, что пожелала быть мужчиной и тысячу раз рискнуть жизнью во славу дела свободы, потерю которой мы осознали так поздно, что уже нельзя было ничего поправить; и для этого случая я воспользуюсь речью, заимствованной из Катона:[739] Найдётся ли проклятие, грянет ли внезапный гром из пределов небесных, распалённых докрасна неистовым гневом, падёт ли на человека, обратившего своё величие к пагубе для отечества
На этом месте меня прервали и призвали принять приветствия от явившегося с визитом курфюрста Майнца. Полагаю, он приехал сюда главным образом для того, чтобы повидать герцога Мальборо. Положение его, подобно моему собственному, незавидное, но я в жизни не видела лица с подобным выражением искренности, признательности, чувства, доброго нрава Не могу не повторить здесь один из его комплиментов в адрес герцога Мальборо: он пожелал строгого наказания любому из князей Империи, если тот когда-либо позабудет о заслугах герцога. Люди всякого звания оказывают ему здесь столь великие любезности, что невозможно не представить себе, насколько больше - несравнимо, всемерно больше - задолжала ему собственная, обесчещенная страна. Можно составить книгу из описаний почестей, оказанных ему и здесь - курфюрстом Зольмским - и во всех городах; почестей воистину королевских, что особенно ценно в его случае, поскольку теперь его чествуют от чистого сердца, а будь он на самом деле их королём, считали бы тираном, наравне с другими.[740]
16 мая 1713.
Мне, как вы понимаете, совсем непросто в обстоятельствах столь тяжкого времени Мистер Коули сказал: натура человеческая непостижимо противоречива в том, что люди, в большинстве своём любят себя куда крепче, нежели всех прочих в целом свете, и, тем не менее, никому непереносимо оставаться наедине с собой; и пусть я более чем когда-либо полюбила уединение, поверьте, я искренне желаю видеться с друзьями, и жить в чистом уютном доме с садом, пусть и маленьким, всё равно - а здесь нет ничего подобного; зелёные изгороди в здешних садах хороши, но песок набивается в туфли, и это так неприятно, что я предпочитаю гулять по дорогам и полям: мы с герцогом Мальборо выезжаем на прогулку ежедневно, в полдень, останавливаем карету и выходим, чтобы осмотреть места, кажущиеся привлекательными и опрятными. В один день мы гуляли по дороге, и мимо нас, с обычными приветствиями, проехали в карете джентльмен со своей леди - мы прежде никогда не встречали их; через полчетверти часа, а то и скорее, они потолковали между собой и повернули обратно, вышли к нам из кареты и пригласили погулять в их саду - он был совсем неподалёку - который, полагаю, они находили прекрасным местом, и передали нам ключ. Вот лишь один мелкий пример обходительности людей заграницей, и не могу отстать от той мысли, что мы могли бы ходить по Англии до полного изнеможения, но так и не встретить незнакомых людей, решивших специально выйти из своей кареты, чтобы развлечь нас
Уверена, я могла бы выступать в парламенте, и показать себя величайшим героем из всех, кого знал свет, если бы имела счастье родиться мужчиной; то же и на бранном поле, хотя не могу похвастаться таким сортом храбрости, но вот в чём я уверена - ни деньги, ни титулы, ни награды не подкупили бы меня к предательству родной страны, не поощрили бы к лести в адрес негодяев, сделавших это Вы подумаете: вот долгое письмо ни о чём: не удивительно: дни её не заняты, ей вольно тратить их впустую, но это не причина для того, чтобы так надоедать вам.[741]
Жена Кардоннела умерла, и Мальборо написал ему (24 июля):
Я написал бы вам раньше, дорогой Кардоннел, если бы верил, что смогу облегчить ваше горе словами; но, знаю, из всех несчастий на свете, тягчайшее - потерять любимого человека, и ничто, кроме времени, не поможет вам. Но не могу долее удерживаться от того, чтобы не написать вам: верьте, я всегда принимаю близко к сердцу все ваши беды, и с нетерпением жду возможности, когда смогу лично уверить вас в том, что остаюсь вашим покорным слугою и верным другом.
P.S. По просьбе герцогини Мальборо передаю её уверения в истинной дружбе и участии, при всём, что бы ни случилось - она написала бы вам сама, но подумала, что тем может доставит вам дополнительные огорчения.[742]
С мая до конца года Мальборо с женой жили спокойной жизнью во Франкфурте. Герцог посетил своё княжество Миндельхайм, и стал принят там по-королевски. Всё это время в Мальборо-хаусе шло декорирование помещений, знаменитый Лагерр писал батальные стены по лестничному маршу и холлу. Мне не терпится увидеть их завершёнными - писала Сара из Франкфурта (17 июня, 1713),
хотя, при том, что вся торговля и власть отходят теперь к Франции, мне, кажется, никогда не придётся наслаждаться ими. Впрочем, я утешаюсь тем, что при всех несчастьях, постигших мою страну, мне не в чем себя упрекнуть, и не в моей власти хоть как-то поправить дело, так что я столь же спокойна и так же удовлетворена жизнью, как всякий человек философического склада. Но, в то же время, будь я мужчиной, я непременно сражалась бы до последнего за славное дело свободы; ведь выигрыш этого дела станет великой радостью; а если дело будет проиграно, отдавший свою жизнь за него всё равно останется в выигрыше; и если серьёзно поразмыслить над этим, станет понятно, что не имеет значения, как умрёшь, если делал в своей жизни должное.[743]
27 октября 2713.
Мне, верно, стоит почесть за счастье жизнь в любом из деревенских поместий на оставшийся, малый срок моих дней. Мир этот подвержен частым революциям, и хотя всякий желает обеспечить потомство, очень немногим удаётся сделать должный вклад даже по этой статье не нужно чувствовать себя несчастным из-за того, что сам ты не властен изменить.
Временами, впрочем, тоска по дому пересиливала её философию, и она испускала крик боли - тем более громкий оттого, что она выражалась сдержанно.
Самое лучшее из всего, что я услышала - то, что в последнее время эти люди, столь наглые в предательстве нашей страны, в великой степени напуганы; я, впрочем, слышала, что некоторые из них никогда не отличались большим мужеством, и, думаю, эти природные трусы осознают шаткость своего положения когда приходит любая, даже малейшая опасность Но я полностью согласна с вами в том, что мы, вскоре, выйдем из тягостной неопределённости. Желала бы я с лёгкостью принять то, что всё потеряно и что вынуждена буду провести остаток жизни в этих грязных провинциях. Но теперь сомневаюсь: заходит ли столь далеко моя философия, хотя она и служит мне достаточной поддержкой при всём том, как худо обошлись со мной всякие господа и дамы; и понимая умом, что надо вынести всё, что не можешь изменить, всем сердцем молюсь об окончании испытаний, ибо одно дело - покинуть неприветливый Двор, где все знают, что ты не заслужила дурного обращения, и пуститься в некоторый род краткого паломничества, надеясь на то, что врагам твоим скоро воздастся по заслугам; и совсем другое дело - понимать, что никогда более не увидишь ни Англии, ни детей.[744]
Но эта тягчайшая участь миновала её.
***
Три аспекта этого периода жизни Мальборо нуждаются в детальном разборе. Первый, его контакты с Англией; второй, его отношения с Сен-Жерменом; и, третий, его сотрудничество с Ганновером. Все три названные стороны его жизни обширно дискутируются.
Кадоган остался его главным агентом и самым преданным другом. Суровый ирландский солдат, вынесший тяготы стольких трудных дней, входил, в течение двадцати лет, в близкий круг Мальборо а в продолжение десяти лет оставался его правой рукой. Он потерял все свои посты; и всё же сохранил связи с министрами-ториями: те видели в этом важное значение, а Мальборо, с другой стороны, находил в том выгоду. Кадоган по большей части делил с Мальборо изгнание, но имел возможность путешествовать туда и обратно из Германии в Англию через Голландию, и даже через Дюнкерк; и везде его принимали с почётом, как знаменитого квартирмейстера армии в её славные дни.
Следующим в системе Мальборо стоял Стенхоп. Сила личности и разносторонние качества этого человека чаруют всякого, кто знакомится с его ярким жизнеописанием. Он был столь же прям, как и надёжен. Верный, пылкий виг, протестант, воин, дипломат и администратор, он, определённо, остался в ряду первых деятелей Аннинского времени. Мальборо вполне доверился ему, и Стенхоп оставался главным защитником интересов герцога в Лондоне. Но привязанность Стенхопа покоилась не столько на личном уважении или преклонении, но на убеждении в том, что Протестантское Престолонаследование и меч Мальборо нераздельны. Все виги ценили Стенхопа - и престарелые лорды Хунты, и новое поколение даровитейших молодых людей, всходивших в свой зенит. Они знали, что в вопросах Дела он не остановится ни перед чем, что находится в пределах чести.
Третьим был Сандерленд. Его недоверие к Мальборо в благополучные дни объяснялось по большей части чрезмерной приверженностью принципам вигизма. Такая черта его натуры - отвратительная для Анны, большая помеха кабинетским делам в прежние годы - теперь выдвинула бывшего госсекретаря в оппозиции на второстепенное, но, тем не менее, прочнейшее положение в ядре вигской партии. Теперь, когда на Вигов падали несчастье за несчастьем, когда гнев их пылал с силой, едва ли вообразимой из сегодняшнего дня, они вполне могли признаться ему: Вы были безусловно правы, когда желали использовать наш парламент против проклятой Абигайль. Сандерленда связывали с Мальборо отношения мужа дочери герцога и отца его наследника. Другим вигом, поддерживавшим теснейшие отношения с великим изгнанником, был Уолпол. Между Франкфуртом или Антверпеном и Лондоном часто разъезжали и даровитый Стейр, глава шотландских вигов - опасный человек для якобитского заговора - и молодой Крагс, доверенный посланник во многих миссиях.
Почти всем этим людям, обретавшимся тогда в политических заморозках, предстояли солнечные дни. Кадоган станет главнокомандующим, Стенхоп - государственным секретарём и главой правительства. Будущее уготовило Сандерленду такую же работу. А перед Уолполом простирается долгий путь верховной власти: ему предстоит консолидировать все выгоды, достигнутые войнами Мальборо, и заложить те основы, на которых, впоследствии, великий Чатам[745] выстроит мировое могущество Англии. Стейр станет одним из самых способных послов из всех, кто приезжали в Париж с наших островов. Крагс поднимется до поста государственного секретаря. И в те злые годы, для всех этих людей, Мальборо оставался персоной незатменной славы, и - при должных обстоятельствах - дальнейшего, огромного значения.
***
Кажется неестественным, что при тесном сотрудничестве с такими умелыми и храбрыми вигами, при всём, что, судя по всему, обещало ближайшее будущее, Мальборо по прежнему поддерживал неопределённые, загадочные и в огромной степени бессмысленные отношения с Сен-Жерменом, начавшиеся в 1689-м, с воцарения Вильгельма, и беспрерывно продолжавшиеся до 1716 года, когда Мальборо окончательно склонился под бременем лет. Сношения с изгнанным двором, заверения в сочувствии, немилосердное внушение изгнанникам ложных надежд, льстивые и несбыточные обещания - он по-прежнему продолжал вести эту иллюзорную деятельность. Проживая во Франкфурте, он сообщался с Марией Моденской, со своим племянником Бервиком и с Претендентом: принцем Уэльским. От этого периода не осталось писем Мальборо, ни подлинных, ни поддельных, но в архивах Стюартов, бумагах Макферсона и мемуарах Бервика обнаруживаются отклики, шедшие по двору в изгнании после того или иного сообщения, полученного от Мальборо - господина Мальбранша, они всегда обозначали его таким кодовым именем. Время от времени к нему приезжал их агент: он разговаривал с герцогом, излагал существенное, возвращался с удовлетворительными ответами. Встречи эти инициировали сами якобитские круги. В начале 1712, вскоре после увольнения Мальборо со всех постов, госсекретарь Претендента, Мидлтон, написал ему в том смысле, что, по определённому мнению короля и королевы-матери, герцог, должно быть, сокрушается о том, что своевременно не последовал их совету и не искупил вины перед ними, когда имел в своём распоряжении все средства. Они скорбят о его злоключениях, но король прочно доверяет ему и ожидает от него помощи; ведь даже при том, что власть его кончилась, великие способности и опыт по-прежнему при нём.[746]
Из писем Бервика мы узнаём, что Мальборо просил отлучённого принца и его окружение доверять ему, как другу, никогда не расстававшемуся с надеждой послужить им. Он просил их использовать всё влияние, и также влияние правительства Франции для утихомиривания вражды Оксфорда по отношению к нему. Он указывал, что торийское правительство властно над всеми его поместьями и состоянием, что Корона ведёт против него судебный процесс и может разорить до нищеты, и без их помощи ему придётся войти в некоторую сделку с Харли, что воспрепятствует осуществлению мечты всей его жизни, именно: снисканию их благорасположения. В завершение, он ищет у Иакова III помилования и защиты на случай реставрации.[747] Подобные заявления не обманули Сен-Жермен. Они выслушивали подобное уже двадцать лет. С другой стороны, в их положении не стоило пренебрегать любыми уверениями в дружбе. В их жалком состоянии, при том, что они безвылазно погрязли в пустых мечтаниях о вторжении в Британию, им легче было и дальше поддаваться надувательству со стороны Мальборо, нежели понять однажды и со всей определённостью то, что он их враг. Они тешились иллюзией о том дне, когда он перечеркнёт прошлое взмахом своего меча. Они не могли дать ему ничего, кроме слов, так что обмен казался честным.
Бервик в письмах непременно говорит об уверениях Мальборо в скептическом тоне и с пренебрежением; тем не менее, по этим письмам создаётся впечатление о постоянном заступничестве Бервика за своего дядю в Сен-Жермене. Должно быть, он полагал, что неуважительная манера только поможет делу. Мы знаем, этот джентльмен лишь дурачит нас. Тем не менее, в наших интересах играть на его страхах. Давайте же отвечать ему словом на слово. И, главное, мы ни в коем случае не должны считать его ни персоной полностью заслуживающей доверия, ни человеком, безо всякой власти и ценности. Если бы Бервик прямо заступился за Мальборо, искренность сразу же девальвировала бы его слова, из-за их родства и из-за солдатского взаимоуважения, установившегося, как все знали, между этими военачальниками. Итак, в Сен-Жермене последовали совету Бервика, и к Мальборо приезжали посланцы с вежливыми утешениями копиями тех, что давал им сам Мальборо.
Историки от души потоптались на этих закулисных сношениях. Они попытались представить их как чудеса бесчестия и обмана, и даже приписали Мальборо постоянное, прошедшее через всю его жизнь стремление служить только победившей стороне. Но в этом нет правды. То, что Мальборо был бы счастлив, когда бы смог дожить свои дни в Бленхеймском дворце, даже при Стоюартах, возвращённых на престол парламентом, вполне может быть правдой. Он не желал голодать за границей или оказаться разорённой жертвой гонений в Англии; но никогда бы не допустил якобитской реставрации, если это было бы в его силах, и постарался бы ради этого во всю меру способностей и это обстоятельство облекало все его коммуникации с Сен-Жерменом аурой лицемерия и бесчувствия; такое общение стало привычным, и удержалось надолго после того, как все его притворства потеряли всякую цену и действенность.
Зачем он делал это? В наступивших жизненных обстоятельствах, он не мог не понимать, что риск от подобной корреспонденции далеко превосходит все возможные, личные для него выгоды. Это могло отстранить его от всех соумышленников-вигов. Это могло обратить в ничто все его дальнейшие интересы при новом короле из Ганновера. Об ответе можно лишь догадываться. Есть, впрочем, теория, в которую вполне ложатся все факты периода в двадцать лет. Возможно, контакт с якобитским двором стал для него окошком для получения бесценных разведывательных данных. Мы знаем, как он, в канун похода к Бленхейму, запирался с якобитскими агентами, как узнал от них о том, что Бервику назначили службу в Испании, и что его не пошлют против него в Германию. Действительно ли его шпион в Париже, к чьим убийственным сведениям мы так часто обращались - человек, явно имевший доступ в высокие политические круги двора и в модное общество Версаля - был француз, а не английский родовитый якобит, кто деятельно и беспрерывно собирал и отправлял Мальборо военные и политические разведданые? Разве не мог подобный агент одновременно считать, что помогает своей стране и класть в карманы деньги от секретной службы? разве не мог он утешать совесть верою в то, что помогая Мальборо, он помогает тому, кто, возможно, остался единственной надеждой и на победу Англии, и на реставрацию Стюартов?
Это, естественно, чистое умозрение, но мы видим, что в этот период отношения Мальборо с ганноверским двором были столь же хороши, как и с двором в Сен-Жермене. Мы знаем, как некоторые министры Вильгельма III поддерживали корреспонденцию с Иаковом II, показывая королю Вильгельму отсылаемые письма и получаемые ответы. Теперь происходило что-то весьма схожее. Мальборо состоял в теснейших отношениях с ганноверским двором. Все тамошние главные лица работали с ним на основании полного доверия. Бернсторф, Робетон, Ботмар, спрашивали его мнения, действовали по его советам. Они были настолько же уверены в том, что он разделяет их интересы, как якобиты в том, что он их дурачит.
Все главные актёры того времени были вполне опутаны этой паучьей сетью дипломатии и заговора. Отношения Оксфорда и Болингброка с Торси, начавшиеся ещё во время войны, и продолжавшиеся в описываемое время, приняли куда более доверительный характер, нежели их отношения с королевой, с союзниками и с их собственными соратниками в парламенте. В октябре 1712 года, Болингброк попросил Торси передать ему имена вигских главных лиц, находящихся в переписке с Сен-Жерменом.[748] Торси, соответственно, обратился к Претенденту и его секретарям. Нерушимая конфиденциальность корреспондентов в Британии была для изгнанного двора жизненно важной необходимостью. Помимо вопроса чести, единственный случай нарушенного доверия обернулся бы фатальным последствием, навсегда перекрыв дальнейший ход их заговору. Претендент выбрал следующую форму ответа: он настолько же джентльмен, насколько король. Тем не менее, Торси и французское министерство иностранных дел, которому бедные якобиты были обязаны самим существованием, расстарались добыть некоторые старые письма Мальборо или какие-то доказательство его переписки с Сен-Жерменом.
И в какой-то день 1713 года, Харли, обхаживавший одновременно и Претендента, и курфюрста, послал в Ганновер документальные свидетельства, уверенно ожидая, что тем разрушит доверие ганноверцев к Мальборо.[749] Если припомнить всю историю хитростей и обманов Мальборо, его прославленное искусство притворщика, разоблачения Харли не могли не достичь цели - иное может показаться чудом. Но они не произвели ни малейшего действия. Клопп пишет: Мальборо весьма успешно и самым удивительным образом не утерял доверия ни во мнении Сен-Жермена, ни, в то же самое время, во мнении Ганновера.[750]
Но последнее утверждение получает ложный смысл, если полагать, что Мальборо вёл двойную игру на обе стороны. На самом деле, его отношения с одной стороной сводились к заведомой, вежливой симуляции; с другой носили характер совершенной, никем не оспариваемой искренности. Курфюрстина София безоговорочно верила ему. Она относилась к нему с великими почтением и восхищением. Её сын относился к Мальборо с некоторым скепсисом, отношения их были подпорчены скрытностью Мальборо в кампании Уденарде; тем не менее, и он не сомневался в том, на чьей стороне герцог. Робетон всецело доверял ему.
В 1713, едва приехав во Франкфурт, Мальборо вошёл в теснейший союз с ганноверским двором. В меморандуме от 10 марта, составленном для друзей курфюрста в Англии и переправленном Мальборо через Кадогана, они задают ему следующие вопросы: Какие шаги, в общих начертаниях, мы могли бы предпринять здесь, у себя, после известия о смерти королевы? Какие доверенности, патенты, приказы мы должны приготовить заранее, для использования, когда наступит необходимость? Ганноверцы следовали тому предположению, что в Лондон после смерти Анны придётся срочно ехать принцу-курфюрсту (старшему сыну ганноверского курфюрста, кто так хорошо дрался при Уденарде и стал впоследствии Георгом II), и направили соответствующий, подробный опросник вигам в Англии и изгнаннику Мальборо. Какой способ действий выберет сам Мальборо? Предпочитает ли он ехать сразу же в Лондон, в ранге одного из регентов, или сопровождать курфюрста? Тем временем Робетон просил его оставаться в пределах досягаемости, и потому не устраиваться на проживание во Франкфкрте, но остановиться в Везеле.[751]
Кадоган дал от имени Мальборо ответы на многие из вопросов.
По мнению герцога, именно сам курфюрст (а не принц-курфюрст) должен ехать в Англию немедленно после смерти королевы, со всеми полномочиями от курфюрстины, как её наместник. Короли Англии часто вверяли наместниками правление страною на время их отсутствия, оставляя им те права и полномочия, какими обладали сами.[752]
Мальборо дал знать, что сможет лично проследовать за курфюрстом в Англию, как только вполне уверится в верности войск, стоящих заграницей, и сможет оставить их под командованием принца-курфюрста и Кадогана. Нижеследующие письмо показывает, насколько далеко продвинулись такие планы.
Ботмар Робетону.
25 марта 1713 года.
Кадоган думает, что принцу-курфюрсту не следует брать на себя командование английскими войсками на Континенте; но пусть Ботмар, временно наделённый соответствующей властью, уполномочит Мальборо и его [Кадогана] на должное распоряжение и этими войсками и крепостями, где они стоят в гарнизонах. Если курфюрстина предпочтёт не подписывать полномочия такого рода, достаточно будет подписи курфюрста от её имени. Когда войска увидят пергамент, скреплённый большой печатью её светлости, они с готовностью повинуются столь уважаемому в армии человеку, как герцог Мальборо. При составлении названного документа нет необходимости ни следовать формам, принятым в Англии, ни писать его на английском. Патенты герцога Мальборо и его самого остались в Англии, и он не имеет возможности прислать копий; но в новом патенте будет достаточно указать, что он наделяет назначенного такой же властью, какую тот прежде получил от королевы.[753]
В итоге, формы патентов предоставил Сандерленд. Кадоган описал Ботмару некоторых офицеров. Комендант Дюнкерка, шотландец, и два батальона из тех же шотландцев сплошь якобиты; но восемь английских батальонов остаются при верном настроении, и сумеют отличным образом разъяснить всё и этим двум, и их коменданту. Кадоган добавляет рекомендацию Мальборо: курфюрсту стоит держать некоторую персону около Претендента, чтобы немедленно и точно сообщать обо всём происходящем. Сам Мальборо готов найти и предложить такого человека, если курфюрст готов выкладывать пятьдесят луи в месяц, а тем временем, он посмотрит, что сумеет сделать сам. Мальборо называет имена трёх агентов, кто могли бы шпионить таким образом.[754] Его совет приняли с отличным результатом.[755]
Ганноверцы, обок с Мальборо, вглядывались в это окошко в своё время, сам герцог проделал его, и теперь удерживал открытым, для собственной и для их выгоды. Разве читатель не видит, сколь оконфузился в своих ожиданиях обесчещенный и лишённый доверия Харли, потщившись расколоть столь тесный союз? Мальборо, без малейшего ущерба для отношений с ганноверским двором, мог открыть им каждое слово своих общений с якобитскими агентами. Более того, совершенно не исключено, что он так и поступал.
Всякий испытает и сожаление, и чувство отвращения при знакомстве с долгой, тоскливой историей обманов и ударов, полученных домом Стюартов от Мальборо. На этих страницах нет попытки скрыть или смягчить обстоятельства этой истории. Но путь нашего героя был безупречно прям, и в доказательство достаточно сказать лишь одно: со дня в 1687 году, когда он дал предупреждение Иакову II,[756] до дня в 1714 году, когда он приветствовал воцарившегося короля Георга I, то есть за тридцать без малого лет, он никогда не отходил от приверженности Протестантскому Престолонаследованию. Он отдал этому делу всю силу своего меча, всё искусство государственного деятеля, плёл ради него все свои сети ухищрений и обманов. Я не приглашаю читателя восхищаться стыдной стороной его интенсивной деятельности на протяжении столь долгих лет, но прошу лишь понять, что во всё это время Мальборо ничуть не отклонился от своей неизменной цели.
Герцог Гамильтон пал на дуэли с лордом Могуном и Лондону пришлось подыскивать нового посла для работы в Париже на время, пока перемирие дозревало до мира. Готовность к исполнению этой задачи нашли в Шрусбери, чьи взгляды под влиянием супруги в последние годы существенно переменились и обратились к пышности и блистанию в обществе. Переписка с ним Болингброка начала 1713 показывает, что удаление Дартмута от мирных переговоров стало свершившимся фактом. Вершина карьеры Болингброка пришлась на первые месяцы 1713 года, оставшиеся блистательным промежутком между тревожными годами отважных дел, волнений, дебоширства, интриг и долгим, серым периодом последующих разочарований, изгнания, бессилия. Он привёл наши международные дела в такое состояние, что остался единственным человеком, способным заключить хоть какой-то договор с Францией. Он и его соумышленники раскололи Великий союз, привели его армии к поражению, и возродили во французах не только надежды, но и амбиции. И без государственного мастерства, без искусства игрока, без личных качеств Болингброка мы вполне могли бы поступиться победой, не получив мира. Худо-бедно, но Утрехтский мир стал всё же лучше войны в союзе с переломанным становым хребтом. Итак, в сложившихся весной 1713 года обстоятельствах таланты Болингброка оказались полезными для его страны. Всё это время, он, тем не менее, громко разглагольствовал о великих жертвах Англии - над которыми поглумился; об интересах, которые пустил по ветру, и о чести, измаранной им самым стыдным образом.
Торси и француский двор, с его связующим центром - колеблющимся стариком-королём, видели в злой сваре прежних союзников шанс вернуть - за несколько месяцев успешной войны и крючкотворства - всё, отрезанное у них мечами Мальборо и Евгения. В таком настроении они затягивали согласование мирных условий. Шли недели. Евгений, от имени Империи, требовал готовить армии к новой кампании. В Англии министры не решались созывать парламент, не имея на руках согласованных основных терминов мирного договора. Они продлевали отсрочку парламентских заседаний по меньшей мере одиннадцать раз. Наконец Болингброк понял, что все его ухаживания за французами, всё его братство с Торси потеряли значение. Соображение безнадёжности собственного положения в случае, если парламент соберётся при кромешном беспорядке в вопросах войны и мира, подвигло его на решительное действие. Вся его система ценностей вмиг переменилась. Французы, прежде так восхваляемые и привечаемые, получили от него анафему. В голландцах, прежде столь третируемых и столь уничижаемых, начали обнаруживаться новые добродетели. Тот факт, что все мировые правительства смотрели на такую перемену с отвращением, никак не сказался на достигнутом эффекте. В конце февраля, госсекретарь предъявил французскому двору ультиматум, предписывавший принять окончательные требования Англии. Там значились права на рыбную ловлю у Новой Шотландии; монополия на Амазонке для Португалии; включение в голландский Барьер крепости Турне. Болингброк от имени Англии предложил не медлить с полным принятием условий, обещая, в ином случае, поднять союзников на продолжение войны. У Франции не обнаруживалось ни возможностей, ни духа перед перспективой нового противостояния объединённому натиску. Возвращение Англии на прежнее место в рядах союзников, лишило бы Францию выгод, добытых дезертирством Лондона. Дальнейшие, чрезмерно долгие пререкания о деталях договора в надежде использовать расстройство в рядах Альянса в обстановке, когда Франция только что и чудом спаслась от краха; когда силы её народа были тяжко напряжены; военная сила истощилась - такие пререкания стали бы неосмотрительностью и преступлением - и французы отшатнулись от этого. Соответственно, 31 марта/11 апреля 1713 года, в Утрехте состоялось заключение мирного договора между Францией и Англией, Голландией, Португалией, Пруссией и Савойей. Англия и Франция поставили подписи первыми, в два пополудни; Савойя и Пруссия, с Португалией, вечером; а Голландская республика - в полночь.
Честь - в понимании Тори - доставки договора в Англию была пожалована брату Болингброка, Джорджу Сент-Джону. В полдень Великой пятницы, 3/14 апреля, его почтовая карета добралась до Уайтхола. Покрытый дорожной пылью, он взбежал по ступеням, и его встретил Болингброк, герой на час в задорого купленном триумфе.
То, что получило название Утрехтского договора являет, на деле, ряд сепаратных соглашений отдельных союзнических государств с Францией и с Испанией. Одна Империя продолжила войну. На передний план вышло то фактическое обстоятельство, что герцог Анжуйский, признанный Филиппом V, удержал за собой Испанию и Индии, в насмешку над неразумной декларацией, предметом долгой приверженности английского парламента. Британское правительство выкупило этот отход от принципа за некоторые особые условия, большинство из которых стали простым повторением того, что было давно уже согласовано, а многие из этих условий потеряли значение через недолгие годы. Французский двор признал протестантское престолонаследование в Британии; согласился удалить из Франции Претендента; взорвать фортификации Дюнкерка; уступить различные территории в Северной Америке и Западных Индиях - именно, Гудзонов залив, Ньюфаундленд, Новую Шотландию и Сент-Китс. Обе стороны поклялись в вечной дружбе и доброй воле; обязались не начинать войны без предупреждения за шесть месяцев. По условиям договора с Испанией, Англия удержала Минорку и Гибралтар, закрепив за собой на всё время, пока оставалась главной силой на морях, вход и контроль над Средиземным морем. Британия получила некоторые торговые выгоды в Испанской Южной Америке, в особенности асьенто, или право, данное на тридцать лет, на ввоз в Новый Свет рабов-негров из Африки. На этом приобретении предполагалось выстроить Компанию Южных морей, торийскую альтернативу Банку Англии. Испания обещала не уступать Франции ни единой части своих доминионов, а Англия - как естественное следствие - гарантировала защиту целостности оставшейся Испанской империи от всех притязаний. Все эти договорённости, как было показано выше, теряли силу с возможной смертью одного хилого ребёнка - но он выжил и известен истории, как Людовик XV. Непреклонное сопротивление Филиппа во многом опиралось на персону мадам де Урсин: она полностью управляла его женою и заслужила невежливое прозвище леди Мешем испанского двора - в награду, её пожаловали герцогиней Лимбургской. С другой стороны, каталонцев, призванных на войну союзниками, в особенности Англией, и сражавшихся с восхитительной преданностью за Карла III передали под прикрытием вежливых дипломатических фраз на жестокую расправу победившей в Испании стороне.
Голландцы получили урезанный Барьер, во внешнюю линию которого, тем не менее, вошли Вёрне, форт Кнокке, Ипр, Менен, Турне, Монс, Шарлеруа и Намюр; Гент, для сообщения с Голландией; и несколько важных фортов, защищающих вход в Шельду. Англия и Голландия сообща получили преимущества в коммерциях с Бельгией. Пруссии вопреки голландским притязаниям достался Гельдерланд. Прочие крепости Нижних Стран, оставшиеся за пределами Барьера, стали восстановлены за Францией, включая, в особенности, Лилль. Виктор Амадей Савойский получил Сицилию и сильную границу в Альпах. Немощную помощь Португалии оценили в торговые права на Амазонке. Границы на Рейне, судьба Баварии и Милана остались в неопределённости: их должна была решить неоконченная ещё война. Такие условия были достигнуты в Утрехте весной 1713 года.
Император Карл, возмущённый сдачей Испании, вёл войну до конца 1713 года, но французские армии, пусть и изнурённые, сумели взять ключевую крепость Ландау и проникли в Германию. В марте 1714 императору пришлось заключить Раштаттский мир; он поручил вести переговоры принцу Евгению с приказом выработать те условия, каких дозволят добиться маршал Виллар и положение дел. В итоге, заключённый договор определил границу по Рейну следующим образом: Франция возвратила Страсбург и Ландау, очистила весь правый берег Рейна. Курфюрст, Макс Эммануэль, восстановил власть над Баварией, прекратив, между прочего, владетельство Мальборо в Миндельхайме. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Милан, Неаполь и Сардиния остались за Империей. На таких основаниях Европа получила долгий, пусть и беспокойный мир, и хотя эти условия несравнимы с теми, какие союзники могли бы получить в 1706, 1709 годах, или в 1710, в Гертрёйденберге, они, тем не менее, и на какое-то время остановили страдания всего христианского мира.
Мастерская защита Болингброком Утрехтского договора и эссей его предшественника в этом деле, Свифта - Поведение союзников - вкупе с упущенной возможностью заключить мир в 1709 году, придали действиям Тори такую благовидность, что, несмотря на отвержение их политики в долгий дальнейший период правления Вигов, она снискала уважение в позднейшие времена. Болингброк несомненно прав, говоря, что если бы в 1712 году союзники согласились с новой политикой правительства королевы Анны, если бы искренне участвовали вместе с ним в процессе установления общего мира, то отвратительных эксцессов на боевом поле удалось бы избежать. Если бы они согласились с ним, ему не было бы нужды действовать за их спинами. Если бы они воздержались от ведения кампании, Англии не пришлось бы уходить с фронта в лагеря. Если бы они не навлекли на себя военное несчастье осенью 1712 года, объединённые союзники могли бы принудить Францию к куда лучшим условиям для голландцев, для германских государств и для Империи чем удалось достичь на деле. Но вся эта аргументация выстроена на песке. Они не пошли за Англией, не согласились, они не воздержались, и несчастье последовало. Почему же тогда Англия ушла от взятых на себя обязательств? Святым условием Великого союза был и оставался мир, заключенный лишь сообща, и Англию никак не оправдывает внезапно возникшая тяга к миру пусть даже и сильнейшая, нежели в других странах-союзницах. Если прегрешения наших союзников в ведении войны были и впрямь так велики, как претендовал заявить Свифт, это давало основания к возражениям, но никак не к предательству и дезертирству. Англия очень долго настаивала на продолжении войны; навязала сопротивлявшимся голландцам и безразличным германским государствам формулу Нет мира без Испании и ей никак не пристало обвинять тех же союзников в том, что они не поспешили покорно отбросить собственную политику по той единственной причине, что в Британии появилось новое правительство, а у Анны новая фаворитка. Секретные и сепаратные переговоры торийских министров отозвались в союзниках гневом и недоверием. Неверно и нерезонно ожидать вежливости и лояльного сотрудничества от тех, кто понимают себя одураченными. Если торийские министры желали проводить такую линию, они должны были вести её честно, откровенно, в концерте с союзниками. Но они не делали этого, поскольку должны были обманывать одновременно и свой парламент и своих союзников и двигать свою политику вперёд, сталкивая их между собой на каждом шагу.
Условия договора, взятые сами по себе, не заслуживают особого порицания. Грязь этой сделки, так надолго оставшаяся в истории, привнесена низким и предательским способом, каким был расколот Гранд Альянс; позорными эпизодами вероломства и дезертирства с фронта. Сорок лет спустя, Уильям Питт, вполне ощущавший позор намертво приставший к Англии и ставящий под сомнение всякое её государственное обещание, произнёс в письме Бенджамину Кину суровое осуждение: Утрехт лёг несмываемым бесчестьем на прошлое поколение.[757]
Мальборо всегда полагал, что если не ослабить Францию не одним временным истощением военного потенциала, но поставив безусловный предел для её мощи долгие войны его поколения возобновятся в будущем. Это кажется слишком дальним прогнозом, но факт остаётся фактом: в последовавшем столетии Европу терзали повторяющиеся конфликты, и Великобритания отыграла четыре отдельных войны с Францией в сумме сорок три года отчаянной борьбы. И эти войны во многом разрушили первую британскую империю. Против Британии составлялись огромные коалиции. Войны и иные причины отняли у неё обширные приобретения в Америке. Само её существование как державы мирового класса раз за разом оказывалось под угрозой, и, наконец, она на какое-то время осталась одна в целом свете перед Наполеоном. И потомки тех, кто сражались в век Анны, сумели преодолеть эти неописуемые опасности своими отвагой и энергией, продолжив череду поразительных чудес нашей островной истории.
В 1819 году архидиакон Кокс имел возможность обличать Утрехтский договор и сопутствующие ему бесчестные действия, черпая обвинительный материал из истории предыдущих ста лет. Если бы Мальборо получил возможность доказательно спорить, если бы соотечественники поддержали его намерение покончить с кичливой мощью Франции, то величайшая из когда-либо существовавших военных наций, грандиозный монолит национальной общности, стала бы окончательно сведена к безобидному состоянию. Но по мере того, как человеческая история разворачивает главы обманутых надежд и несчастий, все отношения и пропорции подобного рода теряют отчётливость и меняются. Сейчас, более чем через сто лет, мы, верно, желаем того, чтобы кичливая Германия не поставила нас в скором времени перед теми же угрозами, какие наши предки видели от Франции. А та же Франция, некогда ужас для всей Европы, стала сегодня бесценным, незаменимым защитником тех самых принципов национальной свободы, религиозной терпимости и парламентского способа правления, само существование которых - при иных комбинациях - категорически оспаривала во времена Мальборо. Так со столетиями меняются самые основы исторических суждений. Ни князьям, ни чиновникам, ни военачальникам не дано проникнуть в загадки будущего, и даже самый проницательный взгляд приводит к заключению, истинному лишь для своего времени, а дальнейший ход лет неумолимо обесценивает его. Единственное, что остаётся нетленным правила поведения человека в его жизненных блужданиях: верность клятвам, солдатская честь, ненависть к тем, кто причиняют горе человечеству.
В те времена во многих зародились чувство разочарования, осознание того, что потеряны плоды великого упорства и счастливых обстоятельств. Судьба каталонцев, брошенных, избиваемых, согнутых под ярмо, стала чёрной страницей в послужном списке нашей страны, и даже сегодня сказывается во внутренних делах Испании. Яростные парламентские дебаты невозможно читать без краски стыда. Всё можно было бы с лёгкостью провести без сучка и задоринки; и нескончаемый ход истории показывает жизненную необходимость умеренности и милосердия наравне с храбростью и искусством вести войну. Англия 1713 года ликовала по поводу того, что мир, неважно как, но наконец достигнут. Вся нация приняла, и восхвалила деяние королевы Анны и её министров, и даже при Георге I, Виги, надолго вернувшие полный контроль над государственными делами, не рискнули, как мы увидим, изменить достигнутые термины договора.
В начале декабря 1713 королева слегла. Подагра, долго мучавшая её, приняла новую форму, и она страдала от лихорадочного жара, пока в ноге не созрел абсцесс. Состояние её возбудило живейшую тревогу - во всех лагерях, но по разным причинам. 3 декабря Абигайль предупредила Оксфорда об опасном положении дел. Судьба министров зависела от жизни Анны; но речь шла и о более серьёзных материях. До сих пор раздор между Оксфордом и Болингброком не дошёл до такой степени, чтобы серьёзно влиять на единство торийской партии. Претендент ещё не сделал публичного заявления о том, что навсегда останется католиком. Надеяться - и с основанием - на его обращение могли не только заинтересованные политики и адепты Тори, но и вся нация. И, что важнее всего, ни двор Ганновера, ни Виги Великобритании не успели провести сколько-либо серьёзной подготовки к масштабнейшему и ужасному кризису, в который непременно обратилась бы передача короны. Ни один человек, даже из самых проницательных или информированных, не мог предсказать будущего. Тори держали большинство в обеих Палатах; за ними стояли новоизбранные Общины. Всё командование флота, армии, в крепостях оставалось за доверенными ториями или якобитскими приверженцами. Лордом Пяти Портов был Ормонд, державший тесную связь с Бервиком. Якобиты правили в Эдинбурге. Вига графа Дорсета удалили из Дуврского замка. Виги не постарались организовать хотя бы ядро сопротивления. У них был Акт о Престолонаследовании закон на их стороне и более ничего.
Как бы не потерять королеву - такой страх пошёл по одной половине политиков Европы; другая испугалась отказа от Протестантского наследования; и обе половины опасались того, как бы не случилось гражданской войны с её бессчётными ужасами. Никто не хотел такого конфликта, но все неумолимо вовлекались в него. Пришли в движение и французы. Несколько батальонов, все ирландские полки на французской службе двинулись к побережью под предлогом смены гарнизонов.[758] Брат Абигайль, Джек Хилл, служивший комендантом Дюнкерка, разглагольствовал о преимуществе этого города-порта для французских войск в смысле десанта в Англию. Оказавшиеся в опасности виги сплотились в своём кругу в поисках способов противодействия. В доме Уортона собралась спешная конференция. Виги из Англии и Мальборо из Франкфурта энергично воззвали к Ганноверу. Курфюрстина и её сын повели себя по возможности деятельно. И Мальборо, и Кадоган получили временные назначения на командование британскими войсками, остававшимися в Нижних Странах, то есть частями в Генте и Брюгге, в Остенде, и, в первую очередь, гарнизоном Дюнкерка. Двое доверенных помощников Мальборо служили под Хиллом. Полковник Армстронг, инженер, отличившийся при взятии Бушена, был его генерал-квартирмейстером; полковник Кейн, чей дневник несколько раз цитировался на этих страницах, командовал цитаделью.
Ботмар Бернсторфу.
16 декабря 1713.
Как герцог Мальборо, так и Кадоган получили от курфюрстины временные назначения на командование войсками и гарнизонами в случае смерти королевы. По тому, что сказал мне Кадоган, полезно будет издать особый приказ для мистера Армстронга, генерал-квартирмейстера Дюнкерка, о захвате этого пункта и исполнении распоряжений мистера Кадогана.[759]
Сам Мальборо переехал из Франкфурта в Антверпен, где и обосновался в середине декабря. Там он был куда ближе к месту событий. Он послал Кадогана в Гаагу узнать настроения и мысли наших друзей в Англии, и лично понять положение дел в Голландии. После возвращения Кадогана из Гааги он послал полный отчёт и официально принял от курфюрста назначение главнокомандующим.
Мальборо Робетону.
26 февраля 1714.
С большой радостью узнал через него [Кадогана] о том, что республика поднялась по тревоге, начав пробуждаться от летаргии, в которой пребывала после мира в Утрехте Первое и главное свидетельство их доброго расположения - принятая ими секретная резолюция о скорейшем, по всей возможности, снаряжении сильной линейной эскадры; они нашли для этого весьма благовидный предлог и используют его, когда далеко продвинувшиеся приготовления потребуют от них объяснений. Равным образом, они согласились принять все должные меры для помощи его светлости курфюрсту войсками в случае смерти её величества.
Принимаю и почитаю честью назначение, любезно предложенное мне его светлостью. Умоляю вас передать ему мою наипокорнейшую и искреннюю благодарность за новый знак благоволения и доверия. Я непременно отвечу ему наилучшей службой, на какую только способен, ради той цели, за которую всегда готов рисковать и жизнью, и благополучием.[760]
Итак, мы видим, что Мальборо остался в центре тех сил, какими руководил прежде - он помогает сплотить Вигов в Британии, армию во Фландрии, голландцев и имперцев к услугам Ганноверского дома. Нельзя сомневаться ни в его действиях, ни в его цели.
Впрочем, было бы ошибкой воображать Мальборо того времени человеком нетерпеливым, энергичным строителем планов, считавшим дни до нового поворота колеса фортуны. С тех дней, когда он освободился от ответственности за военные и европейские дела, он чувствительно одряхлел. Он одновременно сложил с себя и свою ношу, и свою силу. Как бы ни больно было наблюдать за тем, как уходят по ветру многие из его достижений, он не скорбел о том, чего не мог предотвратить. Он легко отдался новообретённой праздности. Сила его воли, направлявшая в течение десяти лет движение всей Европы по предначертанному курсу, сначала получила передышку, а потом пошла на убыль. Он наслаждался единообразно безмятежными днями. Сара жестоко попрекала его. Он стал, жаловалась она, непереносимым лентяем. Он едва садился писать письма - даже нежно любимым дочкам. Но аура вельможности, ощущение авторитета и добросердечности, возникавшие в его присутствии, передавалась и действовала на воображение тех, кто виделся с ним. Алисон записал примечательное суждение о нём того времени: Единственное, о чём забыл герцог - о своих деяниях. Единственное, о чём он помнит - о несчастьях других.[761]
Но скорбь посещала его и в скитаниях. В начале 1714 года, его третья дочь Элизабет, графиня Бриджуотер, умерла от оспы. Она была его любимым ребёнком, очень привязанным к отцу. Все свидетельства говорят о её жизнерадостном характере и прекрасных достоинствах. Когда в Антверпене Мальборо получил известие об её смерти, он сник головой на мраморную каминную полку - он опёрся на неё - и, как говорят, потерял сознание.
***
К концу января состояние королевы заметно улучшилось. Она поправилась достаточно для того, чтобы 15 февраля лично открыть парламент. Оксфорд тщился уверить народ в том, что никто не покушается изменить порядок Престолонаследования, и что отношения с Ганноверским двором преимущественно самые превосходные. Никто не верил ему, и поделом: в то же самое время он, через Готье, предложил Претенденту трон при условии, что тот сменит религию. Всё это, разумеется, держалось втайне; но как только собрался парламент, Виги получили возможность навязать Общинам полноценные дебаты по вопросу Престолонаследования.
В марте королева снова слегла, тревога усиливалась. В апреле, Виги и приверженцы дома Ганноверов убедили ганноверского посла Шутца обратиться за королевским приказом о явке принца-курфюрста на заседания Лордов - после такой повестки принц обязан был занять место в Палате как пэр: герцог Кембриджский. Шаг был отлично рассчитан. Он ставил министров в крайне неудобное положение, и раскалывал партию Тори. Ханмер, выбранный спикером, немедленно возглавил сильную группу ториев-ганноверцев. В Лордах внесли общий запрос об опасности для Престолонаследования. Аргайл атаковал правительство: после опыта, полученного в Испании и на Минорке, он негодовал на министров с тем же пылом с каким, в прежние времена, нападал на Мальборо. Он утверждал, что Казначейство субсидирует якобитские горные кланы, и что из армии вычищаются вигские офицеры. Тревога его была так сильна, и новый гнев так пылок, что он стал сближаться и мириться с Мальборо. Все епископы Палаты, за исключением двух, голосовали с оппозицией. Министры избежали осуждения, равносильного, в этом случае, обвинению в государственной измене, лишь двенадцатью голосами из группы новых пэров, пожалованных двумя годами ранее.
Разумеется, запрос на ордер для принца-курфюрста уязвил королеву в самое чувствительное место. Она содрогнулась от гнева и душевной боли. В Ганновер пошла серия злых писем, исполненных кичливым стилем Болингброка. Престарелая курфюрстина, чей замечательный ум так долго бросал свет на европейские дела, была настолько уязвлена таким тоном, что через несколько дней скончалась. Прямым конституционным наследником стал курфюрст Георг Людвиг. К этому времени Оксфорд и Болингброк получили ответ Претендента на их приглашение переменить исповедание.[762] Ответ не оставил принцу перспектив, но сделал ему непреходящую честь. Можно с основанием сказать, что его искренность и достоинство заслуживают признательной памяти со стороны британского народа. Он с негодованием отверг предложение об обмене веры на корону. Когда Оксфорд и Болингброк получили этот ответ, оба поняли, что надежды на реставрацию более не существует. Оксфорд, чуть ли ни на следующий день, возобновил неумеренные заискивания перед Ганновером; Болингброк сказал французскому послу Ибервиллю, что люди скорее примут турка, нежели католика. С этого момента Оксфорд определённо стал работать на ганноверское наследование и постарался убедить королеву в неизбежности такого исхода. Но здесь он обнаружил, что влияние его ушло. Он поссорился с Абигайль. Он отверг её притязания на долю в прибылях от асьенто, при том, что Болингброк внушил ей такую надежду. После этого, она бросила против него весь свой вес, и, пугая Анну перспективой ганноверской монархии, попыталась повернуть её на путь якобитства. Но здесь королева осталась непреклонной. Она, как и все прочие, отшатнулась от бескомпромиссного несогласия Претендента на отречение от римской веры. Она устрашилась того, что его воцарение непоправимо повредит Церкви Англии, её опоре во всех несчастьях. Итак, она отпустила события идти своим чередом, и умоляла Оксфорда и Болингброка помириться друг с другом. Того же, несомненно, требовали соображения их собственной безопасности. Но взаимная ненависть и вины, приписываемые каждым оппоненту, настолько усугубились, что пересиливали даже инстинкт самосохранения.
По странному извращению ума, госсекретарь продолжил использовать все великие возможности своего офиса для мероприятий, пусть и тешащих приверженцев-ториев, но подобающих лишь одному намерению: якобитской реставрации. Главным из его дел стала возобновившаяся чистка армии. Аргайля удалили со всех должностей, Стейру приказали сдать командование Серыми Шотландцами. Генералам, полковниками и капитанам из длинного списка приказали либо продать свои командования полками и ротами либо дать обещание, что они будут служить королеве не задавая вопросов. Был пущен в ход специальный план, включавший увольнение семидесяти двух офицеров, для расформирования девяти протестантских полков, расквартированных в Ирландии и замены их пятнадцатью новыми полками должного состава.
Но теперь и другая сторона не пренебрегала никакими мерами. Группа военачальников, Мальборо, Кадоган, Стенхоп и Аргайл, объединившихся, отбросивших прежние разногласия, решили, если понадобится, не отступать и перед крайними мерами. Генеральные Штаты и Ганновер заключили конвенцию о предоставлении кораблей и войск. Стенхоп в Лондоне тайно организовывал офицеров и солдат из французских гугенотов. Многих ветеранов, уволенных из армий Мальборо, записали в тайные отряды. Аргайл и Стейр делали то же в Шотландии. По общему мнению, регулярная армия, даже и после чистки офицерского состава, не должна была пойти против своих вернувшихся командиров времени великой войны. Образовалась Вигская Ассоциация, объединившая множество офицеров, обязавшихся оставаться при оружии и явиться по вызову; создали фонд, по большей части из вкладов торговцев Сити.
Когда Мальборо в Антверпене получил приглашение войти в это сообщество, он отказался.[763] В то время отказ его вызвал удивление и с тех пор осуждается. Едва ли можно сомневаться в том, что он поступил мудро, отказавшись участвовать в чисто вигском заговоре. Он более чем когда-либо заботился о своей свободе и не желал вербоваться в ряды ни одной из партий. Любое его публичное действие дало бы правительству повод для возобновления криков о намерении герцога стать вторым Кромвелем. Впрочем, позиция его не вызывает сомнений. Он обдумывал куда более решительное дело. Он принял решение вернуться в Англию. Прошу вас, будьте любезны, найдите возможность - писал он Робетону (18 июня) - и сообщите его светлости курфюрсту о моих планах возвратиться в Англию, как только распустят парламент, так как мои лучшие друзья считают моё присутствие в Англии куда более полезным для дела, нежели продолжение пребывания заграницей.[764]
И (9 июля):
Моё последнее письмо исполнено надежд на то, что нечто важное для Протестантского Наследования может случиться до роспуска парламента; и - тешу себя надеждой - приезд господина Ботмара станет весьма полезен: парламент, вероятно, останется заседать дольше ожидаемого. Я решил не выезжать отсюда вплоть до конца месяца. Следуя вашим указаниям, дал разъяснения господину М[олине][765] в том, что касается численности войск [то есть, войск в Дюнкерке]. Все они настроены хорошо, кроме двух батальонов Оркни.[766]
Отъезд Мальборо из Англии окружили несуществующей на деле тайной; то же происходит и с обстоятельствами его возвращения. Определённо, он принял решение безотносительно к тому, умерла ли королева, умирает или выздоравливает, и без внимания к тому, кто - Оксфорд или Болингброк - выйдет победителем из схватки между этими двумя. Он ставит единственное условие своему возвращению: после того, как разойдётся парламент. Это освобождало его от некоторых второстепенных досад. Парламент распустили 9/20 июля, и Мальборо, соответственно, выехал в Остенде.
Сара сопровождала его. Чувства её не подлежат сомнению. Она была и осталась вигом до мозга костей, ярой - в равной степени - ненавистницей Папы и Претендента. Мотивы её также несложны. Она рвалась домой. Тоска по Англии, как кажется, вполне овладела ею. Не приходится сомневаться в том, что момент возвращения Мальборо определился прежде всего этим обстоятельством, а не каким-то далеко рассчитанным планом действий. Поначалу, жизнь на Континенте казалась ему привлекательной переменой после английской политической сцены. Но прошёл год, и такое настроение прошло. Он не получил комфорта в Антверпене. *У нас очень неудобный дом говорит Сара и прежде, чем мы получили возможность выбраться отсюда, герцог Мальборо настолько устал, что принял решение ехать в Англию.[767] Затем, мы видим, что он возвращался домой без малейшей боязни. Он не спрашивал дозволения ни у кого. Он никак не скрывал своего намерения. Виги писал один из корреспондентов Свифта объявили о возвращении Мальборо; действительно, в его доме в Сент-Джеймсе идут приготовления.[768] Он совершенно уверен в себе, в том, что справится со всем, что встретит на родной земле. Он так же хладнокровен и выказывает столь же обыденное поведение как в утренние часы какой-то из своих битв. С другой стороны, в нём не видно особенной спешки. Он готов ждать неделю-другую, пока не установится благоприятный ветер, который перенесёт его через Канал в один день и здесь также видно влияние Сары. Она ненавидела море, и хотела избежать ночёвки на борту. Впрочем, надо вспомнить, что в те времена переход мог занять от двенадцати часов до двенадцати дней, и быстрый приезд при уже принятом решении приехать - предоставлял тактическое преимущество.
Во время своего добровольного изгнания, Мальборо наладил вежливые отношения с Оксфордом, и Казначей, в январе 1714го, выписал ордер на 10 000 фунтов для некоторого продолжения строительных работ в Бленхейме, получив в ответ благодарность от герцога.[769] Возможно, хотя корреспонденции не сохранилось, что и Болингброк поддерживал с ним контакт. Но в широко распространённом предположении о том, что его возвращение в Англию стало результатом какого-то взаимопонимания или соглашения с одним из враждовавших министров нет правды. Противоположное легко доказать. Люди лорда Мальборо пишет Болингброк Страффорду (14 июля) объявили о его возвращении, и, предполагаю, так оно и есть; оттого ли, что он произвёл плохое впечатление на Континенте, либо он надеется произвести хорошее впечатление дома, я судить не берусь.[770] Затем госсекретарь намекает на сговор герцога с Оксфордом, используя это для дополнительного усиления предубеждений королевы против своего соперника. Несомненно, перспектива возвращения Мальборо отнюдь не радовала его. Прайор в Париже выказывал ужас. Все мы обезумели от страха так написал он Болингброку при известии о том, что герцог Мальборо собрался в Англию.[771]
Удивительно пишет Ботмар, успевший к тому времени приехать в Лондон (16/27 июля):
что герцог Мальборо возвращается при столь критической обстановке, не желая даже выждать с посадкой на корабль до выяснения того, какой из двух оппонентов останется при королеве. Сам лорд Сандерленд не в силах уразуметь этого. Мне говорят, что послезавтра он будет в Остенде, где собирается сесть на отходящий сюда корабль. Кадоган оставался в деревне [то есть вне Лондона] в последние восемь-десять дней. Этим вечером, как ожидают, он вернётся обратно. При отъезде, он сказал, что герцог Мальборо будет ждать его в Антверпене. Возможно, поспешность этого путешествия вызвана импульсивностью герцогини.[772]
Сара миссис Клейтон.
14 июля 1714.
* Я лишь хочу сказать дорогой миссис Клейтон о том, что мы твердо решили отбыть отсюда до следующей пятницы. За три дня мы должны добраться до Остенде, где подождём попутного ветра - лучше будет оставаться некоторое время там, нежели идти в море в не очень хорошую погоду, так как спать в этих лодках непереносимо; но если дождаться должной погоды, и если она придётся на дневное время, мы, с некоторой надеждой, доберёмся до Дувра, не отправляясь на пути в кровать, и весьма незатруднительно проведём время на палубе.[773]
По дороге в Остенде произошёл некоторый случай. Полк Королевских Ирландцев, ультра-протестантов из Северной Ирландии и полк Уэбба квартировали в замке Гента. Капитан Паркер рассказывает нам, как услышав, что герцог едет этой дорогой, все офицеры обоих полков вышли из Антверпенских ворот, и выстроились в две линии, чтобы выразить ему нашу признательность; и показать то уважение, с каким мы продолжаем относиться к его светлости. Герцог и Сара приехали верхом и провели полтора часа за беседой с офицерами на общие темы, прежде чем отправиться в дальнейший путь.[774]
Сара миссис Клейтон.
Остенде, 30 июля.
Уверена, вы, дорогой друг, порадуетесь, узнав отсюда о том, что мы благополучно добрались, и ждём благоприятного ветра тем временем, мы живём в очень опрятном доме, и всё у нас прекрасно, кроме погоды
Любовь и уважение, обращённые к герцогу Мальборо везде, где мы проезжали, всякий раз вынуждали меня поминать собственных наших правителей на понятный манер; и один случай во время этого путешествия в особенности приятно удивил меня. Герцог Мальборо придумывает такие пути, чтобы, по любой возможности, объезжать стороной крупные города - по этой причине мы ехали несколько непрямой дорогой, минуя Гент. Но главные магистраты, вызнав, где мы будем ехать, встретили нас на дороге, и приготовили отменный завтрак для нас и всех, кто были с нами в маленькой деревне, где одна из их леди оказывала нам внимание, и всё проходило в компании достойных церковников.
Вместе с правителями города явились великое множество офицеров; они проделали этот путь пешком, и я была настолько поражена, и растрогана, что не могла говорить с офицерами без изрядного за них беспокойства, повторяя, что их поступок может навлечь на них беду, что я опасаюсь этого и чувствую себя виноватой, на что они отвечали не знаю, было ли в том больше вежливости, либо безрассудства что им никак невозможно пострадать за исполнение долга.
Герцог Мальборо решил остаться здесь до попутного ветра
Страстно желаю обнять дорогую миссис К. я остаюсь при прежнем, плохом мнении о государственных делах, но с радостью проведу остаток своих дней в Англии с моими друзьями, если мне это удастся, и даже смирюсь с папизмом или с чем-то подобным, чего не в силах буду изменить.[775]
Но пока Мальборо и его пылкая жена ждали ветра в Остенде, события в Англии приняли решительное направление.
Недальновидность Болингброка неподражаема. Он с предельной беспощадностью бросал своих приверженцев против Вигов. Он оскорбил и прогневал союзников. Он обеспечил себе непоправимо холодное отношение со стороны ганноверского двора и законного наследника трона. Он торжествовал в растаптывании каждого принципа и каждого интереса дорогих новой Англии, родившейся из революции. И вместе с тем, он не решился сжечь мосты и, очертя голову, водворить на престол папистского принца. Он удалил из армии всех офицеров, воспитанных в период славных дел и стоявших за Акт о Престолонаследовании. Он отовсюду извлекал и назначал на самые высокие позиции в вооружённых силах ярых якобитов. И одновременно он связал себя с прокламацией, исторгнутой общественным мнением от королевы Анны о награде в пять тысяч фунтов за голову Претендента, буде последний явится на землю Британии. Он объявил, что у изгнанного короля-паписта не больше возможностей дотянуться до короны, чем у турецкого султана - и, тем не менее, его будущее и будущее его партии могло быть обеспечено одним лишь воцарением этого упорного наследника. Жизнь королевы висела на волоске; на том же волоске повисли и он сам, и все его интересы. В любой момент всё могло рухнуть. Но он, с тех пор, как в прошедшее Рождество опасность казалась очень близкой, не продвинулся ни на шаг в осмыслении того, что начнётся после перехода короны. А кризис мог вернуться в любой момент.
В эти тревожные месяцы 1714го, он, главным образом, раскалывал торийскую партию в смертельной схватке с Окфордом, и раздувал пламя фракционной ярости Биллем о Схизме. По этому законопроекту, никакому диссентёру не дозволялось преподавать ни в частной, ни в государственной школе, ни даже в частных домах. Всё религиозное образование детей нонконформистов отбиралось у их родителей и передавалось педагогам, лицензированным епископами. В Общинах эта атака храма на молельный дом имела большой успех. Торийское большинство и джентльмены Англии, полагавшие - выиграв во второй раз всеобщие выборы - что власть принадлежит им навечно, провели 237 голосами против 126 принципы религиозной нетерпимости, означавшие притеснение обширной и могущественной социальной страты соотечественников. В Лордах большинство стало скромным. Болингброк без остатка использовал свои ораторские дарования, но Билль прошёл лишь 77 голосами против 72. Пять из самых знаменитых епископов Церкви Англии увидели в законопроекте акт гонения и проголосовали против. Новый закон, жестокий сам по себе, послужил Болингброку средством в его борьбе с Оксфордом. По словам Дефо, Билль о Схизме стал миной, подведённой под Белый Жезл. Оксфорд не противился прохождению законопроекта. Он не решился идти против возбуждённых чувств партии Тори. При всех дебатах, он сохранял мрачное молчание. Он не голосовал. Он готовил контрмину. Она была выстроена на другом вопросе, но вполне могла оказаться более губительной.
В торговом договоре с Испанией обнаружились некоторые пояснительные статьи, вредные для британской торговли. Виги и коммерсанты потребовали расследовать обстоятельства появления этих статей в договоре. Расследованию яростно сопротивлялся Болингброк. Он желал пресечь его в своей самой яростной манере, но Оксфорд поддержал требование, туманно намекнув на скрытые мотивы и тяжкие преступления. Палата Лордов запросила относящиеся к договору документы и имена тех, кто разрабатывал детали договора. Шли общие разговоры о том, что это сделали Болингброк и его соумышленник, представитель Торговой палаты, ирландский авантюрист Артур Мур. Допросу подверглись члены Палаты по торговле и колонизации и директор Компании Южных морей. Обнаружилось, что по условиям оригинального контракта асьенто, деление прибыли оставили за правительством Испании, и что должная доля прибыли не была перечислена Компании Южных морей, но якобы осталась в распоряжении Казначейства.[776]
Лорд Казначей отверг всякую ответственность за судьбу этих денег. В обществе открыто заговорили о том, что крупную сумму поделили между собой Болингброк, Абигайль и Артур Мур. Теперь мы знаем, что фонды секретной службы систематически расхищались ради нужд новой фаворитки и министров. В последние два года администрации Годольфина, размер счетов королевы на оплату её приватных необходимостей из этих фондов оставался на уровне 282 фунтов в месяц. За время правления Тори эти расходы выросли до 976 фунтов, то есть, по меньшей мере, в три раза.[777] Но даже это не удовлетворило Абигайль. Она окончательно перенесла привязанность с Оксфорда на Болингброка, когда убедилась в том, что Казначей отказался украсть для неё несколько денег из контракта асьенто.[778] Тогда она сказала ему в опрометчивом гневе, что более не передаст королеве ни одной его записки, и позднее добавила: Королева никогда не видела от вас никакой службы, и вы не способны служить ей впредь.[779]
Итак, свара между двумя главными министрами пришла к кульминации. Оксфорд с очевидностью решился разоблачить госсекретаря, чего бы это ни стоило ему самому, партии Тори, и королеве. Абигайль, попавшая в затруднительное положение, деятельно следовала наставлениям Болингброка. 9 июля, назавтра после того, как секретарь Казначейства, Лаундс, официально заявил о полном неведении относительно пропавших доходов от контракта асьенто, она убедила несчастную, сбитую с толку, больную королеву снизойти до личного вмешательства и распустить парламент. Но это принесло лишь временную передышку, так как до осенней сессии оставалось недолго. Общество бурно негодовало. Компания Южных морей вышвырнула Артура из состава директоров, отказавшись даже выслушать его. Все говорили о том, что когда парламент соберётся осенью, Дракон - такую кличку дали Оксфорду - покончит со всем этим. Ясно было одно - министерство в его настоящем виде вряд ли переживёт следующую встречу даже со своим собственным, торийским парламентом. На дезертирство союзнических армий перед лицом неприятеля в 1712 году смотрели теперь, как на бесчестье и заграницей, и дома. К такому постыдному завершению привели страдающую Анну два злонамеренных советника. Теперь они вцепились друг другу в глотки; пришёл час расплаты.
Боже милосердный, - воскликнул герцог Бакингемский (после того, как его вышибли из офиса):
кого я только не навидался у кормила этой несчастной страны! В царствование короля Карла Второго, нами правила шайка французских шлюх; при короле Иакове Втором, клика папистских святош; во время короля Вильгельма - банда голландских солдафонов; а теперь нами правит грязная горничная, валлийский адвокат и распутный негодяй без чести и совести.[780]
Многие авторы сходятся в том, что финальная сцена долгих дебатов между Оксфордом и Болингброком на заседании Кабинета 27 июля ускорила кончину королевы Анны. Она едва могла уже стоять и ходить, и, тем не менее, с пристальным вниманием наблюдала за развернувшейся вокруг неё политической борьбой. Она, словами и жестами, приказала Лорду-казначею сдать Белый Жезл. Ленивый и вялый, и, тем не менее, жёсткий и умелый политик, опрокинувший Мальборо и изменивший историю Европы, пошёл в последнюю атаку на своего соперника-триумфатора. Последний месяц он буквально впитывал в себя казначейские рассказы о преступных действиях, посредством которых обогащались госсекретарь и Абигайль. За несколько недель до того, он представил королеве краткий отчёт о собственных действиях, где в подробностях обвинял Болингброка в казнокрадстве. Мошенничества при организации квебекской экспедиции в 1711, неприкрытая кража в начале 1714 года денег секретной службы на выплату Болингброком по закладным на его земельную собственность, скандал с паспортами, великие злоупотребления Артура Мура, в которые был по уши вовлечён Болингброк - всё это он знал наизусть. И такому человеку предстояло вытеснить его! Два человека, стоя в шести футах от королевы говорили в яростном тоне; один обвинял другого перед ней, как мерзавца и вора, и туманно - но, тем не менее, очень грозно - дал всем понять, что разоблачит его и перед парламентом.
Анна получила сильнейшее потрясение. По мотивам, описанным выше, она уже приняла решение об увольнении своего вялого, но ужасного министра, по чьим советам и с чьей помощью она порвала с друзьями всей прежней жизни, выставила на позор главное достижение своего царствования. Но она слишком многое знала о Болингброке, его морали, его финансах, его злоупотреблениях, частных и государственных, чтобы понять, кто станет ей опорой после увольнения Харли. Определённо, она не могла назначить лордом казны человека, чьи денежные дела были под подозрением и, в общем мнении, бесчестного. Не стоит сомневаться в том, что она к тому времени была изнурена сверх человеческой выносливости. Она всё взяла на себя, и теперь не знала, какой путь выбрать. Её подняли и увели от яростного столкновения, и через два дня подагра, терзавшая до сих пор её тело, перешла с решительным результатом, на её мозг. Оксфорд пришёл домой и написал Свифту скверные вирши о переменчивой судьбе государственного деятеля. В тот день Болингброк остался победителем - но только на один день.
В течение сорока восьми часов Болингброк удерживал верховную власть в поворотной точке истории Англии. Что он намеревался делать? Принял ли он безоговорочное решение, равнозначное для него спасению, готов ли он был драться насмерть? Гарри никогда не был таким человеком. В нём не было ничего от Кромвеля; ничего от Мальборо; ничего от Стенхопа. Он канителился, колебался, мялся. Более того, удача отвернулась от него.
Вечер 28 июля отмечен удивительным инцидентом. Болингброк, человек, назначенный королевской комиссией для реформирования состава правительства, пригласил всех восходящих в партийной карьере вигских лидеров на ужин в своём доме на Голден-сквер. Имена приглашённых поражают: Стенхоп, Крагс, Пултни, Уолпол, Кадоган - фактически, группа друзей и приверженцев Мальборо, худшие враги Болингброка. Он успел прогневать всех этих людей. Генералы увидели, как было попрано дело, за которое они дрались. Кадоган увидел своего почитаемого шефа оболганным, оскорблённым, загнанным в изгнание. Стенхопа сместили. К Краггсу, исполнявшему поручения Мальборо, относились чуть ли ни с оскорбительным отвращением. Уолпола отправили на пять месяцев в Тауэр, по обвинению в коррупции, казавшемуся детской шалостью на фоне безобразий Болингброка. Тем не менее, всех их пригласили, и все - кроме Уолпола - собрались за столом Болингброка вечером 28 июля.
Секретарь распинался в преданности дому Ганноверов и Акту о Престолонаследовании, и дал понять, что предложит места в своём новом правительстве собравшейся компании. Но эти слова видимо расходились с его же делами последних месяцев. Он очистил армию: он начал заниматься и флотом. Каждый из пришедших вигов был уверен в том, что Болингброк плетёт заговор с целью призвать Претендента и посадить этого отъявленного паписта на трон, вопреки всем законам и клятвам, данным после революции 1688 года. Если он не действовал ради этого, то какую цель он преследовал? В наши дни совершенно прояснилось то, что Болингброк не имел в виду ничего определённого - никаких определённых мер из набора тех, что могли бы дать своевременный эффект. Он желал выстраивать ситуацию шаг за шагом, и, упрочив собственное положение, обеспечив себе некоторую безопасность, двигаться затем в желаемом направлении. Но если впереди появлялась чрезмерная опасность, он, по его соображениям, мог незатруднительно выбрать иное направление и с одинаковой лёгкостью посадить на трон не принца Уэлского, а ганноверского курфюрста. Для такого образа действий ему нужны были власть и время. Он получил власть, но ему стало отказано во времени.
Болингбргок мучительно строил балансы; но решительным, даровитым людям, сидевшим за его столом, были чужды эквилибры хозяина дома. Они, при необходимости, готовы были драться в гражданской войне за Протестантское наследование. Их положение было куда прочнее, нежели в конце 1713 года, когда болезнь ударила по королеве в первый раз. За ними стояла присягнувшая ассоциация; у них было оружие; они обеспечились солидными фондами; на их стороне выступала великая партия и сильные элементы нации. В течение месяцев они набирали ветеранов Мальборо - сержантов, капралов, рядовых. В их лондонских списках значились тысячи таких людей, и множество иных в провинции. К ним примкнули едва ли ни все офицеры из тех, кто водил войсками Мальборо в десятилетии его побед. Они держали постоянную связь с самим Мальборо, и знали, что теперь он возвращается в Англию и встанет, если нужно, во главе их боевой армии. Если он не успеет вовремя, делом займётся Стенхоп. Их мало занимали собственные поместья; они не боялись умереть. Наконец, на их стороне были и конституция, и закон.
Должно быть, среди множества застолий, оставшихся в летописях, это стало одним из самых странных. Никто не знал, умирает ли королева. Никто не знал, как долго ей осталось жить. Она могла прожить ещё некоторое число лет. Она так же болела под Рождество, и поправилась. В конце, Стенхоп произнёс очень важные и очень честные слова. Он обратился к Болингброку с прямотой солдата. Пусть он отдаст флот адмиралам, приверженным ганноверскому наследованию. Пусть восстановит Мальборо на командовании армией и укреплёнными портами. Тогда он сможет пользоваться фавором королевы во всё время, какое ей осталось жить, никто не будет держать на него зла и все получат свой шанс на будущие офисы при Георге I. Если нет, пусть он играет свою игру и пеняет на себя. Но Болингброк, справившийся с таким числом невероятных трудностей в борьбе и победе над Мальборо; покинувший союзников; сумевший провести Утрехтский договор; устроивший, ещё накануне, увольнение Оксфорда, никак не был готов к столь категорическому выбору. Он, очевидно, не имел должных способностей для твёрдого и искреннего ответа. Он отделался общими фразами. Когда гости расходились, Стенхоп с откровенностью присущей товариществу, наступающему после застолья, сказал ему: Гарри, ты можешь избежать галер только двумя путями. Первый тот, что ты передаёшься достойной партии Вигов; при втором - полностью отдаёшься во власть французского короля и ищешь помощи у Претендента. Если ты не выбрал первый, значит, ты выбрал второй - и ничего иного нам не приходится воображать.[781]
Вполне вероятно, что если бы у Болингброка оказалось больше времени, если бы королева прожила ещё шесть недель, он - не в силу какой-то решённой цели, или твёрдого убеждения: в нём не было ничего подобного, один совершенный оппортунизм; одни капризы и амбиции - вызвал бы к бытию нечто, что обернулось бы гражданской войной, столь же кровавой и жестокой, как всегда бывало в нашей стране. Он сделал бы все приготовления, какие были в его власти; он даже договорился бы с Тори о французских войсках; а когда дошло бы до дела, он не нашёл бы в себе ни духа, чтобы решиться, ни мужества, чтобы дерзнуть. Наверное, нам стоит благодарить Бога за то, что история нашего острова не опалена страшной трагедией; за то, что меч Мальборо и штыки его ветеранов, что полковник Блекаддер, капитан Паркер, сержант Милнер, капрал Бишоп, их товарищи не воевали на английской земле против изрядной компании сентиментальных якобитов и смелых деревенских сквайров с их сыновьями; за то, что старый спор Кавалеров и Круглоголовых - в иных формах, но, верно, с куда большим размахом - не возобновился в Англии. Порочный, богато одарённый человек, с натурой, разрушенной наследственным вырождением, привёл нацию на грань такой катастрофы.
Удивительно, но некоторые серьёзные авторы описывают его действия как нечто достойное беспристрастия. Виги или Тори, ганноверцы или якобиты - это, утверждают они, всё едино: что совой об пень, что пнём об сову. Мальборо выиграл войну; Болингброк заключил мир. Казус каждого из них сопровождается обширным и наукообразным потоком доводов и история, как нам внушают, должна с холодным отстранением дозволять обе точки зрения. Но столь хладное отношение неприменимо к миру, где последствия человеческих деяний приносят страшные бедствия миллионам простых людей, и могут украсть у великого народа его предназначение. Порочный умом и душою, повинный в самом низком предательстве, поправший закон и народное доверие, этот человек, Сент-Джон - беспринципный, подлый авантюрист без царя в голове - привёл родную страну на край пропасти, и никакие доводы об обоснованности этих омерзительных дел не помогли ему задрапировать их даже до умеренного благообразия. Дозвольте мне судить и осудить его без милосердной оглядки на дальнейший пожизненный крах Болингброка; на то, что отныне все его замечательные дарования останутся втуне. Дозвольте также выразить радость по поводу того, что Анна пребывает сейчас при последнем издыхании. Она умирает весьма своевременно. Она задержалась на этом свете достаточно долго для того, чтобы отлучить имя Британии от большинства славных дел, воссиявших в её царствование. Она успела увидеть, как мир стал относиться к Британии с презрением и омерзением. Теперь она погружается в предсмертное оцепенение, оставляя страну перед разверстыми челюстями неизмеримых бедствий. К счастью, она отходит, когда ещё остаётся время для спасения.
Анна позволили Оксфорду покинуть её с некоторой официальной церемонностью; но подагра её усугубилась до мучительных головных болей. Все шесть королевских докторов, разделявших ответственность, встревожились. Утром пятницы [30го] - записал один из них, Дэниел Мальтус, - её величество поднялась и оставалась в своей гардеробной с 9 до 10, когда испытала две жесточайшие судороги, одну за другой, продолжившиеся до 11ти.[782] Тем временем, во дворце собрался совет. Министры уже приступили к делам, когда дверь открылась и впустила герцогов Сомерсета и Аргайля. Оба были членами Тайного совета, но ни один не получил приглашения. Они объявили, что ввиду опасной болезни королевы пришли исполнить свой долг и предложить свои услуги. Торийские министры пришли в смятение при их появлении. Таких людей непросто было выставить. Сомерсет олицетворял политическую оппозицию во всей её ярости. Аргайл был первым человеком из отличившихся при Уденарде. Если бы министры-тори поднялись из-за стола, обнажили бы шпаги и приказали незванным визитёрам удалиться, они немедленно спровоцировали бы кризис. И они, так сказать, лишь суетились в волнении. Прежде чем они пришли в себя, Шрусбери - явно подготовившийся к такой неожиданности - заговорил в успокоительном тоне, приветствуя и благодаря двух герцогов, явившихся в собрание по зову патриотических чувств. С ловкостью, хорошо видной и из дня сегодняшнего, он перевёл разговор на здоровье королевы. В заседание нужно немедленно пригласить врачей. Два герцога-чужака должны собственными ушами услышать их доклад. Доктора пришли, и огласили длинный список профессиональных пыточных процедур, каким подвергали пациентку. Ко времени, когда они закончили, Сомерсет и Аргайл стали полноправными членами Кабинета. Примечательно, что в 1710-м именно эти три герцога, люди, приверженные умеренной линии, обернули баланс сил против Годольфина и Мальборо. Теперь они действовали в даже и худшем кризисе. В обоих случаях первичным двигателем становился Шрусбери, являвший в разных обстоятельствах сокрытые до времени силу и хитрость своей натуры.
Самоочевидно, что главным делом дня стало назначение нового Лорда-казначея: на кого должна была указать королева? Оксфорд сдал свой жезл. Пока его никому не успели вручить. И кто же может принять его, как не Шрусбери? Это не вопрос финансов. На кону стояло Престолонаследование, стране грозила гражданская война. И Шрусбери согласился стать первым министром на время, пока положение остаётся критическим. И что же сказали Тори, прежде всего - Болингброк? Они были людьми без убеждений. У них не нашлось плана. Они не могли принять никаких решений. Против них выступили решительные люди. И Болингброк, не успев опомниться и сообразить, в какое положение он попал, предложил, чтобы королеве посоветовали назначить Казначеем Шрусбери.
Начиная, примерно, с полудня - сообщает доктор Мальтус - её величество, оставшись в полном сознании, не умела с этого времени отвечать ничего, кроме да и нет. Докторов спросили: возможно ли с ней разговаривать?. Цитируем Мальтуса: Герцогиня Сомерсетская уняла истерику, узнав, что Лордам Совета нужно предложить королеве нечто очень важное для неё, и дозволила им войти; и некоторые вошли, и между ними были герцог Шрусбери, Сомерсет и Аргайл.[783] Лорд-канцлер Харкур направлял руку королевы, когда она передавала Белый Жезл Шрусбери, и Анна произнесла слова - как недостоверно сообщают: Употребляйте его во благо моего народа. Затем королева впала в беспамятство; и министры, предводительствуемые Шрусбери, ушли в залу совета. Это назначение, выглядевшее столь естественным и даже неизбежным, уничтожило Болингброка. Ещё утром он держал власть в своих руках: вечером он стал едва ли ни парией.
Совет засиделся далеко заполночь. Ганноверское наследование стало обеспечено решительными мерами. Во все концы, ко всем чиновникам и офицерам страны помчались гонцы с приказом ко всем исполнять свой долг. Флоту приказали отмобилизоваться под началом вига, графа Беркли, и приступить к патрулированию Канала и наблюдению за французскими портами. Десять батальонов отозвали из Фландрии. Гарнизоны подняли по тревоге, дали предупреждение ополчению. Голландцам напомнили об их договорных обязательствах. Приготовили всё необходимое для объявления курфюрста Ганновера королём Георгом I. Под этими приказами стоят подписи не только Шрусбери, Сомерсета или Аргайля, но Болингброка и его коллег-ториев. В таких обстоятельствах, они не могли сделать меньшего. Корабль их дал опаснейший крен, и выказывание особой преданности стало условием их спасения. 31 августа Совет трудился и действовал. В этот день Кабинет объединился с Тайным советом. Сомерс, Галифакс, прочие главные виги заняли свои места за столом. Образовался общенациональный орган неодолимой силы; никто не противоречил, не осмеливался противоречить. В конце дня, доктора доложили о том, что королева, определённо, не оправится, и что конец близок. Герольдов, части гвардии, приготовили к провозглашению королём Георга.
Королева Анна испустила последний вздох 1 августа в четверть восьмого. Увы, но мне должно сказать, что смерть королевы принесла неимоверное облегчение огромному числу её подданных. По суровому стечению обстоятельств, Акт о Схизме, которым Болингброк вознамерился утеснить диссентёров, должен был получить законную силу именно в этот день. Смерть королевы уверила нонконформистов Англии в том, что этот закон останется мёртвой буквой. Но прежде всего наступила благостная определённость: в стране не будет папизма, спорного престолонаследования, французских штыков, не начнётся гражданской войны. И ганноверского курфюрста, безо всяких признаков протеста или сопротивления, провозгласили королём Объединённого королевства Великобритании и Ирландии.
Вся Англия обратилось в ожидание прибытия короля Георга I. Ушла в прошлое эпоха, славная в своём начале и постыдная в завершении. Ушёл знаменитый Век Анны, наивысшее проявление гения Британии с его храбрецами и мудрецами, явленными в войне и мирной жизни, на суше и на море, в политике, литературе, архитектуре. Открылась новая сцена, с другими героями, светочами, принципами. Все старые актёры сошли с этой сцены - одни со стыдом, другие со славой. После триумфов и пылких страстей военного времени в драме национальной жизни вышли играть молодые люди больших дарований и проверенных способностей. Умеренные, не столь обременительные, более комфортабельные, более приземлённые мотивы стали правилом британского бытия на долгие годы. Никогда прежде Англия не восходила до столь же высокого положения в мире. И страна - изнурённая долгими и продолжительными усилиями - успокоилась на этих господствующих высотах, восстанавливая силы, возвращаясь к самообладанию.
Встречные ветры, задержавшие Мальборо на две важные недели, сменились, наконец, благоприятными. Он высадился в Дувре 2 августа, и уже на берегу узнал о смерти королевы. В этот приезд домой он не пытался ни от кого скрываться.[784]
Повсюду его встречали демонстрациями радости и уважения. Вельможи и простолюдины толпились на улицах каждого города и деревни, через которые проезжали он и Сара; а когда они въехали в Сити, их эскорт составили сотни конных джентльменов, отряд гренадёр, муниципальные чиновники, длинный хвост сопровождавших в каретах, неимоверное скопление людей всякого звания, приветствовавших их громкими, несмолкающими криками - нас уверяют в том, что были и крики неодобрения, но что они тонули в приветствиях.
***
Болингброк быстро скатывался по нисходящей, превращаясь из самого могущественного и самого блестящего министра в обвиняемого, ждущего суда. Власть ушла от него. Его курс, если таковой вообще был у Болингброка, пресёкся. Единственной его надеждой, осталось, разумеется, отречение от всех скороспелых и преждевременно заявленных планов. Он оставался госсекретарём. Но вскоре Ботмар открыл сейф, и вынул загодя заготовленный список с именами регентов, назначенных Георгом I к управлению королевством до приезда монарха в Лондон. Регентов было двадцать пять. И среди них не обнаружилось Болингброка. Список отражал мнение Ганновера. Туда не попали крайние виги, как то Сомерс, Сандерленд и Уортон; также, там не было ни одного торийского министра. Мальборо поразился и обиделся: его не объявили в числе регентов; но в рассуждении того, что регентский совет устанавливался в стране лишь до личного прибытия короля, и того, что и сам Мальборо оставался за морем во время составления этого списка, жалобы его необоснованны. Пропуск его имени, как вскоре выяснится, нисколько не был ни непреднамеренным, ни преднамеренным пренебрежением.
Сент-Джон, хотя и делал по возможности хорошую мину, незамедлительно понял собственное положение. Ему указали, что двадцать пять регентов стали для него двадцатью пятью суверенами. По приказанию, он направлял им свои депеши. На протяжении около трёх недель, день за днём, он обивал каблуки в прихожей, пытаясь снискать их расположения. Свифт, понимавший, что мир с грохотом рушится и вокруг него; видевший, что теряет всё нажитое клеветой, текшей с его пера, предупреждал выброшенного на мель госсекретаря об ожиданиях худшего. 16 августа Болингброк получил из Ганновера резкое требование об увольнении и приказ о передаче печатей Тауншенду. А дальше, предваряя дальнейшее, его посетили два лорда, собравшие и опечатавшие те бумаги, какие он не успел уничтожить и пожелал передать. Он удалился в деревню, терзаемый небезосновательными сожалениями и страхами.
С торийскими приспешниками и ставленниками обошлись без церемоний. Абигайль принимала мало участия в последних сценах жизни своей госпожи. В последние минуты о королеве заботилась герцогиня Сомерсетская; она же позаботилась и о теле усопшей. Абигайль и её муж поспешили в деревню, забрав с собой, как утверждают, солидные денежные суммы. До 1732 года они жили в полной безвестности, но никто не скажет, что она не использовала своего жизненного шанса. Судьба миссис Менли сложилась куда плачевнее. Чек, так любезно присланный вашим лордством - пишет она (30 августа 1714) своему покровителю, Оксфорду:
пришёл как раз вовремя, чтобы успокоить недовольных кредиторов, и теперь я могу рассчитывать лишь на голодную смерть: надо платить проценты, а прежние заслуги уже не в чести; лорд Мал - и все его соучастники - справедливо гневаются на меня; ничто не спасёт меня от полного краха - да и что я могла накопить? только щедрости вашего лордства, вот и всё, что я получила от общества за некоторые, полагаю, хорошие услуги нашему делу; многие предубеждены против меня, но никто не находит в себе благодарности.[785]
Опорой Оксфорда в несчастье стали свойственное ему замечательное бесстрастие, алкоголь и глубокое сокрытое удовольствие от зрелища гибели его вероломного и, в конечном счёте, взявшего верх соратника. Его интересовала скорее не самозащита, но разоблачение махинаций Болингброка в квебекской экспедиции. Кажется, поначалу он даже убедил себя, что сможет найти фавор и при новом правителе. Но в этом его быстро разуверили.
Георг I высадился в Гринвиче 18 сентября, и принял нобльменов королевства в дворце на берегу. В глубине души, этот удачливый германский князь питал ко всем им законченное и беспристрастное недоверие и презрение. Он встретил новость о переходе к нему короны без сильных эмоций и, определённо, без энтузиазма. Он принял британскую корону, как обязанность, обусловленную жизнью вдали от дома. Он успел долго и пристально наглядеться на тёмную сторону британской политики, не понимая, какие напряжения в обществе стали тому причиной. Он видел, как обе партии год за годом соревнуются в поисках его благоволения, желая снискать в нём пользу для собственных целей. Он презирал их и за сервильность, и за фракционность. Он знал, как мало значит для них он сам - лишь как инструмент, даже как орудие в их островных сварах. Они предполагали использовать его для собственного удобства, он предполагал обращаться с ними как того будут заслуживать их настроение и их положение. По его представлениям, они, соревнуясь между собой, вынудили Англию к вероломному дезертирству, вызвавшему неприкрытое и искреннее презрение во всей Европе, будь то друзья или враги. Они умолили его покинуть ганноверский дом и править ими. Он дал любезное согласие, и собрался править, сообразуясь с правилами, возникшими из их гражданских и религиозных войн. Помимо прочего, они были богаты, и объединённые ими силы могли стать полезными и для Ганновера, и в решении более широких европейских проблем. Вокруг него собрались испытанные советники, такие, как Бернсторф, Ботмар и Робетон, весьма искушённые в английском политическом хитросплетении. Он привёз с собой пару уродливых и алчных немецких любовниц и сына, которого ненавидел хуже чумы.
Он не доверял английским государственным деятелям. Болингброк и Оксфорд были людьми, предавшими союзническое дело - людьми Утрехта. Генерал Ормонд покинул принца Евгения. Шрусбери, действуя двуличным образом, способствовал разрушению Великого союза. Сомерс, Галифакс, Сандерленд и прочие виги готовы были продавать друг друга ради офиса. Даже могучий Мальборо, мастер войны, водитель Европы, скрыл от него план кампании Уденарде, и искал перестраховку в отношениях с Сен-Жерменом. Итак, наш будущий король приехал с очень плохим мнением о политической верхушке своих подданных, и взялся руководить ими в большом замешательстве и с неподдельным отвращением. Но спросим: кто был он сам, чтобы судить их? Узкий, мстительный, банальный германский солдафон, с пустыми мозгами, грубыми вкусами, обжора, общее место, сквалыжный владетель, нерасторопный и некомпетентный военный командир - вот и всё. Действительно, его воцарение, пусть и необходимое, стало унизительным опытом для великого общества и народа, только что разбивших могущество Франции Людовика XIV. Таким стало наказание за раскол нации.
Политические изменения стали проведены с совершенным мастерством, чему весьма поспособствовало неприязненное отстранение венценосца. Король Англии не говорил ни слова на английском, но вокруг него были советники, которые и стали вместилищем власти. Они приняли следующее правило: удалить Тори от власти, вытеснить старую вигскую Хунту на задний план и выдвинуть вперёд новое поколение. Болингброка к тому времени уже уволили. Когда Оксфорд, в свою очередь, показался королю, Дорсет представил его так: Это граф Оксфорд, о котором ваше величество должны были слышать.[786] Король, в замешательстве, позволил ему приложиться к руке, бросил ледяной взгляд и отвернулся. Ормонд, загодя оповещённый об отстранении от командования, покинул двор без единого слова.
Мальборо, с другой стороны, нашёл самый почётный и сердечный приём. Мой лорд герцог - воскликнул король, только сойдя на берег - верю, все ваши беды позади. Он немедленно даровал Мальборо аудиенцию, продолжительностью в час, а первый подписанный им приказ о назначениях по армии, восстанавливал герцога в звании командующего, начальника вооружений и полковника 1-го Гвардейского полка. Маленький инцидент, случившийся в эти хлопотливые часы, показывает, какое согласие установилось между ним и сувереном. Преданный обожатель Мальборо, доктор Гарт, служил некоторое время и врачом короля. В наступившее царствование, он стал первым человеком, пожалованным в рыцари. И он попросил - в знак особой милости - чтобы акколаду провели мечом Мальборо, на что король, с большим расположением, согласился. Через неделю короля развлекали на банкете в Мальборо-хаусе, и при этом он выказывал всяческую поддержку и благоволение к своему командующему. Несомненно, в этих демонстрациях было больше от политики, нежели от личной дружбы. В те дни ничто не могло укрепить новую династию лучше удостоверений в том, что на её стороне стоит Мальборо. В британской армии, где ветераны не успели забыть о дезертирстве Ормонда от принца Евгения в 1712 году, возвращение Старого Капрала приветствовали с тёплыми чувствами; по всей Европе, державы и князья из бывших союзников, получили отличное впечатление о силе и стабильности нового правительства.
На первых порах, виги и ганноверцы питали надежду на возобновление европейской политики и европейской системы союзов, прискорбно развалившейся за время, прошедшее с 1710 года, но реалии нового времени перечеркнули эти идеи. Невозможно было отменить Утрехт. Правительство составилось быстро. Все лорды Хунты вернулись на посты в Кабинете. Шрусбери охотно поступился посохом Казначея, и довольствовался жезлом лорда-камергера. Казначейство получило коллективное управление под председательством не вполне удовлетворённого Галифакса. Но истинными исполнителями государственных дел под надзором круга ганноверцев, всё более становились Тауншенд, Стенхоп и Уолпол. Три самых способных человека во всём королевстве в полном расцвете сил вступили в свою лучшую государственную пору. Тауншенд и Стенхоп стали государственными секретарями. Уолпол, нашедший нерасположение в Ботмаре, довольствовался доходнейшим офисом Казначея вооружённых сил, и теми возможностями для патронажа, которые открывала ему эта должность. Единственной важной фигурой из ториев в администрации стал Сплин Ноттингем, но в глазах Тори и этот человек был отступником.
Для Вигов пришло время отмщения. Торийский парламент, подчинявшийся в последние месяцы Октябрьскому клубу, вполне зараженный якобитством в начальной стадии, распинался в клятвах верности королю Георгу, и вотировал ему чрезвычайно щедрый цивильный лист. Но их безжалостно распустили, а на новых выборах Виги вернули себе подавляющее преимущество - и как оказалось, получили первенство и власть на последовавшие сорок лет. Сомерс, Шрусбери, Галифакс и Уортон: все они умерли в течение нескольких следующих лет, словно сила заклинания, привязывавшего их к жизни, закончилась с наступлением нового исторического периода. Один Болингброк прожил ещё достаточно долго для того, чтобы увидеть, как со сцены сошло и его поколение, и следующее, чтобы жалеть в одиночестве о прошлом и тешиться несбыточными надеждами.
***
Его поведение в те дни; то, что с ним происходило, заслуживает беглого взгляда. Вигский парламент прибегнул к тем же отталкивающим процедурам обвинений и контробвинений, в каких, четыре года назад, Тори стяжали столь крупный политический капитал за счёт Мальборо и Годольфина. Победители испытывали неподдельное отвращение к людям, устроившим Утрехтский договор. Никому из них никогда более не позволили занимать посты в правительстве. Но против главных зачинщиков сепаратного мира и дезертирства начался обвинительный процесс согласно древним конституционным установлениям. Парламент, при полной поддержке трона, потребовал наказания для экс-Казначея за закулисные переговоры с Францией; против экс-Секретаря, который, как утверждали, конспирировал, пытаясь отменить Акт о Престолонаследовании и водворить на престол папистского принца к пагубе для законного наследника; против генерала, ушедшего из лагеря союзников и прихватившего с собой понтоны, которые могли бы предотвратить бойню при Денене. В ход пошла процедура импичмента. Железные нервы Болингброка не выдержали напряжения. Поначалу он, ещё бойкий и отважный, старался отвести обвинения с беззаботной самоуверенностью. Он говорил в Лордах с огнём и искусством. Он устроил перед своим домом огромный фейерверк по случаю коронации. Он демонстративно, выступая покровителем искусств, показывался в театре, он поддерживал свой лондонский дом на самом высоком уровне. Но в сердце его постепенно проникал холод страха. Он знал сколь много на нём ответственности. И размер расплаты ужасал его. Беспокойство направило его действия удивительным образом. Он отдался великодушию Мальборо.
Мальборо, несомненно, удивился, когда в его дверь постучался бывший госсекретарь. Отношения этих двоих имели долгую историю. Мальборо покровительствовал его ранней карьере. Он сделал его военным министром в свои великие дни. Он помог ему расплатиться с долгами. Он чуть ли ни называл его сыном. Он никогда не причинил ему зла, он никогда не обращал против него даже единого гневного слова - тому нет свидетельств. С другой стороны, никто не преследовал Мальбора с такой злобой, как это делал Болингброк. Он способствовал падению герцога. Он спустил со сворки Свифта, чтобы тот злословил против Мальборо и оклевётывал его супругу. В дни своей власти, он со снисходительностью поучал его. Он написал десятки писем, где отзывается о Мальборо со злобой и отвращением. Он по большей части разрушил его европейскую работу. Он отстранил его от командования союзническими армиями, уволил преданных ему офицеров, вовлёк британские войска в грязное бесчестье. Он, вопреки истине и правосудию, направлял и убеждал коммонеров обвинить и заклеймить его на все времена как казнокрада и взяточника. Он стал тем человеком, рука которого могла дотянуться до герцога и в заграничном убежище. Он даже писал Торси, что отрубит ему голову, и всего несколько месяцев назад грозил отправить Мальборо в Тауэр, если тот только ступит ногой на родную землю. Теперь, во всём непостоянстве своей бесчестной натуры, он пришёл вымаливать помощи и совета.
Мальборо не был мстительным человеком, но, как справедливо говорит биограф Болингброка, [после всего, что было - прим перев.] он не мог ни сверхчеловечески подняться над обыкновенными человеческими чувствами, ни вовсе отбросить их; всякая слабость с его стороны стала бы нелепицей, он не мог ни простить в своём сердце Болингброка, ни принять в нём дружеского участия.[787] Командующий принял визитёра в свойственной ему доброй манере. Болингброк желал понять, как ужиться с новым режимом, какая ему уготована судьба. Он якобы пришёл за советом, но на деле взывал о помощи, и просил о милости. Мальборо видел его насквозь. У него было предостаточно опыта, чтобы распознать испуг в человеке; но он был сама вежливость, понимание, обходительность. Болингброк вскорости увидел в нём единственного друга. Когда гость проникся этим впечатлением, Мальборо открыл Болингброку, что жизнь его в опасности. Новый король и правительство не намерены карать всю партию Тори либо всех их лидеров. Новое царствование должно получить незапятнанное начало. Но есть мнение, что без примерного наказания не обойтись. Говоря как человек, вполне посвящённый в секреты Гейнзиуса и ганноверского круга, Мальборо намекнул, что Оксфорд и Виги пришли к согласию о пролитии крови Болингброка. И тот сможет спастись одним лишь бегством из страны. Сейчас или никогда.
Болингброк, и без того напуганный, совершенно запаниковал - тому поспособствовали не только слова герцога, но и его манеры. В тот же вечер, показавшись для отвода глаз в театре, он убежал в Париж переодетый лакеем французского курьера, Ла Виня. На борту дуврского пакетбота он написал письмо другу, лорду Лансдауну, и письмо это переходило из рук в руки, возбуждая во всех крайнее изумление. Я покинул столицу столь внезапно - писал он:
что не успел проститься ни с вами, ни с кем из моих друзей. Вы извините меня, когда узнаете, что я получил точные и подтверждённые сведения от людей, вхожих в секретные дела о решении преследовать меня вплоть до эшафота, и так решили те, кто имеют власть исполнить это. Моя кровь должна скрепить новый союз; так требуют из-за границы, так решили дома, и поскольку в усекновении моей головы нашли необходимость, невиновность не станет мне защитой.[788]
Жизни его, разумеется, ничто всерьёз не угрожало, но Мальборо смертельно напугал его, и Болингброк, своим бегством из Англии, подтвердил самые худшие из всех обвинений, выдвинутых против него оппонентами. Мальборо не отличался чувством юмора, но, должно быть, изрядно смеялся над этим.
В дальнейшие годы Болингброк публично отрицал то, что причиной его бегства стали предупреждения Мальборо. Французский посол Ибервиль, организовавший побег, писал Торси (5 апреля): милорда Болингброка только что предупредили о том, что его казнь - дело решённое.[789] И (12 апреля), Он получил вполне достоверное предупреждение о принятом во вторник, 2-го числа, решении обвинить его в государственной измене, и о том, что по похвальбам обвинителей, у них достаточно улик для его обезглавливания. Император и голландцы требуют его головы.[790] И через год (6 мая 1715), Можно сказать с определённостью, что милорд Мальборо предупредил лорда Болингброка о решении Кабинета не щадить его.[791]
Болингброк, совершив побег, акцептовал всё наихудшее, что приписали ему его враги. Парламент осудил его Актом о лишении гражданских прав за государственную измену. Через несколько месяцев он стал госсекретарём у Претендента, и занимал эту должность во время восстания 1715, то есть направлял войну против страны, где недавно был главным министром. В 1716 году Претендент дал ему отставку: за привычку выбалтывать секретные дела любовницам, за критику - паче приличий - обращённую против теневого двора в Сен-Жермене. Прошло восемь лет, прежде чем ему, проявив некоторое снисхождение, дозволили вернуться в Англию, но Акт, смягчённый в смысле конфискации имущества, навсегда отлучил его от парламентской деятельности.
Поведение Оксфорда в беде заслужило всеобщее уважение. Когда вполне выяснилось, что новая палата общин будет требовать импичмента, когда умелые законники Вигов, возглавленные мощным умом Уолпола, выдвинули против него чудовищный список государственных преступлений и проступков, он объявил через своего брата, Эдварда Харли: что не станет ни убегать из страны, ни скрываться, но придёт по первому же вызову и даст отчёт в оправдание своим действиям.[792] Пока против него шёл процесс, он регулярно приходил в палату лордов. Там от него шарахались большинство тех, кто делили ответственность за его дела, кто состязались за фавор, который он мог даровать в прошлом. Среди этих временщиков в особенности отличался лорд Пулет. Когда, в конечном счёте, экс-Казначею предъявили статьи импичмента; когда Лорды приняли резолюцию о его предварительном содержании в Тауэре, он сказал со всем достоинством, что уже стар и равнодушен к жизни,[793] и объявил, что с последним вздохом будет отстаивать память и дела покойной королевы Анны. Эдвард Харли говорит о слезах, исторгнутых гневом или сочувствием у злейших его врагов; сам герцог Мальборо сказал, что поневоле восхищается той решимостью, с какой он говорит при сложившихся обстоятельствах. Ему было за что ответить; но за ним стоял тот факт, что он вёл политику, одобренную королевой и подтверждённую парламентами двух последовательных созывов. Его карета следовала в Тауэр по Пикадилли и Холборну среди густой толпы простых людей, и когда виги голосили: К чёрту Претендента! и к К чёрту изменников!, хор ториев перекрывал их криками: Высокая Церковь!, Слава Ормонду и Оксфорду!. Ворота Тауэра отсекли от него возбуждённые толпы, и Оксфорд остался там на долгое время.
***
Мальборо вполне вернул себе весь набор наивысших военных и политических функций. Он стал самым сановным членом Кабинета. Он снова занял важнейшие военные посты. Его политические коллеги поделили все значимые позиции, военные, гражданские, дипломатические. Тауншенд, Стенхоп и Уолпол стали душой и телом правительства. Кадоган занял под Мальборо высокий командный пост в армии. Крагс по всем ожиданиям должен был вскоре стать министром. Стейр, даровитый посланник в Париже, проявил себя как самый знаменитый из английских послов. Хотя Сандерленд получил всего лишь наместничество в Ирландии, и полагал, что им отчасти пренебрегли, но замечательное присутствие многочисленных родственников и свойственников Мальборо в правительственных и дворцовых кругах стало вызывать зависть. Три его зятя, лорд Годольфин, граф Бриджуотер и герцог Монтегю получили, соответственно, должности придворного казначея, лорда-камергера двора принца Уэльского, командира полка; а его дочь, герцогиня Монтегю, стала фрейлиной принцессы Уэльской. Леве Мальборо были столь же многолюдны, как в годы его славы. И снова он стоял в центре приёмной залы, любезный и добродушный, обходительный со всеми, улыбаясь и раскланиваясь, демонстрируя двору те же манеры, как в годы, когда только вошёл в этот круг.[794] Сара редко сопровождала его в таких мероприятиях, чураясь придворного общества, где так долго была всевластной. Она лишилась иллюзий. Она убеждала супруга не соглашаться ни на какие должности. Думаю - писала она леди Коупер - всякий, имеющий ум и честь непременно изойдёт от скуки от всего, что можно найти при дворе.[795]
Тем не менее, герцог с успехом использовал своё неимоверное влияние там, где заботился употребить его. Он с удовольствием - надо полагать, с великим - восстанавливал на службе в армии верных, проверенных офицеров, ставших жертвами чисток Болингброка. Вместе с работавшими под его началом Аргайлом и Кадоганом он переназначил и перераспределил командиров в армии, в крепостях, в полковых округах. Процесс этот с неизбежностью сопровождался суровыми мерами, и вызвал гнев Тори. Но в нём определённо не прослеживается мести. Мальборо и теперь, как всегда, не был склонен к партийному подходу в общегосударственных делах. У него была полная возможность для преследования заслуженных, но нелояльных к нему офицеров - стоило только захотеть. Но в этом отношении ему не предъявили ни одного упрёка - тому нет свидетельств. Тем не менее, реорганизованное управление армией пришло в гармоничное соответствие интересам ганноверского дома и протестантского наследования. Эта работа заняла всю зиму 1714 года, большую часть следующего года, и вскоре получила испытание на практике.
По ходу острых дебатов о размере армии мирного времени, он успешно выступил против жестокого покушения на интересы иностранных офицеров, столь храбро служивших ему в войнах. Таким образом, увольнение офицеров - говорил он в Лордах - в особенности французских изгнанников, в мужестве и умении которых я убеждался неоднократно, при том, что многие из них отслужили по двадцати пяти лет с бескорыстным усердием и беспорочной преданностью, станет верхом неблагодарности, актом несправедливости, невиданной и в варварских народах.[796] Столь же успешно он, от имени правительства, сопротивлялся внесённому Тори предложению - ограничить по закону дислокации всех британских полков соответствующими полковыми округами. Тогда он заявил: Его величество всецело доверил нации свою высочайшую персону и фамилию, объявив при начале заседаний о том, что меры, которые парламент сочтёт достаточными для безопасности страны, вполне обеспечат и его собственную безопасность; и поскольку мы не можем ответить его величеству худшим доверием, мы должны оставить на его усмотрение дислокации немногих оставшихся у нас строевых частей, положившись на его великую мудрость и распорядительность.[797] В этом деле его призыв приняли даже без голосования.
Фактически, в течение 1715 года реальное управление страной проходило во внутреннем Кабинете, куда вошли германские и британские министры, и первым - хотя и не самым деятельным среди них был Мальборо. Под покровом темноты - писал Хоффман - в доме Ботмара еженощно собираются Мальборо, Тауншенд и Бернсторф.[798] Прусский посол Боне писал в те же дни: Этот квадрумвират решает всё.[799] Вскоре к ним присоединился Стенхоп. Такая система продержалась весь 1715 год, и Мальборо вышел из неё вследствие упадка сил и окончательного расстройства здоровья. Он уже не производил на людей прежнего, столь повелительного впечатления. Он оставался знаменитейшим из подданных короля, он занимал высочайшее положение, но истинное лидерство и ведение дел ушли от него. Он и не претендовал на это. Он исполнил труды своей жизни, и гениальные способности к контролю и управлению постепенно покидали его.
Гнев, с которым Виги преследовали изгнанных Тори, вполне объясним и оправдан естественными человеческими чувствами. Но ответная реакция стала ужасной. Торийская партия, несомненно, сильнейшая, обнаружила, что не только лишилась власти и офисов, но стала объектом самого едкого поношения от тех, которыми ещё недавно правила. Они заявляли, что страна обрела при них мир. Они были уверены в том, что страна, вместе с ними, не пожелает возобновления войны. Виги, объявляли они, негласно желают вернуться к политике 1710 года, для чего и требуют большой постоянной армии и тяжёлых расходов. Воспламенённые импичментом лидеров, оскорблённые иностранным направлением двора и враждебностью к ним короля, они дали волю гневу, пошедшему по всем классам, всем приходам страны. Такой яростный настрой подготовил их дальнейшую гибель, так как обманутый их недовольством Претендент, поощряемый Болингброком, решил оспорить права на трон мечом. Здесь не место описывать восстание 1715го в Шотландии и его подавление. Мальборо, как главнокомандующий, бросил против якобитов всю силу армии. Сам он уже не мог выходить на поле, да и масштаб операций, безусловно, не требовал его личного присутствия. Естественно, что Аргайл принял командование силами короля Георга в Шотландии, а Мальборо отправил туда же Кадогана с шестью тысячами голландских войск, предоставленных Генеральными Штатами по обязательствам Договора о Престолонаследовании.
Мальборо скорее председательствовал, нежели руководил этой короткой и ограниченной кампанией. Он верно указал на Престон, как на точку, где можно будет запереть якобитов, вторгавшихся из Шотландии. Он ежедневно заседал в Кабинете, и активно поддержал исключение герцога Сомерсета, когда тот разозлил коллег неумеренно гневными речами об аресте племянника в Тауэр. Когда рыцарственное расположение Аргайля к землякам-крестьянам, поднявшим оружие против короны, сделало его, главу королевских сил в Шотландии, командиром вялым и безынициативным, он - вмешательством Мальборо - стал заменён на Кадогана. Безумное предположение о том, что он сообщался с Претендентом и в те дни, пусть и соответствует всему, что говорили о нём якобитские очернители, находит опровержение во всех его действиях и всех интересах. Тем не менее, мы видим старого человека, ещё раз восстановленного в высочайших должностях; а всю решительность государственных мер должны отнести на счёт министров, в расцвете лет - Тауншенду и Уолполу, и прежде всего Стенхопу.
Весной и летом 1715го политическая Англия яростно негодовала на вигско-ганноверское правление: теперь она, в подавляющем большинстве, отшатнулась от восстания и вторжения. Обе партии - одна из них с прискорбием, но, тем не менее, решительно - объединились в изъявлениях верности к королю Георгу. За Претендента, живого или мёртвого, назначили сумму в 100 000 фунтов. Сотни подозреваемых вельмож пошли под превентивный арест. Британские линейные корабли вместе с датской эскадрой под датским флагом и в датских водах атаковали, и уничтожили шведский флот, назначенный, по решению Карла XII к походу к берегам Шотландии с двенадцатью тысячами его ветеранов. Якобиты надеялись завоевать сердца населения на юге и западе Шотландии персоной популярного Ормонда, но тот, прибыв во Францию как беглец, не осмелился снова появиться даже в таких графствах, как Девоншир и Корнуолл, где в прошлом был всемогущим. Несчастный претендент, спасшийся из мимолётно- суверенной под его властью Шотландии, уволил Болингброка с фантомного поста госсекретаря. Смерть Людовика XIV в сентябре 1715 года, передача власти регенту, герцогу Орлеанскому, совершенно переменили политику Франции в отношении Стюартов: а затем в Европе открылись новые комбинации, никак не относящиеся к предмету этой книги.
В боях 1715 года - по современным меркам - пролилось очень мало крови; правительство проявило умеренность к захваченным в плен. На эшафот взошли всего два лорда, смертные наказания для офицеров и рядовых ограничились несколькими десятками расстрелянных и повешенных. Торийская Англия, отвергнувшая дело папистского принца и твёрдо поддержавшая Акт о Престолонаследовании, ждала всеобщих выборов, усматривая в них конституционную возможность заявить о своих скорбях. Но их опередили в этом, приняв сомнительный с моральной точки зрения Акт, увеличивший время работы Общин до семи лет. За это время ганноверская династия прочно консолидировалась вокруг трона, а вигская партия пришла к такому прочному преобладанию, что члены её позволили себе грызться между собою за контроль над правительством. После обрушения дутой Компании Южных Морей, несколько лет свар и скандалов между этими даровитыми людьми расчистили Уолполу путь к долгому периоду властвования в мире и достатке, основанному на подкупах и однопартийном правлении. Наступили времена роста и передышки, своего рода невзрачное продолжение славного Века Анны, но времена эти стали необходимой прелюдией к возобновлённому восхождению Британии в ранг империи под руководством великого Питта. Так разворачивается летописный свиток.
В апреле 1716-го дочь Мальборо Анна, супруга Сандерленда, отличавшаяся по всем сохранившимся записям особыми добротой и обаянием, умерла от, как говорили в те времена, плевритной лихорадки. Эта смерть тяжело ударила по её отцу. Любовь к жене и детям всегда стояла у него на первом месте, во всю его жизнь. Сара, вместе с ним, поддалась настроению глубокой депрессии. Они, только вдвоём, удалились в Холивел. И там, 28 мая, постоянно мучившие Мальборо головные боли и головокружения переросли в паралич. Поначалу он утратил и рассудок, и дар речи. Призванный из Лондона доктор Гарт прибегнул к целительным процедурам того времени: банкам и кровопусканиям. Постепенно ум герцога прояснился; мало-помалу вернулась и речь. Летом он поправился достаточно для поездки в Бат: тамошние воды помогли ему, а природная сила организма поспособствовала восстановлению мозга. В ноябре его поразил второй удар, сильнее первого, и все думали, что ему пришёл конец. Но Мальборо снова удалось удивительным образом поправиться. Через некоторое время он смог возобновить верховую езду, ставшую неотъемлемой частью его жизни, и проделывал ежедневные моционы верхом почти до самого конца своих дней. Ум его, хотя и лишившийся отчасти прежней живости, быстро восстановился в былых ясности и уравновешенности, но речь в полной мере так и не вернулась к нему. Он мог с охотой говорить на любые темы, его рассудительность и прозорливость не пострадали; но, как то часто случается в подобных случаях, некоторые слова оказывались для него препятствием и Мальборо, не желая открывать свои слабости перед посторонними, всё более молчал повсюду, за исключением семейного круга. Он сохранил живейший интерес к государственным делам. В 1717, он голосовал за импичмент Оксфорда. *В то время, - пишет Сара - он был настолько болен, что не мог пройти пятнадцати миль, не утомившись.[800] Со старостью, в нём развилась неумолимая неприязнь к оппоненту, столкнувшему его вниз, и, пусть и больной человек, он использовал всё сохранившееся влияние для того, чтобы импичмент не был спущен на тормозах.[801] Возможно, его ожесточало понимание собственного ментального расстройства. Во всю свою прежнюю жизнь он оставался гуманным человеком, чей путь не омрачён досадными, мешающими тенями мщения.
По причине недугов, он, что более чем естественно, пробовал уйти с поста главнокомандующего. Но этот шаг не нашёл одобрения в Георге I. Ссора между королём и принцем Уэльским разгорелась в полную силу, и суверен предвидел ту рискованную ситуацию, когда его сын заявил бы притязание на освободившееся место. Тем самым, он упросил Мальборо не уходить в отставку, и герцог, совсем неспособный исполнять обязанности главнокомандующего, остался на этом посту и покинул его лишь за несколько месяцев до смерти.
Жить ему оставалось около пяти лет. Он обеспечил себе значительное состояние. Он регулярно, вплоть до ноября 1721 года приходил в палату лордов; жил в прекрасно устроенном, комфортабельном Холивеле, или доме в Виндзор-парке - Сара существенно расширила его - или в Мальборо-хаусе, но живейшим его интересом оставался Бленхейм. Одно крыло уже достроили, остальное здание росло - медленно, год за годом. Оставшиеся в живых дочери, их мужья, теперь уже и растущие внуки, все желали окружить его почтением; но Сара, по тем или иным соображениям, устроила так, что его вместо этого окружили дрязги. Её обильные самооправдания старательно изложены в труде архидиакона Кокса, и даже нашли дальнейшее отражение в достойном труде Рейда, вышедшем в нашем столетии. Того, что написали они, вполне достаточно, нет необходимости делать большего.
Она питала отвращение к Сандерленду, как из семейных, так и из политических соображений. Через полтора года после смерти Анны - его супруги - он женился вторично, взяв, по мнению Сары, неровню. Она сочла, что его брачные финансовые распоряжения ущемляют интересы детей её дочери. Она жестоко упрекала его. Сандерленд, человек с жизненным опытом многих высоких должностей, проживший всю жизнь в атмосфере конфликтов, ответил столь же агрессивным и оскорбительным образом. Когда в 1718 году он стал главой правительства, разрыв их был уже свершившимся фактом. Тем не менее, это не остановило Сару от одновременных ссор с главными оппонентами Сандерленда: Тауншендом и Уолполом; она злобно преследовала этих государственных мужей во всю их дальнейшую жизнь. Она обвинила Крагса, когда тот стал госсекретарём, что тот был крайне груб с ней перед маскарадом в 1712 г.[802] Крагс отрицал эту историю; возможно, что обвинение не имело оснований, но она возненавидела его накрепко и надолго. Вскоре она решила, что Стенхоп, перед которым были открыты самые дальние политические перспективы, интригует с целью заместить Мальборо на должности главнокомандующего, и от души бранила его, как только к тому представлялся случай.
Более острый характер получил её спор с Кадоганом. Она утверждала, что тот дурно распорядился и даже частично присвоил пятьдесят тысяч фунтов, доверенных ему Мальборо при отъезде из Англии в конце 1712 года. Он забрал эти деньги из голландских процентных бумаг, когда те стали приносить интерес только в 2 процента, и перевёл в 8-процентный заём Империи при пропорциональном увеличении рисков. Сара заявила, что он получил личную и существенную выгоду на разнице интересов. Возобладав над немощным супругом, она потребовала восполнить капитал, к тому времени изрядно убавившийся, и заявила о своих правах в суде. Не будем распространяться об этой прискорбной истории, хотя в Бленхейме имеется объёмистый свод материалов и документов. Невозможно отрицать того, что претензии Сары имели прочное основание. Она выиграла дело, так что бравому и верному боевому товарищу Мальборо, всегда небрежному в денежных делах, пришлось с великими трудностями, произвести необходимый возврат.
Едва ли стоит удивляться её нападкам на архитектора, Ванбурга, так же, как на некоторых других подрядчиков бленхеймского строительства. Как мы знаем, ей всегда претил план постройки столь огромного дворца. Она пеняла на это Ванбургу, чей амбициозный план стал для Мальборо причиной столь многих неурядиц и трудностей. Когда в 1716-м она увидела, в каком хаосе пребывает строительство, гнев её вышел из берегов. Она отчитала Ванбурга с пылом и с жаром. Но он был персоной со значением в обществе, с ядовитым языком и пером. Открылась новая, богатая и изнурительная тема для скандалов. Строительство Бленхейма, при всём разнообразии отношений Мальборо с меняющимися правительствами, давало, несомненно, замечательную возможность для всяких экстравагантностей, для бездеятельности и натурального воровства. В целом, правда была на стороне Сары, и она даже выиграла несколько дел против подрядчиков.
Но самые злые ссоры, язвившие Мальборо в самое сердце, пошли между Сарой и двумя её выжившими дочерями: Генриеттой, леди Годольфин, и Мери, герцогиней Монтегю. Обе дочери выказывали и показывали на деле преданность к своему отцу, но обращались со своей матерью недолжно и даже жестоко. Эта беда омрачила последние годы жизни Мальборо; он старался умерить суровый нрав жены, но при любых обстоятельствах оставался на её стороне. А она стояла за него. Вся любовь и нежность этой неистовой, неутомимой натуры обратилась на больного мужа. Она ухаживала за ним, как только могла. Она присматривала за ним денно и нощно. Она ловила на лету все его желания, кроме тех, что касались самой больной для него темы. Однажды она провела в его присутствии показное примирение с дочерями, но любовь между матерью и детьми уже умерла - и с той, и с другой стороны. Сара, словно медведица, ходила вокруг ложа своего медленно умирающего сердечного друга, защищая его, рыча на всех, кто приближался - на врагов и друзей.
Но картина угасания Мальборо не сплошь погружена в эти тени. В ней были и счастье, и удовольствия. В полудостроенном дворце с радостью принимали и друзей Мальборо, и людей нового поколения. Молодые солдаты наносили визиты, желая угодить, порадовать или просто увидеть воина, чьи дела прогремели по всему свету. Кокс дал хороший отчёт о проходивших там театральных постановках, одной из которых стала умело сыгранная пьеса Всё за любовь,[803] после того как Сара тщательно очистила текст от всех неприличных намёков. В этом светлом и чистом круге бытия, Мальборо, отчасти, получил те домашние удовольствия, о которых мечтал в военных кампаниях. Он играл в карты для развлечения, в особенности в пикет и ломбер, в то время как Сара находила вкус в более высоких ставках. Он ездил верхом по обширному парку и владениям дважды в день, или катался на коляске с женой. И он постоянно оставался центром, откуда исходила гармония, вежливость и доброта; он оставался постоянным предметом почитания и любви, к которым всё более примешивалось сострадание.
В 1720 году, вопиющий эпизод со схлопыванием пузыря Компании Южных Морей воспламенил, обжёг, испепелил лондонское общество. Сара, с её почти непереносимым здравым смыслом, заставила герцога уйти с биржи до краха, и добавила 100 000 фунтов к уже собранному им и ею состоянию. И это не было одной лишь женской интуицией. В злобном письме, написанном ею в то время, когда английское общество находилось в полном обаянии спекуляцией, она сказала так: Любой смертный, имеющий здравый смысл или понимающий хоть что-то в цифрах скажет, что нет на земле таких искусства и трюков, чтобы надолго удерживать 400 000 000 бумажного кредита при 15 000 000 звонкой монеты. Это приводит меня к той неизбежной мысли, что дело очень скоро лопнет и придёт в ничто.[804] Все министры, её враги, оказались вовлечены в скандал и дальнейший распространившийся крах. Сандерленд и Крагс понесли прискорбные потери - и в репутации, и в деньгах. Сара, не потерпев убытка, дала полную волю самому безудержному негодованию. Она науськивала разгневанных сограждан на обидчиков. Но те занимали высокие положения, и даже под сильным давлением умели ответить на свой манер. Все её враги в правительстве и при дворе провели должные совещания. Они склонили на свою сторону короля. Чтобы утихомирить Сару и обратить её к занятиям собственными делами, они, с согласия венценосца, двинули против неё самую фантастическую, невообразимую клевету. Она, сказали они, замешана в заговоре с целью возвращения Претендента. Она даже послала ему большую сумму денег. Мальборо, несмотря на состояние здоровья, призвал его собственный, отколовшийся от семьи зять, в то время премьер-министр Сандерленд, чтобы огласить тестю чудовищное обвинение против тёщи.
* Той зимой [1720] - записала Сара в своей Зелёной книге,
когда в парламенте шла борьба касательно директоров и Южных Морей (при прочном нерасположении к этой схеме и желании наказать директоров) я рассказала всем в парламенте о том, что знала, пожелав, чтобы парламент повёл себя со всей нравственной честностью, в соображении, что это сможет поправить общественный кредит; и в один день, следуя этой мысли, я попросила одного из друзей моего лорда Кадогана - не может ли он убедительно объяснить ему, что в интересах самого Кадогана объединиться с герцогом Мальборо - а герцог был одного со мной мнения обо всём происходящем - и при этом не сказала ни единого сколько-нибудь обидного слова ни об одном из министров, но мой лорд Кадоган (никогда не простивший мне разоблачения его жульничества с 50 000 фунтов, которые герцог Мальборо держал в Голландии для пропитания на случай конфискации в Англии) воспринял это с великой изобретательностью, пошёл к моему лорду Сандерленду и моему лорду Стенхопу и рассказал им мильон нелепиц о том, что я, якобы, сказала по сему случаю о них самих, и привёл моего лорда Сандерленда в такое бешенство, что тот немедленно послал за герцогом Мальборо и высказал в мой адрес все вообразимые гадости, уверенно заявив, среди прочего, что я участвовала в заговоре в интересах Претендента и передала к его услугам для нужд испано-шотландского вторжения большую сумму денег, и что король может это подтвердить. Этот разговор настолько ужаснул бедного герцога Мальборо, что он пришёл домой полумёртвым.
Ничто лучше этого рассчитанного удара не распалило бы гнева Сары: сказать такое о ней, о виге до мозга костей, о враге папизма! Но когда она воззвала ко двору голосом оскорблённой невинности, она нашла холодный приём, а король ограничился следующим кратким ответом на её пламенное письмо протеста:
Сент-Джеймс
17 декабря 1720
Что бы мне ни говорили на ваш счёт, я полагаю, что при всяком случае ясно даю понять, насколько ценю службу герцога, вашего мужа; и всегда сужу и о нём и о вас по поведению каждого из вас на моей службе. И пребывая при этом непререкаемом мнении, моя леди Мальборо, молю Бога хранить вас во всяческом благополучии.
Георг, король.[805]
Любишь лаун-теннис, смирись и с кротовинами.[806] Увы, но поведение родных и близких стало для Мальборо причиной постоянного огорчения. Так, ничем нельзя извинить обращение герцогини Монтегю с родной матерью. Она взяла в обыкновение игнорировать её даже в присутствии посторонних.
*После жестокой болезни герцога Мальборо в 1716 я решила скорее вытерпеть всё, что выпадет на мою долю, нежели запрещать всем детям герцога Мальборо посещать мой дом, когда их отец так болеет. И тем я дала им замечательное поощрение ко всем проявлениям дурного поведения, и то, что я сумела так надолго скрыть, оказалось у всех на глазах, поскольку они никогда не навещали своего отца по утрам, но только в часы, когда здесь собирались гости; и они шли прямо к нему, не обращая на меня никакого внимания, словно получая удовольствие от оскорбления меня перед всеми.[807]
Такой разлад сохранился на годы.
Герцогиня Монтегю отцу.
1 января 1721.
*В прошлый вечер я думала побыть вами, мой любимый папа, чтобы высказать то, о чём, уверена, вы знаете и без моих слов: о том, как я расстроилась оттого, что меня не было дома, когда вы приходили. Если вам будет угодно и по душе хотя бы немного развеяться среди нас, посетите нас в любой день, и это станет великой радостью и для меня, и, уверена, для всех, кого вы здесь встретите. Мой лорд Сандерленд отменно играет в вист, моя сестра Годольфин тоже знает эту игру, и очень обрадуется (я точно знаю) возможности сесть за карты в вашем обществе. Надеюсь, вы придёте снова, и будете любезны указать мне время, чтобы я могла послать или за ними, или за любыми гостями, по вашему выбору. Я знаю, что мой дорогой папа пользуется всеобщей любовью, но уверена, никто не любит его крепче
вашей самой почтительной
М.Монтегю.
Мальборо Мери.
*Спасибо за письмо, моё дорогое дитя, но ты, насколько я вижу, взяла в привычку пренебрегать твоей матушкой: уверен, обдумав это, ты и вообразить не сможешь, что для меня может стать приемлемой какая-либо компания, где к ней относятся недолжным образом. Веди себя верно и ради себя самой, и ради твоего любящего отца.
Мальборо
2 января 1721.
*Моё дорогое дитя,
Твои изъявления в любви и почтении ко мне доставляли бы мне величайшее удовлетворение, когда бы шли об руку с равными проявлениями любви и почтения к твоей замечательной матушке, которой ты безусловно обязана: меня не только встревожили, но поразили твои выражения в её сторону, когда ты обратилась ко мне в смысле, что она должна признаться мне в некоторых прошлых поступках, не подобающих никакой матери, доброй или злой. Я отлично знаю, как нежно она любит тебя и видит одной из серьёзнейших неудач своей жизни то, что не может жить с тобой в душевном согласии: естественном, резонно ожидаемым любым родителем от преданных и любящих детей Итак, я показал ей твоё письмо, и осведомился, что ты имела в виду, когда написала столь жестокую фразу: никакая мать не делает такого, что делала она, и нашёл, что у тебя нет никаких причин жаловаться, а у неё таких причин великое множество.
Молю Бога всемогущего исполнить моё постоянное, сокровенное желание, обратив твоё сердце к непререкаемой истине.
И ещё позже, нетвёрдой рукой.
*Мне теперь не по силам писать такие длинные письма собственноручно; думаю, мне стало хуже от того, что вижу, как мои дети так плохо уживаются с родной матерью - при том, что я бесконечно люблю и уважаю её.[808]
И всё же старый воин доживал последние дни в благостном великолепии, и обычное, олимпийское спокойствие, бывшее ему щитом в великие дни, не оставило его. После всех трудов он нашёл безмятежность и удовлетворение. Он употреблял на улаживание домашних ссор те ресурсы такта и вежливости, какими так долго удерживал в единении Альянс и всю Европу. Из обитаемого крыла Бленхейма он наблюдал за возводимой кирпичной кладкой с тем же пристальным интересом, с каким всматривался в ход разрушения крепостных стен в прежние боевые годы; он вслушивался в отдалённое постукивание молотков, сменившее канонады, непременно принуждавшие к сдаче крепость за крепостью - более тридцати сильнейших в Европе крепостей. И он до конца остался верен основанию, на котором воздвиглась вся его жизнь - Великому союзу. Он не позволил никакому семейному конфликту встать между ним и Сарой. Таким он остался в конце долгого пути, на самой вершине холма, стараясь унять смятение, навести порядок, добиться для себя истинного и последнего умиротворения в делах земных. И пусть закатное небо оказалось омрачено грозовыми облаками, горизонт умирающего дня сочился мягким и ровным светом. Те, кто любил его; те, кого он любил, бранились, и оговаривали друг друга - один он старался сделать для всех самое лучшее, что только мог.
Поразительно, но после всех этих лет, при таком обилии досуга, он не оставил ни одной записи - не сохранилось даже упоминаний о разговорах Мальборо, касавшихся критических и спорных обстоятельств его жизни; у нас нет ни его рассказов о военных лагерях, ни о придворной жизни. Он явно не занимался этим - иначе, какие-то свидетельства непременно дошли бы до нас. Прошлое для него осталось в прошлом и, по его соображению, должно было упокоиться в тишине. Он ни в коем случае не был безразличен к своей славе. Желание оставить звучное имя в истории было всегда сильно в нём; но когда он оборачивался на свою жизнь, он, видимо, уверялся в том, что за него скажут факты, и что ему самому уже не нужно беспокоиться об этом. Он смотрел, как большие камни складываются вокруг него в величественный памятник, и видел в этом ответ, который будет звучать и звучать каждому приходящему поколению. Истинно то, что уцелело лишь единственное его замечание о себе самом. В один день он прошёл нетвёрдой походкой по пышным залам своего дворца, надолго встал у своего портрета кисти Келлера, и пристально всматривался в него - а потом отвернулся со словами: Некогда это был человек.[809]
Путь смертного короток; конец един; и патина грусти, лежащая на упадке и уходе, служит сама по себе утешением. Глупо расточать жалобы о последних днях жизни человеческой. Гордый дух добровольно отдаётся во власть подступающих теней, готовящихся унести его в лучший мир - или в забвение.
Архидиакон Кокс рассказал о смерти Мальборо в 1722 году в возвышенных терминах, приличествующих уходу герцога во времена, когда наследственная аристократия всё ещё правила землёю. Конечно, воину более пристала смерть на бранном поле, когда он управляет войсками, когда определяется исход большого дела, и вокруг кипит горячий бой: как Карл XII при Фредриксхальде; как Бервик при Филипсбурге; или как Вольф на Высотах Авраама, или как Нельсон при Трафальгаре. Но человек не волен выбрать себе такой весёлый конец. В этом великие капитаны истории едины со всем человечеством. Цезаря заколол лучший друг. Ганнибала умертвили ядом. Душа и тело Фридриха Великого долго умирали в одиночестве завершающих лет его жизни. Наполеон сгнил на св. Елене. В сравнении с ними, Мальборо выпал хороший и счастливый конец жизни.
В первые дни июня 1722 года, в Видзор-лодже его постиг новый удар, и хотя сознание его оставалось незамутнённым, он быстро терял силы. Он не сомневался в близости конца. Вокруг него яростно ссорились жена и дочери. Сара оставила печальное свидетельство об этой последней сцене.
*В полдень, перед смертью их отца, когда я уже не надеялась, некоторая неожиданность весьма удивила и взволновала меня: у моих дверей возникли герцогиня Монтегю и леди Годольфин Думаю, никто не сможет описать моих чувств в тот момент; но, верю, всякий, кто когда-либо любил так, как я любила герцога Мальборо сумеет хотя бы отчасти понять, чего стоило мне, в эти последние часы, решиться на то, чтобы впустить в дом своих детей, явившихся, как я знала, не для моего успокоения, но как враги, с намерением рассказывать затем посторонним о моём неправильном и на этот раз поведении. И пусть я в тот момент думала, что и моя душа сейчас отлетит от тела, и что я не смогу высказать им многого, я всё же не закрыла перед ними дверей, пусть и понимая, что раскаюсь в этом. Итак, я приказала миссис Кингдом выйти к ним, и сказать, что я и вообразить не могу, каким дальнейшим расстройством обернётся для отца их теперешний приход, но оставляю это всецело их суждению, хотя и умоляю не оставаться надолго в комнате, поскольку не смогу появиться там в их присутствии, так как испытываю сильнейшее страдание. Миссис Кингдом передала им мои слова, и вернулась с ответом герцогини Монтегю: та сказала, что не понимает её, но если она хотела донести до них то, что они не увидят своей матери, это для них дело привычное.
Они оставались там очень долго, и не намеревались выходить из комнаты даже после того, как я всё же вошла туда, невзирая на их присутствие. Они стояли перед ним на коленях, и поднялись, когда я вошла, и поклонились в мою сторону, но не сказали мне ни слова, а я, через некоторое время, позвала молельщиков. Когда они вышли, я спросила герцога Мальборо: хорошо ли он слышал их, и он ответил: да, и не вторил им, будучи слишком слаб.
После этого он несколько забылся, и, когда почти стемнело, а эти леди всё время оставались с нами я сказала, что, наверное, ему будет удобнее в собственной кровати, кушетка слишком узка, и спросила: желает ли он переместиться в кровать. Он сказал да, и мы перенесли его с кушетки в его собственную комнату.[810]
Он тихо пролежал несколько часов в беспамятстве и скончался на рассвете 16 июня в возрасте семидесяти трёх лет.
Его похороны стали зрелищем торжественной пышности и военного великолепия. Сара отклонила предложение устроить погребение за государственный счёт, и пожелала взять на себя все расходы, но вельможество, армия и геральдическая коллегия окружили похоронную карету, и проследовали с ней через неимоверные толпы народа к Вестминстерскому Аббатству. За главным плакальщиком, ближайшим родственником усопшего герцогом Монтегю шли восемь герцогов, рыцарей Подвязки; в процессии следовал Кадоган, теперь главнокомандующий, и группа генералов, деливших с Мальборо все его славы и все несчастья. Гроб опустили в склеп у восточной стены часовни Генриха VII: там он остался на несколько лет.
Где бы и кем бы ни были тогда ветераны Мальборо, смерть его нашла в них отклик. По тавернам долго ещё пели народные песни о его военных делах. Приведём одно из таких стихотворений: оно являет нам чувства простых людей к своему герою.
Теперь я лежу в болезни / И смерть даёт мне отставку / Ваши генералы, ваши защитники храбры / И останутся так же верны вам / Как был верен вам я / И вы твёрдо стойте за наши знамёна / И деритесь храбро и неустрашимо / Я вёл своих людей сквозь огонь и дым / И никогда не продавался за золото.[811][812]
Сара пережила Джона на двадцать два года. История её жизни заслуживает отдельного исследования, далеко выходящего за пределы этой работы. Она посвятила всю дальнейшую жизнь памяти мужа. В шестьдесят два она оставалась примечательно привлекательной женщиной; привлекала она и своим умом: выдающимся и бодрым. Лорд Конингсби испрашивал её руки, и писал ей письма в духе пылкого увлечения. Но она мягко осадила его, и их интенсивная переписка, длившаяся долгие годы, оборвалась в конце 1723. Другой претендент явился в лице герцога Сомерсета. Именно этому лорду, владельцу обширнейших угодий, персоне, известной в истории, Сара дала свой знаменитый ответ:
Когда бы я была молода и красива, как прежде, а не старая и увядшая, как теперь; когда бы вы положили к моим ногам весь мир вы никогда не получили бы моих сердца и руки: я отдала их Джону, герцогу Мальборо однажды и безраздельно.
И Сомерсет проникся к ней пущим уважением; в дальнейшем он задумал жениться на другой, и Сара помогла ему устроить брак.
Прежде она не очень заботилась о Бленхейме, теперь же посчитала долгом исполнить всё, что Мальборо - по духу и букве его стремлений - желал увидеть в завершённом замке. Сара отдалась этой задаче с присущей ей эффективностью, и пятьдесят тысяч фунтов, оставленных Мальборо для завершения строительства, без малого удвоились за счёт сумм, удержанных государством в предыдущие годы. Помимо этого, она по своему разумению построила на входе в парк со стороны Вудстока триумфальную арку. Напротив дворца она установила колонну высотою в сто тридцать футов, увенчанную свинцовой статуей герцога - с земли она выглядит, как фигура в рост человека, на деле в ней двадцать пять футов высоты. С трёх сторон постамента этого прекрасного памятника, она велела начертать текст парламентского Акта, передавшего Бленхейм в подарок от имени нации и королевы Анны, а на четвёртой стороне - краткое описание десяти кампаний. Как говорят, эти изложения - мастерское выражение величия в сжатой форме - написаны рукой Болингброка. И если все прочие записи будут утеряны, они одни смогут послужить историческим описанием.
Наконец, она поручила Райсбраку исполнить знаменитый бюст Мальборо для Длинной Галереи, и статую королевы Анны, на основании которой - после всего, что было между ними - написаны следующие слова: Памяти королевы Анны: Джон, герцог Мальборо, побеждал под её покровительством; и Бленхейм, дар её изумительной щедрости, с благодарностью принят им и его потомством.
Она, несомненно, оставалась одной из богатейших женщин между современниц, живших в Англии и повсюду за её пределами, располагая ежегодным доходом в 40 000 фунтов от господствующей валюты тех времён. Она использовала богатство для поддержки идей, которых придерживалась; и для доказательства собственных властных возможностей. Она жила с некоторой пышностью в нескольких, принадлежавших ей домах, и даже построила - а потом и перестроила для себя - пятый дом, в Уимблдоне. Она серьёзно вкладывалась в благотворительность. Она построила дома призрения в Вудстоке и Сент-Олбансе, помогла поражающе большому числу людей, чьи способности и чьи несчастья тронули её - некоторые из таких случаев получили известность. Она управляла своим имуществом как широко мыслящий человек, и распространяла свой фавор между наследниками, сообразуясь с симпатиями и антипатиями, равно неистовыми. Самым примечательным из её даров стали десять тысяч фунтов и некоторая земельная собственность, подаренные Уильяму Питту - в то время относительно незначительному человеку в государственных делах - с намерением сделать его независимым от милостей двора и Кабинета. Саре весьма нравились его атаки на Уолпола, и это служит одним из объяснений; тем не менее, перед нами поразительный факт: в самом цветении юности и в самой глубокой старости её верный инстинкт безошибочно обнаружил сокрытый до времени гений в двух величайших строителях Британской империи.
После кончины Сары, в соответствии с её волей, тело Мальборо перенесли из часовни Генриха VII в Вестминстерском аббатстве в могилу, выстроенную ей в Бленхейме. Там они и спят сном победителей - рядом и в мире
Вот картина - живая, осязаемая - напоминающая нам всю длину жизненного пути Мальборо. Молодой офицер, некогда заявивший о себе под лилиями Франции на службе у Людовика XIV, сделал свою работу. Он шёл нетореной дорогой. Он объединил всё то, что Англия получила в революции 1688 года с достижениями Вильгельма III. Он приложил к делу свой неодолимый гений воителя и, едва ли меньшие, удивительные качества здравомыслия и распорядительности, и завершил славное движение, поднявшее Англию из зависимого от Франции положения в правление Карла II к десяти годам первенства во главе всей Европы. И пусть партийная борьба на время приостановила исполнение его высокой задачи, единство и величие Британии, её имперские притязания получили основания, сохранившиеся до сегодняшних дней. Он притязал быть хорошим англичанином и доказал это на деле, и история вправе заявлять о том, что будь у него больше власти, страна его могла бы стать и сильнее, и счастливее, а Европа получить более уверенное развитие.
Западные Нидерланды.
Общая карта Испании.
Библиография.[813]
I. Рукописные источники.
The Public Record Office:
Secret Service Accounts (Treasury, 48).
The British Museum:
Unedited Coxe MSS.
Additional Manuscripts [Add. MSS.], 28070 (Godolphin Papers) 28057 (Peterborough), Newcastles Papers, 41178 (Townshend Papers).
Blenheim Palace, Woodstock:
Marlborough Papers.
Sarah, Duchess of Marlborough, Papers.
Sunderland Papers.
Le Ministre des Affaires trangres, Quai dOrsay, Paris:
Correspondance politique, Angleterre, tome 265; Bavire, vol. 56.
The Hague Archives:
Heinsius Archives.
Archives of the States-General (Goslinga and Slingelandt letters).
The Huntington Library, San Marino, California:
Stowe Collection (Brydges Papers).
Family papers of the Hon. Edward Cadogan.
Family papers of Lieutenant-Colonel Gordon Halswell.
Staatsarchiv, Vienna:
Grosse Politik (Imperial correspondence relating to Spain; Charles IIIs letters; Lichtensteins reports).
Archivio di Stato, Turin:
Gran Bretagna: Envoys reports.
II. Печатные источники.
AILESBURY, THOMAS BRUCE, EARL OF: Memoirs, vol. ii (Roxburgh Club, 1890).
BERWICK, JAMES FITZJAMES, DUKE OF: Memoirs, vol. ii (English translation, 1779).
BISHOP, MATTHEW: Life and Adventures (1744).
BLACKADER, LIEUTENANT-COLONEL JOHN: Diary (170028) (ed. A. Crichton, 1824).
BOLINGBROKE, HENRY ST JOHN, VISCOUNT: Letters and Correspondence (ed. G. Parke, four vols., 1798).
BOYER, ABEL: History of the Reign of Queen Anne digested into Annals (170914).
BURNET, GILBERT: History of His Own Time, vols, v, vi (1823).
COWPER, WILLIAM, FIRST EARL: Private Diary of William, First Earl Cowper (Roxburgh Club, 1846).
DEANE, J. M.: Journal of a Campaign in Flanders, 1708 (privately printed, 1846).
EUGENE, PRINCE OF SAVOY: Feldzge, Series I, vols. viiix; Series II, vols. ivi (Imperial General Staff, Vienna, 187681).
FEUQUIRE, ANTOINE MANASSS DE PAS, MARQUIS DE: Mmoires (Paris, 1775).
GOSLINGA, SICCO VAN: Mmoires (17069 and 1711) (1857).
HARDWICKE, PHILIP YORKE, EARL OF: State Papers (two vols., 1778).
HANMER, SIR THOMAS: Correspondence (ed. Sir H. Bunbury, 1838).
HEARNE, THOMAS: Collections (ed. C. E. Doble, 1889).
House of Commons Journals.
House of Lords Journals, vol. xviii (17078).
KANE, COLONEL RICHARD: Campaigns of King William and the Duke of Marlborough (1735).
LA COLONIE, JEAN-MARTIN DE: The Chronicles of an Old Campaigner (translated Walter C. Horsley, 1904).
LAMBERTY, G. DE: Mmoires pour servir lhistoire du XVIII sicle, vols. iiivi (1735, etc.).
LUDWIG WILHELM, MARKGRAF VON BADEN: Kriegs- und Staatschriften ber den spanischen Erbfolgekrieg (ed. P. Rder, two vols., 1850).
LUTTRELL, NARCISSUS: Brief Historical Relation of State Affairs, vols. v, vi (1857).
MACPHERSON, JAMES: Original Papers containing the Secret History of Great Britain (two vols., 1775).
MAFFEI, ANNIBALE, MARQUIS: Mmoires du Marquis Maffei (French translation, 1740).
MANLEY, MRS: The New Atlantis (1720).
MARLBOROUGH, JOHN CHURCHILL, DUKE OF: Letters and Dispatches, vols. iiv (ed. Sir G. Murray, 1845).
MARLBOROUGH, SARAH, DUCHESS OF: Account of the Conduct of the Dowager Duchess of Marlborough from her First Coming to Court to the Year 1710 (1742).
Private Correspondence (two vols., 1838).
Letters from Madresfield Court (1875).
MORANDI, CARLO: Relazioni di Ambasciatori Sabaudi, Genovesi, e Veneti (16931713), vol. i (1935).
NATZMER, GENERAL: Des General Feldmarschalls Dubislav G. von Natzmer Leben und Kriegsthaten (1838).
PARKER, CAPTAIN ROBERT: Memoirs (16831718) (1746).
Parliamentary History of England, vol. vi (ed. William Cobbett and J. Wright, 1810) (Hansard).
PELET, J. J. G., and F. E. DE VAULT: Mmoires militaires relatifs la succession dEspagne sous Louis XIV (1850).
RALPH: The Other Side of the Question (1742) (answer to the Conduct).
Recueil des instructions donnes aux Ambassadeurs de France: Hollande, (ed. Louis Andr and mile Bourgeois, Paris, 1923).
RDERsee Ludwig Wilhelm von Baden.
SAINT-SIMON, LOUIS DE ROUVROY, DUC DE: Mmoires, vols, iiiiv (ed. Chruel and Regnier, 18811907).
SCHULENBURG, J. M., REICHSGRAF VON DER: Leben und Denkwrdigkeiten (two vols., 1834).
SWIFT, DEAN: Works (ed. Sir W. Scott, nineteen vols., 1883).
TINDAL, N.: Continuation of Rapins History, vols. ivvi (1763).
TORCY, JEAN-BAPTISTE COLBERT, MARQUIS DE: Mmoires (ed. Michaud and Pouljoulat, 1850).
TREVELYAN, G. M.: Select Documents for Queen Annes Reign (17027) (1929).
VILLARS, CLAUDE-LOUIS-HECTOR, DUC DE: Mmoires (ed. de Vog, 1887).
VREEDE, C. G. (editor): Correspondance diplomatique et militaire entre Marlborough et Heinsius (1850).
WENTWORTH, THOMAS (EARL OF STRAFFORD): The Wentworth Papers (ed. J. J. Cartwright, 1883).
III. REPORTS OF THE HISTORICAL MANUSCRIPTS COMMISSION. [Труды Королевской комиссии по историческим рукописям].
Bath Papers, vols. i, iii (1904). (Harley, Shrewsbury, St John, Marlborough, and Godolphin correspondence.)
Dartmouth Papers (1889).
Downshire Papers (1924). (Queens death.)
Hare Papers (1895). (Francis Hare, Chaplain-General.)
House of Lords MSS. (Admiralty Papers), vols., vii, viii.
Mar Papers (1904). (Jacobite correspondence.)
Marlborough Papers (1881).
Portland Papers (1897). (Harley correspondence, Abigail letters, newsletters.)
Round Papers (1895). (Petkum correspondence.)
Russell-Frankland-Astley Papers (1900). (Tory correspondence.)
Seafield Papers (1894). (Godolphin letters.)
Stuart Papers, vol. i (1902). (Jacobite correspondence.)
Townshend Papers (1887).
IV. Основные работы о Джоне, герцоге Мальборо и Саре, герцогине Мальборо.
ALISON, SIR ARCHIBALD: Life of John, Duke of Marlborough (1852).
ATKINSON, C. T.: Marlborough and the Rise of the British Army (1921).
CAMPBELL, K.: Sarah, Duchess of Marlborough (1932).
COXE, W. C.: Memoirs of John, Duke of Marlborough (1820).
DOBRE, B.: Sarah Churchill (1927).
DUTEMS, J. F. H., and MADGETT: Histoire de Jean, Duc de Marlborough (revised by Duclos) (1806).
LEDIARD, THOMAS: Life of John, Duke of Marlborough (1736).
REID, S. J.: John and Sarah, Duke and Duchess of Marlborough (1914).
TAYLOR, F.: The Wars of Marlborough (1921).
[For a comprehensive list, see Book I, pp. 10089.]
V. Источники второстепенного значения.
ARNETH, RITTER VON: Prinz Eugen von Savoyen (1864).
BALLARD, GENERAL COLIN: The Great Earl of Peterborough (1929).
CARUTTI, D.: Vittorio Armadeo II (Turin, 1856).
CORBETT, J. S.: England in the Mediterranean, vol. ii (1904).
COXE, W. C.: Memoirs of Sir Robert Walpole (three vols., 1798).
ELIOT, H.: Life of Godolphin (1888).
FEILING, K. G.: A History of the Tory Party (16401714) (1924).
FORTESCUE, SIR JOHN: A History of the British Army, vol. i (1889).
GACHARD, L. P.: Histoire de la Belgique au commencement du 18e sicle (1880).
GEIKIE, R., and I. MONTGOMERY: The Dutch Barrier (170519) (1930).
HOPKINSON, M. R.: Anne of England (1934).
KLOPP, O.: Der Fall des Hauses Stuart, vols. xixiv (188185).
LANDAU, KARL: Geschichte Kaiser Karls vi als Knig von Spanien (1889).
LAPRADE, W. T.: Public Opinion and Politics in Eighteenth-century England (1936).
LA RONCIRE, C.: Histoire de la marine franaise, vol. vi (1932).
LEADHAM, I. S.: Political History of England (170260) (1921).
LEGG, WICKHAM: Matthew Prior (1921).
LEGRELLE, A.: La Diplomatie franaise et la succession dEspagne, vols. ivvi (1892).
Berwick et Marlborough: Une Ngociation inconnue (1893).
MACKNIGHT, THOMAS: Life of Viscount Bolingbroke (1863).
MICHAEL, WOLFGANG: England under George I (translated 1936).
MILLER, O. B.: Robert Harley (Stanhope Prize Essay, 1925).
MORGAN, W. T.: English Political Parties and Leaders in the Reign of Queen Anne (1920).
NICHOLSON, T. C., and A. S. TURBERVILLE: Charles Talbot, Duke of Shrewsbury (1930).
NOORDEN, CARL VON: Europische Geschichte im achtzehnten Jahrhundert, vols. ii, iii (187071).
Historische Vortrge (1884).
PARNELL, HON. ARTHUR: The War of the Succession in Spain (1888).
PETRIE, SIR CHARLES: Bolingbroke (1937).
REESE, WERNER: Das Ringen um Frieden und Sicherheit (17089) (1933).
SAUTAI, M. T.: La bataille de Malplaquet (1904).
Le Forcement du passage de lEscaut en 1708 (1905).
SICHEL, WALTER: Bolingbroke and his Times (1901).
STANHOPE, PHILIP HENRY, EARL: History of the Reign of Queen Anne (1872).
STEBBING, W.: Peterborough (1890).
STRICKLAND, AGNES: Lives of the Queens of England, vol. viii (1852).
TREVELYAN, G. M.: England under Queen Anne: The Peace and the Protestant Succession (1934).
England under Queen Anne: Ramillies and the Union with Scotland (1932).
VOLTAIRE: Histoire de Charles XII (uvres compltes, vol. xvi) (1878).
WEBER, OTTOKAR: Der Friede von Utrecht (1891).
WILLIAMS, BASIL: Stanhope (1932).
VI. Статьи.
ATKINSON, C. T.: Marlboroughs Sieges, Journal of the Society for Army Historical Research, Winter 1934.
BRAUBACH, M.: Eugen von Savoyen, Historische Zeitschrift, Band 154, April 1936.
BURNE, A. H.: Marlboroughs Battlefields Illustrated: Malplaquet, Journal of the Royal Artillery, vol. lx (19334).
Ramillies and Oudenarde, The Fighting Forces, August 1933.
CRASTER, H. H. E.: Orkneys Letters, English Historical Review, vol. xix, April 1904.
FIELDHOUSE, H. N.: Bolingbroke and the DIberville Correspondence, English Historical Review, vol. lii, October 1937.
HARVEY, E. L.: Letters and Accounts of James Brydges (170513), Huntington Library Bulletin, No. 2 (1931).
LORD, W. F.: Political Parties in the Reign of Queen Anne, Transactions of the Royal Historical Society, vol. xiv (N.S.) (1900).
MORGAN, W. T.: The General Election of 1710, Political Science Quarterly, vol. xxxvii (1922).
REYNALD, H.: Gispert Cuypert, Revue historique, vol. ii (1876).
STAMP, A. E.: Marlborough and Charles XII, Transactions of the Royal Historical Society, vol. xii (N.S.).
SYKES, REV. NORMAN: Queen Anne and the Episcopate, English Historical Review, July 1935.
THORNTON, P. M.: The Hanover Papers (16951719), English Historical Review, vol. i (1886).
TREVELYAN, G. M.: The Jersey Period of the Utrecht Negotiations, English Historical Review, vol. xlix (1934).
Review of G. W. Cookes Memoirs of Lord Bolingbroke in Edinburgh Review, vol. lxii, October 1835.
Иные сокращения, там, где необходимо, расшифровываются в сносках.
Charles to Marlborough, 8 августа 1708; Brussels Archives, цитируется в L. P. Gachard, Histoire de la Belgique, p. 337.
W. C. Coxe, Memoirs of John, Duke of Marlborough (second edition, 1820), iv, 246.
H. Pesters to Heinsius, 17 декабря; Heinsius Archives. См. также R. Geikie и I. Montgomery, The Dutch Barrier (170519), pp. 93, 573.
Доклад Евгения в Вену, Vienna Archives; W. Reese, Das Ringen um Frieden und Sicherheit (17089) (1933), p. 16. См. также O. Klopp, Der Fall des Hauses Stuart, xiii, 217. См. также Recueil des instructions donnes aux Ambassadeurs de France, tome xxiii. Петкум получал из Франции 3000 ливров в год после 1703; 4000 ливров 6 октября 1709; 3000 ливров 6 марта 1720 (French Foreign Office Archives, Correspondance de Hollande, tome 200, ii, 117).
Marlborough to Heinsius, 6/17 ноября 1708 (Heinsius Archives); Marlborough to Wratislaw, 25 сентября 1708 (Vienna Archives); Reese, pp. 2728.
Уильям Бленкоу, стипендиат колледжа Всех Душ (All Souls), барристер: получал двести фунтов в год из фонда секретной службы за работу дешифровальщика. Херн, оксфордский собиратель древностей, называл его гордым вигом-фанатиком. Он потерял своё место с приходом тори в правительство и застрелился в августе 1712. См. Remarks and Collections of Thomas Hearne (edited by C. E. Doble, 1889), iii, 439.
Лорд Гриффин и сыновья Мидлтона оказались среди захваченных при отражении якобитского десанта в 1708. Мальборо постарался спасти престарелого лорда Гриффина от эшафота. См. том III.
French Foreign Office Archives, Angleterre, tome 226, f. 121; A. Legrelle, La Diplomatie franaise et la succession dEspagne, v, 381.
Marlborough to Heinsius, 6 октября 1708; Hague Archives; Reese, p. 28 n.
Герцог, то есть курфюрст Ганноверский был обижен на то, что его советы не весьма принимали во внимание в действиях при Уденарде.
Бойл к Мальборо. 9 февраля 1709
*... Сегодня утром на генеральном совете они [Банк] согласились открыть в их отделениях дополнительную подписку на два миллиона двести тысяч фунтов. И мы должны дать им дорогу, чтобы обеспечивать правительство любыми суммами, какие запросит Лорд-казначей.
П.С. 11 февраля - Сегодня, не прошло и трёх часов, как подписной лист был заполнен. [Blenheim MSS.]
Сандерленд Мальборо.
11 февраля 1709.
* На этот день была назначена подписка на заём Банка, всю сумму разместили к двенадцати дня; подобного, уверен, никогда не видели ни в какой другой стране. Надеюсь, об этом задумаются во Франции. [ibid]
Peter Wentworth to Lord Raby, 1 марта, 1709; J. J. Cartwright, The Wentworth Papers (170559) (1883), p. 77.
Parliamentary History of England (Hansard), edited by William Cobbett and J. Wright, vi (1810), 778.
Report of LHermitage, 1 января и 1 февраля 1709; C. von Noorden, Europische Geschichte im achtzehnten Jahrhundert, iii, 385.
Герцог де Моле был главным советником Карла и австрийским представителем в Барселоне.
Мальборо Годольфину. Брюссель. 7 января 1709
* Получил ваше любезное письмо от 17-го, откуда узнал, что увеличение армии поставлено на голоса. Надеюсь на 20 000 человек, так как меры, принятые французами, отбирающими войска отовсюду, даже из Испании, вынуждают нас делать всё возможное, так как, по моему мнению, они, с очевидностью начнут действовать уже зимой, или, по крайней мере, ранней весной, и судьба войны решится в этой стране прежде, чем наши армии только подумают выйти на поле в Италии или на Рейне. Принц Евгений уверяет меня в том, что французские войска на Рейне получили столь категорические приказы о выступлении, что оставили в лагерях даже своё обмундирование. Из приказов, отданных маршалом Буффлером, мы видим, что в планах французского короля стояло деблокирование Гента, в расчёте на то, что этот город сможет продержаться ещё шесть недель. Думаю, де ла Мотт не сможет найти весомого оправдания своему поведению. Я, разумеется, исполню приказания её величества, и буду настаивать перед голландцами на увеличении их армии - впрочем, боюсь, что мы, в лучшем случае, можем ожидать трети от запрошенного, но я собираюсь принудить их к Moitti [то есть к уплате половины расхода на дополнительных наёмников]. Затем, я исполню ваши распоряжения о почтовом сообщении, но, думаю, в Амстердаме никогда не согласятся на задержку всего обмена письмами с Францией, так как все тамошние люди отчаянно желают 81 [мира]; в следующем письме я надеюсь прислать вам отчёт о фураже и копию договора, подписанного мною и Депутатами - он касаеться фуража и хлеба для имперских войск, и покрывает едва ли половину расходов. Я пошлю из Гааги майора Палмса. Надеюсь, вы задержите его не дольше десяти дней и затем отправите обратно, чтобы он смог сделать то, что будет сочтено нужным в Вене, и, поспешив затем в Турин, успеет побудить герцога Савойского к выходу в поле ранней весной и к энергичным действиям; ваши малые надежды на рекрут беспокоят меня, поскольку если мы не найдём какого-то способа добыть их, мы упустим время - наши офицеры не успеют дать им должную подготовку. Голландцы поставили в Остенде такой гарнизон, что английские части задерживаются там лишь в ожидании конвоя. Прошу отдать командиру конвоя должные приказы, чтобы он по прибытии, снёсся с генерал-лейтенантом Ламли в Генте, а тот бы немедленно послал нужных людей за рекрутами в Остенде, иначе они потратят слишком много времени, обретаясь в Голландии. У нас стоит жесточайший мороз, очень холодная погода, никогда не видел такого, так что покинуть Гаагу нам теперь затруднительно, и мы не тронемся в путь раньше послезавтрашнего дня. [Blenheim MSS.]
Мальборо Гейнзиусу. Брюссель, 28 января 1709.
* Благополучно добрался сюда в прошлую пятницу, с тех пор здесь установилась оттепель: надеюсь, что реки вскроются в несколько дней, и мы сможем послать припасы в несколько гарнизонов, и прошу вас позаботиться о том, чтобы без потери времени послать из Голландии обещанные принцу Евгению боеприпасы - от этого в настоящий момент зависит наша безопасность... [Heinsius Archives.]
Мальборо Гейнзиусу. 31 января 1709.
* Враг, предприняв экстраординарные меры, вызвал войска из Испании, Дофине и с Рейна: теперь они на марше и неприятель, несмотря на увеличение нашей собственной армии, получит преимущество, с возможно губительными последствиями, так как если мы потерпим афронт в этой стране, никакой успех на других театрах не поправит дела; так что мы поступим мудро, если не станем пренебрегать ничем, что сможет усилить нас здесь - французы пренебрегли нуждами всех своих армий, чтобы усилить эту, отлично понимая, что успех в этой стране непременно решит всё. [ibid]
Des General Feldmarschalls Dubislav G. von Natzmer Leben und Kriegsthaten (1838), p. 305.
Des General Feldmarschalls Dubislav G. von Natzmer Leben und Kriegsthaten, pp. 310311.
Sir G. Murray, Letters and Dispatches of John, Duke of Marlborough (1845), iv, 429.
Тревельян говорит о 17 600. Это опечатка. См. A. Parnell, The War of the Succession in Spain, p. 262. Двенадцать бочек пороха по квинталу каждая (98 фунтов).
Протоколы Кабинета. 21 февраля 1709.
*Совету по торговле: исследовать потребность в зерне и не отпускать излишки на экспорт; каким способом можно предотвратить его вывоз во Францию идущий под предлогом поставок в Испанию? [Blenheim MSS.]
Petkum to Torcy, 21 марта; French F.O. Archives, Hollande, vol. 217, f. 240.
Мальборо Годольфину. Гаага, 12 апреля 1709.
* Посылаю все новости, какие только и могу передать с этой почтой, так как посланец, отправленный господином де Руйе во Францию, не вернётся до конца следующей недели.
Господа Байс и Вандердюссен наперебой уверяют меня, что с тщанием уклоняются от предъявления требований, но наоборот, постоянно изъясняются в том смысле, что договора и обязательства - прерогатива всех их союзников, и что по твёрдому решению Штатов без апробации и участия союзников, в особенности королевы Англии, никаких соглашений оформлено не будет; тем не менее, я постарался убедить Пенсионария и прочих в опасном неудовольствии, какое могут возбудить между союзниками эти тайные переговоры. Кажется, они пришли ко мнению, что непременно прекратят это дело если, по возвращении упомянутого курьера, не получат куда лучших для себя условий против тех, что имели до сих пор; я же, главным образом, боюсь того, что если Франция даст удовлетворительный ответ по вопросу их Барьера, нам будет очень непросто остановить эти несвоевременные переговоры, но принц Евгений и некоторые другие, чьим мнениям я доверяю, говорят, что нам нужно вести себя спокойно пока не выяснится, какой ответ дала Франция. Тем временем я познакомил Пенсионера с моими инструкциями: теперь он считает, что я должен устроить первые конференции так, чтобы уйти от всех разговоров, кроме касающихся Барьера и Протестантского наследования, посредством чего мы выиграем время, и узнаем, какой ответ из Франции привезёт последний курьер. Вчера Пенсионарий под великим секретом передал сведения обо всех переговорах голландским Штатам, и я опасаюсь, что теперь этот человек не будет выслан помимо их согласия. [Blenheim MSS.]
Мальборо Годольфину. Гаага, 16 апреля 1709.
* ...Вы должны уже знать из моих писем о том, что вторая конференция не привела ни к чему, кроме добавления города Верне к первому предложению, и это склоняет здешних к той мысли, что Франция не в столь плохом положении, как мы предполагали. Но я стараюсь убедить их в том, что истинной причиной столь умеренных предложений стали надежды, возбужденные во французах некоторыми из их же страны, на то, что республика примет и такие условия; убеждаю и в том, что если, по моему твёрдому мнению, французы, убедятся в обратном, они согласятся принять любые наши настояния уже до начала кампании; Пенсионарий и его окружение со всей убедительностью уверяют меня в том, что Штаты, если и предпримут какие-то дальнейшие шаги, то только вместе с союзниками, в особенности с Англией, но в то же время Пенсионарий говорит со мной конфиденциально, желая, чтобы имя его не упоминалось, и чтобы сам предмет остался бы в кругу очень немногих: отсюда вы поймёте, что для пользы дела необходимо хранить это втайне, ибо если французам удастся прознать о предмете этих бесед, нам не видать хорошего мира; и вот то, о чём он сказал мне: обстоятельства их таковы, что им необходим всякий мир, какой они смогут получить, поскольку они не способны продолжать войну. Сегодня утром у меня был Пенсионарий Амстердама, и после многих изъявлений в уважении и дружеских чувствах к королеве и английскому народу, объявил от имени бургомистра почти то же самое, о чём Пенсионарий сказал мне в серьёзной беседе: если союзники и Англия будут настаивать на всём, что стоит в прелиминариях, конференции непременно прекратятся, так как они никогда не получат согласия от своих городов, и им придётся разъяснять королеве те необходимые основания, на каких должен быть установлен мир; после возвращения курьера из Франции я смогу дать лучшее суждение о должных в этой связи действиях союзников, в особенности Англии; надеюсь, её величество одобрит то, что я не написал госсекретарю ничего из содержания этого письма, так как письмо это предназначено очень немногим.
Надеюсь, что со следующей почтой смогу дать вам некоторый отчёт о том, что касается Барьера. Вы знаете, я считаю, что их нужно ублажать, и угождать им, насколько возможно, но по тому, что я знаю, их ожидания и претензии растут день ото дня, и вызовут не только затруднения с австрийским домом, но возбудят ревности в короле Прусском и остальных их соседях, и я не льщу себе той мыслью, что буду пользоваться у них тем же доверием в этом деле, каким могу пользоваться в переговорах о мире, несмотря на моё, известное вам решение об отказе от предложения короля Испании. Пока я не посчитал должным оповещать об этом решении австрийский двор, так как опасаюсь, что они могут назвать некоторого другого губернатора, усугубив трудности в улаживании дела с Барьером; надеюсь получить приказание королевы и, вместе с тем, узнать ваше мнение. Что до моих собственных планов, хотел бы надеяться услышать что-нибудь от вас к следующему понедельнику или вторнику, будучи уверен, что не узнаю до того времени с чем приехал курьер из Франции. [Blenheim MSS.]
Гейнзиус к Портланду. 26 апреля 1709.
Мы оказали нажим на милорда герцога на конференции о Барьере. Он попросил передать список городов, на которые заявлены требования либо объяснения, почему мне неудобно сделать это Прежде я думал, что нам удастся закончить дело на конференции, так как полагал, что у него достаточно для этого полномочий, но он повёл переговоры совсем не так, как я ожидал. [Heinsius Archives; Correspondence of William and Portland, ii, 456.]
Mmoires du Marquis de Torcy (1850), edited by Michaud and Poujoulat, p. 588.
6 мая. Торси сопровождал роттердамский банкир Сенсерф. Reese, стр. 203.
Мальборо Годольфину.
Гаага, 24 апреля 1709.
* ... Мы с принцем Евгением устроили так, что он возвращается в Брюссель в следующую субботу, и мы оба не сомневаемся в том, что армии соберутся с десятидневным, против обыкновенного срока, опозданием, по причине поздней весны. Так что при благоприятном ветре я получу возможность вернуться в Англию на пять-шесть дней, чтобы дать отчёт о Барьере и изложить свои соображения о настроении здешних людей и о мирном договоре. Пока вы можете основываться на том, что господин Руйе вполне может задержаться в этой стране на всё время кампании - если его не отзовёт король Франции; и поскольку мне необходимо будет отбыть к армии, нам необходимо держать здесь одного из лордов для работы над мирным договором по поручению от её величества. Полагаю, что для пользы службы ему надлежит подготовиться к приезду сюда ко дню моего возвращения, так как вернувшись, я не смогу задерживаться здесь более двух-трёх дней. [Blenheim MSS].
F. Taylor, The Wars of Marlborough, ii, 320. John Macky, Characters of the Court of Great Britain (Roxburgh Club, 1895), p. 89.
Мальборо к Гейнзиусу.
Лондон, 29 апреля 1709.
* Сегодняшним утром имел удовольствие получить ваше от 3-го, и ещё одно, от восьмого, откуда узнал, что вы принимаете господина де Торси в Гааге; меня удерживает лишь ожидание благоприятного ветра, и я вернусь с лордом Тауншендом, уполномоченным на переговоры и о мире, и о Барьере. Я счёл бы для себя благом, если бы вы смогли приехать сюда хотя бы на один-два дня, чтобы увидеть с каким пылом все здесь желают длить войну пока мы не получим прочного и безопасного мира. Теперь вы увидите во мне человека очень умеренных взглядов, поскольку прелиминарии, с которыми я знакомил вас от имени королевы, найдены во многом недостаточными; теперь мы претендуем на Ньюфаундленд, Гудзонов залив, и на торговый договор; в прелиминариях должны найти место и некоторые другие притязания; надеюсь успеть к вам одновременно с этим письмом, так что оставлю всё прочее до того, как буду иметь удовольствие вас увидеть. [Heinsius Archives.]
Мальборо Годольфину.
* В письме лорда Тауншенда и в моём письме вы найдёте всё, что произошло здесь после нашего предыдущего; я же пребываю в унынии после полученной от Петкума плохой вести о поражении лорда Голуэя, и поэтому пишу коротко. Полагаю, худшим последствием этого несвоевременного поражения станет неуверенность между этими людьми [голландцами] и они не доведут переговоры до должного завершения, так как если французы осознают происходящее, они не уступят многого сверх того, на что уже согласились. [Blenheim MSS., осовременено.]
В оригинале: ...to force them to their new alleys [sic]. Allies - союзники, alleys - узкие дорожки, тропки. Автор ставит [sic] - так в оригинале, чтобы подчеркнуть особенность этой фразы - прим. пер.
Defence of the Treaty of Utrecht, edited by G. M. Trevelyan (1932), p. 108.
Torcy, Mmoires, p. 619; G. de Lamberty, Mmoires pour servir lhistoire du XVIII sicle, v, 288.
Резолюция Генеральных Штатов от 27 июля 1710; Lamberty, vi, 70.
Серия этих донесений обнаружилась в Бленхейме, но не в бумагах Мальборо, а в документах, относящихся к Сандерленду. В силу этого обстоятельства их упустили авторы работ о великом герцоге при прежних исследованиях архивов. Все упомянутые доклады адресованы государственному секретарю, Сандерленду, через клерка по имени Прингл в его офисе. Определённо, они шли напрямую из Парижа в штабы Мальборо, поскольку герцог часто обращается к их содержанию в письмах домой; к тому же, пересылка их Мальборо кружным путём через Уайтхол вела бы к, по меньшей мере, двухнедельной - а при противном ветре и месячной - задержке, что обессмыслило бы усилия военной разведки. С другой стороны, мы видим из некоторых писем Годольфина, что он тоже получал их.
Доклады шпиона обрываются после удаления Сандерленда из правительства. Отсюда можно предположить, что Мальборо, после назначения зятя в Кабинет, стал переслать ему материалы своего агента, но что до назначения Сандерленда и после его отставки, он придерживал эти письма у себя, возможно, уничтожая их. Последнее находит подтверждение в том, что в государственном архиве нет документов подобного характера.
Французский вельможа, зять Кольбера и наставник трёх сыновей дофина. При дворе, он был личным врагом госпожи де Ментенон.
J. Fiedler, Fontes Rerum Austriacum, i, 133; цит. у Klopp, xiii, 245.
Годольфин Мальборо.
14 июня 1709.
* Моё вчерашнее письмо - вы получите его вместе с этим - получилось настолько длинным, что теперь я побеспокою вас только одним сообщением о мерах, принятых для недопущения поставок зерна во Францию.
Сэр Джон Норрис послан в Зунд, как в наилучшее место для перехвата зерна из Балтики. На смену ему к Дюнкерку вышел сэр Джон Лик & лорд Дурсли с эскадрой в девять кораблей крейсирует у западного входа в Пролив для охраны нашей собственной торговли, & для того, чтобы перекрыть им путь, если они придут, огибая Шотландию; затем, сэру Дж. Бингу в Средиземном море посланы приказы об организации крейсирования нескольких кораблей между Варварским берегом & югом Франции.
Кажется, здесь мы предприняли всё возможное. Надеюсь, [голландцы] пошлют корабли и на север, и ещё несколько для присмотра за вторым подходом к Дюнкерку, так как наши не смогут перекрыть оба направления.
17 июня
* Мы приняли все возможные меры в нашей части Канала, в Зунде, в Средиземном море, для перехвата зерна идущего во Францию, полагая, что действуя так, сможем самым убедительным способом привести их к рассудку, если они продолжат вести себя неправильно.
20 июня.
*Мы усилили меры по недопущению зерна во Францию, и вполне в том успели: сэр Джон Норрис остановил в Зунде все нейтральные суда груженые зерном, и сэр Джон Лик перехватил три французских приватира ... шедших с намерением получить зерно в Данциге. [Blenheim MSS.]
Мальборо Гейнзиусу.
Аббатство в Лоосе.
23 июня 1709.
*Имел удовольствие получить ваше от 19-го; из предоставленного вами письма господина де Торси к Петкуму, мне совершенно ясно, что они не думают о каких-то целесообразных предложениях в эту кампанию. Мы со своей стороны должны обдумать, как всеми возможными мерами всячески затруднить для них продолжение войны, как то предотвратить любые морские поставки к ним зерна; возможно, что Штаты согласятся на прекращение коммерции с ними, что весьма воодушевило бы союзников и удручило врагов, но об этом деле вы судите куда лучше меня, и я прошу прощения за то, что упомянул об этом... [Heinsius Archives.]
23 июня.
* Имел удовольствие получить ваше от 19-го; вы, без сомнения, узнаете от господина де Гослинги, с какой искренней прямотой я стараюсь добиться общего согласия на формирование двух армий так, чтобы войска Штатов составили левое крыло, а в правое вошли бы англичане, прусаки и гановерцы, и полагаясь на уверения господина де Гослинги, нисколько не сомневаюсь в том, что когда дело потребует объединения в одну армию, мы исполним это с лёгкостью; французская армия полностью соберётся назавтра, за своими линиями около Ла Басе, и здесь положительно утверждают, что общее командование примет курфюрст Баварии, и из того, что французы не предлагают ничего целесообразного, я ясно вижу в них то мнение, что они считают себя в состоянии провести эту кампанию; позвольте ещё раз уверить вас в том, что для успеха мне необходимо лишь одно - доброе согласие с вашими генералами, и, так как я уверен в помощи от господина Гослинги, с этим, думаю, не будет трудностей; не стоит повторять, как было бы полезно участие при этой кампании и господина Гелдермалсена, но, боюсь, это не входит в его намерения. [Heinsius Archives.]
J.J. G.Pelet, F.E. de Vault, Mmoires militaires relatifs la succession dEspagne, ix, 37.
Leben und Denkwrdigkeiten Johann Mathias Reichsgrafen von der Schulenburg (1834), Part II, 397.
Церковь св. Стефана, то есть парламент - колокольня этой церкви носит известное всем имя: Биг Бен - прим. перев.
R. Kane, Campaigns of King William and the Duke of Marlborough (1735), p. 79.
A. Crichton, The Life and Diary of Lieutenant-Colonel Blackader (1824), p. 343.
Молодой человек с некоторым достатком и ненасытной жаждой военных приключений служил на флоте до конца 1704. Когда команду его корабля распустили, он обратился к капитану, большим доверием которого пользовался, со следующим: Сэр, испрашиваю вашей благосклонности Вам ведомо, как я себя проявил Я человек кочевой; и услышав, однажды о делах герцога Мальборо на Дунае, дал себе обещание, поклявшись Божьим именем, что если ничто тому не помешает, я поеду к герцогу и стану помогать ему, так как ещё один хороший человек никогда не станет лишним для такого выдающегося генерала; и так как моя склонность служить ему незыблема, надеюсь, ваше благородие, вы мне не воспрепятствуете; ведь во многих случаях наши враги терпели поражение после одного успешного удара, и, может быть, именно мне улыбнётся удача нанести такой счастливый удар; и если вы любезно отпустите меня, я смогу, как решил, остаться в строю, а на море, как я нахожу, всё уже сделано, так что я отправлюсь туда, где смогу найти занятие, не имея никаких амбиций, кроме военной службы, и могу называть сам себя Человеком Войны или Человеком при Оружии. Капитан дал согласие, Метью получил увольнение из флота, выбрал себе жену, которой смог доверить всё своё имущество, и направился во Фландрию, рядовым полка Уэбба. С тех пор он служил службу во всех самых кровавых битвах, и его воспоминание о личных испытаниях при Мальплаке имеет высокую ценность. Его восхищение герцогом росло от кампании к кампании. Адресую читателя к его собственной книге (Жизнь и приключения Мэтью Бишопа, стр. 80) за описанием трагедии, приведшей к скорбной смерти заброшенной им супруги.
Бишоп, будучи в более весёлом настроении, рассказал историю другого солдата, примечательного тем, что был он великим обжорой, звали его Джон Джонс, и служил он в роте капитана Катлера. Он сказал, что опять, как и всегда, голоден. На то другой солдат спросил: а сколько ядер ты съел за завтраком? Тогда я сказал ему, что если он умеет переваривать пушечные ядра, то заслуживает повышения. Затем ко мне подошёл сержант Смит и сказал, что человек этот утром съел за завтраком четыре или шесть ядер калибром в двадцать четыре фунта, и столько же в шесть или двенадцать фунтов. До сих пор этот сержант не увлекался рассказыванием сказок, а теперь говорил какие-то невероятные вещи. Но он объяснил это таким образом, что солдат этот часто наведывается на поле, и ищет сказанные ядра; что он выкапывает их из валов, и приносит с утра в большом количестве артиллеристам, чтобы продать за деньги; а на эти деньги покупает продовольствие. Если бы в нас не метали ядра, он, определённо, не смог бы прожить, ведь и ест, и пьёт как десять нормальных людей. И эти ежедневные занятия обеспечивают ему прокорм.
Blenheim MSS. Продолжение этого письма, посвящённое политике, будет приведено в следующей главе.
По Милнеру, Оркни вышел 31 августа. Кокс и Тейлор согласны с этим - возможно, следуя Милнеру. Виллар говорит о 2-м сентября, и Пеле принимает его мнение. Едва ли возможно, чтобы Мальборо открыл свои намерения до того, как Сюрвиль запросил условий сдачи, а он не делал этого до 2-го. Кажется, что решающее свидетельство даёт Гослинга, в до сих пор неопубликованном письме (Турне, 2 сентября): *Паландту поручено дело против Сен-Гислена, он должен исполнить его ночью (Goslinga to Heinsius; Heinsius Archives.)
Marlborough к Godolphin, 7 сентября; Sarah Correspondence, ii, 381.
Письмо датировано 10-м сентября: но из содержания понятно, что первая часть написана утром 9-го.
Деревья валили, обтёсывали, укладывали вершинами, заострив концы ветвей, в сторону неприятеля: проволочные заграждения тех дней.
Австрийский официальный отчёт (Feldzge, Sees II, ii, App., 101) говорит, что Мальборо отменил уже отданные приказы об атаке. Очевидно, что это ошибка.
Крики Мир, мир - это мир!, раздавшиеся на правом крыле армии подхватили и стали повторять по линии. Офицеры и солдаты всех частей выбегали из строя и бежали вперёд, к траншеям противника, окопавшегося перед нами на расстоянии недалёкого пушечного выстрела, затевая разговоры, приветствуя своих друзей и знакомых во французской армии. Французы радостно выскакивали из своих траншей; поскакал и я, со своим близким другом. Однако когда мы отходили, французы дали дружный залп, ранив мою лошадь в верхнюю часть зада, так что мир этот едва не стоил мне жизни (Из сообщения Белингка, приведенного в Alexander Schwencke, Geschichte der Hannovereschen Truppen im Spanischen Erbfolgekriege 170114 (1862)).
10 сентября (продолжение письма, процитированного выше); Coxe, iv, 69.
Британские полки при Мальплаке (разбиты на группы, чтобы показать, как был распределён при этой битве весь состав британских сил, участвовавших в кампании 1709):
Серые шотландцы, 3 эскадрона
5-й Королевский ирландский драгунский (впоследствии Королевские ирландские уланы), 2 эскадрона.
Королевский гвардейский драгунский, 2 эскадрона
5-й гвардейский драгунский, 2 эскадрона
7-й гвардейский драгунский, 2 эскадрона
6-й гвардейский драгунский (впоследствии Карабинерский), 1 эскадрон
7-й гвардейский драгунский, 2 эскадрона
Всего: 14 эскадронов (около 2 000 человек)
26-й пехотный (Камеронцы)
(Два наёмнических батальона)
Пехотный Прендергаста
1-й батальон 1-го Гвардейского
1-й батальон Колдстримского гвардейского
1-й батальон 1-го пехотного (Королевские шотландцы)
37-й пехотный (Хэмпширский)
10й пехотный (Линкольнширнский)
2-й батальон 1-го пехотного (Королевские шотландцы)
23-й пехотный (Королевские валлийские стрелки)
Пехотный Оркни
3-й пехотный (Баффс)
Пехотный Темпля
Пехотный Эвана
16-й пехотный (Бедфордширский и Хартфордширский полк)
8-й пехотный (Королевский полк)
24-й пехотный (Пограничная стража Южного Уэльса)
21-й пехотный (Королевские шотландские стрелки)
18-й пехотный (Королевские ирландцы)
5-й пехотный (Восточно-иоркширский полк)
19-й пехотный (Зелёные Говарда)
Всего: 20 батальонов (около 12 000 человек)
Английская артиллерия: 40 орудий, около 1 000 человек.
Всего британцев: 15 000
[Fortescue, A History of the British Army, i, 527.]
В общем, армия насчитывала 253 эскадрона, 128 батальонов и 100 орудий, или около 110 000 человек на исходной линии в 6 000 - 7 000 ярдов.
Включая британскую бригаду Аргайля (Баффс, Королевский полк, возможно и полк Темпля).
Один батальон Гвардейского полка и один Королевских шотландцев.
Сомнительно, что Аргайл лично водил в бой свою бригаду. Как генерал-лейтенант, он, должно быть, исполнял более обширные задачи командования в атаке Лоттума.
Капрал Метью Бишоп оставил колоритное свидетельство: Неприятель пользовался в лесу такими преимуществами обороны, что если бы не поддался испугу, то, верно, истребил бы нас по большей части. Подойдя к лесу, все мы отбросили наши палаточные колья, и бросились в чащу безоглядно, словно львы. Но всё наше проворство сошло на нет, когда мы натолкнулись на их изобретательную выдумку: они повалили деревья, уложили их поперёк и повсюду связали вместе большие ветки. Они думали тем создать нам препятствие и привести в беспорядок; по правде говоря, так и случилось на некоторых участках - очень немногих - где мы не смогли выстроить солдат хотя бы в какое-то подобие боевого строя; но там, где это удавалось, мы делали это таким способом: иногда десять шеренг в глубину, а если препятствия вынуждали нас остановиться, тогда и пятнадцать или больше шеренг; в таком беспорядке, но не теряя высокого боевого духа, мы и прошли через лес. (The Life and Adventures of Matthew Bishop, p. 208.)
Lichtenstein familys archives; Feldzge, Series II, ii, 104106.
Lediard (ii, 495) утверждает, что Мальборо обещал послать Уизерса в усиление левому крылу. Если и так, он сделал это лишь для того, чтобы унять негодование голландцев, так как лучше всех прочих знал о том, что Уизерс идёт через лес на четырёхмильном удалении и отозвать его назад решительно невозможно.
Утверждение Вакербарта о том, что все силы Уизерса сбились с пути и пришли на левое крыло его боевой линии, отчего сам Вакербарт оказался правым флангом всей армии, принято французским официальным историком Сотэ. Все дошедшие до нас британские свидетельства противоречат сказанному. Невозможно принять то, что Уизерс, со своими большими силами в девятнадцать батальонов, смог пройти напрямик вдоль всего фронта, за спинами линии Шуленбурга, стоявшего на самой опушке леса; и то, что ему нашлось место в боевом построении между корпусами Шуленбурга и Лоттума. Можно найти лишь одно объяснение: Вакербарт пришёл на край леса до того, как дебушировал Уизерс, и, соответственно, оказался, на некоторое время, правым флангом армии; а так как был вскоре ранен, то не узнал о дальнейшем ходе дел на этом участке. Возможно также и то, что некоторые батальоны Уизерса отбились и попали налево по ошибке, и Вакербарт принял эту частность за целое.
Капитан Паркер оставил точное свидетельство. Вышло так, что наш полк последним ушёл из-под Турне, где нас оставили устраивать пути подхода, и, тем самым, пришёл на место лишь тогда, когда все боевые порядки были уже выстроены и сомкнуты, так что для нас не нашлось места, куда можно было бы встать. Вследствие этого нам было приказано развернуться на правом фланге всей армии; и когда армия атаковала врага, мы пошли на часть леса, оказавшуюся перед нашим фронтом. Мы двигались медленным шагом, пока не вышли на открытое место в лесу. Это была небольшая поляна, и на другой стороне мы увидели готовый к бою вражеский батальон. Полковник Кейн, бывший тогда командиром полка, развернул нас в боевой порядок, и выстроенные взводы спокойно пошли на противника так, что огонь готовы были открыть шесть первых взводов. Когда мы подошли к ним на сто шагов, они дали по нам залп одной шеренгой; тогда мы остановились, и вернули им залп шести наших первых взводов; шесть вторых взводов немедленно изготовились к стрельбе, и мы снова пошли вперёд. По нам выстрелила вторая их шеренга, и мы ответили вторым залпом, от которого они отпрянули; но всё же обстреляли нас из своей третьей шеренги, но уже врозь; а потом ретировались в лес в большом беспорядке; на что мы проводили их третьим залпом, после чего они скрылись из глаз. Мы осторожно пошли по оставленной ими земле, найдя некоторых из них убитыми и ранеными; среди последних обнаружился лейтенант ОСалливан, сказавший, что мы дерёмся с батальоном Королевского ирландского полка. Итак, вышло, что в том месте прошла честная схватка между двумя Королевскими ирландскими полками: одним на британской, другим на французской службе; мы встретились на равных условиях, никто не вмешивался в наш поединок. Мы потеряли всего четверых убитыми, шесть были ранены; и нашли на месте около сорока из них, убитых и раненых.
Преимущество нашей стороны легко объясняется, во-первых, весом нашей пули; французы льют по 24 из фунта; в то время как для британских мушкетов делают лишь по 16-ти пуль из фунта, отсюда большая разница в их действенности. Ещё одно, мы вели огонь иначе, чем они: французы в то время вели огонь пошереножно, что куда менее действенно повзводного огня, тем более, когда залп дают одновременно шесть взводов. Наш метод, несомненно, наилучший из всех доселе применявшихся для сражающегося батальона, в особенности в бою между двумя батальонами. (Memoirs, pp. 138140.)
Невозможно сказать, в какой именно части леса прошёл этот бой. Мы знаем, что французская ирландская бригада пришла с реданов в лес, расположенный на их левом фланге. Тем самым, они едва ли в какое бы то ни было время, смогли бы войти в дело против войск Уизерса, действовавших на двухмильном удалении - около Ла Фоли. На деле, генерал Сент-Илер ясно свидетельствует о том, что видел их в схватке на правом фланге французского левого крыла в момент, когда был ранен Виллар, и что они остались единственной частью, стоявшей твёрдо, не теряя порядка (Saint-Hilaire к Duc du Maine (Кенуа, 12 сентября, 1709), цит. по Сотэ). Отсюда можно принять следующее: британские Королевские ирландцы, вошедшие в лес как отдельная часть, утеряли контакт с прочими войсками Уизерса, и, привлечённые звуками тяжёлой перестрелки, отклонились в левую часть леса. Там они вполне могли встретить часть французской Ирландской бригады. Могло случиться и так, что именно их и увидел генерал Вакербарт, и, узнав о принадлежности этой части к корпусу Уизерса, ошибочно решил, что и весь корпус встал в линию слева от него, вместо того, чтобы, следуя приказам, встать справа - как они, несомненно, и сделали.
См. Letters of the First Lord Orkney, English Historical Review, xix (1904).
A. Crichton, The Life and Diary of Lieutenant-Colonel J. Blackader (1824), p. 350.
Капрал Бишоп рассказывает: Они весьма успешно ответили на наш залп. Я могу о том судить, так как люди справа и слева от меня упали мёртвыми, и, падая, чуть не повалили меня, так что я едва удержался, чтобы не оказаться на земле среди мёртвых. Затем я сказал второй шеренге: Идите, ребятки, заполняйте фронт. Что они и сделали. Тогда я сказал им: Не бойтесь, нам лучше повезёт при следующем броске. Но не успел я договорить, как человека справа от меня застрелили в голову, а стоявшему за мной попало в пах, а я остался цел - один Бог знает, почему. Солдата из задних рядов позвали во фронт, но бедного парня охватила паника, страх, что ему уготована та же судьба, как и тем. Он попытался заступить за меня, чтобы как-то прикрыться, но я завёл руку за спину, вытащил его вперёд, и сказал, что не стану ему никакой защитой: он сам видел, как застрелили человека, стоявшего позади меня. Я совладал с ним этим строгим убеждением, и он уже ничуть не страшился, но выступил вперёд, с храбростью льва. Затем мы приняли великое множество залпов, и, помню, при одном из них, ранило моего капитана, задело человека, стоявшего слева от меня, а тех, что стояли справа - выкосило почти начисто, так что в строю остались лишь парень, кто прежде боялся, да я - мы вдвоём. И я сказал ему: Видишь, товарищ, нет ничего полезнее доброй отваги. Так мы и перестраивали наш строй, как велит регулярство, а когда восстанавливали порядок - стреляли по ним с отличным результатом. (The Life and Adventures of Matthew Bishop, p. 211.)
Letters of the First Lord Orkney, English Historical Review, xix (1904).
Мальборо Тауншенду.
11 сентября 1709.
* Податель сего [генерал-майор Гронштейн] направленный депутатами, воочию видел большую часть дела. Битва шла с таким упорством, какого я прежде не видел, и, соответственно, стала очень кровавой для обеих сторон. В следующем письме я дам вам подробности, теперь же так устал, что едва удерживаю перо.
PS: Мы так сильно побили французов, что, прошу вас, скажите Пенсионарию о том, что теперь в нашей власти получить такой мир, какого пожелаем. [Add. MSS. 41178, f. 65.]
13 сентября.
* Скажу вам, что победа в этой битве принесла большую славу союзническому оружию, но наша пехота понесла значительные потери; в особенности - больше всех прочих наций - потерпели голландцы: они действовали с отчаянной храбростью, но им не удалось одолеть вражеских укреплений, поэтому их конница не смогла вступить в дело. И так как я пока не знаю, какой отчёт предоставили депутаты и их генералы, прошу вас не разглашать ничего из мною написанного. Французы так побиты и ошеломлены, что господин Торси, несомненно, и в очень скором времени снесётся с Пенсионарием; полагаю, обе стороны потеряли убитыми и ранеными, как ни в каком прежнем сражении этой войны, так как ни мы, ни неприятель почти не давали пощады. Голландские генералы хулят поведение некоторых ганноверских батальонов, прочие поддерживали друг друга с таким товариществом, как будто принадлежат к одному народу. После Бленхейма, я ни разу не видел, чтобы французы действовали так хорошо: когда мы по большей части разбили их пехоту, их конница несколько раз ходила в атаки, побив изрядное число наших эскадронов. Вся их королевская гвардия атаковала дважды. В конечном счёте, мы разгромили их так, что они понесли очень большие потери [Ibid.]
*Les princes se sont bien exposs.- Goslinga к Heinsius, 13 сентября (Heinsius Archives).
Мальборо Годольфину. 7 октября 1709
* Не приходится сомневаться в том, что величайшая и единственная трудность в мирных переговорах эвакуация Испании. Я уверен, что Франция может с началом действия договора допустить нас в некоторые места в Испании, но о том, сколь постыдным станет такое дело, пусть судит кто-нибудь другой. Ясно, что нельзя полагаться на французскую искренность, так что нужно готовиться к тому, чтобы силой изгнать их из Испании: я не вижу иного выхода. [Blenheim MSS.]
Пусть Бог простит тех, кто разорвали переговоры, поведшись на ложные надежды о возможных предприятиях на Севере - Petkum к Rouill, 10 декабря (Legrelle, v, 492).
Blenheim MSS. Упоминается в Coxe, v, 117, и W. T. Morgan, English Political Parties (1703-10), p.374.
Swift, Memoirs relating to the Change in the Queens Ministry in 1710 (edited by Temple Scott, 18971908), p. 373.
Прим. авт: Thomas Hearne, Collections (edited by C. E. Doble, 1889), ii, 265.
Прим. пер: Король Джон (Иоанн I), по прозвищу Иоанн Безземельный царствовал с 1199 по 1216 с такими чудовищными последствиями для страны, что никто и никогда впредь не называл возможных наследников престола Англии именем Джон.
Цитируется в W. T. Laprade, Public Opinion in Eighteenth-century England (1936), p. 51.
Вольпоне - главный и самый низкий персонаж сатиры Бена Джонсона, обличающей алчность: Вольпоне или Хитрый лис.
Morrison Papers (Second Series), ii, 81; цитируется у W. T. Morgan. English Political Parties (170310), p. 380.
Account of the Conduct of the Duchess of Marlborough, p. 272.
Цены на пшеницу (за четверть): 1706, 23ш. 9п; 1707, 26ш.; 1708, 37ш.11п; 1709, 71ш.11п; 1710, 71ш.6п; 1711, 49ш.6п; 1712, 42ш.5п; 1713, 46ш.9п; 1714, 46ш. По Ernle, English Farming, Past and Present, p. 440.
Blenheim MSS., цит. в S. J. Reid, John and Sarah, Duke and Duchess of Marlborough, p. 322.
F. Salomon, Geschichte des letzten Ministerium Knigin Annes, p. 24.
У Мальборо: нет батальонов и 161 эскадрон; у Евгения: 45 батальонов и 101 эскадрон.
Мальборо Годольфину.
Гаага, 1 марта 1710.
* Из прилагаемого перехваченного письма господина Торси вы поймёте, что я не могу представить королеве никакого отчёта о переговорах вплоть до следующей почты; здешние по-прежнему решительно настроены на мир, если он может быть обретён за Сицилию или Сардань [Сардинию], так что, как я понимаю, для дела королевы совершенно необходимо решение парл.: если же одобрение или отказ будут даны помимо парл: боюсь, это может обернуться очень большими неприятностями, но вам на месте вернее судить о том, как сделать лучше: искать решения или сделать краткий перерыв в работе парламента.
11 марта.
* ... Возвращения Пенсионариев с докладом ожидают сегодня вечером или завтра, ранним утром. Нам уже известно, что прошлой ночью французы спешно послали к своему королю курьера. По моим наблюдениям за Пенсионарием и другими, они, видимо, решили не соглашаться на мирные условия с Францией, оставляющие возможность для войны в Испании. Впрочем, они, в то же время, говорят мне, о дальнейшей неспособности вести войну. Вместе с тем, они с горячо желают помочь нам во всём, что нужно для самого раннего выхода в поле; так что в четверг, я ожидаю здесь Кадогана и подрядчиков по поставке фуража и телег, чтобы отдать необходимые приказы без дальнейшего промедления... так как полагаю наилучшим с нашей стороны шагом к заключению мира наискорейший выход армии... Громко [Грумбков] в великом секрете изложил мне предложения, сделанные королём Франции его господину...
12 марта.
* Я только что вернулся от Пенсионариев, где докладывали господин Байс и Ван Дердюссен... полагаю, французы по-прежнему считают, что смогут обманывать нас и внушать нам ложные надежды. Но если они честно возжелают мира и согласятся на Сицилию для герцога Анжу, вы можете уверенно говорить королеве в том смысле, что, по моему мнению, за такое решение выскажется каждый человек в их Штатах. Впрочем, весьма опасаюсь и того, что если французы станут настаивать на большем, они и тогда найдут в этой стране многих друзей... Думаю, мне и моему лорду Тауншенду совершенно необходимо иметь на руках точные приказы о предельном размере уступок в том, что касается соглашений о доле для герцога Анжу... После разговора с графом Зинцендорфом, у меня нет сомнений в том, что венский двор скорее предпочтёт отказаться от мира с Францией, нежели согласится уступить хоть что-то из испанской монархии герцогу Анжу...
14 марта.
* ...Прошлым вечером я и мой лорд Тауншенд провели беседу с Пенсионарием, где он совершенно открыто признался в том, что не верит в честные намерения Франции уйти из Испании. Но если они смогут или захотят уйти оттуда в обмен на Сицилию, он сочтёт это за великое счастье. По его уверениям, никто кроме нас не знает его мнения на сей счёт - пока французы не высказались позитивно, об этом опасно говорить кому бы то ни было, даже Вандердюссену и Байсу.
19 марта.
* Этим утром, Пенсионарий принёс мне письмо, полученное от французских посланников в Геттуренберге... Полагаю, никто не сомневается в том, что главный замысел Франции - раскол между союзниками; имперцы весьма желают заключить мир на предложенных французами условиях о передаче в залог четырёх городов в их стране, а Генеральные Штаты столь же склонны положить немедленный конец войне, выделив долю герцогу Анжу.
Гаага. 5 апреля 1710.
* Не стану беспокоить вас рассказом о впечатлении, произведённом здесь делом Сачвереля. Они оборачивают этот казус, как довод в пользу мира, какой получат, если французы по-настоящему захотят этого. Петкум вчера вернулся из Гертрёйденберга. Он полагает, что французы желают сепаратного мира [то есть, мира, заключенного между Францией и союзниками, помимо Испании], и готовы заключить его, если мы согласимся взять в залог четыре города, и если они очистят Испанию на условиях должной доли для г. Анжуйского. Здешние, в чём я уверен, едины в решительном желании отдать ему Сицилию и Сардинию, но, думаю, Пенсионарий не верит в их искренность, и он очень беспокоится, не зная, как не стать облапошенным этими посланниками. Граф Зинцендорф, лорд Тауншенд и я должны быть у Пенсионария в четыре, там же должны быть Вандердюссен и господин Байс. Думаю, мы примем решение о возвращении их в Гертрёйденберг, с тем, чтобы они отправились тем же вечером или наутро, и постарались вызнать, что ещё могут предложить французы. Надеюсь, они добьются такой ясности, что по их возвращении мы сможем в среду сообщить вам, продолжатся ли переговоры; я ожидаю принца Евгения в следующую среду.
Джон Саре.
Гаага. 12 апреля 1710.
* Признаться, зная из твоих писем о положении дел в Англии, я опасаюсь того, что и всё это, помимо прочего, укрепляет французов в заметной теперь решимости к продолжению войны. Я должен отъехать отсюда в понедельник, намерен возглавить армию в следующую пятницу, то есть выйти в этом военном году в поле на месяц с лишним раньше обыкновенного времени.
Мальборо Годольфину.
Гаага. 13 апреля 1710.
* Вам ведомо, что здешние люди так стремятся к миру, что когда французы вернуться к здравому смыслу, мы получим его, и вижу в этом настоятельную необходимость как для дела королевы, так и для здешнего народа. По словам принца Евгения, он сможет убедительно аргументировать в том смысле, что без сепаратного мира с Францией [т.е. не согласившись с тем, что завоевание Испании придётся оставить на потом] окончить войну будет невозможно. Один месяц кампании, проведённый в поле, покажет нам не только настроение французов, но также и здешних людей. Имперцы весьма упрямы, и никогда не согласятся ни на какой раздел.
[Все вышеприведенные письма взяты из собрания манускриптов Бленхейма].
Здесь явно речь о письме, перехваченном или выкраденном на фронте. Очевидно, были два шпиона: один в лагере, второй при дворе.
Аргайл к Харли.
29 августа.
Город Бетюн решил сдаться, так что мы овладеем им за день-другой. А что думает о дальнейшем его высочество, принц Бленхеймский, я не ведаю; но если мы предполагаем взять какие-то другие города, пехота наша в совершенном беспорядке, а конница настолько пострадала, что нам, как и врагу, придётся стоять в гарнизоне до следующей весны; не знаю, но его светлость может счесть такое положение дел идущим к его выгоде. [Portland Papers, H.M.C., iv, 569.]
Мальборо Годольфину.
22 сентября 1710.
* Со времени моего последнего не имел писем из Англии. У нас произошёл несчастливейший случай. Большая часть нашего пороха и снарядов из арсенала, предназначенного для двух осад, пришла из Гента в четверг, а в пятницу, на последнем перегоне, враг атаковал и разбил наш эскорт в 1 200 пехоты и 450 конницы, так что порох взорван, баржи с оставшимся арсеналом потоплены; я послал в Лилль, Менен, Турне и Дуэ обревизовать запасы и решить, что мы можем взять оттуда; принц Евгений и я решили не снимать этой осады, пока надеемся получить достаточно пороха для устройства траншей, но я, главным образом, беспокоюсь о том, что эта неудача может перечеркнуть наш план на побережье, хотя так желаю исполнить его, что, можете быть уверены, попытаюсь, буде на то возможность; но теперь голова так занята доставкой необходимых арсеналов для ведения этой осады, что я, несколько дней, не смогу думать ни о чём другом. [Blenheim MSS.]
Его преждевременная смерть в 1712 наделала шуму. Он не оставил ничего своей семье, но разделил состояние между двадцатью леди, оттрактованных Свифтом в совсем нельстивых терминах.
Swallow. Затрудняюсь с точным переводом, так как Swallow имеет и иные значения, но я не смог найти материалов, указующих на значение этого прозвища - прим. перев.
Godolphin to Marlborough, 5/16 мая, 1710; Coxe, vii, 227228.
A later narrative of the Duchess of Marlborough (Blenheim MSS).
Жена сэра Томаса Мансела, ревизора двора, лорда Казначейства, тория, соседа семьи Харли в Уэльсе,. The Wentworth Papers, p. 133.
Boyer, History of the Reign of Queen Anne digested into Annals, ix, 228230.
Хоффман, как вспомнит читатель, был в то время чрезвычайным и полномочным послом Империи в Лондоне; Галлас имперским посланником со специальной миссией.
Sinzendorffs dispatches, 27 марта; Austrian State Archives. Cf. Noorden, iii, 668.
Ледьярд, встретившийся с Петкумом в 1719, цитирует (ii, 283) письмо, где он так говорит о французах: Главная их цель выигрыш времени, и любой предлог для задержки, по их мнению, работает на интересы их господина.
Банк Англии называют Старая Леди Тренидл-стрит (на этот счёт есть соответствующая лондонская городская легенда), но в те дни Банк был ещё молод, 16-ти лет от роду, и Старая Леди была ещё Леди Молодой прим. перев.
Hoffmanns dispatch, 27 июня; также и от 4 июля; Klopp, xiii, 442.
Такие слухи докатились и до Версаля. См. Klopp, xiii, 364; Macpherson, ii, 189.
См письмо Харли к Ньюкаслю, 10 августа; Portland Papers, H.M.C., ii, 214.
An Account of the Earl of Oxford by his Brother, B.M., Lansdowne MSS.; Portland Papers, H.M.C., v, 647 ff.
Defoe to Harley, 28 июля 1710; Portland Papers, H.M.C, iv, 552. Харли направил Дефо путешествовать по Англии и Шотландии, сообщая о состоянии общественного мнения.
Shrewsbury to Harley, 22 июля 1710; Bath Papers, H.M.C., i, 198.
Sir Henry Bunbury, Memoir and Correspondence of Sir Thomas Hanmer, p. 127.
Coxe, v, 303.
Мальборо к Гейнзиусу, 26 июля 1710.
*Пока не имел удовольствия получить вестей от вас, но лорд Тауншенд дал мне превосходный отчёт обо всём, что произошло. Во французском письме виден большой расчёт на Англию. Молю Бога, чтобы их расчёт не совпал с желаниями некоторых наших новых министров; если они продолжат, пользуясь своей сегодняшней великой властью, мы должны ожидать наихудших последствий во всём; поскольку я решил руководствоваться советами друзей, в особенности вашими, я должен хранить спокойствие; в других отношениях, мне не нравится ничего из происходящего в Англии. С последней почтой узнал, что лорд Каннингсби выгнан в угоду места для лорда Англси: последнего считают самым ярым якобитом Англии, и я приготовился к тому, что и все дальнейшие новости будут скверными. [Heinsius Archives.]
Робетон Мальборо
Ганновер
29 августа 1710.
*Завтра господин де Ботмар отъезжает из Гааги и будет здесь 3 сентября. Он сможет остановиться у вас на три недели; затем вернётся в Гаагу, и поспешит отплыть в Англию. Когда он приедет сюда, мы вместе с ним, в подробностях установим, какие вопросы он сможет обсудить с вашей светлостью перед отъездом за море; и какой предлог удобно объяснит его остановку у вас, в армии. Названный посол сочтёт за честь посоветоваться с вами прежде исполнения своей миссии, уяснив [lumires] с вашей благосклонной помощью все обстоятельства несчастливого оборота текущих британских дел, принявших особо опасный характер после отставки Казначея, и наши министры (как и сам посланник) вполне понимают всю пользу этой встречи для его светлости [принца Евгения]. Господин де Ботмар переслал мне письмо, полученное от вашей светлости: я не преминул отослать его своему господину, и он глубоко впечатлён сильными и должными словами, в которых вы выразили преданность его интересам. Он приказал мне поблагодарить вас от своего имени. Поистине, он принимает английские дела к сердцу, как никогда прежде, и имеет относительно них очень справедливые и точные соображения. Он очень рассчитывает на ваше доброе отношение к господину Ботмару; на то, что вы, ваша светлость, научите его действовать на новом поприще, в обстоятельствах обескураживающих и шатких. Если за те три недели, пока посол будет при вас, вы придёте к соображениям, требующим новых инструкций [от курфюрста], прошу вас писать мне через генерал-майора Сен-Лорана, и, уверяю вас, вы не найдёте лучшего посредника. [Blenheim MSS.]
Coxe (vi, 370) подробно повествует о некоторых голословных утверждениях, основываясь на которых министры пытались перенести долговые ответственности за Бленхейм с Короны на Мальборо.
Уильям Стратфорд, Крайстчёрч колледж, Оксфорд, Эдварду Харли (его бывшему ученику)
21 августа 1710.
Известные долги рабочим за Бленхейм переваливают за 60 000 фунтов. Они задолжали Стронгу, каменщику, 10 500 за его работу. В этом городе и округе плохо приходится тем, кто у них на подряде. Кредиторы начали выставлять им требования, а они не могут получить деньги за Бленхейм. Один несчастный, кому задолжали 600 фунтов за известь и кирпич, пришёл в субботу к Тому Роуни [члену парламента от Оксфорда] просить в долг хоть сколько денег. Том немедленно заплатил ему. Он дал ему 5 фунтов. Парень благодарил его со слезами, сказав, что этот подарок спасёт его от долговой ямы. [Portland Papers, H.M.C., vii, 14.]
Джон Саре.
16 августа 1710.
... Что до выборов в Вудстоке: прошу не идти ни на какие изменения, поскольку полагаю, что Кадоган приедет в Англию вместе со мной. 39 [Мальборо] ожидает лучшей помощи от 197 [Кадогана] и 202 [Макартни] в 87 [парламенте], нежели от любого из прочих коммонеров, так как они честны и имеют смелость говорить правду; и я настаиваю на том, чтобы при выборе предпочтение было отдано именно этим двоим перед всеми другими, о чём, верю, ты, не теряя времени, уведомишь 38 [Годольфина]; и я прошу у него, как об особом одолжении, позаботиться об уверенном голосовании в пользу 202, так как 39 рассчитывает на него, и позаботится, как о первоочередном деле, о том, чтобы он этой зимой и как можно раньше был при нём в 108. [Sarah Correspondence, i, 363.]
Dispatches of Gallas and Hoffmann, 10 октября; Klopp, xiii, 488.
То есть в своё поместье, Петуорт-Хаус. Одним из значительных деяний Чарльза Сеймура, 6-го герцога Сомерсетского, была перестройка Петуорт-Хауса в стиле Тюильри - прим. перев.
Треверс Мальборо.
Вудсток, воскресенье, 8 октября 1710.
*Вчера здесь выбрали генерал-лейтенанта Кадогана и сэра То[маса - вставка пер.] Уит без всякого сопротивления, несмотря на недавние угрозы враждебной партии, и я послал за главою тех, кто, вопреки указаниям, выбрали теперешнего мэра, стояли за исключение сэра То[маса] и остановили выбор на мне, вопреки всем моим протестам. С большими хлопотами я убедил их остановиться, и не бросаться моим именем. Итак, всё прошло спокойно, и я поздравил полноправных граждан с тем, что они выбрали в парламент двух замечательных людей, и поблагодарил их от имени лорда-распорядителя за этот знак преданности и уважения к нему.
Когда я приехал сюда утром в пятницу, я нашёл большие перемены - следствие того, о чём рассказали мне мистер Ванбрух и мистер Хоуксмур, и о чём я дал вашей светлости отчёт из Хенли с последней почтой. Люди, уволенные без расчёта, сначала жаловались и рыдали, а потом стали угрожать и применять насилие - и лорд А. принялся назойливо уговаривать джентльмена-соседа баллотироваться, а сэр Джон Уолтер, призванный сюда в прошлый вторник с сэром Роб. Дженкинсоном и другими, объявил, что если они не послушают его, и не поставят достойного джентльмена, пользуясь благоприятной возможностью, Бленхейм, несомненно, останется в небрежении и в дальнейшем, и сэр Томас Уит настолько испугался этой неожиданности, что разослал гонцов за помощью ко всем нашим друзьям, джентльменам и фрименам из других округов.
Чтобы предотвратить любые беспорядки, готовые разразиться из-за выборов, и из сострадания ко множеству голодающих людей... я сделал личный заём в $500 фунтов и приказал финансовым инспекторам расплатиться с бедными рабочими, а остаток распределить среди самых нуждающихся в городе...
Я очень рад, что был призван сюда, так как в моё отсутствие - по рассказам - люди настаивали на Поуле, чего я и вообразить себе не мог; затем, я доволен тем, что остановил беспорядки, и облегчил тяготы множества бедных страдальцев. [Blenheim MSS.]
Minutes of the Negotiations of Monsieur Mesnager at the Court of England towards the Close of the Last Reign (1717), p. 61.
Баварский представитель в Париже курфюрсту Баварии.
18 октября 1710.
Сегодня король получил доподлинное уведомление из Лондона о том, что парламент распущен, и что предполагаемые изменения в правительстве непременно состоятся. ... Не вызывает никаких сомнений то, что герцог Мальборо оставит командование армией, тем более, что правящая теперь партия не пренебрежёт ничем, чтобы вынудить его к этому... И если герцог Мальборо вынужден будет оставить командование, кто, кроме него, сможет пользоваться таким же доверием? Я не знаю ни одной персоны, подходящей для этого поста; поскольку здесь нужен не только хороший военный, но, в равной степени, даровитый министр: такой, кто будет пользоваться доверием и иметь влияние на всех князей Конфедерации, а подобных соединённых качеств нет ни в ком, кроме герцога Мальборо. Если это место примет герцог Ганноверский, он никогда не найдёт согласия с принцем Евгением; тем самым, как можно видеть, дело приняло совсем новый оборот...
Герцог Бервикский, получивший раннее сообщение о произошедшем, полагает - о чём сообщил королю через господина де Торси - что пришло благоприятное время для десанта, уже не в Шотландию, а в Англию; что он очень желает встать во главе 20 000 человек и что он, с уверенностью в успехе, приведёт с собой короля Англии. [Lediard, ii, 286.]
St John to Drummond, 13 октября 1710; Letters and Correspondence of Viscount Bolingbroke (edited by G. Parke, 1798), i, 5.
Правительственная программа мистера Харли (3 октября 1710); Earl of Hardwicke, Miscellaneous State Papers (1778), ii, 485. Эту программу Харли зачитал королеве в Виндзоре.
*Мы только что с большим удивлением узнали об удалении Лорда-казначея из офиса, откуда отчётливо ясны последствия. Для меня стало большим облегчением узнать о вашем решении остаться во главе армии при любых обстоятельствах. Сегодня я говорил с лордом Тауншендом, он того же мнения. Не премину сказать ему о том, чтобы он подумал, как это можно предать гласности. [Heinsius Archives, 23 августа 1710.]
*Мне стало куда легче после ваших собственных слов о том, что, по вашему мнению, вашим близким не грозит ничего дурного, по крайне мере до тех пор, пока вы не вернётесь в Англию, а ваше присутствие, уверен, рассеет всё это и вы окажетесь в положении, когда сможете предотвращатьугрозы; во что я верю и надеюсь всем сердцем.
Франция не выказывает никаких признаков желания к возобновлению мирных переговоров. Не знаю, действительно ли они, как полагаете вы, хотят, прежде всего, разобраться в поведении нового парламента, либо ожидают, какой ход примет кампания в Испании. [Heinsius Archives, 20 сентября 1710.]
Уильям Стратфорд со своей партийной точки зрения интерпретирует эти эпизоды в письмах к сыну Харли - Эдварду - в таком виде, что они становятся незаслуженной хулой в адрес Мальборо. Самое позднее через месяц, Бленхейм необходимо укрыть так, чтобы строительство не пострадало от непогоды. Их же приказы воистину разрушительны, и если всё останется так, как есть, мороз и сырость превратят в руины всё сделанное этим летом. (Portland Papers, H.M.C., vii, 20.)
St John to Drummond, 28 ноября; Bolingbroke Correspondence, i, 24.
Возможно, герцога Сарно; но это оспаривается. См. примечание в B. Williams, Stanhope, с. 96.
Споры о дате этого фатального совета см. у Landau, Geschichte Kaiser Karls VI als Knig von Spanien (1889), p. 572; Parnell, The War of the Succession in Spain p. 284; and Williams, p. 99 n.
Рассказы о беззакониях, учинённых вторгшимися еретиками см. Williams, p. 101, в особенности Landau, p. 575.
В то время, в народе бытовало представление о том, что все французы носят сабо - деревянную обувь - и французский король, завоевав Англию, обует всех островитян в деревянные башмаки - прим. перев.
Здание, где расположен теперь Британский музей - тогда владение герцогов Монтегю. Интересно, что Британский музей получил основание в трёх переданных ему коллекциях - и одной из них была коллекция, оставленная неутомимым собирателем старинных манускриптов, книг и т.п. мистером Робертом Харли - тем самым страшным врагом герцога Мальборо; Клио часто шутлива в вопросах о том, чья посмертная слава прочнее - прим. перев.
Кардоннел Х.Уоткинсу (Секретарю британского посольства в Гааге)
2 января 1711, Вестминстер.
* Я не весьма обнадёжился за время нашего пребывания здесь. Сегодня мистер Уолпол получил отставку письмом от лорда Дартфура, говорят, за ним преуспеет [т.е. последует] мистер Фримен.
Лорд Рочестер, герцог Шрусбери, герцог Бакингемский, лорд Пулет и некоторые другие встречались с моим лордом герцогом & давали взаимные уверения в дружбе, но мистер Харли воздержался, так что я весьма сомневаюсь в том, резонно ли его светлости оставаться во главе армии. Сам я склонен думать, что нет; хотя он дал уверения королеве и этим лордам в совершенной готовности & желании споспешествовать им во всех тех мерах, какие они сочтут наиболее полезными для общественного блага. [Blenheim MSS.]
Мередит был одним из офицеров-вигов, незадолго уволенных за нападки на новое правительство.
Робетон к курфюрсту Ганновера, 21 марта, 1711; Klopp, xiv, 672677.
Аргайл, он из рода (шотландского клана) Кемпбеллов прим. перев.
Аргайл королеве, 14 мая (новый стиль), 1711; Morrison MSS., H.M.C., p. 471.
Его первый приказ управлению артиллерии готовить боеприпасы датирован 10 сентября 1710 (B.M., Add. MSS. 32694).
Французский эмигрант, назначенный начальником десанта на французское побережье.
Harley to Newcastle, 8 марта 1711; Portland Papers, H.M.C., ii, 225.
Portland Papers, H.M.C., iv, 670. См. также анонимное эссе об инциденте с Гискаром, возможно написанное Харли в: Swift, Works, ix, 207214.
Гискар умер от ран и дурного обращения в Ньюгейте. (Показание коронера, 28 марта 1711; в Portland Papers, H.M.C., iv, 668.)
Бриджес выразил признательность Мальборо за помощь, оказанную друзьями герцога в парламенте:
*Возвращаю В.С. самую почтительную признательность за помощь, оказанную мне в недавнем времени вашими друзьями в Парл. Я обязан их отзывчивости В.С., и в неоплатном долгу перед вами за их горячие выступления в мою поддержку. Пока не знаю, насколько прошедшее голосование скажется лично на мне, но уверенно заявляю во всеуслышание, что, по справедливости, эти решения никак меня не касаются, так как я представил все должные отчёты, и они, насколько я ожидаю & могу утверждать, куда лучшего качества, нежели у любого из моих предшественников: но пусть будет, что будет; пусть они, в их враждебности, целят в одного меня & желают найти удовлетворение, сделав жертвой такого малого человека, как я, - я покорюсь & уйду от своей работы с тем же удовольствием, с какой пришёл заниматься ей. (Stowe Collection, 57, v, S993; Huntington Library, California.)
Earl Stanhope, Miscellanies, pp. 8187; см. в этой же работе продуманное и расширенное Веллингтоном изложение его исходного замечания.
Он захватил Линген. На тот момент спор кончился выкраиванием Голландией провинции Оверэйссел из захваченного им пограничного княжества Мерс и замков в Гелдерланде. See Klopp, xiv, 147149.
Dispatches, v, 284285. См. его письмо Кадогану от того же числа.
Мальборо Гейнзиусу.
6 июля 1711.
*Этим утром я говорил с принцем Оранским & думаю, он теперь в том настроении, что согласится поехать в Гаагу, если того пожелают Штаты Что до курфюрста Баварии, мне совершенно ясно, что каждый его шаг в Гааге был продиктован & согласован с королём Франции. Что до деташментов, посланных на Рейн, французы отправили больше батальонов & мы больше эскадронов, так что в общем, полагаю, силы совершенно равны; но прошу вас подумать о том, что если мы решим и в дальнейшем отправлять деташменты, равные французским, мы передадим им инициативу ведения войны там, где они того захотят, а это, уверен, не в интересах Англии & Голландии. Это только для вашего сведения; об этом недолжно спорить с пр. Савойским. Если французы, отправляя от себя войска, дадут нам преимущества, вы, надеюсь, любезно поверите мне в том, что я использую его наилучшим образом, как для общего блага, так и ради моей собственной чести.
Уверяю вас в том, что весьма желаю устроить диверсию, и помочь армии на Рейне таким вернейшим способом; стоит ли мне с основанием ожидать, что сюда будут посланы некоторые силы из Венгрии? [Heinsius Archives.]
Стейр Мальборо.
24 июля 1711 вторник.
*В субботу я виделся с Лордом-казначеем в его собственном доме, непосредственно перед его визитом в Виндзор. Я передал ему письмо вашей светлости, предложил и меморию со всеми другими документами, но он отказался брать их, прежде чем бумаги, в первую очередь, не примет королева и сама её величество укажет мне, с какими персонами я должен обсудить представленный план. В воскресенье после обеда королева оказала мне честь, дав аудиенцию, и я передал ей письмо вашей светлости. Королева очень дотошно справлялась о здоровье вашей светлости. Я передал её величеству меморию и другие бумаги, и объяснил её величеству их содержание. Королева задала несколько вопросов о том, как предполагается хранить тайну, как это будет сделано в соображении взаимодействия со Штатами, не выдаст ли план устройство магазинов. Её величество назначила мне явиться на обсуждение представленных документов в собрание с присутствием лорда-казначея, лорда-камергера и господина секретаря Сент-Джона; я уже был там, совещание началось утром понедельника, в одиннадцать часов, у лорда-камергера. Я ответил на несколько вопросов, заданных с целью лучшего понимания; лорды видимо согласились с тем, что план хорошо обоснован и, будучи предпринят, возымеет действие. Затем я дал им отчёт о военной ситуации во Фландрии, о том, как ваша светлость намерены вести её впредь, и, в то же время, объяснил им, какие трудности ждут нас при дальнейших действиях и о неопределённости успеха. Одновременно, я сказал, что если их лордства оповестят вашу светлость о том, что по мнению королевы и их собственному мнению, вы можете пойти на некоторый риск ради того, чтобы вынудить французов к сражению, это весьма воодушевит вашу светлость и окажет значительное влияние на Штаты, подвигнув их к стараниям ради дела. Затем я сказал им, что если придёт время какого-либо начинания, ваша светлость найдёте себя в весьма стеснённых условиях, так без должной власти, не сможете потребовать того, что необходимо для исполнения службы: например, фуража, повозок и прочего. Они сочли правильным, чтобы мой лорд Оррери от имени королевы подвигнул Штаты на соответствующую резолюцию. Этим утром я встретился с Лордом-казначеем чтобы узнать: готов ли он что-нибудь сказать мне для передачи вашей светлости; он ответил, что намерен написать вам лично. [Blenheim MSS.]
Marchmont Papers (1851), ii, 7582. Письмо представляет значительный интерес.
Место больших потерь англо-канадцев в ходе сражения под Камбре, 1917 год прим. перев.
Полковник Джеймс Пендлбури, начальник артиллерии Великобритании графу Риверсу, 27 июля/6 августа; Portland Papers, H.M.C., v, 63.
Восемь батальонов плюс 1100 подкреплений, пришедших в последний момент; предположим, пять тысяч человек.
*Французы в силах [он написал это 28 сентября] обеспечить себе такое преимущество, что смогут навязать нам свою волю в следующей кампании, в особенности, если правда то, что я слышал - то, что вы решили не соглашаться с планом, доставленным лд. Альбемарлем, из опасений, что план может войти в противоречие с договорами о контрибуциях, заключенными господином Пестерсом. В основу нового плана заложена та неоспоримая мысль, что неприятелю нужно помешать делать магазины, что, думаю должно привести нас к хорошему миру; но я очень страшусь возможных последствий для следующей кампании в том случае, если договора о контрибуциях дадут им возможность заниматься магазинами беспрепятственно; & весьма опасаюсь того, что в этом случае, при должной распорядительности, они отберут Бушен, тем более что наши войска окажутся на значительном от него удалении, если их расквартируют там, куда собираются послать по плану государственного совета. Не льщу себе теми мыслями, что какие-либо возражения с моей стороны могут изменить ваши решения, но теперь вы знаете, чего я опасаюсь, и совесть моя чиста. [Heinsius Archives.]
Из семейного архива подполковника Гордона Холсвела:
Капитан Джеймс Гордон лейтенанту Свану, Королевские Шотландские фузилёры
12 сентября 1711
*В этом году г. Мальб. определённо показал всем, что славен в этой войне так, как никто другой; а вы знаете, что все до сих пор неизменно глядели в сторону принца Евгения; не то, чтобы я хотел умалить драгоценное значение этого великого человека, я желаю лишь того, чтобы каждому воздавалось по заслугам. Прошу кланяться всем моим добрым друзьям в вашем полку, непременно ваш самый преданный слуга.
И Джеймсу Мердоку, священнику из Киркордана:
*Этим летом мы были очень заняты; хотя, когда выходили на поле, все разговоры шли о том, что нам придётся простаивать; но г. Мальборо, любимец Провидения и Фортуны, знаменитый в хитростях войны, как некогда Улисс и более счастливый в победах, нежели сам Ганнибал, не обрёк нас на бездействие; наоборот: мы очень активно и успешно отбрасывали врага, не только из-за укреплений, но и на поле; мы одолели их сильнейшие линии, при том, что никто и не мыслил, что мы сумеем свершить такое дело без битвы; но, не потеряли при этом ни одного человека, и добились того, чего не добивались ни в одном сражении этой войны, и взяли, по ходу дела, маленький, но важный город Бушен; теперь кампания близится к концу: мы полагаем, что более ничего не случиться и что мы очень скоро уйдём в гарнизон; с этой целью наша армия разделилась и двинулась с поля.
И на следующий год:
*Как они клевещут на г.Мальборо, как преуменьшают его значение, как презирают его гениальные стратагемы и знаменитые военные подвиги, как ни во что ни ставят свидетелей осады Бушена. Каким ничтожным [делом] они считают её; с каким презрением о ней говорят; хотя г. Ормонд, видевший и осмысливший это дело, счёл его самым поразительным и замечательным из всего, о чём знает понаслышке или по книгам; он понял, что мы, тем самым, стали хозяевами почти всей Шельды и области [в ориг. кастелянства - прим. перев] с более чем 76 деревнями, какими бы незначительными и ни были бы эти деревни по отдельности; при том, с какими неимоверными - иногда казалось, неодолимыми, - трудностями шла осада. Надеюсь, сэр Томас Хаммонд [Ханмер], вернувшись домой, не останется безучастным к неисчислимым ошибкам и ложным мнениям, пригнетающим великое множество его соотечественников, и постарается разубедить их: уверен, большая часть их, служившая под г. Мальборо без сомнения любит его за блистательные заслуги и способности.
А вот ещё одно приношение уверен, принятое с благодарностью:
Четверг, 9 августа 1711.
*Дорогой дедушка
До сих пор не писал вам, потому что не мог поздравить вас ни с какой победой, но теперь от всего сердца поздравляю со славным успехом форсирования Линий, силою оружия её Величества под вашим Командованием 25 июля в нижних странах. Надеюсь, вы пойдёте вперёд, выигрывая Битвы, захватывая города & побивая & гоня французов во все стороны, а затем вернётесь домой с хорошим миром & будете вспоминать о таких славных делах, как битвы Рамильи Бленхейм Шелленберг &c & осадах уденард Гент &c. Я теперь в Лодже в маленьком Парке & мне очень хорошо Птицы чудесные. Желаю вам всякого счастья & хорошего успеха во всех начинаниях. Надеюсь, вы не подумаете, что это подхалимство, потому что я так думаю и не могу сказать по-иному.
Happy the Isle with such a Heroe blest
What Vertue dwells not in his loyal breast? [Счастлив остров, благословлённый таким героем / Сумеем ли счесть все доблести, обитающие в его преданном сердце? стихи Эдмунда Уоллера, прим. перев]
2 августа я преподнёс знамя Королеве & но был принят холодно. Увидите, я буду писать ещё, хотя и не жду ответа.
В Годольфин [Уильям Годольфин, внук Мальборо, тогда 11-ти лет - прим. перев.] [Blenheim MSS.]
Он получит от Франции пенсию в 3000 за заслуги (см. Edinburgh Review, октябрь 1835, p. 15).
Аббат регулярно докладывал Торси примерно с января 1710. См. Salomon, p. 50.
French Foreign Office Archives, Angleterre, том 232; цитируется в O. Weber, Der Friede von Utrecht, p. 27.
См. French Foreign Office Archives, Angleterre, том 233, картон 43.
Бриджес к Мальборо.
9/20 июня 1711.
* Можно с уверенностью говорить о существовании предложений к обсуждению условий Общего Мира. В.С. несомненно посвящён в них - если они есть - хотя переговоры ведутся в строжайшей тайне - если ведутся - и я склонен думать, что об этом предмете и было Послание, отправленное с такой секретностью в Голландию около трёх недель тому назад. [Stowe Collection, 57, v, 8993; Huntington Library, California.]
Бриджес к Мальборо.
23 августа 1711 года.
* По городу ходят уверенные слухи о ведущихся тайных мирных переговорах, мнение это нашло подтверждение в известиях о недавнем задержании на таможне некоторых персон, которые высадились здесь, отправившись из Франции, но их освободили, когда они предъявили паспорта от госсекретаря и все их бумаги доставили ему Утверждают, что одним из них был мистер Прайор Если бы это были только городские сплетни, я не стал бы докучать ими вашей Светлости, но имею основание считать их правдивыми, как и те слухи, что подробная работа началась около трёх недель назад с секретарём господина Торси; ничего не ведаю о том, начались ли переговоры по желанию Франции, ни о том, какие обещания были даны, и испрошены.
P.S. В прошлое воскресенье в Виндзоре заседал Совет, и его Сиятельство Герцог Сомерсетский ничего не предпринял для участия в нём. [Blenheim MSS.]
Coxe, vi, 135136; цитируется по анонимной Истории Европы (1711), p. 398.
Dismal - унылый, мрачный, пасмурный, депрессивный etc. Подобный английскому сплину (А.С.Пушкин) прим. перев.
Барон Ботмар - писал Евгений (24 января) - задал вопрос: не смогу ли я обеспечить некоторую сумму денег для перетягивания некоторых членов парламента, и представил мне с этой целью подробный список тех, кого можно заполучить таким способом. Общая сумма составила 10 400 фунтов, при том, впрочем, условии, что выплаты будут производиться каждый год, пока длится война, и эти деньги должны поступать к ним не иначе, как от имени курфюрста; поскольку эти люди полагают, что, так как он, в будущем, взойдёт на престол, они смогут получать и отрабатывать эти деньги в названном смысле с чистой совестью. Я не преминул указать барону Ботмару, что подобное денежное пожертвование не представит трудностей для его господина, поскольку он единственный, кто получит от него выгоду; что хотя я и имею в распоряжении определённые фонды, объявленная сумма весьма велика, в особенности с учётом будущих обязательств, и я, с моей стороны, не готов предлагать что-то в таком роде. (Feldzge, Series II, v, App. 12.)
Именно таким приёмом Ллойд-Джордж в 1911 году сумел ограничить права Лордов (право вето в финансовых Биллях), чем, по сути, низвёл верхнюю палату до положения ритуального придатка. Лордам пообещали, что в случае сопротивления король разбавит их должным количеством новых пэров, которые проголосуют по желанию Общин. И самоубийство Лордов состоялось - прим. пер.
Сравнительная таблица, показывающая цифры английских и голландских сил во Фландрии, обнаруживается среди бумаг Страффорда в Британском музее (Add. MSS. 22264, f. 67). Она свидетельствует о следующем:
Англия Голландия
(и войска на их жаловании)
1702 40 671 110 242
1703 50 671 120 242
1704 50 671 120 242
1705 50 671 120 242
1706 52 671 121 242
1707 52 790 (без 2 600, отправленных в Италию) 112 271 (без 12 850, отправленных в Италию)
1708 58 228 112 271
1709 67 699 122 458
1710 69 247 122 458
Dispatches, v, 573. Дату 28 декабря дал Мюррей. Но Мальборо уволили только 31 декабря. Возможно, ошибка переписчика.
Бумаги Кадогана из частной коллекции. Дорогой судья - вероятнее всего, заместитель военного прокурора, Генри Уоткинс.
Вернее перевести даже как бой-баба, но мешает контекст - герцогиня, епископ, император и прочая - прим.перев.
God and a Soldier Men alike adore,
When at the Brink of Danger, not before;
The Danger past, alike are both requited,
Два памфлета Уолпола в защиту финансового управления при Вигах опубликованы в Анналах Бойера, с 25.
Stowe, 57, vol. vi, сс 152153; Huntington Library, California.
Стоит напомнить читателю, что в те времена в Великобритании иностранные дела велись тремя министрами иностранных дел (secretary of state): Министры по делам Севера, Юга, Шотландии. Министр по делам Севера отвечал за протестантские страны Северной Европы; по делам Юга - за католические и мусульманские европейские государства. Стоит привести список этих трёх госсекретарей за период Войны за Испанское наследство:
По делам севера: Сэр Чарльз Хеджес (1700-01); Джеймс Вернон (1702); сэр Чарльз Хеджес (1702-04); Роберт Харли (1704-08); Генри Бойл (1708-10); Генри Сент-Джон (1710-13).
По делам Юга: Джеймс Вернон (1700-02); Чарльз Монтегю (граф Манчестер) (1702-02); Дениэл Финч (граф Ноттингем) (1702-04); сэр Чарльз Хеджес (1704-06); Чарльз Спенсер (3-й граф Сандерленд) (1706-10); Уильям Легге (граф Дартмут) (1710-13).
По делам Шотландии: Джон Эрскин (граф Мар) (1707-09); Джеймс Дуглас (герцог Куинсбери) (1709-11); Джон Эрскин (граф Мар) (1713-14).
Интересно, что секретарь по делам Севера считался из двоих младшим - но, кажется, де-факто, война переменила это старшинство, если не по форме, то по соотносительной значимости этих министров - прим. перев.
Hoffmann, 5 февраля; Klopp, xiv, 254. Друзья Мальборо - докладывает Хоффман - того мнения, что с ним нельзя совладать на путях закона, и что всё обвинение рассчитано лишь на то, чтобы очернить его в глазах нации, и тем оправдать его смещение.
Ганновер, 13 января 1713. См. также Marlborough Papers, H.M.C., с 16(a), письмо от 23 марта. В архивах Бленхейма также хранятся неопубликованные письма подобного содержания от князя-епископа Падерборнского и Мюнстерского (7 января 1713); от драгунского полка под командованием барона де Валефф (9 марта 1713); и посла в Утрехте от Трирского курфюрста (18 января 1713).
Klopp, xiv, 304; цитата из письма герцогини Орлеанской (10 марта).
Parliamentary History, vi, 1132. Лучшее изложение прений см. также Coxe, vi, 197, и Lockhart, i, 392.
Тогда в Англии было заведено так, что и секунданты дрались между собой. Это обыкновение и обыкновение драться на шпагах (или саблях) прекратилось в том же году (1712), вскоре после дуэли самого барона Чарльза Могуна с Гамильтоном, когда Гамильтон убил Могуна, а противника Могуна, герцога Джеймса Гамильтона, - хотя это и оспаривали - добил секундант Могуна, Джордж Маккартни. Случай этот наделал много шума, и в дальнейшем (не сразу, но через короткое время) секунданты перестали драться вместе с дуэлянтами, и на смену холодному оружию пришли пистолеты - прим. перев.
Кардинал Уоткинсу.
Вестминстер.
3 июня 1712
* Видимо, граф Пулет нашёл этот случай удобным для вопиющего нападка на моего лорда герцога, как будто бы его светлость затевал так много битв, и бросал так много людей на каменные твердыни ради одной лишь дальнейшей продажи освобождавшихся офицерских патентов. Вот суть того, что я слышал, но докладывают, что сказано было куда хуже & самым злобным образом. Вам, как и всем другим, известно, что стоит за проявлениями подобного рода. Его светлость счёл свою честь весьма затронутой, и следующим утром послал лорда Могуна передать лорду Пулету о том, что требует удовлетворения, но два лорда не смогли встретиться до утра субботы, когда названный лорд Могун выразился с полной ясностью. К тому времени успели разойтись слухи. К лорду Пулету & лорду Могуну приставили часовых, хотя последнего не оказалось дома. Одновременно к его светлости послали лорда Дартмута. Так её величество, встав между ними своей властью, оставила дело без завершения, но, докладывают, лорду Пулету отдан приказ принести некоторые извинения при первой же их встрече в Палате. [Blenheim MSS.]
Письмо датировано 11 ноября 1712, French Foreign Office Archives; цитируется в Stanhope, Reign of Queen Anne, p 539.
Журнал Тайного совета, где говорится о дуэли, Dartmouth Papers, H.M.C., p 311.
Lediard, iii, 297.
Go, Mighty Prince, and those great Nations see,
Which thy Victorious Arms before made free;
View that famd Column, where thy Name engravd,
Shall tell their Children, who their Empire savd.
Point out that Marble, where thy Worth is shown
To every grateful Country, but thy own.
O Censure undeservd! Unequal Fate!
Which strove to lessen Him who made Her Great;
Which pamperd with Success, and Rich in Fame,
Extolld his Conquest, but condemnd His Name,
But Virtue is a Crime, when placd on high;
Она обратилась к Дартмуту за паспортом 29 января. (Dartmouth Papers, H.M.C., p 315.)
Letters of Sarah, Duchess of Marlborough, at Madresfield Court (1875), p. 25.
Катон - современная (первая постановка апрель 1713) пьеса Аддисона - прим. перев.
Сохраняя при том в секрете их личности: (1) один член городского магистрата Уи; (2) некоторый ирландский офицер по имени Кэрол, прикидывающийся папистом, но протестант в сердце своём; (3) джентльмен из Лотарингии, служивший в армии под именем Ремирмон.
См. письмо агента курфюрстины, датированное 5 апреля 1714 г; Sir Thomas Hanmer, Correspondence (edited by Sir H. Bunbury, 1818), pp. 165168.
Письмо Претендента датировано 26 февраля 1714; French Foreign Office Archives, Angleterre, tome 255. Другое письмо датировано 13 марта; Macpherson, ii, 525.
I.S. Leadam, Political History of England (170260), ix, 219.
Salmon, p. 312; W. Michael, England under George I (1936), p. 50.
Dr Daniel Malthus to Sir W. Trumbull, August 6, 1714; Downshire Papers, H.M.C., p. 902.
Dr Daniel Malthus to Sir W. Trumbull, August 6, 1714; Downshire Papers, H.M.C., p. 902.
Флайнг Пост (5 августа 1714) напечатал:
Рочестер, 3 августа 1714.
Сегодня, около 12 часов, по городу проехали герцог и герцогиня Мальборо; люди приняли их с великими изъявлениями радости, в особенности жители Чатема, устлавшие их путь цветами; люди украсили свои дома зелёными ветвями и приветствовали их продолжительными криками и возгласами. В трёх милях отсюда их встретил преподобный Харрис [автор Истории Кента (1719)], один из наших пребендариев, отправляющий службы в Чатеме, и многие другие джентльмены оттуда и из Рочестера, приехавшие верхом. Доктор Харрис произнёс краткую приветственную речь, и герцог дал ответ в самых покровительственных и добрых словах.
French Foreign Office Archives, Angleterre, tome 265, f. 105.
Ibid., f. 28. Подтверждение обнаруживается в совершенно ином источнике. Эдвард Харли, аудитор, в своих Записках о семье Харли, пишет: Герцог Мальборо в тайных переговорах с лордом Болингброком настолько подчинил себе последнего, что тот не только бежал из королевства в переодетом виде, но отдал свод своих приватных писем, относящихся к миру (Portland Papers, H.M.C., v. 663.)
Edward Harley, Memoirs of the Harley Family, Portland Papers, H.M.C., v, p. 665.
Упомянутая мною грубость (во время маскарадов) [1711 или 1712] заключалась в следующем. Когда леди Энн Спенсер и леди Шарлотта МакКарти по обыкновению пришли в мой дом, чтобы развлечь герцога Мальборо, одна из них сказала мне, что множество людей, собравшихся на маскарад, желают прежде прийти сюда & показаться мне, если на то будет моё желание. На это я сказала: если им угодно, полагая, что комические костюмы развлекут и герцога Мальборо, и молодых людей; и среди пришедших оказался мистер секретарь Крагс, одетый священником. Он присел ко мне и спросил: может ли дать мне один важный совет. А затем добавил, что удивлён (или что-то вроде этого), зачем я согласилась впустить ряженых, так как вместе с друзьями сюда могут проникнуть и мои враги. На что я спросила: а кто мои враги? И он ответил: могут прийти герцогиня Монтегю или леди Годольфин, и вы, не узнав их, можете подать им чашку чая или кофе. Sarahs Green Book, f. 21; (Blenheim MSS.).
Всё за любовь, пьеса Драйдена, переделка Антония и Клеопатры Шекспира - прим. перев.
They who play at bowls must look for rubbers - некоторая старая английская пословица, прим перев.
Now on a bed of sickness prone
I am resigned for to die;
You generals and champions bold,
Stand true, as well as I.
Unto your colours stand you true
And fight with courage bold.
Ive led my men through fire and smoke,
Я благодарен мистеру H. M. Collier за эту версию. Другие можно найти в Journal of the Folk Song Society, i, 156; iii, 200; v, 265.
Указанные даты не относятся ни к первой, ни последней редакциям перечисленных работ, но к редакции, использованной при написании этой книги. Данные в ссылках приводятся по тому же принципу.
|