Новая Армия в учении.

Р.Киплинг. The New Army in Training (1915). Сборник статей в "Дейли Телеграф" за 1914 год.

пер. Crusoe.

I.

Люди за работой. 7 декабря 1914 года.

Руда, горн и молот - этого достаточно, чтобы выковать меч.
Туземная пословица.

Прежде я не бывал в таких военных городках, а седовласый военный полисмен никак не мог помочь мне.

- Мой опыт - он говорил бессвязно - за то, что вы найдёте здесь всё и везде. Вы ищете какую-то определённую часть?

- Нисколько - ответил я.

- Тогда всё в порядке. Вы ничего не потеряете... - он повёл рукой, обозначая всю ширь Северного лагеря. - Наводнили город, верно?

Он нашёл верное слово. Все приметы местности исчезли, накрытые военными толпами. Народ теснился на всяком плоском клоке земли; холмы и линия горизонта щетинились людскими фигурами, а ленты дорог на всём видимом протяжении казались работающими велосипедными цепями со звеньями-уплотнениями - отрядами в движении и колыхании.

Голос сержанта - патентованное орудие пытки, когда сержант устраивает перекличку и голос его гремит в замкнутом пространстве. Теперь он делал перекличку корпуса специалистов.

- Но вы уже откликались - он рявкал на человека в гамашах.

- А я Кларк Второй - парень не лез за словом в карман.

- О, так это вы - вы, в самом деле? - сержант подправил в списке карандашом, презрительно скривил губы и, глянув исподлобья, присовокупил:

- "Неряха" Кларк! Все вы теперь Кларки или Ватсоны. Имён своих не знаете. В какую часть пришли, не знаете. (Это была вопиющая неправда, и строй загудел, словно биплан.) Вообще ничего не знаете.

Военный полисмен хмыкнул.

- Лишний ум в голове всегда неприятность для задницы. Как славно, что мне не пришлось работать сержантом. Послушайте инструкторов - галдят, как грачи, верно?

Шеренга сержантов и инструкторов вперемешку с ротными офицерами вытянулась на милю; они работали над поступившим материалом; они рычали и покрикивали, рявкали и увещевали и иногда - редко - довольно гудели, а линии новобранцев ломались, и строились по-новому, и шли по огромному плацу. Когда роты пересчитывались на первый-второй, тембры и акценты голосов выдавали людей всякого звания; должно быть, здесь собрались добрая половина всех английских графств, от севера - глубокое горловое "Вуун" - до резкого, словно короткий гудок, девонширского "Ту!". И инструктора трудились, и новобранцы трудились; здесь пыл учителей утолял жажду познания.

Пеший поток, текущий по дороге, вынес к нам другого седовласого человека - одна нога в лёгкой туфле, по виду - старый солдат, холящий больную стопу. Он встал с нами, пристально глядя, как усердствуют людские мириады.

- Хороши? - почтительно спросил я.

- Да. Очень хороши - и, вполголоса, - Хотя и совсем другие.

Ближайший к нам фланговый осёкся в шагу и сбил темп отряда. Он потемнел лицом и зашевелил губами, кляня, судя по всему, собственную неуклюжесть.

- Об этом я и говорю - сказал ветеран - Простые! Невинные души! Глядите, они не делают дела, чтобы покончить с делом, и чтобы дело с концом. Они делают это потому... потому что хотят это делать.

- Шевелитесь! Пошевеливайтесь, вы, Ишервуд! - Молодой субалтерн запоздало подгонял флангового, хотя строй успел уже выровняться. Одно человеческое имя, пришедшее из обезличенной движущейся массы, отпечаталось в памяти словно вид обломка в океанских волнах.

- И ему не было никакой нужды понукать мистера Ишервуда - отметил мой собеседник - Должно быть, тот и сам горько клянет себя.

Я задал щекотливый вопрос: уместный, так как старый солдат успел рассказать мне, что пока нога была здорова, он тоже был военным полисменом.

- Проступки? Преступления? - ответил он - Они и не ведают, что такое возможно - этот набор не ведает - никто из них! - Он с грустью оглядел толпу; так старый Сатана мог бы глядеть на занятый делами Эдем, и высказался напоследок:

- Невинные души!

Машина пробивалась сквозь многомильную людскую гущу - солдаты шли в походных порядках, готовились копать, строить мосты; хлопотали над устроением складов и сообщений - четыре-пять миль людского копошения и поголовного энтузиазма. Здесь не было музыки, даже и барабанов с дудками. Ничего такого, лишь отдалённые визги волынок. Никто не посягнёт на национальное оружие шотландцев, пока они правят Севером! Но эта война - серьёзное дело, особенно для тех, кто собираются в бой; так что при всей нашей серьёзности, при всех деньгах, что привлекаются к облегчению военных последствий, поступают теперь в специальный фонд и присоединятся к национальному долгу; при всём этом, не будет греха, если мы повеселим людей несколькими оркестрами. Потратим на это, к примеру, половину сумм, что идут сейчас на угощение волонтёрам...

Северяне в синем.

Это была торфяная пустошь среди рощиц, и низинка с прудом, центр палаточного мирка, населённого северянами и слышно их было издали.

- Вы должны держать наперевес и винтовку, и кирку, и то и другое, одновременно! Ещё раз - распоряжался инструктор.

Отдельная команда попыталась ещё раз, а потом ещё раз - с непреходящей серьёзностью. Они имели давнюю привычку к кирке - на деле, они зарабатывали киркой на жизнь - и любили её больше винтовки, но шахтёры никогда не носят кирку наперевес, теперь им было неловко, и они крутили винтовками, словно тросточками на прогулке.

Их одели в просторные синие робы, бесформенные, но не настолько, чтобы полностью скрыть спины, плечи и чресла новобранцев - отменные мужские тела. Другая команда занималась физической подготовкой в рубашках и брюках, открывая, какой отборный материал попал в работу; насколько стабилен и крепок стал этот материал за несколько последних месяцев. Когда Новые Армии получат новую форму, они не устанут любоваться собой, эти новые Нарциссы. Но их теперешний наряд неописуем. Впрочем, такова наша, английская мода, когда одежду красит человек; пройдут какие-то годы и весь мир оглянется на эти синие робы, на эти падучие шапки с почтением и даже любовью. Один прозорливый командир с подобающими возможностями всецело посвятил себя медным пуговицам, тысячам медных пуговиц; он добавил их на солдатскую одежду с прицелом на моральный эффект от (а) чтобы солдату было положено что-то чистить и (б) чтобы тот чистил то, что положено чистить. Дело окупилось.

Отборнейший кадровый полк не сумеет показать себя как должно в таких нарядах, но мне удалось увидеть, как батальон возвращается после марша с дистанции, скрадывающей эту - так сказать - униформу; люди шли ровным шагом, с некоторыми небольшими, быстрыми колебаниями и это говорит о многом. Шахтёр не такой хороший ходок, как горожанин, но если за него берутся вовремя, и учат экономной ходьбе, окрепшие мышцы, спинные и плечевые, замечательно несут горняка по дороге. Пока я вёл наблюдения, другой батальон выстроился на плацу, на равно удалённом от меня расстоянии. Они отдавали честь спокойно, с достаточной слаженностью, и получали нарекания единственно за ретивую поспешность в движениях. Взвод - или другое в их терминологии подразделение? - всецело внимал инструкторам по сигнальному делу, солдаты глядели на наставников, словно запоминали последние всполохи последних кадров фильма, куда пришли за свои деньги. Они так же свободны от порока - в смысле воинской службы - как и невинные собратья - новобранцы, идущие теперь по дорогам. Безнадёжное дело прикидываться иным, чем ты есть на самом деле - по здешней жизни, душа твоя видна всем так же, как тело. Бесплодно прибегать ко лжи, принятой среди штатских - здесь нет штатских и некому слушать - и они не успели научиться врать так, чтобы обмануть кадрового военного. Дела внешнего мира не могут стать поводом для уныния - весь мир, привычный здешнему солдату, находится в равных с ним условиях. Тут нет ни нищеты, ни богатства; и никаких поводов для гордости кроме одного - гордости за то, что ты исполнил какую-то задачу немного лучше, чем приятель.

Обязанности новой жизни.

Если говорить о питании, то оно отлично организовано: и качество пищи, и количество, и кантины - с алкоголем и трезвые. Рекруты прибывают во всякое время суток, их нужно кормить; ночные караулы и часовые хотят покушать горячего в самые глухие часы, и большие палаточные кантины стали средоточием здешнего мира, где жарко обсуждают еду - первую потребность тяжко трудящегося мужчины. Лагеря получают от страны горы продовольствия. И подрядчику, поставщику десяти тысяч ежедневных рационов, приходится - хотя бы через своих помощников - иметь дело с тем же числом здоровых, сильных, основательных людей. Это те самые люди, кого называют "независимыми" - гражданская блажь; они будут чураться этого слова через несколько месяцев и отвратят от него позднейших новобранцев; эти же люди через очень недолгое время прекрасно выучат все приёмы и хитрости, нужные для комфорта в лагерной жизни и быт их встанет на прочное основание. Бывшим штатским поначалу нелегко понять нужду в постоянных, педантических, упорных хлопотах по личному хозяйству, но такая работа жизненно важна при скученном сосредоточении огромного мужского сообщества. В гражданской жизни эти заботы достаются женщинам, а там, где женщин нет, офицеры инспектируют палатки, ноги и прочее с точки зрения женщины-хозяйки - так стали устроены их головы - и их трудами женское начало неизменно прививается сержантам и рядовым. Хороший солдат непременно и несколько схож со старой служанкой. Я сам подслушал разговор рядового с сержантом: речь шла о каком-то небрежно зашвырнутом в угол снаряжении: "Никак невозможно соблюдать должный порядок, когда живёшь на песчаной дюне" - "Знаю, что никак невозможно, но ты должен попытаться, Билли".

И видит Бог, они пытаются изо всех сил - рядовые, сержанты и офицеры; стараются негромко и бесстрастно, по общепринятому обыкновению нашего народа: именно так мы делаем самую тяжёлую работу. Они стоят в Начале; они созидают из хаоса, борются с неприятностями по мере их поступления, они отстали - отстали во всём - и нагоняют за счёт нерассудительного рвения, самопожертвования, здравого смысла и прочих неброских доблестей. Я был с ними в лагере, я вглядывался в их лица; глядел, как двадцать человек, сидя обок, склоняются над тарелками в обеденной палатке - и думал: сколько из них выживут, чтобы понять всё величие, всё значение так славно начатой здесь работы? Но сами они не думают о будущем, ибо живут злобой дня. Они быстро поели и вышли, чтобы вернуться к прерванному делу; я вышел следом, и на обратном пути снова застал их на марше. И то, что я увидел, не было согнанным для изнурительного топтания сборищем бессвязных людских групп - по дороге маршировали батальоны, и никакие синие балахоны не мешали их воинской подлинности - волна за волной, отменные молодцы с сосредоточенными лицами; люди кто никогда не помышляли о войне. Но они пришли, пришли без шума и помпы - граждане северных графств!

II. Железо становится сталью. 10 декабря 1914.

Thanda lohг garam lohe ko marta hai.
(Холодное железо куёт горячее железо).

Для следующей поездки - так уж сошлись тали - я выбрал Шотландию, мир несуесловных, тонкогубых, востроглазых людей. Мне указывали направления, передавали из одних дружеских рук в другие и вывели в центр иного созидания, в огромный сарай, где шли военные упражнения с малокалиберными винтовками. Одна лишь стрельба с использованием Моррисовой трубки презануднейшее занятие без упражнения с треугольником ошибок на сменных настенных мишенях. Я вспомнил военного полисмена с больной ногой: его простодушные, невинные овечки живо наслаждались и тем и этим. Они глядели поверх мешков с песком с важностью геодезистов у теодолита, а инструктора бросались в их сторону наставлениями, словно камнями из пращи.

- Солдат, видишь ошибку? Подойди, парень, я растолкую тебе. - Учитель и ученик насупливались друг на друга, словно теологи за жарким спором; истинно шотландская манера учить и научаться.

Из-за мешков вставало отделение за отделением; люди подходили к своим неумолимо серьёзным инструкторам, принимали миниатюрные карточки-мишени и шептались нам ними, по пяти сомкнутых голов у оконного проёма.

- Вот опять, вот здесь я снова поспешил - Боюсь, не очень-то внимательно глядел я на мушку.

Никаких упований, никакого удовлетворения. Одно лишь кальвинистское недовольство собою.

Эти низкорослые люди немного уступают сельским северянам в ходьбе по дорогам, но, если говорить об объёме грудной клетки, обхвате предплечья, бицепса, о крепости шей, они хороши, они отменно сложены; они успели овладеть приёмами штыкового боя на отделенных занятиях, держат равновесие, исполняют уколы и отбивы. Когда стало смеркаться, я заметил, как светятся их глаза, прикованные к наставникам, и вспомнил, что каждом, самом благонамеренном шотландце, непременно есть толика дикаря - так волк навсегда останется в любой собаке.

- Но что с преступностью? - настаивал я.

Преступности нет. Они пришли сюда не за глупостями. Изредка некоторые мятущиеся души, ошибившись в выборе, пытаются вернуться в гражданское состояние путём позорного увольнения с лишением прав и "забавляются", громоздя проступок на проступок. Такие люди решительно ни к чему Новой Армии, и им уделяется внимание того рода, что может быть подано как "поворот к армейской демократии" - на деле, издавна известный негласный солдатский суд. Но страдания глупцов затягиваются ненадолго. Ни у кого нет времени на такие развлечения. Их отправляют прочь, куда следует.

Был - но почему был? - человек, пожелавший служить в определённом батальоне. Он пришёл вербоваться, поскандалил с местным врачом и стал зачислен в часть - лишь для того, чтобы вскоре отчалить домой по причине варикозных вен. Тогда он снова пошёл к покладистому доктору, и повторил процедуру - с тем же исходом. Теперь здесь ждут третьей его инкарнации, и обе стороны исполнены равной решительности. А вот история другого шотландца: этот завербовался, прослужил какое-то время и ушёл - просто ушёл, как уходят с шахты или фабрики. Затем от него, при каких-то житейских обстоятельствах, потребовали объяснений, так что беглец написал на домашний адрес прежнего командира, испрашивая рекомендаций, и офицер, в бесконечной доброте своей ответил: "Советую тебе вернуться в часть". Тот так и сделал; никто не сказал и слова. Его наказание, разумеется, впереди - оно неотвратимо придёт с осознанием содеянного. И если человек этот не погибнет из-за презрения к самому себе (он отличается изрядным самомнением) то, непременно, продвинется по службе и станет первоклассным сержантом.

Иллюстрация.

Мне посчастливилось встретить батальонного сержанта - воплощённый идеал батальонного сержанта. Жизнь улыбнулась ему после трёх месяцев тяжёлого труда: он только что и доподлинно узнал, что килты для батальона подвезут через несколько дней. От килтов мы, совершенно естественным образом, перешли к волынкам.

У батальона есть собственные волынки - отличный набор. Как мы получили их? Что-ж, прежде всего от Герцога. Начали с него. Потом, есть шотландские лорды, покровители полка. Батальон опекают леди из некоторых кланов. Отсюда и волынки. Что может быть проще и логичнее? А когда доставят килты, солдаты станут другими людьми. - Вам достались хорошие парни? - спросил я. - Да. Отменные. Оно и понятно, откуда здесь дурные примеры? - сказал он.

- Старослужащие - неуверенно предположил я. - Давние отставники, вернувшиеся в часть.

- А, здесь были несколько таких, поначалу; но ушли: оказались нужнее в батальонах Особого резерва. Наши мальчики отличные мальчики, но, вы поймёте, - за ними нужен присмотр - небольшой присмотр.

Тут подошёл субалтерн с ворохом служебных бумаг; он, явно, нашёл опору в батальонном сержанте и приходил к тому при всяком должном случае: за объяснениями, разъяснениями, за поддержкой.

- А привычка к службе вернулась? - спросил я: сержант возвратился в армию после долгих лет приятной гражданской работы.

- Да. Вернулась. Совершенно вернулась - и он стал заполнять треплемые ветром формуляры, списки, записки с уверенностью гольфиста на прекрасно знакомом поле.

Отделения занимались штыковой практикой на плацу (они любят штыковой бой, в особенности насмотревшись картинок в ежедневных газетах). Свежее пополнение знакомилось с винтовками. Прочие готовились к вечернему смотру. Все были в хаки, так что я сумел увидеть, насколько они прибавили за прошедшие десять недель. От такого результата мог бы возгордиться и смиреннейший, но в Новой Армии не потворствуют бесполезным эмоциям. Офицеры и инструктора работают здесь с хладнокровной, настойчивой вежливостью - работают над телами и душами; и солдаты со взаимностью принимают - нет, впитывают - работу наставников телами, душами, разумом. Я разглядел в этом особый, отличительный признак, тавро Новой Армии.

Что делает армия и о чём она думает.

Они пришли сюда по веской причине. Настолько веской, что безропотно спят в неимоверной тесноте на полу барака, или набившись в палатку как сельди в бочку; а если крыша течёт - поют гимны или другое. Полдня или всю ночь - как станет приказано - они маршируют и копают; они мирятся - за исключением питания - со снабжением из доставшихся им остатков; они устроили организованную и добрососедскую жизнь в крохотных палатках на пространстве в несколько акров грязи; их оттачивают для дела, им дают дисциплинарную закалку в таких условиях, где опустился бы чемпион футбола, где затосковал бы и фокстерьер. На них экономят работу и материал - и они не просят ничего взамен. И оказавшись там, где они есть, они непритворно и всецело наслаждаются делом; они стремятся делать больше прежнего.

И они размышляют. Они размышляют о подлости - о позоре некоторых молодых людей, кого не заинтересовало правительственное пособие оставленным дома семьям; кто, судя по всему, слишком застенчивы, чтобы прийти сюда и разделить здешнюю жизнь. Они поимённо обсуждают этих молодых людей вкупе с их подружками, выдумывая каждому такому персональное и жестокое наказание. Ещё они говорят о собственных стариках, о том, как в прежней жизни те отговаривали их от греха солдатчины. Они, живущие честно и просто, давшие тройную присягу Послушания, Умеренности и Бедности, вспоминают - не без зависти - о жизни прекрасно устроенных моралистов в безопасных и чистых городах, где нет пикетов на улицах и патрулей у ворот; и в них поднимается злоба - зачем платить хорошими жизнями за комфорт всяких говорунов, за жирные прибыли некоторых в окончательном балансе? Они, люди в голубых балахонах, тяжело глядят на молодых людей в белых сорочках и котелках, а те, к слову, лишь недавно и ещё не вполне выучились опускать глаза под таким взыскующим взором. В вагонах третьего класса толкуют о том, что было бы совсем неплохо спросить объяснений у таких штатских франтиков, а получив объяснения, указать, в чём и насколько они неубедительны. И вот они приезжают домой на побывку; тогда сын-разиня местного лавочника и перспективный племянник крупного банкира и хитрый молчун - сын возчика получают напутствия и побуждения к должному исполнению национального долга. Старики и офицеры скажут вам, что если поднять величину денежного содержания, армия получит всякого, кого пожелает. Но молодые солдаты Новой Армии не заботятся о содержании, и, в сущности, плюют на содержание!

Это пропасть, зияющая пропасть между записавшимися и не записавшимися; и мы измерим глубину этой пропасти лишь тогда, когда всё закончится. Но умные юноши сделают свой прыжок теперь, чтобы приземлиться на безопасной стороне, среди вооружённых и обученных людей.

III. Орудия и снабжение. 14 декабря 1914.

Что бы то ни было, и чем бы ни кончилось, Колесо вынесет всё.
Пословица.

Он знал это место издавна: живописный старый дом среди спокойного парка; несколько молодых - он наблюдал за их ежегодным ростом - дубков по обочинам новой дороги; он похваливал начинание владельца, пустившего однажды просторный выгон под плуг. Водитель авто насчитает по Англии десятки таких поместий, что кажутся ему чуть ли ни собственными угодьями - так часто он проезжает сквозь них. В один прекрасный день, папортниковое пространство между дубками и железной оградой проросло вдруг палатками, а пути оказались перепаханы копытами и колёсами. Через немного времени, авто, возвращавшееся домой тёплым сентябрьским вечером, остановилось перед патрулём: они спросили имя, занятие водителя и объяснили, что владелец, бросив дом с заботливо устроенным парком, исчез куда-то в великой спешке, и что его поместье отошло армии.

Затем водитель стал встречать на дороге пехотинцев и кавалеристов, смущавших громкими препирательствами окрестные мили прежнего деревенского покоя; машину метало в сторону от резкого торможения перед вынырнувшей на перекрёсток батареей начищенных орудий, торопившихся на занятия в Даунс, либо перед голодными отрядами, спешившими назад, с поля, к кухням. Шли дни; вскоре, машина не могла пройти и полумили без сердитого гудка, так что вполне распознала нрав новоявленных пеших и конных и поняла смысл тяжестей позади них.

- Зачем вы так добродетельны? - мой автомобиль задал этот вопрос паре орудий, отступивших перед ним в тупичок между ежевичными кустами - Отчего вы цените себя не выше простой колёсной упряжки?

- Потому что - сказал человек в седле, придерживая рукой фуражку, чтобы её не снесло ветвями нестриженой изгороди - потому что так велят наши благословенные приказы. Мы уступаем не из человеколюбия.

Тщетно ждать от артиллериста пафосных слов, пока речь не зайдёт об его лошадях или оружии. Он вечно занят. Он служит трём - сразу трём - ревнивым богам: своей лошади, с седлом и прочей конской амуницией; своему орудию, где состояние каждой, мельчайшей детали важнее человеческой жизни; а когда два первых бога удовлетворены, обращается к третьему - к бездонной тайне своего искусства, которое властвует им безраздельно.

Одним промозглым, ветреным днём я собрался и посетил давно знакомый мне дом и парк. Фазаньи петухи поквохивая бродили по стриженым рододендровым клумбам, узкие ворота в заповедно пестуемый огород оказались распахнуты настежь, многоцветные деревья-экзоты упрямо светились сквозь сырое полотно шатровых укрытий, а дух манежа - лошадиный запах стойла - мешался со слабым, парфюмерным ароматом оранжерейных орхидей. Главную аллею заново вымостили крепким камнем, а боковые дорожки стали глубокими и вязкими колеями под колёсами орудий и тяжёлых телег с припасами. Заботливо ухоженное прежним владельцем широкое травяное пространство между деревьями - бежавший хозяин оградил их от ощипывания всяким скотом - превратилось в мокрое, голое, коричневое нечто с отдельностями в виде лошадей на привязи и полевых кухонь. Я попал в безумное смешение жестокой нужды и лощёной роскоши - всё вперемешку под безразличным дождём.

"Условия службы, сами понимаете".

Батарейцы с бобровым трудолюбием соорудили кухни, склады, кузницы и мастерские из парусины, шестов, упаковочного материала и старых досок. Офицеры едят в тонкой, протекающей палатке. В ста ярдах стоит просторный, кирпичный дом с десятками свободных, хорошо меблированных комнат - один уголок успел тишком занять штаб. Немалое число солдат нашли бы кров в одних только конюшнях и службах поместья; да и сам дом, за прошедшие три месяца, можно было бы выпотрошить и перестроить в казарму. Между палаток стоят ряды полудостроенных бараков; рядом - ошкуренные брёвна, гофрированное железо, так что осталось лишь собрать всё вместе, как складывают детскую игрушку. Но плотников нет. Мне сказали, что они приехали, а потом удалились, найдя погоду слишком дождливой для дальнейшей деятельности.

- Понятно. А где батареи? - допытывался я.

- На занятиях, как всегда. Вышли в семь утра.

- Вот ведь как. А погода-то и вправду прескверная!

- Они захватили с собой хлеб и сыр. Вернутся к обеду, если желаете подождать. Пройдёмте, это одна из наших полевых кухонь.

Артиллеристы сами заботятся о пропитании, не полагаясь на готовые рационы от подрядчиков. Под кухню приспособили тележку с парусиновым верхом. Сырые дрова отчаянно дымили. Я подумал о просторных, удобных кухонных помещениях при большом поместье за нашими спинами, о цементных дорожках между домом и служебными постройками. Затем мысль моя приняла совсем уже тевтонское направление: в поместье отличные стеновые панели; толстые, сухие половицы, и всё это всуе, но можно бы ---

- Условия службы, сами понимаете - говорил мой провожатый; повар, тем временем обследовал мясо на жарку, а человек в парусиновой тележке тёр морковку и резал лук. Он поднаторел в этом деле за прошедшие месяцы и работал теперь быстро, с отчётливой экономией сил - наука полевого лагеря. "Откуда ваши ребята, где они жили прежде?" - расспрашивал я.

- По большей части лондонцы - всякого роду и звания.

Повар оставался под дождём, в одной рубахе. Он, критически посапывая, принялся за повторное обследование мяса. Из его манер явствовало, что повар упражняется в готовке со времён Веллингтоновых дел в Испании. Он поглядел на часы и поднял глаза на парковые ворота - человек, ответственный за сто шестьдесят рационов, при том, что батарейцы выражают мнение о качестве пищи без околичностей - так у них принято.

- Часто ли батареи ходят на занятия? - я продолжал расспросы.

- Пять дней в неделю. Мы, понимаете ли, стараемся подготовиться.

- Вам отвели большой район? Достаточно для интенсивных стрельб?

- Ну, в общем-то... да.

- Что же мешает теперь, осенью? Птицы?

- Нет; но днями пришёл приказ: не ходить через поле для гольфа. Теперь никак нельзя выполнить некоторые тактические задачи.

Совершеннейшее бесстыдство - как и безупречная доблесть - неуязвимы, но мы успели увидеть в сполохах военной грозы решимость и самопожертвование очень многих; так что взглянем и на оконфуженную наготу некоторых персон и институтов - тех, что казались прежде незыблемыми.

С утра погода немного лучше, чем после полудня. Плотники могли бы выйти пораньше для полноценной полудневной работы; а если они и промокнут, то найдут по возвращению крышу и очаг. У батарейцев нет ни того, ни другого.

Артиллеристы дома.

Наконец они приехали: зашли в парк с дальней стороны, предваряемые безошибочно узнаваемым шумом - наполовину монотонным, наполовину лязгающим грохотом пушек на марше. Привязанные лошади услышали их первыми; одна заржала - протяжно и громко; признак того, что лошадь эта, судя по всему, успела избавиться от гражданских привычек. Когда коней в городских или сельских конюшнях разделяют или разлучают с парой, те, обыкновенно, не голосят, но тихо ржут. Но этот джентльмен живёт теперь жизнью своей корпорации, и понимает смысл слов "объединённые усилия".

Когда батарею приводят в лагерь, все шесть её орудий "паркуются" на назначенном месте, обок, фронтом по математически строгой линии, и точность выравнивания показывает выучку артиллерийской команды так же безошибочно, как парад - строевую подготовку пехоты. Стоянка на природе - не самое удобное место. Нужно как-то устроиться между отдельными деревьями и водосточными канавами. Все и всё было мокрым - артиллеристы, их упряжь, пушки, земля; с тормозных башмаков стекала густая, словно овсяная каша, грязь. И они лондонцы - клерки, механики, лавочники, рассыльные - всякие и разные люди, каких вы только сумеете вообразить. Но здесь их общий дом, и они пришли домой, на передках и в сёдлах. Солдаты работали в молчании, офицерам не приходилось давать многих указаний. Батарейцы прошли по тому, что некогда было ухоженным дёрном; остановились; сняли орудия с крюков; запряжные лошади, тяжело ступая, отправились к своим коновязям, а шесть орудий встали в точности так, как должны были встать: отклонение, если и было, ограничилось долей дюйма. Всякий мог заметить, что капли, сдуваемые ветром с кожаных надульников, летят от каждого орудия под одинаковым углом. Передо мной прошли затверженные эволюции, исполненные бессознательно; повседневная работа людей, кто хорошо знают дело.

- У наших есть важное преимущество - сказал кто-то за моей спиной. - На ежегодных сборах, мы, Территориалы, всегда получали необъезженных лошадей. Так что у нас нет привычки к объезженным лошадям.

- А что на этот счёт говорят лошади? - я спросил, припомнив, что творилось на дорогах в первые дни войны.

- Поначалу они говорили сильно и о многом, но наши парни сумели оправдаться. Теперь между ними согласие.

Сам аллах всемогущий не разговорит пушкаря. За артиллериста говорит его оружие. Батарейцы ссаживались с сёдел в молчании, но я разглядел краткие ласковые шептания, пошлёпывания, прикосновения лошадиных носов, тихие нежности между людьми и животными. В самом деле, артиллерист привязан к своему коню крепче кавалериста - ведь если последний теряет лошадь, он, всего-навсего, становится пехотинцем, но то же несчастье в артиллерийской запряжке грозит верной смертью всему расчёту. А эта война - война артиллеристов. Молодые офицеры ходили там и сям, весело порицая состояние грудных ремней и шлеек, проверяя фартуки амуничных тележек, справляясь о подковах. Подошли деловитые кузнецы и важные сержанты-ветеринары - люди эти с готовностью отказались от хороших доходов гражданской жизни, чтобы помогать делу, и находят вознаграждение в отменной форме подопечных лошадей. Значительная часть поголовья - лошади в возрасте, но работают они упорно и беззаветно, наравне с людьми; впрочем, что до таких разговоров, конный артиллерист на действительной никогда не удовлетворён ни состоянием, ни кормом упряжки. Меня убедили, что кони и люди теперь единое общество, тягловое, целеустремлённое. Англичанин, в особенности лондонец, наилучший, удобнейший для лошади компаньон. Пройдут несколько лет, и всякий, оглянувшись, скажет об удивительных, сегодняшних уже достижениях Территориальных батарей - скажет, если мы сумеем избавиться от стойкой нашей привычки недооценивать сделанное. Но не скажем более, чтобы не сглазить дела, и ограничимся ворчливым, скупым одобрением, что выжал из себя мокрый до нитки бомбардир:

- Согласитесь, не так плохо, чёрт возьми!

Я оставил артиллеристов, когда повар стал накладывать пищу в жестяные котелки - впереди их ждал обед в палатках и трудная ежедневная приборка и чистка. В большом парке разместились тысячи человек. Я повстречал не более нескольких сотен, и упустил возможность посмотреть гаубичные батареи. Фазаний петух проводил меня до дороги, громко скорбя о временах, когда гулял со своими леди под буками; когда и не думал, что какие-то неспортивные люди додумаются выстроить миниатюрные макеты деревень, церквей и фабрик и станут ежедневно таскать к ним артиллерийские орудия.

- Уходи из этих мест - посоветовал я - или окажешься на полевой кухне.

- Никогда - вскричал он - Я священный! Я и поле для гольфа.

Механизмы и механики.

В паре миль по дороге стоит городок - я часто обедал там в старые дни; случалось, что останавливался на ночлег - один во всей местной гостинице. Теперь там квартируют, беспрерывно меняясь, шесть офицеров, а взбудораженные домишки трясутся от непрестанного движения тягачей и высокобортных грузовиков. У станции разместилось подразделение Тылового обеспечения с некоторым механическим транспортом; отсюда снабжаются части, стоящие окрест, в двадцатимильном круге.

- Как мне найти ваших людей? - я спросил помощи у удивительного рядового, с руками трубочиста, лицом христианского мученика среди львов и глазами скорого самоубийцы.

- Просто; прежде всего, Корпус тылового обеспечения обосновался в учебном центре Территориалов; затем, повсюду, где услышите! - Тут подошли несколько автомобилей из Балфордского корпусного центра. Рядовой вздохнул и принялся за работу, распространяя бензиновый запах. В сарае учебного центра стояла благодать и тишь. Тыловики соберутся здесь позже - сегодня день выплаты денежного содержания, а следом предстоит вечерний концерт. Снаружи, на ветру, под перемежающимся ливнем, жизнь шла иначе. Балфордские грузовики и несколько других рыдванов встали между зданием прежнего местного гаража и мастерской-новостройкой из видавших виды жердей - каркаса старых строительных лесов - и вздуваемого ветром брезента; там рдел горн; там шли всякие ремонтные работы. Под грузовиками кверху лицами лежали люди, говоря напарникам, чтобы те поднесли гаечные ключи, или, человеколюбия ради, подсунули под их грязные головы мешок посуше.

Капрал, девять лет работавший слесарем, и ещё семь лет в городском гараже, ярко и кратко описал мне главные хвори, снедающие правительственный подвижной состав (я услышал множество сочных подробностей о балфордских грузовиках). Капралу согласно вторили глухие голоса из-за ряда снятых и выпотрошенных двигателей. Мы вышли из убежища брезентовой мастерской: капрал; сержант, в прошлом хозяин столярного дела - он, между прочим, служил в Бурскую; другой сержант, бывший членом Ассоциации строителей-подрядчиков; и рядовой - тоже слесарь, шофёр, и вообще мастер на все руки. Третий в их компании сержант держал до войны индюшачью ферму в Суррее, но теперь был в другом месте по каким-то служебным делам.

Человек столярного сословия быстро выпал из разговора - всё его внимание отвлекла свежевыкрашенная повозка.

- Забавно - отметил строительный подрядчик. - Конечно, когда ведёшь собственный бизнес, самому не приходится работать с деревом. Но всё равно забавно.

- Вот что мне не нравится - вступил сержант - так это то, что они ставят механиков на погрузку-разгрузку говядины. Затем и нужен ограниченный призыв - чтобы взять щёголей, кто не хотят идти сами, а армии будет польза. Нам нужны чернорабочие, мы их получим. А я выколочу из них дурь!

- Мне нужен напильник - рядовой заспешил к нам из-за непечатно оттрактованного балфорда. Некий медоточивый голос посоветовал ему "обращаться к жене поутру, чтобы та возвращала тебе то, с чем ты приходишь к ней по ночам".

- Возьми в сундучке - ответил сержант. Сундучок этот был его собственным, неприкасаемым инструментальным ящичком, доброхотным вложением в оснащение мастерской.

- И какие же люди работают в вашей части? - спросил я.

- Всякие; назовите любую профессию - не ошибётесь. Если пожелаете, мы не затруднимся изготовить любую вещь. Но - тут капрал, который был в прошлой жизни слесарем, заговорил с жаром - вы же не думаете, что здесь можно делать шатунные головки, как вам такое? Эта балфордская пятитонка не выйдет отсюда - не сможет пройти по грязи!

- И она не из худших - добавил строительный подрядчик. - Но такая наша служба. Забавная, если вдуматься. Я крашу машины, а водопроводчики с аттестатом грузят мороженое мясо!

- Как у вас с дисциплиной? - спросил я.

Капрал посмотрел на меня оценивающим взглядом. "Механизмы и есть дисциплина - он произнёс это так, словно зачитал символ веры - И гнать больную машину по дороге тоже дисциплина. Так как у нас с дисциплиной?" - он обернулся к сержанту, хозяину инструментального сундучка - сержанту из регулярных, с двадцатилетним послужным списком и подобающим знанием человеческой натуры. Но тот отмахнулся.

- Ты должен знать сам. Тебя только что произвели в капралы - ответил сержант Регулярной армии.

- Раз так, когда каждый вполне знает, что непременно должно быть сделано, тогда - тогда - что ж, тогда мы все берёмся за это и делаем это - молвил капрал. - Моя команда не приносит мне хлопот.

- Именно так, вот они - наши обстоятельства - подтвердил сержант Регулярной армии. - Пойдёмте, посмотрим нашу мастерскую.

Они отменно оборудовали мастерскую, так что сарай выглядел монастырским покоем после ветреного, дождливого внешнего мира, а молодой рядовой-учётчик - он пришёл сюда из какого-то железнодорожного заведения - усилил впечатление, подняв к нам тонкое, одухотворённое лицо, приличествующее священнику.

- Мы на постое в городке - сказал сержант-плотник. - Но я человек семейный. А значит, не должен принимать расквартированных в своём доме, и не хочу причинять неудобств другим. Так что устроил себе койку здесь. Удобно и мне, и мастерской.

"Как всё это забавно".

Мы перешли в бывший местный гараж. Здесь разместился транспорт, приведённый в порядок, подлатанный потрохами других машин. Мы побеседовали о жёваных покрышках (благо образчики были под рукой) и о прежних взглядах гражданского населения на военных людей. Капрал рассказал о священнике из Мидленда - тот, всего лишь год назад, в преддверии больших манёвров, устроил молитвенное собрание, где напутствовал паству беречь от солдат женское население города.

- И когда думаешь - когда понимаешь - заключил капрал - что теперь за жизнь в этих маленьких городках! - Он присвистнул.

- Гляньте на это старое ландо - он показал на древние обломки, громоздившиеся у стены.

- Это гардеробная двух наших парней. Они не хотят жить на квартирах, и спят между ландо и стеной. Так лучше и для дела. Работа поступает к нам во всякое время суток. Хотел бы я служить в кавалерии. Лошадь, по крайней мере, можно выругать.

В самом деле, чертовски тяжело на военной службе, когда невозможно облегчиться высказыванием.

- Вы - со скамьи под окном поднялся рядовой со штангенциркулем. - Вам лучше молчать о солдатах и гражданских за дверью этого гаража. Вы говорите о прежних делах; сегодня между нами нет ничего подобного.

Сержант из регулярных позволил себе лёгкий намёк на ухмылку. Рядовой со штангенциркулем стал солдатом двенадцать недель назад.

- Может, ты и прав. Я говорил о том, как было - сказал капрал.

- Ладно - солдат раздвинул губки инструмента. - А сами-то вы думали так - хотя бы мельком - когда были гражданским?

- Я - я не думал, нет, не думал - вопрос захватил капрала врасплох. - Не помню, чтобы я вообще когда-либо думал об этом.

- Вот те и раз! - откровенно забавлялся рядовой.

- Кто-то рассмеялся из темноты ландо-гардеробной. "Как бы то ни было, все мы попали впросак, рядовой Перси" - сказал невидимый голос.

Сегодня, должно быть, по всей Англии затеваются многие тысячи таких разговоров. Наше племя не приучено трещать о патриотизме и Фатерлянде, но с нашей удивительной тягой к справедливости, мы умеем судить и самих себя.

Мы перешли в сарай тренировочного центра; людям выплачивали денежное содержание. У самой двери я встретил драгунского сержанта, знакомого мне по Южной Африке - было время, когда мы называли тот пикник "войной". Потом он на несколько лет стал шофёром частного лица - и мимикрировал в этом качестве до законченного профессионального лоска - но с радостью вернулся к прежнему, армейскому состоянию. Люди стояли в линии, выходили по имени, чётко салютовали у стола выдачи содержания, и возвращались в строй с деньгами. Все улыбались. "Это забавно - бормотал мне на ухо строительный подрядчик - четверть, да нет, меньше четверти прежнего заработка каждого, любого из нас!"

- Пятьдесят шиллингов в неделю, да домик, да на всём готовом, вот как я жил. И только две машины в присмотре - раздалось сзади. - И если бы кто-то сказал тогда - просто попросил бы меня - пролежать в грязи целый день! - - - - Выразившись так, он благоговейно посмотрел на выданные гроши. Другой голос негромко осведомился о "единых профсоюзных ставках"; тогда осклабились все эксперты своих профессий, стоявшие здесь в едином строю, в единообразной военной форме. Как вы заметили, они веселятся над собой, над тем, как по кивку - по одному кивку долга - бросили службу, оставили бизнес, пустили по ветру обещающие перспективы.

- Слава Богу - сказал напоследок один из них - на сегодня всё, слишком темно для возни с этими убогонькими Балфордами. Пора на концерт.

Но, судя по всему, темнота не стала помехой, так что через полтора часа я встретил большой грузовик - он шёл сквозь ветер и дождь, держа бейдевинд от северных лагерей. Водитель уступил мне дорогу по-лондонски: подюйма между нашими ступицами; потом завернул за поворот с опытностью профессионала Бруклендского ринга, отчётливо кликнул коробкой передач перед подъёмом и скрылся из виду. Понятия не имею, кто это был - не тот ли, с прошлыми "пятьдесят в неделю - и коттедж - и на всём готовом", не он ли через несколько недель станет лихачить с полным кузовом снарядов, и думать: "как всё это забавно"; но только конница, и пехота, и даже орудия иногда - пусть и ненадолго - отдыхают, а человек тем временем ест три раза в день, без отдыха и срока для Корпуса тылового обеспечения. Они несут кампанию на своих спинах; они вынесут всё.

IV. Канадский лагерь. 14 декабря 1914.

Прежде чем валить буйвола, посмотри - далеко ли его стадо? - пословица.

За Солсбери есть уголок, похожий на прерию: занимательная складка местности, словно холм в степи у Виннипега. По всему выходило, что и лошади родом из прерии - они шли с холма в упряжке с вагами, далеко отнесёнными от дышлового комля. Лошади шарахнулись от автомобиля, а возница спокойно осведомился - вполне ли они соображают, что делают? Ответа не последовало, но животные сомкнули умные морды, и поговорили между собой. "Да, точно так" - подтвердил человек. Верно, лошади с Запада. Вес каждой больше тысячи двухсот. Сам он из Эдмонтона. Лагерь? Да тут он, верно, впереди, справа, вверх по дороге. Никак не пропустите, и, "Э-эй! Поглядите на наши грузовики!"

Они появились в виду и поворачивали, словно кильватерная колонна на многоузловом ходу, равняясь по левой обочине с настороженным тщанием, естественным для пришельцев из страны, где во всех провинциях (кроме Британской Колумбии) держатся правой стороны. Национальная принадлежность автомобилей сквозила в каждой их частности: от рулевого колеса до тормозных башмаков. Трое безупречно годных к строевой службе молодых людей, посыпавших гольфовый грин тонко просеянной землёй, бросили своё занятие и вперились в колонну. Двое других (равно молодые и годные) шли лёгким галопом по полю, на рысаках, коленки под подбородком, сёдла промеж лошадиных ушей. Рысистое кошачье мясо испугалось треска моторов, так что я получил возможность сравнить их стиль с размашистым ходом конного офицера - военный наездник припустил, догоняя вереницу дрожек, бодро катящихся за горизонт. Наши дни - время горестных трудностей для людей на рысаках. Один джентльмен жаловался, что его "личные скаковые угодья" изрезаны колёсами орудий и "безвозвратно испорчены".

Грузовики, тележки подрядчиков, сгущающийся кошмар испорченного дорожного покрытия - но, наконец, я проскользнул в грубые ворота и увидел новый мир: палатки, насколько хватает глазу, а за палатками - снова палатки, словно дальние облака у самого горизонта. Канада прислала не контингент, но армию: пехота, конница, артиллерия, инженеры, не упустив ничего, в полном снаряжении. Положим, в армии этой тридцать три тысячи человек, а население доминиона - восемь миллионов; итак масштаб канадского лагеря - один человек на двести сорок человек населения - вся нация развернула палатки и бараки на нескольких квадратных милях травяной земли. Теперь мне выпал случай ознакомиться накоротке с "истовым стремлением доминионов сбросить британское ярмо". Бог мой, они и впрямь стремятся - рядовые и сержанты неприкрыто, офицеры - посдержаннее, но с равной пылкостью - и разговоры их о ярме разрывают сердце.

От Новой Шотландии до Виктории, каждый город, местечко, фактория, хутор; все, от субтропической Уайт-Ривер, и знойного озера Джек Фиш до крайнего севера, высоких широт за Аляской; любое место между фруктовыми садами Кутенея и Нельсона до острова Принс-Эдуард, где недозволены автомобили; каждый стремится отринуть это самое ярмо, обтрясти с ног прах Англии "прямо сейчас! и даже скорее!"

Мне говорили, что когда наступит Армагеддон, колонии: "поднимут революцию против Страны-Матери, и восстанут все, как один человек"; но я и не помышлял, что сам однажды стану очевидцем этого ужасающего зрелища; не мог и вообразить, что за статные, бравые парни этот самый "один человек"!

Но шутки в сторону. Канадская армия истосковалась по настоящему делу. Они признают, что Лондон "неплохое местечко", но говорят, что приехали сюда не ради одного лишь визита в Лондон. Многие люди в Европе жили в преддверии Армагеддона, но для Канады он стал громом с ясного неба, полуденной татьбой на улицах маленького городка. Что они почувствуют, воочию увидав военные руины Франции, эти прилежные, домовитые люди? Как это откликнется на жизненных взглядах, на развитии всего их народа, отзовётся на следующих нескольких поколениях? Страны постарше, вернее всего, соскользнут к терпимости забвения. Но молодой народ в первой своей серьёзной войне подобен девице в первом любовном увлечении: здесь нет ни прощения, ни забвения. Вот почему прочная дружба с теми, кто молод, награждается сторицей.

И что это за молодость! Они на несколько дюймов выше стандартной мерки, не какие-то отборные роты или батальоны, но все - все поголовно; в целой армии едва ли увидишь глупое или туповатое лицо. В кромешной грязи лагеря хлопочут люди и команды: проштрафившиеся в назначенных нарядах; вестовые, конные и пешие; процессия водителей грузовиков; выстроенные на поверку роты; батальоны на плацу; бригады выходят в поле; лязгают подошедшие со стрельб батареи; кругом тренированные, смышлёные люди с непринуждёнными манерами; и во всём этом многоголосом возбуждённом движении слышен единый хор - песнь радости.

Лагерные толки.

Несколько месяцев назад здешнее сообщество нахлынуло в Валкартьерский лагерь; тогда они носили розовые рубахи, широкополые шляпы, и отчаянно боялись опоздать к сроку. С тех пор они кое-чему научились. Воистину, часть, набранная из солдатских личностей независимого поведения, требует изрядной предусмотрительности и величайшего внимания.

- Все мы - сказал один из офицеров - привыкли сами заботиться о себе в прошлой, гражданской жизни, так что оставшись при этой привычке стали выводить отряды из лагеря без пайков. И солдаты заботились о себе - с некоторыми вольностями. Ещё мы ожидали, что парни сами присмотрят за собственными ногами. Но теперь мы умнее.

- В Новой Армии учат ту же науку - ответил я. - Ротных офицеров приходится наставлять в том, что они стали многодетными матушками, и экономками, и санитарными инспекторами. Из каких краёв ваши люди?

- Попробуйте назвать место, откуда к нам не пришёл никто - предложил офицер. Я не сумел. Здесь служат люди из всех земель между Полярным кругом и границей, и мне рассказали, что не успевшие в первую волну вопиют к небу, роют землю, и трясут местных политиков, чтобы попасть во вторую.

- Теперь и политики на что-то сгодятся - бросил офицер. - Только вот избирателей станет у них поменьше.

Я нашёл здесь добрую половину старой Южно-Африканской компании (остальные ещё в пути). Теперь они отличаются примерным поведением. Люди, знавшие друг друга рядовыми в краях между Де-Аром и Бельмонтом стали капитанами и майорами, а один старый приятель, кто во всю мочь озарял Кейптаун пламенем юного энтузиазма, обернулся угрюмым сержантом, скрупулёзным, словно бухгалтер, в наказаниях и похвалах. "Я не стал поминать с Даном старые дни, когда он пришёл в Валкартье, выряженный как добропорядочный буржуа - сказал мне прежний знакомец. - Я просто приписал его к своей команде. И он стал им как родной отец. Он понимает дело".

- А много ли у вас весёлых молодцев? - спросил я.

- Немного; но с первым контингентом всегда одно и то же. Вы берёте всех, кто приходит, а потом выпалываете сорняки.

- Мы не выпалываем - заметил артиллерийский офицер. - Любой, кто проделал путешествие на деньги канадского правительства останется с нами, пока готов беспрекословно подчиняться. И они подчиняются. Из таких выходят лучшие солдаты, если не жалеть времени - добавил он. Я вспомнил приятеля из Корпуса обеспечения, кто днями избавил двух-трёх "прежних солдат" от мысли, что те могут помыкать батальоном и рассмеялся. Артиллерист говорил правильные вещи. Старослужащие - после некоторой ласковой заботы - становятся умелыми и добродетельными солдатами.

Неподалёку, под прикрытием пихтовой посадки встала пехотная рота. Люди эти составились в миниатюру своей армии, так же как их армия представила нам образ всего их народа; здесь стоял строй вполне независимых людей, и я - совершенно и вдруг - оказался в обаянии исходящей от них мощи.

- Поверите ли - сказал кавалерист - но нам не позволили вырубить маленькую рощицу, вон ту! Не разрешили взять ни веточки! Незадача; мы могли бы за день соорудить укрытия для лошадей.

- Но это же строевой лес! - поразился я. - Это заповедные, культурные деревья!

- Мы понимаем, что дерево! Они отпускают нам древесину по фунту! Жечь дрова по фунту! Для чего держать такое дерево?

- Как вы думаете, когда нам позволят отправиться? - кто-то, уже который раз задал этот вопрос.

- Ждать недолго - ответил я. - А потом вам придётся отрядить в караулы пол-армии, иначе растащат ваше добро.

- Что такое? - возопил бывалый ковбой из Стратконы, тревожно оглядывая ряды коновязей.

- Я говорю о механическом транспорте, походных мастерских и всяких подобных вещах, пришедших с вами.

Затем я откланялся, оставив высоких людей на ветреной возвышенности, и пополз, правя на Ларк-Хилл, по невыразимой слякоти, размешанной колёсами механического транспорта и солдатскими ногами. По пути я углядел три свежих еловых ствола: - обтёсанных и сложенных в подпорную стенку, крепь осыпающегося склона. Держите бобров и канадцев подальше от живого дерева! Не подпускайте их к рощам и на пушечный выстрел!

Инженеры и приспособления.

На Ларк-Хилле устроились канадские инженеры и обитают они среди расточительного изобилия - инструменты и тачки, понтонные повозки, полевые телефоны и прочие презанимательнейшие вещи. Идёт строительство; нужны сотни крытых железом бараков, но дело идёт с ленцой, движется сторонними подрядчиками и я заметил трёх пьяных в дым мастеровых - они колобродили, пели песни и не служили украшению местности, а было это в понедельник, в одиннадцать утра. Если верны данные мне разъяснения, рабочие не выходят в двухсменку, и даже - надеюсь, впрочем, что это неправда - уходят в субботу после полудня; но я всё-таки думаю, что в этот короткий день они приходят пораньше и успевают отработать положенные часы.

В каждом лагере мне попадаются знакомцы с прежних лет и разных концов земли; конечно же, тот офицер инженерных войск некогда был в южноафриканских канадцах.

- Вон там, наши мальчики заняты копкой траншеи. Пойдём, глянешь - пригласил он - надеюсь, они тебе понравятся.

Мальчики оказались около пяти фунтов с десятью дюймами роста, с тридцатисемидюймовым охватом груди. А копали они неуступчивый мел.

- Кто вы? - я обратился к первому, с киркой.

- Рядовой.

- Отлично, а прежде?

- Макгилл (университет Макгилла и никак иначе). Девятьсот двенадцатый.

- А парень с лопатой?

- Полагаю, из Куинса. Нет; тот из Торонто.

Итак, здесь, в полувырытой трашее шёл курс прикладной геологии и вёл его Капрал Наук с развитыми на учёной работе бицепсами. Они молоды; они сильны и здоровы; они искренне благодарны судьбе, что живут в эту замечательную пору. Саперы, подобно сержантам, стремятся к комфорту. Инженерный корпус продирается сквозь всякие мелкие препоны родной нашей бюрократии, в надежде устроить бани - бани чрезвычайно нужны; и аппараты для обработки скинутого в предбаннике белья - такие аппараты просто необходимы. В здоровом, но немытом человеке, кто спит на земле, заводятся кое-какие существа, поначалу они раздражают, потом становятся неприятной, но должной частью игры.

Совсем несложно изготовить жаровни и помещения с соплами для впуска перегретого пара и справиться с этой бедой. Бараки стоят на столбчатых кирпичных фундаментах, и подняты над грунтом на один - три фута. На пол пошли ровные, не шпунтовые доски, так что казарма прекрасно вентилируется из подпола; но инженеры оборудовали жилища кухонными печами и газовыми горелками, а солдаты всегда умеют изготовить себе всяческие небольшие приспособления для облегчения в трудах. Эти люди способны устроиться и среди голой пустыни.

Я подметил здесь очаровательный пример унаследованного национального стереотипа. Одному канадцу поручили на скорую руку сколотить офисную конторку из досок битой тары. Канада знает единственный тип подобной мебели - с гибкой крышкой, ходящей в пазах над столешницей; с шестью полками - по три с каждой стороны ниши для ног; с характерно скошенными боковинами; с подъёмным сиденьем; с большой полкой напротив работника. И он тщательно воспроизвёл именно такую конторку, за исключением, разумеется, подвижной крышки; теперь его изделие красуется среди обыкновенной английской офисной мебели. Инженеры не ведают нехватки в талантах. Они пришли из больших предприятий, имевших дело с освоением дикой природы, где старшие офицеры ходили в начальниках, а младшие - в ассистентах. (При случае, читателю будет полезно познакомиться с историей постройки моста в Валкартье). А в рядовых и сержантах служат шахтёры; дорожники, строители эстакад и мостов; монтажники металлоконструкций - а среди них и верхолазы; целое общество тех, кто зарабатывал на жизнь взрывным делом; паровозные машинисты, шофёры - есть и такие, насколько я знаю; и солидная компания отборных механиков, электриков, слесарей. И все были выше меня на голову - а то и повыше - так что я не сумел шепнуть им: на фронте будут охотиться за вашим оборудованием, но пуще того - за вашими специалистами.

Обособленный отряд.

Я оставил Макгилл, и Куинс, и Торонто за копкой траншеи; какой-то конный студент военных наук нарочно дал крюка, чтобы взять эту преграду в прыжке. Уже на выезде я заметил маленький отряд, под присмотром офицера; между прочими выделялись пять-шесть людей с ленточками за Южную Африку. Не стоит удивляться; такие люди собираются вместе и переплывают солёные моря независимо от всех, под именем "Таких" или "Сяких Ковбоев" (в наши дни удобнее путешествовать запасшись титулом). Здесь им нет дела ни до чего, у них одно желание - присоединиться к армии; судя по всему, этот обособленный отряд объявил, что годен в инженеры.

- Они переправляются как придётся и на чём придётся - сказал мой спутник. - Не сомневаюсь, что и вплавь.

- Но кто он, крёстный отец этих "Таких-сяких"? - спросил я.

- Думаю, тот человек, кто снабдил их деньгами, снаряжением, и содержал до отправки. Возможно, один из них; возможно, какой-то местный магнат, оставшийся дома и занятый теперь сбором следующей партии.

Авангард нации.

Потом я вернулся в главный лагерь, для прощального взгляда на эту удивительную армию; вернулся туда, где под жестяными крышами солдатских столовых франко-канадские офицеры с вдохновенными лицами ведут уроки разговорного французского; туда, где на глазах созидается esprit-de-Corps. В Канаде местный патриотизм куда крепче чем где бы то ни было. Восток и Запад, озёрные и приморские провинции, степь и горы, края лесов или фруктовых садов - все трепещут спесью места. Запад глядит холодным, голубым глазом вольного неба на урбанизированный Восток. Виннипег, устроившись посреди, готов по обстоятельствам встать в позу искушённого метрополиса или прикинуться вольной прерией. Альберта, земля тысяч лошадей, глядит с высоты горного своего седла на копошение у подножия; а Британская Колумбия славословит Господа, давшего ей умеренный климат, и уберёгшего от участи Оттавы, где спасу нет от промёрзшей грязи и прожжённых политиканов. Квебек, непререкаемый по годам и опыту, вежливо ухмыляется в сторону Новой Шотландии - история? вы говорите о своей истории? - и спрашивает у Монреаля, что может быть хорошего из Брендона, Мус-Джо или Реджайны? Они спорят без околичностей, как принято среди близких, на пространстве в четыре тысячи миль географической долготы - их отцы, их семьи, вся их родня. Полезная привычка, когда речь заходит о заслугах свежепроизведённого унтер-офицера или о достоинствах интенданта.

Теперь их армия действует и претерпевает; теперь зажглись пламенные строки её летописи, местная заносчивость смешалась с жаркой полковой амбицией, а вслед за этим и всё объемля, поднялось национальное высокомыслие. Оно выдерживает сегодня жесточайшую проверку делом, потому что здесь сошлись не посланцы племён и не представители провинций, но люди, вышедшие драться на Войне за Свободу. Они скромно надеются, что следующий контингент не уступит им в физических кондициях. Они верят, что родная страна не затруднится послать следом должное число людей, и следом за теми - должное число людей, и каждое должное число людей будет снаряжено должным образом. Они молчат о неудобствах, о долгой учёбе и переучивании, о тяготе ожидания. Они не скрывают, что станут делать, когда настанет их час, но изо всех сил стараются скрыть точащее их нетерпение. Во всех местных толках я не уловил ни единой фразы, что увела бы разговор в тень бахвальства; не услышал ни слова о превосходстве - даже в рассуждении формы или снаряжения; ни звука, ни намёка с подтекстом самохвальства, с привкусом самопожертвования - предпринятого или предполагаемого. Я увидел в них неколебимое смирение; полагаю, это важнейший вывод и самая страшная угроза для тех, кому выпадет драться против этого авангарда вооружённой нации.

V. Индийские войска. 21 декабря 1914.

Larai meс laddu nahiс batte (Война - не сахар). - Индусская пословица.

Однажды, в утренних сумерках, машина, переползая с востока на запад Англии, по деревенской местности, проросшей теперь всякими родами войск, добралась до старинного городка, наводнённого воинскими частями одного происхождения. Контору телеграфа заполонила организованная толпа крепких, больших, основательных мужчин, все при прожитых годах дисциплинированной жизни, с охрой индийского солнца на лицах - англичане, только с кораблей, один даже спросил меня: "Который сегодня день недели?" Они оповещали друзей о прибытии в Англию; возможно, телеграфировали о сроке своего отпуска - ожидаемо короткого - на уикенд; а молоденькие телеграфистки за решётками оконец трудились не покладая шести пар рук, помогая прибывшим со всей возможной доброй волей и вежливостью. Это те же девицы, кто, при полном безделии, заставят вас прождать десять минут и не поставят штампа на марке, не кончив судачить с товарками; теперь, в кризис, они работают до изнеможения, совершенно владея собой. "Отлично, и если это её деревня - я услышал, как девушка успокаивает чьи-то душевные тревоги - то, уверяю вас, письмо непременно поступит на тамошний телеграф. Предоставьте это мне. Она получит, всё будет в порядке".

Встревоженный отправитель вышел; место его тотчас заняли десять человек. Их стянули сюда со всех издавна известных гарнизонов Востока, из самых дальних мест Восточной Азии. Они клянут непривычно холодные казармы; они наслаждаются острыми осенними запахами; они ходят по торговым улицам, набиваясь в "европейские магазины"; тем временем, их офицеры хлопочут о комнатах, осаждая переполненные гостиницы, потому что офицерские жёны - полагаю, и матушки - едут сюда, чтобы хоть мельком посмотреть на своих мальчиков; а маленькие невозмутимые англо-индийский дети вьются около больших друзей, новых знакомцев по морскому пути, и спрашивают: "А теперь куда?"

Я ловил обрывки привычных всем нам цыганских бесед - названия пансионов, адреса агентов. "Милли, конечно же, остановится у матери". "Завтра я отправлю Джека в школу. Он подзадержался с каникул, но сегодня это не имеет значения"; я подслушивал весёлые речи мужчин, прощавшихся с бесстрастными женщинами. За исключением одежд, такое могло происходить на любой вечеринке в любом танцевальном устроении каждой индийской станции.

Снаружи, с высокого тротуара, кричал мальчик невысокого роста: "Газета! Вечерняя газета!" А потом, призывно: "Каргус!"

- Как? - я подумал, что ослышался.

- Декко! Каргус - ответил он ("Сюда! Газета!")

- Зачем, бога ради, ты так говоришь?

- Потому что людям так нравится - ответил он, бросив вечернюю газету (без сдачи с пенни) человеку в шлеме.

Кто посмеет сказать, что англичанин не переимчив?

Затем машина прошла милю по дну людской реки; и всю вторую милю пути по дороге я беспрерывно слышал глухой звук уличных толп, перекрываемый иногда соборными колоколами. И это лишь малая часть англо-индийцев, ждущих отправки на своё место линии всёпоглощающего фронта.

Разборные пушки.

А через час, в ----- (доживём ли мы до времени, когда к людям и местностям вернутся законные имена?) ветер принёс запах - безошибочный запашок - гхи, масло из молока буйволицы. Я на какой-то миг перенёсся в холмистый край Дун-Вэли - здесь, между английских лиственниц, стояли туземные части. Из полумрака заржал мул, ему откликнулись полдюжины товарищей. Разборные пушки - несколько батарей - ждали своей очереди вступить в игру. Утро открыло их во всей безупречной чистоте линий, как будто бы орудия только что пришли из Джуто - маленькие, низкие пушки с амуничными ящиками; при них дюжие английские артиллеристы - вид их обыкновенный, рассеянный, но вид этот обманчив, так что досужему гражданскому не дозволено ни глазеть, ни фамильярничать между их вещей; здесь и туземные возчики, занятые служебными делами. Ветер - холодный, резкий и по английским меркам - заставил многих обвязать головы, но так же поступают и в Кветте - не говоря о Пешаваре - когда стоит холодная погода, а, по словам наика из возчиков:

- Холод - небольшая неприятность. Сырость, вот что плохо. Английский воздух хорош, только дожди идут во всякое время года. И всё-таки, мы, на батарее (и бог мой, как он гордился одной этой цифрой!) не потеряли ни одного мула. Ни в море, ни на земле, ни одного не потеряли. Об этом можно написать, сахиб.

Потом из темноты палатки раздался надсадный табачный кашель: четыре-пять человек - судя по виду, люди из Кангры - пили табак из коровьего рога. В их стране, будьте уверены, табак - это табак, а английский... Но стоит ли объяснять. Кто посмеет мечтать о душистом табаке с базара на гольфовом поле южной Англии?

По большей части служили здесь, разумеется, сикхи, а им запрещён табак; сам хавильдар-майор был сикх среди сикхов. Он говорил со мной о всяких вещах в чужом ему мире, о последней, внушительной работе мистера М. МакАлифа - книге о сикхизме, небезосновательно отметив, что МакАлиф-сахиб попросту перевёл на английский большую часть Святой Книги - Грантх-Сахиб, что хранится в Амритсаре. Он остановился на древнем сикхском пророчестве - однажды, из моря выйдет тюрбаноносная раса и поведёт его народ к победе во всём мире. Так говорил Бир Сингх, человек возвышенный и необычный под серым небом Англии. Сам он родился в местечке под названием Баналу, что около Патиала, где, много лет назад, два сикха-солдата исполнили необычный, но в высшей степени справедливый акт мести над некоторыми крестьянами - те притесняли одного землепашца, младшего брата двух солдат. Прежде чем решиться на месть, братья дошли до последнего, унизительного предела смирения, пытаясь найти мир; но не удалось; затем они, взяв отпуск на уикенд, истребили врагов вместе со всей их роднёй. История эта упокоена в государственных архивах, но, вспомнив её, я не усомнился в настоятельных словах Бир Сингха о том, как крепки в вере он сам и его народ. А около Бир Сингха стоял второй гигант, знавший - деревня его стоит в паре миль от Шалимарской дороги - каждый уголок города Лахора. Он вступил со словом о большом наводнении в родных краях - река Рави поднялась до самых стен форта Ранжит Сингх. И дожди ещё шли, когда он - подумайте! - отправился в путь, и теперь в Англии, и ждёт приказа, чтобы отправиться на войну; и, по его соображению, война эта не мелкая стычка, но война войн, где дерётся весь мир и сам "наш Раджа". В Индии теперь неспокойно, ведь все молодые люди - все эти дживанс, юнцы - хотят немедленно уехать на войну, что, по его словам, стало бы великой несправедливостью для людей поживших, кто ждали так долго. Но заслуги и терпение дождались награды, и вот их батарея здесь, а дживанс вполне и безо всякого для себя ущерба посидят дома, ревностно занимаясь муштрой в ожидании приказа о своей очереди. "Молодые люди думают, что всё хорошее в этом мире принадлежит им по праву, сахиб".

Затем подошли большие, спокойные английские пушкари, обученные игре с малыми пушками. Они взялись за одно такое орудие и разобрали его на мелкие части, не больше ста пятидесяти фунтов весу в каждой, и снова собрали пушку, показав дело в таких сокровенных подробностях, что понял бы и мирянин. Разборные пушки требуют многих знаний - в особенности новые образцы. Но сегодняшний артиллерист, как и его предшественники, неразговорчив, пока не окажется на должном месте в нужное время - а там он становиться феерической личностью, наподобие морского пехотинца.

Стойла мулов.

Мы вышли к стойлам мулов. Мне противно племя этих вислогубых гибридов, все их разновидности - американские, египетские, андалусийские, горные - так что разговор патана с одной каурой тварью стал мне приятен: животное пожелало повторного расчёсывания гривы, а конюх объяснил, к какому сорту лошадиных дам принадлежала мулья мамаша. Но - как упряжные животные - они были хороши и успели примениться к обстоятельствам, оставив манеру фыркать и воротить морду от английского корма.

- Что скажете о болезнях? Почему лежит этот молодой мул? - потребовал я (неумелая попытка не показаться отчаянным дилетантом).

- Какие болезни, сахиб? Тот мул лежит, потому что захотел полежать. Ещё он спасается от ветра - очень умён! Он из Хиндустана - ответил человек с ножницами для стрижки в руках.

- А вы?

- Я патан - он дерзко ухмыльнулся и сбил тюрбан набок: по-особому, на пограничный манер. А потом оказал мне честь, пригласив внутрь.

В стойле шли разговоры, обыкновенные для конюхов, занятых своим делом. Они никак не обсуждали жизненные тяготы в этой новой стране - Белайте.^[1] Они толковали о повсеместных в мире материях: пище, воде, дровах; о том, что такой-сякой засунул куда-то скребницу.

Если говорить о питании, то ортодокс, вернее всего, выгонит прочь англичанина, если тот явится на кухню и станет пялиться на готовящуюся еду. Здравомыслящий человек оставит посетителя без внимания: он знает, что досужий англичанин явился без дурного умысла и намерения сглазить; однако, иногда мелкотравчатый пурист (плохие зубы или желудок ввергают человека в болезненную религиозность) начинает "искать чужака", настаивает на букве закона и с ним поневоле соглашается всякий, кто желает слыть правоверным - пусть и ценою пустого желудка - тогда готовка начинается заново, и все ждут свежей, неосквернённой пищи. Не стоит и не нужно следовать такому таклифу - бремени правоверного - когда все полны доброй воли, когда идёт война. И это ведь не обыкновенная война. Это война нашего Раджи - "война каждого", как говорят на базарах. Вот что я вывел, уловил в обрывках тех толков, что затеялись в сумерках, после водопоя, когда мулы - сотни мулов - выстроились у яслей, а возничие похаживали между рядами привязей, привычно толкуя о том и о сём.

Я видел их ещё раз - ранним, холодным утром; они шли по лесной дороге походным порядком, переменным аллюром, позванивая сбруей.

- Куда вы?

- Бог знает.

Гостиница прощаний.

Возможно, их ждали очередные упражнения; возможно - поход к морю и за море, на фронт, на войну "нашего Раджи". И в обстоятельстве таких расставаний не обойтись без укромного места - как этот тихий отель, здесь люди - они сидят парами, за серьёзными, откровенными разговорами. Пока дивизия не ушла, все без исключения офицеры - трава не успела подняться, и отчётливые следы их палаток всё ещё видны на гольфовых полях - переобедали в этой гостинице; матушки и родные добирались сюда с самых высот Шотландии и ютились, где придётся, чтобы хоть глазком увидеть своих мальчиков; а в церковь напротив отеля ходили малолюдные, тихие свадьбы. Столетие назад - прошли уже несколько недель - дивизия ушла по дороге, где я простился с колонной артиллерийских мулов. Многие гражданские, кто подписывали тогда завещания, свидетельствуя их в гостиничной курительной, исполнили с тех пор обязанности душеприказчиков; некоторые из невест теперь вдовы.

И мне нехорошо вспоминать, что, когда отель был переполнен до отказа, и иная скорбящая матушка не могла найти укромного угла, чтобы прилечь и выплакаться - мне нехорошо вспоминать об иных благоустроенных людях в больших, негусто населённых окрестных домах - о тех, кто не предложил ночлега странникам, чужакам без должных рекомендаций.

Великое Сердце и Христианка^[2].

По той дороге стоят госпитали, готовящиеся и готовые принять раненых индийцев. В одном таком лежит тяжелораненый рядовой - скажем так - из белуджской части. Его полковник прислал из Франции весточку, попросив жену поискать и непременно найти раненого солдата - именно этого; узнать от него - лично от него - всё, что тот хочет сказать родным; узнать и написать семье, послав письмо в туземскую деревню. Супруга полковника поискала и нашла нужного человека, а тот стал просто ошарашен, увидев её в английском госпитале, потому, что оставил полковницу с ребёнком на веранде бунгало: давным-давно, когда он, и его полковник, и вся их часть ушли к морю, чтобы погрузиться на корабль и уехать на войну. Что, она приехала сюда? Кто позаботился о ней в долгом пути по железной дороге? И, главное, как бабу-сахиб выдержал переход на корабле - в море худо и сильному мужчине? И лишь когда все эти обстоятельства разъяснились вплоть до самых малейших подробностей, увечный человек на койке, Великое Сердце, разрешил жене командира потратить несколько времени на свои собственные, несущественные беспокойства. И очень огорчился, когда полковница залилась слезами. Воистину, это война "нашего Раджи!"

VI. Территориальные батальоны. 29 декабря 1914.

Оправдываться перед собой в обычае человека, но оправдываться перед собственным ребёнком - ад.
Арабская пословица.

Очень непросто отыскать войсковую часть на постое. А в маленьком старинном городке, по Лондонской дороге, рядом с парком - и парк старее города - стоят на квартирах тысячи, так что поиски нужного батальона мудрёнее охоты с хорьком при незакупоренных норных выходах.

- Номер дцать-дцать, их ищете? - спросил рядовой в мотоциклетной коляске - Мы-то ...десят. Пришли на прошлой неделе. Раньше тут не бывал. Хорошее место! Погодите, вижу почтальона. Он точно знает.

Почтальон сгибался под мешками с почтой, тоже в хаки, по говору - житель углепромышленного графства.

- Я не совсем уверен... - начал он - но, кажется, видел...

Тут вмешался третий.

- Ваш батальон, он там, марширует по парку. Торопитесь! Может, застанете.

Они оказались Территориалами с некоторой полковой историей, но я узнал об этом лишь погодя; при них были велосипедисты и оркестр. Самыми отзывчивыми на расспросы оказались замыкающие велосипедисты - они шли, спешившись, толкая нагруженные машины одной рукой - мощными ручищами.

Да, они не из местных - пояснили велосипедисты. Пришли сюда днями. Но хорошо знают юг. Побывали в Глостершире, отличном краю Южной Англии.

Я осмелился спросить: значит ли это, что батальон набран на севере?

Моя догадка - сказали они - небезосновательна; родной их город сквозил в каждом слове звучного северного говора.

- Разумеется, Хаддерсфилд? - я гадал наобум, в попытке узнать наверняка из ответа.

- Болтон - сказал один из замыкающих. Углекоп, надев военную форму, не станет убивать назойливого штатского.

- А, Болтон! - не отставал я - Хлопок, верно?

- Есть и уголь - мрачно ответил тот. Болтон известен дурной сварой между шахтёрами и хлопкопрядильщиками, но я нарочно проверил на солдате эффективность армейской школы дисциплинированного самообладания.

Как я отметил, этот солдат и ближайшие его товарищи оказались самыми обходительными из всех, но и они давали сведения сердито и скупо: я узнал лишь, что батальон только что оказался здесь, по пути из Болтона; что их могут отправить в любое время, в любое место; что им понравилось южное графство Глостершир. Шпион - и тот не сумел бы узнать меньше моего.

Батальон встал, и разбился поротно для дальнейших эволюций. Я увидел изрядную привычку к оружию и строю; мускулистые, поджарые, широкогрудые люди с мощными шеями прекрасно ладили со своими сержантами; никто не лучше и не хуже, все - ровня в работе. Откуда, отчего их немногословность? Чего они стыдятся, эти большие люди из Болтона и без адреса? Где их штаб?

В маленьком старом городе разместились множество штабов, большей частью по узким, непроезжим для авто переулкам. Кругом роились северяне, городок стал частью Севера, и я нашёл нужный мне проулок - один рядовой привёл меня в штаб обыкновенной для юга путаницей проулков. Мой провожатый оказался охоч на разговоры и рассказал, что строевыми упражнениями заняты только шесть рот: остальные не успели со стрелковых занятий и не смогли после противотифозного вакцинирования. Но, кажется, это не повод для стыда.

Охранять железные дороги.

Я узнал их позорную тайну в мирном, покойном доме пятисотлетнего возраста, почтенном доме красного кирпича, что смотрел окнами на поля и стриженые изгороди - в месте настолько благоуханном и сонном, что до войны выбрал бы его как сцену какой-нибудь английской любовной пасторали.

Офицеры разместились в низких комнатах с натёртыми до блеска полами, среди обилия книг и цветов.

- Теперь - попросил я, рассказав им о встрече с неразговорчивым велосипедистом - теперь скажите мне, что не так с вашим батальоном?

Они мрачно рассмеялись на мой вопрос.

- Что не так! - сказал один. - Почти три месяца, как мы охраняем железные дорого. А после такого человек не доверится и собственной матери. Вы говорите, что расспросы не удались, и велосипедисты так и не сказали, откуда мы пришли в этот город?

- Нет, не сказали - ответил я. - Именно это и удивило меня. Я предположил, что все вы приговорённые убийцы, и отправлены сюда искупать вину.

Тогда они рассказали мне, что значит: "охранять железные дороги". Как люди бдят и ходят в одной лишь компании скоростных войсковых эшелонов, ночи напролёт, под всеми ветрами на насыпях, под всеми промозглыми ветрами на мостах; как они спят под клоком жести за стенкой из трёх шпал или - при великой удаче - в будке обходчика; как рацион доходит до них наполовину расплескавшись на стрелках, как это - ходить по рельсовому пути в ожидании темноты; о переломанных в темноте лодыжках; о том, как они стоят в облаках угольной пыли на пакгаузах, пытаясь уследить зараз за пятью длинными эшелонами; о дальних пикетах с приказом останавливать для досмотра автомобили - как докучают им идиоты всякого звания, какие глупые письма идут затем в военной министерство. Как ничего не происходит долгими неделями, но стоит лишь снять патруль - случается непременно. Они рассказали мне забавную историю: один мастеровой, в шесть утра - нехорошее время для шуток над ланкаширцами - решил срезать путь до места работы и полез под вагонами с некоторым грузом, а когда часовой остановил его окликом, сообщил, приподнявшись на четвереньках: "Буууу! Я германец!" А часовой, стоявший у насыпи во весь рост, не усомнился выстрелить в него - к несчастью, промахнувшись; а потом выдал прикладом по ослиной голове, едва не выбив жизнь и, наверняка, - охоту к шуткам. Но и сам часовой стал с тех пор мрачен - он редко улыбается, но часто бормочет: "Надо было штыком".

Гордость и предубеждение.

- Теперь вы поняли - заключил офицер - и не должны удивляться неразговорчивости наших людей.

- Начинаю понимать - ответил я. - Сколько среди них работали в шахтах и сколько на хлопке?

- Две трети уголь и треть хлопок, примерно так. И это изрядно взбадривает солдат. Прядильщик не остановится передохнуть прежде шахтёра и наоборот - в большинстве случаев.

- Какое классовое предубеждение - заметил я.

- Весьма полезное! - откликнулись собеседники.

Офицеры имели до войны собственный интерес в хлопке или угле; они отлично знают своих людей с прежней, гражданской поры. Если штабной сержант или интендант ходили в ваших доверенных людях десять-двенадцать лет кряду - были, к примеру, ответственными клерками или десятниками; если восемь сержантов из дюжины руководили прежде ткачами или шахтёрами, на земле или под землёй; если восемьдесят процентов этих ткачей и шахтёров теперь рядовые в ваших ротах, батальон работает на манер хорошо устроенного, крупного делового предприятия.

Такой разговор был мне в новинку - никогда прежде я не гостил в Северном Территориальном батальоне: в части с крепким полковым духом, с крепким городом за их спинами. Где их застало объявление войны? Как они сумели получить снаряжение? Я захотел узнать всю их историю. И история, рассказанная с северной живостью, повествующая о северной манере управляться с делами, звучала с особым смаком в уютном доме среди равнин, в воздухе небудораженных столетий. Они, подобно прочим, и не гадали о войне. "Даже не устроили обычного, ежегодного лагеря". Но случилось; и Болтон поднялся, как один человек - все, женщины и мужчины принялись снаряжать свой, собственный батальон. Одна леди решила собрать крупные - небывалые - деньги на запасную обувь для солдат. Она вышла с утра на сбор пожертвований, а через час пришла домой со вдвое большей суммой, и потратила остаток дня, пытаясь всучить людям сдачу, по пятёрке с каждой десятки. Лошади и повозки поступили от больших транспортных фирм и от правительства; поставщики не хотели брать платы либо направляли деньги в фонд военных пожертвований. Батальон получал всё, чего только мог пожелать. Однажды выяснилась нехватка, скажем так, полотенец. Офицер пришёл к главе большой фирмы, желая выпросить несколько дюжин, безо всякой задней мысли добиться здесь большего.

- Так сколько полотенец вам желательно получить? - спросил глава фирмы. Офицер сказал, что тысячу - для ровного счёта. Ответ стал кратким:

- Думаю, вам лучше взять тысячу двести. Они готовы, лежат вон там. Забирайте.

Так Болтон снарядил свой батальон. Затем власти приняли его и отправили за десятки миль по железной дороге - по три, по пять человек; там их собрали и привили от тифа. И естественно (но все офицеры говорят как матери или как автовладельцы) - естественно, что батальон не успел прийти в должный порядок за отведённое им малое время. Но как бы ни бурчал велосипедист, я видел занятия в парке и мне сразу понравились эти мощные, широкогрудые солдаты; а после ружейных упражнений я вполне убедился в том, что батальон, в скором времени, понравится и персонам попристрастнее моего.

(Благодаря маленьким стрелковым клубам, что устроились стараниями лорда Робертса, изрядное число новобранцев приходит во все наши армии с усвоенными навыками прицеливания, умеют ухаживать за винтовкой; они обучены основам меткого огня, в особенности при стрельбе навскидку и по исчезающим мишеням).

На следующий день я прочитал в газете, что регулярный батальон одного с Болтонцами военного округа отличился на поле, в деле, что стало бы расценено, как геройство - по меркам иных войн. В Болтоне прочтут те же новости, и не удержатся от замечаний; а другие города, где любят - или не очень любят - Болтон, обязательно скажут, что их батальоны действуют не хуже, вот только в газетах печатают не всю правду. А потом в армию запишется много новых людей - шахтёры, фабричные, клерки, кассиры, весовщики, мотальщики и сотни лоснящихся, холёных парней из бизнеса - помню таких по большим Мидлендским отелям; помню их разговоры о том, что войны старомодны. Они получают замечательное развитие в лагерной атмосфере. Припоминаю, как один из таких, уже в гимнастёрке, разъярённо наступал на товарища, посмевшего надсмехаться над его убеждениями. "Я, мать твою, пацифист - шипел он - и горжусь этим, и - и сделаю из тебя пацифиста, или убью!"

Секрет Службы.

Гордость за свой город, профессию, класс или кредо даёт некоторый уровень, некоторый шаблон поведения, удерживает человека на высоте положения в пору трудов и постоянного напряжения сил. Я нашёл эту гордость в людях Новой Армии, везде и повсюду - в отборных Территориалах, проскользнувших через Канал прошлой ночью; в новых батальонах шести месяцев от роду, кто матереют теперь на грязных английских полях. Гордость уравновешивается неискоренимым инстинктом англичанина - преуменьшать, недоговаривать, принижать, маскировать прочный, непререкаемо успешный итог проделанной работы заботой о несделанном. Чем дольше я был в лагерях, тем отчётливее чувствовал смысл фактов и цифр, радостное значение происходящего открывалось мне с течением дней; и, в то самое же время, я всё реже и глуше слышал толки о стойкости, правильном поведении, самопожертвовании, о той высокой преданности, что успела произвести на свет - и производит ежечасно - удивительный новый мир. Лагеря принимают это как должное - иначе затем мы собрались здесь? Иначе, стоило остаться при бизнесе или - смотреть соккер. Но выбрав исполнение долга, человек исполняет долг и затем говорит о мотивах не чаще, чем о своей вере или любовных делах. Он красноречив в критике недальновидных властей; он отзывается о скором будущем стоящего рядом батальона в пессимистическом смысле и непечатных выражениях; он проникновенно говорит о собственных нуждах: к примеру, о банях или вошебойках. Но когда ворчание переходит известный предел - положим, в три часа очень холодного утра, когда палаточные колышки блестят, словно искусственные зубы - тогда племянник страхового агента просит баронетова кузена выспросить: что думает отпрыск поставщика жареной рыбы о брате стивидора и учителе частной школы? зачем, по его мнению, те пришли в армию? А потом все затягивают "Край, где светит солнце", пока сержант (подручный в скобяной лавке) не прикажет соблюдать тишину; не то лейтенант - фабрикант телефонных аппаратов - поговорит с ними на утренней поверке.

Новые армии не успели выработать собственных типов рядового, унтера или офицера: пока они лишь грубые контуры. Люди Новых армий забавны - ведь мы, с нашими постными лицами, самая забавная, неподдельно забавная раса на свете; но все они доподлинно знают, что на Службе нет исключений. "А если были бы - сказал мне рядовой - подручный садовника с трёхмесячным опытом службы - что стало бы с дисциплиной?"

Они становятся меркой, стандартом для прибывающих миллионов; среди них всходят - нет, проклёвываются - ростки полковых традиций, возможные зачатки мощных дерев. Например, солдатам не выдают гуталина: тем не менее, в некоторой части человек опозорит имя, если выйдет на построение в нечищеной обуви. И он будет стоять, опустив очи долу, скорбно поглядывая на соседний батальон, где не тщатся добиться невозможного. В другой части солдат пестует бывший сержант гвардии, так что строевая подготовка у них на загляденье. В третьей люди ревностно относятся к походным маршам, они ставят и бьют рекорды, и нерадивые держат ответ перед раздражёнными тружениками - компаньонами. Всё это правильно - непререкаемо правильно. Они солдаты Первого Года, так что и худший из них станет однажды прообразом тех, о ком полковое потомство скажет: "То было время титанов!"

Практический вопрос.

Настолько можем понять и мы - даже с близкой дистанции. Укоренившийся инстинкт самосохранения бережёт нас от ликований и экзальтации. Но когда пройдут должные годы, в каком положении найдёшь себя ты - молодой человек, кто по обдуманному выбору устранился от новой касты, от повсеместно явившегося братства? В каком положении окажутся твоя семья, и важнее всего, - что скажут твои собственные дети, когда закроются реестры, когда в каждой деревне и деревушке, округе, предместье, городе, графстве, в каждой провинции, области, во всяком доминионе Империи подобьют окончательный баланс скорбей и жертв?

1. "Англия" на урду.

2. Имена персонажей из Баньян, "Путь Паломника".