Повесть о гусаре Васильеве, девице Джулии, некотором злодее, благородном Сорокине и стекольщиках с острова Мурано.

Crusoe.

1.

В 1815 году гусар Васильев, уволившись из армии по ранению, вернулся в родовую подмосковную деревеньку недалеко от села Всехсвятского, и жил там, скрашивая досуг перебранками с управляющим и чтением книг о подвигах ратных удальцов. Однажды офеня продал ему книжку о немецком сабельном искуснике - тот умел рассекать на лету шёлковый платок, расчленять камышовые стебли - сверху вниз, на две в точности равные половины, и, главное, рубить стекло: немец ставил на стол стакан, штоф, графин, бутыль или рюмку и с одного замаха разрубал их поперёк или наискось, да так, что срез выходил ровный, верхняя часть сосуда отлетала далеко в сторону, а нижняя оставалась на столе, не шелохнувшись.

Васильев, восхитившись, принялся за упражнения. Сначала дело совсем не выходило; затем стало получаться, но всё портила скверная казённая сабля. Гусар выбранил управляющего; управляющий выбранил крестьян; крестьяне, боясь управляющего и любя барина, принесли изрядный оброк (тем более, что год выдался хорошим, торговым) и Васильев купил настоящую саблю литой стали.

- Карахорасан! - сказал ему продавец белого оружия.

С карахорасаном дело пошло на лад. Со временем, Васильев научился в точности повторять подвиги из книжки. Он разрубал штофы и графины, стаканы и даже рюмки поперёк или наискось; срез выходил ровный, верхняя часть отлетала далеко в сторону, а нижняя оставалась на столе, не шелохнувшись.

Знакомый учитель из Всехвятского так и сказал Васильеву:

- Вы делаете саблей конические сечения! - и научил гусара словам "эллипс", "парабола" и "гипербола"; теперь Васильев, прицелившись, заранее объявлял, какой кривой второго порядка станет сечение штофа или графина саблей.

Окрестные люди всякого звания с удовольствием сходились смотреть на забавы Васильева и слава гусара - рубщика стекла - докатилась до самой Москвы, до Земляного вала; говорят, даже и до Хохловой Слободы.

И вдруг судьба его получила неожиданное направление.

2.

Австрийский мастер Фенстер Шайбе исполнял заказы по починке и замене стёкол, мозаик и витражей в московских домах и дворцах, выстроенных наново и пострадавших от пожара. Услышав толки об удивительном Васильеве, Шайбе, не теряя времени, поехал посмотреть на рубку стекла саблей - увидел всё, наблюдал с восторгом, а когда забава закончилась, сказал:

- Изумительно, великолепно, невероятно - я могу так говорить, потому что всю жизнь занимаюсь стеклом. Но сомневаюсь, что сабля ваша одолеет работы Пяти Семейств.

- Пяти Семейств? - удивились собравшиеся - Объяснитесь.

Гость объяснил, что в венецианской лагуне есть остров Мурано и тамошние жители испокон веку делают стеклянные вещи - льют, выдувают, гранят, закаливают, полируют, выдумывают составы; и есть среди них Пять Семейств - пять старейших стеклодувных династий, кто знают тайный состав небьющегося стекла. Сосуд из такого материала можно бить и колоть, кидать оземь и топтать коваными сапогами - но на стекле не останется и царапины.

- Но почему такие бутылки и графины не продаются? Отчего их не возят к нам? - с естественным интересом спросил местный трактирщик.

- Потому что жители Мурано не хотят себе разорения - объяснил Шайбе. - Что станет с их делом, если стекло по всему миру станет прочнее железа? Кто будет заказывать всё новые и новые вещи взамен разбитых? Нет, давно уже было уговорено держать этот состав в тайне и владеют ей только Пять Семейств. Секрет переходит от отца к сыну, от старшего в роду к наследнику дела; есть, правда, в домах Пяти фамилий некоторые вещи из такого стекла - вот я и подумал: справится ли с ними наш гусар?

- Справится, справится - правда, Васильев? - зашумело патриотическое собрание. - Во славу русского оружия!

- Да, во славу! - возгласил бравый рубака, но тут же сник. - Однако, господа, я небогат. И денег у меня хватит разве что до Одессы, а как добраться до Венеции? И чем там жить? Да и кто примет меня на острове? И как мне разговаривать с муранскими мастерами?

Верно, впрочем, говорят: "Сказано - сделано". Магические слова "Во славу русского оружия" воодушевили патриотов, гордых недавними тогда событиями Двенадцатого года. Окрестные помещики - и даже жители Всехсвятского - устроили подписку; написали в столицу самому Павлу Ивановичу Пезаровиусу и тот объявил сбор средств в "Русском Инвалиде". Словом, собрали достаточно и, через немного времени, Васильев оказался уже в Одессе, затем - в Венеции и, наконец, на острове Мурано. Сосед Васильева, помещик Сорокин, отправил с гусаром племянника - тоже Сорокина; юноша как раз окончил Таганрогскую гимназию, выучил там итальянский, немецкий и новогреческий языки, приехал к родственнику искать в Москве места, но неожиданно поехал в Мурано на дядюшкином содержании и во славу русского оружия. Фенстер Шайбе обещал уведомить муранцев письмом и обещание своё исполнил.

3.

Местные мастера-стекольщики встретили Васильева и Сорокина очень хорошо. Депутация стеклодувов поспешила к ним в гостиницу с приветствиями и угощением; состязание назначили через три дня и всё это время гостеприимные хозяева всячески развлекали Васильева и Сорокина красотами Венеции, граппой, кьянти, катаниями на лодках и исполнением струнной музыки.

Через условленный срок всё население Мурано и, кажется, половина жителей Венеции собралась на деревянном помосте-причале с видом на маяк и Арсенал; посередине причала установили прочный деревянный стол, пространство для рубки огородили канатом. Судья - полковник имперской армии - подал сигнал и вперёд вышли первые соперники Васильева - старейшее из Пяти Семейств, фамилия Оджетто: впереди выступал старший, Джованни Оджетто, держа на подносе графин очень простой работы из молочно-белого стекла; одесную и чуть позади от отца, шёл старший его сын, Джузеппе Оджетто; ошуюю - дочь Джулия; позади - младший, Чезаре. Старый Оджетто поставил графин на стол, учтиво поклонился Васильеву и отошёл на пару шагов; Васильев ответил глубоким поклоном и подошёл на пару шагов; имперский полковник махнул платком; Васильев свистнул шашкой и с необыкновенной лёгкостью расчленил графин - вышел эллипс; верхушка графина улетела в море, а низ остался на столе, не шелохнувшись.

Тут старый Джованни рухнул на причал и с криком "Инфамья, инфамья!" - то есть: "Позор, бесчестье!" - немедленно испустил дух; Джузеппе подбежал к телу отца и, убедившись в непоправимом, кинулся в море; за ним в адриатические волны бросилась и Джулия, но зацепилась юбками за сваю и повисла в воздухе, неприлично суча над лагуной худыми ножками. А Чезаре застыл на месте, словно поражённый громом и молнией.

4.

Васильев опрометью кинулся в гостиницу, собрал вещи и, вместе с Сорокиным, поспешил прочь с острова. Безобидная забава отчего то обернулась смертью сразу двух почтенных и безвинных людей и ни Васильев, ни Сорокин не имели желания долее оставаться в Мурано. Они поспешили вернуться в Венецию, затем в Одессу, а затем - домой; и после возвращения гусар Васильев сделался затворником. Он не принимал никого кроме, пожалуй, Сорокина; отпустил бороду, начал курить табак, совершенно забросил саблю, молился на иконы и сидел взаперти, один, целыми днями. Соседи и друзья сочувствовали ему и не беспокоили.

Однажды ночью, когда Васильев молился перед образами, в дверях без стука появилась женщина в дорожной накидке.

- Джулия? Я ждал тебя - ничуть не удивился Васильев. Он снял со стены карахорасан, протянул эфесом к Джулии, встал на колени, склонил перед девой голову и Джулия - с одного удара - перерубила Васильеву шею, а затем, не выпуская из рук окровавленной сабли, сдалась властям в лице насмерть перепуганного будочника.

5.

Дело о смертоубийстве Джулией гусара Васильева вёл стряпчий по уголовным делам Беневоленский с самой деятельной помощью молодого Сорокина - тот сразу же стал свидетелем, затем и переводчиком при допросах Джулии; полиция даже исхлопотала ему жалованье на время следствия и суда. Расследовать, собственно, было нечего - во-первых, Джулия не была ни Послом, ни Министром, ни Дипломатическим Агентом, а значит, подлежала действию Уголовных Законов на том же основании, как и Российские подданные. Уголовные же законы говорили: Убийце, который сам собою явится в Суд с повинною вместо наказания кнутом полагается публичное наказание плетьми и затем каторжные работы. Но Беневоленский и Сорокин - они теснейшим образом сошлись за этим делом и стали близкими друзьями - что-то тянули; Джулию всё допрашивали и допрашивали; Беневоленский исхлопотал Сорокину командировку в Одессу с заездом в некоторые по пути города; писались какие-то письма в Венецию, русскому посланнику - одним словом, в ясном уголовном деле развелась такая волокита, что понадобился окрик из самого Петербурга для скорейшего его окончания. А кончилось всё так: Джулию приговорили к плетям и каторге, но она загадочным образом отравилась и умерла в камере; Беневоленский получил выговор; гусара Васильева предали земле; а Сорокин пропал из Москвы, оставив дядюшке письмо туманного смысла со словами: "Нет, не жажда справедливости гонит меня, но любопытство. А более сказать я ничего не могу - прощайте".

6.

Через сорок с лишним лет, начинающий журналист, писавший статьи обличительного толка под псевдонимом "Анчар" обратился к истории Васильева, Джулии, Сорокина и муранских стекольщиков с намерением сделать злободневный материал. План статьи вырисовывался такой: старое правосудие (Беневоленский) сгубило пылкую Джулию, мстившую за отца; благородный Сорокин, полюбивший Джулию, бежал из дому от тоски и горя; продажная полиция старого образца допустила яд в камеру, негласный суд, преступная волокита и т.д. Кошмара не случилось, когда бы в то время был суд присяжных и т.п. Вместе с историей Васильева, найденной в архивах "Русского Инвалида", материал выходил одновременно занимательный, бичующий язвы общества, и побуждающий к реформам - чего большего желать журналисту? Анчар, впрочем, был человеком неглупым, более того - осторожным - и решил прежде узнать - жив ли ещё Беневоленский и не потянет ли в суд за диффамацию?

Беневоленский оказался жив и жил в нажитых - уж не знаем как - каменных палатах, в Москве, в отставке, в высоких чинах. Встреча началась во взаимном омерзении: бывший стряпчий терпеть не мог газетных борзописцев свеженародившейся генерации, а Анчар был сторонник прогресса и реформ. Беневоленский, стоя, выслушал изложенный журналистом план статьи и вопрос - будет ли иск о диффамации? - затем вдруг от души расхохотался, усадил гостя за стол, налил хересу, предложил сигару и сказал:

- Вот что, молодой человек. Я расскажу вам истинный конец этой истории, а вы печатайте что хотите, как хотите, и исков никаких не будет. Это вам некоторое испытание на честность - вы ведь призываете теперь к честному слову, к, так сказать, гласности - не так ли?

- Начнём со второго вашего тезиса - о влюблённом Сорокине. Вы имеете представление о внешности этой девицы?

Анчар признался, что нет; Беневоленский подлил ему хересу, извинился, вышел и вскоре вернулся с какими-то бумагами, длинным пыльным свёртком и маленьким узелком.

- Вот, для начала. Рисунок Джулии; делал штатный полицейский художник.

- Даааа - протянул журналист.

- Именно. Страшна, как смертный грех. Тем более что - тут Беневоленский как-то странно улыбнулся - Сорокин-то был мужеложцем. Вы уж поверьте - мне поверьте

Анчар буквально остолбенел.

- Теперь третий ваш тезис - о преступном небрежении полиции, то есть о яде. Мы, конечно, были во многом грешны, но и люциферами бездушными не были. Знаете, она ведь трижды на себя руки накладывала. А мы понимали, каково ей будет на этапе. Словом - лекарь дал ей настойку опия от бессонницы и трижды повторил, какая доза безвредна, а какая - смертельна, а потом потом мы оставили её наедине с пузырьком и собственной совестью. Поэтому я сам-то в каторгу и не пошёл, а отделался выговором.

- Четвёртое; да и первый отчасти тезис. Преступная волокита. Гласность. На нас давили - дело получило громкую огласку - заставили поспешить и не дали наказать зачинщика преступления, он же - сообщник убийства Васильева, он же - убийца ещё двоих.

7.

- Что вы такое говорите? - беспомощно пролепетал Анчар.

- А то и говорю. У нас с Сорокиным были только косвенные улики, и совсем не осталось времени провести следствие по всей форме. Но по порядку.

Из длинного пыльного свёртка появилась сабля старого образца; в узелке обнаружилась дорожная фляга матового, молочно-белого стекла. Беневоленский установил флягу на стол.

- Вот сабля Васильева. Вы, конечно, не он - умелец - но всё же молоды и сильны. Рубите.

Анчар, сначала робко, а затем со всего маху, с азартом попытался расколоть стекло. Тщетно. Лезвие со звоном отлетало от сосуда, словно он был сделан из лучшей, шеффилдской стали.

- Дорожная фляга Джулии, изъята при обыске - пояснил Беневоленский. - На ней, извольте убедиться, клеймо Пяти Семейств. Вот каково оно - это тайное стекло.

- Но Васильев

- Именно. Разрубил с величайшей лёгкостью.

- Мы тогда были очень молоды, едва ли ни дети, и, когда в руки попали эти вещественные доказательства - фляга и сабля - не удержались. Начали рубить. И никак. Отсюда и началось недоумение.

- Затем, выписка из журнала пограничной стражи Одесского порта. Вот Джулия Оджетто, въехала числа года и рядом: Чезаре Оджетто, путешественник по торговым делам, направляется в Москву. Затем, письмо от нашего посланника в Венеции: "выданы паспорта Джулии и Чезаре Оджетто"

- Младший брат?

- Младший брат. Они расстались в Липецке. Чезаре сказался больным, слёг, чуть ли ни умирал; девица поехала дальше одна, но вот что удивительно - на следующий день после её отъезда, братец внезапно выздоровел, собрался и помчался обратно, домой. Сорокин всё доподлинно разузнал, для этого и ездил.

- А потом?

- А потом пришла бумага из Петербурга - дело кончать, волокита, неудовольствие и всякое прочее. Суд, приговор, девица умерла, дело закрыто, дальнейшее следствие неуместно. Всё решено, конец.

8.

- Но это ведь не конец?

- Разумеется. Сорокин пришёл ко мне поздним вечером. "Милый друг - сказал он - я места себе не найду, пока не проверю то, о чём мы с тобою, кажется, узнали. Дай мне денег, я поеду". Что ж, для близкого друга Да и мне было не менее любопытно, вот только служба не отпускала. Я дал Сорокину всё, что успел накопить - немного, но до Венеции хватило.

- И вы знаете, что он делал в Венеции?

- Милостивый государь - с некоторым раздражением сказал Беневоленский - это же очевидно. Мы были друзья; естественно, что он писал мне письма - вот.

Он помахал бумагами.

- В руки не дам - письма, частью ээээ приватного характера, но вот: "я воспользовался твоими советами и инструментами" - я дал ему отмычки, откровенно говоря, и научил пользоваться - общаясь с преступным миром, знаете ли, невольно кое о чём узнаёшь - " и, проникнув к нашему, Чезаре взял его - опять же, по твоему совету, милый наставник - неожиданностью. Он спал; я приставил пистолет, ударил его по щекам и сразу же спросил: "Ты подменил графин?". И злодей тотчас признался".

- Чезаре?

- Чезаре. Всё просто. Он подменил графин на похожий, но из простого стекла, зная, что у отца слабое сердце и что старик позора не снесёт; тогда семейное дело переходило к старшему сыну, но тот был криворукий тупица и Чезаре, несомненно, встал бы де-факто во главу хозяйства. Он не учёл одного - немедленного самоубийства Джованни. Дело перешло к Джулии; уродливая девица в одночасье стала завидной невестой. В дом пошли женихи, наследство старого Оджетто уплывало из под носа. Тогда Чезаре подговорил Джулию на вендетту, сам возглавил карательную экспедицию, но обманно слёг в Липецке, пустив сестру на гибель. Всё это он рассказал Сорокину и тут же допустил последнюю в жизни ошибку.

- Я думал - сказал Чезаре с глумливой усмешкой - что гусар сам зарубит её. Но вышло по-иному; что ж, если бы даже не яд, не думаю, что она выжила бы в Сибири. Русский закон передал мне семейное наследство - отличный у вас закон!

- После этих слов Сорокин вспылил, пристрелил подлеца и выбросил тело из окна, в венецианскую лагуну.

- И ушёл в гарибальдийцы? - отчего-то спросил Анчар.

- Мой юный друг - раскатисто засмеялся старый судейский - романы приятны, но вредны; а вот чтение исторических хроник и приятно, и полезно. Учтите это впредь. В то время гарибальдийцев и быть не могло; были карбонарии, да гетеристы. Но при чём здесь это? Сорокин попросту вернулся в Россию, страдая, как перед тем Васильев - он стал убийцею, любопытство окончилось скверно. И то сказать - удалая рубка бутылок погубила шесть человек!

- Шесть? Пять!

- Шесть. Вернувшись, Сорокин твердил одно - искупить страшный грех, и ещё один грех ну, ладно. Я исхлопотал ему работу брата милосердия в Полицейской больнице и, через несколько лет, его зарезал там один уголовный. Полоснул заточенной монетой. Сорокин дал ему слишком горькое лекарство.

- Вот вам вся история. Теперь пишите что хотите и как хотите - я промолчу, вот только никаких бумаг и свидетельств не дам. Я уже стар, и история эта старая - не хочу беспокойств. Напишете в газету? И как - по вашему прежнему плану или по правде?

- Никак - внезапно ответил Анчар. - Никак не напишу.

9.

Со временем, молодой журналист с нелепым псевдонимом стал знаменитым по достоинствам литератором; история эта, впрочем, здесь неуместна, но позднейшая его известность спасла дневники и бумаги молодого Анчара от уничтожения (но не от забвения). Запись беседы с Беневоленским осталась в его архивах, где я, копаясь совсем по другому делу, нашёл её, дополнил материалами из "Русского Инвалида", полицейских отчётов, старых газет и предлагаю теперь досужим читателям.