Аннотация: Несчастливые дни - они и впрямь существуют? Или то, что называют судьбой, копится годами и в обычный, совсем не фатальный день, сходит, как лавина? К сожалению, надпись на Цепном мосту в Будапеште смыли, осталось лишь фото.
НОРМАЛЬНЫЙ ФАТАЛЬНЫЙ ДЕНЬ
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь.
Оно рапахнуто, как бор,
Всё вглубь, всё настежь.
Борис Пастернак
На светлой горе Олимп обитают богини судьбы - мойры. Мойра Клото прядёт жизненную нить человека. Порвётся нить, и кончится жизнь. Лахесис вынимает жребий-судьбу, а мойра Атропос записывает в длинный свиток всё, что назначили человеку её сёстры. И что занесено в свиток судьбы - неизбежно.
Атропос, как самая умная (конечно, чтобы тянуть жребий и прясть, великого ума не надо, иное дело - бухгалтерия!) часто задумывалась: "Нас называют неумолимыми мойрами, нас боится сам громовержец Зевс, но ведь это - неправда. Жребий - это так, генеральная линия, и шаг в сторону не считается за побег. Пока не спрядена нить, не занесены в свиток пудовые буквы, всё поправимо. Почему же люди покорно бредут по жизненному пути, даже не пытаясь ничего изменить! А потом всё сваливают на нас, мол, нет такой силы, которая могла бы поспорить с тем, что предначертано роком!" Временами она досадовала на людей. Потом ей приходило в голову, что ведь нельзя пробовать изменить то, о чём даже не подозреваешь. И тогда она пыталась подать человеку знак, приоткрыть судьбу. Вот и сейчас Атропос пристально вглядывалась в казавшийся ей таким случайным, таким несправедливым конец.
Катя проснулась в холодном поту. Огляделась. Собственная спальня. Сквозь неплотно задёрнутые занавески прорывается лунный свет. Слава Богу! Приснившийся сон был не из приятных. Казалось, она бредёт по каменистой пустыне: ни травинки, ни деревца. И тишина стояла ненатуральная, даже в пустыне не бывает такой глухоты. Долго ломать голову над этим не пришлось. Раздался отдалённый грохот, и вдалеке показалась колесница. Воин в красном плаще и гребенчатом шлеме стоя управлял несущимися конями. Как буря летит колесница, вихрем поднимая каменную пыль. Кате почудилась смертельная угроза и она ринулась прочь. Воздух свистел в ушах от сумасшедшего бега, но кони неслись быстрее. Уже чувствует она их горячее дыхание за спиной. Сейчас они настигнут и растопчут её. И проснулась. Бешено колотилось сердце. Отдышавшись, подумала: "Не нравится мне это. К врачу, что ли сходить, кардиограмму сделать?" Заснуть не удалось. Она встала, выпила воды. Полегчало. Мурлыча Высоцкое "Снились дикие венгерки с бородами и с ружьём...", соорудила завтрак повкуснее для своих: мужа Петера и сына Атьки. Вообще-то сына звали Аттилой, но для Кати он был Атькой. Они так и величали себя: Катька и Атька. За утренней суетой неприятное впечатление от сна рассеялось, и Катя лишь посмеивалась над своим испугом. Атька убежал в школу. Петер ещё наслаждался чашечкой крепкого кофе - неизменный утренний ритуал. "Эй, Катока, ключи от машины забыла", - окликнул он торопившуюся Катю, и той вновь почудился грозный цокот копыт. "Бери, бери машину", - подсказывала Атропос. "Да я на метро, - отозвалась Катя, - Сегодня встреч с клиентами не будет, надо привести в порядок счета. Не день, а сплошная бухгалтерия. Лучше уж на метро, чем маятся в пробках". Муж вдруг произнёс неожиданное: "Катока, я тебя очень люблю". Катю резнула фальшь. Хотела, как Станиславский, прогреметь: "Не верю!" - но чувство юмора возобладало. Чмокнула мужа в щёку и побежала на работу.
Вообще-то москвичка, Катя уже давно жила в Венгрии. В те времена многих её соотечественников забросил в Европу ветер геополитических перемен. Катина история была далека от политики. Если бы ей в юности сказали, что она уедет из Москвы, обоснуется в Будапеште, не поверила бы. Жили они вдвоём с матерью. Отец ушёл из семьи, когда она была совсем крохой, и больше не появлялся. Катя его и не помнила. Мать усердно искала другого спутника. Не получилось. Она переживала, что не удалось устроить жизнь. Часто, даже при маленькой Кате, жаловалась подругам, если бы не ребёнок, нашла бы она себе мужа, а так ... Детство получилось холодное, безлюбое. Мать как бы нехотя выполняла давно опостылевшую обязанность. Изредка она вдруг спохватывалась, гладила дочь по голове, совала игрушку-обновку, но Катя не радовалась. Знала, что это ненадолго и скоро всё вернётся на круги своя. Поначалу она жалела мать, ей и самой не хватало отца. Позже принялась сравнивать себя с подругами. Неполных семей было пруд пруди, да только несмотря на отсутствие отцов, царствовали там согласие и любовь. Постепенно она возненавидела странные вымороченные отношения, которые навязывала ей мать, может, и привязанная к ней, но уж очень по-своему, и с раннего детства ушла в себя. Полюбила природу, а в школе зарылась в книги, одну за другой проглатывая чудесные истории придуманной жизни.
Не то повлияло чтение, не то холод реальности, в которой она жила, но самой большой Катиной мечтой стали любовь и семейное счастье. А может, жажда любви - это самое обычное женское свойство? Вот и юная девица, будущая мать Михаила Лермонтова на первой странице своего альбома записала: "Любить - вот и вся моя наука". Была ли Катя разборчивой или слегка закомплексованной, но вожделенная любовь долго не приходила. Влюбилась она лишь в институте, да ещё в самую неподходящую кандидатуру, венгра-однокурсника. На её счастье и тот не остался равнодушным. Когда Катя заметила его заинтересованные взгляды, обрадовалась до поросячьего визга. Руки готова была целовать любимому. Ответное чувство было не слишком романтичным, без букетов и серенад под балконом, зато с лёгким чужеземным оттенком, с рождественским подарком на 24-е декабря и шоколадным сердечком в Валентинов день. Полагая, что серенады ещё впереди, и забывая поговорку, что надежда есть отложенное разочарование, она не колебалась, когда Петер предложил пожениться.
Чужая страна не пугала. Воспитанная в духе советского интернационализма, Катя отвергала национальное в пользу тезиса "лишь бы человек был хороший". Лишь вдали от родины стало понятно, что "хороший" - это совсем не интернациональное, а нечто сугубо национальное. Вырвать корни, уйти, оказалось совсем непросто. Она и по прошествии лет ощущала себя чужой в закордонье и вспоминала, как и Пушкин не без улыбки, но с явным пониманием читал жалобы своего приятеля, графи Шереметьева: "Худо, брат, жить в Париже: есть нéчего, чёрного хлеба не допросишься".
Привыкшая к увесистому русскому "мы", Катя попала в общество разрозненнх индивидов, всегда готовых поживиться за счёт друг друга, где человек человеку не то чтобы волк, но смотрит на ближнего оценивающе, как на потенциальную добычу. Да ещё объёбывали бы друг друга весело, с огоньком, ан нет, народ был серый, как из одного инкубатора. Всё у всех было нормально, а Кате, привыкшей к русской разудалой широте, хотелось хорошего или плохого.
И она с запоздалым сожалением вспоминала речь мудреца и мага Вейнемёйнена из "Калевалы": "Самая лучшая пища отдаёт на чужбине горечью, всегда больше чести людям на родной стороне - хочу и я вновь вернуться домой, чтобы слушать в лесу знакомую кукушку. Лучше из лаптя воду пить в родной земле, чем в чужой стороне - мёд из драгоценной чаши!"
Русских рядом не было. Она попробовала посещать встречи соотечественников, которые иногда организовывались в клубе при родном посольстве, но компания там собиралсь случайная, прочных отношений завязать не удалось, да и муж не одобрял её тоски по родине. Попытка создать вокруг себя кусочек России провалилась. О том, чтобы вернуться домой, Катя не помышляла. Любовь к мужу и вскоре родившемуся сыну Атьке прочно держала на чужбине. Весь невостребованный жар души Катя изливала на "своих мужчин" и, стократной нежностью отзываясь на малейшую ласку, изо всех сил строила "коммунизм" в одной отдельно взятой семье, всерьёз полагая, что это возможно.
Не зная языка, растерявшись в чужой среде и понимая, какого поведения ждут от неё окружающие, Катя поначалу покорно следовала этим ожиданиям. Вскоре жизнь вошла в колею: выучила язык, нашла работу. Всё складывалось нормально, как у всех. Но это была лишь поверхность. Вот как у фокусников бывают чемоданы с двойным дном: снаружи - тишь да гладь, в внутри - раздрай. Приспосабливаясь к требованиям окружающих, Катя так изголодалась по жизни, что случались моменты, когда она была готова совершить любой, самый жёсткий и нелогичный для окружающих поступок, лишь бы разорвать круг размеренного существания. Очень неглупая, она вскоре поняла, что подлаживаясь к людям, каждый день теряешь кусочек себя, в конце концов надевая серый костюм "как все". Жить по принципу "что вам будет угодно", дабы людское стадо приняло тебя, оказалось для неё невозможным. Войти своей в общество, где главным были деньги, ради которых народ не гнушался мелкими и не очень мелкими подлостями, где даже приятельствовали по расчёту, так и не удалось. Да ещё в окружающих тлела нелюбовь к русским за то, за сё и ещё за что-то. Правда, и по ксенофобии, нелюбви к чужакам вообще, венгры по замерам экспертов занимали призовое третье место после греков и чехов.
Одиночество началось с молчания, которое нужно было уметь хранить, и Катя прожила годы, зная, что каждое её слово будет превратно истолковываться и повторяться недоброжелателями. Но даже молчание может быть опасным. "Молчание - знак согласия". Слушать, как на работе хавроньи с отформатированными мозгами говорят о заветном - чужих деньгах, в лучшем случае обсуждают кулинарные рецепты, было невыносимо скучно, и Катя с тоской вспоминала московские разговоры на темы никак не меньше смысла жизни. Некому было прочитать понравившийся стих, некого спросить: "А помнишь?" Сослуживицы улавливали идущие от Кати лёгкие отстраняющие токи. С ней мало общались и совсем не любили.
Единственным исключение стал один из немногочисленных коллег-мужчин, неловкий очкастый Норберт. Был он восточным немцем. Женился на венгерке, полагая, что из Венгрии будет легче перебраться в западно-германский рай, да так и застрял в Будапеште. Пошли дети, заела текучка, а может, куражу нехватило. Теперь Норби был отцом многочисленного семейства, и его жена Эржебет (Erzsebét - по-венгерски Елизавета), которую Катя про себя обзывала "бедной Лизой", часто и нудно жаловалась на тяжёлую жизнь. Сдержанный и дисциплинированный, как все немцы, Норберт мимикрировал лучше Кати, но видимо, отдых от окружающей рутины требовался и ему, потому что инстинктивно почувствовав в ней единомышленницу, он частенько забегал выпить чашечку кофе или просто посидеть. Сослуживицы многозначительно перемигивались и советовали "бедной Лизе" "бдеть".
Всю свою нерастраченную душевность Катя несла в семью. Она знала, что Петер, хоть и сдержанный на эмоции, испытывает к ней прочную симпатию. Однако, чувства нежности, любви, полной душевной близости, о которых она много фантазировала в юности, не получилось. Самое заветное по-прежнему приходилось рассказывать подушке. Однако Катя не сдавалась. Не хотела, чтобы как у знакомых, её брак превратился в "социально-материальный", без единого проблеска живого чувства, и поэтому старалась быть лишь нежной и доброй к "своему мужчине". В тоне голоса, в проскальзывающих ласковых интонациях сияла любовь. Из прежней романтической мечты любовь превратилась в смысл жизни, и Катя даже не задумывалась, как опасно по меткой венгерской пословице "класть все яйца в одну корзину" и как быть, если возведённый ею волшебный замок вдруг обрушится.
Была в её жизни и ещё одна отдушина. Катя по-язычески родственно ощущала свою связь с природой. В лесу можно было утешиться, сбросить всё, стать самой собой. Сначала одна, а потом с Атькой она исходила все карпатские тропы. Ещё малышом Атька знал горные приюты, мог назвать любое дерево, каждую птицу. Это было чудесное время, мать и сын дышали одним дыханием с лесом, не ослеплённые ложным величием человека. Муж Петер одобрял их походы: сын закалялся и узнавал страну. Однако принимал в них участие нечасто, предпочитая иные развлечения.
Был он любителем прекрасного пола, и исчезавшие время от времени жена и сын вкупе с освобождавшейся жилплощадью приходились очень кстати. Друзья, перед которыми вопрос каждого мужчины социалистических времён "Где?" стоял ребром, завидовали везунчику Петеру. На прочности Катиного брака мимолётные мужние увлечения не отражались. Ничего серьёзного за ними не стояло, так, желание пощекотать нервы, выпустить накопившийся пар. Петер тщательно скрывал от Кати свои похождения, внимательно проверяя квартиру после посещения очередной подружки на предмет забытых заколок для волос, губной помады и иного прочего. Не столь наивную Катю кое-что настораживало, но она гнала от себя тревожные мысли, старалась поскорее избавиться от возникавших иногда подозрений, приписывая их усталости, либо депрессии. Вот только по-страусиному пряча голову в песок, сознавала ли она, какой большой бедой может обернуться это продолжение вялотекущей полуправды.
Впрочем рефлексию вскоре пришлось отложить. Жизнь повернула так, что пришлось озаботиться почти физическим выживанием. Настали "ревущие" девяностые годы. Венгерскую экономику, заложившую крутой вираж от набившего оскомину социализма к вожделенному капитализму, трясло, как в лихорадке. Закрывались предприятия, безработица перехлёстывала берега. И над всем этим, подобно грязному брезенту, нависала политика. Вялая неприязнь к русским сменилась бешеным национализмом. С работы Катю уволили одной из первых. К её великому удивлению тогда же выперли и приятеля Норберта. Карьера Петера выписывала немыслимые зигзаги, и тот ходил с "опущенными ушами и хвостом". Катя жалела мужа и как могла старалась ободрить и "подпереть" его, а для поднятия собственного настроения не раз мурлыкала песенку Бармалея из фильма Ролана Быкова: "Это очень хорошо, что пока нам плохо".
Искать работу на любом предприятии, в любой конторе, ей, русской, было бесполезно. Хошь ни хошь, иди в бизнес. Зато в стране возрождавшегося капитализма было легко открыть собственное дело. Газеты наперебой писали о необходимости стать прагматичными ("Куда уж больше-то", - удивлялась Катя), покончить с социалистическими иллюзиями. Прикинув возможности, Катя решила заняться продажей недвижимости, и не просчиталась, у неё и впрямь открылся талант маклера. В это время Норби обивал пороги учреждений, постоянно получая от ворот поворот. Семья жила на зарплату "бедной Лизы", жаловавшейся на семью, которую она волочёт на своём горбу. Встречи с неприветливыми работодателями и упрёки жены совсем доконали бедного немца. Он заходил к Кате отвести душу, а та, пожалев, предложила работать вместе. И опять не просчиталась, хотя добрые знакомые сулили парочке полный облом и нищебродие.
В те мутные времена "прихватизировалось" и перепродавалось всё, плохо ли, хорошо ли лежавшее. Бывшие "партайгеноссе" спешили вложиться в недвижимость. Вначале дела компаньонов шли неважною Но Катя и Норби работали, как звери. Рыли носом землю, стараясь привлечь клиентов. Самыми популярными глаголами в те времена стали: провести, обмануть, обдурить, урвать. Процветала "кидаловка". Припомнив совет великого футуриста:
Дорогие поэты московские,
Я советую вам любя,
Не делайте под Маяковского,
А делайте под себя,
а может, знаменитую картину, изображавшую молодого Ленина на распутьи, компаньоны решили "пойти другим путём". Норберт с немецкой скрупулёзностью проверял "чистоту" предлагаемых объектов, а также оценивал качество постройки от фундамента до крыши, ввёртывая в разговорах с клиентами немереное количество специальных терминов о качестве строительных материалов, сохранности и оснащенности зданий. Катя первая придумала собирать "целевые" сведения, предлагая не сам объект, как таковой, а его местоположение, "окружающую среду", как она выражалась. Она обрушивала на покупателей ливень цветных схем, отражавших и тип района, и уровень инфраструктуры, включая оснащение развлекательными и прочими учреждениями, даже основная занятость населения и уровень его доходов не были забыты, даже преимущественное направление ветров. Клиенток женского пола добивали "видом из окна". Считается ведь, что уровень жизни выше у того, кто любуется из окна красивым пейзажем, а не стеной соседнего дома. Покупатели цокали языками: "Вот это профессиональный подход". Импонировало и то, что от Кати с Норбертом прямо-таки разило честностью.
"Так закалялась сталь". В эти непростые годы Катя и Норби ухитрились ни разу не "подраться", а в совместной борьбе окрепло чувство даже не дружбы, а полного взаимного доверия. "Бедная Лиза" подозрительно следила за усиливающейся близостью компаньонов и, опасаясь оказаться третьей лишней, вечерами наведывалась в контору, проверяя, что поделывают "прозаседавшиеся". Ничего подозрительного не засекла, но ведь в жизни важнее не то, что есть, а то, что кажется. Катя торчала у неё словно кость в горле.
"Одним из отличительных признаков великого народа, - говаривал известный русский историк Василий Осипович Ключевский, - служит его способность подниматься на ноги после падения". Живя в социализме, венгры облизывались на капитализм, считая что Советский Союз их "зажимает". Но когда этот самый капитализм нахально и жёстко вломился в страну, они с большим изумлением обнаружили, что число тех, кто может создать собственный бизнес, кто готов рисковать и выдерживать нервные стрессы, совсем невелико. Многие, угомонившись, принялись искать работодателя. Кате и Норберту не то и впрямь помогла принадлежность к великому народу, даже к двум, не то тому везёт, кто везёт, они выплыли в море дикого капитализма. Завоёвывать легче, чем удерживать, но компаньоны справились и с этим. Теперь они вышли на новый уровень профессии и были совладельцами процветающего бизнеса. Поменялись и клиенты. Теперь они продавали элитную венгерскую недвижимость разбогатевшим Катиным соотечественникам, вкладывались и в строительство, особенно вблизи живописного озера Хевиз. Небедные германские пенсионеры с охотой селились на озере, где вода никогда не остывала ниже 28 градусов по Цельсию. С этими клиентами работал Норби. Хотя и сейчас приходилось без передышки "крутить педали", пришла уверенность в завтрашнем дне. "Бедная Лиза" уволилась с работы и стала одеваться в дорогих бутиках. С Катей она была вежлива, временами даже сладка, но в глазах горели злые огоньки.
Катя тоже радовалась и пришедшему достатку, и тому, что не стала обузой для любимого мужа, и как могла, баловала своих. Однако вращаясь в среде людей, вечно прикидывавших, что можно с тебя содрать, как "хапнуть разом и много", она превратилась в человека с огромным разочарованием в жизни. Прежняя неудовлетворённость окружением казалась цветочками по сравнению с теперешней. Оазисом оставались лишь семья и любимые походы по лесам. Какая благость нисходила на душу, усохшую в ежедневной борьбе, как она оживала в лохматом зелёном раю. Атька был её неизменным спутником. Теперь уже он планировал их совместные походы, и Катя , слегка удивляясь неистощимой любознательности сына, фотографировала вместе с ним редкие виды растений, составляла карты их распространения, даже разыскивала небывалых, водившихся лишь на венгерских болотах лягушек. Дружба с сыном очень радовала помнившую своё одинокое детство Катю. Вот только чувствовала она постоянную, поедающую усталость. Похоже, наступил нервный срыв от многолетнего перенапряжения. В последнее время изменения стали и вовсе угрожающими. Будто начали тикать часы. Появилось пугающе ощущение "последнего раза".
Изменился и Петер. В жизненной борьбе он сошёл на первой же остановке и приуныл. Теперь он ободрился, приобрёл уверенную осанку. Снова начали завязываться любовные истории, сошедшие было на нет в тяжёлые времена. Приключения, как и прежде, тщательно скрывались от жены, но теперь дело было совсем не в любви. Продавая недвижимость, не забыла Катя и себя. Очень выгодно удалось купить просторную квартиру в центре Будапешта, после евроремонта превратившуюся в "дворянское гнездо". А один из благодарных клиентов пособил отхватить участок на озере Балатон. Была это территория бывшего санатория, и "товарищи" посчитали, что раз социализм закончился, "жить стало лучше, жить стало веселее" и поправлять здоровье трудящихся теперь уже нет нужды. В его здании открыли дорогую гостиницу, а громадный парк расклевали на участки. Удачливая бизнес-вумен, Катя никогда не давала почувствовать мужу свою силу и независимость. Не претендовала на лидерство, а заработанное честно вносила в семейную кассу. Мужу очень нравилось, что та сдаёт заработки в общий котёл и не требует у него отчёта в тратах. Впрочем, хозяином он был рачительным, семь раз отмеривал, прежде, чем вкладывать деньги, а строящийся под его руководством не уступавший соседским балатонский особнячок, обошёлся чуть не вдвое дешевле. Значительная общая собственность держала мужика крепче уздечки. Разводиться, начать "делить игрушки"? Полноте! Да и привязался к Кате за эти годы. Она никогда не "доставала", дома был уют и хорошее настроение, беспроблемный сын.
К тому же сильно изменились и женщины "дикого капитализма". Если соц-времена были счастливой эпохой бескорыстных страстей, когда любую девушку можно было запросто уболтать, то теперь самые завалящие действовали по принципу "Любишь - докажи!" Приходилось раскошеливаться на рестораны и дорогие подарки, и Петер с приятелями, такими же "ходоками" и гроссмейстерами любовной игры, на чём свет кляли вконец оборзевших баб. И снова друзья завидовали везунчику-Петеру, ведь их жёны бдительно следили за каждым потраченным форинтом.
Этот Катин день состоял из множества складывающихся в тяжёлую закономерность случайностей. Сначала дурной сон, потом оставила дома машину. Да и признание в любви, которое сделал этим утром Петер, было не вполне искренним, отчасти диктуясь покаянными чувствами. Была у него очередная любовница - капризная Анита. Отношения держалиь с полгода, верность для Петера небывалая, объяснявшаяся, неслыханной хитростью новой пассии. Прикинув материальные возможности мужика и недооценив роль Кати в его жизнии (Пфф! Какая-то русская!), та решила женить его на себе, целеустремлённо искала слабые места и играла на них с завидной сноровкой. Усилия принесли плоды. Петер охотно проводил с ней время, тратился на дорогие подарки, однако о женитьбе не поминал, ловко лавируя в обострявшихся иногда ситуациях. Анита досадовала, удваивала натиск, воз ни с места. Свой "облом" она приписывала Катиной хитрости. Как известно, других всегда обвиняют в том, чего у самих в избытке. Постепенно желание вступить в брак с Петером, как и всё, на что потрачена значительная энергия, превратилось в навязчивую идею. Одновременно в ней стала разгораться подспудная ненависть к Кате, та всеразрушающая ненависть, которую испытывает человек, часто сам того не подозревая. Мстительная, как кошка, Анита часто выдумывала изощрённые способы отплатить Кате, тем привлекательнее, чем неосуществимее. Она пробовала порочить Катю, но Петер неизменно-холодно её останавливал, разжигая бешеную злобу, ещё более неодолимую оттого, что её приходилось скрывать. Постепенно в ней пробуждался зверь.
Недавно Анита "развела" Петера на крупную сумму, якобы недостававшую ей на покупку новой машины. После незабываемого секса в порыве восторга тот дал деньги, не забыв, впрочем, упомянуть, что в долг, и взять расписку. Почти немедленно пожалел о займе, ругательски ругая себя за то, что расслабился. Боялся, что Катя поинтересуется, куда исчезла с общего банковского счёта столь крупная сумма. Та ни словом не поминала о деньгах, усугубляя Петерово чувство вины. Сегодня Анита пригласила на "смотрины" новокупленной тачки. Планировалась также очередная психическая атака на предвкушавшего приятный вечерок Петера.
В конторе Катя застала понурого Норберта. Сначала думала, что тот в очередной раз потерпел от "бедной Лизы", однако мужик ошарашил новостью, что в последнее время плохо себя чувствует, боится, не было бы чего серьёзного. Он и впрямь посерел, а похудел так, что падали штаны. Катя, ругая себя за невнимательность, а его, правда притворно, сама не любила ходить по врачам, за безотвественное отношение к здоровью, тут же позвонила знакомой докторше, у которой наблюдался Атька. Та порекомендовала медицинский центр, с которым пообещала связаться и договориться о немедленном обследовании. Помощью ближнему тут, впрочем, и не пахло. Центр был частный и дорогой, а одним из совладельцев был её муж. В результате Норберт отбыл к врачам, посетовав, что не сможет принять участие а Катиной бухгалтерской деятельности и попросив не сообщать жене о его времяпровождении.
Катя осталась одна. Занялась приведением в порядок счетов. Наконец последний договор был пересмотрен, последняя квитанция зарегистрирована и уложена в папку, и Катя, вздохнув, оторвалась от компьютера. Слава Богу, нудная работа закончена. Теперь на полгода свободна. Она как раз собиралась домой, когда явилась "бедная Лиза", намереваясь взять у мужа деньги на очередную покупку. Катя соврала, что Норберт с клиентом. Недовольная Лиза прежде всего прошлась по мужьям, которые отключают мобильники, да ещё переводят жёнам на банковский счёт такие смешные суммы, что и на трусики не хватает. Затем расположилась в кресле, выпирала из него, как квашня из кадушки, попросила кофе и плавно перешла на новую "сапожную" моду с длинными носами и высокими шпильками. Бывает, говорим о пустяках и вдруг маячит за ними нечто зловещее. Вот и Кате, рассеянно слушавшей прихлёбывавшую кофе "бедную Лизу" почудилась угроза. И тут же, будто прочитав её мысли, Эржебет встрепенулась: "Знаешь, есть тут одно дельце. Норби не велел тебе рассказывать, но я полагаю, ты должна знать. Я тебе добра желаю". "Кто бы сомневался", - усмехнулась про себя Катя. "У мужа-то твоего - любовница, только что машину ей купил, дорогую. Не на твои ли кровные? Сам-то он, вроде, негусто зарабатывает?" гаденько улыбаясь поведала "бедная Лиза". И наслаждаясь Катиным застывшим лицом для важности приврала: "Говорят, красавица, жениться на ней собирается".
На Катю будто гора обрушилась. Поверила сразу, даже не разозлилась на бедную Лизу. То, что та сообщиа, было лишь крупинкой, упавшей в перенасыщенный раствор и превратившей долго отгоняемые подозрения в пудовые кристаллы уверенности. Громадным усилием воли ей удалось сдержаться, не завыть. Бесцветным голосом произнесла: "Мне пора, Атька уже заждался". "Ладно, сигнал принят. Пойду", - ухмыльнулась гостья. После её ухода Катя долго сидела, обхватив голову руками. Потом машинально поднялась и побрела, куда глаза глядят. Слёз не было. Плачут о пустяках, а здесь был конец света.
Господи, как же ей сейчас нужна была помощь: словом, взглядом, рукопожатием. Но рядом не было ни единой родной души, и ей самой нужно было справляться с разрушительностью разочарования. Вспомнилась виденная недавно по телевизору лихая нарезка любительских видеозаписей, снятых жизнерадостными гражданами США. Шёл сюжет с несчастной собакой, у которой не ходят задние лапы. Она сползала вниз по лестнице на одних передних, волоча за собой задние конечности. Весёлый комментарий за кадром: "Переехал паровой каток", - сопровождался безудержным ржанием зрителей. Катя шла, шатаясь и повторяя: "Переехал паровой каток", - а от неё шарахались прохожие. Внезапно оглядевшись, она обнаружила, что идёт вдоль Дуная. Подивилась, как же ей удалось преодолеть грохочущие улицы, и пожалела, что её и впрямь не переехал каток. Она словно впервые увидала и мост, и реку, а они смотрели на неё с любопытством, будто спрашивали: "Ну, и как ты теперь?"
Мойру Атропос трясло от досады: "Уходи оттуда, немедленно уходи!" Катя будто послушалась, но свернула не вправо, к центру, к людям, а спустилась на нижнюю набережную. Город был защищён от наводнений двумя рядами дамб. Каждую весну нижний уровень заливало паводком. Когда вода уходила, появлялись уборочные машины, до блеска драили набережную, и она вновь открывалась для автомобилистов. Для пешеходов оставались лишь метр-два асфальта, вплотную прилегавшие к Дунаю. В час пик машины двигались сплошным потоком, но сейчас было пусто, и Катя, как всегда, перебежала дорогу, хотя светофор был - рукой подать.
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел, мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай (Стихотворение Ф.И.Тютчева).
Дунай был в паре метров, но Катя брела одна, да и река была престранная, совсем не тютчевская. Вода манила, и ей вдруг до смерти захотелось бросится в её тёмную глубину. "Нет, - очнулась она, - заметят с кораблей, выловят, получится глупо. И вообще, что это на меня нашло? А Атька?" Но ощущение не покидало. Она нарочно балансировала на самом краю, не огороженном парапетом. Казалось, она идёт не сама, неведомая сила ведёт её вдоль странного сгустка времени-пространства к заранее известному, никакими мольбами не отменяемому концу. Впечатления прежней жизни сбились в плотный клубок. Катя погрузилась в состояние некой надреальности. Она вспоминала себя ту, молодую, от которой так давно и далеко ушла. Казалось, что она ничего в этой жизни толком не сделала. Она оглядывалась назад в поисках перекрёстка, где свернула на глухую окольную тропу, проигрывала в уме бесполезные варианты: "Что было бы, если бы..."
Так она подошла к Цепному мосту и вдруг на его тёмно-сером боку увидела русскую надпись. Громадными белыми буквами было выведено:
Катя, я тебя люблю!!! Петя.
Катя распахнула глаза, глядела, не отрываясь. Русских в городе почти не было, да и те всё больше люди серьёзные, которые вряд ли полезли бы с ведром краски на самый старый мост Будапешта признаваться в любви неведомой Кате. И вдруг такое чудо. Катя и восприняла надпись, как чудо. Будто далёкая Россия протягивала руку помощи непутёвой блудной дочери. Надпись внушала уверенность, что счастье возможно. Смеясь и плача, Катя вспомнила поездку в Париж и Эйфелеву башню, на смотровой площадке которой вот такой же отчаянный россиянин оставил надпись: "Люся, вернёшься в Питер, позвони!!!" Тоже с тремя восклицательными знаками. Внезапно она поняла, что Россия - это любовь. "Любовь - это мы, русские, - стучало в сердце, - пока мы есть, любовь будет". "Нет, не так, - засмеялась Катя, - Любовь будет!!!" Она ещё не знала, что станет делать, как начнёт заново писать свою и Атькину жизнь, просто поняла, что не сломлена, не заедена средой, и что ту новую жизнь, которую ещё предстоит построить, нужно строить в России и по-русски. И тогда любовь будет. "Немедленно домой, в Россию, - повторяла она, - Только бы объяснить Атьке, почему уезжаем. Зато и понравится же ему бродить по нашим лесам!"
Атропос тряслась в лихорадке: "Какая Катя, какой Петя, какая Россия! Уходи оттуда, немедленно уходи! Ну, сколько же тебе можно давать подсказок!" А Катя не отрываясь смотрела на надпись, повторяя почти чеховское: " Надо жить, надо любить". "Ну, погоди, ты у меня уйдёшь оттуда", - разозлилась Атропос. Робкое заходящее солнце скрыли тучи. Небо почернело, прижалось к земле, захлестал ливень. Под тугими струями Катя опомнилась. Снова появилось пугающее ощущение последнего раза и желание немедленно убежать, укрыться от неведомой беды. "А, судьба и за печкой найдёт", - махнула она рукой и, накинув капюшон, как всегда напрямик, не обращая внимания на светофор, побежала спасаться от дождя. "Ну всё, уповай человече", - зажмурилась Атропос. Катю ослепил свет фар, сильным ударом опрокинуло, отбросило к тротуару, и она тяжело ударилась виском об отмостку.
Сбившую Катю машину вела Анита. Рядом сидел Петер. Всё случилось слишком быстро, к тому же дождь омывал лобовое стекло автомобиля. Он заметил лишь отлетевшую к обочине женщину, не разобрав, что это Катя. Теперь он кричал на Аниту, не понимая, почему та не остановилась. Анита по-кошачьи повела плечами. Она-то прекрасно разглядела, кого сбила. Нарочно или случайно сделала, Анита и сама не понимала. Права были получены ею давно, но водила и сейчас, мягко говоря ... Опасность разоблачения обострила все инстинкты, и она дивилась своей пружинной собранности. Главное было выиграть время, и нарочно нагнетая градус истерики, она заверещала: "Ты что, сдурел? За решётку не терпится? Дурак, лучше немедленно едем на какую-нибудь тусовку или на худой конец в ресторан, сделаем себе алиби". "Пожалуй, ты права", - нехотя промямлил Петер. Он уже не думал о сбитой женщине, волновала лишь собственная судьба: "Пожалуй лучше в ресторан". "Конечно в ресторан, и ужин подороже, с шампанским. Так нас наверняка запомнят. Обожаю французское шампанское", - произнесла Анита. "Шампанское она обожает, - злобился Петер, - Ну, нет, если невредимым вылезу из этой истории, брошу стерву немедленно. Эх, жаль, теперь не стребуешь денег, которые одолжил на машину. Расписка-то есть, да что толку. Теперь с этой холеры и форинта не получишь, да ещё ужином её корми. С шампанским! Нет, бросать её, немедленно бросать. Катока, милая, на кого же я тебя променял!" Он бы ещё долго мусолил эти мысли, наливаясь злобой, но машина остановилась у залитого огнями подъезда. Пришлось хватать зонтик и вести взявшую верх любовницу в ресторан.
Катя лежала под проливным дождём. Редкие машины, не замечая её проносились мимо. Ливневые струи быстро смывали сочившуюся из разбитого виска алую дорожку.
Мойра Атропос очнулась от недовольного оклика сестры. "Ну же, Атропос, поспеши! Всё кончено, нить уже спрядена, а Лахесис вынимает следующий жребий. Итак план не выполняем, а тебе бы только ворон считать!" - выговаривала ей Клото. Склонившись к свитку, Атропос покорно застрочила.