Аннотация: Короткая зарисовка о цифрах, судьбе, смерти и людях.
Перевернутая бесконечность.
Один к двум...один к пяти...к восьми
Восьмерка! Все кончено! Он не выберется...
Она прикрыла глаза. Люди, танцующие на высоковольтных проводах. Почему никто больше не видит?
Люди на кончике острия, против ветра. Почему видит она?
Мерзкие цифры над головой. Маленький молоточек, сбой внутри идеального механизма. Сбой - это она. Она видящая эти глупые цифры, измеряющая жизнь и смерть по шкале от одного до десяти. Как могут лишь пара сотен других людей. Людей с Этими глазами! Пара сотен на миллиарды... Это хуже чем один к восьми, из которого уже не выбраться. Это как ...один к десяти, хотя такого почти не бывает. Судьбе достаточно и восьмерки, чтобы прибрать нужных людей к рукам. Судьбе или смерти? Она больше не видела разницы. Только проклятые цифры.
День оставил приторное неприятное послевкусие - яркий, солнечный, теплый. Она никогда не любила солнечные летние дни. В такие дни всегда случается что-то плохое. Как один к восьми. Как смерти пяти совершенно невиновных людей. Это был отличный день, чтобы умереть, сказал он с широкой улыбкой. Вряд ли он так же улыбался, когда гигантская бетонная плита погребла их под собой. Его и тех, кого он не спас...Проклятая восьмерка!
Горький дрянной кофе оставлял на губах особое непередаваемое послевкусие. Она всегда отмечала неудачный исход именно так, поднимая дешевый пластиковый стаканчик в безмолвном тосте, осторожно глотала обжигающую коричневую горечь. Потом разворачивалась и уходила. Иначе - нельзя, иначе долго, муторно и больно. То, что касалось других, не касалось ее. Как очередные смерти. Как горечь на губах. Вкус судьбы. Или смерти. Потому что Эти глаза не оставляли выбора. Ты или смотришь или участвуешь. Выбор давно сделали за нее.
Она говорила, что шансы малы, цифры над головой красноречиво складывались в смертельную фигуру - плавную округлую. Законченную! Змея, пожирающая свой хвост. Полный цикл - от рождения до смерти. Невидимые, невесомые цифры. Роковые. Перевернутая бесконечность. Восьмерка - конечный отчет по десятибалльной шкале. А он, как и другие не слушал. Они вообще никогда не слушают!
Люди кричат, воют сирены, руки стынут на холодном ветру.
Она никогда не носила перчатки - не понимала, как можно отдать способность чувствовать, трогать, осязать ради краткого дешевого тепла. Ощущать форму, структуру, строение. Кончиками пальцев по краям карманов, волокна ткани впиваются в почти потерявшую чувствительность кожу. Нащупать холодный скользкий край картонной упаковки, вытащить сигарету, одну единственную, тонкую и длинную, одну из других, одну из пачки, неотличимо гладкую, такую же, просто так, наугад. Как наугад выбрали ее еще при рождении. Шутник-Бог, дурацкая судьба, которую она посмела измерять цифрами.
Но она - это она, а сигарета - просто сигарета. Ничего общего!
И наконец, зажечь и наконец, почувствовать настоящее живое тепло. Чувствовать, как могут только безумцы или слепые. С вывернутыми наружу нервами, потерявшими всякую чувствительность, но все еще живыми, чувствующими так остро, до боли, до сжатых зубов и побелевших костяшек. Она и была слепой, потому что видела больше других. Она и была безумной, потому что не могла это вынести!
Мимо проносятся фигуры в однообразной форме, сверкают желтые спасительные жилеты, как насмешка, отголосок того солнечного денька, который превратился в ад еще до того, как испортилась погода. Она знала. Чувствовала. Они не слушали.
Мимо, мимо, мимо...
В безумном круговороте. Куда? Зачем? Когда больше никого нельзя спасти? Когда было можно, они не слушали. Конечно, один к трем у всех четырех. Подумаешь? Бывало и страшнее. Тройка это не страшно, это всего лишь цифра. Когда стало один к пяти, было уже поздно. Здание обрушилось! Они пытались спасти деньги, он пытался спасти их и в итоге погибли все.
- Вы?
Легкий кивок в ответ на вторжение, плотно сжатые губы. Она смотрит даже не устало - безразлично, сквозь. И его передергивает от этого взгляда, как передергивало всех нормальных, слепых, зрячих по-настоящему. Всех живых, обычных людей!
Насупленные брови, белесые ресницы - он такой же, как все; не вытащенная сигарета, не выбранный человек.
Он не любит пустого неосмысленного взгляда Тех самых глаз и она это чувствует. Чувствует его глухую неприязнь и безотчетный страх. Он ненавидит ее и боится и это совсем не ново. Это так же нормально, как и нормален он. Просто человек, который не видит то, что видит она. Не видит тех, кто танцует на проводах. Кто идет против ветра. Он не видит цифры, но прекрасно знает, что их видит она. Даже в этот самый момент, даже над его головой, даже безобидную единицу, которая может в любой момент обернуться восьмеркой.
Впрочем, не обернется. У таких почти не оборачивается до самой старости. Просто потому что такие не улыбаются широко и глупо и не говорят, что этот день - самый лучший, самое то, что бы умереть. Такие не лезут спасать, когда над головой зависла восьмерка. Такие не лезут спасть никогда.
Дождь барабанит по коже, звучным эхом отдает по нервам, передергивает, переворачивает в душе то, что еще не стоит вверх дном.
- Вы все записали? Сможете повторить потом?
Еще один кивок - деревянный, машинальный, как очередной глоток вишневого удушливого дыма, как потушенная мыском ботинка сигарета - утонувшая в темной грязной воде посреди серого асфальта. Если идти по нему босиком он будет холодным и твердым, немного шершавым и однотонно безопасным - ни ощущения свежей живой травы, ни опасности оступиться, упасть, увязнуть в яркой удушливой зелени. Яркий, невозможный цвет. Такой же, каким было сегодняшнее небо, прежде чем затянуться свинцовыми тучами - невыносимым острым для чувствительных глаз. Цвет судьбы. Или смерти.
- Я все повторю.
Повторять вновь и вновь, что бы снова и снова убедиться - не было даже шанса, возможности остановить, предупредить, спасти - только слова, набор букв, который никто и никогда не слушает. Они не послушали, как не послушал потом он.
Для нее они все были только "они", не люди - он, она и вместе просто они. Буквы, без имен и лиц. Глухие местоимения. Иначе не вынести тяжести этих имен, этих судеб в бесконечных, нескончаемых, законченных восьмерках. И она сама тоже была только лишь "она", потому что даже смотря в зеркало, не пытаясь отвернуться, брезгливо неприветливо морща Те самые глаза, она видела над знакомым до тошноты лицом, над ореолом тусклых грубо обрезанных волос, насмешливые безумные цифры. И она уже не могла сказать чего больше хотела, ждала и боялась увидеть, наконец, эту проклятую скругленную цифру, глотающую собственный хвост, или не увидеть ее никогда, всю жизнь промучиться, каждый день, каждую секунду ожидая, что это закончится.
Он кивнул и отвернулся, не пытаясь выразить участия, сочувствия и даже не обвиняя, а ведь она знала обо всем с самого начала. Для таких, как она, сочувствие ни к чему, обвинения - пыль под ногами, такие как она, ходят рука об руку со смертью, не к чему трогать, прикасаться, даже разговаривать, как бы не накликать, не позвать беду, с которой они ходят за пазухой.
Белесые такие глупые, такие непонятливые глаза еще раз неприятно сощурились, прежде чем он развернулся и ушел. Она зеркально повторила его выражение - ему пришлось разговаривать с ней все лишь раз, а она жила с собой целую вечность, полную глупых, пустых цифр. Горький смех царапал горло, не желая вырваться наружу.
Идти сквозь дождь... почти как против ветра. Почему она не одна из, не та кто танцует? Почему только видит, смотрит снизу вверх? Он шел против ветра, по проводам, шел навстречу смерти с улыбкой. А она только провожала полным завести взглядом. Даже проиграв, упав, разбившись, никого не спася, он прожил жизнь не напрасно. Сможет ли она в свой последний миг сказать о себе то же самое?
Шаг за шагом... уже не исправить!
Так глупо, нет, но в последний, в последний раз обернуться, чтобы посмотреть, запомнить запечатлеть это нагромождение камня, пластика и бетона, ставшее ему могилой. Запомнить и забыть, выкинуть из памяти шальную, дурную улыбку. Те, кто танцуют на проводах, танцуют лишь однажды. Ярко, невозможно ярко как утреннее тошнотворное небо, прежде чем уйти, никогда не оборачиваясь, раствориться в этой безумной безоблачной синеве. Но она, она не могла не обернуться. Не могла оторвать взгляд от ...немыслимо, все еще горящей, святящейся невозможной синевой восьмерки над руинами. Единственной, настоящей, живой! Жив! Все еще! Вопреки горящей проклятой цифре, он все еще жив.
Для таких, как она, нет шанса помочь, действовать, перестать быть статичным элементом картины безумного художника. Эти глаза обрекают быть массовкой жизни, только смотреть, но не делать. Те глаза ... а впрочем, неважно, все равно она развернулась и бросилась со всех ног бежать к руинам, могиле...к судьбе, которая нет, нет, но на один лишь раз перестала быть смертью. Бежать, расталкивая непонятливые расплывчатые силуэты в желтом. Бежать со всех ног, что бы исправить. Доказать. Хотя бы раз в жизни.
Туда нельзя...
Загораживают проход массивные глупые фигуры. Они. Просто они. Нет времени препираться, голос дрожит, с трудом сквозь сжатые губы вырывается наружу, растворяясь в чистом пахнущем озоном воздухе. Нет, ей можно! Больше может никому, но не ей. Нельзя запретить человеку с Теми глазами. Нельзя запретить идти сквозь ветер. Нельзя остановить бесконечное падение вниз, прямо с сети, клубка тонких, далеких, запутанных проводов.
Бежать, по камню, по осколкам, внутрь, в темный зев, готовый закрыться в любую секунду, погребя под собой.
Бежать. Впервые в жизни не прочь, не от, а к.
Спертый воздух пахнет пылью, тело уже с трудом с усилиями протискивается сквозь узкие случайные проходы в камне. Ладони и колени в кровь, бегом, шагом, ползком, но идти, двигаться вперед прямо к цифрам, зависшим, горящим в густой ледяной темноте. Ворочать тяжелые камни, с трудом, но вперед.
Те самые знаменитые жуткие глаза, глаза - дар, глаза - невыносимое проклятие, эти глаза видят, смотрят прямо сквозь тьму вперед, ведут туда, где зависла еще живая, пока еще живая восьмерка. Живая, пока жив он.
Вперед. Вперед. Сквозь спертую, тяжелую темноту. Сквозь узкие острые коридоры. Чтобы, наконец, увидеть, убедиться, вздохнуть с облегчением. Да, вот оно, слабое движение грудной клетки, прерывистое, неровное дыхание. Яркая алая темная кровь на белом, но господи, живом, живом лице! Круговорот алого и белого, калейдоскоп цветов, недоступный иному глазу. Слабое легкое движение ресниц, удивленные распахнутые глаза, почти черные, почти прикрытые огромными незрячими в этой черноте зрачками. Он ее не видит. Не может видеть. Но слышит и чувствует.
- Кассандра?
Этого не могло быть! Он не мог знать! Но откуда-то знал.
Снова кивок, рассеянный, неуверенный, невидимый для него в густой и вязкой черноте. Протянутая ладонь касается теплой, такой теплой и живой кожи.
- Да. Я.
Облегчение. Воздух не кажется тяжелым, не царапает горло, не давят тяжелые стены и невозможный слой камня и бетона над головой.
Вдох и выдох. Теперь все хорошо. Вопреки, несмотря на опрокинутую, мерзкую, впервые незаконченную бесконечность, которая продолжала упрямо светиться над головой.
- Идем!
Шаг. Еще один. С таким трудом, с тяжелой рукой на плечах, но все равно такой легкий, окрыляющий. Не быть тенью, не быть массовкой! Быть, а не существовать. Быть? Кем? Человеком. Не местоимением. Идти против ветра. Идти!
Чувствовать, как предательски дрожит земля под ногами. Чувствовать мучительный страх, но идти. Идти и чувствовать, преодолевать. И в последний момент неудержимо, глупо споткнуться. И упустить последние решающие мгновения.
В последний растянутый до бесконечности, до прямой, перевернутой, законченной восьмерки миг, из последних сил вытолкнуть наружу, чтобы не вспоминать мучительно невероятно раз за разом глупую улыбку и невозможно голубое небо. Чтобы не прокручивать в голове снова и снова круглые поглощающие сами себя цифры. Что бы больше не надеяться и не бояться увидеть их над своей головой. Чтобы остаться бороться с ветром на ускользающих проводах, на недостижимой высоте. Чтобы падать, падать и лететь. И все это за мгновения до того, как в последний раз задрожит земля, как захлопнется проход с кусочком яркого невероятного неба.
Чтобы никогда не узнать, как мучительно неверяще расширятся почти ослепшие от яркого острого света глаза. Как судорожно будут глотать такой вкусный чудесный воздух губы, постоянно без перерыва нашептывая одно и то же имя. Не местоимение. Не набор букв. Находя смысл.
Чтобы никогда не узнать, как он будет снова и снова лихорадочно прокручивать в голове тот последний момент, когда вдруг посреди слепящей голубой пустоты впервые увидел, как гаснет над ее головой, постепенно тускнея, перевернутая бесконечность.