|
|
||
Прочитал днесь Андре Жида "Пасторальная симфония".
Автор - умница, Нобелевский лауреат по литературе, человек явно мыслящий. Всюду утверждает, что верует (а точнее - желает уверовать), но излагает сугубо атеистический подход у миру, греческий я бы сказал, из которого рождается Бог безликий и нечеловекоподобный. Бог философов, а не христиан. Вполне заслуживают внимания цитаты из записных книжек Жида, а роман "Тесные Врата" входит в список непременных грустных лекарств-очистителей для души.
| Ясно: С. любит в Ницше его агонию. Исцелись Ницше -- он отвернулся бы он него. Как он носился со мной, считая меня удрученным страдальцем, надеясь сыграть заманчивую роль утешителя! Он ластился ко мне, как кошка. |
| В полном восторге от "Послания Элоизы к Абелару" Попа. Мое уважение к нему растет по мере того, как я с ним знакомлюсь, и почему не сознаться, что его поэзия, перегруженная содержанием, волнует меня теперь несравненно сильнее, чем мутные извержения какого-нибудь Шелли, который заставляет меня где-то витать, оставив неудовлетворенной слишком важную часть моего "я". |
| Я верю, что их мир -- мир воображаемый, но иначе, чем лучшим, представить себе не могу. Иначе говоря: их мир (мир благодати и т. д.) был бы лучшим, если бы не был только воображаемым. Люди сами убеждают себя во всем и верят -- кто во что горазд. А потом свои умозрительные построения называют высшей правдой. Так как же она может быть иной, если верят в нее, как в высшую правду? Да и в какую другую, как не в высшую правду, можно верить? А вдруг "бесценная жемчужина", ради которой человек лишает себя всех благ, окажется фальшивой?.. Не все ли равно, раз он сам того не знает? |
| В "Revue Universelle"* -- новая статья Н. М.** насчет М. А. Любопытное обстоятельство: М. не способен процитировать текста, не извратив его смысла. Не стесняется тем нимало. Обойдись мы с ним таким же образом, он завопит. Я не стану утверждать, что он использует сам (ведь он борется за святое дело) те приемы, пользоваться которыми запрещает нам, или что все средства для него хороши, лишь бы восторжествовать над нами (ему важно не оказаться правым, а одержать над нами верх). Нет, мне думается, он даже не подозревает в себе фальсификатора и, не сомневаясь в своей правоте, плюет на ошибки в деталях. Нет, мне думается, пошловатое буквоедство и недостаток критического духа делают его убежденным всерьез. Он не обязательно недобросовестен. Он верует и не чувствует нужды ни в анализе текстов, коими оперирует, ни в анализе собственной веры. Несмотря на все совершенные им фальсификации, он является честным человеком в глазах многочисленных читателей, то ли мало разборчивых, то ли лишенных критического духа и предубежденных, -- а может быть, и в своих собственных глазах. Перед известными книгами спрашиваешь себя: кто будет их читать? Перед известными людьми -- что могут они читать?.. Потом то и другое сходится. Стремление к удобствам, желание как можно комфортабельней устроиться -- отличительная черта посредственности. До сих пор гонения всегда происходили (или почти всегда) во имя религии. Когда же свободомыслие в свою очередь кого-нибудь преследует, религия находит это чудовищным. Но можно ли сказать, что здесь действительно гонение? Мне всегда было трудно согласиться всерьез с тем, чему нас заставляют верить. Последние свидетельства этого съезда (заседание Национального комитета социальных и политических наук) целиком противоречат первым, да и первые -- не что иное, как только сплетня. Но они называют "гонением" защиту ребенка от калечащего его мозг духовенства. Им хорошо известно, что никогда нельзя стереть первое впечатление, а если можно, то с громадным усилием, на которое способны очень немногие. |
| Удобные идеи ложны... |
| Читаю процитированную Брунсвиком фразу из Дарвина ("О самопознании", стр. 22): "Вполне простительно человеку гордиться тем, что он, хотя и не собственными усилиями, поднялся на вершину органической лестницы; уже тот факт, что он поднялся, а не был помещен туда первоначально, дает ему право надеяться в отдаленном будущем на еще более высокую судьбу". Тут не столько гордость тем, что достигнуто не тобой, а кем-то другим, сколько надежда действительно подняться еще выше, добиться от человека и для человека чего-то большего, все время возрастающего, и горячее желание тому помочь. Созерцание собственного несовершенства и благоговение перед богом-творцом не столько учит, сколько усыпляет волю, разубеждает ее в пользе усилий. Бороться с кем? Раз за все ответственен человек, а не бог, нельзя ни с чем примириться. Совсем не по мне улыбчивая покорность. Если я не договариваю до конца, то потому, что предполагаю действовать убеждением. Тому, что шокирует, сопротивляются и протестуют в свою очередь. Надо убедить, а этого, как мне кажется, достигаешь скорей, призывая читателя поразмыслить, чем его задевая. С какой легкостью порываю я с тем, что потеряло для меня назидательность... |
| Ненависть к мистицизму... Да, бесспорно. И все же смятение мое -- мистического порядка. Я не уживаясь с идеей, что столько страдания -- и все вотще. Я не могу, я не хочу этого допустить. |
| Вопросы стиля. Грешат по неведению, по небрежности и по безрассудству. Некоторые писатели никогда не услышат упрека, но от этого они отнюдь не лучше прочих. Мало таких, чей синтаксис, будучи правильным, умеет быть особенным. Досаден всякий изыск, если его не требует движение чувства и мысли. Немногие читатели постигнут законность подобного требования; большинство увидит в нем простую придирку. Чья мысль плоска, тому нет нужды выражать ее не плоско. Но досаднее всего писатель, у которого смело одно лишь перо. Не так уж давно вопросы стиля потеряли для меня первостепенную важность. Потеряли они ее совсем не потому, что кажутся мне менее важными; другие вопросы, нараставшие во мне и достигшие ныне зрелости, вышли на дорогу, увлекая за собой остальное. Да будет так! Выражать мысль всего сжатей, а не всего красноречивей. Когда мысль совсем живая, особенно приятно охватить ее фразой, чтобы она выбивалась и ты чувствовал, как она трепещет под тяжестью слов. Многословие, смешиваемое зачастую с хорошим стилем, я терплю все меньше и меньше. Что нужды написать статью, книгу? Где хватит трех строчек, я не пишу ни одной строчкой больше. |
| Есть мучительные необходимости, и протестовать против них я считаю нечестивым. Их в конечном счете куда меньше, чем это кажется невежеству: человеческая сообразительность сократила многие из них и сократит еще немало "фатальностей", представляющихся с первого взгляда непреоборимыми. Я, напротив, считаю нечестием покоряться злу, если человеческая сообразительность может его предотвратить. |
| Крест Христов -- одно из их оружий. Оружие нападения или только обороны? Это превращение Христа в солдата -- самый позорный из всех обманов. "Не мир, но меч", -- говорил сам Христос. Это все, что они оставили от евангелия. Они так тесно переплели идею религии с идеей отечества, что вооружение и мобилизация происходят не иначе, как во имя господне. Всякое укрепление мира возможно осуществить, лишь отбросив сразу и религию и отечество, как это сделал СССР. Все же СССР не стремится уничтожить входящие в него различные государства; наоборот, он их поддерживает, покровительствует им; и поступает очень мудро; но, с одной стороны, сливая воедино их интересы, переделывая их, как переделывают церковь под клуб, с другой -- он уничтожает то, что может столкнуть их друг с другом. Только атеизм может водворить теперь мир на земле. Но как раз именно это стремление Советов к атеизму и вооружает против них некоторые истинно верующие умы. Они полагают, что мир без бога неминуемо разрушится и приведет к гибели человечество без религии, без набожности, без молитвы... Да поймите же вы, благочестивцы, что смести можно только лжебогов! Потребность в преклонении живет в сердце человеческом. Но наша религия, единственная религия, зиждется на откровении, -- говорят они, эти благочестивые умы. Человек может познать истину лишь через откровение, хранителями которого они считают только себя. Всякое блаженство, всякая гармония, достигнутые без помощи бога, кажутся им преступными; они не считают их реальными; они отрицают их, вся их набожность восстает против них. Они предпочитают видеть человечество несчастным, чем счастливым, но без бога -- без их бога. |
| "Читаю "High wind" Ричарда Хьюза. Странная книга: будь я в состоянии крепче связать ее с личностью автора и понять, чем вызвана потребность ее написать, она несомненно привела бы меня в восторг. А вдруг это только игра, необыкновенно ловко задуманная, в которой автор остается победителем, однако, не завоевав моего сердца. Всякая книга занимает меня лишь в том случае, если я в самом деле почувствую, что она родилась из настоятельной потребности, и если эта потребность разбудит во мне ответное эхо. Теперь многие авторы пишут неплохие книги, но они с тем же успехом могли бы написать и другие. Я не ощущаю незримой связи между ними и их творениями, да и сами они меня нисколько не интересуют; они навсегда останутся литераторами, они прислушиваются не к своему демону (у них его и нет), а к вкусам публики. Они приноравливаются к тому, что есть, и это их ничуть не стесняет, -- ведь они не чувствуют, что стесняют других." |
Но речь не о том. Обычно от произведений Жида я что называется тащусь. Заставляют страдать, сопереживать и думать - и в результате этой работы души что-то новое прорастает в тебе самом, и внезапно оказывается, что ты чему-то научился, сам того не желав.
То же самое сперва происходит с "Пасторальной симфонией". Сюжет вкратце: в приходе пастора умирает немая старуха, у которой была слепая дочь. Сидевшая вечно дома. Ничего не видела, ни с кем не говорила. Пастор берёт её на воспитание, из-за чего даже ругается с женой, девушка умнеет, хорошеет, пастор в неё влюбляется - этакий Новый Пигмалион - в неё же влюбляется сын пастора. Сына отшивают, отношения пастора с женой портятся... Но пока девушка слепа - она верит в то, что говорит ей пастор, а он старательно избегает темы грешности мира, дабы не испортить девушку. Наконец, врачи возвращают девице зрение - та видит лица пасторовой жены, его сына - и обнаруживает, что жене пастора плохо от её наличия в доме, а сын выглядит так, как она представляла себе пастора. Но тот - отшитый - подался в монахи. Что она вся грешна. Грех любви и отнятия чужого мужа предстаёт перед ней во всей красе, а она столь невинна, что находит единственный путь никому не навредить - самоубиться. Что ей не вполне удаётся, но тем не менее она быстро умирает. Конец, грех сгубил невинную чистоту и довёл до смерти. Ничего не видеть, пребывать в неведении - быть святым. Но плохо кончить, прозрев.
Мораль, видимо, такова: думаешь, что не грешишь и что счастье твоё - законно; а получишь дополнительное чувство - и ощутишь, что на самом деле весь погряз в грехе. Просто не замечал этого, не чувствовал.
Будда в своё время рассудил иначе и наплевал на все грехи, показав им фигу... Отвлекаясь от религиозной подоплеки и понятия "грех", можно однако сформулировать более общий философский принцип, который тут действует: Если ты получил счастье на халяву, это не значит, что за него рано или поздно не придёт счёт. Всё и всегда имеет цену - и часто приходится её платить.. Хотя и не всегда; (что означает, что её заплатил кто-то другой).
А теперь разнесём роман в пух и прах. Жид сам неоднократно ссылается на естественные науки, как на единственный достоверный источник истины. В противовес слепой вере. И сам же в романе делает невероятные с точки зрения науки допущения: что у взрослой девицы с полностью атрофированной речью вдруг просыпается чувство языка, она учится азбуке слепых и умнеет по часам. Увы, с точки зрения настоящей психологии это - чушь. Так не бывает. Прошёл соответствующий возраст. Но ладно - пусть это милая фантастика.
Но вот ведь незадача - врачи вернули девушке зрение, точнее дали его ей - и она вскоре уже идёт гулять. Обучение зрению не менее сложно, чем языку. Пожалуй, даже более, потому как требуется соотнесение зрительных картин с мышечными реакциями тела. А уж распознавание типовых ландшафтов - хоть и прошито "аппаратно" в нашем мозгу, но требует весьма серьёзной тренировки. Месяцев, а то и лет. Человек учится ходить заново. У Жида же это происходит как чудо - слепой прозрел, встал и пошёл, словно уже видел этот мир и учился пользоваться глазами с рождения. Это уже не милая фантастика, это уже загиб. Враньё.
Наконец, как она от природы чутка - и в первый раз увидев жену пастора уже сумела определить по её внешности, по физиономии, весь внутренний мир её эмоций - её плохо, она недовольна. Это девица-то, несколько дней как открывшая глаза - уже читает эмоции с лица? Чего и взрослые не умеют делать? Чудо, чудо!!!
И вот какая фраза звучит неподалёку от конца романа: "Оставьте меня. Прощайте. Я не в силах больше вас видеть". Хорошая фраза для человека, который всю жизнь только и делал, что смотрел. Но она была слепой, и видеть начала неделю назад. И уже говорит про "видеть"?` Для неё естественно было бы "слышать" или "чувствовать рядом". Так что применение простейшего скептического взгляда к роману оставляет от его правдоподобия одни обломки. Это - фантастика. В том числе - духовная, поскольку все рассуждения о Боге оказываются производимыми на фоне выдумки, и доверие к ним оказывается под сомнением; ибо сюжет призван доказывать их логику - а он надуман.
И тем не менее, это та фантастика, которую следует читать.
|