Часть первая

Алеут - охотник сел в байдару .
По волнам накатным поднимаясь,
Плыл к киту с азартом,
Бурных вод веслом касаясь.
Легким взмахом, с содроганьем,
Он  в кита копье вонзил 
Под грудной плавник,
И мгновенно вновь отплыл,
Чтобы раненый гигант
Не убил  хвостом случайно.

Кит носился в муках в море,
Умирал от страшной боли.
Через день он ослабел,
Отнесла волна его на берег.
Алеуты, празднуя победу,
Пели песни, танцевали.
Из проколотых ноздрей
Свешивались вниз клыки тюленьи. 
У шамана, что просил о милости,
Палка  с перьями дымилась.                    
                              
Вдруг вскричал охотник дико,
В ужасе, протягивая руку в океан.
Там в тумане появился призрак,
Словно двигалась на них гора...
Бригантина  капитана Грина
Разворачивала к ветру паруса.
Но несчастным северным туземцам
Показалось, что плывет земля,
Чтоб засыпать их лачуги ветхие, 
Отомстить за смерть кита.                   

Капитан смотрел в трубу подзорную
На чужие острова,
Изучая незнакомые места.
Чтобы судно не разбить о рифы
Из-за сильного прибоя,
Встал на якорь у залива,
Шлюпку в воду опустив.
Моряки легли на весла,
К белым скалам направляясь 
В поисках удобной гавани. 

Алеуты увидали лодку
И таинственных людей.
Про кита, забыв от горя,
Побежали к ним навстречу
Не со зла, а ради любопытства
Чуду подивиться.
Загнанные страхом,
Не показывали лиц и спин.
Осторожно к камням прижимаясь,
По-пластунски к берегу ползли.

Их одежда, сшитая из птичьих шкурок ,
Защищала от порывов ветра,
Выглядела некрасивой грубой.
Будто колдуны в звериной шерсти
Пальцами сжимали копья и дубинки,
Чтоб ударить по пришельцам,
Что пришли сюда, как боги с неба,
Может быть, заметив дым в жилищах,
Пожелали выгнать в горы племя,
Не давая добывать им  пищу.

А матросы, напрягая силы,
Сдерживали натиск волн.
Голоса свои не слышали
От галдящих птичьих стай.
Ружья кремневые у ног лежали.
Возле скал, чернея  сводом,
Показался вдруг высокий грот.
В  пену, в брызги разбиваясь, 
Покатилась с яростью вода.
Шлюпка прикоснулась до песка.
               
Чтобы море лодку не тревожило,
Вытянули волоком,
Опрокинув кверху дном.
Спрятали под ней часть ружей, весла.                    
Двинулись вглубь берега,
Остров неизвестный рассмотреть.
Шли они, оглядываясь,
Примечая шорох каждый,
Шелест трав, падение камней.
Тех,  кто крались, не заметили совсем.

Словно  тени по земле скользили
Вслед английским морякам.
А у грота на площадке мрачной
Руки невидимые схватили
Одного  из них.
Он и крикнуть не успел товарищам,
Как его связали травами,
Кляп, засунув плотный в рот.
Отнесли в пещеру дальше,
Там, где свет не пропускала ночь.

Безуспешно моряки искали,
Освещая факелами,
Стены грота в жуткой тишине.
Лишь журчанье вод подземных
Отвечало им во мгле.
Может быть, неосторожно оступился,
Утонул внезапно в ледяной воде.
Что им делать, сели в лодку сникшие,
Чтоб поведать весть об этом
Всем  на корабле.

Алеуты вдаль смотрели долго,
Как пристала лодка к деревянному киту.
Вдруг огонь и дым возник из пушек
И ударил в небо гром.   
Замертво попадали на землю,
Не решаясь глаз поднять.
А с небес лучилось солнце светом.
Бригантина поднимала якорь.
Паруса от ветра раздувались,
Точно пляшущие облака.

Успокоились немного алеуты.
Кит, бросающий огонь из пасти,
Уменьшался, превращаясь в муху,
А затем  исчез из глаз.
Радовались воины - изгнали духов.
Пленного, подталкивая палками,
Привели к вождю и бросили к ногам.
Таура, охотник, в грудь себя ударил,
Подскочил к лежавшему без чувств
И копье над ним поставил.
  
Ждал, что скажет вождь.
Убивать чужого человека,
Что приплыл сюда из вод холодных,
Там, где часто возникает шторм
И несет на берег смерть.
Вождь смотрел на чужеземца,
Он в глазах его заметил удивление.
Усмехнулся вождь невольно,
Приказал  сорвать веревки,
Накормить несчастного едой.

Воины  беззлобно улыбнулись. 
Значит, пленник будет жить.
Люди становились в тесный круг.
Молодая алеутка Угла 
Принесла лукошко с рыбой.
А старуха Ота, поклонилась низко,
Воду  вылила в корыто,
Положила мясо с жиром.
Таура, вертел в ладонях огниво,
Разжигая  мох сухой.
                          
Иноверцы в деревянных шляпах,
Приукрашенных  орнаментом,
Корольками и сивучьими усами,
Принесли черел - рогожу
Из травы сплетенную,
Постелили на песок.
Пусть на этом месте  калг  живет.
Рядом чучело поставили - игадагах,
Парку  на него накинули для страха,
С перьями морского попугая. 

Подходили к пленнику, 
Прикасались пальцами к одежде.
Изумлялись, цокая губами,
Что-то обсуждали меж собой.
Речь звучала тихо и протяжно,
Ясно выделялись все слова.
А в огне накаливались камни,
Их  горячими бросали в воду,
Чтоб в корыте мясо сваривалось
От крутого кипятка.    

На высоком месте побережья,
Где река сужалась в стрежень ,
Вздыбились полуземлянки,
Зимней островной стоянкой,
Выложенные из  плавника и корня,
Сверху крытые травой и дерном.
Чтобы прокормиться летом,
Алеуты добывали  птиц на петли.
Кланяясь на небо Алеукста-Агудаху ,
Раскрутив, бросали боло  взмахом.

Женщины плели циновки и корзины,
Делали обтяжку для байдар.
Иглами из птичьих косточек нитиной 
Вышивали бахрому на парках.
Духи предков в личных амулетах
Почитались свято в камне.
Шкурки с красочным орнаментом 
Сохранялись по наследству.
В деревянных масках,
Вызывали зверя при обрядных плясках.  

Развлекаясь с колдовскою хитростью,
Пели песни под аккорды цитры .
В богатырских сказках,
В поговорках и загадках чудных
Древние предания рассказывали,
Что бессмертны раньше были люди,
Появились на земле случайно,
От собаки, что упала с неба. 
Прославляя героические тайны,
Посыпали лица пеплом.

За горой скрывались улягамы .
От врагов на ночь спускаясь
Верхним  люком в хижины,
Жило племя родовой общиной,
Согреваясь в пламени огня.
Утром, поднимаясь по ступенькам,
Вырубленных на бревне
Уходили  на охоту воины отважные.
Пахло вкусно дымом ароматным
Англичанин всматривался вдаль.

В синем безграничном горизонте 
Лишь от волн сверкали гребешки,
Да бурун  летел стрелой на отмель,
Затихая отплеском в пути.
Скрылся с глаз давно корабль.
Как прожить в неведомой земле?
Год назад, отплыв из порта Данди ,
Он покинул старенькую мать,
А она безудержно рыдала,
И рукой держалась за узду коней.
    
До сих пор он помнит взгляд молящий,
И ее фигурку, сломленную пополам.
От тоски и грусти расставанья
Он не знал, что ей сказать.
Про отца его погибшего в далекой Индии,
В княжестве Майсуре  вспоминала.
Все пыталась сына не пустить:
“Милый мой, Алеша, свет единственный,
Сердце матери не выдержит печаль.
Я прошу, не покидай меня.

Твой отец мне полюбился в Новгороде.
С  ним отправилась, забыв про Родину.
Батюшку и матушку, и землю Русскую
Я решилась обменять на пылкую любовь.
В ночь, когда бежала, филин ухал,
Над затворами оконными кричал,
Предвещая в будущем несчастья
И невзгоды беглецам.
Твой отец на королевском флоте         	      
На корвете  был отважным моряком.

Он шотландцем был, а я крестьянкой. 
Что я знала девушка безвестного села.
Часто я смотрела из окошка горницы
На зеленые березки и луга.
Я гадать любила вечером на Святки .
Собиралась молодежь.
Кольца, перстни и сережки 
Клали в блюдо и ложили хлеб.                                    
Накрывали чистым полотенцем.
Дружно пели песни хлебосольные.

И от тайны взор отворотя,
Каждый брал, что находили пальцы.
Мне последней выпало кольцо.
Я сама его сняла рукою правой.
В блюдо положила, мыслей не таясь.
Засмеялись весело подружки.
На полу кольцо катилось кругом,
Словно глаз дурной заколдовал.
А в окно влетел вдруг голубь,
Крыльями ударил в серебро. 
    
То кольцо мгновенно завертелось,
Зазвенело, пало  у дверей.
Свадьбе быть и очень близкой!
Только кто мой суженый, скажи?!
На неделе вербной  снег на горках таял.
Я на ярмарку приехала и радостной была.
Солнышко играло ярким светом.
Тонкий  лед хрустел на берегу.
Мы в четверг великий  песни пели,
Возле речки кликали весну.

На базаре продавали сладости.
Я с подружками ходила по рядам.
Неожиданно столкнулась с молодцем,
С добрым и приветливым лицом, 
С чужестранцем из далеких стран.
Он, не зная слов народных,
Извинился жестами и шляпу снял.
Синие глаза сияли счастьем.
Он игрушку детскую в руках держал,
Протянул мне куклу и сказал.

Речь его была красивой и певучей.
Слов, конечно, я не поняла.
Мне понравился тот робкий юноша.
Я подарок от него взяла.
Мы порой  встречались в городе.
Улыбались и кивали головой.
Наши встречи были мимолетны.
В ночь Купалы  изменилось все.
На лугу костры горели ярко.
Девки прыгали через огонь.

Я, держась за руку юноши в сорочке,
С подпоясанным тугим шнурком
И с венком цветущих трав, 
Что глаза его скрывали,
Разбежалась, не боялась пламени.
Наши руки не разжались от прыжка.
Сердце вдруг сильнее застучало.
Я узнала, кто со мной стоял,
Это он мой храбрый иностранец,
Принц моих девичьих грез.

Мы вглубь леса убежали.
Там, где льются ручейки,
По воде венки спускали,
Чтобы плыли по теченью вниз.
Так соединились наши жизни,
Словно берега одной реки,
Если воды все слезами выплакать
От щемящей боли на груди.
Сын мой, ясный - Солнце дивное,
Сладкая сметанка, молоко со сливками,

Ты один слова родные понимаешь.
Не забыл, как в детстве повторяла я.
Тяжело жить в мрачной Англии,
Родина твоя - российская земля.
Что теперь мне остается,
На чужбине мучиться и ждать,
Весточку вымаливать у Бога,
Чтоб позволил мне тебя расцеловать.
Облик твой бессонными ночами,
Буду я, рыдая, представлять.

Я к одежде  малолетней,
Из которой вырос ты,
Стану прикасаться с нежным трепетом,
Истомившись от мечты,
Что вернешься вдруг из дальних странствий,
Невредимым, как всегда.
Мать твоя увидеть хочет день чудесный,
Кто же станет суженой твоей
И моей любимою невесткой? 
Береги себя от всевозможных бед”...

Голос матери, казалось, слился с ветром.
А на край земли пришла зима.             
Алеуты не боялись снега.
Верили, что волны крепко спят.
Звезды не разбудят море ярким блеском.
Желтая холодная луна
Не растопит ледяную шкуру океана,
Так как ночью кружит, как сова.
У нее самой живот худеет,
Точно днями ничего не ест.

И ее охотники жалеют,
Оставляя ей добычу возле скал.
Там живет пришелец с кожей белой.
Невзлюбил его шаман,
Лишь за то, что дом принес из леса.
Вместо челюстей и ребер зверя,
Он поднял деревья к небу
В виде толстых плотных стен.
Топит камни, дым скрывая,    
Словно прячет от людей очаг.      

Таура  входил с опаской
В этот чуждый непонятный дом.
Разве может лес от зверя спрятать,
И куда девается мороз?
Кит, который в море плавал,
Своей кровью сохранял тепло.
Хижины должны быть легкие,
Чтоб услышать можно крик врагов.
Здесь глаза и уши ничего не знают
И накатывается к горлу страх.

Может быть, кругом кишат индейцы,   
От огня горят дома.
А его пришелец успокаивал,
Говорил довольно странные слова:
“Ты не бойся, помнишь, как в пещере,
Вы, внезапно оглушив меня,
Затаились точно черти.
Рядом с вами встала тишина,
Так и здесь мне помогают стены.  
По ночам спокойно можно спать.

Часовые от врагов спасают,
Их и надо ставить на дозор.
Там, где я живу с высокой башни
Далеко осматривают лог и фьорд .
Здесь на острове везде опасность.
Только что вам враждовать,
Если можно жить торговлей
И рабов не убивать.
Хорошо, когда соседи мирные,
Нет сомнений в мыслях.    
 
Много в мире разного богатства.
Вас не грызла жажда алчности.
Смелостью, отваживая страх,
Не держали золота в руках.
Скверно дротиком  проткнуть лосося
Ради огненной икры,
Или матку котика клыками сбросить,
Как секач озлобленный, со скал,
Либо кайру , закидав камнями острыми,
Гнезда птичьи грабить с высоты. 

Вы с природой слиты воедино
Телом крепким и душой.
Может быть в вас больше жизни
И бесценной красоты,
Нежели в песцах, что с пышным мехом
Под ногами бегают порой”.
Улыбнулся Таура, но не спешил с ответом.
Он сидел на корточках и грелся
Возле весело поющей печки.
Слушал завывание в трубе.  

Он мечтал, когда вернется лето,
Угла станет верною женой.
Дочь вождя седого Тэга
Величава и горда,
Точно белая лебедка,
Что по озеру плывет.
Он подарит ей калана 
И лабретки  из костей.
Пусть украсит губы нежные 
Он же рядом сядет с ней.

Вождь сказал: “Кто победит в охоте,
Тот получит дочь мою”.
Будет им не сын шамана Тугу,
Что ест мясо чаек, будто жадный волк.
Таура охотник для красивой Углы
С гор цветы достанет с ягодой морошкой.
Он пойдет по перекатам по ручью,
Чтоб не мять рубиновый ковер.
Там, где льются водопады шумные 
Ртом коснется белоснежных вод.

Пусть забьется, словно птица сердце,
Если проколоть его стрелой.
Счастья и удачи не видать на свете
Без подруги дорогой.
Таура взглянул в глаза соседу:
“Ты, однако, мудрый воин,
Знаешь больше, чем шаман.
Отчего  же лед слезами плачет,
Тонет в море раннею весной,
Умирает с возвращеньем солнца?

Я от жалости к холодным льдинам
Часто их в пещеру уносил.
Там они от скуки превращались
В капли мокрые из рук текли.
Может, лета испугались,
Или море просыпается от сна,
Разбивает перламутровые раковины, 
И на берег сбрасывает гнев,
На  байдарах оставляет знаки,
Сердится на лежбище моржей?

Я  пойду, когда увижу солнце в сини,
Чтобы  морю поклониться,
Попрошу его проснуться поскорей”.
Не успел моряк ему ответить,
Таура, как тень исчез...
Проходили ночи долгие.
Много сжег Алеша жировых свечей.
Раз услышал стук негромкий,
Это капали сосульки сверху.
Заалел восток пылающим костром.  

Алеуты были в красочных нашивках.
Злой шаман ударил в бубен.
Тугу, сын его, охотник неуклюжий,
Очень толстый и ленивый,
Щуря глаз, склонился к луку. 
Знал, отец не даст  в обиду.
Все насмешки смолкнут вмиг,
Только взглянет взором хищным.
Тугу бил по льдинам белым,
Точно в тело спящей нерпы .

Надломились стрелы с треском.
Не хотело море просыпаться.
Даже ветер стих совсем.
Зря сопел стрелок несчастный,
Поражая свою цель.
Море, лишь слегка вздыхало,
Поднимая рокот из глубин.
Сдался Тугу, бросил лук на землю.
А шаман от гнева замолчал,
Рассердившись на сынка - разиню.

Вдруг раздался круг людской,
Вышел Таура - охотник смелый.   
Он вождю три раза поклонился в ноги,
И сказал: “Позволь, о мудрый Тэгу,
Море с лаской попросить.
Разве можно так его печалить,
Словно враг перед тобой.
Сколько нас  от смерти выручало.
Радовало чистым серебром,
В нерест рыбок мойвы ”.

Вождь качнул в согласье головой.
Таура пошел по льдинам зыбким,
Разговаривая сам с собой:
“Море, видишь яркие лучи,
Это солнце приготовило дары,
Чтобы волны плавились твои,     
Да играли в нашей бухте по утрам”.
И  услышал он в ответ урчанье.
Море закачалось, задышало.
Таура воскликнул: “Я весны дождался!”

Море забурлило,
Поломало льдины на куски.
Таура сквозь льдину провалился
И рукой дрожащей зацепился 
За холодный скользкий край.
А шаман ударил в бубен с силой:
“Море забирает в жертву Тауру,
Чтобы племя жило сытно!”
Пала на колени Угла и заплакала,
Не желая с горечью смириться.

У охотников дрожали ноги.
Разве можно им шамана упрекнуть.
Если гибнет на глазах один из лучших,
Значит,  это хочет бог.
Только так не думал иностранец,
Он ползком по льдинам полз,
И протягивая руку Тауре,
Вытянул его из мерзлых вод.
Возвратившись мокрыми на берег,
Ждали, что ответит вождь.

И ответил вождь: “Пришла пора купаться!
Таура, пловец сивуч ,
Может стать героем праздника,
Если примет юколу  с девичьих рук!”
Засмеялось радостное племя,
А шаман скрипел от злости желтыми зубами.
Рассудил разумно вождь, вставая:
“Чужеземца я винить не стану,
Он рожден в стране потусторонней,
Там не наши властвуют законы”.

С каждым днем все выше солнце поднималось.
Первые цветы на скалах расцвели.
Угла с радостью срывала,
Прижимала  нежно их к груди.
Белые красивые дриады,
Камнеломок розовые лепестки.
В небе с трепетом зависнет вдруг поморник ,
Что-то с жалостью расскажет ей.
А вслед пуночка  зальется песней звонкой
И на сердце станет веселей.   
  
Угла знала, что ночами светят звезды.
Это в небе загораются костры,
Словно искры вспыхивает в воздухе
Тени от  таинственных зверей и птиц.
Кружат ночью тихо над охотниками,
Внутрь влетают, если рот открыт,
Коли дышит человек свободно
И недвижно возле моря спит,
Превращаясь в сон желанный, добрый,
Если их ничем не рассердить.

По утрам они, вздыхая, улетают
По лучам в малиновый восход.
Издали все время наблюдают,
Как живет на острове народ.
Как он вялит пойманную рыбу
Или ест сырых морских ежей.
Как в жилищах с дыркой сверху,
В небо рвется сизый дым.   
Там, внутри, качаясь в легких зыбках     
Спят, посапывая, крошечные детки. 
  
Видно, что-то страшное случилось,
Если лежбища зверей пусты,
Если остров стал сырой могилой,
Не стихают волны в эти дни. 
Бьются злобно,  оглушая ревом,
Будто море бьют хвостом киты
И оно кричит от жуткой боли,
А не знает, как себя спасти.
Храбрые бакланы не ныряют в воду,
Тупики  голодные сидят у нор.

Из-за  туч свинцовых солнце не выходит,
Может, в бездне растворилось,
И погасло от тоски невыносимой?
Что же воды, словно лед холодные,   
Не согрелись от его души?
Лишь гагары пролетают мимо.
На ближайшем побережье
На уступах скал откладывают яйца.
Надсмехаясь, не скрывая тайны,
Все гогочут бессердечным смехом.

В бубен бьет шаман с усердием:
“К алеутам солнце не вернется.
Море скоро остров наш зальет,
Коли не утянет роковую жертву,
В ненасытный разъяренный рот.
Пусть умрет загадочный пришелец,
Наши беды волны унесут”.
Приподнял в сомненье руки Тэгу:
“Если плохо пахнут котиковые шкуры,      
Их проветривают на ветру.

А твои слова влетают в мои уши,
Точно стрелы с наконечником из зуба,
Мысли, освежая прямотой и верой.  
Я подумаю и вечером отвечу”.
Вождь ушел, шаман довольный
Вместе с сыном, обессилив с голоду,
Где на рифах разбивались волны мелкие,
Стал искать съедобные моллюски,
И крючком вытаскивать морских лягушек
Меж камней и тинной зелени.

Вдруг его схватили щупальца
Ядовитых рук большого осьминога,
Тело, обвивая леденящей ступкой,
Что сломались с кожей кости.
Закричал шаман, залившись кровью,
И исчез в пучине грозной.
Дикий сын сбежал от страха в горы.  
Он сошел от ужаса с ума.
Видели его не раз охотники,
Как гонялся за мышами по ночам.

Море, приняв жертву, усмирило шквал.
Жизнь вернулась в этот край.
Много было рыбы: окуня и палтуса.
А касатки развлекались, сгоряча
Нападали даже на китов усатых,
Словно был он меньше воробья.
К алеутам гнали их добычу,
Котиков, пингвинов, неуклюжих выдр.
Гибельных несчастий стало меньше,
Их дельфин унес в водоворот священный.

Время в радости не замечаешь,
Лишь когда течет из родника рекой,
Со слезами горькими сливаясь.
Вождь, услышав, как волнуется прибой,
Перед смертью дочь свою позвал,
Объявил ей, чтоб охотник Таура
Стал ей мужем, а для всех вождем,
Что об этом он народу скажет,
Но глаза его закрылись раньше,
А душа с орлами улетела в океан.

Не поверили охотники, что вождь их умер.
Тэгу спит, однако,  крепко.
Тэгу умирать не станет неразумно,
Для него важнее люди, чем слепая смерть.
В добрых чувствах, призывая к дружбе
Нас любил, заботясь, как отец.
Новый вождь для племени не нужен,
Будем думать так - решили все.
Чтобы  спящему не докучали свет и стуки,
Отнесли в пещеру в темноту.

Вновь занялись прежними делами.
Таура с Алешей на байдарах
Вышли в море утром ранним.
Солнце разливалось золотистыми огнями
На поверхности играющей волны.
Молодой охотник добирался до каланов,
Где охотился  Реота старший,
Был он братом  матери.
Много лет назад в снегу замерший, 
Провалившись в пропасть с гор.

В пелене тумана остров показался. 
Где-то там лежат каланы, отдыхают,
Чуя человека, быстро уплывают,
В море, в безопасные места.
Таура не стал чинить бобрам вреда,
Он с Алешей, поворачивал в сторонку,
Веселками греб к лесистым склонам
По воде притихшей, кроткой.
Лишь когда байдары дна достигли, 
Спрыгнув в воду,  взяли в руки лодки.

Груз от глаз надежно спрятали,
Завалив травой и ветками.
Через лес дремучий продираясь,  
Шли к каланам против ветра,
Чтобы выдры  не почуяли заранее.
Зрение каланов хуже обоняния.
Но моряк не думал об охоте сладостной.
Он оглядывал деревья взглядом,   
Их высокие и стройные стволы.
На привале Тауру спросил:

“Я могу остаться здесь до осени,
Чтоб срубить избу из сосен?”
“Ищешь жизни беззаботной?!” -
Изумился искренне охотник, 
Он в глаза смотрел ему растерянно.
“Дабы жить, пока построю шлюпку,
К матери хочу вернуться,
Поиграть ей на пастушьей дудке
Или на свирели песню канареечную,
Чтоб смеялась радостно при встрече.

В день веселый праздный 
Из квасного теста выпекла б пирог
С  заячьим или говяжьим мясом.
Из крупитчатой муки
Испекла  бы калачи,
А из гречки красные блины.
Принесла  мне груши в патоке
Или сахар в леденцах
С  белыми голубками для лакомства,
Да наливку из черники сладкую”.

Таура, взволнованный признаньем друга,
Не решился расспросить о кушаньях.
Он сравнил на миг феерию ,
Странную еду - с ухой из нерки , 
Ее ловят рыбаки в начале лета.     
Познавая  мир осознанным инстинктом,
Алеут вдруг вспомнил про рассказ Реота.
Как в лесу скала дымилась 
И горела яростным огнем,
А оттуда доносились жалобные крики.

Злой шаман и вождь их мудрый Тэгу,
Все сомненья, бросив в огненную реку,
Наложив табу  на происшедшее,
Наказали, чтоб никто не знал.
Дядя скрыл, что рассказал сестре.
Мальчик Таура проснулся на заре.
Он, как лист, под шкурою дрожал,
Сохранил все годы эту тайну.
Нет Реота, матери, шамана,
Тэгу к морю не придет случайно.  

Таура волнуясь, что нарушит клятву,
Взяв за руку моряка,
Подошел к воде зеркальной 
Маленького ручейка.
Наклонился на коленях низко,
Всматриваясь в отражение свое.
Вдруг сказал: “В воде я вижу Тауру,
Это тень моя, что рядом ходит,
На меня похожая и знает мои мысли,
С ней  на белый свет родился.

Крепкий сон  глаза мне закрывает.
Таура второй уходит на охоту,
Возвращаясь  утром не голодным.
Мы всегда вдвоем шагаем.
С гор спускаемся в долину.
Коли солнце светит в спину,
Мой двойник  быстрей бежит,
Коли солнце перед нами
Спутник мой плетется сзади
И я знаю: он сердит.

Каждый раз к воде склоняясь,
Я приветствую его:
“Таура, ты, выглядишь красавцем,
Точно  хитрый морж,
Обманул болезни и капканы,
Злые беды  перенес.
Помнишь, как от стрел индейцев загорелись
В круговой осаде стены.
Дом из леса с белыми пришельцами
Проглотил безжалостный огонь.

Все сгорело, превратилось в пепел,
А индейцы с острова ушли.
Это место не любил я с детства,
Близко не старался подойти.
Может быть,  мне разрешишь, однако, 
Поохоться на зверя завтра,
Чтобы Угла стала мне женой.
Не вернусь сюда при солнце и луне,
В лето жаркое и в снежной тишине.
Не возьму тебя с собой”.  

Англичанин удивленно слушал,
Как охотник разговаривал с водой,
Наставлял на подвиг душу 
Прозаичной трепетной мечтой, 
Об открытой тайне промолчал.
Лишь забилось сердце от печали,
А желанье все проверить
Стало больше и сильней.
“Я  вернусь на этот остров суеверий
После дня охоты на зверей”...

Подплывали алеуты осторожно  
На байдарах, весла опуская вниз.
Всплеск волны каланов не тревожил.
Окружали тихо и без суеты.
Ближе к ним от основного стада
Видно было, как детеныши играют с мамкой.
А она им лижет мордочки
И слегка постукивает мокрым кулачком,
Чтоб не грызлись до войны
Разыгравшиеся шалуны.

Круг охотников сомкнулся быстро.
Зверя взяли в плотное кольцо.
Засвистели стрелы, пролетая с силой,
Всаживаясь в мягкий мех.
Бедная каланиха металась с криком,
Вырывала стрелы с раненых детей. 
На печальный зов спешил глава семейства,
Рассекая воду яростно и зло.
В голову самца уже стрела летела.
Храбрый Таура послал ее.

Согласились ратники - его добыча.
Таура - охотник в  битве победил.
Чтобы зверь не утонул в пучине, 
В тело жертвы вновь стрела вонзилась
С прикрепленным пузырем,
Изготовленным с желудка нерпы...
Много было вечером  веселья.
На игрушку - праздник съехались
Соплеменники с соседних жил .
Все вошли в кажим - богатый дом.
Угла разносила в деревянных мисках

С сараной толкушу,
Шикшу с жиром.
Таура сидел у входа на полу.
Молча ели и не двигали ногами.
Наконец хозяин встал, 
Ударяя в погремушки с топорковых клювов,
Первым начал пляс.
А другие били в бубны.
Пели песни, прославляя предков,
Вспоминали подвиги военные,

                                         Да удачу на охоте.
Пили из корений квас.
Каждому дарили добрые подарки.
Парки, легкие камлейки , бисер. 
А каланья шкура над огнем сушилась.
Дым костра кружился струйкой тонкой,
И срывая огненные искры,
Улетал куда-то вверх. 
Лица были смуглые, румяно-белые.
Волосы, глаза черны, как ночь.
       
Таура не стал задерживать Алешу,
Племя выбрало его вождем.
И с согласья Тэгу, что томился в дреме, 
Получил в подарок лодку.
Приближаясь к острову в удачную погоду,
Мучался в неясности решений.
Словно прорицатель древности Гелен ,
Он не знал, что будет дальше.
Робкие мечты, как слезы Гелиады 
На песок упали янтарем.

Может быть, шумели грустно ветки.
Долго брел Алеша по лесам.
В дебрях, где сплетают ноги травы
И журчит в ручьях хрустальная вода
Пепелище сразу не заметишь,
Даже если пристально искать.
Жизнь всегда залечивает раны.
Красотой, скрывая бремя тяжких бед.
Восхищенный ласковой природой,   
Он прижался к дереву спиной.

Где-то в кронах заливались птицы.
Песни звонкие и мелодичные
Вниз  слетали голосистым гимном,
Точно ладовый  незримый Глас .
Созерцал Алеша мир с улыбкой страстной.
Вместо птиц он видел добрых Альв .
Там в лучах небесного чертога
Засияли их божественные лики.
Наш моряк не слышал хор верховный,
Он устал, глаза на миг закрыл.
                   
А сквозь чащу леса на него смотрели 
И следили за его движениями. 
Тетиву натягивали чьи-то руки,         
Чтоб послать мгновенно стрелы.
С двух сторон слегка касаясь шеи,
Грозные древки воткнулись в дерево.
В шлемах страшных с криком жутким
Выскочили вдруг индейцы.
Не успел матрос от сна очнуться,
Как попал в коварный плен. 

За спиной скрутили руки властно.
Вниз направились по склону.
Лица выкрашены черной краской,
Возле глаз лишь белый контур.
Бросили несчастного на дно каноэ.
Плыли быстро, упираясь в весла.
Через час пристали к острову. 
Под зловещий барабанный бой
На поляне в ритуальных плясках
Тени вились над землей.                        

Так индейцы провожали солнце
И встречали птицу грома,
Повелительницу молний.
Войны встали возле бога 
С волосами из медвежьей шерсти, 
С крыльями из птичьих перьев.
Бог всегда приносит им удачу.
Как сегодня совершив набег,
Захватили в плен чужого человека,
Чтобы снять в награду скальп.                       
                                     
Пусть укажет вождь, что делать с ним.
Моряка, ударив в спину, повели на суд.
За широкий ствол сосны
Привязали крепким жгутом,
И воинственно крича,
Каждый воин метил томагавком
В дерево, вонзая у виска.
Ждали, что умрет от страха,
Задрожит в коленях жалкий раб.
Выстоял Алеша, как скала.   
   
Хмурый вождь отставил казнь,
Приказал не трогать чужака,
И сказал своим собратьям:
“Раб не унанган .
Он пришелец из другого мира.
Дайте знак небесному жрецу,
Чтоб пришли за ним”.
Подожгли индейцы сучья и траву.
По цепочке, возгораясь по горам,
Уходили вдаль костры.

Утром засверкала от лучей роса.
Серебристые следы от босых ног
Отпечатались, дымились на тропе.
Здесь прошли индейцы с гор высоких,
Поднимаясь к облакам. 
Там томится дух истории глубокой
И  живут последние ацтеки
В каменных дворцах. 
Из далекой Мексики, спасаясь от испанцев,
Шли сюда когда-то по лесам Аляски.

Верили они, что свет им принесут орлы,
Выше к небу расцветает жизнь
                                         Чаша с головами гордых птиц,
Стала символом  их пламенной души...
Били грозно барабаны деревянные
С  вырезанным рогатым филином,
Извещая  вестью храм жреца,
Что готова жертва богу Солнца,
Чтобы вырвать ее сердце теплое
И пролить на землю кровь.

Вдруг, скрипя, открылись медленно ворота.
Злой палач, лицо, скрывая маской ворона,
Шел уверенно вперед.
Он в руке держал широкий нож.
Не спеша, за ним шла женщина с подносом,
Чтобы сердце богу подарить.
А Алеша с интересом все вокруг рассматривал,
И не представляя даже, что ему грозит.
Жрец поднялся на ступени храма,
Обращаясь к пленнику, спросил:

“Ты, испанец, корабельной крысой,
На погибель к нам приплыл?”
Промолчал Алеша, не вникая в смысл.
“Кто ты чужестранец?” - по-английски
Жрец вопрос свой повторил.
“Я, шотландец с алеутских гор,
Возвращаюсь с общего согласия домой”.
“Как ты доберешься без крылатой лодки
Через море в сильный шторм,
Здесь каноэ не поможет?”

“Я построю шлюпку с мачтой,
Крылья мне заменят паруса.
Ветер силой в них  вольется,
По волнам поскачет лодка,
Приближая милый край”.
Улыбнулся жрец, тоску по Родине,
Сам прекрасно представлял.
Предки вместе с племенами майи
Жили в действенных тропических лесах
В удивительных красивых городах.

А теперь в земле суровой
Жить ацтекам тяжело.
Жрец готов пасть на колени к богу Солнца,
Чтоб спасти народ от ненасытных сов.
С богом тьмы повсюду расставляет сети   
Смерть в лице воинственных индейцев,
Что живут на разных островах,
Убивая беспощадной местью,
С первобытной дикостью в глазах, 
Не жалея друга и врага.

Жрец с наказом обратился к воинам:
“Продолжайте поиск.
Бледнолицего прощает Солнце.
Освещая светом волосы,
Тень бросает с мягкими углами,
Будто гладит землю перьями орла.
Чужестранец может жить свободным,
И ходить по всем дворцам”.
Воины склонили головы,
Подчиняясь царской воле.

Жрец направился к святым покоям,
Приглашая моряка с собой.
В тронный зал вошел и стукнул жезлом.
Приоткрылась с тихим звоном дверь.
На высоких окнах медные решетки,
С неба синего лучился свет,
Освещая розовые каменные стены                          
И тотемный деревянный столб
Из загадочных мистических созданий,
Что хранили много разных тайн.

Посредине зала трон блистал зелено-синий
Из камней морской воды - аквамарина .
В нем сидела гордая царица,
Словно львица Аталанта .           
Волосы ее из белых вьющихся азалий
Распускались  ниже нежных плеч.
А глаза блистали, как агаты
Из кристально чистых голубых огней.
Кожа щек, что лепестки от розы,
Только взгляд, как лед холодный,

Сердце грустью обжигал.
И Алеша, затаив дыхание,
Под гипнозом глаз зардел румянцем.
Мучило его сознание,
Что черты лица знакомы,
Где он видел их, не мог припомнить.    
А царица, на него взглянув надменно,
Фразу жесткую произнесла:
“Дорогой небесный жрец,
Пленник не держал в руках тесла .

Он как кролик петли метит гарусом .
Это не матрос,  торговец краденых товаров
И обманщик, горсть стеклянных бус
Бросит за меха несчастным алеутам.
Объявился точно гость незваный,
Ради золотых богатств и славы.
Завтра будет испытанье смелостью.
Если не умрет от страха смерти,
Значит, будет жить, пока я захочу.
Будет так, как я сказала”.

Поклонился жрец царице.
Вышел вон. Алешу бросили в темницу.
С мокрых стен стекали ручейки
С тихим стуком на холодный пол,
И текли куда-то вниз в крутую пропасть,
Падая, как слезы жалобные.
Из окошка маленького 
Свет мерцал горением свечи.
С мраком солнце вскользь сражалось,
Чтоб надежда искоркой жила.

На рассвете стража вывела его из крепи.
Где сходились вместе две горы,
Водопад гремел, сливаясь сверху,
Бешеным потоком низвергался вниз.
Свитые в веревку водоросли бились,
Терлись об стволы деревьев,
Что держали разные концы.
Над канатом мост вознесся к небу,
А на нем царица хмурая стояла.
Дождалась, когда усядется толпа зевак,

Обращаясь к пленнику, сказала:
“Покажи нам храброго араму .
За канат,  держась руками
Перейдешь к другой горе.
Коли свалишься  в затейливой игре,
Значит ты - слабее женщины”.   
Встал  Алеша на уступ обрыва.
Далеко внизу бурлила пена,
Разбивались брызги 
В каменистой бездне.

Успокоился Алеша, собирая силы,
Посмотрел наверх с отчаяньем.
А над ним орлы кружились. 
Он заметил на скале гнездо с птенцами.
В зубы взял протянутый индейцем нож,
Чтоб себя убить, когда устанет,
Падать в пропасть телом мертвым,
Чтоб не мучиться от страшной боли. 
Не теряя все же веру,
Прыгнул сверху как в подвал таверны . 
                                                
Он хватался цепко пальцами
За канат промокший.
А вода его сбивала,
Обливала с головы до ног
И дышать мешала.
Было пройдено, наверно, полпути,   
Как услышал он орлиный крик.
Из гнезда птенец свалился,
Но не воду к счастью,
А в расщелину одну нависших скал.

Заметались птицы, подлететь не могут.
Взмахивая крыльями, стучат о камни,
Разбивая себя в кровь.
Хмурые  индейцы с ужасом взирали,
Как на их глазах, страдая,
Умирают в муках боги.
А Алеша перерезал вдруг канат,
Бросил нож и скрылся в водопаде.
Быстрая вода смягчила роковой удар,
Руки не разжались.     

Лица всех от скуки вытянулись.
Белолицый принял смерть, не выдержав
Испытаний силы.     
Даже скальп его противный
Не найдешь теперь.
Вдруг они увидели,
Как Алеша поднимается упорно вверх,
К той скале, где еле держится птенец.
Перестали думать и дышать,
От него не отводили взгляд.

А моряк уже поднялся на уступ.
За канат, держась, направился к птенцу.
Хищники его не били клювом.
Взял в ладони мокрого дрожащего слетка,
Протянул его ликующим родителям.
И орлы поднялись вместе с ним
На гнездо, крича от пылкой радости.
Эту песню благодарных птиц  
Никогда не слышали индейцы.
Побежали по мосту к нему навстречу. 
    
“Белолицый, добрый брат!
Ловкий, словно ящерица,
Ты скользил по камням гладким,
Чтоб спасти детеныша орла.
Зоркий глаз заметил,
Где упал посланник  неба.
Руки вились, как лианы
По отвесному канату”.
А царица, улыбаясь, ближе подошла:
“Пленник ночью будет спать

Не в темнице, где гнилая сырость,
А на сене трав душистых  
В храме с нашими богами,
Чтоб сразиться с богом тьмы. 
Смелый леопард доволен нами?!”
И в глазах ее блеснули искры,  
Отражая свет туманной Андромеды .
Молча расступились перед ней индейцы.
Вновь ушла царица во дворец,
Как комета с леденистым сердцем.   

В храме постелили травы,
С запахом медовым таволгу.
Положили рядом палку, 
Для чего ни слова не сказали.
А когда зажглись на небе звезды,
Потянул прохладный воздух,
Разошлись индейцы спать в свои вигвамы.
Жрец ушел последним, огляделся зорко.
А Алеша на спине лежал.
Он мечтал о море.

Увлекла  волна в широкие просторы.
Там в Шотландии тоскует мать родная,
Как березка тонкая в лучах вечорки.
Он среди свирепых Гарм  закованный цепями.
Подскажите: как  сражаться с диким злом,
Разве только голыми руками?
Вдруг в окно влетела серая сова,
Засверкала желтыми огромными зрачками,
Села где-то наверху,
Ухая пугающими звуками.

Невидимой тенью тихо и безгласно
По углам ушаны проносились низко.
Воздух колыхался от парящих крыльев.
Вдруг раздался странный писк.
Из щелей полезли крысы 
Кровожадной серой массой.
Топот лап нарушил тишину.
Гулко вздрагивал незримый пол.
Моряку они ползли на грудь,
Ноги, схватывая больно.   

Крыс проклятых ненавидит
Каждый, кто когда-то был на палубе.
Бил Алеша палкой, 
Точно мстил им за  свои обиды,
За разлуку с прежним миром.
Гнусных крыс удары не смутили,
Их, наверно, тысяча не меньше
Выползала из щелей и стен.
Зубы их вонзались в тело, словно иглы,
Чуя кровь на ранах рваных.

Сколько померещилось Ехидны ,
В темноте густеющей не видел.
Разъяренный он сражался,
Отбивался от визжащих полчищ.
Потеряв до хрипа голос,
Он упал без сил на поле боя.
И уснул тяжелым мутным сном,
Словно отравился  дьявольским вином.
Не услышал, как другая стая
Черных крыс к нему бежала.

Покатилась  брошенная палка.
Грызуны ее слизали  с жадностью,
Стали пожирать беспомощных и павших,
Что лежали в кучах рядом.
Хруст костей звучал до самого утра,
А  с рассветом твари все пропали.
Серая неясыть улетела в лес. 
Солнца луч пробился в щель дверей.
Жрец открыл ворота храма,
Приготовив  погребенье пленнику.  

Опустили жертву на каланьи кожи,
Чтобы тело не тревожить.
Девушки ему протерли раны травами.
Бледнолицый запылал от жара,
На глазах тихонько умирал.
От озноба весь дрожал.
И бреду кого-то звал, наверно, близких.
Подошла царица, сокрушаясь,
Что герою отпевают тризну, 
Замерла, услышав слово “мама”, 

Встала на колени,
Тронула рукой горячий лоб.
Приказала, чтоб внесли к ней во дворец
Моряка, который победил ночную смерть.
И Алешу положили на широком ложе,
На гагачий мягкий пух.
Вызвала Елена знахарей из всех племен,
Чтобы жизнь вернули ее другу,
Что лежал без памяти и чувств,
Точно клен,  сраженный бурей.
 
Медленно тянулись дни.
Молодость залечивает раны.
С края пропасти вернет сердца угасшие, 
Возвращая жизнь порывом страстным.
Стал Алеша выздоравливать
Не по дням, а по желанью трепетной мечты. 
А царица расцвела от счастья,
Что теперь он может говорить,
И она его расспрашивала,
Где родился, кто отец и мать.

Пленник, изъясняясь по-английски, 
Камнем выглядел лидийским .
И она заговорила с ним по-русски.
Голову поднял Алеша, напрягая мускулы:
“Ты - царица племени ацтеков,
Увлекаешься  мечтательной элегией!
Говоришь со мной, как в детстве моя мама.
Ты жила в земле Российской,
Или ты запомнила на память,
Те слова, что повторял во сне?”

“Нет, конечно, все иначе было.
Я  ребенком их произносила.
Мой отец купец уральский
После Беринга  и Чирикова ,
Что открыли земли неизвестные в морях,
В плаванье отправился. 
Их корабль в щепки шторм разбил.
Лишь его на берег выбросило.
Он бы умер обессиленный,
Не найди его случайно индианка. 
 
Моя мать Луана.
Спрятав чужеземца от индейцев,
Но страшась, что боги в гневе
Разума  лишат за это,
Приносила ему пищу и скрывалась.
Убегала сразу в лес,
Как журавль маленький,
Что летать не может между веток.  
Мой отец над ней смеялся
И она смелее стала. 
 
Ведь она всем сердцем верила,
Что, однажды, растекаясь клином,    
Волны вынесли на берег
Из таинственных глубин,
Рыбу  с ликом человеческим
В белой коже чешуе.        
На земле она погибнуть  может,
Если не давать ей воду.
И она с кувшина воду лила  на одежду,
Чтобы как-то оживить ее.

А когда отец пришел в себя,
Попытался с ней заговорить,
То она от страха убежала.
Думая, что это дух из огненной земли,
С тех вулканов, что пылали ярко.
Зря она водой гасила пламя,
Он за это на нее сердит.
И она решила дать ему очаг.
Ночью, крадучись, украла у индейцев факел,
Побежала с ним, как кракса  от древка.   

Верила, что, взяв огонь,
Он зажжется вновь вулканом,
Превратится в великана,
И уйдет на горный склон.
А пришелец жарил мясо,
Ей протягивал кусочек ласково,
Говорил восторженно с овацией,
Успокаивая интонацией.
На песке чертил фигурки в танце,  
Объясняя вещи странные.
      
Вся дрожа, она ушла подальше.
Побоялась, что, сходя на землю с рук,
Оживут  рисунки
И ее растопчут вдруг
Люди с виду маленькие.
Мой отец срывал цветы и ей показывал,
Лепестки,  к земле прикладывал,
Контур обводил старательно. 
Говорил ей медленно:  ”цветок”,   
А она за ним шептала вслед: “ви-ок”.

От терпенья жди плодов.
Мать моя немного научилась
Понимать отца по жестам и картинкам,
Вслушиваясь в звуки непонятных слов.
С удивлением, узнав о жизни новой,
Что осталась на огромной лодке.
Человек  другого племени и родины
Может  умереть от стрел индейцев.
Он не бог, пришел не с неба.
На цепочке крест серебряный

И кулон с рисунком женщины,
С волосами белыми,
Словно их присыпал снег.
Падая, не тая, на лицо красивое.
Раз Луана у отца спросила:
“Кто она? Богиня зимних дней?”
“Это мать моя”, - ответил с грустью.
А она, умолкнув на минуту,
Убежала в деревеньку
Сквозь завесу камышей.

Долго не было Луаны.
Звезды загорались зимние,
Уж ночами появлялся иней.
Мой отец в пещере засыпал
Без огня, томился от волнения.
Вдруг мелькнула перед входом тень,  
То Луана  забежала ланью,
От испуга и отчаянья
Вся в слезах поведала несчастье.
Замуж отдавали наспех

За Текура племени тлинкитов.  
Предрекая наказание поступка,
Обвязали срубленные сосны.
На плоту уплыли с острова.
Мать моя, покорная голубка,
В русского купца влюбилась,
За его глаза как небо синие
И за сердце доброе отзывчивое.
Незаметно от погони скрылись,
Чтоб  уйти от роковой судьбы.

Помню, в детстве бегала по лесу,
По полянам беззаботным мотыльком.
Возвращалась в наш красивый дом
С расписными ставнями на окнах,
Где всегда веселый смех звучал.
Мать лелеяла и миловала,
Целовала в щеки и шептала:
“Что моя дочурочка Елена
В волосы вплетает ленты,
А лицом на бабушку похожа стала”.

Но не долгим было счастье.
Выследил Текур, где жили мы.
Он привел индейцев мстительных,
Чтобы наш вигвам сгорел от жарких стрел.
Батюшка мне протянул  кулон и крестик.
Зарыдала мать ужасно:
“Бог тебе поможет, дочка ласковая.
Есть в подполье небольшая щель,
Ты попробуй там пролезть,
Уползи поближе к лесу”.

Кошкой  вылезла из узкого окошка,
Оглянулась на горящий дом.
Мать, отец, прижавшись крепко,
Улыбнулись мне в ответ, 
И  взмахнули чуть рукой,
Чтоб индейцы не заметили.
Спрятавшись, стояла за деревьями, 
Плакала от горя капельками слез.
В сердце мое детское с горячим пеплом
Месть влетела клювом коршуна.
  
Вздрагивая от страданий,
Шла по лесу наугад.
Сил лишившись от кручины лютой
Неожиданно споткнувшись,
Полетела в яму,
Потеряв сознанье и рассудок
От усталости и мук.
Только утром через день, а может через два,
Потихоньку возвращалась память
С чувством голода на высохших губах.    

                                         Я почувствовала, что кто-то щеку лижет,
Тычется ко мне, повизгивая.
Приоткрыть глаза я не могла,
Слабая была, кружилась голова.
Я услышала сердитый рев.
По краям осыпалась земля,
Спрыгнул кто-то вниз тяжелый,
Рядом лег, согрев меня своим теплом.
А другой поменьше грудь сосал
И меня касался лапой.

Досыта наевшись, мокрым носом
Он лизал мое лицо,
Вытирая слезы с глаз моих.
Может быть участие звериной ласки
Возвратили понемногу жизнь
И прибавили мне силы.
Может быть пригревшись, 
Я очнулась от мучительного сна,    
Заглушая в сердце боль,
Стала потихоньку оживать.

Кто же был защитником моим
В эти грустные печальные минуты?
Дабы легче пережить разлуку,
Домом  стал зеленый лес, постелью - мох.
Матерью -  медведица седая, 
Шаловливым  братом - ее сын. 
С ним я бегала, играла, веселилась,
Взвизгивая от восторга и любви.
Пила жирное медвежье молоко
И людей тихонько забывала.        

С медвежонком некогда скучать,
Он потешным был и интересным.
Часто прятался в кустах,
Объедая ягоды малины,
И еще урчал забавный сладкоежка,
Если рядом с ним вставала я,
Чтоб не трогала дары лесные.
Я кормила с рук его сама,
Насыпала в пасть пригоршню ягод ароматных.
Он их с удовольствием съедал.

После трапезы я на него садилась,
Опуская руки в шерсть,
Превращаясь в сфинкса. 
Он любил меня катать часами.
А медведица нас охраняла
От непрошеных гостей.
Но, однажды, нас заметили разведчики 
Из воинственного племени.
Испугавшись нас, индейцы убежали.
Всем поведав, что в лесу родилась смерть.

С волосами белоснежными,
Словно снег закружит меж деревьев,
Чтобы красть индейцев, их детей.
Если кто с ней  встретится,
Умирает  сразу, как ее увидит.
Люди, испугавшись, стали приносить дары,
Дабы не была жестокой и не мстила,
Беззащитным семьям
Женщина, сидящая на голове медведя,
Не терзала ночью их.  
   
К почестям я стала привыкать.
Как принцесса из лесного царства,     
Я бродила безмятежно по горам 
От рассвета до заката.
Я любила собирать цветы в букеты
На зеленых солнечных лужайках.
Раз в траве наткнулась на людей,
Что лежали и, возможно, спали.
Лица  восковыми были,
Словно вымазанные белой глиной.

Я рукой коснулась их волос,
Связанных у лба пучком.
Обратив внимание, как вздрагивают веки,          
Вглядываясь сквозь ресницы на меня,
На кулон, что свешивался с шеи.
Чтобы спящим не мешать,
Я ушла к реке, где весело плескался
Мой молочный брат,
Верный  друг единственный,
И свидетель грез моих невинных.

Мстительный Текур, не подчиняясь воле
Племени тлинкитов, вновь задумал зло.
Он решил убить меня из зависти.
Ловкой рысью крался из засады
По моим следам     
И уже натягивал стрелу тугую,
Чтоб  ее пустить из лука,
Только раньше в голову его вонзился томагавк,
Расколол ее, как скорлупу ореха,
Отомстил за гибель, за печаль и гнев.  

Как безумная молчала я,
Бездыханный враг лежал у ног.
Воины из племени ацтеков встали рядом.
Жрец мне поклонился и сказал:
“Возвращайся вновь к народу,
Дочь великого Теночтитлана .                                                   
                                         Без тебя нет счастья на земле.
Пусть с тобой идут медведи гордые,
Что хранили твой покой и сон.
Стань царицей нашей по желанью предков.

Я пошла за ними и за мной мой брат.
Старая медведица ушла, как будто знала,
Что беда не угрожает мне.
Мать отца,  ее священный лик с портрета,
Помогала мне теперь,  
Превращаясь в божество индейцев,
Талисманом моих мыслей и летящих дней.
Время шло, я гордая царица,
Вновь вернулась, чтоб восстать из праха,
Справедливой  звездною богиней.  

Чтила древние законы, изучала книги.
Я хотела, чтоб исчезли горе и обиды,
Все болезни племени ацтеков.
Чтоб они забыли ссоры прежние,
Жили в мире и в согласье вместе
И не проливали кровь напрасно.
Я жила среди таинственных вещей
Во дворце, что охраняла стража. 
А медведь скучал от взглядов и насмешек,
Что не человек он, а бесправный зверь.

Я ему вниманья уделяла меньше.
Каждый день решала много разных дел.
Он безропотный страдал без ласки,
Уходил надолго в лес один.
Я гуляла с ним не часто.
На несчастье в океане появилась
Каравелла  с черным флагом.
Возле берега на рейде встала,
И на шлюпках к нам прислал команду,
Одноглазый капитан.

Племена индейцев окружили берег,
Вмиг смутили замыслы пиратов.                                                             
Не посмели разрядить мушкеты,
А пристали к нам с богатыми дарами.
Женщинам давали бузы из стекла,
А мужчинам огненный табак.
Говорили нам, чтоб принесли меха,
Что в награду мы получим ружья кремневые,
Порох, дробь и топоры железные,
И еще картины из далеких стран.

Радовались простодушные индейцы.
На каноэ погрузили шкуры котиков
И поплыли к кораблю,
Что дремал, как кит на волнах гулких.
В царской лодке находилась я,
А со мной приятель мой медведь,
Что случайно оказался недалеко.
Я его с собой взяла,
Чтоб грусть его не мучила,
Что плыву по морю без него.

А пираты, осмотрев меха на палубе,
Что как горы поднимались к небу,
Вдруг подняли якорь из воды,
Стали бить индейцев из орудий.
Нас же пленников связать хотели.
Вскинулся мой брат, когда увидел,
Что меня сватают руки жадные.
Он ударом лап тяжелых
Разметал толпу коварных моряков,
Побросал  за борт на зубы пляшущим акулам.  

От врагов ему досталось тоже.
Весь израненный ножами
И от пуль, он кровью истекал.
А когда его доставили на остров,
Он под деревом лежал и не дышал.
Ягоды ему в награду приносила.
В пасть поила ключевой водой.
Утром ранним он ушел не слышно,
Умирать в лесу в траве зеленой,
Там, где мать его, медведица, бродила.

Много дней прошло с тех пор,
Не могла забыть лесного брата.
Шла тропинкой между двух озер,
Там, где плавают в воде цветы кувшинки,
Наклонилась, чтобы их сорвать.
Под обрывом тень метнулась быстрая,
Закачались с силой камыши.
Я невольно вскрикнула от страха,
А индейцы из охраны
Копья бросили  вдогонку.

Заревел израненный медведь,
Это брат был мой любимый.
Он лежал в траве, 
Лапой,  вырывая из груди 
Острые обломки копей.
Бросилась  к нему, рыдая.
Помогли индейцы мне
Побыстрей освободить от боли,
Волей случая попавшего под их обстрел,
Бедного несчастного страдальца.

Гладила его и к шерсти прижималась,
Целовала и шептала:
“Милый друг, прости!
Я не виновата, что, вдруг вздрогнув, закричала,
Не хотела новых ран твоих”.
А медведь лежал, глаза его слезились.
Он, наверно, понимал,
Что придется нам расстаться.
Он не может следовать людским привычкам.
Очень сложен, непонятен мир.

Встал молочный брат, шатаясь, пряча раны,
И ушел от нас, как не звала его,
Не вернулся он, прошли уж годы,
Нет вестей из прошлого давно.
Может быть, я стала злой и черствой,
Что меня покинули друзья.
Все мечты мои и прежние надежды,
Замолчали, как трубящие агами , 
Что не могут жить в неволе
Каменного сердца.

Я жестокая желала твоей смерти.
Ты казался мне отъявленным злодеем,
Как пираты, что сгорели в яростном огне.
Я хотела, чтобы ты погиб быстрее.
Утонул в воде, затем бросала к крысам,
Чтоб хрустел от их зубов, как брошенная ветка.
Ты, меня своим бесстрашием сразил.
Я, невольно, стала восхищаться.
Благородные порывы сердца не потравишь
Невидимым ядом аконита .
 
А когда услышала слова забытые.
Память всколыхнула страшные события.
Вспомнила отца и мать.
Заметалась я от горя и страданий,
Как  могла стремиться быть актинией ,
Чтобы в щупальцах моих погибли,
С детства выстраданные чувства, мысли?!
Вдруг в ушах почудились мне голоса:
“Дочь, будь милосердной к чужестранцу,
Это ангел и твоя судьба!”

Ты теперь, наверно, знаешь все.
Я тебе излила жар пылающий внутри.
Столько слез не выл ночами волк,
Умирающий в снегу без пищи.
Так и я, как выдра загнанная,
Не могла простить обид былых,
Мстила всем за горе в своей жизни”.
От волнения Алеша задрожал,
В откровеньях гордой Аэдоны 
Он услышал плач ее души.

Разве мог Алеша рассердиться,
Что его задумали убить.
Как моряк, что не уходит долго в море,
Он мечтал о грозной силе волн,
Чтоб сразиться с налетевшим ветром,
Закрепить на реях паруса,
Плыть без страха в неизвестность,
В каждый миг опасность ожидая,
А иначе и нельзя, 
Жизнь всегда счастливая случайность.

Жрец вошел, царице поклонился,
И сказал: “Божественная и мудрейшая,
Разреши спор женщины с мужчиной,
Ждут они оценки своих действий.
“Пусть войдут” - ответила Елена.
В тронный зал зашли индейцы: муж с женой.
Головы склонили ниц, коснувшись, пола.
“Говори, мужчина, первым!”
“Ясновидящая племени ацтеков, -
Выслушай меня без ложных суеверий.

Сына младшего, что ночью мирно спал,
Эта женщина, Волчица Черная, украла,
Спрятала  в надежном месте,
Чтобы не забрали в жертву в храм,
И не отдали богу Солнца на рассвете.
Не могу его найти, как не старался.
Наложите на нее проклятье,
Коль обманом хочет жизнь его спасти.
Презирая древние и признанные убежденья,
В интересах  материнской выгоды”.

“Что ты скажешь, женщина, в ответ,
Эти обвинения справедливы?”
“Пусть сначала Заячья Пятка сына выкрадет
У лесной волчицы, что живет в норе,
Молоком кормящей маленьких волчат слепых.
Если сможет он забрать хоть одного щенка,
Я верну младенца без враждебности.
Если нет, я выгрызу ему зубами шею,
И меня тогда ничем не оторвать
От его пульсирующего в судорогах тела”.

“Отчего ты, женщина, капризна?
Разве ты не народишь детей?
Забираем у тебя не воина, а листик ежевики,
Чтобы Бог на небе восхищался нами.
Ради блага, счастья на земле
Мы приносим  жертву не напрасно”.
“Пусть я вместо сына жертвой стану!”, -
Индианка пала на колени,
Умоляя гневную царицу о пощаде,
А Елена хмурилась сильней.

Не стерпел страстей Алеша,
Попросил, чтоб дали ему слово.
Выступил вперед и высказался сам:
“Будь, царица, милосердной, доброй,
Не лишай желанной материнской ласки
Скромного невинного птенца,
Что еще не оперился в крылья,
Не умеет в небесах летать.
Может быть, он станет в будущем великим,
Защитит от бедствий ваш народ.

Пусть меня возьмет к себе ваш бог.
Я готов подставить свои плечи,
Дабы тяжесть мук душевных и мятежных
Растворить со временем в себе.
Я для вас чужой на этом свете,
И меня оплакивает мать в стране далекой.
Не вернуться мне назад.      
Я умру с одной надеждой,
Что полезен был для вас,
Как приправа для еды лилейник”.

“Хорошо, - ответила царица с грустью, - 
Будет так, как ты решил.
Выбрал сам ты жертвенные муки
И никто тебя не принуждал.
Гордый и красивый, 
Ты достоин, встать на теокалли .
Будет праздник в нашем царстве.
Пусть украсят статуи богов гирляндами.
Завтра нож обсидиановый
Мудрый змий в тебя вонзит.        

Встанешь ты у входа в храм,
Невидимого и высшего творца.
Там, где солнце, угасая к вечеру,
Освещает лестницу,
Чтобы путь твой указать на небо.
Лишь лучи его коснутся ног твоих,
Ты под радостные крики
Нашего народа кровью задымишься,
Чтоб приблизить рай для воинов храбрых,
А врагам  посулишь ад кромешный тьмы.	 

В месяц приношения цветов 
При торжественной процессии
Женщин и мужчин
На миткаль  твое положат тело, 
И душа божественного Мира
В этот день останется довольной.
За роскошным пиршеством
Не спеша с достоинством, 
Воины сглодают твои кости,
Чтобы стать отважней и смелей”.

Стража отвела его на запад,
Там, где лестница крутая
Поднималась вверх.
В этом месте посвящения адепту,
Только жрец мог божий знак принять.
Там Таотль, властелин вселенной,
Для народа освящал алтарь. 
Мексиканский Марс был очень страшным,
Крови пленных не жалел,
Инородцев не терпел.

Он боролся с богом Солнца
И тянул его к земле цепями,
Чтоб лучи его скользили косо,
По ступенькам лестницы ползли.
Алый свет стремился к выси,
Облака на небе зажигал,
Оставляя храм в тени холодной,
То славянская богиня,
Добрая Вечорка ,
Встала на защиту моряка.    

Заметался жрец, не понимая смутного виденья,
Разве  мог он знать, что мать спасала сына
От погибели в чужой земле.
С дикостью неукротимой 
На свободу вырывался ветер.
В  море, где пылал рубиновый закат,
Вдруг нежданно появилась радуга,
А под ней блистая парусами красными,
Принимая солнце на себя,  
К ним летел по волнам бриг .
 
Жрец упал от страха на колени:
“О, царица, кодекс  на оленьей коже
Рассказал о заговоре звезд.
Этот день настал и символы иероглифов
Посылают беды на индейцев.
Не казни раба, его отвергло Солнце,
Посылает знак, что будет мрак,
Коли вдруг палач разделается с жертвой!
Подожди, какую весть несет большая лодка,
Что стремится к нашим берегам”.    
 
А корабль, как Абарис  на стреле волшебной,
Выплывал из океана огненным пожаром,  
Подчиняясь разуму мистерии.
Грустная Елена подошла к Алеше 
Протянула руку и сказала:
“Смерть твоя  надела мех енота,
Исколов себя иголками, ушла в леса.
Ты, наверно, крепче сплава меди с оловом.
Мужеством своим всех покоряешь,
Удивляешь нас, как перья гарпии .    
 
Тот корабль за тобой явился?
Ты хотел вернуться к матери своей?
Я тебе дарю свободу,
Как бизону, что спешит на север летом
И бежит галопом, рысью,
Что и лошадь не догонит вслед.
Можешь взять каноэ с веслами.
Поплывешь к проклятым бледнолицым.
Пусть оставят нас в покое.
Пусть уйдут отсюда навсегда.
Нам индейцам нечего терять.

Послужить богам - святое счастье!
На алтарь повергнуть всех рабов.
Жрец разрежет грудь  на части,
Вырывая сердце, проливая кровь!
Мать богов добрее станет.
Для ацтеков нет войны обогащенья .
Храм - хранитель мирозданья,
Рад услышать вопли мщенья.
Упиваясь местью, мы расскажем,
О садах, дворцах, сжигая заживо. 

Наши города разрушили испанцы,
Подлые конквистадоры.
За богатствами приплыли из Европы
Вместе с пушками и ружьями,
Облагая племена индейцев данью
И коварством подкупая их.
Даже вождь ацтеков Монтесума ,
Доведенный до отчаянья Кортесом ,
Стал изменником и был убит за это,
В ночь печальную своим народом.
  
Жадные испанцы размножались, словно змеи. 
Нет теперь культуры древней Мексики.
Наши памятники превратились в камни.
Книги мудрые сжигали на кострах
Алчные монахи.
А индейцы, как рабы, работали на их полях,
Чтоб кормить креолов  на асьендах 
И по прериям ловили диких лошадей.
Приучались ездить на мустангах,   
Чтоб скрываться от захватчиков в горах.

Ты не виноват в несчастьях наших
И тебя я отпускаю с миром
В память о моем отце погибшем.
Пусть тебя увидит мать седая,
Радостно прижмет к своей груди.
Завтра утром будет бой последний,
Если чужеземцы вдруг осмелятся,
Захватить сокровища моей страны.
Стрелы, смазанные ядами кураре ,
Полетят потоком бесконечным.

Коли будешь с ними заодно,
Я сама воткну в тебя вот этот нож,
Что был выкован уральским кузнецом,
За предательство, но, бог с тобой,
Уходи сейчас же с глаз моих”.
Огорченная Елена замолчала,
А с ресниц ее скатилась вдруг слеза,
Но Алеша с ней не согласился,
И сказал в ответ: “Напрасно отпускаешь
В этот грозный час меня.

Разве я могу на произвол вас бросить,
Плыть туда, где неизвестность ждет,
Затаившись, как гиена, ожидая трупа,
Если поднимусь на палубу, то добровольно
Стану пленником и не смогу помочь.
Может быть, меня повесят на одной из рей,
И смеясь, ударят из орудий,
А потом пойдут на штурм,
Убивая стариков и женщин.
Нет, царица, эта участь не по мне.

Я готов на все, чтоб не пролилась кровь.
Разреши узнать, что привело сюда корабль.
Эта ночь спасение для нас.
В час вечерний не рискнет разведать берег
Самый из отважных моряков,
Даже, если от вина пьяна команда.
Надо нам разжечь костер
На высоких скалах с острова соседнего,
Я оттуда судну передам сигналы,
Что здесь англичане терпят бедствие.

Что их в море вдруг настигнул шторм,
Баркентину   выбросил на рифы,
Что они нашли в пещерах золотые слитки,
Их на всех, кто им поможет, хватит.
Вот тогда, ручаюсь головой,
Моряки не станут ждать, когда придет рассвет.
Выпьют рома, бряцая серьгами, 
Сядут в шлюпки с факелами
И  мозоли натирая в потные ладони,
Понесутся по волнам навстречу своей смерти.

А индейцы в это время незаметно и без шума,
К кораблю пристанут и поднимутся на борт.
Им останется лишь перебить охрану,
Что оставил жадный капитан.
Мы захватим  бриг, ударим залпом,    
Разобьем  беспомощные шлюпки.
Если выпадет удача,
У нас будет свой корабль”.
“Умный план придумал, англичанин,
Почему тебе так дороги ацтеки? 

Что готов предать ты бледнолицых ради нас,
Разве стал ты нашим другом или братом?
Я тебе не верю, ты коварен.
Как змея  ужалишь ночью.
Все же принимаю твой совет,
Поплывем с тобой на дальний остров вместе.
Пусть зажгут костер до неба мои воины.
Если ты обманом замышляешь что-то,
Я, как гуанако , злобу выплюну в лицо,
И моя слюна к тебе прилипнет желчью”.

Мрак сгущался, в небе заблистали звезды.
По волне неслышно понеслась каноэ.
А индейцев с боевыми красками на теле
Освещала яркая луна.
Отдыхал на рейде бриг безмолвной тенью,
И не знал, что приближается опасность.
Запылали вдруг костры на острове,
Факелом, размахивая, кто-то звал на помощь.
С корабля ответили,
Опустили шлюпку в воду.

Затаились в темноте индейцы.
К  берегу пошел Алеша,
Чтоб заговорить угрюмых моряков.
А когда пристала парусная лодка,
Он кричал, бежал навстречу.
Голоса их относило ветром.
Хмурая Елена, обратив внимание,
Что без меры рад презренный пленник.
Побоялась, что он выдаст их,
Пожелала отомстить.

Натянула лук, прицелилась,
Задержала пальцы на мгновенье.
Черная стрела еще не улетела,
Как  Алеша, вдруг размахивая им руками,
Побежал назад.
Дрогнула царица от сомнений.
Разум жаждал мести, бросив лук на землю,
Сдерживала гнев, а сердце наполнялось болью.
А когда Алеша был в пяти шагах,
Бросила в него копье, попав в плечо.

Англичанин не упал, шатаясь, подошел.
Он руками вырвал из плеча копье,
Из которого хлестала струйкой кровь:
“Что же ты наделала, царица.
Я же весть хорошую принес!
Не пираты эти моряки, а наши земляки,
Русские купцы первопроходцы.
Твоего отца знавали в прошлом”.
Ослабев от обнаженной раны,
Закачался вдруг Алеша и упал.

А Елена, обхватив виски от ужаса руками,
С тихим стоном опустилась вниз,
Прикоснулась до его груди,
Чтоб услышать бьется ль сердце у Алеши.
Молвила вдруг голосом глухим:
“Положите раненого в лодку осторожно,
Ждите, я приду к крутому мысу”.
Гордая царица к берегу направилась одна,
Там, где находились белые пришельцы
Из далеких городов империи Российской.

Величавой поступью с лицом прекрасным
Легендарной Афродиты ,
Подошла Елена,  моряки колени преклонили
Пред ее сверкающей красой чудесной.
В платье заблистала брошь с рубином красным,
И серебряный отсвет луны играл
На браслетах с розовыми бриллиантами.
Волосы ее, как нити звезд, лучились светом,
А глаза надменные мутились от печали. 
Выжидала, что расскажут мореходы ей.

“О, царица, не прогневайся на нас,
Мирных странников седого моря,
Лишь за то, что опустили якорь в бездну вод
Возле царства твоего, не вымолив согласия.
Мы ничем не будем омрачать покой. 
Поневоле  не задержимся в гостях.
Послезавтра днем поднимем паруса
И отравимся путем известным,
Держим путь мы на Охотск
От Аляски русских поселений.

Надобно в бочонки нам налить водицу,
Коли бьют на острове студеные ключи,
Да немного заготовить дичи,
Издержали свой запас еды.
Дабы нам по божьи разрешишь,
Не прикажешь тот час удалиться,
Мы немного поохотимся на зверя
И тебе преподнесем  дары,
Чтоб обиду не держала лихо,
К морякам, приписанных к купечеству”.  

Поклонились низко люди бессемейные.
Разве можно отправляться в край чужой,
Зная, что рыдают от страданий жены,
Плачут дети по отцам - скитальцам вечным.   
А царице просьба впрямь забавной показалась,
Улыбнулась, до чего наивны эти простаки.
Совестятся, значит, нет нахальства,
Не стыдятся рассказать о чистой правде,
Оробели,  как перед высшим существом.
Хорошо, что не таится злоба в грешной плоти.   

Чувствуя, что нет в словах лукавства.
Люди честные, не разбойники. 
Речи льстивые, хоть повадные, но пристойные
Соблазнили ее душу добрую.
Отнеслась благосклонно и ласково
К просьбе маленькой. 
Разговоры ее отвлекали 
От кручины, что иссушивает, как лучину.
В раз  слепыми станут очи голубиные
От тоски и грусти безотрадной.    
 
“Позволяю погулять и поохотиться.
От напасти и индейцев непокорных
В путь даю вам провожатого.
Пусть ваш труд аукнется почтенной славой,
Вспыхнет ярко порох в ружьях ваших. 
Зверь лесной не разбежится после выстрелов,
Если метко будете стрелять.
Помогу я вам  доставить пищу.
Воины мои ловчее волчьих стай,
Стрелы в зверя полетят бесшумно быстро”.

“Не взыщи, царица, на словечки  вздорные.
Мы охотники с земли Сибирской северной,
На шумок стрелять привыкли глазом зорким
В белку, хоть в оленя, стоя и с колена,
В живность, а не в камень метим дробью.
Нам не грех, а честь побыть на острове,
Чтоб потешиться охотою  желанной.
Ты позволь нам насладится от азарта радостью.
В море мы устали от безделья,
Там под шум волны до сна укачивает”.     

“Хорошо, не буду вам мешать.
Вы в лесах найдете дичь высокую.
Кто из вас пойдет со мной,
Я в подмогу дам вам воина.
Это сын жреца с оленьими рогами.
Он покажет, где пасутся козы,
Где журчат подземные ручьи
С ледяной водой прозрачной”, -
И Елена, волосы платком прикрыв,
Ожидала, что ответят молодцы.

“Я, царица, провожу тебя, -
Вызвался купец в заношенном кафтане, -
Не смотри, что изорвалась одежонка,
Не воры, что, побросав покражу,
Точно подберихи ходим с поднятым подолом.
Наш казак донской, Емелька Пугачев,
Дарит волюшку, к себе зовет народы разные.
Мы гонцы его плывем по всем морям,
Чтобы исповедать веру,  
Распознать добро от зла на белом свете”. 

Вздрогнула Елена, им ответила:
“Разве русскому народу жить на свете тяжело?
Вас не гонят от земли, как нас испанцы.
Наша Родина в далекой Мексике.
Острова с вулканами еще спасают,
Как пристанище с последнею надеждой.
Кто же  защитит индейцев?
Разве  сможет бог свободы  Пугачев
Протянуть нам руку смелую,
И принять к себе людей отверженных?”

“На борьбу поднялся весь крестьянский люд.
От Яика  Петр Федорович, царь российский,
Обратился с манифестом, жалуя:
Реками c вершин до устья,
И землей и травами, 
Порохом и хлебным провиантом 
Всех, кто верит в истинного батюшку царя.
Подлая жена, Екатерина, захотела отравить,
Только выжил он и странствует по миру,
Как простой казак с донской станицы”.

“Почему он принял имя новое?
Коли царь, зачем скрывался столько лет?”
“Эх, царица, ты не знаешь, подлой знати,
Как легко плетутся во дворцах перевороты.
Офицер Мирович  пленника из крепости спасал,
Да его солдаты закололи.
Мог погибнуть раньше времени и Емельян, 
Царь народный, ежели не схоронился,
Не дождался взрыва гнева от налогов,
Чтобы свергнуть прочь Екатерину”.
    
“Чем же я могу помочь царю изгнаннику?
Против пушек и картечи только копья, стрелы,
Пыл воинственный индейцев,
Зов победный с первобытной дикостью!”
“Нет, царица, нам нужны отважные сердца,
А индейцы не боятся смерти.
Отпусти их с нами, пусть снимают скальпы
С жирных лбов  господ помещиков”.
Призадумалась Елена,  знаком подала,
Чтобы вслед пошли за ней.

Возле скал, где в пену бурную
Разбивались волны с гулом,
Растекаясь на песок, обратно в море убегая,
Лишь один холодный мрак
Ожидал царицу с рокотом гнетущим.
Ни индейцев, ни Алеши и каноэ нет.
Их следы давно прибой слизал.
Изумленно замерла Елена,
Где же воины из племени ацтеков,
Что-то здесь не так.

Не найдя ответа на вопрос начальный,
Вдруг нахмурилась царица,
Повернулась к морякам:
“Вам грозит опасность не с подводных рифов,
Как бы не напали на корабль
Захватив его в ночи
Хитростью и силою”.
“Кто же может сделать это,
Разве ты, царица, умышляешь зло на нас,
Что же рядом нет твоих индейцев?”

“Я на это не способна.
Впрочем, время вам терять нельзя,
Возвращайтесь к вашей лодке
И гребите побыстрее, укрощая волны”.
“Мы тебя возьмем с собой,
Грех большой бросать друзей на произвол,
Вражеским  лазутчикам приманку.
Не в обычае у русских моряков,
Оставлять в беде цариц изящных,
Нас за это проклянет наш капитан”.

Гордая Елена уступила просьбе благочинной,
Села в шлюпку, мучилась в тревоге:
Разве мог Алеша с ней так поступить?
Может не такая  рана грозная,
Что решил с индейцами корабль захватить,
А ее отдал в заложницы...
В сумраке виднелся бриг с прямыми парусами,
На корме и на носу, на кичке,
В лампах жестяных огни мерцали,
На волнах маячили неясно.

Моряки подплыли к борту близко,
И, держась на веслах, крикнули наверх:
“Эй, на бриге, слушай!”.
“Есть!”, - ответили им с палубы в ответ.
“Сбросьте ложки, дабы нам подняться!”
Лесенка веревочная полетела вниз.
Отпуская руки с леера на кубрике,
Бледная Елена, встретив капитана,
Первый шаг свой сделала ему навстречу,
Смело глянула в его глаза.
  
Шкипер честь отдал особе царской,
В капитанскую каюту отобедать пригласил.
Моряки, усилив вахту,
На посту стояли в караулах.
Высыпав картуз  с зарядом пороха,
Закатили ядра в дуло пушек...
Свет от восковых свечей литых
Трепетался и дрожал,
А царица слушала рассказ
Про отца из уст купцов его сообщников.

“Двадцать лет тому назад
Бот  купеческий разбился у Аляски...
Твой отец Арсений был достойным моряком.
В молодости шел по плесам бурлаком в ватаге.
С ложечкой на шляпе потянул он лямку
Ходоком по Волге с красною рубашкой.
В кабалу на всю путину настоящим мастером.
Выбился он в лоцманы и скопил деньжат.
Стал проводчиком судов через пороги.
По его команде мы закидывали якорь,

Коли судно шло завозом...
Минуло не так уж много лет.
На Демидов счет, играя, брали мы в залог
Для себя товары покупали, и уральский лес
На плотах сплавляли.
Собирались плыть к заморским берегам.
А когда открыли северные земли,
То к Аляске потянуло русских мореходов...
Твой отец родной покинул край,
Где когда-то с детства жил в донской станице. 

Там не раз скрывался русский царь,
Избавитель наш от бед великих.
Внук Петра, его казнить хотели богачи,
Лишь за то, что близок он к народу.
В здравом благомыслии порядки добрые
На казачий круг хотел ввести”.
Капитан открыл сундук с горбатой крышкой
И со дна достал наборную
Сбрую конскую с серебряными бляхами.
Он ее Елене показал:

“Это дар отца, покойного Арсения.
С ним на выгоне пасли мы жеребят.
Приключилось раз, мы возвращались вечером.
У оврага, там, где берег был крутой
В темноте на нас напали волки.
Отбивались, как могли, от них нагайками.
Волки злобно ляскали зубами,
И стремились жеребенка завалить.
Кинулись испуганные лошади,
Понесли нас на отмытый яр.

С высоты обрыва полетели в воду.
Плыли кони, фыркая, по речке.
Не решились волки прыгнуть вслед.
Мы, держась за повод и за гриву, 
Сдерживали  пыл горячих и  ретивых.
От воды холодной поднимался пар.
Впору выплыли на берег
И спасли табун от лютого зверья.
Поменялись мы уздой на память,
Чтоб помином крепким не забыть тот день.

А теперь уздечку и седло, 
Я тебе верну, индейская царица.
Пусть под ней походит конь нетряской рысью
Или иноходью плавной быстрой, 
Ублажая волю, прихоти твои.
И еще дарю тебе я платье амазонки
Для прогулок в верховой езде,
Также платье с лентами и кружевами,
Да парчовый сарафан,
Головной убор с небесной бирюзою”.

Старый капитан от счастья прослезился,
Он, целуя крест, на верность присягнул:
“Я слуга покорный, вспоминая друга,
За тебя готов отдать под старость жизнь.
Коли хочешь, увезу тебя в Россию,
Там тебя с надеждой встретят земляки?...”
От волнения Елена горестно вздохнула
И хотела возразить,
Как снаружи вдруг раздался выстрел,
Загудел тревожно колокол ударом рынды .

Распахнулась дверь без стука,
Забежал матрос и громко крикнул:
“Капитан, индейцы за бортом! 
Стрелы огненные зажигают судно!”
Повинуясь чувству смутному,
Вышла  вслед за ними нерешительно Елена.
Ветер не тревожил паруса.
В эту ночь корабль был на дрейфе,
Чуть тащился по волнам,
И удерживался якорем на месте.   

Из пучины вод морских,
Устрашая острием трезубца,
Кажется, поднялся сам Нептун .
Стрелы молнии Юпитера 
Посылал на мачты, реи, зажигал огонь.
А индейцы на каноэ, ввысь взлетая на шестах,
Вмиг прыжком кидались к палубе,
Руки их цеплялись за канат.
Но не дрогнули от воя глоток диких
Моряки отважные.

И не прошеных гостей
Поднимали на штыки,
Сбрасывали  в море.
А царица, вырвав из рангоута горящую стрелу,
Вскрикнула от ярости и злости:
“Подлые тлинкиты!”
В миг, увидев, как схватили русские купцы
Одного индейца, подбежала к ним.
Выхватив кинжал из ножен,
Захотела своеручно заколоть.

“Раб презренный,  ты узнал меня,
Королеву островов с лесами и лугами?!”
Перепуганный индеец задрожал,
С изумлением смотрел в глаза,
Унывая от внезапной встречи,
Ждал покорно своей смерти.
“Так скажи об этом всем индейцам,
Чтоб ушли отсюда прочь!” 
И схватив его за горло,  
Вдруг столкнула в бездну вод туманных.
  
Полетел несчастный, не издав и звука, вниз.
Моряки невольно улыбнулись.
И, разгладив пышные усы, палили с ружей.
Раньше штиль индейцам помогал,
А теперь каноэ относили волны в море.
Капитан команды отдавал:
“Марсовые к вантам!”...
Моряки рассыпались по реям,
Раскрепляли паруса под ветер.
Бриг лавировал и уходил от гибельной атаки.   

Не по силам краснокожим с ветром потягаться,
Вмиг отстали, растворились в мрачной мгле.
А Елена от стыда, обиды и досады
Воспалилась гневом.
От вражды тлинкиты вдруг  впотьмах напали,
Вновь развязана война!
Островной  союз племен распался.
Где же жрец, Алеша, наконец?
Может быть, они давно убиты!
Мысль об этом ей казалась пыткой.

Только заяснилось небо на востоке.     
В смутной пене завитки, барашки волн
Бились об отшивку судна, разбиваясь в гребни.
И  волненье моря чувствовалось сердцем.
Что же будет с ней?
Капитан взглянул в трубу подзорную,
Передал ее Елене молча.
Хмурая царица глянула на остров,
Там на берегу стояли на коленях
Жрец и верные ацтеки.

Все они молились Солнцу,
Чтоб вернулась к ним царица.
Атиола  - вождь тлинкитов
Тоже руки к небу поднимал.
Вновь Денница  погасила звезды в небосводе.
В золотых лучах блистала зыбь морская.
“Возвращайся к ним с любовью божьей!
Доброй славы ждет Екатерина,
Составляя свой наказ  дворянству, 
Да простой народ ее, как немку, отвергает.

Не чета тебе, заносчива, упряма.
Обижает нас, купцов изрядно”.
Капитан, раскуривая трубку,
Затянулся сладостным дымком...
И на шлюпках под охраной
Моряков заморских
С ветром нордом
На заветный остров дружбы
Высадился вскоре плавной ратью,
Небольшой десант.

Любопытные индейцы их встречали.
А купцы подарки не жалели.
Женщинам давали украшенья:
Кольца, бусы и цепочки, 
Зеркала и гребешки,
Ленты, пряжки, башмачки, 
Лоскутки от ткани яркой.
Детям: дудочки, свистки
С петушками глиняными
И потешки разные.

Для мужчин товар особый:
Топоры, ножи и пилы.
Первый раз увидев кованые гвозди,
С умиленным чувством 
Пробовали  их на зуб,
Прятали за щеки,
Чтоб пришельцы не забрали.
Но когда им дали  иглы с нитками,
Проколов для виду парусину.
Удивлению не было конца.

Так забылась ночь вражды.
К вечеру луна на небе стала серебристой.
Воины, надев браслеты, ожерелья
Из костей, из ракушек,  кораллов,
Танцевали в пламени костра.
А Елена в окружении вождей сидела,
Угощала моряков напитком из плодов,
Хмельного отвара  клубней маниока ,
Что привозят им из южных тропиков
Мирные индейцы с дебрей Амазонки.

За беседой обходительной
Невзначай вдруг вспомнила царица
Об Алеше, приказала, 
Чтоб пришел к ней сын жреца.
Сбившись с ног, ацтеки не нашли его,
И никто не знал, куда девался
Воин с гордыми оленьими рогами.
Вместе с ним исчезла вся охрана,
Что с Еленой плыла на каноэ.
Без вести пропал несчастный англичанин.

Праздник омрачать,
Не хотелось в этот час Елене.
Отложив дела, назначила совет вождей
В день полета молодых орлов,
Что бросали вызов морю, бросившись со скал.
И индейцы весть об этом 
Разносили в нитях с раковинами.
Моряки занялись промыслом.
Сети ставили на рыбу красную,
На косяк тюленей.

Разошлись по действенным лесам,
Диких коз постреливали.
Быстрая Стрела указывал им тропы.
Юный воин был отважным, дерзким.
Русские охотники за ним ходили следом.
Как-то раз, в погоне за оленем,
Вышли к водопаду,
Что сливался с озера потоком бурным в море.
Зоркий глаз индейца вдруг заметил
Странный свет на камнях.

То лучи от солнца заблистали
От каких-то непонятных знаков
На береговом утесе
Скал, что окружали озеро со всех сторон.
Быстрая Стрела их раньше не встречал,
В этом месте был впервые.
Здесь вода сливалась с шумом вниз.
На запруде был заслон подъемный
Из щита сосновых бревен,
Что держали воды речки горной.

“Враз понизить уровень плотины,
Путь продолжить сможем мы
Каменистой крутью краем озера,
Чтоб не бить напрасно ноги”, -
Предложил товарищам Василий,
Молодой матрос с команды.
“Дело верное ты говоришь!
Этой цели служит видно гать,
Дабы  воду можно было слить,
По излучине пройти”.

Моряки подняли бревна вверх
За веревки, что на них болтались,
И вода помчалась по стремнине,
Обнажая быстро берега.
На одной из скал вдруг показался свод,
Черным очертанием, тревожа взгляд.
Доблестный индеец им сказал:
“Там живут, наверно, души мертвых.
Не ходите, схватит вас за руки смерть,
Отведет к себе под землю!”

Русские купцы не растерялись.
Осенив себе крестом,
Дружно помолившись,
К гроту двинулись гуськом,
Ружья приготовив.
И ацтек не отставал от них.
Вход в пещеру закрывала дверь
С масками звериными.
“Это знак тлинкитов!  -
Крикнул  Быстрая Стрела, -

Нам уйти скорей отсюда надо,
Скрыть свои следы,
Чтобы нас тлинкиты не заметили.
Мы  узнали тайну племени,
Нас убить за это могут раньше времени”.
Моряки вернулись, опустили щит.
Быстрая вода забилась, завертелась.
Водопад стал тише.
А индеец спутников повел по чаще леса,
Удаляясь от опасных мест.

Возвратившись, рассказал  царице,
И Елена приказала наблюдать
Незаметно за таинственной пещерой...
День настал, когда собрались все вожди.
На поляну сели возле храма.
А верховный жрец снял покрывало с зеркала.
Засверкал в лучах шлифованный пирит.
Жрец провел рукой по ярким граням.
Бросил пыль с него в костер пылающий.
Едкий газ клубился кверху, разъедал глаза.

Задымилось зеркало туманом.
Жрец упал, просил пощады неба.
“Духи гневаются на индейцев!
На тропу войны тлинкиты встали!
Захватили в плен во время мира
Чужеземца и ацтеков!”.
“Это ложь, - сказал сердитый Атиола, -
Не тлинкиты в этом виноваты.
Отрицать не станем, мы напали на корабль.
Кто же знал, что там гостит царица?

С белолицыми не заключали мир тлинкиты!
Наше право было захватить их скальпы!
Пусть отвергнет жрец, что говорю я правду!
Если нет, то я расторгну договор
Быстрым взмахом томагавка,
Станем снова злейшими врагами!”
И верховный жрец подал сигнал,
Чтоб ввели седую женщину,
Ту, что пряталась в горах, 
Как голодная индейка.

“Старая, что делала в лесу одна?
Почему таилась от деревни?”
Шамкая беззубым ртом, ответила старуха:
“Мой любимый сын исчез, его схватил Текур.
Говорили люди, но найти его я не смогла.
Где искать, не знала.
Много лет рыдала горькими слезами.
Сыновья Текура подрастали на виду у всех.
У врага в вигваме смех звучал.
Грудь моя от горя разрывалась.

Я не выдержав печали,
Незаметно подобралась к ним,
Чтоб отвар растений ядовитых вылить в пищу.
Но жена Текура, вытолкав рабыню,
Не дождавшись мужа, 
Стала жадно, есть сама,
Отравилась и забилась в судорогах.
От еды не умерла, лишь телом искривилась.
И похожей стала на уродку жабу,
Да еще сварливей, чем была.

Сколько раз, схватив за волосы меня,
По лицу, царапая ногтями,
Отобрать хотела с рук кальмара или устрицу
На прибрежной лайде  с ненавистью лютой.
Не она, а я нашла моллюски.
С ней клубком сцепившись на песке,
Защищалась, как умела.
“Пугало лесное, от тебя таится даже зверь.
Он свернет с тропы и убежит подальше,
Чтобы не встречаться!”

Мне в отместку развязала и она язык:
“Сын твой спину гнет в подземном рабстве.
Наконечники для стрел и копий
Изготовит для охоты.
Мой Текур добудет много мяса.
Ты от зависти скорее лопнешь.
Ешь траву и раковины мидий 
И холодные грибы.
Может быть, быстрее зубы поломаешь!”
И она ушла, а я оглохла от тоски.

Я не верила ее словам.
Заметалась, словно пойманная рыба.
Не хватало воздуха спокойно мне дышать.
Изловчилась раз, и  у Текура я стрелу украла.
Наконечник из зеленого нефрита 
Пальцы мне теплом согрел.
Это сын мой весточку послал.
Стала я следить, попытки были тщетны.
Вскоре был Текур убит.
Я совсем осталась без надежд.   
     
С той поры прошло так много лет.
Позабыла я, как выглядит мой сын.
Юношей любила его сильно.
Храбрый, смелый, он на скалах рисовал
Разные фигурки и зверей забавных.
Он умельцем был искусным и красивым.
Мог все делать: тесла и рубила.
Талисманы, украшенья.
Имя гордое носил: Алмазная рука,
И его индейцы не забыли”.

Голову старуха повернула к свету,
Обратилась к Атиоле.
“Выслушай презренную, о мудрый вождь,
Позови сюда Пантеру Черную”.
“Хорошо, старуха, пусть придет
На свободный разговор с тобой
Сын умершего Текура!”
И Пантера Черная с ухмылкой злой,
Вышел из толпы, держа в руке копье.
Белый, словно снег, нефрит светился сверху. 

“Люди, осмотрите лучше наконечник!
Сын в неволе мой томится!
Трудится в пещере не на племя,
На детей проклятого Текура и его семейство!”
Закричали в гневе яростном индейцы
И хотели умертвить обманщика.
Атиола не позволил им его убить:
“Отвечай, старуха нам сказала правду?
Ты рабов в подземных залах прячешь?”
“Врет, старуха, потому что мстит.

Мой отец расправился с Алмазною Рукой
Лишь за то, что воровал он ночью мясо!
Мать его об этом знала
И не раз варила краденое на костре.
Верить ей нельзя.
Много лет она стремилась к мести!
Наконечник я добыл в борьбе.
Кто его хозяин раньше был, мне не известно.
Может быть, его и сделал ее сын когда-то.
Разве я могу сказать, чего не знаю сам”.

И Пантера Черная довольный,
Что отверг рассказом подозренья,
Поклонился всем и ждал, что скажет жрец.
Он суда верховного страшился больше,
Нежели старухи, что от горя выжила с ума.
Жрец вошел в алтарь,
Вынес изумрудную шкатулку.
Обратился с речью к соплеменникам:
“Кто не лгал нам никогда, ни на минуту?
И кому индейцы доверяли, как себе?”

“Женщине по имени Янтарные Глаза!
У нее они чисты, как солнце!”
Жрец с народом согласился:
“Пусть войдет она в наш храм,
Озарит его своей улыбкой!”
Молодая индианка с золотой косой,
Словно певчая синица,
Вышла с зарослей свидины,
И направилась к вождям,
Села рядом со старухой и Пантерой Черной.

Жрец протер рукой три камня.
Их прозрачность удивила всех.
Эти, глаз слепящие, кристаллы
Он пред каждым положил на землю.
“Пусть с лучами Солнца в них войдет
Бог  с небес, читая мысли и дела.
Коли нет у человека лжи и клеветы,
Камень знак не даст.
Но коварство и расчет заметит сразу,
Вспыхнет и неправду нам укажет”.

Ждали люди мудрого решенья.
Белый свет, пронзая камни, не менял их цвет.
И Пантера Черная заметно ободрился,
Что ничем себя не выдал,
Даже бог молчит.
Приказал им жрец: “Возьмите в руки камни,
Следуйте за мной по мраморным ступеням”.
Все направились к святому храму.
В темном зале по углам чуть тлели факелы,   
Освещая стены горным маслом.

Перед  алтарем горел костер.
В пламени огня вода кипела в чаше медной.
Люди,  веря в справедливость сверху     
Символа с небес, Тецкатлипока,
С ропотом глухим не молвили ни слова.
Жрец взмахнул рукой,
Чтобы к чаше подошла Янтарные Глаза,
Опустила в воду камень.
Девушка, покорно выполнив приказ,
Отошла  к толпе индейцев.    
 
Камень приняла вода безмолвно не сердито.
Жрец велел, чтоб подошла старуха.
Женщина, по полу шлепая усталыми ногами,
Торопилась и споткнулась,
К счастью не упала,
И рукой дрожащей камень положила в кипяток,
Обожгла себе немного пальцы.
Промолчал бог Солнца, грех ее прощая.
Бледная старуха облегченно задышала,
Слезы радости полились с глаз.

Третьим к чаше шел Пантера Черная.
Он напрягся, словно дикий зверь,
И готов был сжать проклятый камень,
Чтоб рассыпался он в порошок.
Но усилия его, увы, напрасны.
Грани острые порезали его ладонь.
За спиной его стояла смерть,
Хитро и ехидно улыбаясь.
Камень, брошенный со злобой, вспыхнул вмиг,
В синий  жуткий свет он озарил лицо индейца.

Отчего Пантера Черная, глаза закрыв руками,
Вдруг упал на пол, забился от припадка.
Бог за воровство и ложь его увечьем наказал.
Обратился жрец к смущенному народу:
“Кто нарушит заповеди дружеских племен,
Договор  ацтеков и тлинкитов,
Тот умрет по воле бога
В муках гадких и постыдных, 
Если ради роскоши изнеженной,
Будет добывать рабов во время мира на земле.
 
Пусть вернет свободу всем случайным
Пленникам пещеры
Воин Быстрая Стрела!”.
Жрец индейцев вывел с храма,
Поклонился молодой царице.
Мудрая Елена обратилась с речью:
“Братья, сестры милые, раздоры и скандалы
Нам мешают жить.
Варимся в котле с клещами
И не знаем, что идет война.

А она страшнее наших битв,
Что проходят за какие-то десятки скальпов.
Наши острова уже давно, 
Не спросив нас, захватили,
И уже готовы обложить нас данью,
Чтоб работали мы, как рабы,
Дабы женщины богатых бледнолицых
Теплым мехом укрывались от морозов.
Мы же добывали котиков и выдр
Ради их забавы.

Главная опасность к нам крадется с алчностью.
Посмотрите на Пантеру Черную.
Подлые пришельцы сделали его чудовищем.
Разве в правилах индейцев
Труд чужой присваивать себе?
Даже я, царица, пищу разделяю с вами,
И не выделяюсь пышностью бессмысленной.
Что же будет, если перестанем жить общиной,
Разбежимся каждый по пещерам?
Мы умрем от голода и не спасем  детей.

Наша жизнь суровая велит объединиться
И по-братски, что имеем, поделиться.
Подлые законы чужеземцев
Почитают собственность за святость.
Эту собственность они залили кровью,
Чтобы красть ее безбожно у других людей.
Властвует не труд, а низость и жестокость.
Как Геката  с ненасытным ликом,
Разбрелись они по всем морям,
Открывая земли, убивают, грабят.

Бог проклятых, мученик Христос,
Вместе с дьяволом в аду за это их карает.
От мерзавцев только смерть спасает!
Не совсем еще безумно племя белых.
Много добрых среди них сердец.
Жизнь иную для народа предлагают
И боится их не зря Екатерина,
Что взошла на трон при помощи лукавства,
Мужа хитростью опередив,
Будто он ощипанная куропатка.

Не успела на огне его зажарить.
Он, как лебедь вскинулся крылом,
Улетел на вольницу, на Дон.
Собирает силы, призывает также нас,
Коли дорога для нас свобода.
Так поможем русскому народу,
Храбрые тлинкиты и ацтеки!
Знайте, защищая от беды других,
Мы спасем  себя от унижений.
В одиночку мы бессильны”.

В это время Быстрая Стрела
Был уже у водопада.
Он хотел поднять бревно,
Вдруг тяжелая рука легла ему на плечи,
Бросила на землю.
Перед ним стоял Гривистый Волк,
Средний сын Текура, самый смелый.
“Кто тебе позволил вторгнуться сюда?
Здесь трава и камни для тебя чужие.
Ты не можешь прикасаться к ним.

Убирайся, пока жив!”
И Гривистый Волк поднял копье.
Ловкостью ацтек его опередил,
Как пружина вверх подпрыгнул. 
Он ударил головой противнику в живот,
Что Гривистый Волк, глотая воздух ртом,
Выпучив глаза, 
Перестал дышать.
Быстрая Стрела успел его связать,
Прежде чем от боли тот опомнился.

“Разве ты не знаешь,
Я пришел сюда по воле царской?!
Атиола, старый вождь тлинкитов,
Был согласен, что быстрее меня нет.
Неужели сомневается Гривистый Волк,
Что я справлюсь с легким порученьем?
Где твой младший брат, Гремучая Змея?”
Засмеялся связанный индеец,
И сказал: “Мой брат в пещере,
Для тебя готовит яд!”

“Ты пойдешь со мной, откроешь дверь?”
Но тлинкит ему ответил: “Нет”.
“Хорошо, тебя с собой тащить не стану”.
Быстрая Стрела все бревна разбросал,
Обрубил веревки и помчался дальше.
Он бежал быстрей, чем падала вода.
Возле знаков тайных  в глубину нырнул,
Дверь открыл вовнутрь,
Чтоб поток воды в пещеру хлынул,
Смерть опережая.

В той воде тонули змеи,
Что клубками поджидали жертву,
Падая со стен...
Твари мерзкие в пещере разводил
Змеелов отважный,
Он кормил их мелкой рыбой.
Ради их поимки он на годы уходил
В теплые края, бродя по дебрям,
Не страшась опасностей,
Был счастлив, когда их приучал.

В холоде не долго змеи жили.
Чтоб продлить им жизнь,
Согревал зимой в пещере...
Быстрая Стрела поднялся вверх,
Где немного свет мерцал
И исчезла влага.
Там в просторных залах
Сталактиты свешивались с потолка,
Чудными загадочными очертаниями
Волновали сердце и глаза.

Галерею обдувало теплым ветром.
Выступы на стенах
За столетья капельками вниз стекали
Растворенным желтым шпатом. 
И прозрачные колонны в воздухе звенели,
Как хрустальные.
В этом царстве известковых сказок 
Пропастью спускался вниз  колодец каменный.
В нем томились пленники,
Силой и обманом пойманные в рабство.

В озере подземном
Из ключей струилась чистая вода,
И, сливаясь водопадом через край,
Уходила вниз, не падая в колодец.
Женщины - рабыни ежедневно
Пищу пленникам давали.
На корзинах опускали.
А за ними зорко наблюдал Гремучая Змея.
Все равно им некуда бежать,
Выход из пещеры скрыт надежно.

Он смотрел, как ударяя о нефрит,
Старый раб Алмазная рука из камня
Извлекал звук музыкальный,
Мягкий и приятный.
Женщины ему тихонько подпевали,
Песней грустной и печальной.
А индеец с гордыми оленьими рогами
Веру, не теряя на побег,
Выхода искал, себя все время проклиная,
Лишь за то, что он поверил чарам злым.

Где Алешу спрятали тлинкиты?!
В ночь, когда его несли к каноэ,
Слабым был и кровью истекал.
Терпеливо ждали возвращение царицы.
А за мысом полыхал костер.
Женщины охотников заваривали травы,
Чтобы приготовить ароматный чай,
Накормить мужей горячей пищей.
Молодая индианка, обработав рану,
Наложила жгут, чтоб успокоить боль.

Выпить дали им настоянного зелья.
Вмиг уснули крепким сном.     
Их безвольных принесли в пещеру,
Опустили в каменный мешок,
Из которого подняться невозможно
Без веревки или лестницы...
А Гремучая змея под песню задремал.
Знал, что может спать спокойно.
На уступе недоступном для рабынь, 
Он забыл про страх, обузе лишней. 

Быстрая Стрела все разглядел.
Чтоб случайно не встревожить женщин,
Ненароком могли вскрикнуть,
Стал удобный случай ждать.
Лишь когда одна из них пошла к завесе,
К трубкам каменным, стоящим в ряд,
Он подкрался к ней неслышно сзади,
И ладонью рот ее прикрыл.
Прошептал ей в ухо, чтобы не дрожала:
 “Я пришел сюда, чтоб вас спасти!

Я индеец  племени ацтеков.
Кто же ты, подземная красавица?”
Девушка ответила, зардев от изумления,
“Унанганка я, Душистая Герань.
Звали так меня совсем недавно,
А теперь я - Тень Пещерная”.
Слезы заблистали на ее глазах.
Быстрая Стрела заговорил с ней ласково:
“Я верну тебя твоим родителям.
Расскажи, куда  ты шла и почему спешила?”

“Я должна была постель тлинкиту освежить,
Новых трав на ложе положить.
В изголовье череп мертвого Текура 
Для него поставить, как подушку.
Накормить в последний раз
Пленника, что связанным лежит,
Чтобы он в смертельных муках
Сытым был и аппетитным
Для питона, что Гремучая Змея
За собой под свист сведет с уступа,
Чтобы он раба в объятьях задушил.

А Гремучая Змея его разрубит томагавком,
Бросит мясо кровожадной пасти,
Сам наестся, выпьет теплой крови.
Ляжет спать в обнимку с сетчатым питоном.
Будет спать он до утра.
Мы голодные рабыни,
Умирая в жутком страхе,
Ждем, когда придет наш час.
Скоро и на нас глаза змеиные посмотрят,
Выбирая жертву темной ночью.

А придет рассвет, Гремучая Змея
Снова уползет с питоном на уступ.
Будет там лежать, покоем наслаждаться”.
“Отчего проводит время зря?”
“Там родник, что скрыт от глаз запрудой.
Он его надежно охраняет от врагов,
Чтоб к нему не подступились,
Не подняли каменные глыбы”.
“В чем опасность для него,
Если вдруг открыть родник?”

“Эта тайна сыновей Текура,
Им  досталась по наследству от отца.
Чтят они его и спят с его костями,
Чтобы ум отца к ним перешел.
Тот родник сливается в колодец,
Где сейчас рабы сидят.
В полдень воды озера подземного
Поднимаясь, льются через край,
Наполняя лишь наполовину дно.
А Гремучая Змея хохочет жутко

Над индейцами, что плавают в воде,
Не пытаясь выйти на свободу,
Так как руки их цепляются за стены
И срываются с камней.
Ровно через час вода, спадая,
Исчезает до другого дня,
А индеец кормит жадного питона.
Мерзкая змея заглатывает пищу.
Он, открыв родник, сливает его сверху,
Как фонтан стремительный.

Вновь колодец наполняется до половины,
Повторяя муки пленных,
Чтоб они страдали еще раз”.
Быстрая Стрела обдумывал решенье
Вслух сказал: “Душистая Герань,
Ты должна все сделать, как хотела,
Я же следом за тобой пойду”. 
Алеутка шла, указывая путь,
Так они вошли в уютный зал,
На полу его лежали шкуры.

Факелы горели, освещая грот,
Стены с отблеском лазури.
Там в углу лежали черепа рабов
В пирамиде, но без нижних челюстей.
Возле них сидел ацтек,
Связанный веревками.
Это был Холодная Роса.
Накормив его, тихонько девушка ушла.
Потянулось время медленно.
Наконец раздался шум стекающей воды,

Вопли, смех пронзительный.  
То смеялся над несчастными Гремучая Змея.
Как неистовый тиран,
Он спустился вниз,
Побежал к своей норе, голодной коброй.
Где ацтек сидел и ждал покорно,
Что придет за ним сегодня смерть,
Даст возможность, встреться с товарищами,
Погулять по травам и лесам,
В тех местах,  всегда счастливая охота.

Он взглянул в глаза тлинкиту с ненавистью.
А Гремучая Змея шипел на радостях,   
Представляя, как с азартом 
Попирует свежим мясом:
“Жалко мне, что ты последний,
Съем тебя, как лакомку!
Мне поможет в этом верный друг пещеры.
Я его принес из теплых тропиков,
Он не может жить на холоде.
Если мог, то вас бы всех сожрал

Спящими в вигвамах.
На зеленых островах
Жили бы красивые удавы.
С ними я, их верный раб.
Я не в силах изменить закон природы.
Чтоб вскормить прожорливого змея,
Предостаточно еще разинь безмозглых.
Ты умрешь немедля!”
И Гремучая Змея призывно засвистел,
Приглашая к трапезе питона.

Сам же потешался над ацтеком:
“Видишь, черепа моих рабов?
После смерти мне покорно служат.
Я их приучаю, как себя вести,
Чтобы мне не скучно было  в темном склепе.
Им не надо тратить время на еду.
Я им выбиваю снизу челюсть,
Чтоб не укусили, когда сплю.
Ты готовься к этой участи!”
Он оскалил зубы в нервном смехе.  

Карие зрачки от ужаса расширились.
Шею вдруг обвили руки цепкие.
Захрипев, тлинкит упал без памяти.
Быстрая Стрела его связал,
Усадил на пол, на место пленника.
А Холодную Росу освободил от пут.
И они укрылись, ожидая, то, что будет.
В мрачный грот вползла змея,
Приподняла голову, заметив человека,
Поползла к нему.

Но когда Гремучая Змея очнулся вдруг,
Посмотрел на верного питона,
Что к нему, скользя по полу, приближался,
Выставив вперед недвижные глаза.
Закричал тлинкит от ужаса.
Тварь любимая, обвила его тело,
И открыла свой огромный рот,
Заглотнула голову безумному индейцу.
Протестуя,  он качался маятником,
Словно, что-то ей хотел сказать.

Быстрая Стрела с Холодною Росой
Поспешили к роднику.
По плетеной лестнице, свисающей с уступа,
Вверх поднялись, чтобы сбросить камни.
И вода, журча, полилась вниз потоком,
Наполняя доверху колодец.
Радостными были лица у рабынь.
Возгласы счастливые индейцев
Долго раздавались под землей,
Там, внизу они вернулись к жизни...

Дочь Текура, Розовая Чайка,
Отличалась от сестер и братьев.
Не была жестокой и коварной.
Злоба, что скопилась у ее родных,
Не смогла разрушить доброе начало,
Что, наверно, в ней лучилось светом,
Как источник вечной красоты,
Радуя людей порывом чистым.
Сколько раз она брала подранок уток и гусей
И выхаживала их, скрываясь от насмешек.

С лаской, согревая их, кормила втайне,
Поднимала на крыло подбитых птиц.    
Наблюдала, как они взлетали в небо
С радостным и громким криком,
Точно воздавая честь своей спасительнице.
Чтобы оградить от бед дальнейших,
Нить цветную прикрепляла к лапке.
Зоркие охотники не трогали ее питомцев.
“Это птицы с перьями волос, посланцы бога!
Бить из лука их нельзя!”         

Вряд ли понимали сестры
Задушевной искренности.
Все ее поступки были им чудны.
“Просто глупая и возится с убогими,   
Если выйдет замуж, то забудет игры,
Шалости, дурачества свои”.
Розовая Чайка от подруг уединялась,
Часто уходила к морю посмотреть,
Как живут в колониях пингвины,
И морянки - селезни летят на линьку,

Покидая место кладки гнезд.
Их хвосты, как пики длинные.
Голова и грудка черные.
Голоса  звучат издалека,
Эти птицы очень говорливые.
Лаются между собой, как волки,
Только не со зла.
Уж язык такой у них сварливый,
Или есть им, что сказать,
О птенцах своих переживают.

Как кормить их будет мать?
Пусть заранее отводит выводок
Под прикрытье карликовых ив.
В камышах и в зарослях осоки прячет
От непрошеных врагов.
Там утята, отрастая в водоемах,
К августу пытаются летать.
В эти дни они беспомощные
И себя не могут защитить
От коварных хищников, что кружат рядом.

Индианка не любила братьев 
За их ложь и лесть.
Чужды были ей корысть и жадность.
Хоть Гремучая Змея ухаживал за змеями,
Он у них перенимал не лучший нрав,
А вбирал в себя их яд и зависть.
Скрытный, он таился от людей.
Под личиной прятал злые мысли.
Будто дошлый зверь,
Схоронился в логове в пещере. 

В ночь, когда  сидели у костра,
Вспыхивали в небе звезды.
Храбрые ацтеки с раненым пришли,
Сели у огня погреться.
С сестрами о чем-то разговаривали.
Розовая Чайка вмиг перевязала рану,
Чтобы не стонал от боли чужеземец.
Хмель заставила уснуть индейцев,
Сестры нагло насмехались,
Что обманом справились со всеми.

Верные мужья их спрятали в надежном месте,
Но Алешу Розовая Чайка им не отдала:
“Я сама найду траву лечебную,
Чтобы  бледнолицый справился с болезнями.
Я его укрою от царицы хитрой.
Не сумеет больше мстить
Чужеземцу, лишь за то, что он красивый,
Статный и приглядный, 
И не может стать ей мужем никогда
По закону племени”.
   
Сестры покачали головой.
Зная, как упряма Розовая Чайка,
Перестали спорить с ней.
А мужьям своим сказали:
“Позабавиться и бросит.
Он не птица и от нас не улетит,
Можно взять его в любое время.
Пусть она его поднимет на ноги,
Вот тогда его мы украдем,
А она о нем не вспомнит даже”.

Озорница, им не доверяя,
Села в лодку и отправилась в каноэ
На безлюдный остров,
Где селились гаги,
Охраняя каждая свое гнездо.
Там в скале нашла отнорок,
С незаметным и просторным лазом.
Защищая право на жилье
Прогнала подальше белогрудых чаек,
Чтобы не кричали на нее.

И в надежной недоступной каменке,
Где уютно было и тепло,
Моряка от ран выхаживала.
Дикой  гречей и порезом,
Белой кашкой и рябинкой,
Да грибом дождевиком
Останавливала кровь,
Возвращая ему силы.
Чтоб Алеша не стонал,
Пальцы, приложив к губам,

Говорила шепотом:
“Ты сейчас находишься в опасности.
По следам идут тлинкиты, мои братья,
Норовят убить, чтоб ты не выдал их.
Вновь тебя царица ищет.
Не  дознаешься, чем зарится она.
Может быть для будущей расправы,  
Как лиса, готовясь к поединку,
Будет потчевать и радужно встречать.
Ты вернешься к ней, когда захочешь.

Я тебя держать не стану.
Ты ослаб с потерей крови.
Чтобы не было обмана,
Не морщинь сердито брови,
До поры на скалах спрячу.
Я берусь устроить твой побег.
Остуди свою горячность,
Если хочешь жить на этом свете”.
И Алеша дал ей слово,
Что он верит ей...

Быстрая Стрела проследовал 
К легким хижинам деревни.
Их каркас, был сложен из стволов деревьев, 
Верх прикрыт корой, циновками и ветками.
Вслед за ним шагал Холодная Роса,
Он придерживал седого старика,
На глазах его была повязка,
То был раб Алмазная Рука.
Он давно не видел солнечных лучей,
Слеп с годами в темноте.

Их встречали с восклицаниями
Жители и Атиола, старый вождь.
“Говори, о, храбрый воин!
Ты исполнил нашу волю!
Ты достоин чести и хвалы.
Кто виновен в святотатстве?
Назови нам имена!”
Быстрая Стрела всем низко поклонился
И сказал: “Гривистый Волк, один из них,
Он сбежал, сорвав с себя веревки.

Остальных укажет вам Холодная Роса”.
Обратился вождь к молчавшему индейцу:
“Что ты скажешь нам?
Почему вдруг оказался в рабстве?
Что тебя покинула решимость и отвага?
Ты не мог свой страх в себе убить?”
Хоть ацтек смутился от насмешек,
Поборов в себе униженную гордость,
Поклонившись, рассказал без брани:
“Пусть вину мою признает бог вселенной,
Если я трусливым был!

Никогда Холодная Роса не станет
Поднимать копье на женщин,
Даже если назовет их имена при всех.
Это дочери убитого Текура
Нас схватили на закуску
Для Гремучей затаившейся Змеи.
Кто же знал, что будут так коварны,
Нам предложат зелье плесенное,
Чтоб вершить свои порочные дела.
Как могли мы не принять их  угощение?

Чтоб на нас показывали пальцами,
Что неблагодарные ацтеки
Перестали уважать закон гостеприимства
И чуждаются предложенных напитков!
Я скорей умру от ядовитой кислоты,
Чем отказом принести  друзьям обиду!
Я народу все сказал”.
“Хорошо, ты сделал правильно!
С тебя снимаю подозренья.
Пусть придут сюда сестрицы для беседы.

Мы решим, как с ними поступить”.
Расступились вдруг индейцы, плач услышав,
Пропустили к сыну мать седую.
И старушка обняла его за плечи судорожно,
От рыданий вздрагивая:
“Мой пропавший птенчик, милый сокол,
Видишь ли, как радуется мать твоя?
Я в слезах встречаю счастье,
Коль не умер ты, заговори со мной,
Чтоб поверила, что ты  живой!”

И Алмазная Рука к щеке ее прижался,
Слезы капали из потускневших глаз:
“Я вернулся, не страдай напрасно,
Я тебе опорой стану,
Ты не будешь больше горевать!”
Лица жителей светились радостью,
Им  хотелось, чтобы сгинула печаль,
И исчезло в наказанье зло.
Но соседи не нашли в пустеющих вигвамах,
Вмиг сбежавших от суда сестер...
 
Капитан вновь встретился с царицей,
Что стояла и смотрела в бездну вод:
“Завтра на рассвете мы уходим в море.
Сладкозвучной стала весть для нас,
Что даешь в дорогу рослых воинов 
На защиту островных богатств
От господ, которым невтерпеж разжиться,
Вновь открытой  северной землей.
Только почему грустит Елена,
Дочь простого моряка,

Что сейчас тревожит ее сердце?
Можешь ли об этом мне сказать?
Как отцу, который был бы рядом,
Он, возможно, чем ни будь, помог
И обиды грубые и дерзкие
От тебя своим участием  отвел. 
А Елена, вскинув неприступно брови,
С жаром молвила ему в ответ:
“Я сама себя не понимаю,
Отчего такие мысли мрачные в душе?

Я не вижу цель, к чему стремиться в жизни.
Как агава , что с цветеньем погибает,
Оставляя корни для других,
Так и я в смятении не знаю,
Что мне в будущем грозит.
Пусть сомнения меня терзают,
Вырвала  все чувства изнутри,
Утром приняла решенье.
Я отправлюсь с вами в долгий путь,
Чтоб увидеть неизвестный Петербург,

Рассудить умом российскую царицу,
Как и чем, она живет.
Отчего кручинится народ 
По поместьям и крестьянским избам.
Почему ударился в бега, как от проказы, 
На широкий Дон?
На вопросы эти и другие
Мне ответят уши и глаза.
Может быть не так уж я бессильна,
Как мне кажется сейчас?”     

Но в лесу усиливались крики,
Что-то там происходило непонятное.
Скорбная царица замолчала,
Вместе с капитаном вглядываясь в чащу.
Вдруг толпой из-за деревьев
Выбежали женщины,
Дергая за косы дочерей Текура
И ногтями их царапали неистово,
Мстили им за смерть своих родных.
Те от них бежали во весь дух.

Шумная толпа их окружала,
Изловить старалась,
Чтобы повалить на землю и казнить,
И тогда они от страха кинулись к царице,
Чтоб укрыться от грозы.
Пали на колени и молили:
“О, прекрасная и мудрая!
Мы не в чем, ни виноваты.
Никого не убивали,
Заступись за нас!”

Властная Елена, выслушав их просьбу,
Женщин яростных остановила,
Успокоив на минуту гнев толпы:
“Пусть докажут невиновность.
Я им разрешаю,
Расскажите правду нам”.
Две сестрицы загалдели, как сороки,
Каждая пыталась обелить себя.
Лишь молчала Розовая Чайка,
Прижимала  к сердцу узелок.

“Отчего молчишь, не говоришь ни слово? -
Обратилась к ней царица хмуро, -
Может быть, скрываешь, что-то?”
Сестры разом проронили:
“Притворяется глухой кукушкой,
Ты не верь ее рассказу, мы то знаем,
Прячет где-то чужеземца.
Выкрала его у всех,
Чтобы им, как птицей потешаться,
Словно сможет он летать!”

И Елена закипела в гневе:
“Это правда, прячешь раненого?
Истязаешь голодом его?
Что ты держишь в узелке?
Покажи сейчас же!”
Розовая Чайка развернула тряпку,
Там лежал облитый кровью нож.
Загудели женщины от ужаса и мести,
Стали ближе подвигаться к индианке,
Чтобы та не вырвалась случайно.

Розовая Чайка на толпу со злобой посмотрела,
Что они невольно отступили,
Прикоснуться не посмели к ней.
И  она в лицо Елене высказала,
Все, что захотела и желала:
“Да, хозяйкой чужеземца я была,  не ты!
Я от ран его лечила,
А когда он ночью спал,
Я ножом его убила,
Сбросила со скал!”

Девушка швырнула нож на землю,
Села на траву, обняв  колени,
Зарыдала от тоски.
Женщины стояли рядом,
Напряженно пялили глаза,
Замолчали, может быть, их смерть сковала,
Что как смерч внезапно пронеслась.
И Елена, чувствуя, что упадет внезапно,
За плечо схватилась капитана,
Что стоял, как вкопанный, не опуская глаз.

Наконец опомнилась царица,
Приказала хриплым голосом:
“Предъяви мне тело мертвое,
Я не верю, чтобы ты убила просто так!
Ты птенцов от стрел охотников спасала.
Их качала, словно нянька,
С колыбельной песней в зыбке!
Где тебе убить!
Комара боишься хлопнуть.
Покажи мне место драмы”.    

Посадив ее сестер в темницу,
Взяв охрану, возмущенная Елена
Приковала Розовую Чайку за борт,
Чтобы та в мучениях об волны билась.
Села в лодку и отправилась на остров.
Через час достигли цели.
В самом деле, на камнях лежало тело,
На которое нельзя было смотреть,
От ударов искалечено ужасно,
И уже изглоданное горностаями,

Что нельзя было узнать лицо.
По обрывкам ткани, что на нем была надета
Можно было догадаться,
Что лежит здесь англичанин
И уже не первый день.
Запах тленный был зловонным.
Мухи гадкие кружились,
К мертвецу не подступиться.
Потеряв сознание, Елена вдруг упала.
А ацтеки понесли царицу к морю,

Чтоб прохладным ароматом
Задышала вновь царица, и пришла в себя.
От беспамятства, очнувшись, приказала:
“Привязать убийцу индианку
У несчастной жертвы,
Чтоб она в мученьях умирала каждый день”.
И когда ацтеки повели ее,
То услышали вдруг голос сверху.
На скале стоял отверженный моряк
В одеянье местного индейца:

“Отпустите девушку, она не убивала!”
Англичанин быстро вниз сбежал,
И предстал пред взором 
Ничего не понимающей Елены:
“Ты живой! -  воскликнула она, -
Милый мой, Алеша!”
“Нет, - ответил ей моряк, -  Алеши нет,
Он лежит на камнях перед тобой,
Я, Гривистый Волк, принял обличье
В маске  бледнолицего.

“Я не понимаю твоих слов!
Разрываешь  голову печалью,
Ты стоишь передо мной,
Сам об этом отрицаешь?!”
“Да, я был когда-то тем, кого ты знала.
Выслушай  сначала мой рассказ.
В ночь, когда мы мирно спали,
Попросился к нам Гривистый Волк.
Плакал и просил прощение сестры.
Он бежал от яростной погони.

Побывал в вигвамах опозоренных сестер.
Те его прогнали,
Крикнув: “Уходи и нас не связывай,
Не хотим страдать напрасно.
Мы забыли, что у нас был брат
Нам хватает и своих забот”.
А Гривистый Волк не знал, куда ему деваться.
Он пришел по следу к крошечной пещере.
Розовая Чайка для него была
Трепетной надеждой.

Он сказал ей: “Младшая сестра,
Дай мне отдохнуть хоть полчаса.
Я измучился за это время.
Помнишь, мы с тобой дружили с детства.
Я всегда тебя любил и защищал
От обид, что были в наших играх.
Ты же знаешь,  я привязан был
К брату старшему, Пантере Черной.
Как отцу, ему я слепо подчинялся,
Разве мог я возразить, 

Что вступил он на тропу бесчестья.
Я старался человеком быть.
Веришь мне, сестрица,
Я не убивал людей.
Охранял лишь вход в проклятый склеп,
Где скрывался до поры
Нелюдимый брат, Гремучая Змея.
А теперь и мне нет места на земле”.
Розовая Чайка заливалась горькими слезами:
“Как ты можешь, мой любимый брат,

Усомниться, что мое рыдает сердце.
Весь огонь моей души отдам тебе,
Лишь бы ты спокойно мог вздохнуть
И не задыхался бы от мук.
Поживи у нас, пока пройдет твоя тревога.
Знаю я, что ты не виноват.
В будущем тебя простят индейцы”.
Успокоившись, уснул Гривистый Волк.
Он проспал, наверно, сутки
Радостным счастливым сном.

А когда поднялся, был веселым.
Он шутил с сестрой,
Ловко спрятала израненного  пленника,
Что его царица не нашла.
Та ему сказала, что боится,
Ведь моряк по-прежнему невольник.
И тогда задумался индеец,
Он поднялся и сказал:
“Время к ночи, мне пора исчезнуть,
А тебе, радушная сестра, не надо волноваться,

Ты живешь, счастливая, в мечтаньях,
Там нет горя и страданий.
Пусть же бледнолицый станет нашим братом.
Я готов его к  груди прижать.
Я возьму его одежду,
В знак взаимной дружбы обменяюсь с ним,
Чтоб принять в себя его поступки, мысли.
Пусть он станет для тебя Гривистым Волком.
Я же белолицым похожу по миру,
Чтоб забыть про грешные дела.

Я  уверен, буду, что сестра моя
Не одна и  не убита горем,
Что родные братья бросили ее”.
И, надев мою одежду, без печали,
Брат обнял  сестру, погладил косы.
Ей сказал: “Не бойся, не найдут Алешу,
Ведь в Алешу превратился я!”
Он махнул рукой прощально.
Из пещеры вышел, нож воткнул в себя,
И слетел со скал с улыбкой.

Мы услышали его последний крик.
В жуткой темноте следы терялись.
Не догадывались, что случилось.
Только утром в пропасти бездонной
Разглядели, что он там лежит.
Я и Розовая Чайка побежали вниз.
Никаких надежд не оставалось,
Звери ночью пировали на его могиле.
А сестра подняла его нож,
Весь облитый алой кровью,

Мне сказала: “Мой несчастный брат 
Спас тебя от плена и от смерти.
Ты свободным стал индейцем.
Подожди, не покидай меня. 
Я отправлюсь к алтарю,
Чтоб узнать решенье бога Солнца,
Примет ли он брата павшего на небо,
Жертвуя собой, он отдал жизнь.
Эта кровь из сердца на ноже его застыла”.
И она ушла в глубоком трауре.

Это все, что я хотел сказать”.
А Елена,  слов его не понимала,
Ей, казалось, что она оглохла от тоски.
Лишь собравшись с мыслями,
Высказалась, наконец:
“Отпустите индианку,
Пусть идет куда захочет,
Но не в храм, зачем просить ей бога,
Если жив Гривистый Волк.
Пусть он сам идет к тлинкитам

Для суда над ним.   
Я же помолюсь за душу мертвую,
Что была когда-то верным другом”.
И царица отпустила брата и сестру,
Пусть идут своей дорогой.
А ацтеки из камней сложили холмик,
Чтобы не тревожили покой погибшего
Птицы, звери дикие...
В море завихрился бурей
Бог небес, стихии вод Варуна .

Он карал людей за их ошибки,
Побесился, как всегда недолго.
Вновь пологая округлая  волна
Колебалась, затихая без раскачки.
А в багровых облаках
Зажигался огненный закат,
Предрекая  сильный ветер...
Розовая Чайка и Гривистый Волк
Встретились с вождем тлинкитов.
И сказал им Атиола:

“Девушка, ты, кроткая и добрая,
Раненому помогла,
Не вина твоя, а признак милосердия.
Можешь быть спокойной.
Лучшая награда для индейца
Знать, что выручит от бед его сестра.
Ты, несчастный чужеземец,
Вместе с именем взял облик воина.
Должен отвечать за  действия его,
За поступки в прошлом.

По его вине ослеп Алмазная Рука.
Он не может мать свою кормить охотой.
Будешь ты всю жизнь для них служить.
Ты войдешь, поселишься в вигвам,
Как защитник и кормилец.
Не задумай убежать,
Скрыться от обязанностей.
Племя не прощает лжи пристрастной,
И накажет  за обман
Каждого, кто нарушает слово”.

К обветшалой хижине пошел Гривистый Волк.
Там, внутри в дымящем полумраке,
Чуть мерцал огнем очаг
И сидели на циновках трое.
Молодой индеец Зоркий Глаз, 
Мать и сын c погасшими очами.
Обратился к ним Гривистый Волк:
“Мир и радость вам! Да сытую добычу!
Я пришел, чтоб вам помочь,
Обеспечить кров дровами, пищей.

Чтоб не мучились и не были бедны.
Позабыли слезы и обиды,
Извинили за намеренное зло,
Что невольно отравляло жизнь в былом,
А теперь и в настоящем.
Не печалились от  горестных страданий”.
Промолчал Алмазная Рука,
Мимика лица не выражала чувств.
Молодой индеец не сказал ни слова,
Лишь старушка, чтоб рассеять грусть,

Шамкая губами, вслух произнесла:
“Уходи, Гривистый Волк,
Что ты можешь сделать?
Сыну зренье не вернешь.
А еду достанет Зоркий Глаз.
Ты не обижайся за отказ,
Что тебя принять не можем.
Зла не держим на тебя,
Я прекрасно помню, не забыла,
Как ты крадучись, чтоб не увидел кто,

Приносил украдкой мне в вигвам
Пойманную  рыбу или утку, 
А бывало теплое и сладостное мясо,
Чтобы как-то поддержать за эти годы
От нужды и голода.
Выручал не раз в беде по доброй воле,
Значит, чувствовал, что виноват.
Не такое твое сердце черствое.
Ты прости, нам не нужна прислуга.
Зоркий Глаз пришел к нам раньше,

А ему мы отказать не в силах,
Даже рады угодить,
Что учиться хочет ремеслу.
Сын ему искусство передать желает.
Это поважней, чем сытая еда.
Нас тревожат  мысли,
Что царица выбрала его
Для похода на чужую землю.
Он искусный опытный стрелок,
Не найти ему замены

И поэтому не знаем мы,
Как просить царицу,
Чтобы отменила прежнее решенье.
Зоркий Глаз остался б жить у нас,
Он вернул бы счастье сыну.
Если мог бы ты помочь,
Мы бы были благодарны”.
А Гривистый Волк вздохнул:
“Я, конечно, рад бы постараться.
Что мне делать, я стреляю плохо”.

Оживился Зоркий Глаз:
“Не горюй, мой друг, напрасно”...
С радостью они вошли в вечерний лес,
Что горел от розового зарева.
Натянул индеец тетиву,
Просвистела в воздухе стрела,
Острием воткнулась в  дерево.
Зоркий Глаз отдал свой лук:
“А теперь попробуй ты,
Метко  выстрелить”.

И Гривистый Волк учился с жаром,
Стрелы в дерево вонзал, в кору
В разных позах: стоя, лежа, сидя.  
Тетиву растягивал до глаз,
Или к краю уха,
Чтоб стрела летела дальше, 
Да впивалась глубже,
Пробивая с силой насквозь,
Уходя на взлет из-под  весящей шкуры.
Зоркий Глаз доволен был отчасти:

“Ты способный ученик,
Можешь стать прекрасным воином.
Если б время нас не торопило,
Я  бы смог все передать тебе   
Хитрости, охотничьи ловушки.
Лук бывает разный и простой и сложный,
А древки в длине отличны.
Наконечники остры, с тупым концом
Или в виде шарика,
Чтоб не пачкать кровью перья,

Не испортить мех.
Знай, что завтра вождь тлинкитов
Сам решит за нас, Гривистый Волк сумеет
За меня поехать на чужбину...
Утром сильный ветер рвался с моря,
От него волненье волн усиливалось.
Тучи черные нависли низко.
Корабельная ватага,
Что жила на острове,
Вновь готовилась к отплытию.

Только вот погода хмурилась. 
И на бриге ставили
Штормовые паруса.
Остальные убирали прочь от шквала.
Капитан отплыть, сегодня не рискнул.
А индейцы собрались на берегу,
С изумлением смотрели, как большой корабль
Сдвинуть хочет  мощная волна,
Яростно вскипая, бьется об обшивку судна.
Моряки ложили ружья в шлюпку.


Шкипер взял одно ружье,
Пригласил индейцев,
Чтобы показать, как надо сыпать порох в ствол,
Пыж  в него забить,
Намочить слюной литую дробь,
Чтобы гуще выстрелила.
Заложить заряд свинца,
Прикрепить его вторым пыжом,
Осторожно и не сильно.
Как взвести курок и порох положить на полку.

На диковинку дивились дикари,
Как рождается в железной трубке гром,
С виду даже безобидный.
Женщины и дети в стороне стояли,
От испуга вздрагивая.
Там была и Розовая Чайка,
С птицами ручными, 
Что сидели на ее плечах.
Но ее не мучил страх,
Ей хотелось, чтоб быстрей уплыл корабль,

А Гривистый Волк остался с ней.
Девушка взглянула на Елену,
Хорошо, что и она отсюда уезжает.
Рядом с ней стояли храбрые ацтеки,
Что вошли в отряд.
Вдруг одна из женщин подошла к царице,
То была Душистая Герань,
Пала перед ней на землю на колени,
Со слезами стала умолять:
“Добрая, любимая правительница наша,

Разреши и мне присоединиться к вам.
Быстрая Стрела мне мил,
Не хочу его терять,
Чтоб не быть в разлуке,
И от горя не страдать!”
Улыбнулась ей Елена, и сказала:
“Я ценю порыв твой бескорыстный,
Коли любишь горячо, не буду вам мешать.
Собирайся, я сегодня так добра,
Что готова исполнять желанья ваши!”

Атиола усмехнулся и в надежде 
Поклонился  ей с почтеньем искренним:
“Я ловлю тебя на слове, мудрая царица.
Пусть же слава о твоей великой доброте
Вместе с ветром пролетит через океан!
Нет такой, как ты, в огромном мире!”
А Елена погрозила пальцем:
“Что-то ты сегодня, вождь, мне льстишь?
Отвечай, чего ты хочешь?”
“Маленькая просьба у меня,

Зоркий Глаз мне нужным стал на острове.
Ты же знаешь, слаб Алмазная Рука,
Знания его о камнях надо сохранить,
Чтоб не потерять ума прозорливого.
Я хочу, чтоб передал он молодым
Помыслы свои по обработки камня.
Ты, позволь его освободить...”
Добрая царица, не дослужив до конца,
Речь вождя прервала:
“Ты, его, конечно, можешь заменить,

Кто он,  новый воин, что едет с нами?”
“Будет им Гривистый Волк”.
“Как, Гривистый Волк?!
Нет,  на это не согласна!
Разве может он стрелять прекрасно?
Я его возьму с собой,
Если сможет меткость показать,
Выстрелив из лука,
Лучше, чем индеец Зоркий Глаз.
Где он твой заморский увалень?”

Вмиг толпа индейцев расступилась,
Чтобы в круг прошел Гривистый Волк,
С ними встал бы рядом.
А лукавая царица обратилась к воину:
“Зоркий Глаз, ты дашь свой лук,
Пусть покажет свою удаль
На потеху нам Гривистый Волк”.
Молодой тлинкит ей поклонился и сказал:
“В сильный ветер стрелы мимо полетят,
Не постигнут цели.

Лучше поединок наш перенести
На другое время, в час затишья.
Я  стрелять сегодня не могу.
Надо мной смеяться будут люди”.
Воцарилась гробовая тишина,
И никто не знал, что будет дальше,
Что решит царица.
Розовая Чайка тишину взорвав,
Подбежала с птицами в руках,
Встала рядом с братом,

Обратила взор к Елене:
“Не нуждается Гривистый Волк
В новых состязаниях.
Хватит смелость проверять!
Все индейцы знают, как он храбр и смел!
Что доказывать ему не надо!
Я сама не отпущу  его в поход!
Он мой брат единственный и самый добрый!
И никто его отнять не может.

Я умру тогда от горя и тоски.
Как одна из этих птиц, -
Розовая Чайка, приоткрыв ладонь,
Выпустила на свободу лишь одну.
Птица крыльями забилась
И поднялась в высоту.
Но не улетела в лес,
А кружила над деревьями, -
Посмотрите на нее,
Знает, что подружка 

В роковом плену
И не улетает, ждет ее”.
Вдруг из чащи леса появился
Черной тенью коршун.
Он погнался за несчастной птицей.
Та не улетала далеко,
Заметалась в воздухе от страха.
Зоркий Глаз схватил  свой лук,
Он прицелился, но ветер отклонил стрелу,
А Гривистый Волк взял дробовик,

Приподнял тяжелый ствол,
Не дыша, нажал курок,
Хладнокровно выстрелил.
Оглушил всех грохот сильный.
Лишь когда дымок развеял ветер,
Все индейцы посмотрели вверх.
Черный коршун пал с небес.
Только маленькая птаха
Успокоившись, порхала,
Вновь звала подружку полетать.

Розовая Чайка, сжалившись,
Опустила и вторую,
А сама обняла брата,
Прошептала ему в уши,
Благодарные слова.
А Елена чуть нахмурившись,
Обратилась к Атиоле:
“Что ж, ты в праве на замену воина.
Пусть Гривистый Волк
В путь далекий приготовится”. 

Розовая Чайка подошла к вождям:
“Если брат мой покидает остров,
То за ним пойдет сестра!
Чтоб беречь его от сглаза и вреда,
И от ран безжалостных и черствых!”
А Елена вздернула плечами недовольно,
Острым словом молвила:
“Вот еще одна защитница нашлась!
Что корабль богадельня?
Мухи не должно упасть на воина!

Нежности,  жеманства только не хватает,
Чтоб забыть о мужестве и  храбрости!”
Но вожди и жрец с царицей были не согласны:
“Не суди напрасно сердце девичье.
Разреши сестре быть вместе с братом.
Что отнял Текур посредством лжи и злости,
Розовая Чайка возвратит тебе добром”. 
Уступила им Елена,
И сменила гнев на милость,
Не из камня же она безликого...  

Жрец поднес к губам свисток,
Что висел священно на груди. 
Крик орла звучал восторженно.
Встали мудрые вожди.
Их парадная одежда из оленьей кожи
Украшалась бисерными вышивками,
Защищая тело, словно панцирь, от стрелы,
От скользящего коварного удара.
В головном уборе перья разметались,
Шлейф из них спускался вниз до пят.

“Я приветствую тебя, вождь атапасков, -
Жрец,  закуривая трубку, продолжал, -
Пусть в лесах бескрайних без опаски
Селятся в вигвамах шалашах
Дружелюбные соседи Желтые Ножи.
Хватит дичи всем прожить.
Мы меняем на оленьи шкуры или мех, 
Вашу кованую медь с большим успехом,
Рады взять топорики и шила,
Наконечники для копей, стрел. 

Наши женщины плетут красивые накидки.
Видел ты, как резчики расписывают кедры.
Каменный дворец по воле предков
Был воздвигнут на земле тлинкитов
Среди гор, чтоб видеть океан,
Солнце, зажигающее воды.  
Мы не думали, что вместе с ураганом
К нам на корабле прибудут воины.
Белолицые, палящие ружьем,
Словно боги, усмирившие огонь.

В неизведанной земле за морем,
В царстве русских неспокойно,
Ясно, что за вспышкой молнии
Грянет гром отверженным изгоем.
Как нам быть: остаться равнодушными?
Духам леса, гор, воды приносим мы обряды,
Чтобы не разгневались зазря,
Постучим подвесками и погремушками.
Сила чужестранцев извергается вулканом,
На аркане тащит нас  в капкан.

Грозный Маниту  разлил по миру зло.
Что ты скажешь, вождь берестяных индейцев?”
Яростный Медведь взял трубку - калумет ,
Амулет священный направляя к солнцу.
На четыре стороны развеял дым,
И окуривая тело заклинанием простым,
Молвил: “Мертвых поднимаем на погосты,
Чтоб помогали нам искать добычу в небесах.
Но когда не слышим в мыслях голоса,
В землю зарываем кости.

Знают наши братья, 
Что беда плодится, как трава.
Летом мы добычи рады,
По шумящим речкам плаваем.
Чтобы процветали племена,
Ищем мы невест, забыв о поле брани.
Воин с детства приучается со славой умереть,
Жизнь отдать в бою, чем немощным в постели.
Разве женится тот, кто страшится подвига?
Нет, ни купишь сердце подкупом!

В танце Солнца, проверяя плоть,
Никогда не дрогнет настоящий воин,
Он не станет, есть и пить во время танца,
Истязаясь, не теряет самообладанья.
Привяжи его ремнями кожаными,
Будет ждать, когда они порвутся сами.
Смелость храбрость нам пригоже.
Лучше, чем коварство в замыслах.
Белые пришельцы люди жадные,
От соблазнов им не удержаться.

Ради золота они готовы
Сжечь, убить, рассудок потеряв,
Все, что движется: красивых и чудовищ.
Нам навязывают новые порядки.
Отнимают землю наших пастбищ.
Много их: на юге полчища испанцев,
На востоке англичане хуже дикарей,
С севера идут французы.
А теперь еще приплыли русские!
Обложили нас, как загнанных зверей. 

По степям безумно забиваются бизоны.
От вражды в огне горят поселки
Племена вступили на тропу войны,
С гор стремятся выйти на равнину.
Конные отряды налетают вихрем,
Мщению, разбою нет конца!
Вы зарыли в землю томагавки,
Не разбили трубку мира.
Дружба ваша не лукава.
Не раздастся вопль боевого клича!

Можно верить сказанным словам.
Осуждать не буду, что приняли белолицых.
Бородатые не грабят вас.
А торгуют на обмен на топоры и бисер.
Лишь скажу: в них больше доброты,
Чем в миссионерах поселенцах.
Легче  дятла свергнуть с высоты
Напряженным мускулом колена.
Трудно с колонистами совместно жить,
Зная, что ворам ничем не угодить”.

Вождь рукой погладил камень-талисман,
Что привязан был надежно к волосам его.
Замолчал и взор свой перевел на горы,
Снежные вершины заслонял туман.
Сойки раскричались, пролетая стаей,
Подражая птичьим голосам,
Не боялись ни людей, ни пламени огня.
Мелкой хвоей радовала цуга,
Ситхитская ель была ее подругой.
Хвойный лес сплетался толстыми корнями.

Трубку взял с сомненьем Атиола:
“Мы тлинкиты много лет назад пришли сюда.
Ворон наш священный расклевал крамолу,
На когтях принес для племени удачу.
С той поры охота наше ремесло,
Научились делать деревянные жилища,
Украшать фигурами затейливые лодки.
На зиму в землянках не излишне
Запасать в лукошках вяленую рыбу.
В голод будет, что зубам погрызть.

Наш союз с ацтеками седая древность.
Наш язык похожий, словно шум ручья,
Слился он от маленьких ключей под деревом.
Мы один народ и боги наши птицы.
Общая беда тревожит нам сердца.
Зависть, злоба, как стрела ничья,
Пролетает и шипит противно.
Яростный Медведь сказал прекрасные слова.
Я вдохну в себя, как дым, разумный смысл.
Русские не даром воду носят коромыслами,

Два плеча подставив к тяжести.
Мир их жизни роскошью не тешится.
Трудности они, как мы, берут ватажками.
По природе нашей люди здешние.
Я индеец кожей чувствую,
Вера есть у них запальчивая, 
И поэтому я им сочувствую.
Посылая смелых  с палицами,
Думаю о дружбе в будущем,
Как развеются печали их сердечные.  
 
Пусть нам станет русский братом,
Не страшны нам будут чужестранцы.
А тлинкиты не обидят бога на иконе,
Наши резчики не испугаются диковин.
Нарисуют красивей в узорах,
Дерево раскрасить не зазорно.
Гордая царица, ты должна понять Россию,
Оставайся там и помни о народе,
Знай, что боль невыносима.
Если нет к мечте тропы короткой”...