Все в полку знали, что штабс-капитан Смуров - враль и большой чудак. Двадцать с гаком лет назад, под Севастополем, осколок османского ядра вошел в его голову и там и застрял: с тех пор Смуров и сделался любителем почесать языком о разных нелепицах. Но, когда выдавался свободный час, всегда находились охотники его послушать: в расположении полка недоставало развлечений. К тому же, с солдатами и младшими офицерами Смуров держался накоротке, по-свойски, что делало его для них приятным собеседником.

   Вот и в тот погожий вечер мы с поручиком Треблиным сидели перед смуровской палаткой, а Смуров, устроившись на снарядном ящике, дымил трофейным табачком и прихлебывал из фляги, пока юнцы из третьей батареи ждали, затаив дыхание: им смуровские истории были еще внове, и выдумки его они принимали всерьез.

   Впрочем, забегая вперед - должен признать, что этот его рассказ произвел определенное впечатление и на нас с Треблиным и навел на некоторые размышления.

   - Ходил я ночами в N-ске через Екатерининский парк, - неторопливо начал Смуров. - Возвращался от одной миловидной особы, которой, представьте себе, не хотелось, чтобы свет прознал о нашем с ней близком знакомстве... Да, скажу я вам - было времечко, - он крутанул поредевший ус. - Парк тот в N-cке, господа, что лес был: фонари на одной центральной аллее проставлены да на двух соседних. Ну а я-то, известное дело, тропинками безлюдными пробирался, по окраине. И вот иду я, значит, как-то раз домой, насвистываю. Ночь теплая, погожая, звезды в кулак. Хорошо! И тут вижу: в десяти шагах от тропы на дубу висельник болтается. Язык вывалил и глаза на меня пучит. Я знамение крестное сотворил, замолвил перед господом за покойного словечко - и ходу оттуда, будто и не было меня там. Оно бы и надо, конечно - городового кликнуть, но, сами понимаете, господа: вся секретность моя тогда б пошла к чертям, а покойник разве ж сильно утрудится, ежели лишний час до утра на ветке провисит? Сам ведь залез - не я ж его туда закинул, и почему, спрашивается, дела мои от его блажи взять да повеситься страдать должны? Так что пошел я своей дорогой. Глотнул на квартире мадеры для крепкого сна, повалился на кровать и позабыл обо всей чепухе до следующей ночи.

   - А следующей ночью снова повешенного увидели? - нетерпеливо спросил солдат с усыпанным веснушками лицом и оттопыренными ушами. Соседи тотчас на него зашикали.

   - Все верно, юноша, - благосклонно улыбнулся ему Смуров. - Но если накануне висельник раскачивался под крепким дубом, то теперь украшал собой изящную ольху, и выглядело все это весьма неприятно. Я хорошо разглядел его лицо: он был еще совершеннейший мальчишка, щуплый, безбородый и с непорчеными зубами. Скверно мне стало на душе. "Что ж за жизнь такая, что юнцы желторотые один за другим в петлю лезут?" - подумал я. Сотворил знамение, нашептал молитву и побрел домой: дело уже к утру шло, светало, а мне прием у Его Превосходительства в девятом часу был назначен, и совсем нехорошо было бы мне задерживаться. Весь день проходил я с больной головой, сам не свой от переживаний и бессонницы. Но только отзвонили к вечерне колокола - прибежал чернявый парнишка и сунул мне записку от ma chХre amie: мол, жду Вас, Нил Никифорыч, к обычному часу всенепременно, скучаю, то да сё... Ну, я пошел - куда деваться? Отдохнул, как говорится, душой и телом. Но, все ж, ночь сном красна - удалился я домой ранее обычного. Иду парком, зеваю, мыслями уже на квартире подушку щекой грею. И тут слышу - шаги. Идет за мной кто-то. Подумал я сперва - городовой ходит, самоубивцев ловит, чтоб от парка их отвадить. Мне с городовым встречаться, ясное дело, ни к чему: заторопился я. А он - тоже шибче пошел. Я опять медленнее - и он медленнее. И шаги его чудно зазвучали, точно не один человек идет, а рота, и все в ногу... Не так сапоги полицейские гремят. Тут уж нехорошо мне стало. Полнолуние еще, как на зло. Луна как раз из-за облачка выглянула... "Что за тать привязался?" - думаю, а сам потом холодным обливаюсь: пистоль-то на квартире лежит. Перетрусил я тогда, господа: что греха таить. Но иду, не оборачиваюсь, шагу не прибавляю. До перекрестка тропинок дошел, остановился - прикурить будто бы. Жду, слышу - догоняет он меня. Показался наконец. Вижу - обычный вроде паренек, из разночинцев, я уж успокоился было. Но как ближе он подошел - ба! Гляжу и глазам не верю: мертвец давешний! Один в один лицом. Тут уж у меня сердце в пятки провалилось. А он взглянул на меня, кивнул, точно знакомцу какому, и пошел себе дальше по тропинке. Представьте, господа! Взял и прошел мимо. Я полкисета табаку просыпал, раскуриться не могу, спички ломаю - так руки трясутся. А он идет себе дальше, будто ничего не происходит особенного! Тут уж со мной помутнение рассудка приключилось. Страшно было - аж кровь в жилах стыла, но злость внутри поднялась лютая, на него да на себя. "Что за позор", - думаю, - "Ты, Нил, офицер русский! Турка бил - знамени не посрамил, а мертвяка паршивого испугался!" Взял и догнал я его: ноги не шли, а догнал. "Мил государь", - сказал, - "Огоньком не угостите ли? А то спички вышли..." - Смуров оглядел притихших слушателей и, наслаждаясь вниманием, стал неспешно раскуривать трубку. Глуховатый Треблин подвинулся ближе, чтоб лучше слышать.

   - И что он? - Снова первым не выдержал лопоухий солдат.

   - А он улыбнулся хитро как-то, неприятно, прикурил мне от своей спички и, не сказав ни слова, ушел. Больше уж я за ним не погнался: кто как, а я сам себе не враг, не прочь и в постели помереть. - Смуров усмехнулся. - На пенек у тропы присел - так и просидел час, а как рассвет занялся - припустил домой, только пятки сверкали. С тех пор ноги моей в том парке не было. Вскоре и подруга моя ко мне охладела, потом нас перевили из N-cка... Но незадолго до того, - продолжил Смуров, выдержав паузу, - имел я откровенную беседу с нашим командиром тогдашним, полковником Разовским, светлая ему память. Михаил Евсеич на своем веку много повидал и был во всяких чудных делах мастак. Шибко интересовался он чертовщиной такой да сякой: с басурманами пленными о шайтане толковал, диковины разные в коллекции имел и с собой возил. Неловко мне было, но, все же, набрался я смелости и рассказал ему, что видел. А он мне сразу: "Что ж оплошали вы так, Нил Никифорович!" Не мертвяк это был, Разовский сказал, а людос. То есть, вроде как, шкодник, выдумщик, по-нашему. Не злой он, вроде как, но и не добрый: скукой мается. А честных христиан с панталыку сбивать - любимая его забава. Тело любое напялить может, как одежку, чем хочет, тем и прикинется - хоть человеком, хоть зверем, хоть хлеба куском и изо рта у вас выскочит. Насмешить может до припадка или напугать до смерти, а отогнать силой его нельзя: креста и воды святой не любит он, однако ж отстать - не отстанет: упрям. Но если кто понравится ему, уловкам и хитростям его не поддастся, храбрость проявит или смекалку - того он богатством одарит или другое желание исполнит. "А вы, Нил Никифорович, счастье свое упустили: улетело оно от вас с дымком табачным", - сказал мне Разовский. Я не шибко, честно признаюсь, расстроился, потому как не больно-то в его сказ поверил, а ежели то и правда - все одно, на кой мне дары бесовские? Но то я, а Разовский разволновался очень. Попросил меня рассказать ему еще раз, как все было и как отыскать те тропки. Ну а мне - жалко, что ли? Он попросил, я рассказал. Он еще проводить его уговаривал, но тут уж я - ни в какую: "Хоть под трибунал меня, Михаил Евсеевич, отправьте", - сказал, - "духу моего там не будет". Он мне попенял за трусость, но сильно не сердился. Как раз в ту пору снова полнолуние настало. Пошел он в парк следующей ночью один, и не вернулся уж больше.

   - Нил Никифорыч, что-то вы сегодня совсем запутались, - перебил Смурова изумленный Треблин. - Разовский, упокой господь его душу, всего год назад представился. Помер он в госпитале уже, но как брюхо ему порвало, когда пушка взорвалась - я своими глазами видел. Рядом был, сам чудом уцелел.

   - Так и я мертвяка своими глазами видел! Значит - взаправду мертвяк был, по-вашему, так, что ли? - с кажущимся простодушием улыбнулся ему Смуров. - Видеть мало: понимать надо, что видите. Вышел полковник Разовский из парка, но то уже не он был, не наш Михаил Евсеич. И характер у него переменился, и осанка другая стала, и взгляд: иной раз остановится перед строем, посмотрит на тебя - и жуть такая пробирает, что хоть падай да помирай. Только иногда мелькнет что-то в глазах живое, грусть какая-то, тоска жгучая... Что-то дурное сталось с командиром нашим в парке. Ветераны шептались - душу он потерял, но я думаю, это бес тот, шкодник, в него вселился, поработил. Истинно говорю: не он это был с той поры! Вам-то, молодым, неоткуда знать, каким Михаил Евсеич прежде был, а нам, старикам, видней. Никогда мы с ним по душам не говорили больше, только кратко и по всей форме друг к другу обращались. Я тому и рад был. А уж как он помирал - то, господа, истинный ужас был, скажу вам без прикрас. Я ведь тоже тогда был пострадавший: отвезли в госпиталь на подводе и в общую палату положили. Доктора с санитарами между нами ходят, а мы их разговоры слушаем. Простой человек с раной такой тем же днем бы помер, а Разовский неделю лежал. Мучился страшно, кровью истек, криком изошел, а помереть все никак не мог. Под конец замолчал, почернел весь, лежал недвижим, но в сознании был и каждого взглядом таким одаривал, что доктора к кровати его и подойти боялись. Оно и понятно. Но, наконец, помер он, и вздохнули все с облегчением. Сестричка мне одна шепнула - самый главный врач, профессор, хотел колом осиновым грудь покойному проткнуть: хоть и супротив науки, а все надежнее. Но то ли пересудов убоялись и так похоронили, то ли не помог кол - не усоп Разовский по-людски, не упокоилась душа его. Тело-то его в земле лежит, и бес тот из него со смертью вышел, но душе искалеченной, бесом обглоданной, ни в Рай, ни в Ад ходу нет. Так и таскается дух его неупокоенный за полком: куда еще податься? В заварушке в любой он нам подспорье. Но в другое время развлекает себя, как может. У беса научился: то под руку кого толкнет, то фитиль потушит, то еще чего. Заметили, господа, сколько в последний год у нас происшествий всяких было, не порох подмокнет, так повар кипятком обварится? Не само по себе все это происходит: призрак Михаила Евсеича безобразничает, скучно ему. То-то и оно!

   - То-то и оно, Нил Никифорыч, что Разовский был хороший командир, за дисциплину строго спрашивал, оттого при нем и происшествий дурацких не было, - ворчливо сказал Треблин. - Ерунду вы говорите, на хорошего человека наговариваете. Призрака еще выдумали...

   - Да что выдумал, когда вот он стоит, слушает! - театрально воскликнул Смуров, указывая куда-то нам за спины.

   Фокус этот Смуров проделывал часто, но лопоухий солдат и его товарищи о том еще не знали и все, как один, обернулись.

   - Вы уж не серчайте, Михаил Евсеич, что историю вашу без спросу высказал. - Смуров, с видимым трудом сдерживая веселье, встал с ящика и отдал пустому месту честь. - Вон, поглядите-ка лучше на молодежь нашу, подсобите им, как будет надобность.

   Лопоухий побледнел.

   - Знаете что, ну вас к черту! Идем, Саш: довольно с меня этой болтовни! - Рассерженный Треблин ухватил меня за локоть и потащил прочь, бранясь и украдкой оглядываясь. Только когда мы отошли на полста шагов, он остановился перевести дух.

   - Ты чего это так разошелся? - с любопытством спросил я. - Когда он про вурдалаков и генерала Егорова рассказывал - и то молчал.

   - Да, понимаешь, почудилось - действительно кто-то сзади стоит, - неохотно сказал Треблин. - И за плечо еще тронул.

   Я невольно оглянулся на смуровскую палатку, но ее уже не было видно за подводами. Должно быть, недоверие отразилось на моем лице ярче испуга, так что Треблин тотчас смутился.

   - Да говорю ж: почудилось. Надо ж было ему выдумать этого, как его... Выдумщика! - Треблин сплюнул через плечо. - Да еще Разовского покойного приплести... Глупость, но складно, хорошо рассказывает, чертяка старый. И себе, и нам в охотку: уши иной раз вянут, а, все ж, скучно было б без него.

   - И то верно: скучно. - Неясная мысль, давно уже ворочавшаяся у меня в голове, наконец, оформилась. - Послушай-ка, Володь, а ты видал когда-нибудь, чтоб Нил Никифорыч наш в церковь зашел, молитву произнес или хоть крестом себя осенил? Говорит он о том постоянно: перекрестился, мол, и пошел, помолясь. Говорить он мастак - а чтоб взаправду сделал? Я ни разу не видел.

   - Нет, - подумав минуту, сказал Треблин. - И я не видел. Как Разовский, земля ему пухом, из церкви выходил - видел. Многих видел, а Смурова в городе только в кабаке да в бане встречал. И креста на теле он не носит, я в бане заметил.

   К палатке нашей мы вернулись в молчании, хотя оба размышляли об одном и том же. Солдаты дремали у костров или переговаривались в полголоса, с кухни ветерок доносил запах жженой каши, но в небе светила полная луна, и это казалось мне тревожным знаком.

  

I.V., март, 2016