В сентябре дочь моего сослуживца и друга осталась сиротой. Сам он не вернулся из командировки на Северный Кавказ два года назад; теперь не стало и жены. Мы с Надей - так ее звали - поддерживали контакт: иногда я водил их с маленькой Варей в цирк или на хоккей вместе со своим пацаном, подвозил, если нужно, в поликлинику или забирал из больницы. Варька росла умницей и к своим шести годам уже умела читать, но часто болела: астма. После гибели Бори порой приходилось худо, однако они с Надей не унывали, держались...

   Тело нашла соседка, за три копейки отводившая Варю в садик: Надя умерла, подавившись попавшим в еду куском пластилина. Варя еще спала в своей комнате, а на кухне, где лежала Надя, горел свет и работал телевизор - так было записано в протоколе: по-видимому, все случилось ночью. Организацию похорон взял на себя институт, где Надя проработала пятнадцать лет. Варю забрала двоюродная тетка, Надина сводная сестра; она же и поставила в известность о случившемся меня и всех, чьи телефоны нашлись в Надином мобильнике. Таких оказалось немало.

   Пасмурным утром на площадке перед крематорием собралось два десятка человек, и среди них было больше незнакомых мне, чем знакомых. Странного юнца лет двадцати пяти в коричневом плаще я срисовал сразу: он держался в сторонке и одаривал собравшихся быстрыми острыми взглядами, как тот, кто что-то ищет, но не знает еще в точности, что именно. Эта сосредоточенность плохо вязалась с его обликом, но, к моей досаде, он заметил и то, что его заметил я, и дерганой походкой направился ко мне.

   Две помятых красных гвоздики, которыми он размахивал при ходьбе, имели вид столь же несуразный, как и он сам. Он был худ и сильно сутулился, отчего казался невысоким; физиономию его украшали толстые очки с примотанной проволокой дужкой, засаленные черные волосы кое-как прикрывали раннюю лысину. Дедовский, советской эпохи плащ болтался на нем, как на вешалке, но был чист и аккуратно заштопан там, где ткань совсем обветшала. Довершали облик растрескавшиеся на сгибах черные летние ботинки.

   - Будем знакомы. Я Василий Витальевич. - Он сунул мне руку. Пожатие оказалось, к некоторому моему удивлению, крепким.

   - Николай, - представился я. Если юнца что-то и смутило, то он не подал виду и сразу перешел к делу.

   - Понимаете, Николай, такая ситуация: у покойницы, мир ее праху, остались кое-какие мои вещи, и мне необходимо забрать их, они у нее на квартире... Так, безделица, но для меня это существенно... Вы мне не поможете?

   - Вам не кажется, что сейчас разговор о ваших "безделицах" не слишком уместен? - сказал я, едва сдерживая раздражение. Помочь я мог, поскольку договорился с Вариной теткой на следующий день привезти для девочки кое-какие вещи и взял ключи, но "Витальевич" мне не нравился.

   - Понимаю. Но потом будет уместно еще менее. - Он упрямо поджал губы.

   - Кем вы приходились Наде? Впервые вас вижу. И никогда о вас не слышал.

   - Не то, чтоб мы были близко знакомы, но... Я в больнице работаю, в детском отделении... У нас дочка ее наблюдалась. Так вы можете помочь?

   - Ладно, раз уж вам так неймется. - Его слова ничего толком не прояснили, но я заставил себя допустить мысль, что, возможно, несправедлив к нему. - Говорите, что вам нужно и как это найти: я заберу и передам вам.

   Не лице его промелькнула растерянность.

   - Нет, боюсь, это не пойдет... Я вам не опишу точно, откуда мне знать, как оно точно... - Он замялся, потрясая гвоздиками, пришедшими уже в полную негодность. - Сами вы не разберетесь. Я лучше с вами.

   На этом чаша моего терпения переполнилась. Контузия и два осколочных научили меня относиться к людям в белых халатах с определенным уважением, но "Витальевич" больше напоминал психа со справкой, чем медика. Он, как я потом услышал от следователя, и был не врачом, а кем-то вроде культ-организатора или педагога-психолога для детей: занимался с ними лепкой, рисованием и тому подобным.

   - Неоткуда вам знать, говорите? А мне откуда предлагается узнать, что вы не хотите карманы набить всем, что понравится?! - сказал я, не заботясь более о вежливости. - Или присмотреться к барахлу в пустующей хате, а потом дружков навести?! Лучше вам, молодой человек, отвалить отсюда подобру-поздорову. Если припомните, что вам надо, после сороковин свяжетесь с родственниками - тогда и получите назад свои "безделицы". Всех благ! - Я развернулся и ушел на другую сторону площадки, не желая продолжать скандал: на нас уже оборачивались. Он что-то пробормотал мне в спину, но я не расслышал. В ту же самую минуту наконец-то открыли прощальный зал, и все потянулись туда.

  

   ***

   После короткой и грустной церемонии половина собравшихся, набившись в автобус, поехала на поминки в столовую при Надином институте, остальные - и я в их числе - отправились восвояси, обмениваясь неловкими кивками и рукопожатиями.

   Погода стояла скверная. В пасмурное небо из трубы крематория поднимался дымок, и против воли в голову закрадывались мысли - дошла уже очередь до Нади или нет, и скоро ли настанет мой черед въехать в вечность по резиновой ленте в дешевом фанерном ящике. В сравнении с цинковой упаковкой он был не так уж плох; но я надеялся еще пожить: я был нужен сыну и годовалой дочке, матери и жене, и - так мне нравилось думать - многим другим... Я не хотел, чтобы Кирилл и маленькая Люда росли безотцовщиной.

   Доводилось слышать, что моя прежняя профессия, якобы, напрочь лишает того суеверного и почтительного отношения к старушке-смерти, какое присуще тем, кто редко с ней сталкивался. Такое случается, но чаще происходит наоборот. Так что я был глубоко погружен в свои мысли, когда "Витальевич" догнал и окликнул меня:

   - Николай, погодите!

   - Вы что, не поняли? - Я взглянул, должно быть, очень неласково: на лице у него на миг отразилось сомнение, в следующую секунду, впрочем, сменившееся решимостью.

   - Подождите, - просипел он. - Послушайте.

   Он запыхался, взмок, очки сбились на бок - по-видимому, задержался у крематория, пытаясь сговориться с кем-то еще, но претерпел неудачу и погнался за мной бегом, не видя для себя иного пути получить желаемое.

   Почему я был ему так нужен?

   Впоследствии я много размышлял над этим парадоксом: полагая себя невероятно могущественным и ничуть не опасаясь меня, упиваясь своей безнаказанностью, он, тем не менее, приходил в ужас при мысли, что придется, точно какому-то жулику, тайком взламывать дверь и объясняться, если его поймают за этим занятием. Такое было для него совершенно немыслимо: необходимость выглядеть на людях пай-мальчиком крепко сидела у него в подкорке, точно он еще таскал на плечах школьный ранец. Кроме того, как я сейчас понимаю, он нуждался в зрителе и в слушателе, его буквально распирало желание высказать все то дерьмо, каким была забита его голова. Никому неизвестный и никем не понятый "триумф" казался ему неполным.

   - Вы же хотите знать, что случилось с Надеждой? - Теперь он говорил как продавец, пытающийся впарить дремлющим пассажирам какой-нибудь "Караван скандалов". - Я, в некотором роде, так скажем, специалист, имею доступ... И с радостью удовлетворю ваше любопытство.

   - Я читал протокол. И заключение ваших коллег читал, - процедил я. - Что-то еще, молодой человек?

   - Да, и что же вы там вычитали? "Асфиксия", "инородное тело"? В заключении всего не напишут! - Он подбоченился. - Вскрытие у нас делали, и слухи, знаете ли, ходят. Инородное тело! Да у нее вся глотка этим пластилином забита была, точно она его вместо пирожков лопала! И в желудке пластилин. Верите вы, что взрослая, психически здоровая женщина могла пластилина обожраться и не заметить? По-моему, определенно - не могла! Не имбецилка же она, ну!

   Не знаю, почему я сразу же не ударил его. Что-то удержало. Жена, узнав о драке на похоронах, огорчилась бы, подумала, что у меня опять протек чердак: мне не хотелось ее расстраивать. И надсадный голосок внутри соглашался с услышанным: нет, не могла. Не могла Надя умереть так глупо, так, как думалось ребятам из райотдела - случилось что-то еще, что-то они упустили... Секунды шли, и с каждой из них голосок становился все громче.

   - Думаю, я сумею кое-что прояснить. - Тон его снова стал маслянисто-мягким. - Только для вас, Николай. Но только если вы мне поможете.

   - Полегче в выражениях, специалист: иначе пирожки до конца жизни через трубочку будешь лопать, - зло сказал я, уже понимая, что соглашусь.

  

   ***

   Когда я вечером припарковался во дворе Надиной с Борей многоэтажки, он уже ждал меня у подъезда, приплясывая от нетерпения. Температура опустилась ниже нуля, и он сменил плащ на столь же допотопную куртку грязно-синего цвета. В остальном, вид его ничуть не изменился.

   Для меня день выдался тяжелым. Я постоянно возвращался мыслями к дымку из трубы - и к тому, что собирался сделать. Я понимал, разумеется, что поступаю глупо, потакая выдумкам подозрительного недоумка и своему болезненному желанию отыскать что-то - смысл, логику, волю Господню? - в трагической случайности. Осознание глупости собственных устремлений требовало как-то убедительно перед собой оправдаться, однако: "Ты ничего не теряешь!" - таков был мой в споре с самим собой единственный, но неопровержимый аргумент. Я ничего не терял, ничем не рисковал, проводя "Василия Витальевича" в квартиру: мы с ним находились, мягко говоря, в разных весовых категориях, к тому же, он полагал меня действующим сотрудником, и я не собирался его разубеждать. Если же он что-то, что бы это ни было, знал, откажи я ему - и возможность была бы упущена. Мизерный шанс на то, что он сообщит нечто существенное, казался мне стоящим того, чтобы полчаса перетерпеть его общество.

   Мозгоправ в госпитале говорил нам, что вера в мистическую дребедень - тревожный симптом, и это звучало поумнее многого другого, что он говорил еще, так что я старался не задумываться над тем, что именно хочу услышать от "Витальевича"; я просто-напросто слепо следовал навязчивому стремлению самому во всем разобраться. Весь день работа валилась у меня из рук: по правде, меня крепко прижало. Наивно, но после того, как меня списали на гражданку, я надеялся хотя бы отдохнуть от потерь. Не вышло. Сначала Боря, теперь Надя - совсем еще молодая, женщина, мать... Невольно я задумывался, каково придется моим сыну и дочери, если со мной и с женой что-то случится, и сердце мое сжималось.

   - Отделение в соседнем доме: будешь дурить - за ручку отведу, - предупредил я "Витальевича". Он затараторил, уверяя меня в своей порядочности.

   От меня он никакого подвоха не ждал - по-видимому, полагая меня ревностным служителем закона, каким я и сам себя тогда полагал - потому пребывал в состоянии радостного возбуждения. Я же, пока мы поднимались на седьмой этаж, весь взмок. Тесная коробка лифта давила на виски, под языком саднило от желания выпить: необходимость войти в опустевшую квартиру пугала меня. Год назад, когда поминали Борю, я уже видел ее, пропитанную тем специфическим запахом, какой всегда сопровождает большие поминки: вытоптанную десятками ног, с беспорядочно раздвинутой, чтобы освободить место для составленных столов, мебелью. Потом Надя, справившись с горем, вновь превратила опустевшую квартиру в уютный дом для себя и дочери, где многое напоминало о Боре, но хорошо было сидеть на кухне и говорить о ерунде под бормотание телевизора. О смерти мы не говорили никогда. И ведь надо же было такому случиться...

   Умом я понимал, что найду квартиру почти такой же, какой видел ее последний раз, десять дней назад. Но от того делалось только жутче: ведь Нади больше нет, она умерла на той самой кухне с цветастыми занавесками и хлорофитумом на подоконнике, за тем самым столом, где мы меньше двух недель назад последний раз пили чай. Иррациональный страх гнездился в поджилках, и, пока лифт полз наверх, ненадолго я даже обрадовался тому, что перешагну порог не в одиночестве; насколько бы мой спутник ни был мне неприятен, иногда лучше с чертом, чем с самим собой.

   - Маленькие люди, маленький народец: слыхали? - Заговорил он ни с того, ни с сего, пока я доставал ключи и возился с замком. - Фэйри, эльфы, пикси, гномы, цверги, домовые - каких только названий люди им не выдумывали. И каких только не выдумывали им прародителей, какого родства!

   - Слыхал, - неохотно откликнулся я. - Это вы к чему вспомнили?

   - Скоро поймете, - многозначительно сказал он. - Я все объясню.

   Мы зашли внутрь, и на минуту мне стало не до него.

   - Давление на погоду скачет? - Все это время он с любопытством наблюдал за метаморфозами моего лица. Я посчитал, что отвечать не обязательно.

   А потом как-то сразу отпустило. Все выглядело так, будто Надя с Варей вышли в магазин или отправились в гости - только зеркала суеверная соседка занавесила какими-то тряпками. Я снял их, открыл всюду форточки и пошел в Варину комнату собирать ее вещи.

   Он послушно следовал за мной, не переставая глазеть по сторонам; очевидно было, что он никогда не оказывался у Нади прежде.

   - Надо же! Настоящий? - Он протянул руку, но так и не решился коснуться массо-габаритного макета "Стечкина", лежавшего на столике.

   - Игрушечный, - буркнул я, укладывая Варины футболки в старую Борину спортивную сумку. - Из настоящих деталей.

   Боря всегда хотел пацана, но со вторым у них с Надей не вышло - что-то там у нее не в порядке было по женской части. Потому он воспитывал "своего парня" из Варьки: покупал ей машинки, солдатиков, даже макет пистолета откуда-то приволок. Варьке нравилось, хотя куклы, все-таки, нравились больше - но папа Боря не унывал и растил дитя свое по своему подобию.

   - Вы хорошо знаете библию, Николай? "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему", - нараспев произнес "Витальевич", замерший перед полкой Вариных пластилиновых поделок.

   Это прозвучало столь созвучно моим мыслям, что я механически кивнул, хотя с библией знаком был поверхностно. Я не считал себя в полной мере атеистом, но всегда полагал, что в учебнике биологии больше истины, чем во всех писаниях Отцов Церкви вместе взятых.

   - И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились. Была плоть их Словом Божьим: невещественна, нетленна. Была то не земная плоть, а ее предвестие, - продолжил он. - Но вкусили они запретного плода, познали добро и зло, и вон изгнал их Господь из Эдема. А перед тем сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их. Обрели Адам и Ева дебелую смертную плоть. И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло. И выслан был Адам возделывать землю, из которой взят был, и следовать завету Божьему: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Понимаете? Не единственно лишь плодиться и размножаться, но и наполнять землю, как один из Них! Люди подобны Богу. Люди сами Боги! Как поступал Господь, и как завещано было прародителям - люди наполняют землю диковинами и тварями всякими из праха земного, из руды и глины, и многие твари по человечьему образу и подобию людьми созданы: они зовутся по всей земле маленьким народцем. Так-то, Николай!

   - Ты что несешь? - недоумевая, спросил я. - Сектант, что ли?

   - Позвольте, я сначала покажу, - мягко, будто ребенку, сказал он, и достал из кармана деревянную детскую свистульку.

   - Лучше забирай, что тут твое, и выметайся.

   - Минута. Меньше минуты, и вы все поймете!

   Он поднес свистульку к губам и извлек простенькую мелодию; затем дважды повторил ее.

   Пластилиновый зайчонок спрыгнул ему на плечо. Он обернулся, подмигнул мне и продолжил играть.

   Звери и человечки, птицы, грибы, похожие на инопланетных чудищ растения - вся полка была заставлена ими: Варя лепила часто и много. Я сел на кровать: колени подогнулись. Словно завороженный, я смотрел, как пластилиновые твари исчезают в небольшой картонной коробке, которою он им подставил. Одни ползли, другие шагали, неестественно выгибая конечности, но все они двигались чрезвычайно ловко. Последней в коробку скатилась Репка с дальнего конца полки. Раньше там стояла вся сказка, но, еще только войдя в комнату, я заметил, что бабки с дедкой и Жучки с внучкой не хватает, и теперь у меня возникло очень нехорошее ощущение насчет того, куда они могли запропаститься.

   - Теперь осознаете, Николай? - Он закрыл коробку и сунул свистульку в карман. - Бог создал человека по образу и подобию своему - Богом. Но лишь дурак, лишь слепец может поверить, что Он всеблаг и милостив! Не сомневаюсь, вы многое повидали в жизни, Николай, но бывали ли вы когда-нибудь в онкологическом отделении? В детском онкологическом отделении! А в других? Только в одной больнице, в той, где я работаю, четыреста пятьдесят коек!

   У соседей сверху играла музыка. Почему-то я очень хорошо слышал ее в эту минуту.

   - Лейкемия и ретинобластома, мусковидоз и диабет, эпилепсия и ДЦП, гепатит и ВИЧ - каким же извергом надо быть, чтобы выдумать подобное! - Он говорил, и глаза его за толстыми стеклами очков лихорадочно горели. - Не я первый это подметил, это, можно сказать, банальность: о проблеме теодицеи спорили еще в древности. Но вы вдумайтесь, насколько это чудовищно, вдумайтесь! А генетические патологии развития? Видели вы этих несчастных уродцев с ущербными мозгами и телами? Их будто слепил больной ребенок... Вот кто такой ваш Господь! Хуже него только вы. Вы, люди, вы, Боги! Только вы можете сотворить такое, отчего и Он застыл бы в ужасе. Отец насилует дочь, мать выбрасывает сына из окна, сестра душит брата в колыбели, чтобы он криком не мешал ей хлебать пиво. А ваши несчастные создания! Вы не дали им земли и пищи, не создали для них Древа Жизни. Вы творите их для собственного мелочного удовольствия; они - не дети ваши, но игрушки для вас и детей ваших. Эти бедные создания, не ведая добра и зла, не блаженствуют в Эдеме: существование их коротко и заполнено страданием. Ладно еще - дерево, глина, как встарь, но пластилин! Представьте, Николай, каково бы вам стало, если бы в следующую минуту вам оторвали полруки, слепили бы из нее хвост и превратили бы вас собаку! - Он закатил глаза к потолку. - А такое происходит сплошь и рядом"! Видя это, невольно задумываешься, что малолетние выродки, божки-недоросли, заслужили все свои беды. Вкусив с древа познания, вы, люди, получили шанс стать лучше своего скудоумного творца, но оказались даже хуже него! И вновь остается надеяться, что хотя бы ваши создания сумеют сделаться лучше вас. Одолеют вас и вашего лицемерного Бога, построят на земле достойный мир!

   - Ты кто такой? - прохрипел я, наконец, опомнившись. Он давно свихнулся, в этом я уже не сомневался, но разве мог обычный псих заставить двигаться пластилиновые фигурки? - Ты, шизанутый выродок! Как ты это делаешь? Чем тебе помешала Надя?!

   - Не горячитесь, Николай. - Он чуть сбавил тон. - Надежду я едва помню, по правде. Она, должно быть, чем-то обидела дочь, вот малыши и устроили против нее крестовый поход. Девочка вряд ли не просила их об этом, но убивать во славу своего Бога - это ведь так естественно, не правда ли? - Он ласково погладил коробку и сунул за пазуху. - Это совершенно необходимо, это первый шаг к тому, чтоб его низвергнуть... Спасибо вам, Николай! Наконец-то я могу воочию увидеть плоды трудов своих... Обычно жизнь лучших моих воспитанников проходит вдали от меня, и судьба многих из них незавидна.

   - Кто ты?! - Язык едва ворочался у меня во рту. - Выродок...

   - Да-да, выродок, враг рода человеческого! Зовите меня Змием, Дьяволом, если угодно. - Он приторно улыбнулся. - Я даю отведать плод познания вашим несчастным созданиям. Я даю им шанс выжить и победить вас! Я столько всего стерпел, через столько ужасов прошел прежде, чем сумел достучаться до них... Но я сумел, сумел! Не все из них прислушиваются ко мне, но те, кто внемлет голосу разума, моему голосу - они обретают истинную плоть, они идут в бой, они передают новое знание другим! Вкус первых побед, вкус крови у них на губах, и они алчут еще! Их становится больше: слухами земля полнится. Вижу, вы сердитесь, Николай. - Он с укоризной покачал головой. - Зря: вдумайтесь, ведь это справедливо - не все же вам править бал? Они - не плоть от плоти вашей, но истинные дети человечьи! Перемены справедливы. И неизбежны, сами понимаете: вы можете рассказать обо мне, о том, что увидели здесь, кому угодно - но вам все равно никто не поверит... Быть может, вы боитесь? Напрасно! Вам ничего не угрожает. Я умею быть благодарным: пока я рядом, мои воспитанники не тронут вас, и с девочкой вы, наверное, ладили... Вы мне в чем-то даже симпатичны: видно, вы человек неглупый, понимающий, хоть и судите предвзято. Скоро их станет достаточно, чтобы люди больше не могли не замечать маленький народец и выдумывать про него глупые сказки. Будет великая битва, битва за будущее! Да, я тот, кто посеял в них зло, чтобы низвергнуть зло еще большее. Да, я Дьявол!

   - Так изыди! - Я взял со стола пистолет, встал и рукоятью размозжил ему висок.

  

   ***

   Он был прав: мне, конечно же, никто не поверил.

   Врачи сыплют терминами и не желают меня слушать: "острый психоз", "стресс", "посттравматическое расстройство", "последствия контузии головного мозга". Я невменяем и социально опасен: меня заперли в дурку и колют аминазин. Изумляются, что я до сих пор настаиваю на своем. Желторотый мальчишка-следак боится меня. Только старые связи и кругленькая сумма помогли мне на полчаса увидеться с родными.

   Когда я прихожу в себя между уколами, то много думаю о случившемся. Мысли путаются. Врачи не верят мне; иногда я сам себе не верю. Когда я убил его, коробка выпала у него из-за пазухи. Картон пропитался кровью, и я слышал, как пластилиновые твари возятся внутри, жадно всасывая ее. Возможно ли, что это мне померещилось? Нет! Но правда в том, что я - да - не совсем здоров, я уже лечился раньше от "флэшбеков" - и потому осклизлый червяк сомнения точит меня. Но я должен держаться...

   Вряд ли мне мучиться долго: детское отделение рядом. По ночам я постоянно просыпаюсь: мне кажется, что глотка моя забита пластилином, и паника душит меня, несмотря на все нейролептики, что разбавляют сейчас мою кровь. Тех тварей я уничтожил - сунул коробку в сумку с вещами, закрыл ее и поджег. Я хотел все сжечь, но соседи сверху почуяли дым и вызвали пожарных. Тех совращенных тварей, которым дала жизнь ничего не подозревающая Варя, больше нет - но они не единственные: он говорил, были и другие.

   Они найдут меня. Они будут мстить. В каждой больнице, в каждом детском саду, в каждом доме, где есть дети, может сидеть эта зараза. Когда начнется эпидемия - вопрос времени, а я не знаю, как ее остановить, я заперт здесь, взят в тиски, в клещи... Но мой сын - в нашу короткую встречу я объяснил ему все. А он расскажет сестренке, когда та вырастет. Он, конечно, тоже не поверил мне сразу; но этого и не нужно. Они - дети мои, мои Адам и Ева, но я не Господь Бог, чтобы они принимали любое мое слово на веру. Они будут жить свои умом и смотреть своими глазами, откроют истину и найдут решение... В них моя надежда, в них мое будущее.

   А я... Что я? Я не сожалею о том, что сделал: уничтожить его было необходимо. Я не чувствую раскаяния, но не могу не думать о том, что руководило моей рукой в тот миг, когда я проломил его череп. Я не тешу себя тем, что это было чувство необходимости: нет. Гнев и жажда мести, отвращение к нему и его самовлюбленной болтовне двигали мной. Я сын человечий. Мой Бог, сотворённый из глины, сказал мне: "Иди и убей!" [1]

   И я убил.

I.V., март 2016 ------- [1] А.Галич, "Псалом"