Этому человеку все дается легко. Ну, не все, например, заводить знакомства. Ему достаточно улыбнуться, обернувшись через плечо, чтобы любая без лишних разговоров оставила ему свой номер телефона, умоляя о встрече. Когда он увидел эту смешную толстуху, спускающуюся по эскалатору с полиэтиленовым пакетом в руке, он просто улыбнулся. Она отвернулась и ускорила шаг, потом прошипела, глядя себе под ноги: "Я спешу." "Милочка, я вижу, что Вы человек, близкий к искусству, мне бы очень хотелось с Вами поговорить, не уходите, пожалуйста! Как Вас зовут." "Анастасия." "Какое хорошее имя что-то такое очень настоящее!" Они остановились под колонной. "Было приятно с Вами поговорить, мне пора, извините." "Вы не позволите мне позвонить Вам когда-нибудь?" "Нет." Он изобразил на лице полное отчаяние, сдвинул брови, закусил губу и сделал полшага в сторону, будто бы не решаясь настаивать. "Ладно, вот Вам моя карточка, в редакции я бываю с 10 до 18, спросите Анастасию Зимину" "Спасибо, Вы просто замечательная, я Вам позвоню"
Девушка из православной газеты должна была прийти во второй половине дня. Ее солидная полнота не очень подходила к жидкой косичке на макушке, которую она постоянно поправляла, и запахивала каждый раз на груди розовый мохеровый жилет. Писать статьи она начала случайно (или, как говорит она - сердце подсказало); в ней не было потайных уголков и запертых дверей, она была ясна с первых слов. Там затейник колдовал над своими творениями, либо цеплялось за ибо и new-русские отплясывали, как гарные хлопцы, на Сыропустной неделе в Сокольниках. Ее было очень легко поставить в тупик вопросом, который переворачивал бы осознанный ей мир, она не знала, что с ним делать, если его выворачивают наизнанку. Она не умела кроить действительность каждый раз заново, соизмеряя ее со своими желаниями. И что, она все еще может быть жива?
Да-да-да. Какой-то совершенно незнакомый, чужой человек закрылся в ванной, и неприятно металлически брякала пряжка ремня, почему так долго? Горит свет, и шумит вода, наполняя раковину, он что там носки собирается стирать? Открывается дверь и вместе с теплым воздухом выходит он, с полотенцем на бедрах. Неуверенные скованные движение выдают недовольство тем, что он находится в чужой квартире. Стеклянные глаза с точками зрачков шарят по углам - кто здесь? Никого. Сидит здесь одна, съежившись на кухонном столе, подобрав ноги, толстуха, боится повернуть голову в сторону не знакомого, чужого человека. Он останавливается в дверях и смотрит, пристально; она смотрит на свои пальцы, покрытые тонкой сеткой морщинок. Ненавижу его, почему он, чужой, здесь, смотрит, думает, протягивает руку, дотрагивается до плеча? "Пельмени уже сварились, можешь ужинать.". "Спасибо, детка, а чаю нальешь?"
Вот она - маленькая черная фигурка, движущаяся по прямой между двумя рядами деревьев. Я вижу, как она взмахивает руками при каждом шаге,.. оступилась, попав каблуком в какую-то ямку... линия движения меняется, мне кажется, я теряю ее из виду, но вот она снова, уже на другой стороне, те же резкие взмахи - нет, кажется, это кто-то другой, другие очертания, где же она?
Она пришла к нему без предупреждения, он открыл дверь, держа в руках телефонную трубку, кивнул в сторону комнаты. Она вошла. Из-за стены была слышна только интонация голоса, он на чем-то настаивал, чего-то требовал. Бесконечное нагромождение резких звуков. От любопытства, или от скуки, просто случайным движением она выдвинула ящик письменного стола. Он был полон каких-то бумаг, папок, она отодвинула верхний лист и увидела фотографию: Женское лицо, жестокое и властное; она не могла оторвать взгляд, это лицо не отпускало, манило своей силой. Она начала находить в нем свои черты - что-то в линии губ, в очертании лба, и это было особенно страшно, обжигало внезапной мыслью, что в том человеке ничего не принадлежит полностью ей, ни единого слова, ни единого жеста, который бы связывал их общей тайной, как она говорила про себя. Она задвинула ящик, повернулась к окну, но в белесом небе без облаков не было ничего больше, кроме этого притягивающей своей откровенностью и горячей красотой лица. Казалось, что остановилось сердце от одной мысли, к которой даже не нужно было придумывать какие-то варианты, вероятности и случайности. Кто бы она ни была, ее лицо невозможно простить.
Короткие пальчики с побелевшими от усилия ногтями держат апельсин, маленьким ножичком кромсала его на узкие дольки, потом наискось, потом просто наугад, на ощупь. И закричала вдруг совсем чужим тонким голосом на одной ноте: "Су-у-у-у-ка!.. Су-у-у-ука!..." Рука с ножичком откинулась назад, истерично изогнулась "Су-у-ука... Ты-ы-ы-!" Липкий сок стекает с пальцев грязно-желтыми полосками до изгиба локтя. Рука с квадратными ногтями вцепилась в запястье, еще крепче. "А-а-а! Больно! Су-у-ука!" "Брось, короткий, до сердца не достанет, дурочка" "Су-у-ука! Не нужно мне твоего сердца, не нужно ничего, пусти." Сильнее, и чувствовал, как неровным ритмом бьется кровь, еще сильнее, все быстрей и быстрей. Неожиданно встряхнул и бросил руку. Качнулась вперед, подхватил подмышки, прижал изо всех сил к себе. Лезвие блеснуло желтым, нож глухо упал на пол, ручка треснула - черная, пластмассовая, с выемками под пальцы. Застыла в его руках, не могла оторвать взгляд от капель апельсинового сока, мутных, расплывшихся на линолеуме.
Я вижу маленькие серые камушки, перемешанные с пылью, я только пытаюсь вспомнить их, как я увидела очень давно: мелькающие, рябящие, сливающиеся в одну пеструю полосу маленькие неровные камушки и ноги в замшевых туфлях на низком каблуке, они бегут, и на бегу, носок одной ноги задевает с внутренней стороны пятку другой, оставляя темные отметины. Я не знаю, куда они бегут с такой отчаянностью и бессилием, и почему я больше не могу вернуться туда, чтобы увидеть что-то еще.
Страшная усталость и тяжесть в ногах, постоянное ощущение тяжести, мутило; она осторожно, одну за другой выдавила с серебряной пластинки все три треугольные белые таблетки, проглотила не запивая. Казалось, что что-то должно произойти прямо сейчас, но ничего не менялось, хотя где-то внутри что-то надорвалось и беззвучно закричало, тупая тяжесть не проходила, никаких новых ощущений, больно будет только потом; она закрыла глаза и закурила, как это легко сейчас - делать непоправимые вещи, даже если он узнает, он узнает... он может прийти в бешенство, но это будет единственное, во что он уже не сможет вмешаться.
- Я тебе там воду налил, иди, - тупым, но легким усилием толкнул в спину по направлению к квадрату света на линолеуме. Вошла в ванну, закрыла за собой дверь, ржавый шпингалет заскрипел. - Вода здесь всегда такая ржавая, ты не бойся,- крикнул голос. - я не обращаю внимания. Сидячая ванна с отбитым краем почти наполнилась мутной, как спитой чай, жидкостью. Ничем не пахнет, ничего не стоит на зеркале - ни баночек с гелем, ни одеколона, ни расчески, на трубе не висит мокрое полотенце с бахромой на одном конце. Идеально блестит кафель, можно даже свой силуэт различить. Рыжие потеки от крана вниз, по стене. Сначала рубашку, шлепанцы, хотя бы лицо умыть. Только на табуретке, от центра влево и вниз - завернутое в бумажку лезвие, взяла в руки - новое, нераспечатанное - "нержавеющая сталь". Пол холодный, сил нет больше так стоять.
В сложившийся образ вдруг может вклиниться неожиданная черта, о которой сам автор узнает только в конце. Можно переписать все заново, а можно, просто вынести это в конце отдельным абзацем, не объясняя.
Он, взрослый седеющий мужчина, выдававший себя за мачо, семь лет назад писал нежные стихи, адресованные первой жене: о том, как он вез в промерзшей электричке желтые хризантемы, завернутые в газету, как он любил, когда по утрам, она чуть прикасалась губами к его щеке, как он боялся одиночества, как он представлял себя героем набоковского романа, вглядываясь в ее детское болезненное лицо, как он спорил с классиками, считая их зажравшимися кривляками, извращающими искренность и простоту.
***
...
сидит этакий нескладный напротив и смотрит в стену, рассеяно собирая со стола крошки указательным пальцем, как будто разговаривает сам с собой: "не надо этим смущаться. Много, друг Горацио, того, что нам не снилось...",- и где-то глубоко в горле перекатывается шершавый шарик. "Ты так неожиданно появляешься раз в месяц, я не успеваю сообразить, чего я от тебя хочу" "А ты что-то хочешь?" "Этого я и не знаю" (Когда он становится поэтом, он оказывается вполне разумным и вменяемым) "Я тем более" "Тогда расскажи мне чего-нибудь!.."
- Небо просыпалось ситом белой муки. Сколько же они там блинов печь собираются - за всю масленицу не съесть, то-то будет жарко, когда печку растопят и по чугунным сковородкам начнет перекатываться золотыми пузырьками кипящее масло, то-то чаду напустят, света белого не увидим. И правда - совсем темно за окном. А проснешься утром - и муки почти не осталось, только по мокрому асфальту скачут солнечные зайчики - испекли, теперь гуляют, забыли про нас. Прости меня!
- Бог простит.
Поэты, как племенные шаманы повторяют все время одно и то же, какую-нибудь бессмыслицу, типа "он ушел на ипподром// он// ушел//на// ипподром",- и этим, как говориться, озадачивают читающую часть человечества. Помещение снегоудаления для них почти то же, что и приемное отделение режимного предприятия, а коммутатор компрессорной станции - такой удобный проводок во внешний мир, всегда можно прокричать в трубку: "Алло! Город, пожалуйста!" - и услышать через равномерный гул: "Дежурный Шепелев у аппарата" "Кстати, как Вас зовут?"
Почему же здесь так часто появляется слово "вдруг", закономерно ли оно используется в движении [сюжета] жизни? Вдруг (влюбилась), вдруг еще раз (стали встречаться), вдруг (сказал, что любит меня), почему-то вдруг (решила, что не стоит беспокойства), вдруг (не звонил две недели), вдруг (почувствовала, что невозможно больше ждать, открыла окно), вдруг (извинялся, что пропал, срочная командировка и какие-то проблемы), вдруг, наконец (конечно, поженились). Все-таки поженились.
***
-Да ты посмотри - и правда слепая.
-А как она билеты продает?
-Да на ощупь, вон пальцы как бегают по лотку
-Ну а как она считает, сколько нужно билетов оторвать, она же их не видит?
- Ну и что, по памяти. Они сложены у нее все, может быть сама и складывает, там же дырочки пробиты.
- А деньги?
- С деньгами и так понятно, на них картинки выпуклые есть. Схватит за уголок и уже знает.
_ Ну а монеты, на них что, написано?
- По весу, наверное, по размеру. Ты что, рубль от пяти не отличишь с закрытыми глазами?
- И собака с ней эта облезлая.
- Она не дохлая?
- Нет, живая, она ее кормит, вот и валяется целый день, лапы откинув.
- Что, все время одна и та же?
- Ну да.
- Больно облезлая, а животище круглый.
- Я же говорю, кормит она ее тут. Придет своими мелкими шажочками, ощупает колонну, поставит рядом свой стульчик, сумку на пол, и ищет ее сразу, гладит воздух: "Где ты? где ты?" А она подходит, потому что она всегда здесь...
"Раз" - раскалывается семечка между передними зубами, из-за спины слышно, правым плечом. Протягиваешь руку с пробитым билетиком в проход, аккуратно держа большим и указательным. "Раз" - звук порванной бумаги. "Раз" - семечка между зубами. Убирая руку в карман, шерстяной, теплый, цепляешься за себя. Сначала влево, потом вправо и полшага назад - кондукторша прошла по вагону. "Раз."
Кстати, я знаю, что произошло потом. Об этом писали центральные газеты. Одна такая, с ротвеллером, шла там как-то вечером, эта жирная образина зарычала, девица достала из сумочки ножик с выскакивающим лезвием и пырнула ее прямо в круглый живот. Ну что, подохла, конечно. Вот теперь все местные продавцы собирают деньги на табличку в ее память. И билетерши там давно уже нет, не знаю, куда она делась.
***
Проснулся от звука воды по подоконнику, не нашел часов под подушкой, осторожно наступая, по холодному паркету дошел до окна. Действительно, дождь, на лужах лопаются пузыри, произнес механически одними губами : "к затяжному ненастью". Посмотрел - только шесть часов, провел указательным пальцем по блестящей телефонной трубке, сочувственно, с каким-то ожиданием ответа на эту ласку. Молчишь, молчишь. Я тебе завидую иногда, нет, часто. Просто оттого что ты мой друг. Нет, не глупо, молчи, не нужно. Закрыл ладонью телефонный диск. Я и ударить могу..
По штукатуреным стенам, составляющим квадратный дворик, жались люди. Тоже прислонилась спиной к горячему, смотрела на дверь, из которой продолжали выходить и через полчаса после окончания. Там, сидела в третьем ряду, скрестив руки, чтобы на плечах были видны выступы мышц, но лампы дневного света стирали тени и делали усилия бессмысленными. Вместе с электронным жужжанием звуков мимо проходили тонконогие нимфы в маечках на бретельках, в легких сарафанах, в обтягивающих бриджах и марлевых рубашках со швами наружу. Серый с красным, белый, желтые, немного утомительно. Вот, наконец и он, сидевший напротив, напряженно наклонившись вперед, внимательно следя за бледными коленками и удлиненными икрами. Одинаковым движением глаз пересекались, но не останавливались, следя за подпрыгивающим босыми ступнями. Весь в коже ходит от угла до угла. Опустила голову, смотрела на асфальт: пивные бутылки, окурки, ноги без чулок, черные ботинки ускорили шаг. Подошли, воркующие, одна с длинными светлыми волосами, другая с короткими темными, маленькая лаковая сумочка, шепчет что-то одними губами. Перламутровые тонкие губы извиваются в улыбку, зубы маленькие и квадратные, желтый табачный язык.
Встала, ноги затекли, вдруг, сбоку: "Ну что, пойдем? Я тебя видела, ты в третьем ряду сидела."
![[]](/img/b/bojarskaja_s_a/post/tmp6.jpg)