В первый раз я увидел его, спускаясь по лестнице собственного дома. Разглядывая свои ботинки на предмет излишней, на мой взгляд, их запачканности, я, естественно, думал не только и не столько о грязи, сколько о том положении, в котором я оказался. Впрочем, уже в тот момент оно не казалось мне таким уж убийственным, как ранее, когда весь мир, казалось, перевернулся и все лучшее стало почему-то допекать меня своим присутствием. Но у страха, как известно, глаза велики; глаза же моего страха казались огромными прожекторами, освещающими тьму и скорбь моей жизни. Теперь же эти глаза больше походили на слепое подобие мимолетного взгляда, который все же страшит, больше неведомым, нежели чем явным и от этого болезненным.
Ботинки мои, однако, оставляли желать лучшего, и я мысленно молил проведение не посылать мне навстречу никого из особей женского пола, к коим я пытал особую слабость и непременно желал познакомится с каждой встреченной. Прекрасно я знал их непреодолимую неприязнь к неопрятной и грязной обуви. Сам я также не был в восторге от своих ботинок и поэтому шел скорее по делам, чем с какой-то целью.
Жил я в обыкновенном девятиэтажном доме, в пролетах которого лежали кучи мусора, пахнущего нестерпимой отвратительностью, заставляющей скорее пробегать мимо. В этих кучах иногда отдыхали бомжи, запах которых вносил нотку оживления в общий смрад, хотя и не доставлял жильцам никакого удовольствия. Спускаясь с девятого я уже минул три таких бомжатника: между седьмым и восьмым, между шестым и пятым, и между пятым и четвертым. После долгого грязного путешествия я всерьез обеспокоился о сохранности своей обуви, которая целиком и полностью погрязла в столетней грязи подъезда.
Но на третьем этаже (вернее между третьим и вторым) я увидел то, что заставило меня забыть и об обуви, и о бомжах, и даже о представительницах слабого пола, которые бередили мой почти юношеский ум с завидным постоянством. Все также глядя на свои ботинки, я краем глаза вдруг увидел над лестницей, ведущей на второй этаж, чьи-то ноги в серых брюках и грязных серых ботинках. Это я почему-то ясно разглядел даже краем глаза. Ноги, как мне показалось, попирали грязные ступеньки, но оказалось, что они висели,.. нет, даже казалось парили, над ними, словно их обладатель летал. Но, к сожалению, это был не ангел, и, более того, он не летал, а вольготно висел на толстой крученой веревке, смазанной чем-то роде смальца.
Его полужидкие капли стекали по веревке на голову и шею висевшего, от чего тот немного походил на свечу в потеках воска. Смалец залил уже всю его голову и из застывшей массы то тут, то там торчали черные, вымазанные тем же смальцем волосы. Небольшой, но очень отчетливый пучок волос прилип ко лбу трупа и походил на завиток модницы XIX века. Он толстой, жирной запятой свисал над бровями, толстыми и насупленными, словно мертвец в последний раз кого-то пожурил и поплатился за это. Насупленные брови никоим образом не вязались с абсолютно белыми вытаращенными глазами трупа, в которых не было ни намека на зрачок, не говоря уже о радужной оболочке. И вся эта белизна ожесточенно, судорожно вглядывалась куда-то в пустоту, в которую было повернуто посиневшее лицо с высунутым сиреневым языком, большим, словно мидия вне раковины, и толстым.
Потеки смальца на свитере и брюках трупа свидетельствовали о том, что, возможно, повесился он давно. Скрюченные пальцы рук застыли в вечной угрозе кому-то.
Не нужно даже думать, что я не испугался подобного зрелища. Оно меня ужаснуло до глубины самого потаенного уголка моего тела. Оно напугало меня до судорог в ногах, и я в страхе помчался обратно домой, чтобы вызвонить милицию, скорую и кого-нибудь еще.
2.
Милиция приехала часа через полтора. К тому времени рядом с трупом суетились врачи, хотя и они, и я прекрасно понимали, что помочь трупу уже невозможно. Как оказалось позднее, не удастся определить и кто он такой: никто его ранее ни в подъезде, ни где бы то ни был еще не видел. Он так и остался неузнанным и безымянным, но тем не менее случай этот не дал мне шанса забыть о себе. И очень скоро напомнил. Напомнил о себе даже не неожиданно, а скорее странно, как будто я был причиной того, что этот труп висел здесь.
На следующий день меня вызвали для дачи показаний.
В то же время, что и вчера, я все также спускался по лестнице, хотя бомжей в пролетах больше не оказалось. Да и куч мусора тоже.
С некоторым сомнением я дошел до третьего этажа и осторожно выглянул вниз, на второй. Не знаю, что я ожидал там увидеть, но чувство волнения и некоторого страха, а, возможно, даже трепета не покидало меня.
Какого же было мое удивление, когда на том же самом месте, в той же самой позе, с тем же смальцем на волосах, висел тот же труп, которого еще вчера увезли в неведомом направлении. Сначала мне показалось, что это уже другой труп, но сходство было слишком очевидно, и даже не вызывало никакого сомнения. Итак, тот же труп висит на том же месте в то же самое время, хотя и следующего дня. Мистика какая-то!
На всякий случай я посмотрел на часы: да, 20 октября; вчера же было девятнадцатое.
Я ущипнул себя. Больно, но безрезультатно. Труп все так же висел подо мной, словно сегодня снова было вчера. Мне вспомнились фильмы и какие-то рассказы про то, как люди день за днем проживали один и тот же день со всеми теми же событиями, точность и правильность которых они так или иначе должны будут оттачивать все те же день за днем.
Мне не очень-то хотелось прожить свою жизнь также, поэтому я опять вызвал милицию. И скорую и еще кого-нибудь, на всякий случай.
Милиция, конечно же, очень удивилась повторению событий. Я то ожидал увидеть тех же ментов, а приехали другие. Более того, их было трое, тогда как вчера приехали лишь двое. Если так и будет продолжаться, то в скором времени сюда будут ездить толпы ментов, и все остальные преступления города никогда не раскроются, ибо вся милиция будет занята причиной массовых самоубийств. Конечно, сложно назвать самоубийство преступлением, но все же кого-то здесь убили и по какой-то причине. А вдруг это вообще не самоубийство, а завуалированная расправа...
Милиция и прочие уехали, а я решил пока никуда не идти, ибо ноги мои меня не слушались, а руки дрожали и скрючивались от головной боли, которая донимала меня уже пару часов.
Дома я немного успокоился и мне захотелось кушать. Возможно, моему успокоению способствовала приятная музыка, возможно просто всё запряталось за пелену покоя, который настиг меня почти врасплох, выскочив ниоткуда и мягко прокричав: "А вот и я! Успокойся! Все позади!"
Через время мне уже и вправду казалось, что все позади; и я больше никогда не увижу замазанные смальцем трупы с белыми, как снег глазами... Стоп! Что-то наталкивало меня на странную мысль, что глаза сегодняшнего трупа (этак я скоро начну считать дни по трупам - неприятная привычка, хотя мне привыкать к ней очень рано - два трупа еще не показатель) не были белыми: я мог отчетливо представить себе его вспухшее посиневшее лицо, сиреневый язык, вывалившийся из распахнутого рта, но глаза мне никак не давались, словно их и в помине не было на лице, словно невидимый художник не нарисовал их на том месте, где они должны быть. Глаза же вчерашнего трупа белыми маячками светились на лице, которое я вспоминал. Я скорее бы позабыл все прочее лицо, нежели чем эти глаза, в которых не было абсолютно никакого выражения, но зато в полной мере присутствовал неимоверный страх, неимоверная боль, выражением которых для меня отныне стал белый цвет, цвет траура.
3.
Ночью я почти не спал: вереницы висельников преследовали меня, обвивая своими синими языками и поглощая мой взгляд вместе с глазами белыми провалами вместе своих. Почти физическая боль заставляла меня бежать от них, но они были повсюду и словно перья легким грузом давили на мое тело, заливая его смальцем...
В поту я проснулся и понял, что кричу: я прекрасно осознавал, что мой крик громок и некрасив, и может напугать соседей, которые, впрочем, итак напуганы двумя смертями. Но все же мое горло не слушалось меня и продолжало кричать истерично и больно, даже меня доставая своим пронзительным звуком, который я никак не мог остановить. Что-то меня не слушалось.
С огромным трудом я пересилил свой крик и с дрожью лег в постель, такую холодную и странно мягкую, будто лежу я на огромной куче пуха, от которого нормальные люди чихают, а я им дышу...
4.
И так каждую ночь, за мигом миг, за минутой минута, когда уже невозможно даже спокойно дышать, ибо каждый вздох наполняет легкие лебединым пухом, от которого возникает боль и каждый раз меня обволакивают липкие языки висельников и их синие лица склоняются ко мне с немым вопросом. Их глаза то ли сверкают призывным блеском, то ли гнетут тягостной дремотой. Эти глаза разноцветны, как может быть разноцветен весь этот мир: синева безоблачного неба, чернота пустого пространства, зелень лесов, нежно-кремовый цвет мягкого кофе с молоком, лазурь моря... И так за днем день, каждый Божий день, ни в одно и то же время, а постоянно - висельники, висельники, висельники, стройными рядами висящие над лестницей на второй этаж. Я видел их каждый день, каждый миг, когда я стремился покинуть свой дом. Но я не мог этого сделать, ибо каждый раз на этой проклятой лестнице висел этот проклятый труп, похожий как две капли воды на тот, первый, тот, к которому я еще вызвал милицию, скорую и не знаю кого еще. После, кроме второго раза, я уже их не вызывал, они просто висели так до самого вечера, пока какой-нибудь из соседей не вызывал сам милицию, которая не знала, что раньше, намного раньше, чем они, труп нашел я. Впрочем, как всегда. Город наводнили слухи о массовых самоубийствах, ужасных маньяках, которые силой заставляют людей вешаться на лестнице одного ужасного дома. Но они не знали всей тайны, так как не обращали внимания на глаза трупов, на истинное разнообразие цветов, на всю прелесть этого многообразия. Более того, они даже не всегда связывали этит смерти друг с другом, кроме как упоминая о каком-то маньяке.
И лишь я волею судеб знал ответ, знал, ибо видел, как постепенно мои глаза приобретают ласковый желтый цвет...