Мы познакомились в последние дни затухающего лета, когда ещё не чувствуется холодного дыхания осени, и море всё также спокойно и безмятежно.
Своё пребывание в Трувиле я рассчитывал ограничить четырьмя днями, в надежде успеть за это время расправиться со всеми издательскими делами. Здесь следовало бы упомянуть, что работа и связанные с нею встречи отнюдь не сулили приятного времяпрепровождения, если не сказать больше, были вообще способны оказаться хоть сколько-нибудь сносными. Неясную пелену моих ожиданий пытался скрасить рекламный буклет одного из отелей, в котором сообщалось "о вежливом персонале, уютных номерах, очаровательной набережной"... бог весть ещё каких вещах - спустя какое-то время он оказался в корзине. Тем не менее, должен признать, хмурые опасения вышедшего из автомобиля господина не подтвердились. Отель, внешний облик которого явно не соответствовал его мрачному названию, выглядел вполне опрятно и ещё сохранял черты того здания, что некогда были схвачены быстрой кистью Моне. Портье, молодой человек с пухлыми губами и влажной чернотой глаз, передал мне ключи и помог донести багаж до номера. Когда же он отбыл восвояси, я достал из чемодана курительную трубку и блокнот, непременных спутников во всех моих путешествиях, и положил их на тумбочку. Обращаю ваше внимание на эти вещи лишь по той причине, чтобы показать всю безрадостность перспективы следующих дней.
В тот же вечер в ресторане отеля состоялась первая моя из встреч с молодым и, вне всяких сомнений, многообещающим автором. За то время, пока я ожидал его, сидя за одним из столиков, в ресторан успело войти несколько постояльцев. Прежде всего, это была излишне громогласная семья, вероятно, из Германии, жителям которой в силу определенных причин свойственна подобная шумливость. Следом показалась миловидная мадемуазель, но мой взгляд уже потерял её из виду, упав на входящего господина, в двубортном пиджаке и широкополой, старомодной шляпе. Он поздоровался с немецкой семьей, судя по раздавшемуся смеху присовокупив к приветствию забавную шутку, поцеловал руку мадемуазель и учтиво кивнул мне головой. "Откуда вы?" - полюбопытствовал он. Я ответил что-то невразумительное, про Париж и скверную поездку, так что вскоре господин потерял ко мне всякий интерес и присоединился к семье из Германии. Витражные окна ресторана выходили прямиком на набережную, всю в дрожащих огнях фонарей, и оттого та казалась ещё более нереальной и зыбкой. Там прогуливались редкие пары из числа отдыхающих, и слабый ветерок гонял по мостовой кем-то позабытую газету. Из колонок проигрывателя лился старый французский романс, напоминая о чем-то давнем и безвозвратном, но в этот момент двери распахнулись, и в ресторан вошел ожидаемый мной автор. Хрупкая иллюзия вечера в одночасье рухнула.
Последующие дни не стоят более или менее развернутого рассказа о них, скажу только, что они все как один выдались до отвращения безликими и скучными. Словно сговорившись, с моря подул промозглый и порывистый ветер, и служащие отеля в спешке закрывали окна. Терраса опустела, постояльцы большую часть времени проводили в холле, ругали погоду и пили согревающий грог, который разносили официанты. Между тем, я был полностью поглощен работой, чтобы суметь познакомится с кем-нибудь из них поближе. Не исключаю и того, что виной могла быть и моя дурацкая привычка сторонится незнакомых людей и поддерживать с ними какие-либо отношения. Повторюсь, возможно все. Даже и то обстоятельство, что у меня вконец испортилось настроение. И все же (оставляю здесь место для многоточия) в последний из дней я спустился в общий холл и, заказав глинтвейн, устроился в углу. Несмотря на раннее время, здесь собралось порядочно людей, чтобы в ином случае найти себе компанию по душам, но сейчас я ограничился всего лишь парой фраз с одной из мадам. Беседа текла медленно и сонно, то и дело прерываясь молчанием, а когда же возобновлялась вновь, все время грозилась скатиться к непременным сожалениям о погоде. Не прошло и десяти минут, как я покинул свой угол и вышел на террасу.
Закутавшись в плед, она стояла ко мне спиной, - мадемуазель, которую я уже видел в первый день моего приезда в ресторане, - и прохладный восточный ветер трепал её темные волосы. Во всей её тоненькой фигурке ощущалась такая умиротворенность и спокойствие, что казалось будто и не существует вовсе этого отеля с его гостями и прислугой, а есть лишь море и этот грозный, порывистый ветер.
- Вам не холодно? - осторожно спросил я, подходя к девушке чуть ближе.
- Нет, спасибо, - ответила она мягко, и только теперь я смог внимательнее разглядеть её лицо. С заостренными чертами, слегка вздернутым носиком и лиловеющими дугами тонких бровей оно таило в себе всю прелесть южных кровей. Вместе с тем, в нем не было той обжигающей темпераментности, коя присуща итальянкам или андалузкам, - наоборот, здесь скорее чувствовались отзвуки нордической меланхолии и задумчивости. Мадемуазель была невысокого роста, достаточно худощавая, с узкими плечиками, но во всей кажущейся её нескладности было то же самое очарование, как и в неловком движении, когда она убирала спадающую на лоб капризную челку темных волос.
Пожалуй, стоит перешагнуть через обмен любезными банальностями, оставим его на моей совести, и единственное, что я могу признать сейчас с неотвратимой точностью, так это то, что оказался влюблен.
Вернувшись в Париж, я первым делом отправил в отель письмо на имя мадемуазель Алины Шариго, и спустя неделю мы встретились в CafИ de Paris напротив Елисейских полей. На ней было нежно-голубое платье с открытыми плечами, изящное ожерелье украшало тонкую шею, и вся она казалась необыкновенно воздушной и почти невесомой, словно легкое дуновение ветерка майским днем.
- Извини, что сразу не сказала тебе настоящего имени, - первой заговорила она.
- Постой, но ведь...
- Алина Шариго, - перебила она меня, - это имя одной девушки, которая впоследствии вышла замуж за мсье Огюста и чья фамилия тебе наверняка известна.
Так состоялось наше первое свидание, конечно, если его можно назвать таковым, которое по прошествии нескольких дней перетекло в роман. Её звали Алиса, возможно, - не могу ручаться точно, как и за рассказанную ей историю, когда она уютно устроилась в кресле, поджав ноги. Закончив Сорбонну, она уехала в Нормандию, к своей двоюродной сестре, но не прожила там и года - вернулась в Париж, и проведя здесь зиму, вновь покинула его, на этот раз изменив ему с Бордо. Именно тогда, склонен я полагать, она-то и ввела в свою жизнь правило не задерживаться на одном месте подолгу. Но судьбе было угодно столкнуть нас в предосеннем Трувиле, и мне безумно хотелось верить, что Алиса всё-таки отступится от своих принципов.
В Париже, охваченном бордовыми красками осени, она снимала небольшую квартиру на рю Фламель, но вскоре переехала ко мне. Безусловно, это были счастливые дни. Я любил наблюдать за ней, стараясь сохранить в памяти её характерную позу, манеру двигаться и едва заметный корсиканский акцент. Сейчас же я могу сказать только, что главной чертой, отличавшей Алису, была её удивительная созерцательность. Часами она могла сидеть на балконе, в плетеном кресле, вытянув ноги и не произнося ни слова, смотреть на оживленный бульвар Капуцинок внизу. Иногда я становился позади, положив ей на плечи руки, пытаясь понять Алисину особенность, однако ничего не выходило, это занятие казалось мне невыносимо скучным, и я возвращался назад. В моем блокноте можно найти несколько набросков, свидетельств тщетных попыток запечатлеть в эти моменты профиль Алисы. Что же касается курительной трубки, то, смею заверить, она также оказалась невольным участником наших отношений. Перелистываю страницу блокнота и нахожу ещё один рисунок. Пронизанная последними сентябрьскими лучами квартира; я погружен в работу, Алиса, в моей клетчатой рубашке, валяется на кровати, не то листает журнал, не то просто мается от безделья. Неожиданно она вскакивает на колени, принимает важный вид (сдвинутые брови, строгий взгляд темно-карих глаз, прямая спина) и, взяв в руки трубку, начинает передразнивать мой голос.
- Бездарные писаки, не знающие даже элементарных основ грамматики, а уже возомнившие себя Флоберами, - грозно восклицает она. - Но я, великий и ужасный демиург, я-то вижу вас насквозь, всё ваше графоманство, всю вашу... - она не успевает закончить речь лишь по той простой причине, что я, вооружившись подушкой, перехожу в атаку. Рисунок не закончен - в этом месте линия карандаша обрывается, теряясь в мутноватой дымке моих воспоминаний.
Помню ещё раннее декабрьское утро, ослепленное ленивым полетом снежинок за окном. Свернувшись калачиком, Алиса мирно спит, пока я, стараясь не потревожить её сон, выскакиваю из-под теплого одеяла, быстро одеваюсь и, минуя три лестничных пролета, оказываюсь на улице. Купив у цветочника букет, я спешу обратно, под согретое Алисой одеяло, и это тихое, дрожащее утро, кажется, принадлежит исключительно мне, уже порядком замерзшему, но радостному, живому, улыбающемуся. Увы, всё это также притягательно, как и совершенно безнадежно теперь.
Алиса была далеко не идеальна, это следует признать. В сущности, своей беспечностью она прибавляла мне немало хлопот. Хранить вещи в порядке было для неё немыслимо, а уборка вызывала совершеннейшее неприятие. "Давай наконец наймем горничную", - говорила она обыкновенно. К другим сферам нашей жизни Алиса также не оказалась склонна, быть может, в силу своей природной лени или сложившегося характера. Этот же характер к моему удивлению никогда не принимал конфронтации, зато отлично ладил с бессловным упрямством. Долгое время я убеждал её бросить курить, и, замечу с гордостью, это предприятие в конечном счете мне удалось. Однако, всё произошло скорее по её собственным намерениям, мне неведомым, во что я, конечно же, отказывался тогда верить. Болван! Вникая в прошлое, я выуживаю оттуда ещё несколько её привычек. Она обожала принимать ванны, слишком длительные и слишком не-вовремя, чтобы я мог сохранять терпение. С другой стороны, Алиса категорически не переносила тот вечер, который был бы занят моей работой, а потому тянула меня на всевозможные выставки, спектакли, галереи и мероприятия.
Промелькнула волшебная осень, а следом за нею окутанная капризным инеем зима и лето, проведенное в Сен-Луизе. Нежными и осторожными шажками подкрадывался октябрь, посыпая тротуары пожелтевшими листьями, когда Алиса предложила вновь отправиться в Трувиль, в тот же самый отель, на берегу волнующегося моря.
- Всего на недельку, - сказала она.
Признаюсь, идея показалась мне заманчивой, обвеянной романтизмом нашей первой встречи, а потому не терпящей каких-либо отлагательств. Я покончил с делами, державшими меня в Париже, и мы наконец смогли поехать в этот тихий прибрежный городок. Здесь я подступаю к наиболее значимым местам моего повествования. Были ли у меня тогда смутные тревоги? Смею заверить, никаких. Ясная, чистая, полная любви, ласк, смеха жизнь неслась передо мною, сметая на своем пути все дурное, противное, гнусное...
Отель, за то время, пока мы не были здесь, совсем не изменился. Все также трепетали на ветру флаги, вымытые окна сверкали на солнце, лучи которого уже протянулись до парадных дверей и медленно ползли дальше, к стойке администратора. Единственным отличием была разве что непривычная для курорта малолюдность. Пляж, летом обычно полный народу, теперь оказался всеми покинут - только две девушки, разувшись и неся босоножки в руках, шли вдоль кромки моря. Пока портье выдавал нам ключи, я успел заметить в вестибюле смутно-знакомое лицо одного мсье. Как выяснялось позже, это был тот самый господин из ресторана, который целовал руку Алисе и о чем-то оживленно беседовал с семьей из Германии. Нас познакомила Алиса, когда мы сидели с ней в общем холле.
- Я вас сразу узнал, молодой человек, - сказал господин, но, по-видимому, заметив мое удивление, добавил: - У меня отличная память на лица: стоит однажды увидеть, как встреться мы хоть через сто лет - непременно узнаю.
С паутинкой лукавых морщинок вокруг глаз и серебристой бородкой он производил впечатление добродушного и веселого старика. Несмотря на свое английское происхождение, в душе он всегда оставался истинным французом, все лето и весну работая юристом в Орлеане, а с наступлением осенней поры перебираясь в милый сердцу отель, где, по его собственным словам, был уже "неотделимым духом". По этому поводу для него даже держали номер на третьем этаже. Ему с легкостью удавалось заводить новые знакомства среди постояльцев, с каждым благожелательный господин находил общий язык и мог беседовать на совершенно различные темы, будь то кубок футбола или стоимость коттеджей в Бордигере. Вероятно, именно по этой причине он иногда составлял нам компанию, незаметно для нас познакомив с другими гостями. К слову сказать, их было не так уж много: супружеская чета из Вены, бледновато-желтая дама, лет семидесяти, чьё увлечение раскладыванием пасьянсов под час становилось невыносимым, и молодой, розовощекий фотограф из Руана. Насчет неуклюжести последнего, Алиса зачастую шутила, напустив на себя заговорщицкую улыбку и снизив голос до едва слышимого полушепота: "Должно быть, он бежал сюда от своих бесчисленных подружек, иначе, что ещё делать здесь такому завидному жениху".
Вечерами, уже покончив с ужином, гости отеля собирались в общем холле, отчасти, чтобы развеять скуку, отчасти - поинтересоваться у любезного юриста погодой, который по странному стечению обстоятельств всегда был в курсе дела о завтрашнем атмосферном давлении и скорости ветра. Все, за исключением разве что пожилой дамы, раскладывающей пасьянс, слушали неинтересную и прескучную историю фотографа о его поездке в Бразилию. Кое-кто уже откровенно зевал и, подзывая к себе официанта, заказывал очередную порцию виски. Алиса, положив голову на моё плечо, напевала несложный мотив популярной песенки и бездумчиво водила пальцем по моему запястью. Следует признать, в Трувиле она чувствовала себя свободно, наслаждаясь прохладными днями, порывистым ветром, стучавшимся в окна, мной и необыкновенным ароматом приморских ночей. За несколько минувших дней она успела сойтись с супружеской четой, что, впрочем, было для неё по меньшей мере необычно, и время от времени рассказывала мне об их сыне, который служил в армии. Но что мне было до всех этих неважностей, когда я обнимал мою Алису, засыпая её поцелуями!
Когда же на город опускалась густая непроглядная ночь, и тени деревьев начинали беззвучно скользить по нашей комнате, я кончиками пальцев дотрагивался до её бархатистой, изящной спины. Начиная свое путешествие у основания шеи, я скользил между её лопаток, спускаясь всё ниже и ниже, до небольшой ложбинки, оканчивающейся легким, едва ощутимым пушком, отчего Алиса сладко жмурилась и тихонько вздрагивала. Утром нас будил запах кофе, поднимавшийся из ресторана снизу, и крики чаек с моря. Завернувшись с головой в одеяло, Алиса ни за что не желала покидать постель, и мне приходилось ввязываться в шутливую борьбу, чтобы вытащить её на завтрак. Однако это удавалось не всегда, и тогда, торжествуя, она принимала свой кофе с кроусанами прямиком в постель. Если же случалось так, что мы шли на утреннюю трапезу в ресторан вдвоем, то на террасе нас непременно поджидал сюрприз в лице фотографа, который, казалось, поставил своей целью запечатлеть всех постояльцев. Моя подруга умилительно улыбалась, я, подыгрывая ей, принимал наисерьезнейший вид, на какой только был способен, и в ответ на это молодой человек начинал размахивать руками, торопливо объясняя нам, что "нужно вести себя легко и непринужденно, словно здесь никого нет". Что ж, могу полагать, у него до сих пор сохранилось несколько наших фотокарточек.
Редкими днями мы брали на прокат автомобиль и ехали прочь от побережья, в сторону лиловеющих на горизонте холмов, где пробивала себе путь узкая, маловодная река. По одной её стороне тянулись пышные яблони, на другой, высокой и крутой, бежала между камней поросшая травой тропинка, то поднимаясь, то вновь опускаясь и грозя столкнуть вниз. Вдалеке едва различались руины замка, по всей видимости, специально построенного на высоком холме, чтобы обозревать окрестности. Алиса, в красном в полоску свитере и белых льняных штанах, с корзиной в руке, шагала впереди меня, рассказывая не слишком интересную историю, которая приключилась с ней прошлым летом. Она любила выезжать сюда, бродить по холмам, собирать букеты, смотреть на пробегающую по воде рябь или зыблющиеся солнечные отблески на ней. Опершись на мшистый камень, долгое время она стояла так неподвижно, и когда я обнимал её сзади, не обращала на это никакого внимания. Ветер, преследовавший нас и здесь, играл с её волосами; они мешали мне и били в лицо.
После пикника, устроенного прямо на берегу реки, мы возвращались обратно в отель, по пути заглядывая в соседние городки. Здесь на Алису нападало непременное желание купить какой-нибудь сувенир, который большей частью оказывался бестолковой вещицей - игрушечной ведьмой или пестрым веером. Я же в свою очередь покупал бутылку вина, как приятное дополнение к вечеру, на что Алиса с наигранной неодобрительностью хмыкала и обещала мне "скорую расправу". В отель мы прибывали к закату, когда солнечный диск своей нижней кромкой уже касался горизонта, а на террасе, положив на колени плед, подремывал благообразный юрист. Так вышло и на сей раз: мы прошмыгнули мимо спящего господина, взяли у портье ключи и стали подниматься наверх. Около одного из номеров, дверь которого была чуть приоткрыта, я задержался, услышав доносившийся оттуда женский плач. Он принадлежал супруге той пары из Вены, с которыми подружилась Алиса и которых я случайно застал теперь, в их номере, склонившимися над распечатанным письмом. Супруга, всхлипывая, жалобно лепетала:
- Наш Марк, наш бедный, несчастный Марк... которого мы все так любили, которого так ждали... Он ведь обещал вернуться, Йозеф, он писал нам каждую неделю... Какое страшное, невообразимое горе!.. Йозеф, почему именно нам выпало такое несчастье?!..
Я не стал задерживаться у двери, постаравшись побыстрее вычеркнуть из памяти увиденное. Но когда вошел в свою комнату, где, откупорив бутылку вина, меня уже ждала Алиса, так и не смог стряхнуть с себя это странное, гнетущее ощущение.
- Ну, что ты как бука? - целуя меня, спросила Алиса.
Я ответил бог знает каким пустяком и попытался вернуть прежнее веселое и приподнятое настроение. Алиса уселась на кровати, скрестив ноги по-турецки, пока я разливал по бокалам вино.
- За что пьем? - вопросительно взглянула она на меня, поднимая бокал.
- За нас, - ответил я.
- За нас!
Первый раз она пропала в субботу. Проснувшись утром, я не обнаружил её ни в постели, ни в номере, ни в холле, ни в ресторане. Долго-долго я бродил по набережной, надеясь встретить здесь мою Алису, но все шло прахом, её нигде не оказывалось, словно по некоему прихотливому желанию она растворилась в предрассветных сумерках. Напрасно я спрашивал о ней у юриста, фотографа или этой свихнувшейся старухи! Черт! Мне трудно описать охватившее меня... отчаяние? горе? - хотя скорее всего правильнее будет сказать растерянность. Я брал машину и, выжимая из нее последние силы, мчался в сторону нашей реки, её обрывистых берегов, яблонь, пологих холмов. Поворачивал назад, не обнаружив Алису, и, кажется, умудрился снести дорожный знак. Последим проблеском моих ожиданий оставалась надежда застать её в отеле или хотя бы найти оставленную записку, но и тут меня поджидала неудача. Не могу с уверенностью назвать причины, вызвавшие мою панику, хочется верить, что это были всего лишь предчувствия, опасения и их неожиданное для меня претворение в жизнь. Но все это ложь; я старался успокоить себя: мало ли что могло стрястись, и потребовалась подобная спешка? Может быть, её друзьями попали в беду, и сейчас она в волнении прохаживается по коридору больницы, ожидая новостей. Тогда бы она позвонила, перебивал я самого себя. Более всего мне противна была сейчас неопределенность, что с сокрушительной силой ворвалась в мою жизнь. Я основательно устроился в кресле, решив во что бы то ни стало дождаться Алису, но и сам не заметил, как уснул.
Она объявилась на следующий день, рано утром, разбудив меня поцелуем в щеку. Взглянула на мое ошарашенное лицо, пожала плечами и в молчании села на кровать. Сероватый предутренний сумрак ещё стоял в комнате в комнате, знакомые очертания предметов дышали свежестью, и только с улицы доносился неизменный, равнодушный ко всему, что существовало на свете, шум моря. Ему не было дела ни до нас, сидящих в томительном молчании, ни до белесых фасадов отеля, ни до влажной мостовой, ни до одинокого, виднеющегося вдали паруса лодки. Смолк казавшийся вечным ветер, кроны деревьев замерли в ожидании чего-то важного и значимого - всё исчезло, кроме этого далекого, гулкого шума. Я старался рассмотреть лицо Алисы, понять выражение её темно-карих глаз, увидеть в них вину, гнев, прощение, слезы, словом, часть того, что позволило бы мне разгадать истинные причины произошедших событий. Но они так и остались для меня загадкой, скрывая Алисину натуру.
- Я тебе изменила, - сказала она ровным голосом.
Опять воцарилось молчание. Сознаю, что ожидал произнесенных слов, а потому держал себя в руках. Небо на востоке постепенно светлело, и в его первых, робких лучах золотились верхушки деревьев. Слабый свет падал на правую половину лица Алисы, делая её ещё более странной и загадочной.
- С кем? - спросил я.
Она не ответила, только убрала упавшую на лоб челку.
- Вопрос, который принято задавать сразу же после услышанной фразы? - она приподняла левую бровь. - Неужели это так важно?
Нет, Алиса, это совсем не важно, как не важно и все другое. Ни укоры, ни плач, ни уговоры, ни обещания, ни наше скорое примирение не значили ровным счетом ничего. Я простил тебя, как только ты вернулась, потому что именно это было главным, пускай я и боялся признаться себе в этом раньше.
- Прости, - прошептала она.
Я касался её темных волос, обнаженных плеч и спины, целовал изящную шею и мягкие губы, когда она уже засыпала на моей груди, размышляя над тем, смогу ли смириться с новой разлукой. Впрочем меня также занимали другие мысли: кто был тот мсье, с которым она изменила мне, и когда успела познакомиться с ним, ведь мы всё время были вместе? Возможно, думал я, она встретила его где-нибудь на побережье или в городишке, где мы останавливались за сувенирами и вином - не знаю. А может это был просто её старый знакомый, приехавший в отель?.. Всего лишь мои предположения.
В отеле мы решили задержаться ещё на неделю, вероятно, надеясь исправить наши ошибки и начать все заново. С тех пор все пошло вкривь, словно между нами пролегла невидимая черта. Супружескую чету из Вены мы больше не видели, а вскоре вслед за ней уехала и старуха. Выставив на террасу стулья, мы вяло разговаривали о Париже, будущем и прочих пустяках, изредка допуская в свой круг добродушного юриста или фотографа, который подолгу пропадал на пляже, снимая живописные закаты и набегающие на берег волны.
Днем мы гуляли вдоль набережной и, почувствовав первую усталость, заходили в один из разбросанных по курорту ресторанчиков. Рисую украшенное морскими трофеями заведение, услужливого официанта с черной копной волос и худыми руками, двух посетителей в углу. Алиса внимательно изучает меню, то и дело переводя взгляд на меня. В уголках её губ задержалась улыбка, но она тотчас пропадает, как только к нам подходит официант. Алиса заказывает рыбы и белого вина, встает из-за стола и медленно удаляется в дамскую комнату. Отсюда видно, как набегают на побережье тяжелые, свинцовые тучи, и начинает моросить дождь, из числа тех, что имеют обыкновение идти, не переставая, два-три дня, а порой и всю неделю. И сейчас, в этот пасмурный и грустный момент, я с необъяснимой ясностью понимаю, что Алиса ушла от меня навсегда...
Дальнейшие события скучны и в той же степени невыразительны. Прождав в отеле два дня, я вернулся в Париж, в свою квартиру, и нашел оставленную Алисой записку. В ней была всего одна фраза, написанная её острым, наклоненным чуть вправо почерком. Для постороннего её содержание могло показаться странным и непонятным, для меня - обрывало всякие поиски. Я звонил её друзьям, но мне отвечали, что Алиса к ним не приезжала и вряд ли вообще показывалась в городе.
- Поссорились? - спрашивали они.
Я врал и ехал в прежнюю её квартиру на рю Фламель. Могу лишь догадываться, куда она сбежала от меня: на юг, в Ривьеру, а оттуда спустя некоторое время в Испанию, или же сразу махнула в Лондон, в котором она так мечтала побывать. Спустя два года, когда издательские дела закинули меня в столицу Великобритании, в пестреющей толпе на Трафальгарской площади передо мной мелькнула знакомая фигурка в синей тенниске и солнечных очках. Я кинулся было за ней, однако не догнал - она скрылась от меня в быстром людском потоке.
Квартира пуста, на улице свирепствует январь, и на столе лежит наша фотография из счастливого, далекого времени Сен-Луиза. На ней Алиса, раскинув в стороны руки, смеется, я же стою чуть сбоку, немного угрюмый, но из всех сил пытающийся улыбаться; позади нас растворяется в дневном мареве колокольня и черепичные крыши домов, а в кудрявых облаках, расправив широкие крылья, парит ястреб. Курительную трубку я по-прежнему вожу с собой, а блокнот... он пылится в ящике рабочего стола, вместе с бумагами и прочей мелочью. Если открыть его на последней странице, то можно увидеть незаконченный профиль Алисы. Иногда мне кажется, что для меня она осталась такой же неразгаданной и такой же недорисованной, пожалуй. Что же было в записке, которая теперь тоже храниться в этом ящике? Ответ прост. Вновь разворачиваю её и в который раз читаю: "Извини, что сразу не сказала настоящего имени..."