Герман Андреевич Павлогин сидел на диване и читал книгу. Слепое октябрьское солнце сочилось в окно, выглянув из-за заводских крыш. Из щели в раме сквозило холодом. Комната дышала утренней суетой коммунального дома: хлопанье дверей, торопливые шаги, разговоры, нечастые крики.
Ранним утром Герман Андреевич вернулся из Мичуринска - города, в течение трёх веков звавшегося Козловом, но два года как переименованного в честь юбиляра. Там отмечалось восьмидесятилетие Ивана Владимировича Мичурина, совпавшее с шестидесятилетием его научной деятельности. Родился он, правда, годом раньше - мелкая несообразность случая, которую исправили просто: дату подтянули к цифрам, и юбилеи свели в один.
Герман Андреевич отложил книгу и взял лежащую на диване газету 'Правда'. На первой полосе - снимок того самого митинга, на котором он недавно присутствовал и который поразил его своей грандиозностью - десятки тысяч людей, знамёна, цветы.
Выше фотографии выделено приветствие Сталина юбиляру, а под ней статья: 'За великое дело обновления земли'. Глаза выхватили из неё слово, выделенное жирным шрифтом, и он прочитал строки:
'Большевистская партия, возглавляемая творческим гением Сталина, руководит великим делом обновления земли. Неутомимой борьбой очищая страну от капиталистического свинства, мы строим новую жизнь, полную довольства и творческой радости'.
- Гера, всё остынет!
Герман Андреевич сложил газету, неохотно поднялся, долго ища ногами тапочки, и подошёл к столу.
Его супруга Ева Андреевна, как всегда опрятная и собранная, ждала его за столом, расположенном в углу их коммунальной комнаты. В её аккуратно постриженных волосах белели бигуди; недавно подаренный им халат был чуть приоткрыт на груди. Герман Андреевич невольно бросал туда взгляд, с неудовольствием думая о том, что она в таком виде готовила завтрак на кухне, как раз в то время, когда там было много людей.
Ева Андреевна повернулась за солью, стоявшей на подоконнике, служившем кухонной полкой, и ненароком прикрыла халат.
- Соль?
Герман Андреевич угрюмо кивнул и протянул руку за солонкой.
- Ой, Герочка, соли почти нет.
Он ещё раз кивнул и, только сейчас почувствовав запах хлорки, осмотрел комнату. В углу на почерневшем линолеуме стояло измятое железное ведро с раскинутой на нём тряпкой.
Он очень любил наблюдать как Ева Андреевна моет полы. Именно с этого и начался их роман. А спустя несколько месяцев, сами того не планируя, они стали мужем и женой.
- Герочка, я приготовила оладьи. Пойду принесу. Тоня сторожит. Я сейчас.
Хмыкнув, Павлогин проводил Еву Андреевну сонным взглядом, наслаждаясь её плывущей походкой. Он вздохнул и протёр глаза. Стрелки сломанных часов напротив остановились на пяти часах - примерно в это время он пришёл домой после ночного поезда. Ева крепко спала, и он решил её не будить. Он прилёг рядом с ней и сразу же уснул, сам того не желая.
Спустя несколько минут она вошла в комнату, прикрыв ногой дверь, слабо заглушавшую разговоры на кухне. Подойдя к столу, она свободной рукой взяла газету и положила рядом с ним, ставя на неё сковороду. Павлогин услышал запах хорошего табака - и сразу определил, что газету Ева взяла с работы. Он высыпал остатки соли в кашу и краем глаза посмотрел на неё.
Раньше в таких моментах Ева Андреевна подходила к нему очень близко, непременно касаясь ногами его колена. С милым кокетством о чём-то рассказывая, она всегда шутливо отдёргивала его руку. Бывало, она садилась на колени, уже не обращая внимания на его касания. Накинув одну ногу на другую, она звонко смеялась, непременно дыша на него своим особым, чуть сладким и волнительным ароматом. Затем, ненароком поцеловав и бережно пригладив его воротник, она садилась на своё место. Часто, со свойственной ей игривостью, она невпопад выкрикивала какое-нибудь резкое словечко, и тут же затихала, дразня тем самым вечно прислушивающегося соседа.
Иногда с горячностью спорила, даже кричала, но быстро затихала, и первая мирилась. Именно в такой момент примирения он признался ей в любви...
Герман Андреевич, ставя на место солонку, заметил движение её руки и вслед за этим услышал знакомую фразу:
- Гера, подвинь тарелку.
Ему казалось, что он мог предугадать её реакцию на всякое своё слово и действие. При этом он признавал себе, что предсказуемость эта внешняя, а её внутренняя, тайная жизнь была для него недоступна.
Ева Андреевна, неспешно скинув лопаткой оладьи, сразу же отошла, не заметив его мягкого касания. Прикрыв дверцу их единственного шкафа, она села на стул.
- Ну что, Гера, расскажи о поездке? С кем познакомился? О чём говорили? Что-то важное?
Павлогин, помешивая кашу, нехотя ответил:
- Говорил только с коллегами. Всех их знаю. Кстати, почему-то не было этого Лысенко... Но вот что интересно: мне, так сказать, между нами, сообщили, что Мичурин был известен ещё до революции. А главное: был награждён орденом Анны, вроде как 3-й степени... Не разбираюсь в этом. Неважно... Да и ещё каким-то царским знаком отличия.
- Да? А я слышала, он подвергался гонениям. Царские власти его невзлюбили. Я читала в газете его речь.
Герман Андреевич ухмыльнулся:
- Свойство памяти. Да и возраст... С такими чествованиями, которые не снились императорам, и не в такое уверуешь.
- Заслужил ведь. Все эти императоры не стоят его мизинца.
- Тут не поспоришь - талантливое дитя народа.
Ева Андреевна с лёгким недоумением посмотрела на мужа, не понимая причин его едкости, с которой он, в общем-то, отзывался почти обо всех людях. Но вот о Мичурине, не в пример остальным, он всегда говорил с восхищением.
- Значит, в работе по-прежнему? Всё так быстро меняется! Не успеваешь ухватить, - приятным, грудным голосом продолжала расспрашивать она.
Окно задрожало от проходящего рядом поезда - послышался испуганный голос ребёнка из соседней комнаты.
Павлогин, подождав, когда пройдёт поезд, стал рассказывать об очередных изменениях в научных учреждениях.
Он знал, что Ева будет внимательно слушать, запоминая всё, что ей виделось важным для его работы. Она давно принимала участие в его научной деятельности, не только на словах, но и на деле: ещё когда он учился в Биологическом институте. Эти разговоры стали единственной темой, на которую они могли подолгу беседовать.
Ева Андреевна сразу увидела, что её супруг остался недоволен поездкой и прошедшими торжествами. Как и во всех супружеских отношениях, она понимала и чувствовала его лучше, чем он её. И потому она вскоре перевела разговор на то, что, как она полагала, должно было заинтересовать супруга:
- Я вот вчера читала в газете... Там пишут, что Горький - первый писатель. Как будто других не было, - помешивая манную кашу, она негромко стучала ложкой о тарелку. - Но всё-таки у него правда что-то своё, не зря его так уважают... Как и Мичурина.
Герман Андреевич усмехнулся:
- Ну что же ты хочешь - это гений пролетарской прозы.
- С тобой стало невозможно разговаривать, Гера! - Ева Андреевна неожиданно вспыхнула и метнула на мужа обиженный взгляд.
- Это потому, что я давно не читал газет.
Павлогина что-то подмывало, и ему даже была приятна эта внезапная вспышка жены.
- Ты стал невыносим!
Ложка Евы Андреевны стала громче стучать по тарелке, Павлогин, напротив, отложив приборы, ненароком хрустнув пальцами: вот-вот должна была разгореться семейная ссора. Но тут послышался нарочито громкий скрип двери - супруги обернулись. На пороге стояла соседка по коммуналке, Варвара Сергеевна. Лёгкий румянец всегда украшал её полноватое лицо, придавая её заискивающей улыбке простодушный оттенок.
- Ой, вот и приехал наш мичуринец, а мы все обсуждаем торжества и даже немножко завидуем вам! С таким-то человеком вы знакомы, которого знает и любит вся страна!
По угодливому, ласково-липкому тону Павлогин понял, что её супруг в очередной раз пропил деньги и она будет просить в долг. Но обращаться будет только к нему, так как Ева неукоснительно придерживалась правила: не давать в долг, пока человек не рассчитается с прошлыми. Исключений она не делала. Даже для Варвары Сергеевны, которая ей порой помогала в бытовых мелочах. Долги же она отдавала всегда, пусть и не сразу.
- Да-да, прошло всё очень торжественно. Иван Владимирович был очень доволен и растроган оказанным ему вниманием.
- Это Мичурин?
- Да, конечно.
- Я эти имена и отчества совсем не запоминаю. Ох, столько нынче талантов у нас в стране!
Павлогин увидел то, что и ожидал: убедившись в том, что он приехал, Варвара Сергеевна поспешно ушла. 'Теперь, - подумал он, - она будет стараться выхватить меня в подъезде или на улице, но только когда Евы не будет рядом'.
Только дверь за ней закрылась, давая повод разгореться уже было потухнувшей ссоре, как её подхватил другой их сосед: Геннадий Николаевич или просто Генка.
Павлогин невольно бросил взгляд на лежавшую на столе газету: на ней была фотография рабочего-метростроевца, напоминавшего Генку. В нём были те же черты: мощный профиль, кудрявая голова, живые, с хитрой усмешкой глаза. Генка таким и был: задорным, широким в слове и жесте и по-доброму грубоватым. Иногда по вечерам он выходил в коридор и негромко дул в губную гармошку, наигрывая то 'Яблочко', то 'Сени', или ещё какие песенки, неизвестно где и когда им выученные.
Однако он странно менялся, когда был пьян: сразу грустнел, становился немногословным, только вздыхал и тёр большой лоб, взлохмачивая кудри. После застолья он, никому ничего не говоря, уходил к себе.
Жену его, с нахальным взглядом и грубым осипшим голосом, уличённую им не раз в откровенном заигрывании с мужчинами, Герман Андреевич сразу же невзлюбил. В коммуналке часто вполголоса обсуждали её мнимые или настоящие похождения, но тут же замолкали, видя Генку, непременно громко выдававшего своё присутствие.
Говорили, что Генка по ночам бил супругу. Действительно, один раз в пустом коридоре, при его скрытом присутствии, он схватил её за руку и с силой швырнул об стену. Однако Павлогин его за это не осуждал.
Германа Андреевича всегда раздражало такое фамильярное обращение к себе. Но Генка ему был приятен, и потому в общении с ним он непроизвольно надевал на себя схожую маску затейника. Можно было даже говорить о своеобразной дружбе, которая их связывала.
Герман Андреевич, посмотрев на жену, весело отрапортовал:
- Так точно. Лично руку жал.
- Угу! И что он тебе сказал?
- Рад приветствовать в городе Мичуринске! Здесь, на Мичуринской железнодорожной станции я, Иван Владимирович Мичурин, передаю всем вашим знакомым мичуринцам привет!
- Прямо так и сказал! Во даёт! - гаркнул Генка, хитро сощурив глаза. Получив желаемый им повод побалагурить, он тут же ушёл по своим делам.
Как только он хлопнул дверью, Ева Андреевна, словно забыв о недавней вспышке, ровным тоном, лишь намёком таившим недавнюю обиду, обратилась к мужу, в знак примирения накладывая ему ещё оладий, хотя тот ещё не успел притронуться к ним:
- Я же не сказала тебе. Вчера перестали ходить часы. У тебя будет время их починить? Если нет, может, сходишь к Алексею Викторовичу? Ты говорил, он любит этим заниматься.
Она хорошо знала, что её муж не любит и не умеет чинить что-либо по дому. Дав повод супругу навестить друга, о котором он с таким восхищением рассказывал, она теперь ждала, что он оценит её такт и тоже сделает шаг навстречу.
Павлогин оживился:
- Алексей Викторович? Да-да. Кстати, это хороший повод его навестить... Он даже рад будет. Сегодня я и схожу к нему. К вечеру он всегда дома. Хотя нет... Схожу-ка я к обеду. Может, застану его.
Сонливая тяжесть после короткого сна постепенно ушла, и Герман Андреевич, глядя в тарелку, впервые за утро улыбнулся:
- Кстати, оладьи вышли ничего. Вкусные.
Ева Андреевна, пригладив полы халата, мягко встала и направилась к двери.
- Дай-ка я всё же закрою дверь, а то заходят всякие...
Спустя какое-то время Ева Андреевна вышла из комнаты и пошла в магазин, захватив с собой принесённые Павлогиным продуктовые карточки. Он же после её ухода ненадолго уснул. Проснувшись, он закурил и достал ещё в поезде начатую книгу по истории Древнего Рима. Дочитав её до конца, он стал собираться в гости к своему приятелю.
Взяв сломанные часы, он вышел из комнаты. В коридоре до него донеслись где-то за перегородкой раздавшиеся крики:
- Ах ты, растяпа! Кобелина безродная!
В ответ послышался сиплый оклик:
- Замолчи. Будь ты неладна. Ишь, разоралась на весь дом!
Что-то грохнуло - будто с полки свалилась сковорода или чугунок.
В это время по коридору бегала девочка лет пяти-шести - её серая кофточка была испачкана белыми пятнами краски, в руках - такая же измазанная краской лоскутная кукла. С детской неусидчивостью она, быть может, лишняя в семье, целыми днями бегала по коридору и кухне, безостановочно о чём-то болтая. Её большие доверчивые глаза, бесхитростный лепет, грязное платье вызывали во многих женщинах кроткие вздохи. Даже мужчины порой участливо смотрели на неё и с нарочитой грубостью отмахивались: 'Разбаловалась тут. Ну на сахарок. Иди к себе'.
Задев рукой Павлогина, девочка остановилась, посмотрела на него своим невинным взглядом и, не замечая матерных окриков, звонко засмеялась:
- Дядя Гера! Моя кукла говорит: 'ма-ма-ма'!
Герман Андреевич сконфузился, буркнув первое попавшееся: 'молодец' и тут же отвернул глаза, вспомнив о своём ребёнке. Он протянул было руку, чтобы её погладить, но девочка, ещё не понимая мужского чувства, чуть обиженно на него посмотрела и побежала дальше.
Тяжело вздохнув, Павлогин оглянулся. Увидев, что уборная свободна, он направился к ней. По дороге дверь одной из комнат отворилась, чуть не задев его, и оттуда вышел Никифор Петрович, его единственный друг в коммунальном доме.
Увидев издали девочку, Никифор Петрович поспешно стал лазить по карманам и вскоре достал мятую конфету. Он всегда носил с собой различные гостинцы для детей. Один раз он даже в бане отдал мальчику какой-то подарок, над чем долго посмеивался Генка.
Павлогин, когда поселился здесь, сразу догадался, что Никифор Петрович был холост: так любят детей - снисходительно и умилённо - только бездетные люди. Однако его профессию он тогда не угадал. А он был хирургом, ещё с империалистической войны.
Увидев Павлогина, Никифор Петрович приподнял шляпу, обнажив редкие волосы:
- Добрый день, Герман Андреевич. Очень, очень рад вас видеть.
- Добрый день, Никифор Петрович.
Павлогин отошёл в сторону, радушно оглядывая Никифора Петровича, и вдыхая неизменные запахи карболки и одеколона, исходившие от него. Тот, тихо позвав девочку и вручив ей конфету, словоохотливо заговорил, когда та побежала на кухню:
- Мне вчера дали почитать новый журнал. 'Наука и жизнь' называется. Наука делает выдающиеся успехи. Могу вас поздравить. Вы к этому тоже причастны.
- К сожалению, практика ещё отстаёт. Но что за журнал? Не слышал о таком. Что-то новое?
- Там и о генетике написано. Правда, полагаю, вам это будет не очень-то интересно. А мне, дилетанту, запомнилась статья об осеннем небе. Все созвездия показаны на карте. Вздумал, знаете ли, на старости лет изучить звёзды.
- А вы романтик, Никифор Петрович. По-доброму вам завидую.
- Ну полно вам. Если хотите, дам вам почитать. Всё-всё, не задерживаю вас. Мне на службу. Прошу простить.
Оглянувшись на комнату, из которой не переставали доноситься крики разгоревшейся ссоры, он, чуть опустив глаза, неловко проговорил:
- Что поделаешь. Живут прямо за стенкой. В жизни слышал всякое, но чтобы в доме...
Павлогин оглянулся - новые жильцы поселились недавно, и он почти их не знал. Однако их матерные крики резко выбивались из общей шумной, часто недоброжелательной, иногда злобной, но всё же хоть по каким-то приличиям живущей коммунальной семьи.
Из кухни тяжёлым шагом вышла Зинаида Ивановна, старожил дома. По пути она отвесила громкую оплеуху какому-то мальчишке, тут же выбежавшему на лестницу. Подойдя к комнате, откуда доносились крики, она пыхнула в неё дымом, достала изо рта папиросу и сильно ударила в дверь:
- А ну прекратить! Все у нас мирные. Одни вы не даёте жить. Языки придержите, разбойники!
Из комнаты выскочила растрёпанная женщина в порванных чулках и накинутой сорочке:
- И что? Милицию снова вызовешь? Узнаю, что ты вызвала, глаза выцарапаю.
- А ну выцарапай. Поугрожай тут.
- Ты, стерва, мыло моё вчера стянула. Я тебя им накормлю - кастрюлю знаю.
Герман Андреевич, дрожа от негодования, метнулся к двери и взлетевшим, непослушным голосом крикнул:
- В следующий раз я вызову милицию! Я! Три вызова - и вон из дома.
Женщина, её звали Нинкой - единственное, что он о ней знал, проведя языком по высохшим губам, поправила шёлковый чулок. Павлогин, только теперь взявший свои мысли в порядок, смутился этому жесту.
Она, вызывающе посмотрев ему в глаза, залихватски крикнула:
- Ну что, кот-учёный! Думаешь, напугал? Страшно стало? А? Глаза не отводи!
- Я предупредил. Терпеть этого не намерен. Точка.
Послышались звуки за её спиной, по-видимому, её сожителя. Павлогин приготовился к драке, только теперь осознав, что держит в правой руке часы. Однако Нинка плечом прижала створку, бросив за спину:
- Изыдь, сама.
Притворив дверь, она впилась глазами в Павлогина. Опустив взгляд, она внимательно посмотрела ему ниже пояса, от чего он ещё больше сконфузился.
- Ширинку не запахнул, товарищ учёный.
Павлогин лихорадочно провёл пальцами по складкам брюк. Нинка громко засмеялась:
- Шучу, чего ты! Часики всегда с собой таскаешь? Или на толкучку понёс?
- Я не...
- Ладно, не мнись, штаны замочишь.
Ещё раз усмехнувшись, она захлопнула дверь.
Герман Андреевич стоял, не шелохнувшись. В висках стучало, тело покрылось испариной. Такого поражения ему не наносили давно. В научных кругах его считали первоклассным полемистом, а тут... Сверкнув глазами, он оглянулся. К его облегчению, в коридоре стояла только Зинаида Ивановна. Та сунула папиросу в зубы и развела руками:
- Справимся, Герман Андреевич. Язык бы ей вырвать...
- Вырвем. Не только ей.
Зинаида Ивановна удивлённо подняла бровь, пепел упал с папиросы. Герман Андреевич отвернулся, упрямо глядя в дверь. Влажной ладонью он сжал часы. Сзади послышались тяжёлые шаги. Облако табачного дыма окутало его.
Решение пришло внезапно. Рывком бросив часы на стоявший невдалеке ящик, он стал ровно напротив двери. Слегка волнуясь, провёл большим пальцем левой руки по костяшкам правой. Остался только повод - он внимательно прислушался. Однако в комнате было тихо: ни криков, ни разговоров.
Он стоял в тишине, чувствуя, как постепенно уходит накопившаяся злость. Едва он вскинул руку для стука в дверь, как с другого конца коридора донеслось: 'Дядя Коля, моя кукла говорит: 'ма-ма-ма'!'
Вздохнув, Павлогин опустил руку и ещё с минуту стоял под дверью. Затем, развернувшись, пошёл к выходу - вечером вернётся.
Но тут он заметил стоявшую в кухонном проёме Варвару Сергеевну. Она, будто бы занятая чисткой кастрюли, но боковым зрением наблюдавшая за тем, что происходит в коридоре, сразу же заметила его. С намеренной медлительностью и демонстративностью своего ухода ('кстати, я ведь забыла...') Варвара Сергеевна неторопливо вышла из кухни и, ступив за порог, быстро пошла в его сторону.
Павлогин про себя усмехнулся: его всегда забавляла эта простецкая хитрость.
Как только он вышел в подъезд, в темноте коридора она юркнула вслед за ним и, будто бы неожиданно столкнувшись, наигранно запричитала:
- Ой, Герман Андреевич, и вы здесь! У меня маленькая неприятность вышла - и мне ужасно стыдно к вам обращаться...
Павлогин, кивнув головой, поспешно прервал её:
- Да-да, всё понимаю. Вы меня не обременяете.
Сказав это, он незаметно протянул ей десять рублей.
- Извините, спешу.
- Герман Андреевич, вы не представляете...
Но он не расслышал её слов, в это время уже спускаясь по лестнице. Поворачивая в лестничном пролёте, он метнул взгляд на дверь их квартиры, отметив, что Варвара Сергеевна ушла.
- А что ей ещё делать... Живёт и терпит, слова мужу поперёк не скажет, - вздохнув, подумал он.
Павлогин спустился вниз, и, выходя из дверей дома, отчего-то остановил свой взгляд на новой доске объявлений, видимо, повешенной во время его длительного отъезда. На ней выделялся портрет Сталина точно так же, как выделялось его имя в газете, строчки из которой он прочитал перед обедом. Бросив на него взгляд, Павлогин в мыслях обратил к нему то, о чём думал до стычки, во время чтения книги: 'А этому уж точно никто не посмеет сказать: memento mori - помни о том, что и ты смертен'.
II
Павлогин шёл по улицам новой, строящейся Москвы, погруженный в свои думы. Он направлялся к площади у Новодевичьего монастыря, чтобы там сесть на трамвай.
Перед его глазами разворачивалась панорама борьбы старой и новой жизни. И обреченная, давно заброшенная церковь с прижавшейся к ней одинокой липой, и гряды нестройно разбросанных вековых деревьев, и покосившиеся одно- и двухэтажные домики, угрюмо глядевшие рядами своих окон на разворачивающееся строительство новых зданий, в свете электроогней, теперь уже удобных и полезных человеку, безропотно уходили в прошлое, и видом своим будто бы заранее винили себя за доставленные неудобства, вроде лежавших невдалеке от них груд камней, веток и брёвен. Образ старого, бесполезного и нестройного размывался статью геометричных зданий, заборов, точной линией молодых деревцев, видом своим демонстрировавших совершенную подчинённость воли человека и услужливость его потребностям.
По дороге пронёсся новенький грузовик 'ЗИС', впереди молодёжь несла колья, транспаранты, доски - уже вовсю шла подготовка к празднованию 7 ноября, или, как писали везде - 'Великой Октябрьской Социалистической революции'. Рядом старик, в изношенном крестьянском тулупе, осенил себя крестным знаменем, глядя на монастырь. Проехавший автомобиль поднял у его ног вихрь листьев и пыли. Старик выругался и, сторонясь стройки, пошёл дальше. Павлогин, вместе с другими прохожими, с удивлением посмотрел на него.
Москва торопила, гнала людей. Она непрерывно гудела голосами рабочих, ударами строительных плит, дробью отбойного молотка, треском сгружаемых досок.
Однако Павлогин мало обращал внимания на окружавшую его суету. Озябнув в тонком пальто, обходя укрытые листвой лужи, он лишь ощущал промозглость и сырость пришедшей осени, вносившей столько неудобств в его жизнь.
В висках стучало брошенное Зинаиде слово: 'вырвем'. Смутное чувство путало поток мыслей: 'Вот тебе и 'мичуринец'. Нехорошо вышло. Откуда только взялась эта Нинка? Что ни день - то новое испытание'.
Рядом грохотала стройка. До Павлогина донеслись крики и ругань рабочих - он невольно уловил в них тот особый тон раздражительности, задаваемый спешкой, который всё чаще охватывал и его.
Внезапно его внимание привлёк звонкий девичий голосок, прорезавший нестройный хор грубых мужских окриков. Оглянувшись, Павлогин увидел миловидную девушку, которая в десяток шагов от него бранила рабочих.
- Чего встал? Тащи, чёрт тебя дери, - кричала она. - Нам бы успеть, а то всем по шапке.
Павлогин остановился, прижав к себе часы. 'Страна строится. Когда тяжёлый труд - нравы грубеют. Ничего, коммунизм построим - снова получим пошляков' - невесело усмехнулся он, вглядываясь в лица юношей, и особенно в личико прелестной девушки.
- Давай, твою мать, тяни! - девушка дёрнула кипу досок и одна из них гулко упала на бетонную плиту.
- Не кипи, Лидка! Управимся.
- А жрать когда будем? Снова обед проср...
Павлогин засмотрелся на неё, невольно отмечая тонкость и изящность её черт.
- Цветы последние милей роскошных первенцев полей... - произнёс он вслух почему-то пришедшие на ум строки, но тут же внутренне ухмыльнулся, - А всё же интересно, что выйдет у этих немцев с их ставкой на евгенику. У нас же - повсеместное влияние среды.
Он ещё раз на неё взглянул и пошёл дальше в сторону монастыря.
Вереницы людей текли по улицам. Герман Андреевич хотел было поупражняться в наблюдательности, наугад выхватывая глазами прохожих из толпы и пытаясь считать их характер. Но теперь ему это показалось неумным баловством. Ведь где-то внутри, вопреки его досужим суждениям, у них бьётся иная жизнь, быть может, намного сложней и насыщенней, чем у него, однако внешне не выраженная.
Глаза выхватили двух девочек, идущих рядом с мамой, и о чём-то говоривших с ней. Павлогин поспешно отвернул взгляд - забавляться с детьми он не смел.
Толпа вынесла его к Девичьему полю. Лица людей слились в единое полотно: многочисленными рукавами рек оно разливалось среди старых зданий, опутавших конструкции строящихся домов, серость которых скрашивали яркие цвета плакатов и вывесок, обильно развешанных по улицам города.
Невдалеке тяжело скрипнул кран. Павлогин, обернувшись, увидел, как в воздухе проплыла массивная плита. Провожая её взглядом, он вновь зрительно вернулся к той стройке. Плита плыла прямо на рабочих, стоявших на последнем этаже здания. Заранее заметив её, они стали поспешно расступаться.
Однако что-то произошло, и плита продолжала кружить рядом с ними. Рабочие разбегались, падали на пол, спускались по лесам на нижние этажи. Павлогин, стоя среди потока людей, с волнением смотрел на происходящее. Но вот что-то звонко простучало, и кран замер. Кажется, всё обошлось.
Услышав раздражённые замечания прохожих, Павлогин, сам того не желая, двинулся дальше. Тяжёлое чувство не отпускало его. Оно было до боли знакомо: с каждым годом он всё больше ощущал движение, волю самой жизни, которая из прежней разлитой вокруг атмосферы, созданной столкновением человеческих воль, была насильно перекачана в отдельные сосуды, тем самым придававшим ей огромное давление, из пресса которого человек не в силах бы сойти. Он часто думал над тем, что они представляли собой: власть, общество или стремительно меняющийся быт?
Павлогин ещё раз оглянулся. Ему почудилось, что та девушка, которая так грубо бранила рабочих, была там, на последнем этаже здания. Ему захотелось оказаться рядом с ней в минуту опасности, схватить её и увести от беды. И увидеть, что эта грубость - всего лишь маска.
Тут же он представил её: она лежала на его руках и улыбалась ему по-детски доверчивой и милой улыбкой: 'Ничего, Гера. Ну, сказал так. С кем не бывает. Я тоже наговорила лишнего. Теперь так же жалею. Всё хорошо'.
'Глупость' - вслух произнёс Павлогин, остановившись на краю тротуара.
Взгляд его неожиданно смягчился. Представленная им картина прикоснулась к его главной тайне.
Этот мир, видевшийся ему падшим и насквозь пронизанным злом, вмещал в себя то, что по духу своему было ему противоположно и, казалось, не со-существимо с ним. То, что вызывало в нём самые драгоценные для него чувства. Это были редкие люди, которых он называл 'праведниками'.
Недавно он узнал 'праведника' в женщине, которая, как и он недавно перешла работать в новый институт. Он вспоминал с волнением то, что недавно между ними произошло.
Он зашёл в свой рабочий кабинет и как обычно сел за стол, на котором лежали подготовленные для него рабочие письма. С утренней привычкой читать корреспонденцию и выдержки из научных материалов коллег, он начал монотонно просматривать лежащие на столе бумаги. Вскрыв одно из писем и начав его читать, он сразу понял, что оно не касалось работы, а было личным. Он взял конверт, чтобы узнать, от кого пришло это письмо. Оказалось, что оно было отправлено не ему, а его коллеге - той женщине. Но строчки письма, которые он успел ухватить взглядом, удивили его, и он не смог побороть в себе соблазн прочитать уже раскрытое письмо.
В письме этом была излита глубокая благодарность за то, что женщина эта укрывала семью в лихие годы Гражданской войны. Укрывала на чердаке, и раз, при приходе в её дом 'белых', рискуя собой, она смогла отвратить их внимание и выпроводить их из дома.
'Вы, нисколь не знавшая нас, спасли нас, и не желая того, оставили во всех нас облагораживающее чувство вины за невысказанную Вам благодарность. Теперь же случай предоставил нам счастливую возможность в скромной мере оплатить Вам за всё...' - не раз вспоминал он эти строки.
Письмо это крайне взволновало Павлогина. Он вскочил со стула и, со свойственной ему привычкой, стал с волнением метаться по комнате. Как раз в это время в дверь кто-то постучал, и он, привычно бросив 'войдите', повернулся, и вдруг увидел её, стоящую в дверном проёме с толстой папкой в руках.
- Доброе утро, Герман Андреевич... Вот здесь новые результаты мутаций...
Она заметила его странный взгляд, и удивлённо присматриваясь к нему, осеклась. Стоя в замешательстве, она протянула ему папку с бумагами.
И тут произошло то, что Герман Андреевич не ожидал от себя, и что он после приписал до сих пор неясной ему силе, схожей с той, которая подвигала его играть с чувствами людей. Он наклонился и поцеловал ей руку.
Он сразу же выпрямился, боязливо взглянув на неё, и ум, будто стыдившийся его чувств и желавший во что бы то ни стало принизить их, бросил в нём мысль о том, как скверно она могла трактовать его чудной поступок.
Но по какому-то внутреннему чувству такта она что-то поняла в нём, и лишь посмотрев на него непостижимым взглядом, положила на стол папку и ушла.
Павлогин, оставшись один в кабинете, долго думал о том, как потом объяснить ей своё странное поведение, однако при следующей встрече она разговаривала с ним так, словно между ними ничего не произошло. С этого момента она прочно вошла в категорию 'праведников', и Павлогин всегда с большим уважением относился к ней.
Среди немногочисленных 'праведников' был и его друг, Алексей Викторович Оболеев, бывший офицер Русской императорской армии, теперь же, ещё с начала Гражданской войны, служивший в Красной армии.
Он знал только то, что Оболеев служил в царской армии, но уже один этот факт окутывал его друга неким ореолом таинственности. Герман Андреевич стал замечать, как стали пропадать люди, почти все из 'бывших', в том числе и его коллеги, отсутствие которых всё заметней становилось на научных конференциях, и потому в последнее время он стал с новым чувством тревоги смотреть на друга. Кроме этого, сам факт службы в старой армии ставил перед Павлогиным вопрос, на который он никак не мог найти ответ: как он, царский (или русский, как один раз поправил его Оболеев) офицер, перешёл в Красную армию? И, всякий раз, как только он начинал думать о дурном: об измене присяге, о предательстве, он тут же твёрдо отвечал себе: 'Нет, он не мог. Кто угодно, но только не он'.
Вдали показалась трамвайная остановка. За ней, на одном из зданий Девичьего поля молодёжь развешивала праздничный плакат. Читая надпись на нём ('Да здравствует Великая Октябрьская Социалистическая революция!'), Павлогин остановил взгляд на самом здании бывшей госпитальной клиники. Это здание, с его античным портиком и фронтоном, напомнило ему сооружение Римской империи.
Мысли его вернулись к портрету на доске объявлений у коммунального дома.
'Memento mori' - повторил он вслух сказанное у подъезда. И тут же вспомнил, что этот афоризм однажды произнёс Николай Вавилов. Однако он обращал его, как всегда в форме шутки, не к власти, так неумно осыпавшей избранных ею людей почестями, а к себе.
'Теперь таких людей нет, - с печальной серьёзностью думал Павлогин, садясь в подошедший трамвай, - а есть совсем другой человек, самозабвенно уверовавший в то, что всё идёт только от него. Способен ли он сомневаться, способен ли себя судить? Неужели и я один из них...'
Вдруг в трамвае раздались крики, завязалась драка. Павлогин оглянулся: двое пьяных, по всей видимости рабочих, с остервенением молотили друг друга. Остальные же ехали, делая вид, что ничего не происходит. 'Да уж, - с вдруг нахлынувшей злостью подумал он, - вот упади кто-нибудь здесь с сердечным приступом, посреди трамвая, и никто не заметит, вернее, сделает вид, что не замечает, и без тени упрёка себе переступит его, погруженный в свои заботы. Эх, стыдно ехать таким к Оболееву. Что это, как не трусость?.. Нет, тогда не поеду к нему, отдам часы в мастерскую, а Еве совру'.
Разглядывая часы, Павлогин внезапно вскочил с места и вышел на середину трамвая. Теперь, не в пример ситуации с Нинкой, он ощущал твёрдую уверенность в начатом. Сцена была его.
Павлогин крикнул сильным и внушительным голосом, совершенно другим, с каким он кричал на Нинку: 'Товарищи, расступись. Милиция!'. Громко свистнул, как умел только он - так, что закладывало уши. Это подействовало. Не только дерущиеся, но и все окружающие отпрянули. Стал слышен лишь дребезг трамвая.
- Милиция? - обернулся один из рабочих с разбитым лицом.
- Милиция. В штатском. Вышли - быстро, - произнёс Павлогин веским тоном.
- А если в морду?
- Попробуй - в отделении договоришь.
Второй рабочий нахмурился:
- Удостовереньице бы показали, товарищ милиционер.
Павлогин медленно потянулся к внутреннему карману пальто, ещё не зная, что делать. Но тут один из рабочих дёрнулся, и Павлогин замер, инстинктивно чувствуя ошибочность резких движений. Не встретив нападения, он тут же взял инициативу на себя, вложив руку в боковой карман пальто и шевельнув ей.
- Выстрелишь?
- Будет необходимость - выстрелю. Устав позволяет. А теперь на платформу. К будке постового - справа. Там стойте и ждёте наряд.
Трамвай остановился. Павлогин обернулся в сторону улицы и раскатисто крикнул:
- Постовой! Двоих снял, примите!
Рабочие, оглядываясь, послушно вышли из трамвая.
- Кондуктор, звони. Их примут.
- А вы, товарищ милиционер? Разве не нужны свидетели?
Павлогин ткнул пальцем в одного из пассажиров, угодливое и боязливое лицо которого ему сразу не понравилось.
- Выходите. Будете свидетелем. Это не займёт ваше время.
- Но товарищ милиционер, не имел случая...
- Я его вам предоставляю. А у меня неотложные дела. Возможно, на кону - чья-то жизнь.
Павлогин с внутренней усмешкой наблюдал, как несимпатичный ему пассажир нехотя сходит с трамвая.
- Трогай!
Зазвенело. Двери закрылись. Вагон дёрнулся и пошёл. На платформе двое рабочих обступили подошедшего к ним 'свидетеля'. Павлогин увидел в окно, что будка постового была закрыта.
'Вот это удача. Зато теперь можно ехать к Оболееву. Разговор будет на равных', - радуясь, сказал он себе, только теперь вспомнив о часах, оставленных им на сиденье.
- Гражданочка, не трогайте, это вещдок, - строго произнёс он, забирая часы.
Его порывало выйти на следующей остановке, но он решил до конца отыграть свою роль. Он представил на своём месте Оболеева - уж он точно бы не остался стоять в стороне. От этой мысли Павлогину стало легче: страх отступил.
- Часики-то не подвели. Говорю как часовщик.
Павлогин настороженно обернулся. Только что вошедший в трамвай мужчина насмешливо смотрел на него, иногда переводя взгляд на женщину рядом.
- Разница в пятнадцать минут, - сухо ответил Павлогин, сверяясь с ручными часами, - сейчас четыре ровно. Благодарю за бдительность, гражданин.
- Опыт не пропьёшь, - хмыкнул мужчина.
'Однако личность - запросто', - подумал Павлогин, но усилием воли сдержал себя и не высказал вслух понравившуюся колкость. Он лишь одобрительно кивнув подвыпившему мужчине. Тот, больше ничего не сказав, от него отошёл.
Отвернувшись, Павлогин стал смотреть в окно, спрятав часы.
III
Герман Андреевич Павлогин вошёл в служебную квартиру Оболеева. Это была просторная двухкомнатная квартира, обставленная незатейливой мебелью с инвентарными номерами. Всё в ней было подчинено простым потребностям человека, без каких-либо излишеств, без того мещанского уюта, который был характерен, как казалось ему, для прежней вялой и расплывчатой жизни.
Павлогин познакомился с Оболеевым в поезде, когда они ехали в Москву каждый по своей службе: он был приглашён в недавно открытый Институт генетики, а Оболеев был назначен на прохождение Высших командных курсов при Академии имени Куйбышева. Свела же их болезнь Павлуши - ребёнка Оболеевых. В дороге он страдал сильными болями в животе, и Павлогин, определив его диагноз как простую изжогу, не имея иных средств, дал ему разбавленную в воде соду. Боли прошли. Так между ним и Оболеевым завязалось знакомство.
Павлогина встретила супруга Алексея Викторовича - Елена Павловна. Она была неулыбчивой и застенчивой женщиной. Казалось, в ней не хватало жизненных сил проявить себя перед людьми.
В быту же она полностью подчинилась воле мужа и жила его интересами и суждениями. Однако сейчас Оболеева не было дома и, быть может, по этой причине она встретила его с необычной для неё живостью, украсившей её худое лицо:
- Здравствуйте, Герман Андреевич. Алексей ушёл на концерт, но скоро придёт. Я же не смогла пойти с ним. А знаете почему? У меня появилось своё дело! Конечно же, помимо воспитания сына, - сказала она, пока Павлогин снимал пальто.
Он приятно улыбнулся ей. Его красивый голос, который он зачем-то обеднял при общении с людьми, зазвучал мягко и учтиво. Жильцы коммунального дома его бы теперь не узнали.
- Да? Я очень рад. Впрочем, об этом можно было бы догадаться по тому, что на руках у вас остались следы чернил. Это говорит о том, что вы что-то писали или что-то изучали. А также по тому, что вы шли к двери несколько дольше - видно, из-за вашей увлечённости. Значит, вы учитесь теперь?
- Так вот вы какой! Тогда угадайте на кого я учусь. А пока не угадаете, я не пущу вас в комнату. Там вы сразу всё поймёте.
Павлогина приятно удивила её шутливость. В скромном коричневом платье, небольшого роста, она стояла перед ним, не имея ни тени кокетства или желания нравиться. Он не относил её к сонму избранных им 'праведников', но всё же она была ему приятна, она была женой Оболеева, и потому он уважительно относился к ней, не думая забавляться её чувствами.
- А вот это будет сделать непросто. Алексей Викторович не посвящал меня в ваши секреты. Но у меня есть два варианта. Вы устроились в медицинский институт?
- Не угадали.
- Значит, преподавательские курсы? Учителем русского языка или литературы?
- Верно! Учителем литературы в школе. А вот теперь вы можете заходить.
Павлогин вошёл в комнату. На обеденном столе были разложены книги и исписанные листы - по всей видимости, Елена Павловна готовилась к вступительным экзаменам. На диване сидел её сын Павлуша - мальчик двенадцати лет. Павлогин никогда не умел подладиться под детей, уловить их внутренний мир, и потому не знал о чём и как с ними говорить. И он только для того, чтобы хоть что-то сказать, с наигранной заинтересованностью спросил:
- Ну, что же мы читаем?
- Чарльз Диккенс - отстраненно, что и ожидал почувствовать в ответе Павлогин, ответил Павлуша.
- Да-да, замечательный писатель.
- Павлуша у нас слегка приболел. Теперь его не оторвать от книг. Выполняет план отца.