Ссадили его с электрички на маленькой станции, утреннем полустанке у местечка Лепель. Никто из попутчиков не догадывался, что творилось на душе у Павла, а ему было тошно возвращаться домой. Затянувшееся похмелье, эта унылая депрессуха, удивляла Пашу - он начинал чувствовать себя неудачником. Ему хотелось забыть всё и затеять что-нибудь заново и сделать это интереснее. По молодости лет Паше было невдомёк, что жизнь вокруг движется не от тех его усилий, поэтому он всему давал ещё свои имена и названия, и искренне считал, что сам ещё проэкзаменует всех своих экзаменаторов...
Утро казалось таким свежим, чистым и сердце нет-нет, да и трепыхнётся от радости: Господи! жизнь ведь только начинается!
Из-за нелепой какой-то потребности быть высокомерным - на душе ведь творилось чёрт-те что - он не стал объяснять и доказывать возникшей перед ним контролёрше - не то чтоб злой, но строгой, - что нет у него денег, что он уже не одни сутки от самой Москвы электричками добирается до дома. Что обворован, что устал и совершенно равнодушен к своей участи. Он сам сошёл на тихий перрон, хотя дамочки-контролёры, казалось, уже заранее готовы были поверить и посочувствовать его истории, но он им её не поведал, а зачем-то сошёл с поезда.
Состав дрогнул и тронулся и вместе с ним пополз асфальт под ногами, но это у Паши, привыкшей к нудному движению поездов, до сих пор по инерции что-то кувыркалось в голове и приходило в равновесие. Его ещё качало в такт удаляющимся колесам, когда в изнеможении он уселся на скамейку и закрыл глаза.
Рядом сидел небритый мужичёк в оранжевом путейском жилете и мял сигаретную пачку. Он шумно вздыхал, но Паша сейчас не замечал его, он сквозь прикрытые ресницы видел завораживающую картину: по полям шел белый корабль с золотыми крестами - это был городок Лепель, накрытый туманом. Утро только начиналось, и от земли в низине шла легкая дымка. В золотых разрывах облаков проблёскивало солнце, и тогда был виден дождь. Тучи, их летящие под солнцем тени, передавали всему своё беспокойство, одушевлённость, от чего город, окружённый садами, как пучиной, будто плыл по туманным полям. Паша огляделся и всё ему здесь понравилось. Но пейзаж внизу быстро просох и прояснился, в мгновние преобразившись, вернулся к реальности.
- Как будто это я его только что выдумал...
- Вот и я каждое утро смотрю: как этот мир каждое утро возникает? Как будто его кто-то выдумывает... - это путейщик, всё ещё сидевший рядом, проговорил хрипло и совершенно серьёзно.
Павел посмотрел на него искоса - тот точно был ещё не опохмелясь. Паша молчал. Все это ему сейчас казалось знакомым. Толи был уже где-то такой разговор, толи знакома была ему эта местность. Вдруг его осенило, он расхохотался и хлопнул себя по лбу:
- Да здесь же, кажется, тётка моя живёт! Меня в детстве к ней на каникулы пару раз как-то отправляли. Здорово! Здесь бывает какой нибудь большой праздник?
- Бывает. Особенно, если урожай хороший, как сейчас - видишь садов сколько!
- Яблочная ярмарка! - вспомнил весело Павел.
- Ну, - подтвердил мужичёк - Спасская. Завтра народу и понаедет! Мешками затарятся! Хорошо будет.
- Да, я помню!
- Ого! Какие тут чудеса-то были, когда икону выносили! Народ со всей России наезжал. Икона тут у нас чудотворная... - он стал рассказывать историю, которую все мстные жители повторяют пиезжим: - Когда сняли её, значит, с яблони, так и пошло - сады эти, а на Спаса икону, значит, вокруг города и обносят. Императрица тогдашняя - толи Елизавета, толи Екатерина и то - толи первая, толи втарая, - но велела собор построить , сама хотела приехать... Вишь, какой, скала белокаменная...
Павел вспомнил, как хорошо ему было в те два давних лета. Запах яблок, разросшиеся, местами одичавшие сады, которые широко, как лес окружают, огибают все путаные улочки местечка. Над Лепелем высился собор, белой глыбой, крепостной скалой. Сейчас он ярко сверкал крестами на барочных колокольнях и куполах. Ещё он помнил, какой великолепной ярмаркой и колокольным звоном отмечали сбор урожая.
Путейщик попросил сигарету, и Павел отдал ему всю оставшуюся пачку. Потом ему самому смерть как захочется курить, но сейчас это было так не важно.
Он соскочил с платформы на рельсы, перебежал через пути и помчался вниз с косогора так стремительно, как бегал здесь совсем недавно, в детстве.
Паша бежал во весь дух, впереди дороги не было, но так было короче. Перелетев через осоковую канавку, он упал ничком на траву. Земля была тёплой и влажной, пахла тяжело. Тут ходили коровы и после них остались вмятины копыт и лепёшки кизяка. Отдалённо слышались крики пастухов. Паше уже захотелось курить. Он двинулся к садам, которые и в близи казались настоящим лесом. Углубившись, Павел едва ли представлял себе, куда идти. Кругом с глухим стуком падали перезревшие плоды, сыпались на голову, он подбирал их в траве, блестевших чистой восковой кожицей. Ароматные, и в таком разнообразии, наверное, действительно райские, плоды перегибали ветки и ломали иные деревья. Паша пробирался через заросли и высокую траву неухоженных, полудиких аллей и уже точно заблудился. Становилось тихо и душно, птицы, запев, быстро замолкали. Клонило в сон. Павел присел на траву и, прислонившись к дереву, тут же заснул. И сон был легким, незапоминающимся, будто Паша и не засыпал вовсе, а только чуть сощурился.
Он открыл глаза. Заполуденные тени шевелились между крон, стало прохладно и ещё тише. Похоже, вздремнул он на пару часов. Но проснулся с ощущением, будто не спал вовсе, а только что родился: всё вокруг в этом мире остановилось, наконец закончилось и началось опять. Паша ещё не мог очнуться и был охвачен живостью этого чувства. Всё-всё у меня уже было, всё знакомо, думал он, значит, я должен знать, как мне жить, чего ждать... Мысли скользили так же легко, незапоминающееся, как его невесомый сон.
Паша вышел на просеку, колею, всю в ямах и вымоинах. Неподалёку у дерева стояла повозка, пёстро раскрашенная по бокам - это были цыгане. Двое из них ругались. Но когда появился Павел, кричавшая старуха замолкла, а молодой цыган сразу повеселел. Можно было удивляться его уродливости, только худощавая физиономия парня, с перебитым носом и наглой ухмылкой, может быть, кого и смущала, но не её владельца, кажется слишком беспечного и весёлого. Павел спросил, куда идти и его просто пригласили подвезти. Был ещё молчаливый старик, который озабоченно поглядывал на небо и натягивал полог над своей ярмарочной повозкой, ему помогала стройная черноглазая цыганка, которая лишь вскользь посмотрела на Пашу.
Цыгане быстро управились и стали звать звучавшие где-то вокруг колокольчики. Появились цыганята с бубенцами в руках и долго не могли угомониться, бегая перед Павлом. Наконец все стали усаживаться, привязали к оглоблям колокольчики и те снова пребойко зазвенели, как только повозка двинулась по колее. Паша устроился на сиденье рядом со стариком, понукавшем лошадью. Павел оглянулся назад и девушка из кибитки вдруг посмотрела на него с таким задором, что он подумал уже невесть что. И он всё оглядывался к молодой цыганке, чтобы о чём-нибудь с ней да поговорить. Она же играла огоньками в своих тёмных зрачках, а окидывала искристым и влюблённым взглядом кривоносого парня. Муж он ей, понял Павел, только позавидовать цыгану не успел - повозку дернуло, и он больно прикусил язык.
Девушка сказала ему:
- Завтра икону выносить будут, она серьёзно, по православному перекрестилась. Улыбнулась Паше и ещё сказала: - Народу будет - пропасть. Мы на ярмарку... А ты?
- А я к тётке, в гости, - шевельнул тот прикушенным языком, он молча смотрел на неё, боясь сказать ей что-нибудь невпопад.
Девушка была молодой, но казалась старше, и Вадиму нравилось, что она держала себя совсем взросло. Девушка запела, и он решил, что для него. Павел заметил, что стало шумно вокруг - наперебой щёлкали птицы. Зеленые тени стали свежее и легче, обрели беспокойное движение - это в небе набегали облака. Сад погрузился в едва уловимую ещё, печальную пасмурность. Старуха взяла руку Паши, развернула его ладонь и сказала "Давай, мальчик, погадаю, я не солгу - что было и что ждёт, всё скажу... " - "Не надо. Я знаю, что было, а что будет и так узнаю. Я всему рад и ко всему готов". Старуха улыбалась, а молодая сама взяла его кисть и кончиками пальцев защекотала ладонь, повернув её к свету.
- Три линии, и не смыкаются. Три дороги к любви, длинные, как твоя жизнь. Счастьем обойдешь свою печаль, печалью похоронишь своё счастье.
- Печаль из счастья или счастье из печали? - смеясь уточнил Паша. - Всё маета одна...
Девушка хитро мигнула и глаза её зазолотились. Ведьма, ох! - восхищённо подумал он, аж перехватило дыхание.
Дети о чём-то упрашивали кривоносого цыгана, тот смеялся и покуривал папиросу.
- Лишней не будет? - взмолился Павел.
Дети засмеялись, загалдели. Тот, что был постарше и понаглей, смеясь, спросил:
- Чего куришь?
Паша не понял. Неровная езда, гам и гогот выводили из себя.
- Чего куришь, то? - хитро подмигивал мальчишка.
Паша всё не понимал. "Я и на "Беломор" согласен", - бросил он кривоносому.
Дети засмеялись ещё нахальней. Цыган, улыбаясь своей скривленной улыбкой, протянул наполовину выкуренную папиросу Павлу, который только тогда и понял, что ему предлагали. "А, ну эдак-то ладно!" - подумал он и успокоился. Травку он впервые распробовал в Москве и рад был сейчас ею пыхнуть, но оттянуться ему не дали.
- Хе! Гони! - вскочил вдруг молодой цыган, хлестнул прутом клячу и та, дёрнувшись, с шагу перешла на торопливую рысь по ухабам. Мальчишки закричали и, взявшись за поводья в руках невозмутимого старика, подхлёстывали лошадь. Едва не сломав шею, Павел свалился назад в телегу, выронив за борт недокуренный косяк. А кривоносый схватил из чьих-то рук скрипку, вскинул её на плечо и запиликал стоя, балансируя и чудом удерживаясь на ногах в трясущейся всеми частями и креплениями телеге. Несмотря на это играл скрипач мастерски. Рука бойко водила смычком и хватала им струны, смычок тянул по ним наперекор тряске. И выводились звуки, мешаясь в подобие музыки и, кажется узнаваемой. Эта его музыка легко подчинялась движению телеги, так резво задававшей ритм, но и скрипач был неистовым виртуозом. Гремели бубенцы, и сквозь отчаянный всеобщий шум движения высокий и обезумевший голос скрипки выводил свою песню. Павла эта игра захватила полностью, и его душа рвалась отдаваться жизни с таким же восторгом и так же отчаянно!
О полог кибитки стучали ветки и сыпали яблоками, ни что не могло остановить странной музыки, летящей с плеча прыгающего музыканта. Она, становясь всё изощрённей, а оборвалась на совершенно невыносимой ноте - повозку сильно встряхнуло и цыган, наконец, не удержался на подламывающихся ногах. Он упал, прижимая к себе скрипку, крепко, будто поймал птицу. Мальчишки-цыганята бросили поводья, все смеялись, видимо такого рода забавы были обычны для них. А Павел был потрясён.
- Ты всегда так играешь?!
- Так. Услышишь ещё...
Стремительно собирались тучи, накрапывал угаданный стариком дождь. Ехали молча, только молодая жена, склонившись, тихо что-то говорила и целовала разгорячённое и вдохновенное лицо музыканту. Павел опять удивился его костистому носу, который, казалось, кривил всё лицо, не отдавая блеску глубоко посаженных глаз и подвижным губам их истинного выражения. Прилипшая маска терзала его, как только что сам скрипач терзал свою скрипку. Невозможность изменить выражение лица и в лучшие моменты своей жизни, придавала его вдохновенности горечь совершенного отчаяния. Глаза полыхали безумием и не это ли отчаяние пыталась погасить жена своими тихими поцелуями? Паша не решался спросить, в какой это такой драке так помяли ему физиономию, но цыган сам понял: "Досталось" - хмыкнул он и пальцами, обученным ловкости, тронул на струнах аккорд.
И вот уже, как-то совсем внезапно, впереди за деревьями показались дома и огороды. Повозка встала, и старик чем-то занялся с упряжкой. Паша видел, что цыганка пошла между деревьев сада, который (Павел этого, впрочем, даже не замечал) давно стал ухоженней. Аллеи были расчищены и деревья прибраны, тяжёлые их ветви были подперты жердями. В стороне был овраг, заросший ивою. Паша пошёл к оврагу, где, кажется, был ручей и за кустами слышался плеск. Это молодая цыганка, стоя в чистой воде умывалась. Она не застыдилась своей расстёгнутой блузки, бросила на Павла насмешливый взгляд. "Ну, что, бесстыжий... Уходи", - проговорила она. Паша был восхищён тем, как близок был к такой красивой женщине. "Бесстыжим назвала", - усмехнулся он и замолчал. Чувство - толи ревности, толи зависти или всё это вместе, и что-то другое, так же ещё не осознанное им - родилось где-то в глубине вех его чувств, Паша дал ему расти, и эта волна уже нестерпимо захлёстывала его. У девушки самой замаслились глаза, но как только Павел протянул к ней руки, то пребольно получил по лицу. "Что ты...", - изумился он, никто ещё не бил его так сильно и небрежно. Разозлившись, схватил её, не дав уйти. Цыганка поскользнулась на грязи под хлынувшем, наконец, ливнем. Она упала, и Павел рывком поднял её за руку. Тело её резво изогнулось, от чего Паша сам чуть не упал на катившиеся в ручей яблоки. Хлестало по голове дождём так, что кружилась голова. Волосы девушки вымокли и облепили лицо и голую грудь. Ведьма!
Но вдруг она, обратив к нему лицо, как-то совсем застенчиво и даже виновато посмотрела на Пашу, свободной рукой застегнула блузку. "Ты ещё совсем молодой, - заговорила она, - ты ещё не знаешь, что такое любовь, а когда узнаешь, то не будет у тебя такой угрюмой жадности... Только и не это счастье. Ты полюбишь, и это счастье будет для тебя невыносимым, будешь думать тогда, что печаль убивает... Научись любить и тогда она спасёт тебя, тогда ты будешь жить по-настоящему: любовь возвысит тебя, сохранит душу. Лучше дождись любви... Отпусти", - сказала она, и Павел разжал пальцы на запястье девушки.
Дождь зашумел сильнее, потом сразу прекратился, и в немыслимой этой тишине ветром стряхивало капли с веток. И поток воды стихал. Павел стоял один. Промокший, он быстро озяб. Представил вдруг завтрашний день: самым ранним, сизым и туманным утром проснутся жители городка, в садах потянутся песни, он вместе с тёть Машей, как когда-то, тоже станет собирать в тумане яблоки, чтобы к Заутренней службе принести первые плоды к церкви. Туда же свезут все телеги с урожаем - начнётся праздник и Спасская ярмарка.
Паша прислушался, ему хотелось услышать пение цыганки или скрипки, но кругом только хлопали мокрые листья, как крылья улетающей птицы. Тогда он сам закричал, захохотал, так, чтобы было погромче, и упал назад, в спадающую воду ручья. Мутный поток обтекал его со всех сторон, задевал лицо, Но Паша захлёбывался в избытке собственных чувств. Было смешно то, как пристыдила его молодая цыганка, слов которой Павел, пожалуй, и не понял. Да он и сам знал, что люди встречаются, чтобы распутывать какие-то ниточки, завязывать какие-то узелки... Знать о чём-то высшем и запутывать какие-то ниточки, развязывать узелки... А обещанная любовь пусть сама догоняет меня, это я возвышу и сохраню её, решил Паша.
В саду ходил ветер, деревья шумели. Погода уже не менялась, и было всё ещё пасмурно. Вот и ещё одно лето прошло.