Морозы не заставили себя долго ждать - еще был только ноябрь, а землю уже сковала жгучая стужа.
Однажды старику Легерлею удалось улучить минутку, чтобы в звездную ночь усесться у распахнутого окна с чашей, полной воды, и назвать всезнающей стуже имя Рианнон.
Сначала колдовство было ничем не примечательно: изящные, плавные узоры, заполняющие поверхность воды - все так, как и должно быть у нежной женщины. Но стоило корке коснуться отмеченной звезды - тоже сильной, хотя и не такой, разумеется, как у Витима, - как внезапно лед с резким треском раскололся надвое. Легерлей вздрогнул: такого ему еще не доводилось видеть. Во всю длину плошки протянулся некрасивый, иззубренный разлом, и ни один из островов ни единым кристаллом не касался соседа. Участок спокойного течения жизни, с плавными линиями, быстро покрылся снежинками и ледяной крошкой, словно эта часть судьбы отмерла. Зато другой... Легерлей не верил своим глазам. В центре второго острова возникла другая полынья, указавшая совсем на другую звезду - звезду, главной чертой которой было непостоянство и изменчивость. А сам лед начал изображать нечто совсем уж странное: прерывающиеся орнаменты, неровные штрихи и изломы, все сплошь покрытые острыми шипами, направленными как на окружающий мир, так и внутрь, в себя, в которых проследить систему вообще не представлялось возможным. Затем два берега соединились - и эту часть тоже засыпал снег.
Легерлей провел по лицу руками и заметил, что они дрожат. Очевидно, что жизнь этой девушки состоит из двух совершенно разных частей. Но больше никаких выводов он делать не рискнул. Одно лишь мог бы сказать с уверенностью: такой судьбы он не пожелал бы никому.
Эта весна была на удивление мягкой. Злой северный ветер переменился, уступив место дыханию благодатного юга. Легерлей невольно думал: словно природа решила опровергнуть предположения о ее стремлении погубить род человеческий. Уже в апреле полностью сошел снег, а к маю лес зазеленел и расцвел всеми красками жизни. Старик хотел было поговорить об этом со своими учениками, но передумал. Вряд ли, уныло соглашался он, Витим и Рианнон замечали хоть что-то необычное.
Вряд ли они вообще замечали хоть что-то, не касавшееся их двоих.
Легерлей не был удивлен внезапным охлаждением учеников к занятиям: он слишком хорошо знал, что так и произойдет. Но ему было грустно.
За десять лет старик привык к обществу Витима, некогда ворвавшегося в его одиночество и заставившего испытывать потребность в собеседнике. А теперь неблагодарный мальчишка бросил своего наставника, приемного отца, можно сказать, спасителя. И все ради девчонки, с которой знаком несколько месяцев! Легерлей знал, что на самом деле так всегда и происходит: птенцы вырастают и покидают гнездо, оставляя тех, кто дал им жизнь, навсегда. Но ему было грустно.
В эти теплые, солнечные дни молодые обитатели Одинокой Башни все чаще пропадали где-то в окрестных лесах, возвращаясь домой только чтобы переночевать - и то не всегда. Всего одну обязанность они соблюдали неукоснительно: переписка дневников первых поселенцев твердо продвигалась к завершению, и в середине лета Витим планировал новый поход к "Северной обители" - вернуть тасмелиткам их собственность.
В тот весенний день Витим умышленно повел Рианнон на восток. Он знал, что именно сейчас у озера распускаются фиалки, и не мог удержаться от искушения.
Он не ошибся.
Озеро было невелико, и только в самой середине окрашено светло-голубым, там, где объятья леса неохотно разжимались, впуская в зеленый полумрак ясную синеву. Только с одной стороны деревья отступали, образуя крошечную полянку, поросшую нежным изумрудным мхом, всегда приятно ласкающим босую ногу. Сейчас из-под мха густо показали свои венчики мелкие светло-сиреневые цветы - лесные фиалки. Обычно они растут на полянах и распускаются всего по несколько штук - эти бледно-лиловые мазки среди сочной зелени и не заметишь, проходя мимо. Но здесь они чувствовали раздолье - и укрывали берег озерца настоящим ковром светлого, как сама чистота, лазурно-сиреневого цвета.
Рианнон медленно шла по заросшему осокой топкому берегу, над которым нависали ветви приземистых плакучих ив и стройных кудрявых берез, купая в неподвижной воде молодые листья. Дойдя до поляны, она с улыбкой обернулась, и Витим мог полюбоваться этой странной метаморфозой, которой не переставал изумляться, но к созданию которой и сам приложил руку. В платье из подаренной им материи, в окружении цветов, Рианнон казалась сиреневоглазой алларикой - девой лесов из любимых детских сказок. Одновременно близкой и далекой.
Эта мысль не была новой, но преследовала непреклонно, и, как всегда, вызвала неприятный холодок по спине. Рианнон стала частью их жизни. Его жизни. Слишком большой частью.
Но стали ли они частью ее?
Витим никогда не решался спрашивать. Не потому, что опасался отрицательного ответа - такой ответ, холодный и безразличный, он мог бы пережить. Он боялся другого. Лжи во спасение, как говорят тасмелитки. Привязанности, замешанной на благодарности, жалости и снисхождении.
Примерно тех чувств, что он испытывал к любящей Галене.
Что ж, думал Витим, возможно, это только справедливо - быть побитым своим же оружием.
Может быть, поэтому он ни разу не сделал и шага к сближению - ближе, чем дружескому.
Может быть, он зря так много думал о справедливости или различиях - но у него было слишком много опыта в том, что касалось мыслей, и слишком мало в том, что касалось чувств.
Витим молча наблюдал, как Рианнон ступила на поляну и чисто по-женски тут же сорвала фиалку, чтобы вдохнуть ее пьянящий аромат и закрепить в волосах. Но когда она снова посмотрела на парня, он заметил неожиданную перемену. Девушка уже не улыбалась, ее лицо было серьезно и даже как будто отражало глубоко скрытую борьбу.
-Скажи, - вдруг начала она, отводя взгляд с кажущейся беспечностью. Но Витиму в ее голосе почему-то послышалось напряжение, - что ты собираешься делать?
Витим подошел к ней.
-Развести костер.
Рианнон нетерпеливо качнула головой:
-Нет, я не это имею в виду. На самом деле мой вопрос, конечно, дерзость, но я все-таки спрошу: чего ты хочешь от жизни? Чему намерен посвятить себя? В чем видишь смысл своего существования?
Витим невольно поднял брови. Именно эти вопросы он столько раз хотел задать ей, но не задал. Даже сейчас, когда они вновь пришли на ум. Неужели она оказалась храбрее?
Да, оказалась. Но эта мысль вместо того, чтобы подавлять, вдруг принесла легкость, и ответ сам сорвался с языка:
-Хочу, чтобы моим миром осталась Одинокая Башня. Не ее стены, а ее обитатели: книги. Еще - Легерлей, Брейн. И ты. - Два последних коротеньких слова дались нелегко, но Витим все-таки произнес их, ощутив, как по телу прокатился жар смущения. Постаравшись не подать виду, он быстро продолжал: - Но прежде необходимо действие: продолжение того, что начал Легерлей. Я собираюсь пополнить его коллекцию.
-Места, где можно пополнить коллекцию книг, очень далеки от Одинокой Башни, - уронила Рианнон.
Она все так же не поднимала глаз и никак не отреагировала на признание. Хотя, может, для нее это вовсе и не прозвучало признанием, подумал Витим.
-Если ты хочешь продолжить дело мастера Легерлея, то и жизнь твоя будет похожей на его. Одинокой, но полной приключений. А в Башне ты осядешь лишь когда станешь немощным и старым. Так? Я все верно поняла?
Витим смотрел на нее, силясь понять, что она хотела сказать эти едва уловимым сарказмом. И еще - раздумывая над смыслом слов. В ее изложении все тщательно взлелеянные планы не казались такими уж привлекательными. Порой Витим забывал, что на рискованные и опасные путешествия нужно очень много времени, и их нельзя совместить с иной жизнью: спокойным существованием в Одинокой Башне рядом со своей семьей. Забывал, что человеческая жизнь мучительно коротка, и в ней нельзя успеть прожить две разные судьбы.
Витим знал, что сделать этот выбор - в его силах. Что какую бы дорогу для себя не избрал, он сумеет пройти ее до конца. Сил хватит. Терпения хватит. Желания хватит. Но какая же привлекала его больше?
Десять лет назад приемный сын плотника Каро ответил бы не задумываясь: нет ничего ценнее и надежнее крепкой семьи и родного крова.
Год назад ученик старого книгочея ответил бы не задумываясь: не ничего прекраснее и значительнее познания мира и мудрости разумных.
Сегодня парень ответил бы не задумываясь: нет ничего желаннее разделенной судьбы. С тобой.
Если бы отважился.
Витим пожал плечами:
-Я могу всего лишь строить планы. Что из них сбудется - решит время. И Бог и Богиня, - поспешно добавил он.
Рианнон окинула его быстрым взглядом - всего на мгновение вспыхнули сиреневые искры - и погасли.
-А ты? - ему все же удалось собраться с духом, словно бросаясь в пропасть.
-У меня не так много планов, - рассеянно сказала она, думая о чем-то своем. - Во многом моя дальнейшая жизнь зависит от вас.
Но раз решившись, Витим уже не желал отступать.
-Слишком неопределенно, - он подошел вплотную, так что Рианнон вынуждена была запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в лицо. - Ты свободна уже почти год. За это время любой задумается о будущем.
-Мое единственно возможное будущее - в Одинокой Башне.
Витиму показалось, что слова "единственно возможное" холодны, как лед. И так же безжизненны.
-Нет! - резко сказал он. - Ты больше не пленница. Никто не удержит тебя силой против твоей воли. Если ты хочешь уехать, достаточно просто сказать - куда. Тебя проводят, дадут денег на дорогу - все, что нужно.
Рианнон вздрогнула от колючего тона и так же прямо взглянула ему в глаза.
-А если я не хочу уезжать?
Она секунду испытующе смотрела на него, а потом отвернулась и пошла по берегу.
Витим почувствовал, как сжавшийся внутри комок нервов распускается, а взамен сознание охватывает нечто, более всего напоминающее опьянение. Голова кружилась, мысли лихорадочно перескакивали с одного на другое, обрывались. Наконец-то его упрямый, логичный рассудок признавал свое поражение, капитулируя под бурей нахлынувших чувств - и в самом деле, разве сейчас было для него место?
-Рианнон!
Витим не помнил, как сделал несколько шагов - казалось, все произошло само собой, и это ветер бросил их друг к другу. Только сиреневые глаза вдруг оказались близко-близко. Ближе, чем что-либо на этом свете.
Когда-то Витим построил на берегу озера шалаш - он любил проводить летние ночи в этом безмятежном уголке безжалостного Отрога. Шалаш все еще стоял, укрывшись широкими лапами молодой ели, а потому внезапно начавшийся дождь не испортил веселого настроения. Им было всего восемнадцать и двадцать три - они не испытывали потребности в долгих тягостных выяснениях отношений. В годы молодости многое понимается с полуслова, с полувзгляда. Даже если всего лишь кажется, что понимается. Но этого уже достаточно.
У робости не было иного выхода - однажды она должна была отойти в тень, уступив место чему-то новому, удивительному, невероятно значительному. Куда более важному, чем все то, что случалось с ними прежде. И это новое властно заявило о себе именно тогда, когда они уже не могли сопротивляться.
В этом не было ничего странного - и в том, что рассеянный плотными облаками свет внезапно стал невыносимо ярким, ослепил, вынуждая прикрыть глаза. И в том, что капли дождя, срывающиеся с неплотно пригнанных ветвей крыши и падающие на лицо, руки, оказались горячими и блестящими, словно звезды. И что упругие струи ветра, врывающиеся под хрупкий кров, проникли прямо к сердцу, даже не пытаясь охладить его жар, умерить стремительный бег крови по жилам. Ветер понимал, что здесь заканчивается его власть над жизнью, здесь ею самой рождена буря, сметающая все лишнее и пустое, и в самой сердцевине этой бури на свет появляется то, что прочнее всего в этом мире, что не смоют дожди, не растопит солнце, не похитят годы. И полный глубокого почтения, ветер на цыпочках прокрался к выходу и тихо свернулся калачиком у порога, словно верный сторожевой пес.
Они вернулись в Одинокую Башню только утром, что, в общем-то, бывало нередко. Но произошедшую перемену заметила не только Брейн, с нетерпением ждущая чего-то подобного и встретившая смущенные лица мягкой улыбкой, но даже старик Легерлей. Впрочем, ему и так уже не раз приходилось извлекать любимые книги в одиночестве. Однако он со вздохом признавал разницу между собой и учениками: их молодость. Теперь же он только старался усаживаться с книгами подальше от окна, иначе зрелище поглощенных только друг другом молодых людей слишком сильно отвлекало от серьезных размышлений. Ну в самом деле! Глаза то и дело обращаются к распахнутым ставням, из-за которых доносятся веселые голоса, а уши пытаются уловить отдельные слова...
Брейн, правда, и теперь не дает Витиму отлынивать от тренировок, даже в связи с такой уважительной причиной, как любовь. Но поглядели бы вы, на что похожи теперь эти тренировки! Парень ведь не возьмется за меч, если рядом не будет Рианнон, которой он будет подробно объяснять каждое движение, как будто девке может все это быть интересно. А вот поди ж ты - слушает с неослабевающим вниманием, вопросы задает. А Витим-то! И ее пытается чему-то научить, жуткий свой горский меч, сияющий как сошедшая с ума молния, приволок, приемы показывает, обняв со спины и водя ее руками. Оба хохочут, заливаются, а учеба эта больше смахивает на дурачество или игру. Ну правильно, вот уже тяжелое оружие валится в траву, а влюбленные целуются, забыв о нем напрочь...
Но самое странное, что Брейн ничуть не сердится. Только усмехается понимающе и исчезает в тот момент, когда этим двоим становится не до нее...
Пришедшая за милостивой сестрицей-весной первая половина лета оказалась злобной старухой-мачехой и превратила Отрог почти в иссушенную саванну. Теплый, влажный юго-восточный ветер переменился на опаляющий жар западной пустыни. Стояла невыносимая жара, с поблекшего, словно бы выгоревшего неба нещадно, совсем не по-северному палило белое солнце. Крестьянские поля были похожи на лысые макушки стариков: на желтой, пересушенной в пыль земле безвольно лежали редкие стебли того, что еще в зеленеющем, влажном мае обещало дать добрый урожай. Лесные ручьи пересохли, уровень воды в колодцах понизился, во многих завелась нехорошая плесень, и из них больше не рисковали пить. Люди опасались мора, который по доходящим даже в Двенадцать Хуторов слухам свирепствовал южнее, в долине Альмеокрины, распространяясь из болот Гиблого полуострова.
Остановившийся на ночлег караван рассказал неутешительные новости из Вейнара. Немолодые, тертые жизнью погонщики выглядели утомленными до изнеможения и отчаявшимися: привезенные в город товары почти полностью так и остались в их повозках.
Из-за боязни заразы с приходящих кораблей порт был закрыт, и жители уже начинали чувствовать недостаток в простейших средствах существования: Вейнар жил морской торговлей. В доках города уже скопились двухмесячные запасы тюленьего жира и шкур, доставленной из шахт руды, а также рыбы, которая портилась, распространяя страшную вонь и опасные миазмы. Там начиналось недовольство: многие горожане, страдая от зловония, требовали сбросить тухлую рыбу в море. Губернатор отказывался наотрез, прекрасно понимая, что случится, если прибрежные воды будут загрязнены таким количеством мертвой рыбы, но люди не желали слушать увещеваний. Те, кто поумнее, спешил покинуть Вейнар: по мнению опытных людей, город был обречен. Мор доберется до него, если не со случайным бродягой, то после того, как разъяренные горожане сбросят в море тухлятину - а в гиблой атмосфере болезни распространяются быстро.
Говорили, что моряне покинули свои территории на восточных берегах материка, перебравшись на острова: Багдарин и Варад опустели почти полностью. Шептались, будто восточные земли Беллевра сейчас - раздолье для мародеров, и соваться туда еще опаснее, чем в бьющий тревогу Араклион.
Слухов о более отдаленных местах не было, хотя Рианнон жадно прислушивалась к каждой новости. Палемин располагался в центре материка, значительно западнее зараженных земель, но там наверняка тоже было неспокойно.
Жителям Отрога в нынешнем году грозил голод более сильный, чем в предыдущие годы. Высохшие поля дадут разве что самый бедный урожай, луга с поникшей травой не позволят скоту как следует откормиться. Измученные поселяне силились спасти хотя бы свои огороды, целыми днями таская воду из озера. Даже лес, тенистый, влажный, могучий лес страдал от недостатка влаги: он пожелтел и сгорбился, ягоды созревали уже сморщенными, грибы если и вырастали, то оказывались насквозь червивыми. Внушая глухую тревогу, часто тянуло отдаленным дымом: в лесу гуляли пожары, постоянно угрожая дотянуться до Двенадцати Хуторов.
Но жителям Одинокой Башни кроме лесного пожара бояться было практически нечего: все-таки в лесу не было так жарко и так сухо, как на опушках, запасов вполне хватало, а в том, что дичь не столе не переведется, Брейн и Витим могли быть уверены.
Зато в конце июля погода вновь резко переменилась. Из-за высочайших хребтов Семиветровых гор внезапно вынырнули тяжелые иссиня-серые тучи, принесенные северным ветром и мгновенно затянувшие небо от окоема до окоема, а из них хлынул ледяной дождь. И какой дождь! Не та долгожданная влага, о какой день и ночь молили Бога и Богиню, а пронизывающий, колотящий, сметающий все ливень, который побил и поломал те жалкие остатки посевов, которые умудрились сохранить крестьяне в засуху. Стена дождя за несколько дней размыла дороги, гряды, нивы, залила многие дома - и лишь добившись, чтобы во всем мире не осталось ни одного сухого уголка, стихла. Но не ушла окончательно.
Вот в такое-то время копии всех трех томов дневника лейда Сарагона были завершены.
-Ты, никак, рассудка лишился, - возопил Легерлей, услышав, что Витим собирается в дорогу. - Ушам своим не верю!
-Ты когда последний раз в окно смотрел? - громогласно вторила Брейн - В какой канаве хочешь утонуть?
-В самом деле, это можно сделать позже, - тихо добавляла Рианнон, но именно ей Витиму сложнее всего оказалось возразить.
Однако он упрямо покачал головой:
-Позже начнется осень. Погода станет хуже, да и другие заботы появятся. А я не хочу откладывать это еще на год.
Для сохранности от воды Витим завернул драгоценные книги в бычий пузырь, взял с собой небольшой запас вяленого мяса и хлеба, а из всей коллекции оружия, изготовленного по горской науке, выбрал привычный лук и короткий меч. Он не намеревался сражаться всерьез, а для охоты и защиты от случайных бродяг этого вполне достаточно.
-Я пойду с тобой, - вдруг решила Рианнон в последний день, когда парень уже укладывал дорожный мешок. Кроме них в кухне никого не было.
Признаться, Витим почувствовал соблазн. Путешествие вдвоем, только вдвоем.
Он улыбнулся, стараясь смягчить отказ.
-Дождь слишком силен и слишком холоден - ты к этому непривычна. Я не хочу, чтобы ты заболела.
Витим ожидал понимания. Эта девушка никогда не поступала опрометчиво - разве что в одном-единственном случае, довольно подумал он. Однако светло-серые, под цвет ненастного дня глаза умоляюще смотрели на него. И на дне этих глаз Витим разглядел не минутную прихоть и не женское кокетство, а что-то очень похожее на страх.
-Прошу тебя.
Витим нахмурился, не представляя себе, чем может быть вызвано такое беспокойство.
-Рианнон, - он взял ее за руки, - что с тобой?
Она затрясла головой, но Витиму показалось, что это для того, чтобы скрыть слезы. Рианнон никогда не плакала. С тех пор, как рассказала историю своей жизни - больше ни разу. Что же происходит сейчас?
-Чего ты боишься?
Она смотрела куда-то в сторону, мимо него, словно видела что-то ему недоступное. Расширившиеся зрачки всматривались в сизую завесу дождя за окном, между бровей пролегла вертикальная морщина.
-Я не знаю, - наконец сказала она.
-Тогда в чем же дело? - Витим говорил с наигранной веселостью. - Неужели тебя так пугает мастер Легерлей? Он только выглядит грозным, а на самом деле милейший и добрейший человек. И Брейн несмотря на богатырскую стать мухи не обидит, - тут он, правда, покривил душой, вспомнив, как горянка управляется с мечом. И не только на тренировках.
-Что-то должно случиться, - Рианнон как будто не слышала. - Разве ты не чувствуешь? - она перевела взгляд на парня, и он вздрогнул: неясный страх в ее глазах сменился неприкрытой паникой.
-Что? Что может случиться?
-Я не знаю! Что-то очень плохое. И скоро.
Витим не верил в предчувствия, и не преминул бы высмеять того, кто верит. Но ужас, который владел девушкой, был неприкрытым и слишком сильным, чтобы насмешка могла помочь.
-Да. Мне кажется, что что-то надвигается именно на Одинокую Башню... - она вздохнула и растерянно покачала головой. - Не могу понять. Не знаю.
-Вот видишь! Ну подумай, что может угрожать в Отроге кроме скверной погоды? Разбойникам здесь нечего делать, дикие звери ушли на север, где еще есть, чем поживиться. - Витим проверил, все ли уложено, и затянул завязки мешка. - Рианнон, это всего две недели - не больше. Мы и раньше расставались, и на большее время. И увы, в будущем этого тоже не избежать. Так стоит ли делать трагедию? Все твои предчувствия легко объяснимы - ненастье, скука и сырость. И дурные вести с юга.
Рианнон вздохнула и уселась на лавку. Слабо улыбнулась - значит взяла себя в руки.
-Ну что ж, хорошо если так, - она протянула руку. - Возвращайся скорее.
-И заметить не успеешь, - пообещал Витим, целуя ее ладонь.
Он солгал.
Но узнал об этом, когда было слишком поздно.
Мать Сурима стояла у широко распахнутого окна в своей келье и безучастно смотрела в дождь. Холодный ветер порой врывался в комнату, путая непокрытые светлые волосы, бросая в лицо настоятельнице пригоршни водяной пыли и заставляя ее зябко ежиться, но она была слишком поглощена своими размышлениями, чтобы перенести внимание на окно и закрыть его.
Как и всему востоку населенной части Великого Материка, "Северной обители" грозил голод. Урожая быть не могло, а охотиться монахини не умели. Просьба о помощи была услышана в Тардове, и это дало надежду на какое-то время: Владыка Фарод добился у императора разрешения выслать большой караван с припасами. Благословенный полуостров даже в эти странные дни оправдал свое название: несмотря на непогоду, там удалось сохранить почти весь урожай. Но эта весть утешала только до тех пор, пока в ворота монастыря не постучалась жалкая кучка оборванных людей, многие из которых были ранены - все, что осталось от охраны каравана с припасами для тасмелиток. Разбойники всегда промышляли в этих краях, но прежде не трогали ни путников, направлявшихся к монастырю, ни его грузы. Однако возможность набить желудок пересилила страх перед гневом Бога и Богини - или императора.
Другого каравана нечего даже ждать - у империи есть и другие подданные, и они тоже просили помощи.
А посреди всех этих забот таинственные знаки неотступно продолжали преследовать мать Суриму.
И хуже всего было то, что для своих предзнаменований, достойных ушей только варваров-язычников, некая сила избирала священные предметы, благословленные Богом и Богиней - те самые, что никогда не должны были допускать невежественной ереси. Словно эта неведомая сила упорно указывала на то, что Святейшие если не согласны, то по меньшей мере не возражают против пророчества, которое пытается достучаться до разума настоятельницы.
Самое невероятное случилось не далее, как сегодня утром, после молебна о милосердии к разумным существам Великого Материка, страдающим от настоящего стихийного бедствия. После такого молебна совсем не редки знамения - их только нужно понимать. Обыкновенно мать Сурима отсылала монахинь из храмового зала: неопытный ум мог истолковать поданный знак превратно и посеять панику. И в этот раз случившееся наблюдала лишь она одна.
Огромная курительница благовоний, висевшая над алтарной чашей на толстых медных цепях, внезапно рухнула прямо в наполненный жертвенным вином алтарь. Вино залило тлеющую искру - из курительницы повалил густой едкий дым, мгновенно наполнивший все помещение храма и заставивший настоятельницу закашляться. Но это было не все. От удара драгоценный алтарь, выточенный из цельного куска белоснежного агата, дал трещину - а из нее полился странный, темно-красный поток, уже ничем не напоминавший вино...
Мать Сурима попыталась встать на ноги, чтобы позвать прислужниц, но, вдохнув дыма, рухнула обратно на колени.
Стены храма расплылись вокруг нее, погрузившись в чернильно-черный мрак, закружившись вихрем и отрезав испуганную коленопреклоненную женщину от всего мира. Глядящие с образов лики повисли в воздухе и внезапно ожили, и пространство наполнил звук их голосов - далеких, но отчетливых голосов, сливавшихся в единый стройный хор. Бог и Богиня, их дети и верные святые последователи, сначала тихо и неразборчиво, потом все громче, все настойчивее повторяли всего одну фразу:
"Этой ночью Меч будет выкован. Меч, от которого падет Изгнанник, унеся за собой свой мир".
Не в силах выдержать взгляд Высочайших, мать Сурима опустила голову - и взгляд ее наткнулся на поток, изливающийся из алтарной чаши - кроваво-алый поток, растекающийся по светлому мрамору пола. Женщина дрожала от страха, она не хотела смотреть - но не могла отвести глаз. А теплая, словно только что выпущенная из жил, струя у самых колен настоятельницы рисовала меч - меч, который хищно поблескивал в угасающем свете лампад; меч, с остро отточенного острия которого капала свежая кровь; меч, который готовился нацелить свое лезвие в единственный удар - удар, который станет смертельным. И в потоке темной крови, струящейся по земле, везде, куда бы не бросала взгляд, она видела все более проясняющийся образ.
Образ человека, чья рука коснулась рукояти меча, завладела им, заставила подчиниться и выполнять единственный приказ.
И образ человека, который не ожидал удара.
До тех самых пор, пока меч не коснулся его груди в стремительном броске - и вновь хлынула кровь.
Кровь заливала зал, вот она уже поднялась до середины бедра оцепеневшей, помертвевшей от ужаса женщины. Тягучая черная волна густеющей на глазах крови прокатилась из конца в конец, смывая нарисованный образ, поднимаясь выше, выше. Вот уже только голова настоятельницы видна из страшного моря, вот уже оно добралось до губ, и она чувствует солоноватый вкус, а от кошмарного запаха мутится сознание - а поток захлестывает глаза, лоб. Только сейчас крик вырывается из горла, но поздно - вместо воздуха она вдыхает кровь, кровь, кровь...
Мать Сурима пришла в себя от брызнувшей в лицо холодной воды - холодной, а не теплой, как кровь. Со вздохом, похожим на вскрик, она села и осмотрелась. Окна храмового зала уже были распахнуты, и дым почти рассеялся; прислужница вытирала остатки вылившегося из чаши вина - тонкой струйки вина, образовавшего крошечную лужицу. Другая прислужница замазывала трещину в чаше белой глиной: через несколько часов никто не найдет места раскола.
-Тебе следует отдохнуть, мать-настоятельница, - участливо сказала сидевшая рядом сестра Хейз, ее помощница и заместительница, протягивая кружку с водой. - Ты потеряла сознание, надышавшись дыма, и у тебя до завтра будет болеть голова. Ступай, мы все приберем.
Мать Сурима глотнула воды, поморщилась от сохранившегося во рту солоноватого привкуса, поднялась с лавки, на которую ее уложили, и пошатнулась. Слабость была страшная, голова действительно разламывалась, а глаза слезились.
-Дай я помогу, - вскочила сестра Хейз.
Настоятельница стянула съехавший на затылок платок - непокрытые соломенные волосы в беспорядке рассыпались по плечам и покрытому испариной лицу, и почти повисла на своей провожатой.
-Как же тебя угораздило, - сочувственно бормотала женщина, тяжело отдуваясь при подъеме по лестнице, - надо же, какое несчастье. Отдохни, родимая, мы сами...
Но когда за помощницей закрылась дверь кельи, мать Сурима поднялась с постели и распахнула окно в дождь, жадно вдыхая холодный сырой воздух в тщетной надежде избавиться от преследовавшего ее запаха крови.
Сердце продолжало в ужасе сжиматься, стоило только вспомнить видение - видение, отпечатавшееся в мозгу, словно было выжжено раскаленными щипцами палача. Она была уверена, что не забудет ни единого штриха, сколько бы не прошло времени.
Но что неведомая сила хотела ей сообщить? И что ей делать с этим знанием, даже если удастся понять?
Этой ночью. Что-то страшное и необратимое произойдет этой ночью.
Будет выкован меч, который однажды поразит Изгнанника. Того, кто в силах спасти мир.
Но кого предупредить о грядущей беде? Где, а главное, что произойдет?
Мать Сурима безнадежно покачала головой.
На вечернюю молитву она спустилась в храмовый зал. Никто в этот день не молился более искренно и страстно, чем мать Сурима. Она сознавала, что молитва - это, увы, единственное, что она может. Она понимала, что пророчество было сделано не для того, чтобы она могла предотвратить беду. Но быть может для того, чтобы суметь сделать что-то в туманном будущем? Ведь ясно сказано: нынешней ночью будет создан Меч. А удар последует позже. Что если этот удар удастся отвести?
Мать Сурима молилась об Изгнаннике.
О Мече.
О Том, кто направит Меч.
О Том, кому, возможно, удастся остановить удар.
О разумных существах, которые никогда и ничего не услышат об Изгнаннике, которые не узнают о величии его победы, но которые ощутят всю тяжесть его поражения, если такова будет воля Бога и Богини.
И иных сил.
Тех, чье существование мать Сурима больше не могла отрицать.
Перед тем, как монастырь погрузился в сон, настоятельница решила совершить обход. Некогда она считала это своей ежевечерней обязанностью, но за политическими трудами, в которые вовлек ее Первейший Владыка, времени почти не оставалось, и сейчас обход проводила сестра Хейз - та, что оставалась за старшую в отсутствии настоятельницы. Сестра Хейз уступила желанию матери Суримы с плохо скрытым удивлением, но она не обратила внимания.
Мать Сурима сомневалась, что произведенный обход в силах предотвратить предначертанное, даже если оно произойдет в монастыре. Она просто знала, что заснуть этой ночью ей не удастся.
Закутавшись в свой тонкий шерстяной плащ, совсем не спасавший от сурового пронизывающего ветра, настоятельница в одиночестве стояла на грубых камнях покрытого лужами внутреннего двора.
Под вечер, в сумерках дождь утих. Темные от сырости стены обители поднимались высоко к хмурому небу с несущимися по нему рваными облаками. В кельях одна за одной гасли свечи: закончив молитвы, монахини, послушницы, воспитанницы и прислужницы укладывались спать. Только Главный храмовый зал освещался мерцающими огоньками лампад, да горели факелы в привратницкой, у ворот.
Мать Сурима окинула взглядом галерею крепостной стены - там несли дежурство стражницы - те, что поступив в монастырь, избрали Путь Защиты, а не Путь Труда. Много лет назад "Северная обитель" воспитывала женщин-воительниц для войска дорианского императора, но сейчас это была всего лишь традиция. Уже более ста лет Империи не требовались силы монахинь - времена, когда у правителей на счету был каждый меч, канули в прошлое.
Внезапно настоятельница заметила быструю тень на крыше галереи. Кто-то легко и бесшумно, словно призрак, перемахнул через край покрытого дранкой навеса и исчез за гребнем стены. Сгустившаяся темнота не позволила разглядеть ничего, кроме темного силуэта, но мать Сурима была уверена, что не ошиблась. Подхватив подол черной юбки, она бросилась к лестнице на галерею.
Мать Сурима не думала, что надеется там обнаружить, она вообще ни о чем не думала. Просто знала, что должна оказаться там как можно быстрее.
Промчавшись мимо донельзя изумленной стражницы, она первой добралась до бойницы, возле которой видела тень. Задыхаясь от непривычно быстрого и лишенного всякого достоинства передвижения, мать Сурима оперлась о каменный зубец.
На полу галереи лежал сверток. Нечто весьма объемистое и угловатое было тщательно обернуто холстиной и перевязано бечевкой.
Из-за спины появилась встревоженная стражница с факелом в одной руке и копьем в другой.
-Что-то случилось, мать-настоятельница?
Мать Сурима указала на непонятный предмет:
-Откуда это здесь?
-Не знаю, - стражница растерялась. С другой стороны торопливо подошла еще одна. - А ты, сестра Бертрания?
Та развела руками, уставившись на сверток:
-Я никого не видела.
Мать Сурима нахмурилась.
-Вы сторожите нерадиво, - упрекнула она, хотя последнее дело, которым ей хотелось сейчас заняться, это бранить стражниц. Те потупились, признавая вину.
Настоятельница протянула руку, намереваясь выяснить наконец, что же находится под холстиной, но сестра Бертрания остановила ее:
-Будет лучше, если сверток открою я. Что, если это опасно!
Подумав несколько секунд, мать Сурима кивнула:
-Хорошо.
Внутри оказался бычий пузырь - отличная защита от сырости. А в нем...
Мать Сурима почувствовала, как подкосились ноги и вынуждена была принять поддержку второй стражницы. Перед ней лежали книги, похищенные год назад. Те самые, где она прочла самое подробное пророчество об Изгнаннике.
Теперь она знала, кого следовало предупреждать о надвигающейся катастрофе. Тот парень... светловолосый, худощавый и быстрый, словно горный барс. Вот только как передать сообщение, если он уже далеко?
Кто он во всей этой истории?
И что случилось с девушкой, юной послушницей Тасар, исчезнувшей вместе с книгами? Из-за нее у обители было множество неприятностей. Получив письмо настоятельницы, отец девушки, заитанский лейд, сломя голову примчался в монастырь и учинил страшный скандал, дошедший до самой Тардовы и Владычества. Были организованы поиски, продолжавшиеся до зимы, но Тасар не обнаружена в горах, не вернулась домой, и о ней не слышали ни в одном поселении предгорий. Большинство местных жителей, выслушав историю похищения, предполагало, что девушку поймала одна из бесчисленных разбойничьих шаек.
Тогда следов остаться и не могло.
Однако матери Суриме не верилось, что тот молодой парень принадлежит к разбойникам. Он не показался ей членом сборища отъявленного сброда. И не взял ни гроша кроме трех старых книг.
Настоятельница безумно сожалела, что не может поговорить с парнем.
Она знала, что эта беседа многое бы изменила.
Острая ледяная стрела протянулась к пылающей звезде и пронзила ее сердце. Лед тут же вспыхнул пожаром, опаляя лицо, руки, тело, легкие, не давая дышать. Мучительная боль охватила весь мир, наполнила пространство. А горящий лед вдруг раскололся на две части - одна из них умерла, утонула, исчезла, а вторая поросла шипами, острыми, холодными шипами - и внезапно взорвалась горящими осколками. Тысячи и тысячи твердых сверкающих кусков пламени вонзились в содрогающееся, истерзанное сердце - и хлынула кровь.
Кровь потоками залила все вокруг, топя и топя все живое. Из горла вырвался крик, страшный крик - так не кричат люди.
Из мрака в свет пожарища вынырнули всадники - призрачные кони роняли наземь хлопья пены, тяжелая упряжь звенела мертвенным набатом, копыта втаптывали в землю все то, что еще оставалось живо.
Лица всадников были неразличимы - словно у них и не было лиц. Только колышущиеся тени, изредка скрывающие грязь и порок - то, что составляло сущность этих созданий.
Но чаще не способные даже затушевать всю мерзость проклятых душ.
Позади всех Он. Не вожак, хотя и отдает им команды. Не солдат ада. Человек. Вернее тот, кто некогда был человеком. А сейчас - тонкая оболочка. Кукла, в которой, словно трупник в шкуру жертвы, прячется иное существо - порождение тьмы.
Но не тот, кому от рождения суждено было нести боль и страдания, не тот, кто не знает иного, ибо для этого был создан, как всякая нечисть. Тот, кто отчетливо видел все пути - и сознательно выбрал зло.
Его рука тянется к мечу. Мечу, который уже создан в сумасшедшей круговерти льда и пламени. Мечу, который, обезумев от боли, не способен противостоять. Мечу, который станет послушной игрушкой в лапах демона.
Рука сжимается на рукояти. Клинок отливает алым - кровью, смешанной с огнем.
Издалека, из-за частокола горных вершин, из-за переплетения ветвей, из-за глади озер доносится вопль.
Отчаяние.
И прощание.
-Витим...
Он проснулся рывком, вскочил, глядя расширившимися глазами в ночное небо.
Перед ним все еще мелькали образы. Лед, огонь, кровь. Меч.
Это был сон. Но ЭТО не было сном.
Он знал, чей голос произнес его имя. Чья мысль дотянулось до него. Чье предчувствие сбылось.
Подхватив с земли оружие и дорожный мешок, Витим бросился в ночь.