Отход от эстетизма у непосредственных преемников и связи имажинистов с символистами.
Помню, как-то в Кембридже дождливым майским вечером я прогуливался с ней в саду и как она, взволнованная более, чем это было в её привычках, начала обсуждать те три главных слова, которые постоянно были на устах у всех, и которые несли в себе претензии на путеводность : слова Бог, Бессмертие, Обязанность.
И она рассуждала с поразительной серьёзностью, как непонятно п е р в о е , невообразимо в т о р о е , и как неотвратимо и абсолютно т р е т ь е . Быть может, никто строже не подтверждал власть безличного и неоплатного долженствования.. И когда мы уже расстались.. показалось мне, что как Тит в Иерусалиме, я смотрю в святилище, которое не наполняет никакое Присутствие, в небо, оставленное Богом.
Эту выдержку из книги очерков F.W.H. Myers'a, изданных в 1883 году, в которой он описывает разговор, который десять лет тому назад у него был с Джордж Элиот, постоянно цитируют, чтобы представить себе сущность викторианского cознания.
Обе составляющие здесь одинаково важны: и то, что Джордж Элиот признаёт обязанность за главную цель человека, и то, что Мейерс говорит о " небе, оставленном Богом". Этический эксперимент, который старались проводить викторианцы, а Джордж Элиот была одной из самых интеллигентных и благороднейших участников этого, закончился, в сущности, полной неудачей. Без действительной веры в христианский миф и без знания основ христианской философии они пытались построить для утилитарных целей специфический вариант моральной философии, которую называли христианской и пробовали жить по её указаниям так, будто бы вправду верили , что это мораль Откровения. Из фальши, скрытой в самой сердцевине их мышления, выводится и непреклонная твёрдость их нравственности, и всяческие сомнения, которые их постоянно осаждали, и тот мрачный пессимизм, с которым они смотрели на жизнь. Тут находился источник прославленного английского "лицемерия", в котором их упрекали другие, чувствуя, что " каменистая дорога добродетели", которую они старались построить, лежит на песках неверия и притворства.
В сущности, вся викторианская моральная философия , созданная как бы для почитания мстительного Бога, в которого никто не верил, была настолько несогласна с природой человека, что её можно было навязать людям только в ситуации искусственной изоляции и неустанной индоктринации, которой подвергалось английское общество в течение всего XIX века. Оказалось возможным на некоторое время создать такую ситуацию, в которой кодекс запутанных доктринёрских указаний и морализаторские тексты стали главным чтением большой части общества. Можно было привлечь даже поэзию на службу определённой политической доктрине и связанной с ней моральной философии, но это положение вещей не удалось сохранять до бесконечности.
В тот момент, когда были задействованы все возможные моральные санкции для уничтожения небольшой группы писателей , единственным преступлением которых был отказ принять общий этос, который был уже настолько прогнившим, что не требовалось каких-то чрезмерных усилий, чтобы он рассыпался от толчка, этот удар нанесла история.
О роли поэзии и об её целях в нашей цивилизации дискутируют издавна, но тон дискуссии меняется в зависимости от того, как складываются отношения между поэтами и обществом, в котором они находятся. Теоретически можно себе вообразить такое положение вещей, в котором цели какого-то поколения чётко обозначены, и его поэты настолько чутки , что безошибочно выражают неосознанные стремления и мечты данного общества, так что возникает ситуация полной гармонии. Надо сразу сказать, что эта ситуация абстрактного совершенства есть одна из тех, к которым человечество всегда стремится, но которого никогда не достигает, и в случае чрезмерной популярности какого-то произведения искусства можно всегда подозревать существование некоей порчи, которая, по Симонсу, неизбежна в подобных условиях.
Если принять, что какая-то доля истины имеется в Арнольдовском тезисе, что " поэзия в самой своей основе - это критика жизни", следует также принять, что всегда найдётся достаточно большая часть общества, которая будет задета этой критикой. Если же большинство чувствует угрозу со стороны искусства, то можно всегда подозревать, что такое общество страдает какой-то серьёзной болезнью, которую скрывает от самого себя. Нечто подобное произошло в конце XIX века в Англии. Здесь не место для психологического исследования того, какие слабые места в той внешне непробиваемой броне викторианского этоса сумели случайно обнаружить поэты. Достаточно обратить внимание на то, что как раз когда Британская империя и превосходство Англии во всех отраслях человеческой деятельности, - от морали до торговли, - были раз и навсегда упрочены, и считалось, что образ мышления и поведения, выработанный викторианцами, будет подходящим для всякой ситуации, - в это время начался неизбежный упадок английского могущества, сумерки, бабье лето империи.
Я не хотела бы ни демонизировать, ни переоценивать английских символистов: у них не было пророческого дара, они не были "орудием в руках провидения", и играли свою роль подсознательно, что ещё раз свидетельствует о безошибочности искусства. В действительности это была группа молодых людей, чьё творчество в большинстве случаев не вышло из периода первого юношеского лирического воодушевления, и может быть, этим и закончилось. Они не были единственной поэтической школой того времени, хотя нет сомнения, что их теория и практика подействовали на взгляды даже тех поэтов, которые их отрицали.
Они были первой со времён великих романтиков группой космополитических поэтов, которые , игнорируя несущественные преграды, увидели единство европейской культуры и предвидели, что перемены, которые наступят, ещё более подчеркнут её единство. С этой точки зрения они были более прогрессивными, чем все европейские политики, косность которых так трагически отомстила Европе. Они были современными в наилучшем смысле этого слова, ибо, несмотря на свою кажущуюся изоляцию, сумели увидеть в изменяющемся мире те элементы, которые как раз его и определяли. Их поэтический инстинкт приказывал им отвлекаться от преходящих, газетных событий, которые их современники оценивали согласно привычным критериям , и безошибочно указывал на изменения, направленные в будущее. Красота, которую они пытались выразить, слагалась из элементов настоящей повседневной действительности, намного более конкретных, чем все трескучие империалистические крики Киплинга, ностальгические пасторали Томаса Харди или истерические сны Дэвида Герберта Лоуренса.
Даже слабейшие из них, как , например, Ле Галлиен, умели видеть конкретность повседневности. Вот фрагмент из его " Лондонской баллады":
Ah, London! London! Our delight,
Great flower that opens but at night,
Great City of the midnight sun,
Whose day begins when day is done.
Lamp after lamp against the sky
Opens a sudden beaming eye,
Leaping alight on either hand
The iron lilies of the Strand...
Ах, Лондон, дорогой сердцам!
Цветок, раскрытый по ночам,
Огромный город с лунным взглядом,
Что просыпается с закатом.
Фонарь за фонарём в тот час
Откроют свой лучистый глаз,
Передавая без усилий
Свой свет железу Стрэнда лилий.
Перевод Э.Соловковой
( О, Лондон, Лондон! Наша роскошь, громадный цветок, раскрывающийся по ночам, великий город полуночного солнца, день которого наступает, когда день кончается. Фонарь за фонарём на фоне неба открывают внезапно свои смеющиеся глаза на сияющие железные лилии по обеим сторонам Стрэнда.)
Неизбежное столкновение между таким беззаботным импрессионизмом восприятия повседневности и запрограммированным миром добродетелей, поднятым на котурны, в котором силились жить викторианцы, как и быстрота реакции, с какой они отбросили предложенный декадентами метод восприятия, были показателями неудобства, которое они чувствовали в этом выдуманном ими мире.
Мы ничего не защищаем с таким упорством и с таким отчаянием, как фикции, касающиеся нас самих, особенно в моменты, когда сами уже не слишком в них верим, так что нет ничего удивительного, что предвидения Йейтса, который в какой-то мере был иностранцем и смотрел на эти дела с широкой европейской перспективы, не оправдались в отношении английского искусства. Вместо " Бога-Варвара", который сыграл такую важную роль в Европе, в Англии, после разгрома всех фракций эстетов, после краха теории " искусства для искусства" и любви к прекрасному ради него самого, наступил ненадолго, но повсеместно, период силы, патриотизма, (который смог полностью проявиться в позорной войне в Южной Африке, которая вскоре разразилась), и общей любви к хоровому пению. В то время Генри Джеймс недоумевал по поводу " монументальной тупости" английских интеллектуалов, и этот уклад отношений был поводом к наиболее ядовитым атакам на английскую поэзию другого американца, молодого и порывистого Эзры Паунда, который только что приехал в Англию.
И вместе с тем это было время ностальгии по минувшему, которая сама по себе была стыдливым признанием правды, что заново достигнутая гармония между господствующей поэзией и её читателями не гарантировала её превосходства.
Артур Во, который при жизни "Жёлтой Книги" усиленно порицал дерзость молодых, стал с чувством вспоминать то время, о чём написал в рецензии на одну из позднейших книг Ле Галиена:
Неужели действительно уже минуло пятнадцать лет с того времени, когда распался Клуб Стихотворцев?...Каждый впечатлительный читатель, который помнит время существования этого клуба и молодости "Жёлтой Книги", откроет этот том с растроганностью. Очевидно, что поэты нашей молодости имели свои слабости, были аффектированными и не стеснялись гарцевать на своём Пегасе по улицам города с победным выражением викингов, делая грозные жесты - но они действительно любили поэзию, и их увлечение было так заразительно, что и других тоже охватывал энтузиазм...
Как исключительный вспоминал этот период и Форд Мэдокс Форд :
Мир книг пульсировал электричеством, - пишет он, - книги были везде. Газеты кипели от сообщений о частных делах писателей. Миниатюрные томики стихов, издаваемые малыми тиражами, продавались на торгах за баснословные суммы. Хорошо было тогда быть писателем в Англии.
Надо также помнить, что если речь идёт о той особой группе, - об эстетах, - их награды были заслуженными. Это были серьёзные и умелые писатели, которые намного превосходили своих предшественников, они были истинными людьми пера. Всё это, однако, закончилось с процессом Уайлда.
Уайлд, падая, потянул за собой авторов из "Жёлтой Книги" и большинство лондонских лириков, которые ненадолго сделали этот город гнездом певчих птиц...
Как скоро возникает легенда!
Однако сожаление о " гнезде певчих птиц" не было всеобщим. Большинство публики было удовлетворено тем, что поэзия снова стала говорить только то, что они хотели слышать. Арнольд Беннет, писатель, не лишённый творческого интеллекта и восприимчивый, но поставивший себе целью заработать состояние любой ценой, так описывал в 1900-м году ситуацию в литературе, которая полностью подчинилась требованиям читателей определённого класса:
Толпа, которую я вижу в книжных магазинах, - это толпа состоятельных, толпа тех, которые жалуются на налоги, но платят их.. У прилавков этих магазинов я вижу людей, на лбах у которых написано, что они есть соль земли. Их самоуверенность, повелительные голоса, гордая осанка, их одежда, одинаковость поведения, - всё это указывает на принадлежность к касте, которая в борьбе с жизнью вышла победительницей.. Огромное число моих читателей находится среди них.
И несколько ниже он дополняет характеристику " своих читателей":
Другая характерная их черта - это гигантская, врождённая тупость, неспособность воспринимать внешние внушения и полное отсутствие юмора - словом, широкая добропорядочная глупость : конечный продукт вульгарного богатства... Кроме того, я вижу их упорство в сохранении status quo, которое выражается в наивном удивлении всему тому, что пережило свою полезность, как мундиры или парусники.. Это выражается также и в полной, оборонительной, яростной ненависти к какой либо мысли. С этими людьми невозможно спорить.
Такой порядок складывается в условиях большого устойчивого рынка, готового поглотить с энтузиазмом любую посредственность. В результате число этой посредственности необыкновенно возрастает.
Огромная армия интеллектуальных рантье артистического толка вылетела вдруг как туча саранчи из викторианской эпохи и на беду настоящих артистов покрыла весь пейзаж. С кистью в руке или с блокнотом в кармане они сновали, подавляя усилия профессионалов и обращая на себя всеобщее внимание, поскольку, как заметил Паунд, все они были такими милыми ( критики не искали художественных достоинств, а только светской учтивости). Вся эта толпа учтивых мёртвых душ исподлобья поглядывала на Паунда . " П р о ф е с с и о н а л ! Да , в этом и состоят хлопоты с американцами: они всерьёз принимают свои забавы!
- комментирует Уиндэм Льюис в эссе об Эзре Паунде.
Арнольд Беннет тоже сетовал на засилье любителей:
Весь Лондон завален литературой дилетантов. Они не принадлежат к преступным элементам, но их честные намерения, уровень культуры, чувство собственной правоты и дьявольская наглость сойдут за преступление потяжелее, чем поджог или избиение.
Впереди этой армии дилетантов маршировали её предводители, гордо поднимая знамёна. Эта военная метафора не случайна : дух воинствующего патриотизма доминировал в их стихах. Редьярд Киплинг, Уильям Уотсон, Альфред Остин, Генри Ньюболт и Альфред Нойес, вся эта передовая группа поэтов, пользующихся огромной популярностью, с началом века стала программно империалистической и реакционной. Ньюболт писал о требованиях " новой публики", утверждая, что её интересует " жизнь", а не " искусство", и так это доказывал:
Если они обращаются к артисту за тем, что помогло бы сделать более полной их собственную жизнь, они не требуют от него, чтобы он высказывался превосходно, но чтобы он превосходно высказывался о том, что они сами ценят и понимают. Они желают, чтобы им воспевали их мораль, их набожность, их патриотизм.
Эта служебная ситуация, в которую позволили поставить себя поэты, принесла им, очевидно, преходящие выгоды, что ещё более ослепило обе стороны. Поэты стали знаменитыми, участвовали во всяких торжественных празднествах, высказывались по разным вопросам, короче говоря, исполняли роль полупророка, полупропагандиста :
В протяжение последних двадцати лет, - вспоминал Ньюболт, - я получал максимум удовлетворения от всего: писал и печатался в Таймсе, либо на народных памятниках. Все "Трафальгарские оды", и каждый касающийся этого стих вышел из-под моего пера.. " Чего же может ещё желать сердце людское?" Мы великолепно жили.
Цена этой славы была точно определена:
В поэзии м-ра Остина любовь к отчизне тесно спаяна с определённой философией общественной жизни, - писал анонимный критик в 1908 году, определяя эту "философию", - для него каждый класс и каждая ситуация, от батрака до аристократа имеют своё достоинство и помещены в соответствующем месте иерархии, и это прекрасно. Богатство, как я это понимаю, есть символ красоты и необходимый материальный двигатель для определённой деятельности высшей власти, общественная служба, которая своим достоинством жизни оказывает далеко идущее воздействие...
Даже хотя этот критик понимал, что такая установка ни нова, ни оригинальна, это становилось в его глазах ещё одним достоинством поэта:
Это не означает, что мы считаем дефектом отсутствие оригинальности в философии м-ра Остина. Было бы правильней видеть в этом отсутствие морального чудачества.. В его стихах мы видим прежде всего нормального и здорового человека, держащего руку на пульсе жизни.. Он не поэт, если таковым считать кого-то, отличающегося от светского человека, он светский человек с темпераментом поэта.
Тут надо ещё добавить, что "светский" м-р Альфред Остин, который не любил, чтобы его называли " артистом", потому что это слово у него было связано с " иностранцами и длинноволосыми эстетами", стал после Теннисона поэтом- лауреатом, выставив это звание на посмешище.
Во всяком случае, если даже и не все поэты были "светскими" по образу Остина, все они в общем верно провозглашали сентиментальный охранительный консерватизм, который называли " критикой жизни" - и мерой ценности поэзии стала правильность следования официальной программе : "Последний критерий, который определяет его позицию и его значение, - писал другой критик в "The English Review" о творчестве того же Остина, - это серьёзность, с которой он представлен как мыслитель, как наблюдатель и как пристрастный критик жизни, а не способ, которым он складывает нота к ноте свои мелодии."
Настало время бахвальства и упадка , которого не знала английская поэзия со времён Кромвеля. Поэты услужливо доставляли заказанные " рифмовки", а критики хвалили их за правильные идеалы. Пользуясь этим вновь обретённым единством, ни одна из сторон не смела признаться, что в сущности действия как тех, так и других наносят искусству больший вред, чем наиболее эксцентричные выступления эстетов, и что как поэты, так и критики позорят великую традицию народной поэзии, доведя её до уровня шарманочной припевки, либо одеваясь в неуклюжую высокопарность. Нет надобности на этом задерживаться, хотя эта проблема не избавлена от интригующих нюансов, и в какой степени посредственность талантов обусловила банальность взглядов. Верно то, что всю эту массу " памятниковой" поэзии можно сейчас читать только как непреднамеренную пародию поэтического искусства.
Альфред Остин говорил от имени всех поэтов своего покроя, когда упрекал "эстетов" в узости интересов и незначительности тем, и указывал на Шекспира и Мильтона как на поэтов, говорящих о великих и возвышенных вещах. Разница между ними и их великими предками была не только в банальности их воображения или в том, что они пользовались устарелым и искусственным языком , но прежде всего в том, что вовсе не было в их сочинениях того "высокоразвитого чувства конкретных фактов", которое Элиот считал основным условием всякой поэзии. Когда 80% англичан жили в городах, где работали и творили новые формы культуры, стихи тогдашних поэтов, подражающих неумелому величественному ритму Мильтона, были полны "смиренных усадеб", " сонных деревенских церквушек", " весело распевающих поселян". Для примера приведу несколько строк стихотворения того же Остина под названием " Отчего Англия консервативна?"
Because of our dear Mother, the fair Past,
On whom twin Hope and Memory safely lean,
And from whose fostering wisdom none shall wean
Their love and faith, while love and faith shall last:
Mother of happy homes and Empire vast,
Of hamlet meek, and many a proud demesne,
Blue spires a cottage smoke `mong woodlands green,
And comely altars where no stone is cast.
Моя Мать - Прошлое страны моей,
Где Памяти людской, Надежды кладь.
Её опёка, мудрость не лишат
Вовеки веры и любви людей.
То - Мать больших счастливейших семей,
Империи домов, дворцов громад,
Селений и долин зелёных Мать
И славных досточтимых алтарей.
(перевод Э. Соловковой)
( Потому что наша дорогая Матерь, прекрасное Прошлое, на которое надёжно опираются близнецы Надежда и Память, и от питающей мудрости гр которой никто не отвратит своей любви и веры, пока любовь и вера будут длиться: Матерь счастливых семей и огромной Империи, тихих деревень и многих пышных дворцов, голубых дымков над домиками в зелени лесистых околиц и почитаемых алтарей, где ни один камень не тронут.)
Даже наилучший из них и ,в сущности, вовсе не простой, как это казалось его читателям, Редьярд Киплинг, " полностью подчинился, - по определению проф.V.de S. Pinto, - вульгарной этике толпы". Позволю себе процитировать его характеристику Киплинга, поскольку он точно уловил опасность, которая угрожала тогдашним поэтам, когда они легкомысленно приняли роль политических пропагандистов:
Как каждый типичный " человек действия" своей эпохи, он любил факты, но боялся и ненавидел действительность. Всем его произведениям свойственен отказ от понимания коренных проблем современного ему мира. Для него не было проблем Ирландии или Южной Африки, были только бунтовщики и предатели, не было проблемы войны и мира, были только сентиментальные либералы либо бездельники пацифисты. Все проблемы мира можно было бы, по его мнению, решить усилением дисциплины, покорности и лояльности, и, прежде всего, посредством заботливого вмешательства Британской империи с её бескорыстной и умелой администрацией и армией, безукоризненно вышколенной её великолепными сержантами.
Это не вся правда о Киплинге, но более или менее верная схема мышления большинства общества и её " ведущих" поэтов.
Несколько моложе, чем поэты -" империалисты", так называемые " поэты георгианцы", которые с 1912 года выпускали ежегодно антологию своих стихов под названием "Georgian Poetry", не дали себя втянуть в напыщенный хор старших поэтов, но тоже не решились ни на один смелый тон, не отважились заговорить своим собственным голосом. Задолго до того времени, когда наука выдумала пластик, этот пугающий заменитель всех иных материалов, поэты - георгианцы изобрели пластиковую поэзию : поэзию пластиковых садиков, пластиковой любви и пластиковых несчастий.
Стоит отметить, - писал о них Элиот в 1917 году, - как часто появляется у них слово " маленький" и как это слово ими используется : не как обычная информация, но с чувством, с сознательным наслаждением.
Тем не менее, эти певцы " малости" пришлись по сердцу всем, которые не понимая или боясь поэзии, любили тем не менее стишки, и кроме того, георгианцы оказались неистребимыми, как пластик. Такой Роберт Грейвз или Уолтер де ла Мер десятками лет, почти до наших дней описывали свой маленький мирок, иногда своевольно населяя его. Но даже эта скромная независимость, которую они приобрели, ставилась им в вину.
Я говорила, что георгианцы были долговечными, относя это только к тем, которые пережили первую мировую войну. Многие из них погибли, и, как это обычно бывает, в английской критике господствует общее убеждение, что погибли как раз наиболее талантливые, как Руперт Брук, Уилфрид Оуэн, и др. Однако объём наработанного георгианской поэзией в сумме весьма скромен, и при рассмотрении в целом английской поэзии выглядит очень бедным. Так что Д.У. Максвелл имел полное основание открыть своё исследование об Элиоте следующим утверждением:
Начиная с 1900-го года вплоть до первой мировой войны английская поэзия в основном бродила по сельским тропинкам, проторённым романтиками девятнадцатого века, и не давала себе отчёта в том, что уже давно сменили их наезженные колеи, и что подходящей для неё дорогой была бы городская мостовая. Уже появились новые силы, но они не оказывали заметного влияния на пользующихся всеобщей популярностью георгианских поэтов.
Эти " новые силы", которые избавили английскую поэзию от механического компромисса, с которым согласилась георгианская поэзия, и вернули ей всё великолепие и блеск, которых она была лишена после акции уничтожения последнего поколения романтиков, работавших в конце века, - эти новые силы вышли не из собственно Англии, а из её бывших колоний.
Два американца и один ирландец постарались... снова направить английскую поэзию в главное русло европейской культуры., - вспоминает проф. Томлинсон в очерке о современной поэзии. Критики, пишущие об Элиоте, Паунде и Йейтсе, независимо от отношения к их поэзии и рангов, которые им присваивают, всегда подчёркивают, что одной из главных заслуг этих поэтов был вывод английской поэзии из провинциальности, в которую она сама себя завела, и направление её движения ещё раз в сторону европейских течений, к реальной современности.
Они сами, особенно Элиот и Паунд, указывали на свою связь с актуальными событиями в европейской культуре, главным образом, французской, и свою полную оторванность от современной английской поэзии.
Написанная в Англии в первой половине ХХ века история великой романтической поэзии ( которая временами из духа противоречия рядилась в одежды классицизма), не составляет предмета моего очерка, я хочу только под конец подчеркнуть, что несмотря на отречения Элиота, несмотря на постоянное следование чужим образцам - на поэтику Жюля Лафорга и родственных ему поэтов, - точкой отсчёта, с которой имажинисты начали поэтическое обновление, был именно символизм, и в равной мере как его теория, так и поэтическая практика. Возможно, ситуация приезжих была полегче, чем у местных авторов, ибо уже то, что были иностранцами и прибыли издалека, освобождало их от зависимости от местного уклада отношений, конвенций и запретов. Придя извне, они смотрели на поэзию как на поэзию, и их вовсе не касались общественные заботы её творцов. Поэзия символистов для них была такой же историей, как поэзия метафизиков или романтиков, а особенности обычаев поэтов, которые распаляли англичан до белого каления, не имели для них значения большего, чем преступления Вийона.
Напротив, наблюдая " мёртвый сезон" современной английской поэзии, они тем горячее обращались с симпатией к преследуемым поэтам, творчество которых так очевидно превосходило стихотворство тех, кто ими пренебрегал.
И я считаю больше чем чистой случайностью то, что Паунд стал секретарём Йейтса, что он издал Джонсона, что отыскал Пларра, и что в ранних критических очерках Элиота постоянно появлялось сопоставление поэзии георгианской и поэзии символистов, не в пользу первой. В своей книге воспоминаний о Доусоне, вышедшей в 1914 году, Пларр пишет:
Молодой Паунд, для которого Доусон был чем-то вроде классического мифа и играл такую же роль, как для нас всех древние мифы, рассказал мне историю, которую слышал из достойного доверия источника о том, как Доусон навестил бедного Уайлда в Дьеппе...
Этим достойным доверия рассказчиком был, очевидно, Йейтс, анекдот о посещении публичного дома Пларр не отважился повторить, но тот факт, что он слышал его от Паунда, свидетельствует о том, с какой заинтересованностью собирали молодые поэты всякие крохи информации о декадентах.
Родство между имажинизмом Паунда и его товарищей и символизмом настолько очевидны, что нет надобности это доказывать: оба направления концентрировали своё внимание на том, что есть стихи, а не на том, о чём стихи говорят. Оба стремились к абсолютной правде в передаче впечатления с помощью конкретного символа, оба отвергали всякие оковы конвенций и рутины. Без открытия символистами магической правды о том, что слова, поставленные рядом, могут - безо всякой дополнительной информации или цели - создать в нашем воображении конкретный образ, - без этого не было бы имажинизма,- утверждает Хью Кеннер в книге о Паундовском времени в поэзии. Очевидно, что имажинизм пошёл дальше и сумел наполнить импрессионизм символистов интеллектуальной энергией, которой тем недоставало, и благодаря этому в следующей фазе развития смогла возникнуть великая поэзия интеллектуально дисциплинированных эмоций Элиота и Паунда, интеллигентная поэзия их учеников , например, Уистана Хью Одена, Луи МакНейса или Стивена Спендера.
Сейчас историки литературы занялись упорядочиванием начатков имажинизма и других тогдашних " измов", и под их внимательным взглядом всё начинает окаменевать. Однако стоит припомнить враждебность, с которой встретились первые попытки этих поэтов, настолько гениальных, что сразу начали создавать произведения, как мы знаем это сейчас, вполне совершенные, но которые тогда были всего лишь молодыми артистами, со свойственной молодости нетерпеливостью отыскивающими образцы, союзников, ища понимания и поддержки, и находящими только тупое сопротивление, полное непонимание и слепую подозрительность. Достаточно припомнить атмосферу, в которой они начинали свои артистические карьеры, чтобы понять, насколько близкими должны были быть для них судьбы и творчество поэтов, которые совсем недавно пали жертвой тех самых сил, которые теперь обратились против них . Поэтому они старались отыскивать следы несчастных декадентов и в основном следовали им в своих первых опытах.
Первые свои книги в Англии Паунд опубликовал у Элкина Мэтьюса, и для него же готовил собрание стихов Лайонела Джексона, и Элиот всегда отмечал, что момент его ознакомления со сборником эссе Артура Симонса стал для него поворотным и определил его дальнейшее развитие. И первые их пробы подвести теоретический фундамент под новую поэзию были в своей сути дальнейшим развитием принципов символистов:
Образ - это то, что в мгновение ока предстаёт перед глазами как интеллектуальное и эмоциональное единство, - пробовал обозначить Паунд основной для себя элемент поэзии, и мы слышим тут, как и в дальнейших формулировках, эхо Патера, Малларме и Симонса., -
Образ это лучевой узел или пучок, то, что я хочу и могу достичь, что я называю в и х р е м , из которого, которым и в который неустанно стремятся эмоции.
Эта формулировка не может удовлетворить педантичных профессоров, но в ней видна добросовестная попытка определения целей и метода новой поэтики таким способом, чтобы её можно было противопоставить георгианской поэзии из пластика. Эта поэтика призывает к возврату к тому времени, когда в жилах поэзии пульсировала правда настоящих чувств, а не синтетическая лимфа хорошо сложенных пареньков, старательно придерживающихся правил игр, выученных в эксклюзивных школах.
Усилия имажинистов не были напрасными. Переступая барьеры искусственных огней, которыми счастливо довольствовалось английское общество в убеждении, что это безопаснее живого огня, - они сумели перехватить живое пламя в момент, когда казалось, что оно уже окончательно погасло, и раздуть его так сильно, что возрождение английской поэзии объяло континенты и длится до сих пор. Это родство между ними и побеждёнными с таким триумфом декадентами видно не только в теоретических заимствованиях, но и в самой поэтической практике молодых поэтов. Эхо символистов слышится и в позднейшем их творчестве.
Я процитирую только одну строфу Виктора Пларра, которую достаточно сравнить с эпиграммами Паунда, чтобы увидеть тут не только французское влияние:
Oh, for it would be a pity
To o'erprise her or to flout her:
She was wild, and sweet, and witty-
Let's not say dull things about her.
(О, как было бы жаль Перехвалить её или посмеяться над ней: Она была необузданной, и милой, и остроумной, - Не будем говорить о ней скучных вещей.)
О, хвалить её нам жалко
И смеяться нам над ней
(Дикой, милой, со смекалкой) -
Скучных речь не след вещей.
(перевод Э. Соловковой)
Так что и замыслом, и свободой в выборе материалов из поэтических достижений всей Европы имажинисты обязаны своим предшественникам , которые постоянно боролись за право искать образцы там, где могли найти пищу для воображения, а не там, где были их мнимые обязательства.
В заключение я предполагаю, что читатель понял, что я не собиралась писать историю английской поэзии XIX века, а только выбрала из всего пространства один поток, который временами бежал быстро и сильно, временами сочился узким ручейком , но всегда нёс своё наиценнейшее достоинство - сущность прекрасного. И несмотря на попытки разных сил в течение всего этого прозаического и утилитарного столетия из различных побуждений заставить романтиков либо убедить их принять другие, по видимости более возвышенные цели, поэты сумели остаться при том, что было в их глазах наиважнейшим: говорить своим голосом о том, что увидели своими глазами и измерили ритмом своего сердца. Английская поэзия в XIX веке содержала кроме романтического течения ещё много поэтических направлений, временами близких романтизму, иногда очень от него далёких. Не моё дело сравнивать ценность тех разных поэтик и не думаю, что это было бы целесообразным.
Я сосредоточилась на романтиках потому, что у меня к ним есть личная симпатия, а также ещё и потому, что считаю эту школу наиболее живучей и плодотворной для современной поэзии. Времена великих перемен, которые начала в Европе великая французская революция, требовала от своих певцов нефальсифицированной искренности и большой смелости. Эти черты не гарантируют безошибочности, но можно надеяться, что те, которые их в себе найдут, передадут нам ядро правды и эссенцию красоты свойственных времени, в которых живут и творят, даже тогда, когда их современники и об одном и о другом имеют совершенно иные понятия.
Мне казалось, что картина борьбы английских романтиков, их личные поиски, ошибки и столкновения, и одновремённо победа их искусства, может склонить нас к осторожности в суждениях о явлениях, которые отличаются от наших привычек, а также может научить нас недоверию к искусству, подтверждающему только то, что уже знаем. И у меня есть надежда, что даже фрагментарный образ Англии XIX века, страны, такой, в сущности, отличной от остальной Европы, и уж совершенно отличающейся от нашей страны, и нарисованная на её фоне история поэтических баталий и особых усилий небольшой группы молодых поэтов, которым и наши "младополяки" кое в чём обязаны, заинтересует и развлечёт читателя.
Конец десятой главы и книги.
( Мной опущены библиография и справочный материал, занимающие 42 страницы. Книга была опубликована в Варшаве в 1976 году издательством CZYTELNIK.
Перевёл в 2009 году Лев Бондаревский.)
Текст заново откорректирован с учётом замечаний Э.Соловковой, предоставившей и свои переводы поэтических фрагментов.