Что мы можем рассказать о женщинах, кроме того, что мы можем рассказать о них ничего?
Пока вы вдумываетесь в бессмыслицу этой фразы, я поведаю об одной представительнице слабого пола, моей хорошей знакомой. Её зовут Ирина Эдмундовна Оркестрова. Ударение в этой фамилии следует ставить на первую букву "о", иначе вы рискуете расстроить Ирину Эдмундовну и схлопотать от неё уничижительный взгляд, или презрительное "фи!", или даже пощёчину. Впрочем, пощёчиной она награждает нечасто и за особые заслуги. Я удостоился этой чести всего однажды, когда обрызнул её водой, полагая, что Ирочка упала в обморок... однако, об этом случае я расскажу в другой раз.
Черёмухи пахли одуряюще. Воздух - так казалось - превращался в сладкий лёгкий парфюм. "Нюи де ноэль", - повторяла она каждое утро, выходя на веранду.
- Вам знакомы эти духи, Николенька?
Николенькой она называет меня, вашего покорного слугу.
Я отвечал, что этот аромат слишком импульсивен и громоздок для меня:
- У него тяжелый характер! - Смешок (её смешок). - И потом, скорее это мускус и сандал. - Я потряхивал кудрями, как она любит. - Быть может, чуть-чуть цитрусовых. Едва ли это похоже на черёмуху.
Ирина отвечала, что я зануда и эмердер, и надувала губы. Из шкафчика, что стоял в углу, она вынимала бутылку джина и огромный хрустальный бокал. Я тактично напоминал, что джин неполезен в это время суток, и получал ответ, что: "Всё полезно, что в рот полезло".
Спорить с этим утверждением было невыносимо трудно.
После второй порции она закуривала пахитоску - вставляла её в мундштук, получая длиннющую тонкую конструкцию.
Через веранду, стуча каблучками, пробегала девушка в передничке (Ирина называла их горничными), кивала мне и вопросительно вскидывала бровки. Я тоже отвечал кивком и делал успокоительный жест рукой: "Всё хорошо! Не стоит беспокоиться!"
Ирочка спрашивала, что подадут на завтрак? И огорчалась, получив ответ "овсянка!" Омлет и ветчина, напротив, приводили её в восторг, и она начинала говорить о сексе. Не спрашивайте где здесь связь. Я не имею представления.
Обаче эти разговоры были так же экстравагантны, как и сама эта девушка. Она умела разглядеть присутствие эроса везде, даже в самых обычных "бытовых" вещах, а особенно в музыке и песнях.
- Что вы об этом думаете, Николенька? Я убеждена, что все поэты - эротоманы. Притом поконченные. Они не умеют думать и дышать без секса.
- А именно? - справлялся я, уже прекрасно понимая, "куда камень катится".
- У них в голове только ЭТО.
Я осторожно отвечал, что... вероятно, такое возможно... хм... но только у некоторых.
- Мальчишки и девчонки, тара-та-ра-та-та... Это вы имеете в виду? - спрашивал я.
- Пошляк! - отвечала она. - Это чепуха и бред. Чепуховый бред и бредовая чепуха. Спряжение мокрощелок и скорострелов. Меня подобное не интересует.
Ирочка переливала из бутылки в хрусталь ещё порцию прозрачной жидкости, но оставалась трезва и рассудительна. Способна сплести длинную последовательную логическую цепочку. Только глаза вспыхивали ярче.
- Я говорю, - её голос превращался в грудное контральто, от чего у меня по спине бежали мурашки, - о зрелых отношениях. О сексе размеренном, вдумчивом и глубоком, как швейцарские часы.
Сравнение не очень удачное, но я понимал, что она хочет им показать.
- И, вместе с тем, о чувствах ярких, взрывных и безумных, как Везувий. Понимаете меня, Николенька?
Через вторые двери, мелко шаркая тапочками и сморкаясь, на веранду выходила Раиса Ильинична Твардовская. Опускалась в глубокое кресло и делала вид, что дремлет, выставив в нашу сторону внимательное старческое ухо.
- Мне нравится песня про "А-ах!" - небрежно роняла Ирочка.
- А-ах? - переспрашивал я, и она, заговорщицки, подтверждала:
- Именно! В ней столько плотского, смачного, влажного и скользящего...
Раисино ухо немедленно розовело.
- Это песня о соитии!..
После такой "интродукции" я, как мужчина, ощущал в чреслах волнение, а, как честный человек, просил напеть эту песню. Хотя бы дать речитатив.
Ирина приводила только пару строк: "А-ах! - два такта паузы. - Крокодилы-бегемоты!.. А-ах! Обезьяны кашалоты!"
- Вы чувствуете? Чувствуете ЭТО? - Она хватала меня за рукав и подтягивала к себе. Жарко шептала в щёку: - Крокодилы-бегемоты - это заложники, демоны собственной плоти. Они неистовы в своём стремлении друг к другу. А обезьяны-кашалоты? Вы чувствуете в них разгул похоти? Эту всесокрушающую противоестественную, но необоримую тягу к новому сексуальному опыту?
Я осторожно вытягивал из её пальцев ткань халата, и тактично соглашался.
- А он?
- Кто?
- Зелёный попугай! Этот мачо! Испанский жигало! Герой корриды! Рафаэль Мартос Санчес! Ослепительно красивый насильник и растратчик!
- Почему растратчик? - спрашивал я, не без удивления.
- Потому, что настоящий мачо всегда при деньгах. Он швыряет направо и налево незаработанные купюры и это возвышает его до уровня Байрона... - Ирочка удивляется моей бестолковости. - Какой же Байрон без денег? Это просто позёр. Финтифлюшка!
И вот, когда появляется он, Зелёный попугай, "А-ах!" раскручивается на полную катушку. Люстры качаются, паркет трещит. Начинается действо! Поэт пишет о нём кратко, но ёмко, как позволяют себе только гении: "Если долго-долго-долго", - это без комментариев. Любой школьник, испытавший первую поллюцию, поймёт, о чём идёт речь. О половом акте.
"Очень долго-долго-долго..." - Ирочка закатывает глаза и замирает. Всё её поза свидетельствует о крайнем душевном томлении.
Пользуясь паузой, я напоминаю, что песенка детская.
- И очень правильно! И верно! Зачатки сексуальной культуры необходимо прививать с младых ногтей! И, в то же самое время, необходимо поощрять фантазию... давать перспективные планы... - произносит она с энтузиазмом.
После подобных сентенций я волновался и просил дать разъясняющие комментарии.
- Ну как же? - искренно изумлялась Ирочка. - Это язык Эзопа, метафора... гипербола... Или вы полагаете, - веки её смыкались оставляя лишь только тонкие презрительно-саркастические щелочки, - что когда поэт утверждает, будто бы в Африке горы вот такой вышины, - она раздвигает ладони, демонстрируя предполагаемую вышину "гор", - он не имеет в виду мужской фаллос? Коли так, то вы ничего не смыслите в искусстве! - глоток джина. - И в жизни! - ещё один. - И в женщинах! - Тожественный финальный аккорд.
Несколько минут на веранде царит блаженная тишина. Слышно только, как вдалеке ворона переругивается с сойками из-за прошлогоднего гнезда, басит шмель. Я украдкой смотрю на часы и замечаю на облупившихся досках маленькие белые лепестки. Черёмуха отцветает. В душе становится тепло и грустно.
Внезапно, как обвал в горах, как лавина, как взрыв в чистом поле, воздух вспарывается словом:
- Блядь!
Я невольно поворачиваю голову и вижу горящие ненавистью глаза Раисы Твардовской.
Сцена повторяется с завидной регулярностью. Пожалуй, уже... в пятнадцатый или шестнадцатый раз, я становлюсь её участником (точнее, соучастником).
После первых "выстрелов" гадкого слова я взволновался и озаботился причинами Раисиной ненависти, а когда обнаружил, и поделился догадками с Ирочкой... она только рассмеялась в ответ. Потрепала меня по щеке, и сказала, что мне нужно было только спросить.
- Я бы сама тебе всё рассказала, Николенька! Я люблю вспоминать!
Ей было чуть около тридцати. Стояла такая же ясная знойная весна. В Ирочке - так мне представляется - играла кровь, как "кипит" в бродильном чане молодое вино. Она придумала себе развлечение. Заказала в ателье школьную форму с фартуком. Платье с зауженной юбкой (чтобы томились колени), кружевной фартук на лямках, белоснежный плосколежащий воротничок под горло с вышивкой (за вышивку пришлось платить отдельно, но без неё невозможно было себе представить обольстительницу).
Получилась девочка-выпускница.
Чуть-чуть теней, минимум помады, французская тушь на ресницы (долой половину зарплаты).
В таком виде она явилась на выпускной бал в среднюю школу... Появилась, когда уже съели оливье, когда мальчишки выпили в туалете водку, а их папы незаметно ослабили ремни и раскраснелись. Мамаши сгрудились отдельно группкой, щебетали-обсуждали... бог знает, что они там обсуждали.
Начались танцы. Ирочка вошла в зал, и оркестр замер - заглох на полутакте, как раздолбанная полуторка на пригорке. Дирижер выронил палочку, трубач задул мундштук. В зале появилась королева.
А выпуск был непростой, выпускался сын заместителя министра.
Потом был вальс, Ирина кружилась с кем-то из отцов. Им оказался (случайно или неслучайно) тот самый заместитель министра по фамилии Твардовский. Впрочем, фамилия выяснилась значительно позже, тоже случайно.
Ирка откидывала волосы, забрасывала руку, обнажая длинную лебяжью шею, и шептала кавалеру в самое ухо: "Кружите меня! Кружите!"
...Двух этих слов хватило, чтобы влюбить его в себя по самые уши.
- Полгода я не допускала его к телу.
Пахитоска догорела, Ирочка прикуривает следующую.
- Было неинтересно. Это был вялый типус без искры божьей в душе и совершенно без лица. Как это возможно? Жить без лица? Да очень просто! Над воротом пиджака природа укрепила бельевую пуговицу. Круглую, сытую и с двумя дырочками вместо глаз. Я просто вертела им, как игрушкой. Пользовалась его деньгами и доступом в "Берёзку". Потом он предложил поехать в Ялту, у него абсолютно истощилось воображение. Я решительно призадумалась, а через минуту мы уже мчались в его автомобиле.
В Москве в то время шел снег, было слякотно и мерзко-промозгло. Троллейбусы угрюмо ползли по Ленинградскому шоссе, как броневики надвигались на Зимний дворец. Люди жались ближе к асфальту, а я кричала в окно: "Ура! Да здравствует жизнь!" и лёгкое ситцевое платьишко срывал с меня ветер. Твардовский держал меня за ноги, чтобы я не вывалилась из машины, и норовил залезть под юбку.
Забавная картина!
Я представил себе Москву (хотя никогда не бывал в ней в холодное время года), представил броневики-троллейбусы и слякоть... Мне слышалась в этом унынии негромкая мелодия. Что-то тревожное, из Вагнера. Хотя и вполне мелодичное.
- В Ялте тоже шел снег! - восклицает Ирочка. - Вообрази, Николенька, мы привезли его с собою из Москвы. Машину бросили у моря, мне захотелось танцевать. Сквозь тучу, как сквозь разлом в земной коре, пробивалось солнце. Грешникам в аду светило солнце! Благодаря мне! Я кружилась, а он, Твардовский, ловил руками снежинки, как пионер. Таращил глаза, будто увидел их впервые. Потом высунул язык, надеясь, что кристалл воды опустится на его розовую плоть.
Тогда я сказала: "Закрой рот! Дурень!" И отчётливо поняла, что он - беспросветная серость. Кисель.
В ту же ночь я отдалась ему телом. Мы сняли номер в гостинице; толстая огромная баба-еврейка таращилась на нас, как на китайцев и улыбалась гнилыми зубами. Она переписала наши паспорта и приняла монеты "за постой". Когда я забирала ключ, случайно прикоснулась к её липкой руке - как будто тронула покойника.
Всю ночь мы страстно сжимали друг друга в объятиях. Он стонал и шептал, что любит меня без памяти и требовал от меня того же. Я давала ему, что он хочет, но любила я в тот момент не его. Любила я расколотое небо, зелёные макушки пальм, присыпанные снежной крошкой, безразличное сонное море и злых чаек, кричащих на пляже...
Вам этого не понять, молодой человек! - Ирина закрывает глаза ладонью. Движение "украденное" у Айседоры Дункан. - Вы для этого слишком молоды, Николенька.
Я улыбался, но старался скрыть улыбку. Старуха Твардовская ярилась и сыпала оскорблениями.
- Прекрати, Раиса! - устало просила Ирина. - Не начинай! Это плохо отразится на твоих анализах! В ту ночь мы с твоим мужем зачали Сашеньку. А на утро я его бросила. Слышишь, Раиса? Бро-си-ла! Я оставила твой протухший кисель в гостинице, в койке, а сама уехала в Севастополь... Автобусом. Слышишь? Без копейки денег! Подцепила какого-то казаха... или грузина? Ай, я не помню!
После этой фразы (или около неё) женщины начинали ругаться. Выдвигать друг другу претензии, сотню раз произнесённые, отвергнутые и перемолотые в труху. Я даже подумывал, что это, своего рода, общение. Как сейчас говорят ток-шоу. "Они волнуются, но не сильно. Нервничают, но не очень. Переживают, но только чуть-чуть. Жизнь соединила их одним неразрывным кольцом. Прошлое стало для них будущим. Жизнь перевернулась".
Если говорить кратко, то с Ирочкой получилось вот что: Оркестрова понесла от Твардовского.
- Шлюха!
- Бездарность! Примитив!
Родился здоровый, прекрасный младенец, которого "порочная" мать подбросила на воспитание его отцу.
Нельзя сказать, чтобы судьба (в семейном и рабочем плане) пошла у замминистра наперекосяк... однако министром он так и не стал. На перспективные направления более не выдвигался, а был устроен руководством, как бы "про запас", на дальней, как говорят, руке. В тени иных - больших и сильных. Супругу, Раису, это раздражало. И хотя ребёнка, Сашеньку, выкармливала и растила няня, Раиса на него пеняла и отравляла мужу существование всеми доступными способами. Твардовский умер, не дожив до своего шестидесятилетия одного дня.
Но эта неприятность случилась позже, а пока, мальчишка рос, сосал нянькино молоко (его было в изобилии), играл в салки, проказничал, как и всякий здоровый инфант. Так продолжалось лет до...десяти. Когда мальчонка подрос и окончил - с отличием - начальную школу, Твардовский забрал его в семью. В школе средней, Сашенька проявил недюжинные способности к математике и иностранным языкам. И был отмечен педагогами. В то время как законнорождённый сын Твардовского (тот самый, который выпускался из средней школы в момент знакомства его отца и молодой любовницы), напротив, был отчислен из института за неуспеваемость и никаких надежд более не подавал.
- Я родила тебе сына, дура! - спокойно произносила Ирочка.
Саша носил фамилию отца - Твардовский.
- Любовь преподнесла вам дивное дитя! - декламировала она строчку собственного сочинения.
- Шалава!
- Ну что ты заладила, как зелёный попугай? Ты не смогла родить ему толкового сына, а я смогла. Где теперь твой Валера?
Этот вопрос - удар под дых. Сын Валера спился и умер через неделю после похорон отца. Его нашли в подворотне абсолютно голым и с пробитым черепом.
- Теперь у тебя есть сын... он наш... и твой... Александр.
Ирочка делала взмах руками: "Ой! Оставь эти глупости! Когда ты поумнеешь?" и вспоминала о бутылке джина. Я поднимал указательный палец и медленно им покачивал. Ирочка вздыхала, как молоденькая курсистка, отводила глаза в сторону и прятала бутылку в надёжное место - в шкафчик под настольной лампой.
"Интересно, кто и зачем поставил на веранде настольную лампу?" - задумывался я. Однако, лампа скрашивала интерьер, и я не протестовал против её присутствия.
- Хорошенького понемногу. - Ирочка с надеждой заглядывала в хрустальный бокал, но воспитание не позволяло ей выплеснуть в рот последние капли. Она оставляла бокал рядом с бутылкой. Закрывала дверцу.
Спрашивала, будут ли сегодня процедуры. Я заглядывал в карту и отвечал, что сегодня только душ Шарко и беседа с терапевтом. А вечером танцы.
Раиса Ильинична требовала "Летку-Еньку" и я гарантировал - безо всяких, впрочем, оснований, - что это будет первый танец.
- И последний, тоже.
Дамы разбегались, веранда пустела... до следующего утра.
На этом можно было бы окончить рассказ, но у меня осталось ещё несколько занятных фактов.
Александр Твардовский, сын Ирочки, пошел по стопам отца. Он госслужащий и, насколько я знаю, руководит представительством нашей страны в какой-то западноевропейской державе.
Ирочка Оркестрова бывала в Ялте ещё несколько раз... "по схожим обстоятельствам" - говоря языком казённым и формальным. Однако детей у неё более не было, и быть не могло из-за последствий неудачных первых родов. Саша Твардовский явился на свет очень крупным младенцем и по-родам весил более шести килограммов.
Орексторова живёт в нашем доме уже много лет, и недавно на её имя пришло письмо... собственно, говорить "на её имя" неверно, ибо из-за имени произошла заминка. Письмо было адресовано Ирментруде Орлеанской.
Я долго выяснял, в чём и где здесь ошибка, и - к своей прозорливости - ничуть не удивился, когда Ирочка объявила, что это её девичья фамилия.
А также, настоящее имя, данное при рождении: Ирментруда.