Когда мы познакомились, мне было пятнадцать, ей - семьдесят пять.
Я устроилась в ночной клуб посудомойкой, нужны были деньги на чистку. Она работала в том же клубе вышибалой. Миловидная хрупкая старушка из прошлого века. Я называла её черепахой Тортиллой (естественно про себя), она обращалась ко мне "милочка" и угощала леденцами. Из жестяной плоской баночки.
- Думаешь коней на скаку останавливают силою? - Она упирала кулаки в боки, но не становилась похожа Кустодиевскую на купчиху. Чувствуя, что "недотягивает" образ, чертыхалась и закуривала. Курила она исключительно папиросы, заминая гильзу бомбовым стабилизатором. "Если я не буду курить папиросы и пить ром, - она предпочитала кубинский ром, - я вообще никогда не сдохну".
- Коней останавливают взглядом, девочка. Взглядом! Сила должна идти вот отсюда!
Она прикладывала сухонькую ладошку к животу, говорила, что этому её научил один монгол на Халхин-Голе. "Мой первый муж там воевал, а я приезжала к нему на... побывку. Или это военных отпускают на побывку? Запамятовала... Значит в мой головной мозг проникает склероз". Смеясь, она говорила, что напоминает монаха-буддиста, стоящего на посту у ворот Расёмон. "Охраняю мир от призраков прошлого. Вот только не соображу, кого я не пропускаю? Этих - туда, или тех сюда? Кто страшней? Ты не знаешь?" Я трясла головой, не имея понятия, что такое Расёмон.
На заднем дворике заведения - вполне благоустроенном и даже уютном, - мы любили сидеть на лавочке у платана. Курили, сплетничали... Хотя какие могут быть сплетни между девчонкой и старухой? Между нами звенела пропасть минувшей эпохи, как струна, которую только что оборвали.
Мне казалось, что она шутит. Про мужа, и Халхин-Гол. И вообще, вся эта болтовня про вышибалу - один большой спектакль, на который из милосердия пригласили стареющую актрису. Дали возможность подзаработать. "Её повод, естественно, отличается от моего, - думала я. - Но суть одна: старухе нужны деньги". Однако я ошибалась - в деньгах она не нуждалась. Один перстень на мизинце стоил дороже, чем всё заведение целиком... включая обслугу.
Слово "обслуга" - тоже её.
- В сорок восьмом нам дали квартиру в Аптекарском переулке. Там ещё церковь неподалёку, милочка, - она махала ладонью-лапкой в сторону воображаемой церкви. - Пять замечательных комнат... в большой можно было устраивать танцы... а мы так и делали: заводили музыку, приглашали гостей. Муж устроил в доме прислугу: двух горничных и повариху. Комнату с окнами на восток заняла мама - переехала к нам. Она любила яркий утренний свет, вставала рано, как все старухи. Тогда я её не понимала, а сейчас сама поднимаюсь с первыми петухами. Это она называла горничных обслугой. Обращалась к ним на "ты" и совала гривенники.
Я удивилась и спросила, зачем? Она удивилась в ответ и сказала, что это чаевые. "Как можно иначе, милочка?"
- А какой это был муж? - мне захотелось её уязвить. - По счёту?
Она задумалась. Думала долго, мне даже показалось, что она задремала. Ответ поразил:
- Если не считать генерала Рокоссовского, второй.
- Вы были замужем за Рокоссовским?
- Не совсем... я мечтала об этом, но... не сложилось. Видишь ли, милочка... - папироса подходила к концу, она вышибла из пачки другую, замяла ей хвостовик. - Всю жизнь я влюбляюсь. Актриса не может не любить. Я влюблялась в мужчин и в роли. Несколько месяцев я боготворила здание МХАТа, оно казалось мне совершенством. Как говорят про архитектуру? Застывшая музыка? О, да! Это так. Я слышала мелодию и даже пыталась её записать... Вообразите, дорогая моя, какою я была дурой. - Она притворно вздыхала и опускала ресницы. Даже в старости она имела длиннющие крашеные ресницы. - Мне кажется, если бы запретили любить мужчин... или если бы их не было на земле вовсе, я влюблялась бы в деревья... разве это необычно? - она пожимала плечами. - Есенин их очень любил, иначе как бы он смог написать: "Белая берёзка, под моим окном, принакрылась снегом, будто серебром"? Или в предметы. В книги, в одежду... впрочем, наряды я любила всегда.
Мой первый жених работал в Итальянском посольстве. Третьим помощником посла. - Она стряхнула пепел, постукивая указательным пальцем по "гильзе". - Вы знаете, Зоя, во всех посольствах всех государств, третий помощник является военным шпионом? Так заведено. - Естественно я не знала; она продолжала: - Мы крутили роман, и я собиралась уехать в Италию. Чекисты ходили за мной по пятам, вызывали на допросы. Сейчас это кажется смешным, а тогда... тогда я собрала чемоданчик с тёплыми вещами, уложила свой любимый шерстяной шарф, и написала прощальную записку. Что-то щемящее, высокопарное, в стиле: "Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми". - Она выпрямилась и сделала "театральную позу".
Спросила, откуда это? Из Островского? "Гроза"? "Бесприданница"?
- Издержки профессии, милочка. Мысли и чувства утекают из головы, как зерно из дырявого мешка. Остаются лишь фразы и позы. Не могу даже слова собственного произнести - всё придумали за меня драматурги. Драматурги придумали, режиссёры заставили выучить наизусть.
Я напомнила про итальянского шпиона, она ответила, что всё началось с нарядов:
-Он подманил меня журналом "Вог", как подманивают дичь на охоте, или рыбу. Привёз целую пачку, мерзавец, и показал мне. Естественно, я потеряла голову.
После таких разговоров у меня самой кружилась голова. Оказывается, жизнь имеет совсем другую непостижимую, яркую сторону. Послы, няни, вояжи, вечерние платья, шпионы и огромных размеров квартиры с танцами и музыкой - они существуют не только в кино! Они есть! Я даже могу прикоснуться! Прикоснуться к ним через эту старуху.
Как чумная, я протягивала руку и касалась её сухой черепашьей кожи. Она не отстранялась, видимо понимая, что со мной происходит.
Была ранняя весна. Утра случались сырыми и промозглыми, более напоминающими осень и даже раннюю зиму. К вечеру теплело, но вечерами начиналась моя и её работа - в клуб приходили посетители.
Я прибегала в клуб поздним утром, чуть только стрелка переползала одиннадцать. Не выспавшаяся, с наспех подведёнными ресницами и накрашенными губами. Ей это не нравилось. Не нравилось моё лицо.
Она ждала меня под платаном. (Не понимаю, как она умудрялась прийти раньше? Спала ли она вообще?) Отчитывала меня подчёркнуто сухо:
- Это никуда не годится, милочка. Вы же не мадам Баттерфляй. На лице культурной женщины должна быть подчёркнута только одна деталь. Либо губы, либо глаза. Обостряя, - опять театральное словечко, - и то и другое вы рискуете остаться ни с чем. Мужчина не понимает на что ему смотреть, теряется и убегает.
Я просила её рассказать, я нуждалась в наших беседах. Она спрашивала о чём? И делал вид, что не понимает. "О... - я бледнела и смущалась. - О них! О вас! Обо всём!"
- Так обо мне или о них? - она смеялась, но смех быстро скукоживался, усыхал, как попавший в огонь кленовый лист. - Мой второй муж дружил с Максимом Горьким. Мы как-то гуляли на Патриарших... все вместе. Ели мороженое, пили минеральную воду из пузатых кружек. Горький тогда посоветовал: "Если хочешь что-то рассказать, говори прямо, не заглядывай в переулки". Каково сказано? Быть может, он чувствовал, что я проживу дольше всех? Обращался через меня к потомкам?
Она замолкала, качала ногой, шаркая туфелькой по асфальту. Я ждала продолжения. Наконец, она поднимала недоумённо плечи:
- А у меня вся жизнь одни закоулки. Нет ни одного прямого участка. Ни одного... нет, вру. В свой первый фильм - два года жизни, - я летела, как стрела. И второй - то же самое. И третий... Знаешь, любовь к искусству значительно чище, чем любовь к мужчинам. Жаль только, что первое невозможно без второго.
Я соглашалась, не понимая толком, о чём она говорит.
- После итальянца был лётчик. Строго говоря, он был первым. Если считать штемпеля. Красавец, высокий, чернобровый. Сталинский сокол, командир эскадрильи. Нас познакомила моя подруга, Лидка Горчакова. Когда она волновалась, тарахтела, как сорока - слов не разобрать. Ему пришлось представиться самому: Анатолий Андреев, лётчик. Я ответила, что я актриса. Ха-ха! Какая я в ту пору была актриса? Смех да и только. Но гонору выше Эйфелевой башни. Я играла во МХАТе лесную нимфу, в массовке. Режиссёр кричал на меня репетициях: "Не опускай голову! Выше! Пусть зритель видит твои глаза!"
Анатолий пригласил нас в кино, сел рядом со мной. Показывали комедию Чарли Чаплина. Когда Толя смеялся, наши колени соприкасались. Я думаю, он этого не замечал, а я - замечала.
У него была огромная машина красного цвета. Единственная в Москве. Он опускал верх, и мы катались по улицам. Я обожала скорость, и чтобы шарф развевался, как у Айседоры Дункан.
Я любила его безумно. Все подруги завидовали; и когда спрашивали кто мой муж, я отвечала: комбриг.
Согласитесь, Зоя, в этом есть кусочек греческого Олимпа, в этом звучании "комбриг"! Не то, что сегодняшние менеджеры или завсклады... совсем иное дело. Слова мельчают, мельчают люди. Из жизни исчезает красота. В каком-то своём фильме я играла с Вертинским. Ставили Чехова... кажется "Анну на шее". В заглавной сцене мы танцевали вальс, он шептал мне на ухо: "Гас, два, тги"... смешно картавил, будто разговаривал на своём языке. Да-да, девочка, было похоже, что у него свой собственный, наполовину птичий язык. "Я люблю красоту, - шептал он. - С красотой свойство на второй план уходит".
- А лётчик?
- Лётчик разбился. Мы были счастливы семнадцать месяцев и девять дней. Точнее, и восемь дней. Самолёт рухнул ночью, а утром мне позвонили: "Ваш муж погиб при выполнении боевого задания". Вот и всё.
На ветку платана села ворона, прошлась деловито, тюкнула клювом ствол.
Во двор вышел шеф-повар клуба, он частенько выбирался на поверхность подышать свежим воздухом. Это был грузный не очень опрятный мужчина с толстыми пальцами-сосисками и некрасивыми губами. Он смотрел на облезлый ледник в углу двора - у фундамента соседнего дома, и покачивал головой, будто видел в этом остатке зимы нечто непотребное. Шеф никогда не курил, и пока он сидел рядом, нам тоже курить воспрещалось - мы считались обслугой. Последними пунктами в табели о рангах.
В минуты особого расположения, повар интересовался, что подавали в Москве в прежние годы. Он спрашивал о ресторанах.
- Я не гурман, - отвечала она и томно щурилась. Интересно, была ли она в этот момент собой, или играла фрагмент постановки? - Толя обычно заказывал форелевый суп... артишоки... на второе пулярку. Он любил вкусно поесть. А я просила горячее сладкое. Вы умеете такое приготовить?
В говоре появлялись одесские нотки, и я понимала, что она играет.
Шеф отвечал, что чёрта с два он будет готовить горячее сладкое этим... людям. "Им бы только брюхо набить! Нажраться! Никакого понятия!"
Повар уходил, а я торопилась вытащить коробок и чиркнуть спичкой - папироса уже дрожала в её пальцах.
- А потом был Гоша. Георгий. Поэт. Гений. - Из потайных складок платья, она доставала фляжку с ромом, делала глоток. Мне никогда не предлагала. - А впрочем... он был не у меня, он был у всей страны. Как я могу претендовать на такую глыбу? Всё равно, что пытаться присвоить Луну или Солнце.
- Георгий написал пьесу, - продолжала она. - По ней поставили фильм. Я играла главную роль. Конечно, ты его не видела, девочка. В этом фильме я пела песенку... За фильм нам дали сталинскую премию, безумные сто тысяч рублей, но я запомнила только четыре строчки:
Сколько б ни было в жизни разлук
В этот дом я привык приходить.
Я теперь слишком старый твой друг,
Чтоб привычке своей изменить.
В её глазах плескалась печать.
Я видела, как она справляется с пьяными - как выполняет свои функциональные обязанности. Она брала человека за руку и просто выводила на улицу, без уговоров и лишних слов. И лишь однажды, одному чрезмерно ретивому господину она отвесила пощёчину, звонкую и резкую, как выстрел. "Милочка, - прокомментировала после. - Я выступала с концертами на передовой. Видела что такое война, и как она калечит людей. Вы имеете представление, что делает гусеница танка с человеческим мясом, как она кромсает его... Нет? А я имею. Разве я могу испугаться этих недомерков? Пускай они меня боятся".
Тем же вечером, она рассказала о маршале. Вероятно, нахлынули воспоминания о войне.
- Когда мы встретились, он был всего лишь генералом. Его выхаживали после ранения, я вошла в палату, и обомлела. Ощущение было такое, будто я смотрю на ангела. Смотрю, а слёзы текут по щекам. Текут и капают. - Подумав, она исправилась: - Пошлая получилась фразочка, такое могла сказать бесприданница Огудалова. Нет... это ангел смотрел на меня. И от этого текли слёзы. Высокий, стройный, золотоволосый бог смотрел на меня ласковыми синими глазами. Я не могла этому сопротивляться. Даже мысли такой не возникло. Он сказал, встань! И я встала. Он приказал, подойди! И я подошла. Подошла и упала перед ним на колени.
- А муж? Георгий?
- Девочка! Когда перед тобой взрывается звезда, ни о чём другом ты думать не можешь! Это невозможно! Мы отдались друг другу стремительно и безрассудно. Как... как Адам и Ева. Других людей в тот момент на планете не существовало.
У меня, к тому времени была дочь и сын. У маршала тоже была семья. Кроме жены, над ним... над нами висело всевидящее око Самого Главного Человека. И его карающий перст.
Иногда на перекур выходил управляющий клубом, жгучий кавказец Дима. Он слушал наши беседы, молчал, никогда не встревая. Если речь заходила о Сталине, Дима остро косился чёрным, глянцевым, каким-то лошадиным глазом, и покачивал головой: "Великий Коба!"
И только раз, возвращаясь на кухню сквозь тёмный коридор, я услышала от Димы фразу: "Какая женщина, слушай! Песня двадцать куплетов! Только старая очень. Убери пятьдесят лет - женился бы! Мамой клянусь, женился бы!"
- Конечно, Гоша знал о моём увлечении. Он меня чувствовал, как поэт может чувствовать музу. Он написал тогда стихотворение:
Ты говорила мне "люблю",
Но это по ночам, сквозь зубы.
А утром горькое "терплю"
Едва удерживали губы.
- А вы? - спросила я напрямик. - Вы его любили?
Она ответила, что это слишком примитивно - так спрашивать. Что это только молодая девчонка может так упрощать.
- Вы тоже были молоды, - жестоко ответила я. - В то время. Вы оба были молоды.
Она вскинула руки и, потрясая над головой кулаками, воскликнула:
- А что мне оставалось? Что я могла? Что мне было делать? В сорок первом он написал:
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: - Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
- Он посвятил это стихотворение мне! - продолжала она, крича. - Можешь ты это понять, девчонка? Я была ошеломлена, сломлена и одновременно вознесена на самую вершину. В один миг стала "самой ждущей девушкой" страны! Той самой! Символом верности! Хотя меня он даже не спросил... хочу ли я. Смогу ли я.
Я ответила, что это подло, предавать любящего человека.
- А себя? Себя предавать не подло? И потом... измены были позже, много позже, а тогда в сорок первом, уезжая в эвакуацию, я кричала ему, свисая с подножки: "Лю-ю-блю! Я-ве-рррр-нусь!" И поезд раскачивался в такт моему обещанию. В Москву я вернулась только в сорок третьем. Гоша меня ждал и сразу же сделал предложение. Я согласилась не раздумывая.
В окне соседского дома вспыхнул свет - мы подняли головы, - звякнуло стёклышком, распахнутое окно. В свете огня отчётливо виднелись две фигуры: мужчина и женщина. Они ругались. Потом стали драться. Дрались молча и жестоко, как дерутся портовые грузчики. Она отвечала на его удары своими ударами, кидалась в бой злобно и яростно, как кошка. И только когда он выволок её на балкон, и перегнул через перила, она закричала: "Тварь!"
Этот вопль, прозвучал для него, как команда "Отбой!" Он отпустил, сел рядом, повесил голову. А потом они совокуплялись - иного слова я не могу подобрать, да это и не нужно. Неистово и красиво.
Моя Тортилла небрежно кивнула, изогнув одну бровь: "Ты это видела?"
Конечно видела! От этого зрелища меня бил озноб, она лишь негромко хихикнула:
- Так и моя жизнь с Гошей. Каждый день между молотом и наковальней. Из огня да в полымя. Мы любили писать друг другу записочки. Когда расставались надолго - он часто ездил в командировки, - или на час. У нас лучше получалось жить врозь. Вместе, но врозь. На расстоянии. "Свалилось неожиданное дело, - писал он. - Приеду позже, чем обещал. - И, следом, просил: - Не ужинай одна, у меня для тебя есть сюрприз!" Это означало букет роз и бутылку вина "Аштарак". Приехала делегация молодых поэтов Армении, привезла гостинцы. В советской литературе Гоша стал вторым человеком после Фадеева. В поэзии - первым.
- Вы не ответили, - глухо сказала я.
- Ты спрашиваешь про любовь? - она бросила краткий взгляд. - Это для меня самая большая загадка. Я любила в своей жизни многих мужчин, а его полюбить не смогла. Удивительное дело, не правда ли? Я старалась изо всех сил, я... я играла его пьесы, ездила с ним на концерты... во время войны и после. Читала со сцены его стихи. Я родила ему сына - что большее женщина может дать своему мужчине?
- Но не любили.
Она ответила не сразу, и я не уверена, предназначалась ли фраза мне? Или, быть может, вечности?
- Не осуждай, - попросила она.
В клубе заиграла музыка. На этот вечер заказали джаз-квартет. Во двор вышел Саша - бас-гитарист квартета, щуплый застенчивый парень. Глупо спросил, работаю ли я сегодня? Спросил и покраснел. Я ответила, что работаю каждый день, без выходных. Он сказал, что будет играть сегодня новую песню, пригласил послушать. Менее всего мне хотелось сейчас слушать музыку, и я ему об этом сказала.
Саша понимающе кивнул и ушел. Она обозвала меня идиоткой:
- Хороший мальчик, зачем ты с ним так?
- Хороших мужчин разбирают ещё щенками, - сказала я услышанную где-то фразу.
Из двери выглянул Дима, сказал, что зал почти полон, и работы сегодня будет много. "Хорошо. Много работы, много дэнэг. Старайтесь, девушки!" Это означало, что нам пора "к станку" - так она говорила.
Однако мне страстно хотелось узнать, чем закончилась эта история. Её история. Она, видимо понимая моё нетерпение, сказала, что прожила во втором браке четырнадцать лет.
- Финал получился трагическим, как в хорошей пьесе. В пятьдесят четвёртом Гоша посвятил мне стихотворение, оно оканчивалось такими строками:
Упрёки поздно на ветер бросать,
Не бойся разговоров до рассвета.
Я просто разлюбил тебя. И это
Мне не даёт стихов тебе писать.
- К стихотворению приложил записку, в которой упрекал меня, что многих своих стихов он не написал из-за меня! - Она выдернула из сумочки платок, вытерла глаза. Я впервые видела, как она плачет. - Какой сарказм! Насмешка! Для меня он написал лучшие свои стихи... из-за меня не написал многих других.
Слабость длилась всего минуту, не больше.
Она вытерла слёзы, посмотрелась в выпуклое зеркальце. Сказала, что в пятидесятых у неё работала великолепная гримёрша: "Она имела руки волшебницы, настоящей волшебницы. Я даже ревновала её и не позволяла гримировать других. Она творила чудеса, и если на площадке режиссёр верно ставил свет - возраст буквально испарялся..." Она говорила о своих последних фильмах. Я их не смотрела, и смотреть не собиралась. Почему? Потому, что я видела перед собой первоисточник. Музу, с которой Поэт писал свои пьесы.
- Мы расстались. Гоша женился на другой, я тоже вышла замуж за... кого-то. - Она тронула пальцами лоб, играя лёгкую задумчивость. - Это было безропотное бледное существо с неизменной тревогой во взгляде.
- Ваше? Или его? - грубо спросила я.
Она рассмеялась: - Наше. Знаешь, девочка, мы не смогли перешагнуть через наш брак. Мы слишком долго были вместе, чтобы расстаться в одно мгновение. И тогда... чтобы порвать, чтобы разорвать, - она сжала кулаки и, с силой, дёрнула воображаемую верёвку, - разодрать нас друг от друга, как раздирают сиамских близнецов, я придумала подлость. Я написала записку в ЦК партии, в ней я обвинила его в связи с восемнадцатилетней. С несовершеннолетней. Тогда с этим было строго. Я написала этот донос и...
- Неужели вы его отправили?
- Нет, - она обмякла. Из маленькой колбы вынула таблетку нитроглицерина, сунула под язык. На моё волнение ответила, что всё в порядке. "Утром я читала гороскоп, сегодня не мой день, чтобы умереть". - Нет, я не отправила донос. Духу не хватило. Я бросила письмо в почтовый ящик. В его почтовый ящик. Он прочёл и... между нами всё кончилось. Разве не этого я и добивалась?
Кончилось, но не прекратилось.
Следующего мужа я как-то... не заметила. Помню, он был, - она хохотнула, - лежал какое-то время рядом. А потом... сплыл. Кажется ушел, а может быть я сама выгнала - двадцать последующих лет пронеслись, как в тумане. Помню только, как хоронили Гошу. Был оголтелый август, на черёмухах уже чернели ягоды. Жужжали пчёлы. Я попросила остаться с ним наедине и толпа - тысячи человек провожающих - отступила на несколько шагов... Я осталась у гроба одна. А жаворонок рыдал высоко в небе... Знаешь, господь, наш создатель талантливый драматург. Он умеет выстроить сцену... когда захочет.
"Бедная старуха! - царапнула мысль. - Как ей одиноко!"
Будто услышав мои мысли, она произнесла:
- Хочешь я прочитаю моё любимое? - она говорила о стихах мужа. - Послушай:
Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбирай?
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле жила, -
Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
...Я тихонько вошла в зал, огляделась. Сашка стоял позади остальных музыкантов, во втором ряду. Играл сосредоточенно, серьёзно, будто от его музыки зависело что-то важное, вселенское. Мелодия уже заканчивалась - я почти опоздала. Когда пошла кода, Сашкино лицо стало совсем мальчишеским, чистым, будто музыка стирала с его души налёт "взрослости".
Смена скоро закончилась, он пошел меня провожать.
Ночной асфальт блестел в редких огнях мягко и таинственно. Я подумала, что если чудеса на земле случаются, то они, вероятно, происходят именно в это время. Перед рассветом, между "вчера" и "сегодня".
Сашка вдруг остановился и сказал:
- Давай оставим этого ребёнка? В конце концов, сейчас не война. Вырастим.