Жарко у нас летом. Вплоть до второго августа, "когда Илюха в речку поссыт" и мухи станут кусачими как собаки, даже ночью не дождёшься прохлады. А сейчас середина июня, вечер, раздолье для комаров. Из-за них, паразитов, мамка и бабушка уехали домой на автобусе, а на мужские плечи легла забота о багаже. Я, кстати, сам
вызвался остаться с дедом Степаном.
- Ну, хвостик, куда бечь? - сказала Елена Акимовна.
Только не в хвостике дело. Кому сказать, ни за что не поверят: мне было страшно смотреть на мамку. Видеть её глаза в зелёную крапинку, которые я сам когда-то закрыл большим и указательным пальцами правой руки. Было, наверное, в этом недетском взгляде что-то непонятное для неё. Настолько тревожное, беспокоящее, что несколько раз она оборачивалась в поиске бесцеремонного чужака. Но поезд уже усвистал, унёс к безмятежному морю и пассажиров беспересадочного вагона, и дядьку проводника, недолюбливавшего инвалидов. На месте, где только что было тесно и шумно, остались лишь мы. Двое моряков тихоокеанцев в бескозырках с ленточками до жопы, что спускали вниз по ступеням коляску с безногим Арсей, ушли в сторону вокзала. Туда же катила своего суженого давешняя старушка, огромная, как дембельский чемодан.
Школьный костюм, в котором я маялся целый день, с изнанки промок от пота и прилипал к телу. Я избавился от него, как только бабушка села в автобус, и ничем не отличался теперь от уличных пацанов: майка, трусы, загар. Пиджак, штаны и рубашка сушились на мамкином чемодане - большом, неподъёмном, с глянцевой чёрной поверхностью. Естественно, я его сразу узнал. Столько раз мы возили его туда-сюда, что мудрено не узнать. Таких чемоданов как этот, я ни у кого больше не видел. Был он сделан из прочной гнутой фанеры и закрывался на два замка. Стационарной ручки у него не было, а накладная крепилась к широким ремням из брезента.
***
Рейсовый ПАЗ-651 с мордой как у грузового газона, обогнал нашу телегу на окраине города. Хоть выехали мы с привокзальной площади задолго до его отправления, как только мама и бабушка купили билеты. Уходя от облака пыли, дед загодя завернул Лыску в кювет. Ей это помогло, нам не очень.
- Поехали той же дорогой, - предложил я, прочихавшись, - так будет короче. Хочу заодно рассмотреть, в чём отличие красного поля от остальных.
- Тю на тебя! - изумился дед. - Это ж хутор так называется, не доезжая Курганной. Там того поля три улицы да двадцать домов, бывший колхоз имени Жлобы.
- А кто такой этот Жлоба?
- Не знаешь?
- В школе не проходили. В книгах тоже не попадалось.
- Да-а... - Дед сунул руку в боковой карман пиджака, погремел спичками, достал портсигар, вытащил из него последнюю сигарету и удивлённо присвистнул. - Ладно, уговорил. Поехали через Красное Поле. Не возвращаться же.
Закурив, он вернулся к сути вопроса с того же самого места:
- Это, Сашка, один из забытых героев Гражданской войны, командир легендарной Стальной дивизии. Было такое время, когда добрая треть колхозов и улиц Азово-Черноморского края носила его имя.
Я отогнал комара кружившего возле запястья, прихлопнул другого, присосавшегося к ноге, и спросил:
- А потом?
- Потом переименовали. Слава такая штука, что ею никто не хочет делиться. Ты Сашка место укуса зря не шкреби, до крови не расчёсывай. Все одно будет зудеть. Ты на сам прыщ сверху ногтём надави... вот так... и проверни на крест. Что, легче?
- Действительно легче, - с удивлением констатировал я. - А
почему переименовали?
- Будешь много знать, скоро состаришься. - Дед забычковал сигарету, спрятал её в портсигар. - Ты свой журнал на радостях не потерял?
- Нет.
- Вот и хорошо! Почитал бы что-нибудь вслух. Всё веселей.
Я открыл "Науку и технику" в том месте, где прошлый раз перебила чтение бабушка. Заголовок таил интригу: "Английские милитаристы выходят в космос"
- Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй! - с ехидцей прокомментировал дед.
- "В Великобритании работают над проектом первой системы спутников связи выводимых на синхронные орбиты вокруг Земли. В соответствии с проектом, фирма "Маркони" принимает участие в разработке и строительстве наземных станций слежения и приёма ретранслируемых со спутников сигналов и радиосообщений, - прочитал я. - Предполагается, что спутники для системы могут быть разработаны в Англии или сделаны по заказу американской промышленностью. Для вывода, как военных, так и коммерческих спутников связи на орбиты, будет использована проектируемая в Англии дешёвая трёхступенчатая ракета-носитель "Блэк-Эрроу". Первой её ступенью будет модернизированная английская ракета "Блэк-Найт", оснащённая жидкостно-реактивными двигателями. Вторая ступень "Блэк-Эрроу" также будет оснащена жидкостными
двигателями, в то время как третья ступень будет иметь двигатель, работающий на твёрдом топливе. Общая длина ракеты-носителя -
около14 м, диаметр - 2 метра. Система связи предназначена для передачи информации на английские военные базы".
- Вот так Сашка, - сказал дед, - о наших ракетах мы с тобой никогда ничего не узнаем, а об английских пожалуйста: и длина, и диаметр. Работают люди...
Армавирской "Примы" в сельпо не было, а Краснодарскую дед брать не стал. Купил пачку "Любительских", а для меня сто грамм ирисок "Кис-кис". Вообще-то я больше любил тянучки "Золотой ключик". Они прилипали к зубам выдирали из них пломбы, но как оно было в кайф - жевать такую вкуснятину! Одна беда: полежав какое-то время на прилавке или на складе, конфеты теряли свои волшебные свойства и становились мягкими, рассыпчатыми, податливыми. И фантики те же, и незабываемый аромат, но не тянучки - одно название.
Хутор Красное Поле постепенно врастал в пригород, но ещё не обзавёлся собственной грунтовой дорогой. Вдоль просёлка плетни да хаты с яркими пятнами палисадников. Тополя, голубятни и ни одной телевизионной антенны. А дальше, сколько видят глаза, поля да посадки. Статика. Лишь изредка шальной ветерок налетит на дальний пригорок, смахнёт с него облачко пыли и гайнёт по своим мимолётным делам, только его и видели. И на улицах ни взрослых, ни пацанов. Оно и понятно где-то там, за дальней околицей, гулко
хлопал футбольный мяч.
Дед, пыхтел папиросой и тщательно забивал обе обоймы своего портсигара. Я машинально жевал ириски и думал о мамке. О ней я вообще-то думал всё время, с момента своего воскрешения. Жил в предвкушении этого дня. Планировал счастье, а получил болючее чувство вины. Как будто бы моя совесть вдруг прикатила в мягком плацкарте с другого конца страны чтобы спросить по большому счёту и сразу за всё.
Естественно, я мамку узнал, как узнают забытую фотографию в старом альбоме. Душой понимал, что это она, а до разума еще не дошло. Отвык я её видеть молодой, здоровой, красивой. Не милой, не симпатичной, а одарённой той строгой классической красотой, которая сводила с ума даже школьных девчат. Когда оно было! Вот я и решил держаться поближе к деду, пока наконец-то не осознаю, что она у меня есть. Из головы не шла последняя фраза, которую мамка сказала на автостанции в очереди за билетами: "Сыночка, ну что ты всё время на меня смотришь?" Аж сердце захолонуло! Так она меня в детстве и называла: "сыночка", если учусь и веду себя хорошо и "младшенький", чтобы выяснить степень вины, когда мы с Серёгой набедокурим. А уже в школе - на уроке ли, на перемене - там только по фамилии. Увидит, что я весь вечер валял дурака, на утро:
- Денисов, к доске! - и по полной программе.
На выпускном по истории так закидала меня дополнительными вопросами о реформе Столыпина, что директор не выдержал:
- Достаточно, Надежда Степановна. По-моему, всё ясно.
Нет, она не хотела меня "утопить". Просто была уверена, что я материал знаю. Накануне экзамена, когда мы вдвоём возвращались домой из школы, она мне рассказывала содержимое всех билетов, от первого до последнего. Коротко, и самую суть. А память была у меня - дай бог каждому. На спор, за двое суток выучил наизусть поэму Есенина "Анна Снегина". Есть в кого. Шли мы, помнится, с мамкой на вокзал, в автоматическую камеру хранения, её сумки из ячейки забрать.
- Ты, - говорю, - комбинацию цифр для кодового замка не забыла?
- А что там, - говорит, - забывать? "А" вместо единички и 337. Это начало Столетней войны.
За шестьдесят ей тогда было. Два раза в стационаре успела отбедовать.
Вот и спрашивается, почему я на мамку смотрел? Да потому и смотрел, что боялся и не хотел обнаружить в её глазах признаки былого безумия. Оно ведь как начиналось? Почти незаметно. Сядет она как йог погружённый в нирвану и смотрит в одну точку. Потом эти головные боли. А уж если Серёга в медвытрезвителе заночевал, меня не приняли в комсомол, или настучали по дыне, начинаются причитания: "Злые люди! Обижают моих детей за то что у них нету отца". Прасковья Акимовна выплеснет грязную воду под корни своих георгин - "Это она колдует, зла хочет. Ты мама с ней не общайся. Чтобы ноги её в нашем дворе не было!"
Мои старики и сама Прасковья Акимовна конечно же понимали откуда у этой беды ноги растут, приняли её как тяжкий жизненный крест, который надо нести несмотря ни на что. Не было ни обид, ни скандалов. Сёстры перетёрли вопрос на скором совете и внесли в семейные отношения лёгкие коррективы. Мамка дома - в другой половине тишь и безлюдье. Ушла на работу - под окнами "Лен!" и бабушка Паша с тарелкою "хвороста", пышек или обсыпанных
сахаром "свистунов". Серёге чё - в кайф, пользовался моментом. Это не он нарезался, нехорошие люди счёты свели. А я не находил логики в мамкиных утверждениях о целенаправленном геноциде нашей семьи, видел в них что-то нездоровое, но вполне излечимое. Потому и старался лишний раз её не расстраивать. Сказала она, что грязную воду из стиральной машинки нужно переливать в вёдра, выносить за дорогу и выплёскивать в дальний кювет - значит быть по сему. Захотела мамка, чтобы я стал пионервожатым в 5-м "Б", где её назначили классным руководителем - без вопросов. Некому выпустить школьную стенгазету или принять участие в олимпиаде по биологии - младшенький всегда под рукой. И мне не в тягость. Я школу любил и задерживался там дотемна. В школе мамка была человеком на своём месте: уверенной, властной, умеющей привить уважение к себе и предмету, который она преподаёт. Некоторые её педагогические приёмы были так остроумны и настолько изящно исполнены, что даже я выл от восторга.
Был, к примеру, в её 5-м "Б" Вовка Макаров, толковый пацан во всех отношениях. И вдруг он съехал на трояки, стал вести себя кое-как, разговаривать менторским тоном, бить одноклассников. И никто ему не авторитет, ни учителя, ни родители. Всё потому, что его старший брат Серёга Блоха, по уличной иерархии стал чуть ли ни самым крутым перцем во всём городе. Взрослые пацаны дрались тогда край на край за право контролировать городской парк с его танцплощадкой, заключали союзы, ссорились, снова мирились. И так до первой обиды. В устоявшееся статус-кво вносил коррективы районный военкомат. Осенью и весной лучших бойцов призывали в армию. Одни районы теряли в количестве, другие в качестве. После ротации кадров, появлялись новые лидеры, начинали греметь ранее неизвестные имена. Вот так, волей случая и кулаков старшего брата Вовка Макаров возвысился, стал особой из ближайшего круга. Что, скажете, делать с таким вот, наследным принцем?
После первых же его закидонов, мать вызвала на ковёр Серёгу Блоху. Разумом не всегда, а словом мамка владела. О чём они там разговаривали, я у неё не спрашивал, но так помогло, что лучше и не бывает. Никто из братьев Макаровых не угодил под нож, не клюнул на перспективу стать криминальным авторитетом. Все получили образование, вырастили детей, подняли внуков и меня пережили.
***
Это кажется что дорога скучна и однообразна. Она как водка. С хорошим человеком можно и литр на двоих съесть. Молчание тоже бывает разным. Лишнее слово как облако пыли. Не прочихаешься. Я думал о мамке. Дед, напевая себе под нос какой-то мотив, стучал рукояткой кривого ножа по веточке вербы. Судя по отметке в коре, вырезал для меня свистульку. Руки-то надо чем-то занять.
Мотив вообще-то был очень известным, только слова не имели ничего общего с песней "Орлёнок", которую мы с Босярой пели в два голоса на школьных утренниках:
- "...Тебя уважают и старый, и малый -
Кубанец, грузин, осетин.
Бесстрашный, отважный комкор наш удалый,
С тобою мы всех победим..."
На слове "комкор", исполнитель напрягся голосом и руками, пытаясь свинтить надрезанный участок коры. Не получилось. Ветка была старой и слишком сухой. Дед крякнул и снова взялся за нож:
- "...Бесстрашный, отважный, товарищ наш Жлоба,
Нам слава твоя дорога.
Ты белым опасен, в глазах твоих злоба,
Ты вихрем летишь на врага..."
В Гражданской войне он не участвовал. Мал был. Но песня из того времени. Что-то с ней в его жизни связано.
Я дунул. Свист получился настолько пронзительно-тонким, что Лыска пряданула ушами и ринулась из колеи прямо в пшеничное поле.
- Тпр-р-ру!!! - Возница натянул вожжи. Кобыла присела и, запрокинув голову, в раскорячку, обратным путём стала сдавать на дорогу. - Что-то ей не понравилось...
Ещё бы понравилось! Так тоненько свистнуть не мог ни один из известных мне пацанов. Уж на что Витька Григорьев - и тот, в сравнении с тем, что у меня вышло, уркает басом.
- А ну!
Я сунул поделку в протянутую ладонь. Не выпуская вожжи из рук, дед, в несколько взмахов ножа углубил вырез, опробовал звук, более низкий и благородный, не терзающий слух. Лыска даже не ускорила шаг.
- На!
Ветка как ветка. Сучковатая, в меру кривая. Упала, наверное, с ивы, когда наша телега заворачивала в кювет. Придумал же кто-то извлекать из дерева ноты! В коре небольшой вырез, под ним самая соль - резонатор, настраиваемая акустическая система. Если снять чуть больше коры и сделать их несколько штук, получится дудочка, на которой можно играть простенькие мелодии.
Я хотел поделиться с дедом этой догадкой, но он неожиданно перебил. Вздохнул и сказал:
- Взрослеешь ты, внук. Быстро это у вас. Я в твои годы играл в чижа.
Меня будто обухом по голове. Всё, думаю, Сашка, Мало того что родная мать, уже и дед начал что-то подозревать. Нужно быть аккуратнее со своей взрослостью, иначе не избежать серьёзного разговора. Сдать я себя не сдам, но врать, юлить, изворачиваться - для моего возраста это уже несолидно. Хотел уже выкинуть какой-нибудь коник чтобы выставить напоказ дремлющего во мне пацана, но он, как на зло, просыпаться не захотел. Вот не надо когда, сам так наружу и прёт.
Я спрятал за страницей журнала пунцовость своих пылающих щёк и растерянность взгляда, но дед, сам того не ведая, выручил, обратился со скрытой просьбой:
- Что там, Сашка, ещё пишут?
Я принялся за статью о профессоре Бедфорде, который будучи при смерти согласился на глубокое замораживание, но дед её сразу забраковал:
- Тако-ое! Человек не бактерия, а смерть не перехитришь. Ну, очнётся этот профессор, в лучшем случае, лет через сто. Зачем он на этой земле, если не к кому душой притулиться? Бедный мужик! Не дай бог такую судьбу! Нет, Сашка, читай лучше... что там у нас на этой странице? Вот! Про новые виды вооружений.
Было бы сказано:
- "Пентагон принял решение приступить к производству нового вида оружия - артиллерийских снарядов кумулятивного действия из обеднённого урана. Несмотря на заверения Пентагона что уровень радиации в урановых снарядах "достаточно низкий", специалисты заявляют, что он достаточно высок, чтобы классифицировать их как "новое ядерное оружие".
Дед слушал, курил и мрачнел. Я тоже был в шоке. Так вот из какого далёка тянется этот след! О существовании бронебойных снарядов с урановыми сердечниками, я впервые услышал после нападения НАТО на Югославию - последнего союзника из стран Восточного блока, которого мы сдали. Подлое было время. До сих пор совестно за страну. Вернее, за то, во что мы её превратили.
Вечерело. Абрис дальних посадок казался уже естественной неровностью горизонта. Долгие тени придорожных деревьев падали на телегу чёрными лапами крон и терялись вершинами у дальних обочин.
- Я думал за внуков и правнуков отвоевал, - сказал, наконец, дед, - а видишь оно как? Учись, Сашка. В школе не валяй дурака. Да спрячь ты журнал, хай ему грец, глаза поломаешь! Поганое дело эти новые виды вооружений, если они с другой стороны. От такого снаряда в земле не сховаешься, он тебя и на дне окопа найдёт. Вот я тебя и прошу, учись! На войне побеждает тот, кто имеет голову на плечах. Того же Жлобу возьми. Не сказать, чтобы такой уж лихой рубака, но у всех тачанки, а у него мотоцикл с пулемётом в коляске и бронеавтомобиль. Всё на ходу, работает без сучка и задоринки, с умом в бою применяется.
- Как его звали, не помнишь? - поинтересовался я.
- Дмитрий Петрович. Виделись пару раз. А тесть мой, Аким Александрович, тот его ещё до революции знал. Он ведь донецкий хохол, этот Жлоба, из шахтёрской семьи. Сначала и сам спускался в забой, потом отучился в Москве на авиатехника. Но как уборочная страда - он к нам на Кубань, зарабатывать гроши. Никто лучшего него не умел чинить и настраивать молотилки.
Дед ещё долго рассказывал о подвигах легендарного комдива. Как будучи в окружении, без связи с 10-й армией, он использовал телефонную линию белых, чтобы выяснить дислокацию войск и намерения противника. Лично поговорил с генералом Покровским от имени полковника Голубинцева, штаб которого он только что захватил.
Нет, зря я сегодня проснулся чуть свет! Слушал, слушал, да и кемарнул ненадолго. Не вынесла детская психика такой перегруз. И сон увидел какой-то дурацкий. Как будто я еду в поезде. Вернее, стою напротив купе, возле окна, по центру длинного коридора и курю сигарету. А по перрону бегает проводник. Не тот, что мамку мою привёз, а другой, из поезда "Москва - Вологда". Фамилию хрен забудешь, потому как Островский. Вот к чему он привиделся? - не понятно. Бегает, гад такой, по перрону и меня материт:
- Нефиг делать! Пол, - говорит, - помыт!
А дед, как ни в чём не бывало, рассказывает себе. Я даже не сразу понял, что это он про Акима Александровича, бабушкиного отца:
- ...Как лишнего лизнёт за столом, так и орёт в голос. Марфа Петровна покойница, уж на что спокойная женщина, и та на него в крик: "Что ж ты, старый дурак, людей под статью подводишь? Дмитрий Петрович оппортунист, нельзя про него петь!" Не при всех, понятное дело, кричит, а когда гости по домам разойдутся. Но бог миловал. В колхозах, в кого пальцем ни ткни, сплошь ветераны Стальной дивизии. Тот агроном, тот учётчик, тот бригадир. Жлоба после войны всегда был при должностях, а с двадцать седьмого года командовал всеми колхозами. Бойцов своих помнил в лицо. Чем мог, помогал: на работу устроит, денег даст на первое время, оркестр за свой счёт на похороны наймёт... ты там, не уснул часом?
- Нет, - отозвался я и покраснел.
- Ну, добре...
***
Как ни крепись, а жрать всё равно захотелось. "Конфеты это не еда", - говорили мама и бабушка. Дед же по этому поводу никогда не высказывался. Наверное, неспроста. После того как его не стало, я случайно узнал, что сам он любил "Раковые шейки". Нет, не зря говорят, что все мужики сладкоежки.
Перекусили у родника, напротив той самой посадки, где когда-то на свет появилась девчонка. Гулкие пузырьки всхлипывали, как новорожденное дитя, собираясь закричать в голос. Закатное облако раскинулось над горами оранжевым абажуром. Плотные сумерки окутали окоём. Мне тоже хотелось спать. Так сильно хотелось, что и сало, и колбаса казались какими-то беспонтовыми. Я мазал глаза слюнями, несколько раз умывался из родника. Помогало, но только на пару минут. Водичка была прохладной с лёгкой кислинкой. Это последнее что запомнилось.
***
- Намаялся. Не надо его будить. Идить постель приготовьте, тогда отнесём и сразу уложим...
Кажется, разговор обо мне. Расслабленность, нега, истома. Я лежал на мягком сидении, расклинившись по-морскому в тесном пространстве между бортом телеги и фибровым чемоданом. Под головой, свёрнутый в несколько раз, дедов пиджак. Не трясло, не штивало. Над головой небесная благодать. Наискосок от Плеяд - равнобедренный треугольник с оранжевой точкой Альдебарана. Под секирой растущей луны - ранняя ночь. Чуть выше фасадной таблички, дублирующей название улицы и номер домовладения, тлеет лампочка сороковка. Лыска в оглоблях. Вздымает бока в чёрных разводьях пота. Вот уж кому осточертела дорога! И вдруг, словно вспышка в мозгу: мамка приехала! А ты, тут... сопля зелёная! Было ведь дело когда-то, что и по трое суток не спал!
Отодвинув звёзды на дальний план, над железной дорогой вспыхнули фонари и пара высотных прожекторов. Ни фига себе, полдевятого вечера, а я даже цветы не отдал!
В далёком своём 1967 году я так бы не психовал. Небо, земля, родные - всё казалось незыблемым, вечным. Так было, так есть и так будет всегда. Если где то и ходит смерть, то она не про нас. Да и как может быть иначе, если над моим правым плечом расправили белые крылья сразу три ангела хранителя? Вон дед, какую войну прошёл, три осколка вращаются вокруг мозговой оболочки, а сносу ему нет.
Кляня свою квёлость, я нащупал подошвой спицу деревянного колеса, спустился на землю. Калитка не открывалась. Наверное, провернулась вертушка. Во дворе голоса. Первые гости - бабушка Паша с дедом Иваном. У одной душа болит за Серёгу, у другого - за Лыску: "Не слишком ли заморилась?"
Соседи сидели на тех же местах, в том самом порядке, что и с утра, провожая нас в дальний путь. Сложив на коленях руки, мать что-то им обстоятельно отвечала. Дед возился в сарае, освобождал место для чемоданов. Они там останутся до утра. Одежду и вещи не сразу заносят в дом. Всё нужно тщательно осмотреть, прожарить под южным солнцем. Ещё не хватало нам камчатских клопов и тараканов!
Сквозь щели в заборе я видел всех кроме бабушки. Наверное, накрывает на стол или стелет мою постель. Она вообще так редко сидит без дела, что чаще бывают новогодние праздники. На моей памяти это случалось два или три раза, когда зимними вечерами в доме пропадал свет. И спать рано - ещё печка не протопилась, и носки штопать темно.
...В оранжевом свете керосиновой лампы, по стенам и потолку мечется высокая тень. Бабушка жарит семечки. Мурка и Зайчик свернулись клубком на своём домотканом коврике. Мы с дедом сидим за столом, ждём. Я мог бы читать какую-нибудь книгу, зрение как у кошки, да кто ж разрешит: "Ещё чего! Сей же час положи! Хочешь, как старый дед, в школу ходить в очках?!"
На шипках окна толстый слой измороси. Уют. Ласковое тепло. Фоном по радио передача из цикла "Международные обозреватели за круглым столом".
В большой эмалированной миске растёт ароматный дымящийся слой. В неё помещается ровно три сковородки. Эта последняя.
Бабушка достаёт из комода колоду потёртых карт. Есть у неё под периной ещё одна, для гадания. Её никому трогать нельзя.
Лампа и мы с семечками, постепенно перебираемся в большую комнату. Круглый стол с бархатной скатертью - самое место для "подкидного".
Играем не торопясь. Возле каждого растёт гора шелухи. Моя липкая, мокрая от слюны, а у бабушки с дедом чистенькая, сухая. Они давят семечки пальцами - зубы-то не свои. Одно зернышко в рот, другое на стол, в кучку, чтобы собрать жменю и одарить меня. Бабушка, кстати, называет эти зёрнышки "мякушками". Вку-усно! Козинаки не то. Их сколько во рту ни гоняй, сладкость весь цимус перебивает. Я очень люблю жевать сразу много мякушек, только собрать самому больше десятка, нету терпения. Поэтому больше слежу не за картами, а за тем, как эти кучки растут. Естественно, остаюсь дураком три раза подряд. Да хоть бы я все ходы записывал, разве у бабушки выиграешь? С чего под неё не зайдёшь, кроет одними дамами ("Мы её кралей!"), или берёт с одной. В середине игры у неё на руках чуть ли ни половина колоды, а в самом конце у меня. Дед, - тот почти не бьётся, а только под внука ходит. Поит одной мастью. Если у самого нет, "Ну-ка, Акимовна, поищи у себя жирового короля!" Черву они почему-то так называли - "жира"...
Чёрт бы побрал этого проводника, - беззлобно подумал я, - не далее как вчера, такие нюансы я точно не смог бы припомнить.
Как ни странно, это меня не только ни капельки не расстроило, но даже обрадовало. Как будто бы в слове "жира" нашлась золотая жила. А может быть, дело не в слове. Лет двадцать тому назад, на ступенях майкопской онкологической клиники, что только бы я не отдал за возможность взглянуть на своё детство, увидеть родной дом, где все ещё живы и счастливы. Просто взглянуть, а не так как сейчас: стучись, заходи во двор. Разговаривай, смейся, плач и живи, растворяйся в судьбах родных. Человеку всегда хочется большего, но редко кому выпадает такая удача, как мне.
По-прежнему жарко. Мамка уже успела переодеться, помыться под душем. Сидит простоволосая, без косынки. Косы она отрезала при мне, ещё на Камчатке. Теперь у неё надо лбом легкомысленные кудряшки, окрашенные в тёмно-каштановый цвет. Только локон на правом виске предательски отдаёт сединой. Его не берут ни басма, ни хна, ни грецкий орех, ни растворимое кофе, ни конский каштан, ни сотни других рецептов, подсказанных знающими людьми. Этот локон - один из мамкиных пунктиков, наряду с пяточной шпорой, из-за которой она перестала ходить на шпильках и отсутствием в гардеробе хорошей шубы. Если считать по годам, сейчас ей чуть больше сорока. Возраст когда о своей внешности женщины говорят с грустью и только в прошедшем времени: "Золотые часы? Это мне твой отец подарил. Я ведь когда-то была красивая..."
Бог мой! Неужели за сорок?! В прошлой своей ипостаси я бы ей не дал и тридцатника, потому что совсем перестал разбираться в возрасте женщин. Работаю у людей, подключаю в комнате люстру. Девчонка сопливая помогает убрать со стола: компьютер, тетрадки, учебники, книжка по информатике...
- Ты, - говорю, - в каком классе учишься?
А она:
- Уже не учусь, в школе преподаю.
После того случая, я их всех, невзирая на то что кажется, стал называть на "вы".
И пяти минут не прошло как проснулся, а делить одиночество с Лыской, мне надоело. Хотел уже постучаться в калитку, да бабушка выглянула за дверь:
- Мужики!
Думал, прикажет чтобы меня в дом занесли, а она:
- Нужно шкаф к стенке подвинуть, кроватка не помещается.
Оставаться с мамкой наедине, как-то не климатило. Расспросы
начнутся, а у меня голова спросонья пустая, где-нибудь проколюсь. И вообще страшно: видеть её и невольно накладывать на оригинал безумный старческий лик. Я ведь мамку помню как никого. Первый год после смерти ночь через ночь снилась.
Пока я раздумывал, как поступить: просто сидеть и ждать, или пробраться во двор через калитку в конце огорода, смотрю: до боли знакомая тень гарцует вдоль нашей Железнодорожной. Ещё пара шагов - и уркать начнёт. Только этого сейчас не хватало!
- Привет, - говорю, - Витёк, - куда, на ночь глядя, копыта ломаешь?
- Тьфу, крову мать!
Его даже в сторону занесло. А кто б ожидал? Ну, думаю, сейчас кулаки расчехлит. Нет, обошлось. Как ни в чём не бывало:
- Здорово Санёк! А я к тебе в четвёртый раз прихожу. Собака гавчить, из хаты никто не выходит. Вот, только застал.
- Чё приходил?
- Да по делу, - Григорьев подошёл ближе. - Гля, Лыска! Ездил куда?
- Только что из Курганной. Мамку встречали.
- А я и забыл! Ладно, пойду. Как-нибудь в другой раз...
- Стоять! - Я схватил его за руку. - О деле скажи.
Витёк попыхтел, делая вид, что хочет освободиться, но быстро сдался.
- Так, ерунда... смеяться не будешь?
- Нет. Вот делать мне больше нечего, как только стоять рядом с тобой и смеяться.
- И никому не расскажешь?
Я чиркнул ногтем большого пальца по верхним зубам.
- Ладно, пацан сказал. Давай отойдём к баку, там точно никто не подслушает- Вишнёвые зенки моего корефана с подозрением прозондировали окружающее пространство. - Я от Наташки Городней сегодня письмо получил! - срываясь на сдавленный шёпот, выпалил он на ходу.
- Ну?
- Что "ну"?
- По делу хоть пишет или просто так, от балды? Я так смекаю, если адрес твой вспомнила, значит, нужда.
Витёк процедил эту фразу сквозь сети своих извилин, подумав, вынес вердикт:
- По делу. Пишет что скучно: все школьники в пионерлагерях, не с кем поговорить. Просит ещё, чтобы я у одного кнута её книжку забрал и переслал по почте.
- Что за кнут?
- Да Васька Фашист, что около Кума живёт.
Обоих Фашистов я более-менее знал. Один проживал за новою школой по улице Костычева, куда ещё не дотянулся длинный язык Жоха. Другой - по соседству с одним из уличных даунов, который остановился в развитии на уровне трёхлетнего пацана, и всех на нашем краю называл кумовьями: "Санка! Кумка! Кино смотгел пго кгаску Чапая! Ат, ат! На, на! Во!!!" Кстати, второй Васька Фашист донашивал своё прозвище последние полтора месяца. С выходом на экраны одноимённого фильма, его поначалу нарекут Фантомасом, потом сократят до Фантея.
Так что, оговорка Витька тоже была по делу. Поэтому я сказал:
- Там того Васьки! Нет проблем, завтра же заберём книжку. А начнёт возникать, наколошматим по репе.
- Да я уже взял, - многозначительно усмехнулся кентюха. - Сказал пару ласковых - он в хату слетал и принёс!
Казия и Фантей одной весовой категории. Не мог он его так просто нагнуть, без старшего брата. Но разговор о мальчишеских подвигах очень тонкая дипломатия, где пауза сродни оскорблению. Поэтому я мгновенно отреагировал: "Молоток!" и тут же вильнул в безопасное русло:
- Ко мне для чего приходил, если сам уже разобрался?
- Зачем приходил? - засуетился Витёк (Этот вопрос он, если и ожидал, то не так скоро), - тут видишь какое дело, - запинаясь, продолжил он, - хочу я Наташке ответное письмо написать, да не получается у меня. Слова вроде нахожу, а как увижу их на бумаге - хочется листок разорвать. Будь другом, помоги, а?
Дальний свет железнодорожных прожекторов гульнул по его роже. По центру загорелого лба я приметил пунцовую "гулю", а в уголке левого глаза, что ближе к виску - аккуратный фингал. В принципе, ничего удивительного. Любовь это такая хреновина, что делает рыцарями даже таких вот, маленьких пацанов.
- Сашка-а! - донеслось от калитки. - Ты де? Ну-ка бегом в хату! Картошка остынет. И мама тебя два раза уже вспоминала.
- Иду, ба! - автоматом откликнулся я - и шёпотом, в адрес Витька, - сейчас, что ли?
- Да не, завтра приду, - понимающе выдохнул он. - На вот, пусть пока у тебя полежит, а то братка Петро быстро её спровадит в сортир...
"Рыцарь" достал из-за пазухи книжку в картонной обложке. На лицевой стороне танцевали разноцветные буквы, складывающиеся в название: "Республика ШКИД", свистела в два пальца-мизинца продувная лысая рожа, чем-то похожая на моего бесстрашного корефана.
Северо-Западное книжное издательство, 1966 год, привет из Архангельска!
- Спасибо, - сказал я удаляющейся спине.
- За что?! - всполошился Витёк. Наверно подумал, что я собираюсь книжку отжать и замылить.
- За то, что напомнил.
- Тю!!!
- Сам-то читал?
- Пробовал, не получается. Тяжёлая вещь. Не люблю я про голод да про жратву, слюнки текут...
***
- А мы уже думали, ты спрятался! Шукаем, шукаем - нету нашего Сашки...
И точно! Была в моём прошлом дошкольном возрасте такая поганая фишка. Залезу в кухонный стол и притаюсь в ожидании, когда дедушка с бабушкой начнут за меня "переживать": "От горе! Де ж наш внучок?! Наверно, цыгане украли..." А я себе в щелку подглядываю, как ходят их ноги вокруг моего укрытия, да смехом давлюсь...
- Так с кем это ты около бака блукал? - ещё раз спросил дед, пыхтя папиросой.
- Да Витька Григорьев книжку принёс почитать. Давно у него просил.
- Нашёл время! Ступай, мамка зовёт... Что значит, сейчас?!
- Цветы, - пояснил я.
- А! Смотри, ноги в сарае не поломай, на Мухтара не наступи. Он в проходе лежит, добро охраняет. На-ка вот, спички...
Фонарик не предложил. С ними у нас тоска. Есть два больших, круглых, китайских, по три батарейки в обойме. Но оба настолько засраны потёкшими "Элементами-373", что уже не очистить. Их когда-то с Камчатки отправляли контейнером. В дороге и потекли. Есть ещё чёрный безотказный "Жучок" с откидной металлической ручкой, на которую нужно часто давить, чтобы самому выработать электричество. У меня не хватает на это ни сил, ни размаха ладони. Двумя руками тоже не получается. Или прищемишь палец, или заденешь собачку, что фиксирует динамо-машину. Не фонарик, одна маета. А вот дед с "Жучком" вполне управляется и берёт его на дежурство, если работает в ночь.
Мухтар виляет хвостом. Пёс настолько обеспокоен, обилием новых запахов, что рад даже мне. Перешагиваю через него, чтоб дотянуться до банки с цветами. Зовут... надо идти.
На веранде непривычно просторно. Над запахом краски уже доминирует неистребимый дух давно обжитого пространства. В коридоре на вешалке одиноко болтается мамкин бежевый плащ. Здесь ещё не развешены занавески. Не стоит в уголке деревянная кадка с лимонным деревом, которое исправно цветёт, но никогда ещё не давало плодов. Без глиняных горшков с фикусом и алоэ, которое бабушка называет не иначе как "дохтур", наш подоконник кажется грустной пародией на себя. В кухне горит лампочка, и это подчёркивает непроглядную тьму за большими сложными рамами, собранными из кусочков стекла, самый большой из которых, чуть меньше школьной тетрадки.
Всё что в доме из дерева, дед делал сам, без гвоздей, на шипах: и окна, и двери, и вешалку, и книжные стеллажи. До моей старости доживёт только кухонный стол (уже в полуразваленном состоянии), да одна из дверей, что ведёт сейчас из коридора на кухню. Только я её перенёс в комнату, которая когда-то казалась большой. Другую, точно такую же, выцыганил художник - коллекционер разного хлама, что делал портрет для нового дедова памятника, вскрывал его эксклюзивным защитным раствором. Краски под ним с годами не выцветают, ибо выполнен тот раствор "по старинной утраченной технологии", восстановленной лично им. Грех было отказать.
Почему я уверен, что дверь именно та? - слишком приметная. В левом углу, над стеклянными вставками, со стороны навесов - небрежный косой срез. Года четыре назад, дед смахнул его ручною ножовкой, чтобы подключить фильмоскоп, потому что розетка на кухне "давно уже не работает". Их, кстати, всего три, считая и ту, что "наверно сгорела". По одной на каждую комнату. Пока хватает. Что к той сети подключать? Насчёт бытовых электроприборов у нас небогато: утюг да настольная лампа. Для водного насоса есть своя розетка. Она у межи, на фасаде дома. От неё тянется переноска по винограднику до самого конца огорода. Есть у меня подозрение, что это "левак". Два счётчика рядом, разделены только стеной. Если предположить, что от одного на розетку приходит ноль, а от другого фаза, то чисто теоретически ни тот ни другой такую утечку считать не должны...
Ноги не шли. Стоя в пустом коридоре, я растекался мыслями по настоящему прошлому и прошлому настоящему, силясь понять побудительную причину, заставившую деда испохабить ножовкой дорогую раритетную вещь, сделанную, к тому же, своими руками.
Помню, стояло лето. Окрестная ребятня, собравшаяся в нашем дворе играть в кино, была в трусиках, майках и лёгких платьицах. Бабушка вывесила под виноградником белую простыню, угощала всех прошлогодним компотом из винограда "дамские пальчики". Серёга (по-моему, он был инициатором этого действа), расставлял во дворе скамейки и стулья. Брат не хуже меня мог бы дублировать текст для тех, кто ещё не научился читать, но так ему захотелось сесть рядом с Митрохиной Танькой, что роль киномеханика без боя досталась мне.
Поэтому я наполовину стоял, опершись коленями на сидение мягкого стула, чтоб дотянуться руками до подоконника. Выставлял объектив по центру импровизированного экрана, подкладывая под фильмоскоп тетрадки и книжки, наводил резкость, перематывал плёнки. Остальное меня не касалось, технической частью заведовал дед. Тут-то случился облом. Стеклянные вставки двери коридора он занавесил, но плотно её закрыть не позволял шнур. Вот полосы света сквозь кухонное окно и падали на экран, засвечивая картинку и текст.
Как я понимаю, у деда тогда оставалось два варианта: бежать за ножовкой, либо сказать что "кина не будет". Но вот почему он тупо не вырубил свет, дошло до меня только сейчас. Эта розетка сама по себе работала вторым выключателем. Дед её подключал сам, минуя распределительную коробку. С фазой кое-как разобрался, а ноль появлялся в цепи через цоколь горящей лампочки...
- Ну, где там мой младшенький?
Судорожно сглотнув, переступаю порог. Счастье тоже бывает горьким. Хочешь, не хочешь, а надо к нему идти. Боковым зрением отмечаю, что весь кухонный подоконник заставлен трёхлитровыми банками с букетами петушков, роз, георгин и больших культурных ромашек. На этом роскошном фоне, растрёпанный блеклый букет, который я осторожно несу в вытянутой руке, утратил в моих глазах последние следы привлекательности.
Бум! Бум! То ли сердце заходится от тревоги, то ли капли воды всё ещё падают на свежеокрашенный пол.
Мамка сидит под своей фотографией, вполоборота к круглой столешнице. Что-то рассказывает. Рядышком с ней пригорюнились обе Акимовны. Сидят, опершись щеками на кулачки. Одна смуглая, маленькая, другая крупная, сдобная, белая. Не скажешь что сёстры. Но губы пожаты одинаковой скорбною скобочкой, во взглядах что-то неуловимое, общее. Это уже перед смертью господь приведёт их всех к единому образу.
Помню, как в 92-м, накануне Нового Года, мы с братом искали мамку в Армавире у родичей. Вышла из дома за поздравительными открытками, да на неделю пропала. Серёга телефон оборвал: "Нету такой, - отвечают, - не поступала, не числится". Сели мы с ним в междугородний автобус - и к тёте Вале, вдруг там? (Это младшая дочь Марии Акимовны, последней из бабушкиных сестёр, что в то время ещё доживала свой век).
В конце девяносто второго я вернулся домой из Мурманска. За годы разлук, свою родословную подзабыл. Дядек, тёток путал по именам и в лицо. У каждого жизнь за плечами, кто, чьих, откуда - поди, разберись: виделись-то когда! Тётю Валю я угадал, супруга её Ивана Ивановича, что до пенсии работал таксистом, узнал без проблем. Вот братьев своих двоюродных Андрея и Вовку, тех уже хрен наны. Стою, блин, отмалчиваюсь. Совсем в море оскотинел. А Серёга как рыба в воде: для всех у него находится общее прошлое.
Нас звали к столу, но уговорили только на кофе. На улице снег и такой колотун, что как отказаться? Разулись, проходим на кухню. А там... прямо какое-то волшебство! Бабуля моя, Елена Акимовна, сидит у окошка, склонивши очки над коричневым трикотажным чулком, и латку накладывает. Тёть Вера её называет мамой, про нас с братом рассказывает: кто это, мол, такие. А та душою уже далеко. На лице никаких эмоций, одна только усталость. Сидит отрешенная от мира сего, такая же точно, какой я её увидел последний раз...
По дороге на автовокзал, когда мы остались наедине, я спросил у старшего брата:
- А что это за бабушка там была?
- Где? - не врубился Серёга.
- Ну, там, у окна, на кухне, чулок штопала.
- Ты что, - он даже остановился, - не узнал или забыл? Это же Марья Акимовна. Муж её, дед Василий в прошлом году помер. Шебутной такой был мужичок, чуб пистолетом, шофёром работал в колхозе, на "бобике" возил председателя. Мы в детстве частенько бывали у них в Натырбово. Неужели не помнишь?
- Помню. И умом понимаю, это она, - сказал я досадуя, что Серёга воспринял мои слова слишком буквально. - Только баба Маруся не походила на нашу бабушку ни статью, ни голосом, ни характером. А сейчас - и не отличить.
- Что-то общее есть, - согласился брат. - Я бы даже сказал, много общего. Только это не портретное сходство. Поверь мне, как профессионалу, память понятие субъективное, ей не всегда следует доверять. Это способность образовывать условные связи, сохранять и восстанавливать их следы. Вспоминается только то, что вызывает ассоциации личностного характера. Вот, к примеру...
Серёга мужик эрудированный, этого не отнять. Но порою меня доставал своим многословием с множественными примерами из богатой криминалистической практики. Поэтому я сказал:
- Погнали! На автобус опаздываем!
Не довелось нам тогда разыскать мамку. Где-то дня через два она, как ни в чём не бывало, вернулась домой. В больнице лежала, без регистрации. На почте её переклинило: села за столик, смотрит в одну точку. Зима на дворе, время к закрытию. "Как фамилия, где проживаете, по какому вопросу пришли?" - на простые вопросы не отвечает. Не отправлять же человека в милицию за то, что забыл кто он такой? Нашлись добрые люди, отвезли на своём транспорте в приёмное отделение ЦРБ. Там тоже не представляли, как и куда оформлять такую больную. На мамкино счастье, её там случайно увидела и узнала Ольга Печёрина - зав отделением кардиологии. Ну, та самая задавака из параллельного класса, по которой сейчас сохнут бедные "ашники". На правах большого начальника, она и определила мамку в одну из своих палат. Да что-то там замоталась со своею текучкой, сразу не отзвонилась.
Что бы там Серёга не говорил, я не жалел что съездил в такую даль. Хоть так с бабушкой свиделся. Она ведь без меня умерла. Я тогда в море был, рыбу ловил в районе Медвежьего острова. Где-то за час до подвахты она мне и приснилась. "Всё, - говорит, - Сашка, пора мне". И куриную косточку с ладони протягивает: бери, мол, и помни. Хотел я её упросить, чтобы в отпуск меня дождалась, да не успел. Технолог нагрянул. Растолкал, падла.
А радиограмма после обеда пришла, хоть и была отправлена в половине восьмого утра. Район там такой, трудный для связи. Вот сколько раз мне доводилось сообщать морякам скорбные вести, а в этот единственный раз они пролетели мимо меня. Навигатор Сашка Платонов принял через посредника, а я в это время за него локатор лечил. Боцман, падлюка, конец от турачки кое-как закрепил, ветром его на антенну и намотало. Естественно, предохранители йок.
Спустился, короче, в каюту с навигационной палубы, вызывают в радиорубку. Я тогда сразу же понял, к чему и зачем. Прохожу на рабочее место - сидят на диване капитан, помполит и мой ученик, нужные слова подбирают. У старшего комсостава в глазах головная боль. Любой на моём месте может взбрыкнуть: хочу мол, успеть на похороны, везите меня в порт. А что это значит для всего экипажа за неделю до захода в Исландию, понятно лишь рыбаку: ни валюты, ни заработка. От Медвежки до Мурманска четыре лаптя по карте. С каждым таким лаптем уменьшается шанс поймать попутное судно, которое согласилось бы взять пассажира. Но даже тогда, в самом
благоприятном случае, нужно бросать "хлебное место" где рыбы невпроворот и торопиться на рандеву. А Нептун вредный старик. Он дважды удачу не предлагает. В общем, глянул я в эти лица и понял, что это мне нужно всех успокаивать. "Ставьте, - сказал, - трал. Я всё уже знаю"...
***
Домой я попал в начале календарной весны. В Мурманске ещё лежали снега, а здесь уже припекало солнышко. Отпуск это всегда много событий. Для всех они случились давно, а ты узнаёшь только сейчас. Весь негатив, от которого люди прячутся в море, настигает конкретно, перед первой же пьянкой. Талоны на водку и сигареты, за которыми, как и прежде, приходилось выстаивать бесконечную очередь, приросли долгим списком товаров народного потребления, отсутствие которых в свободной продаже намекало на то, что идёт не борьба за здоровье трудящихся, а типа наоборот. И вообще, всё, что меня начало окружать, с трудом напоминало страну, в которой родился и вырос, если не считать антураж. Северный морской путь был открыт для иностранных судов с начала до конца лета во всех направлениях. Плюс ко всему - студенческие волнения в Сибири, чрезвычайное положение в Нагорном Карабахе, погромы армян в Сумгаите, антикоммунистические демонстрации в Чехословакии, разборки "люберецких" и "долгопрудненских" с огнестрелом в Москве. И всё это на фоне официального визита в страну Рональда Рейгана и полуофициальных торжеств по случаю тысячелетия крещения Руси. Ну и в довесок, "варёнки", которые я приобрёл у знакомого фарцовщика как фирмУ, оказались тонкой подделкой. На тряпочном поле зипперов, русскими буквами было написано "ГОСТ".
Даже родную улицу я не узнал. Во-первых, было темно, а во-вторых, ни одного знакового ориентира фары такси не выхватили. Переезд был закрыт на вечный шлагбаум. Метрах в сорока от его пологого спуска, под полотном железной дороги, успели пробить автомобильный тоннель. Там, где дорога изгибается полукругом, прежде чем нырнуть под него, мне почему-то вспомнилось, что на этом вот самом месте, когда-то горел наш пионерский костёр. Если всё повторится в точности как тогда и мамка меня заберёт в новую школу, здесь я буду читать стихи поэтессы Людмилы Щипахиной из её дебютной подборки в свежем номере "Юности".
Таксист был не местный. Мы разыскали друг друга в аэропорту Краснодара и за время долгой дороги успели почти подружиться. Поэтому я не скрывал своих негативных эмоций, а он, тоже вслух, удивлялся: как может человек, заплативший не торгуясь и наперёд, так сильно переживать из-за отсутствия на штатном углу какой-то сраной керосиновой лавки? Так ведь дело не только в ней. Большая часть территории между нашей рекой и железнодорожной насыпью включая грунтовку, по которой нас когда-то катал дядька Ванька Погребняков, теперь была отгорожена высоким бетонным забором. На берегу ни единого брёвнышка. Там где до изгиба реки тянулись, одна за другой, пирамиды круглого леса, теперь пролегала другая дорога, покрытая слоем асфальта, который уже успел постареть и потрескаться. Всего-то семь лет я по этой улице не ходил, а как всё изменилось!
Забор обрывался в районе подстанции. Потом, по идее, должна была начинаться смола с оранжевым огоньком в окнах теплушки, фонариком-шляпой на деревянном столбе, раздаточной гарнитурой, похожей на высокий шлагбаум. Я приник к боковому стеклу, чтобы вовремя скомандовать "стоп", да так и остался сидеть с онемевшим ртом, пока не закончилась улица. Потому что не было ничего: ни смолы, ни железного бака.
- Куда теперь? - поинтересовался таксист, остановившись возле ворот ДОКа недалеко от сторожки в которой когда-то ночами дежурил дед.
Я отодрал от нижней губы присохшую сигарету, сплюнул и мрачно сказал:
- Поехали в обратную сторону, только помеденней...
Хорошее настроение, в котором я только что пребывал, резко скатилось к минусовым значениям. И дело не в том, что я пролетел мимо родного дома, где были всегда искренне рады каждому моему возвращению. Просто, как пел когда-то Евгений Мартынов, "этот город меня узнавать не хотел". Он жил теперь по каким-то другим законам. Я это почувствовал ещё до того как увидел и осознал.
Исчезли пешеходные тропки, петлявшие по-над дворами между стволами фруктовых деревьев. Сливы, тутовник, вишни и абрикосы безжалостно вырубили, участки расчистили, перекопали и засадили картошкой. Улица стала казаться шире, но сосед до соседа перестал
ходить "напрямки". От огородов в поле люди стали отказываться из-за ночных копателей. Тонким, но непрерывным потоком, в наш небольшой городишко вдруг потянулись переселенцы из братских республик. Одни покупали дома и машины, другие жили лишь тем, что успевали убрать за хозяев их урожай. Свои вроде бы люди, но с чуждым каким-то менталитетом. Многие из местных табу ими не воспринимались всерьёз. По Куксе поплыли пакеты с мусором, а на её берегах стали появляться стихийные свалки. Может быть, дело и не в чужаках. Вернее, не только в них. А просто в масштабах целой страны, из-под спуда людского нутра, нагло попёр индивидуализм. Почти все старожилы, занявшиеся промышленной выделкой шкур, или разведением пушного зверька, стали использовать нашу речку как канализационный коллектор. Из бетонированных траншей, по которым когда-то поступала вода для полива помидоров и огурцов, потекли в обратную сторону нечистоты и кислота.
"Своих" поняли и простили. А вот с чужаками подчёркнуто не общались. Ну, если человек закапывает кювет для проезда личного автотранспорта и при этом прекрасно видит как соседи, наоборот, чистят свои участки, значит, хата ему не очень-то и нужна. Зачем неразумному объяснять, что в случае наводнения саманные стены нужно защищать полиэтиленом и укреплять мешками с песком?
Но были среди новых жильцов и такие, которых приняли сразу, безоговорочно, как своих. Из среднеазиатского региона вернулся к родным берегам дедушка Русик - невысокий квадратный мужик с ладонями как две подборных лопаты и тоской в запавших глазах. Вернулся с неполной семьёй - худенькой бессловесной супругой и дочкой "колясочницей" школьного возраста. Сын припозднился на десять лет, доматывал срок в мордовской колонии. Брехать не буду, на суде не присутствовал, но уверяли люди, что это он за сестричку свою отомстил. Не повезло девчонке. Она оказалась на автобусной остановке во время стихийной криминальной разборки и ей прямо в позвоночник срикошетила случайная пуля.
Идёшь, было дело, на точку за самогонкой - сидит на коляске страдалица, книжку читает. Услышит мои шаги, поднимет глазищи, смотрит. Так смотрит, как будто бы я волшебник и запросто мог бы её вылечить, да не хочу. А забор у них длинный падла, на половину проулка. Сквозь редкий штакетник далеко дорога просматривается.
Ну, угловая хата, мимо которой мы с Витькой Григорьевым ходили купаться. Там раньше Лёха Звягинцев жил по кличке Горбатый. По странному стечению обстоятельств он тоже страдал позвоночником и носил на спине корсет. Я каждый раз Горбатого вспоминал, когда проходил мимо этой хаты. Год вспоминал, два вспоминал, а потом всё. Эта девчонка была последней, кого хоронили все старожилы Железнодорожной улицы.
Тётя Зоя - вдова дядьки Ваньки Погребняка - потерявшая к тому времени двух сыновей: старшего Витьку и младшего Сашку,
прослезившись, сказала так:
- Не дай Господь никому! Уж лучше пусть сразу: отплакала, отболела, похоронила, чем видеть, как твой ребёнок день за днём медленно умирает.
Мне показалось, было в её словах что-то кощунственное. Но кто, если не она, имеет право на такие высказывания?
***
На носу была ранняя Пасха. Перед тем как идти на кладбище, справился у соседей насчёт точных координат. Мамка лежала в стационаре на профилактике, Серёга раскручивал очередное дело. И вообще, с такими вопросами к нему лучше не обращаться. Он коммунист. Увидят на кладбище в преддверии светлого дня, махом впаяют выговор.
- Крайний рядок двенадцатого участка, - пояснила бабушка Катя. - Той, что по-над дорогой. От верхушки горы чи пятая, чи шестая могилка. Краску с собой захвати и тонкую кисточку. Крест из железа, покрашенный серебрянкой. Есть табличка, но там ничего не написано. Чуть ниже отыщешь и Прасковью Акимовну. Родные сестрички друг за дружкой на одной неделе ушли. Ты насовсем или как?
- До конца лета.
- И напрасно! Матерь надо досматривать, обзаводиться новой семьёй. Сколько девок хороших без мужика пропадают! Здесь тоже жить можно, если лень не кохать. Вот мы с Васькой забили старых нутрей, шкуры на базар отвезли: тысяча как с куста...
Для меня кладбище начинается с начала седьмого рядка, откуда его и начали заселять первые жители нашего города, перешедшие в мир иной. К мёртвым тогда относились по-человечески, землю для них не экономили. Не возбранялось поставить оградку, скамейку со столиком и посадить деревце. Здесь в самые жаркие дни прохлада и тень. Эдакий оазис в пустыне из гранитно-мраморных джунглей с гигантскими пантеонами для граждан кавказской национальности, цыганских баронов и прочих блатных, которые по старой привычке запираются на замок. В новых кварталах покоятся люди, но живучи амбиции. Рынок, короче. За деньги любые капризы. Нет равенства и соборности, свойственной, как ни странно, атеистам, рождённым до революции, но взрослую жизнь прожившим в советской стране.
А имена? Сейчас таких и не помнят: Агрипины, Варвары, Арсении, Степаниды, Праскевы...