Как мать протягивает руку своему упавшему чаду, так и судьба жаловала меня: посылала в попутчики многих достойных людей, у которых я с большим удовольствием училась жизни. Взять дедушку Саню: удивительный это был человек - неродной, но очень родной отец моего мужа. Истории, происходившие с ним, во многом комичны, но, сразу оговорюсь, он не был ни пьяницей, ни лентяем. Александр Петрович прошел войну. Она коснулась его своим черным крылом, оставив на лице страшную метку. На мир он взирал одним глазом, но видел его так емко! В этом единственном ясном глазу, как в озере, все находило свое неповторимое отражение.
Свекор был прочно связан с патриархальным деревенским укладом. Всему сущему искренне, как водится в нашем народе, давал свое собственное определение, а любовь к жизни делала его наблюдательным и очень проницательным человеком. Несмотря на хрупкое телосложение, был он большим трудоголиком, умелым и умным хозяином.
Говорил деда Саня протяжно акая, и только по делу. Природа наградила его сочным басом. Но не только поэтому он прочно "владел аудиторией" - в его голосе чувствовался сильный характер.
Уж чего-чего, а жизненного опыта Александру Петровичу было не занимать. Родился и вырос в тихой кубанской станице. Люди здесь жили мирно, все и всё друг о друге знали. Строили всем миром дома, "обмывали" их, лихо отплясывали на свадьбах и проводах в армию. А уж если затянут "Кубанские синие ночи, черешен густой аромат" - так душа замирает и думаешь, что родился в земном раю. В горе станичники снова вместе. Бывало, над кем-то смеялись, иронизировали. Но смехом никто никого не хотел унизить, не было в иронии зла. Все шло от души: весело и как-то по-особому мягко. Это великая мудрость - принимать человека таким, каким его создал Господь. Грешно переделывать божье создание. Можно только легкой иронией помочь человеку, подсказать, подучить, направить на путь истинный.
Жил дядя Саня, как все: в армии отслужил, женился, дом построил, сад посадил, сыну жизнь подарил. Как бы оно дальше сложилось, если бы не война на долгих четыре года? Не дождалась его с фронта избранница. Вернулся солдат, истерзанный душою и телом, вошел в дом, когда-то построенный для себя, сынишку обнял. Все здесь его, а жена - чужая. И пошел он прочь, унося свою боль и обиду.
Долгие месяцы, проведенные на больничной койке, среди таких же обездоленных, как и он, помогли обрести себя. Да и станичники не оставляли в беде: как бы невзначай, мимоходом, забегали в военный госпиталь, приносили "лишнюю" крыночку молока, дымящуюся лепешку из кукурузной муки.
Заглядывала к нему и Полина. Добром, заботой и легким, веселым нравом приглянулась она Александру Петровичу. Лечили его доктора, лечило время, а молодая вдова, хоть и было у нее трое детей - взяла и вдохнула жизнь. Выписавшись из госпиталя, он пришел к ней и просто сказал:
- Вот он я, Поль, а тебе решать.
- Ну, заходи, раз пришел, чего уж...
Так и начали они новую жизнь с чистой страницы, так и построил наш дядя Саня свой второй новый дом. В послевоенное время всем жилось трудно, но впереди светила надежда. Работали, поднимали колхоз, да только года четыре пришлось ждать, когда пшеницу на трудодни стали выдавать уже не мешками, а большими чувалами.
Как-то утром, выгнав корову в стадо, где, между делом, узнавались все станичные новости, баба Поля с собой принесла тяжкую весть:
- Дед, ступай, сыночек твой помер!
И снова пошел отец навстречу своему горю. Не забывал он сына при жизни, и теперь следует проводить. Не в армию, как всех его одногодков, а в самый последний путь.
Вернувшись, обессилено повторял:
- Во как оно бывае, утета так, ить восемнадцать лет...
Вытерев подолом рубахи лицо, дядя Саня ушел в лес: косить сено. А может быть, просто выплакаться? Земля, небо и лес, они ведь тоже порождение времени, и тоже врачуют души. Надо было жить. Стиснуть зубы и жить...
Наша первая встреча обескуражила. Свекор окинул меня оценивающим взглядом и промолвил:
- Ну, явились пропашшаи? И как жаш тибе звать?
- Люсей.
- О! А у нас у колхозе лошадь, и тожа Люська, - сказал он, сверкнув озорно единственным глазом. - Ну да ладна, лощадь она тоже вумная и человеку сподоблива...
Затем, словно почувствовав общую неловкость от этих слов, разрядил обстановку:
- Бабка! Неси, что ты тама нагандыбулила - ужинать будем.
За столом дядя Саня, как то по-особому чинно, держал ломоть хлеба: на ладони, дабы крошки не падали мимо, а оставались в ней. Он аппетитно отхлебывал душистый, наваристый бабкин "борш" и это ему не мешало вести наблюдение за своею снохой. Периодически он гостеприимно увещевал меня, советуя вдоволь поесть. Уверял, что это "пользительное занятие", оно, мол, "сил добавляе".
Ночью из-за жары не спалось. Я вышла во двор. Он был вымощен по-хозяйски чистыми досками. Остывшее дерево приятно холодило босые ступни. Горы, лес - все отдыхало. Грустную песню сверчка то и дело перебивал настойчивый скрип кузнечика. Вот вскрикнула сонная птица, ударила крыльями в небо. Бесшумно пролетела сова, охотясь за беспечной добычей. Большая луна с холодным любопытством взирала на землю, придавая всему окружающему неповторимую прелесть. Я стояла напротив крыльца, под роскошной цветущей яблоней. Длинная ночная рубашка белого цвета пропиталась ночной прохладой. Длинные волосы, вымытые с вечера в бане, ниспадали на спину и плечи. Я стояла и заворожено любовалась луной - хозяйкой звездного купола. Яблоневый цвет наполнял душу радостью и теплом. И казалось мне, что все на этой земле плывет вместе со мной к счастью.
И тут что-то дрогнуло в этой безмятежной картине, вернуло меня в реальность. Скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Александр Петрович. Сунув обе руки под рубаху, он безмятежно почесывал хрупкое тело. Потом, потянувшись, зевнул, присел на ступеньку, загремел спичками, размял пальцами папироску. Со смертью родного сына, он все не мог смириться с этой потерей. Ночью, когда все спали, свекор давал волю своим чувствам. Затягиваясь, вздыхал, покачивал головой, курил, курил, а может быть, плакал?
В общем, дорога в дом была мне закрыта. Как показаться тестю в таком неприглядном виде? Я, затаив дыхание, тенью скользнула под яблоню, оттуда - за поленницу дров. И все б ничего, да что-то упало, издав в ночной тишине неестественно громкий звук.
Дядя Саня соколом встрепенулся, подкрался к поленнице и заглянул за нее. Там он увидел меня, стоящую в лунном свете. Не спуская с "привидения" округлившегося глаза, свекор попятился прочь: он испугался, и мне стало не до стыда. Было страшно за жизнь этого, насмерть перепуганного человека. Я вышла из-за укрытия, чтоб успокоить его и скорее вернуться в дом. Скрестив на груди руки, робко шептала:
- Пап, это я, пап...
Дядя Саня присел, с ужасом глядя, как это "что-то" двинулось на него и, вдруг, прыгнул с крыльца. Он побежал боком, с горы, наугад, задевая ногами пеньки спиленных старых деревьев, спотыкаясь, подпрыгивая. Прикрываясь рукой, он из-под локтя глухо выкрикивал:
- Тю... тю... тьфу ты!
Видеть это мне было страшно. Уже не боясь разбудить домочадцев, сказала погромче:
- Да это же я, пап!
Дядя Саня, громко дыша, остановился, подтянул правой рукой подштанники и, все еще держась на почтительном расстоянии, как можно безразличней спросил:
- Люсёк, эта ты? А я сибе думаю, чего эта оно такоя?
Опомнившись, я быстро шмыгнула в дом, а свекор до зари просидел на ступеньках...
Дядя Саня управился со скотиной и махнул супруге рукой: дескать, мне некогда, к завтраку можешь не ждать.
Баба Поля от удивления перестала ругаться и сказала, обращаясь ко мне:
- Сказивси! Ни свет ни заря - косу на плечи, да в лес. Что там забыл, не евши?
Я взяла и рассказала свекрови о ночном происшествии. Думала, тетя Поля утешит, снимет с меня этот неожиданный груз. Ведь мне было до сих пор неуютно, неловко. Да только куда там! Свекровь обладала природным чувством юмора и богатым воображением. Орудуя ухватом в русской печи, тетя Поля, в лицах и действиях, поведала домочадцам, нашу с дедом "военную тайну". Особенно ей удавалось копировать Александра Петровича. Получалось настолько смешно, что даже я хохотала в голос. Лишь изредка умоляла:
- Ну, хватит. Ведь неудобно же вышло...
Завтракать сели поздно. Как раз к тому времени, когда на горе показался дед с косою и граблями через плечо. Умывался он основательно, не спеша. Чувствовалось, что не хотелось ему садиться за общий стол. Дяде Сане было неловко, да и я полыхала щеками, в ожидании неизбежного. Не заведено было в кубанской семье садиться за стол без хозяина. Все положили ложки, сидели и ждали, готовые прыснуть сразу же при появлении деда, а я мысленно повторяла:
- Господи, помоги! Уйми, вразуми их...
Александр Петрович вошел, такнул и сел на хозяйское место. Вооружившись ложками, все низко склонились к тарелкам. И тут, наша добрая, смешливая бабушка Поля не выдержала:
- Ну, что дед, в штаны навалял?
- Ха-ха-ха, хи-хи-хи! - прорвало домочадцев.
У меня не осталось никаких сил вести себя достойно, прилично. Слезы застилали глаза, я готова была провалиться сквозь землю: стыд, горечь обиды и вины за содеянное, захлестнули меня целиком.
Деда Саня взял ложку, приосанился и сказал:
- Да не, я не усравси. Просто подумал: чево это оно такоя?
Лицо его тоже горело от смущения и стыда.
Завтрак заканчивался под бабушкины подначки. Свекор нахмурился и строго сказал:
- Хватя, Полина! Щас перекурю, и пойдем огород полоть! -он всегда умел с достоинством выйти из непростых ситуаций.
Работал дед Саня споро и скрупулезно. Сорняки так и мелькали под лезвием острой тяпки. А ветер туда-сюда гнал зеленые волны кукурузного поля. Управившись с прополкой, Александр Петрович начал таскать воду, напомнив свекрови:
- Корову пора доить, а как управишься, ступай ужин готовить.
Баба Поля согласно кивнула:
- Пора, уморились нонче...
Так было заведено. Работа по дому не считалась работой. Все было само собой разумеющимся: на то ты и мать.
После ужина я исподволь любовалась, как свекор косит траву в нашем саду. Вдруг звон... нет - жалобный стон косы, повисший в вечернем воздухе. Тут же пошли стенания дедушки Сани:
- Ах, ты жа, бл...дь! Откуда ж ты узялся?! - Он поднял с земли и выбросил за изгородь камень. - Дык я жаш из-за тебя мог косу загубить! Утета так, недолга и загубить!
Сокрушаясь и охая, он радовался тому, что все "обошлоси благаполушна". Поплевав на ладони, Александр Петрович пошел на второй прогон, периодически приговаривая:
- Фху! Фху! И откуда ж ты взялси? Косу-то так загубить можна... Фху! Фху!
Вечернее солнце весело улыбалось, освещая станицу. Дорожки скошенной муравы удлинялись за спиной косаря. Ветерок забирался под выпущенную из брюк рубаху, сушил ее, остужал душу. Радость труда блуждала по лицу деда Саши, и вдруг - она, тревожная мысль: "Да как жаш я так?! Косу-то чуть не угробил!"
Управившись, свекор ушел "на сходку". В "гадюшнике", где обычно собирались фронтовики, лениво клубилось облако дыма, Тема была поднята и развита, а что за тема? - враз и не разберешь: стоял не стихающий гомон. Спор накалялся, и каждый отстаивал свою точку зрения. Судя по цвету лиц и пустым стаканам, праздник прошел без него.
Завидев Александра Петровича, станичники загалдели, дружно пеняя ему за опоздание.
- Та, мине бабка за хлебом послала, - сказал деда Саня, "разрулив" щекотливую ситуацию.
Он и правда, купил хлеба, неспешно направился к выходу.
- Обижаешь, Сашок, - сказали из-за стола, - твоя доля осталася, друзей мы не забываем. Ну-ка ступай сюды!
Ноги Александра Петровича повернули назад: нельзя ж оставлять людям обиду?
Откуда-то появился чистый граненый стакан. Из-под стола взметнулась бутылка темно-зеленого цвета... да только вино из нее не лилось. Деда Саня обиделся окончательно, решил всех пристыдить и поставить на место:
- Коль выпили усе, так под стол постав! Неча пустой посудой трясти. Вот деньги, я угошшаю!
Упрек был несправедлив. Фронтовики тоже обиделись. Бутылка пошла по кругу. Все тыкали заскорузлыми пальцами в нижнюю треть, наглядно указывая, что вино там все-таки есть. Убедился в этом и деда Саня. Он самолично взболтал содержимое и наклонил горлышко над стаканом - тщетно! Тут кум - косая сажень в плечах - схватил злополучную тару и так ее тряханул, что вместе с вином из бутылки вывалилась и "пробка" - раскисший от длительного хранения дохлый мышонок.
Стало тихо. Все ошалело смотрели на мерзостного утопленника. Потом кто-то громко икнул и все загалдели:
- Манька, тудыт твою растудыт, иде ты?
- Чем станичников поишь?!
- Глиди там в сельпе, больше темное стекло не бери!
Несколько мужиков выскочили на улицу. Буфетчица Манька разводила руками, оправдывалась. В качестве компенсации за моральный ущерб, выставила на стол "беленькую". Только праздник для деда Сани был безнадежно испорчен. Он ведь был чрезвычайно брезгливым человеком. Отстранив с дороги своего дородного кума, ушел, матерясь и отплевываясь. Да все благодарил Бога за свое опоздание. Постепенно мысли вернулись в привычную колею: завтра надо опять идти в лес, картошку окучивать. Рано вставать, затемно...
Кубанские зори ясные, утро занимается быстро. Из-за гор выкатывается солнышко и все вокруг наполняется радостью. Трава на полянах чуть ли ни в пояс, стоит от инея белая. С первым лучиком солнца, иней в росу превращается. Каждая былинка-травиночка украшена радугой капелек и кланяется земле, как Создателю. Все равны перед матушкой: и люцерна, и клевер, и мышиный горошек. В пору серебристого разнотравья, все они прелестны по-своему.
Деда Саня мокрый по пояс:
- Глиди ж ты, продрог увесь, а ить не заболею! Видать, землица не только кормилица, она и лечить умея!
Шел он и все удивлялся красоте мудрой природы.
Дома сказал:
- Слыхал я, бабка, по радиву, што иде-та картошкины цветы подносили тольки королям да царям. А мы, уроде, и не цари, а цветов эньтих полным-полно. Чудно! А желаешь, я тебе букетик нарву? Что? Не губить картошку? Ну, тада так... идем-ка, Люсёк, чегой-то тебе покажу!
Мы подошли к грядкам. Плети были усыпаны завязью. Из-под листьев выглядывали крупные, как кабачки, огурцы.
- Ты гля, Люсёк, - пошутил Александр Петрович, - бабка купила семена у Майкопи. ГовОря, "нежинскаи"! Утета они нежинскаи: пять штук - бочка.
Свекровь в ответ засмеялась:
- Да нежинскаи - так тетка сказала - это сорт такой, урожайный.
К обеду прополку закончили. Свекор объявил "перекур". Откушав, сказал тете Поле:
- Ты бы, бабичка, причипурила меня, подстригла, что ли? Чево, руки болять? Ну да ладно, ночью и отдохнуть. Ты тольки не цмыкай волосья. Не скуби, а стриги!
Не успела свекровь согласиться, как дедушка Саня, разоблачился и сидел с опущенной головой.
То ли машинка военных лет притупилась, то ли натруженные руки устали? Только никак не стриглось, а цмыкалось.
Дед медленно закипал. Наконец, терпение кончилось. Весь красный, он гневно спросил:
- Да ты чево делаишь то? Сказал жишь тебе, не скуби!
Что делать? Жара на дворе, а у деда полголовы подстрижено кое-как, а на другой половине - сплошные лохмы. В сердцах, он сорвал с гвоздя солдатскую шапку-ушанку и подался садами да огородами к куму, чтобы достриг. Ну, чтобы никто не видел, засмеют ить! Идет, пригибается, хоронится от людей.
"Ну, слава те Господи, вышел к провулку, три шага шагнуть - и тама".
А у кума перед двором стояла роскошная ива. Ветки, как девичьи косы, свисали до самой земли. Здесь-то, в тени да прохладе, скрывались от полуденного зноя фронтовики - друзья деда Сани.
Только он стукнул в калитку, только успел порадоваться, что никого не "встрел", как неожиданно, из-за спины послышался ехидный вопросец, явно предназначенный для него:
- Санек, ты куды? О, да ты, никак, змерз? Гля, мужики, ушанку на голову нацепил!
Тут деда Саня понял, что допустил оплошность: левое ухо шапки в спешке позабыл опустить. Из-за него белела стриженная часть головы, по шее и по лицу ручьями струился пот. Дар речи пропал в одночасье, кисти беспомощно свисающих рук крутили перед станичниками замысловатые фигуры.
А голос обидчика все куражился:
- О, Господи! Санек, да ты лето с зимой спутал. Ты чо это? Тебе сюды к нам низзя, тута у нас для тебя холоднО!
В кругу на пенечке гордо стоял "Портвейн" и всем было хорошо-хорошо! Всем, кроме Александра Петровича.
Он судорожно сглотнул, не ведая как же быть, а мужики гоготали, как гуси, наперебой звали его "к столу".
Дед Саня присел, обреченно стащил с головы ушанку. Под деревом стало тихо. Потом, тот же самый голос, что минуту назад куражился, мрачно сказал:
- Глиди ж ты, вот это баба!
Все сразу сочувственно зашумели, зароптали на бабью несправедливость и налили деду, как пострадавшему, полный стакан вина.
Тостующийся сказал:
- Ну, с Богом! А то завтрева работы ой, мно-ога!
Так получилось, что сошлись здесь под ивой, все как-то обойденные злодейкой-судьбой. У одного сын "городскуя" привез, своих девок ему мало, а у ей, от рождения, ногти красныя на пальцах растуть. Другому сноха принесла "очереднуя" девку... эх ма, вымирает казацкий род! И пошло... и поехало...
Неудачи всех породнили. Кто-то сбегал за машинкой до кума, деда Саню красиво подстригли, и довольные этим, подняли последнюю чарку:
- Ну, баба... она, канешна создания вредная, а без нее - обойдись! За нас, мужики, чтобы бабы нас дюже не забижали и по домам. Завтрева работать ить нада!
Путь к дому был долгим. Через станицу мимо "гадюшника" протекала речушка Каменка, в лето почти пересохшая. Через нее казаки соорудили висячую "кладку" (мостик). А впадала та Каменка строго перпендикулярно в такую же маленькую речушку, издревле названную Вонючкой. Кто и за что дал этой красавице такую обидную кличку, никто теперь и не вспомнит. А была она не хуже других: легко и задорно несла свои быстрые воды приемлемой чистоты и прозрачности.
Подошел деда Саня к мостику, покачался и порешил:
- Не нада нам рысковать, тёмна. Пойду вброд, так будя надежна.
Скинул свои башмаки - и вперед. Русло любой горной реки загромождено валунами. Стукнувшись пару раз, он стал осторожнее обходить крупные камни. А чтобы зазря не терять время, намечал для себя завтрашний план работ. Шел деда Саня, шел и вдруг обнаружил, что берег куда-то пропал. По спине пробежал холодок. Сбитые пальцы ног сильно саднило, но страх придавал силы и он побежал, поминая Бога, прося у него прощения и защиты. Бежал, как ему показалось, целую вечность. И вдруг, упал.
Как он потом рассказывал, "руками - грабы, грабы! Грабы обо что-то твердое... Господи, это же берег! Услышал мою молитву, отпустил на землицу!"
А внизу обе речушки слились воедино и, ехидно посмеиваясь, понесли свои воды через преграды, чтобы вырваться на равнину, дать тень своим берегам и напоишь иссушенную землю живительною прохладой.
Отлежавшись ничком, деда Саня перевернулся на спину. В небе ему подмигивали яркие звезды. Дескать, поживем еще, старичок. Ярко светила луна. Все вокруг было необычайно ново.
Он встал и спустился к реке. Вымыл руки, вытер их о траву и пошел, в изумлении рассуждая о вечном:
Дома все жаловался:
- Как жаш эта оно получилась? Вдоль русла пашол, думал хана мине. Не обошлось тут без нечистой, утета так. Только Бог вывел на сушу.
Бабка, зевая, ответила:
- Жгри больше ее, проклятую, он тебя ишшо ни туды заведёть. С сатаной не шутють.
Дед Саня согласно кивнул и лег, потрясенный, спать. Лежал и все думал: "Не видал ли кто? А то ить, засмеють..."
Прошло лето, когда от жары истомились не только люди, но даже земля. Отдала кормилица все соки новому урожаю. Незаметно наступила кубанская осень, порадовала людей щедростью и разноцветьем. И опять человеку надо спешить: убрать, сохранить то, что послала ему природа. Вот когда выделяется взором все самое красное, самое спелое, самое вкусное.
В доме запахло фруктами. На столе запыхтел самовар. К чаю подали мед в сотах и бабушкин пирог со сливами. Ну, как же тут устоять?
- Давайтя ужинать, - сказал деда Саня, - ох, и укусна жа!
Прихлебывая из чашки заваренную душицу, хозяин довольным взглядом окидывал кухню. Искусно заплетенные луковые и чесночные "косы" украсили стены. В мешках стояла мука. В кадушках томились квашенные овощи. Дожидались заветного часа: когда ж, наконец, "поспеет" дедова медовуха.
Посасывая свежий медок, Александр Петрович о чем-то сосредоточенно думал. Чувствовалось, вот-вот, и поделится наболевшим.
- Пчела, вона вумная. Вона из трудяг трудяга, - изрек он, наконец. - Ета государство в государстве и
усе у них чин-чинарем! Человеку бы у них поучиться. Ан нет: лень кахаем. Та-а-а!
По настроению деда Сани можно было понять, что зима сулит быть доброй, спокойной. В кругу друзей можно расслабиться. Вспомнить былую молодость, когда натруженными пальцами заводил на "двухрядке" лихую "Барыню" и нет-нет, да ловил на себе внимательные взгляды девчат.
Эх, было, да быльем поросло!
После трудов праведных, деда Саню нет-нет, да тянуло к фронтовикам, где под рюмочку, своим чередом, шли воспоминания о войне. Память о погибших друзьях не давала покоя и он, сгорбившись по-стариковски, нес эту тяжкую ношу домой. Шел и все выговаривал треклятому "хвашисту", загубившему уйму люда. Горы вторили ему эхом, будто бы разделяя эту душевную боль. Голос был слышен издалека.
- Снова нажгрался! - сумрачно констатировала бабушка Поля.
В один из таких моментов, гостивший у деда "унучок" Санька, решил над ним подшутить. Привязав к калитке верёвку, он надежно укрылся за кустами цветущих роз.
Стояла синяя кубанская ночь. Воздух прочерчивали звезды и светлячки: то вспыхнут, то снова погаснут. Из-за туч показался молодой месяц, озаряя предгорья загадочным светом. Где-то залаяла беспокойная шавка.
Свекор дошел до калитки, поднял правую руку, чтобы нащупать щеколду. И...о, чудеса: калитка, со скрипом, отворилась сама.
- Гля! - сказал он притихшим голосом, - сама атварилась...
Дед пригрозил самовольщине пальцем. Она послушно захлопнулась. Но стоило поднять руку, раскрылась опять.
- Не, - просипел деда Саня, - не можеть этава быть, ни за что не поверю!
Свекор озадаченно озирался, не ведая, как объяснить эту "метамархвозу", но тут из-за кустов послышалось сдавленное хихиканье.
"Смикитив", в чем дело, дед тут же нашелся:
- Сашок, унучок, эта ты? А я себе думаю, ета што ж получается? Ну, не магёть калитка атваряться сама!
А утром, чуть займеться заря, уходил деда Саня по своим крестьянским делам. Знал он в лесу каждую тропку, как в доме своем - углы.
Получив после уборочной полный чувал пшеницы на трудодни, дед отметил это событие, взвалил свою ношу на плечи и поспешил домой. Шел он, шел, перебирал в памяти прожитое, поминал тех, за кого еще надо пожить и говорил с ними вслух. Потом душа всколыхнулась минувшими и будущими заботами. Все это так взволновало нашего деда, что он не заметил, как прошагал мимо калитки в гору и унес "черт знает куда" свой чувал.
Бабушка Поля забеспокоилась. Только что слышала деда - уже ни гу-гу. Вышла на крылечко, шумнула - нема!
Устав после подъема, деда Саня остановился. Батюшки светы! - кругом одна темень. В голове прояснилось:
- Да ета же я у лесу! Та-а-а
Свалил он чувал на землю, сел на него, перекурил. Попробовал снова взять на плечо, а чувал-то тяжелый, а подать-то и некому!
- Ты ж глиди, утета насыпали! Надо бабку покликать, ета жа нада жа!
Далеко за полночь, услышала баба Поля шаги со стороны леса. Выскочила, встревоженная, за калитку и увидела пропащего деда. Был он "уставши", дышал тяжело.
- Иде эта ты был?
- У лесу, идем-ка со мной.
- Куды?
- Чево закудыкала? - у лес. Найдем чего делать... и не работали стольки, скольки зерна у чувал насыпали!
К утру они волоком, вдвоем дотащили домой свой заработанный хлеб. Смололи муку. Баба Поля испекла на капустном листе "духом пахлый" каравай из нового урожая.
Хлеб хрустел подрумяненной корочкой. Каждый из нас думал не без иронии, как "тяжело" он деду достался.
Почувствовал общее настроение, свекор крякнул и громко сказал:
- Умеешь ты, бабка гандыбулить!
И, словно смутившись, что похвалил бабушку Полю, отправился править хозяйство.
В тот день, загодя до ночи, выпал первый снежок. А к вечеру - и мороз не заставил себя ждать. Но встречи с друзьями не отменялись в любую погоду. Вот она, дружба мужская, скрепленная пролитой в общей войне кровью.
В этой казачьей станице люди селились так, что со склонов соседних гор кум по утрам приветствовал кума. Так, между дел, сообщались все станичные новости. А они были всегда. По ночам "шалили" бабки-ведуньи да деды-ведьмаки. Подстерегали отёл очередной буренки, чтобы своими чарами отнять у нее молоко и тайно удвоить удой у своей Чернушки.
Таких лиходеев народ знал. На очередной ветеранской сходке бурно обсуждался и этот вопрос. Ведь зима - это время отела. Всей компанией тогда порешили: этих гадов надобно проучить, но как конкретно, никто подсказать не смог. Не солдатское это дело. А потому, выпили по последней и разошлись по домам. Утром, ведь, рано вставать, ублажать затяжелевших кормилиц. Да и ночью, нет-нет, да надо присматривать и, если что, помочь.
Идет деда Саня и думу свою, как всегда, думает вслух:
- Надыть сена у хлев натаскать, коровушку теплой водой напоить, почистить стой...
На бугре он увидел беленькую собачку, смотревшую ему прямо в глаза.
- Стой! - сказал он себе, - дык я жаш у станице усех собак знаю. Нема у нас такой!
Схватил деда Саня комок мерзлой земли - и запустил в сучку. А она, бестия, в свете полной луны так шерстью своей и играет, "аж азноб забирая по усему телу и волосья шевелятся".
Набрал Александр Петрович в карманы камней, стал бросать в нее еще и еще, но так ни разу и не попал. Отбежав, собачка усаживалась на очередной холмик и дразнила ночного путника.
Видя свою беспомощность, деда Саня остановился и сказал, обращаясь к собаке:
- Ага, зараза, сидишь? Ну-ну! Думаешь, я не знаю хто ты? Да ты жа Белокобильчиха!
Надо сказать, эта семья пользовалась в станице дурной славой.
Собачка вильнула хвостом, стал быть, созналась.
- Я усе равно тебе догоню, - пригрозил деда Саня, - век будешь помнить, как я тебе прыварю!
Вот так человек и собака и продолжали свой путь. Она все дразнила, дразнила, а он все больше выходил из себя.
- Ох, угошшу, - шипел Александр Петрович сучке, не подпускавшей его к себе.
Подошли они почему-то к дому Белокобыльских.
- Ах, ты гадюка! - сказал деда Саня, уверившись в своих подозрениях, - значить, у гости к себе привела?! Ну, держись, лярва!
Не спуская с собаки глаз, он выдернул из плетня приглянувшийся кол и пустился за ней вокруг дома:
- Ну, шшас угошшу тебе дрыном!
Бегали они до дедова одурения и до первых, почитай, петухов.
- Я, Люсёк, - рассказывал впоследствии свекор, - думал, што упаду. Но как-та излавчився, тай далбанул! "Скугу, скугу!" - заскаглила, зараза. "Ку-ка-ре-ку-у!" - закричал первый пятух.
И понеслась над станицей звонкая петушиная песня, извещая округу о пришествии нового дня.
Деда Саня остановился, заслушался. Опомнившись, кинулся: "Иде? Глядь - а её нема. Лазил, лазил - нетути, сгинула!"
- Еле, Люсёк, ноги дамой доволок, - свекор, кряхтя, прикурил новую папиросу, - на утра уся тела балела. Нихай! Будя знать, как коров у людей доить, да голову мне морочить!
На все мои робкие сомнения, подумав, ответил так:
- Грэць иво зная, Люсёк, правда оно, или как? Тольки я не брешу, как было - так рассказал. Да и Белокобыльчиха штой-та с дому носа не кажить. Мы ж та вот, у соседях живем...
Долго еще деда Саня, работая по хозяйству, вел наблюдение за хатой соседки, да думал:
- Нешто я её порешил?
Ан, нет: недельку спустя, Белокобыльчиха вышла во двор, поздоровалась с Александром Петровичем и грустным голосом доложила ему:
- Ох и болела я, кум!
- Ну, бывая...
Отложив в сторону вилы, дед помчался искать меня:
- А сама, Люсёк, и не глидить на мине, - победно закончил он, искренне веря, что проучил соседку, что долго не сможет "вона ведьмовать".
Зиму прожили благополучно. Сытно. В колхозе готовились возделывать землю. Буренушка принесла доверчивое создание с очаровательными глазищами и звездочкой во весь лоб. Так ее и нарекли - Звездочка.
Телочка бегала и резвилась, да все норовила пережевать край дедовой безрукавки. У зазевавшейся бабушки Поли стащила платок. Забыв о почтенном возрасте, дедушка Саня бегал за Звездочкой, матюкался и приговаривал:
- Ну, дуреха, отдай, нема у ём молока...
Лица моих стариков светились любовью - весна! На Кубани она дружная к людям - успевай только трудись.
А потом зарядили дожди. Земля разбухла, разнежилась, готовясь принять семя из человеческих рук. Зазеленела трава, потянулись к теплым лучам первоцветы-подснежники, при виде которых в душе замирает радость. Хочется жить и творить.
Отобедав, свекор сидел у окна и наблюдал весну. Все располагало к покою. По радио шел концерт по заявкам. Потом зазвучала торжественная мелодия. Голос московского диктора поздравил советских женщин с международным праздником, рассказал об их роли в жизни страны и каждого отдельного человека.
- И пра, - согласно кивнул деда Саня, - бабк, гляди: и наша земля женшшина, и Родина тоже женшшина. Тольки Отечество - от отца. Гля, как придумали, а? Ну, ладно, чего уж тут распитюкивать. Крупская - женшшина, вот и придумала праздничек. Ну, тада так: надо за подарком итить.
Приближался вечер. Деда Саня накинул свой дождевик, влез в резиновые сапоги и решительно вышел во двор. Посмотрел в небо, откуда настойчиво моросил дождь, решительно отмахнулся рукой и ступил в слякоть и грязь.
В "сельпе" он купил бабке подарок - красивую цветастую скатерть и пустился в обратный путь. Дорога домой одна и та пролегает мимо "гадюшника".
Деда Саня представил, что там сейчас творится. Ну, конечно же, буфетчица Манька, протирает тряпицей бутылки "Портвейна", да походя поносит завсегдатаев по-своему, по-казачьи: дескать, праздник у всех, а я тут вот с вами! Лукавит треклятая, знает, что в такой знаменательный день мужики разобьются, но сбросятся на кулёк "шикаладных канхвет".
Окошко звало, зазывало, подмигивало огоньком. Нутром чувствовалось, что внутри уже толпится народ, топочет ногами от нетерпения, пока Манька "намывая" стаканы. Зайтить штоля погреться?
Вычистив сапоги от налипшей на них грязи, дед Саня отворил тяжелую дверь. Станишники загомонили, радостно приветствуя товарища по оружию.
- Здоровеньки и вам, - степенно ответил он, - и чего это вы тута делаете? Нынче женшшины должны праздновать!
Сильная половина обиженно загудела:
- Да мы же за них здоровьем своим рыскуем! Давай, Сашок, присоседивайся!
Встретили женский праздник, как подобает. Говорили много хороших слов, хвалили свои половины, желали им всяческих благ, здоровья и счастья. Как водится, подняли "на посошок"
Путь от гадюшника был особенно труден. Весенняя распутица загнала пешеходов на автомобильную трассу. Попробуй, сойди - ноги из грязи не вытащишь. А тут "жижа, но не так склизка". Идет деда Саня, строит планы на завтра. От работы он никогда не отлынивал, ею и жил.
По трассе, навстречу Александру Петровичу, ехал в то время автобус. Завидев пьяного человека, водитель остановил машину: мало ли что? В общем, идет деда Саня, сам с собою беседу беседует, подарок под мышкою накрепко держит.
- И тута, Люсёк, - рассказывал он потом, - хтой-то ка-а-ак дасть мине па галаве, аж памарки замутились, в глазах ыскры запрыгали. Ох, думаю, да хто ж это мине и за што? Проблымался, гляжу - ахтобус стаить! Утета да! Эта ж я башкой у ахтобус урезалси! Щас шахвёр, маракую, мине не так съездя!
Я с дароги ка-ак сигану и пряма у карьер. Прысел и сидю. А тама вода, гризюка - халаднО! В небе, паняла, звездочки блымкають, бабкин подарок крепка держу. Слухаю: ахтобус затарахтел. Ну, думаю, слава тибе, Господи, пара вылазить. Увесь мокрай, закачинел. А вот, прычина - не палучается, глина палзеть, склизка - хана, думаю. Лазил, лазил - никак. Ну, нет-таки, излавчился, выбралси кое-как.
Прылез домой, стучу, а бабка спить, не открывая. Опять стучу. Слухаю: идёть. "Пашол, - гаварить, - штоб ты сдох, я тибе щас паскребу!" (Это вона собаке).
Открывая, а тута я лижу: с праздничком тибе, милая моя бабочка!
"Ой-ё-ёй!" - запрычитала она, а я ей подарочек, дескать, чтобы стол наш красивше был.
Вымыла вона мине, дала одёжу сухуя, скатерочку постирала. Ну, хтож винават, что такой великий праздник, раз в годе бывая?
Наутро управляли скотину, готовили картошку к посадке - весна ведь, торопит. Ну, прямо, бес попутал дедушку Саню:
- Утета да! Ты, - говорит, - бабк, будто и не спала. Вон, уже на веревке ветер паруса надувая.
- Ах, ты, вражина! Да ета ж подарочек твой!
Беззлобно поругиваясь, они продолжали править хозяйство: деду "мужицкая занятия", бабке - полегче, "женская".
Весна с каждым днем становилась теплее и краше: сады зацвели, загудела пчела, горные склоны покрылись травой, приоделся в зеленое лес. Каменка и Вонючка - никчемные ручейки, где летом воробью по колено, вдруг превратились в полноводные реки, сметавшие все на своем пути: и громадные валуны, и вырванные с корнем деревья. Поток ревел, будто раненый зверь и стремительно рвался вперед. Тут уже не зевай на хлипком подвесном мостике: упадешь - пропадешь.
К вечеру дедушка Саня затосковал, не хватало ему "мужицкава абщения", но бабка отрезала:
- Сиди, куда тама, ни вытти! Ишо свалишси, утопнешь.
- Ну, тады так. Ты, бабка, правильна гавОришь...
По вечерам семья собиралась за общим столом. Свекор делился нюансами и проблемами прожитого дня, а свекровь оттеняла их тонкими замечаниями. Младшие говорили только когда спросят. Я слушала их, с благодарностью думая: вот они, люди земли, опора ее и соль. Так было из века в век и из рода в род на моей малой родине.
Память... она для души, что пристань для корабля.
Летним погожим вечером я поднимаюсь по косогору. Накаленная за день земля, волнами отдает накопленное тепло. Этот поток напоен дурманящим запахом трав и цветов. Пятна крупного клевера приглашают прилечь, прислушаться к тишине. К той тишине, которую мы забыли, как благодать, уничтоженную своими руками. Навстречу мне медленно опускается солнце - божественное Ярило. Как меток, как точен русский язык, как правдиво и просто звучит это вещее слово!
Ласточки и стрижи вылетели на охоту - чертят небо, деловито попискивают. Воздух свистит за крыльями на крутых виражах. И как это они не сталкиваются на такой сумасшедшей скорости, не дерутся за добычу, не ссорятся, не таят друг на друга зла? Ведь дети-птенцы, есть у всех и каждому родителю хочется поставить их на крыло? Говорят, что когда-то и люди были такими.
Выше идти не хочется: расслабленность, лень, истома ласковой сетью тянут к земле. Я сажусь на живой ковёр, обнимаю колени руками и бездумно смотрю на застывший в безмолвии лес, на русло реки, крыши домов. Провожаю глазами солнце, как будто прощаюсь с ним. Есть какая-то завораживающая печаль в красках заката. Вот огненный диск медленно коснулся верхушек деревьев на дальней горе и стал погружаться в неведомые глубины. Кроны вспыхнули, как уголья в печи и красное зарево, прорываясь сквозь частоколы стволов, повисло над опустевшей станицей, отразилось искрами в окнах и брызнуло звездами ввысь, на черный бархатный занавес, закрывший от взора людского бездонную синь неба.
Мысли мои суетятся и прыгают, перескакивают с одного на другое. Но что-то одно - большое, тревожное сидит глубоко в подсознании не хочет проявляться вот так, походя. Ничего, подожду. Главное, что я здесь, святые мои родники. Я говорила лесу, этой земле и этому небу, как мне бывает трудно без них, больно и одиноко до безнадёжности. Они пожалели меня: набежал ветерок, поиграл прядью волос на мокрой от слез щеке и шепнул, как ребенку, на ушко, согревая и утешая: "Душа и тело старятся порознь, по-о-орознь. Скоро придет оно, душевное равновесие, и вместе с усталостью в конце суматошного дня, соленым потом проступит истина".
Я вытерла глаза и лицо полою халата, прислушалась. Внизу прокричал какой-то шальной петух, никем не поддержанный, смолк. Обезлюдевшие дома затаились, затихли. Сгущались сумерки. Природа готовилась показать новое чудо своё. Из-за крон заросшего, когда-то знакомого сада, выкатилась луна. Присела на низкую крышу усадьбы. И я поняла, почему накануне ночи меня понесло на этот крутой косогор, исхоженный вдоль и поперек ногами его...