Уже в сумерках яхта пришвартовалась в маленьком порту. Вернее, то был даже не порт - стоянка для пары больших яхт да дюжины совсем скромных.
До гостиницы, где собирались провести последнюю ночь перед вылетом домой, было рукой подать. Ступени ее баров спускались прямо к пляжу. Удлинившиеся в предзакатных солнечных лучах тени мачт нанизывали пляжные лежаки на одну нить, создавая своеобразные бусы.
Пассажиры яхты, постукивая на стыках трапа чемоданными колесиками, муравьиной цепочкой потянулись к светящимся вывескам отеля. Без суматохи разобрали ключи от номеров и разошлись. Договорились встретиться через час в ресторане для прощального ужина.
Но тут дамы взбунтовались, утверждая, что жалкий час - это ничто для леди, желающей произвести фурор своим внешним видом. Они, можно сказать, морально готовились к этому действу с первого дня плавания, и ограничивать их теперь во времени - жестоко. В результате расщедрившиеся напоследок мужчины добавили еще полчасика. Этого, учитывая невзыскательность курортных требований к приличиям, обязано было хватить с лихвой. А тем "леди", кто не уложится в сроки, предлагалось прийти вовсе без одежды - тогда фурор точно был бы им обеспечен незабываемый. Если же заставить оголодавших и умирающих от жажды мужчин терпеть дольше, то никакая внешняя красота спутниц уже не вытравит из них злость неудовлетворенных первичных инстинктов, и их далекое от эстетики мужское естество взбунтуется.
"Леди" ужали время и старались на славу.
Николь поежилась и попробовала натянуть платье повыше. Воздушное и ажурное, оно оголяло спину до самого неприличия. Да спереди держалось на скромном бюсте, кажется, одним лишь благочестием. Почти тот самый "фурор", которого желалось мужчинам. По своей воле Николь на такое в магазине не то что не решилась бы померить, а еще и взгляд бы стыдливо отвела, увидев на маникене. Но дружный хор компаньонок, с которыми прогуливались по бутикам, и вторящих им продавщиц уломал. Оно, конечно, стоило заломленной цены, но всё-таки сумму Эрвину наверно лучше не знать. Вернувшись на яхту, Николь стыдливо запихала обновку в самую глубь чемодана и продержалась еще два дня, прежде чем набралась смелости показаться мужу, заранее готовясь свалить причины сего непотребства на гнусные уговоры богатеньких львиц. Но восхищенная ошалелось Эрвина, его физиономия, светящаяся завистью к самому себе, и собственные ощущения Николь, вспыхнувшей алым пламенем удовольствия, стоили куда больше самого источника ее волнений.
Так что платье стесняло Николь лишь остатками морали да привитым родителями аскетизмом. А спрятавшись за надежной спиной Эрвина, можно было легко пренебречь и тем и другим. И даже потерять последний стыд, представляя, как на нее будут смотреть чужие мужчины. Но курортная раскованность быстро увлекала в водоворот пьянящей вседозволенности. Пусть глядят, пусть облизываются и исходят слюной. Зато по взгляду мужа она уже предчувствовала то наслаждение, что может ее ждать на последнем аккорде этого дня. Николь провела ладонью по ткани, плотно облегающей живот, и мечтательно улыбнулась.
Ладно, платье - полбеды. Вот туфли - проблема уже не моральная. Их покупку ей навязали откровенные недруги. Ничем кроме сногшибательной красоты они больше не привлекали. Цена - баснословная. Удобства - ноль. Босые ноги прилипали к гладкой коже. Сначала это представлялось даже полезным: не давало ступням скатываться на почти вертикальной горке подошв. Но когда станет совсем влажно, горка превратится в водную. Вот тогда будет аттракцион. И снова приходится полагаться на надежную опору в лице любимого мужа. На него можно даже завалиться в самом крайнем случае. "Красота требует жертв" - потерпят.
Она прекратила попытки пристроить пальцы ног так, чтобы они хоть как-то цеплялись за тонкие ремешки обуви и озабоченно посмотрела на Эрвина. В целом она ощущала себя обнаженной статуей на высоченном постаменте.
- Ты перебьешь себе аппетит, если продолжишь так самозабвенно питаться губной помадой, - муж глядел на нее с нежнейшим ехидством.
Вот уж у кого страха оказаться центром внимания нет и в помине, а выход в свет не способен смутить, в каком бы виде ему ни пришлось туда явиться. Расслабленно прислонившись к стене, он спокойно ожидал окончания мытарств Николь. Девушка потянулась было к губной помаде, чтобы в десятый раз наложить этот последний штрих, но снова наткнувшись на отраженный в зеркале взгляд мужа, отбросила тюбик и решительно взяла Эрвина под руку.
Они пришли последними, и хор обрадованных голосов ознаменовал их появление в зале ресторана. Похоже, приятели уже начинали обсуждать вероятность, что проштрафившийся парень решил трусливо сбежать.
Эрвин официально подтвердил официанту своё согласие оплатить основное блюдо и горячительные напитки для всех здесь собравшихся любителей отдыха под парусами. Через оглушительные овации зазвущали обрадованные выкрики, что он еще серьезно пожалеет о неосмотрительно данном слове. "Друзья" с упоением обещали ни в чем не ограничивать свои кулинарные пристрастия и намерены были оторваться по полной программе. Бюджету молодой семьи советовали готовиться к ощутимой бреши. Делать нечего, за глупые шутки приходится отвечать.
Их компании был выделен отдельный кусочек зала, чуть обособленный от прочих посетителей. Эрвин подвинул стул, предлагая Николь занять место за последним оставшимся свободным столиком на двоих.
Одна стена ресторана представляла собой множество раздвижных стеклянных дверей, которые сейчас были убраны, и трапезный зал через маленький порожек перетекал в танцевальную площадку под открытым небом. Прохлада ночи приятным сквознячком гуляла между столами.
Первое, самое острое чувство голода отступило, ублаженное обильной закуской. Николь вяло отщипывала кусочки от еще теплой булочки.
Живой оркестр на эстраде играл спокойную мелодию - тягучую, как сама ночь.
Под ее ритм пришла легкая печаль. Нетомящая, приятная, расслабляющая, уводящая в грёзы. Николь уже представляла, как через два дня они вернутся домой, она станет рассматривать многочисленные фотографии, перебирать накопившиеся воспоминания. Она уже предвкушала эти минуты. Они будут не менее прекрасны, чем само путешествие. Она начнет вспоминать крупные эмоции и мельчайшие детальки: бьющие на ветру паруса и закаты в открытом море; солнце и жаркую любовь на безлюдном пляже - когда взорвавшийся экстаз вливался в горячий песок, сладко сжимаемый напряженными горстями; она будет вспоминать эти неудобные туфли и белую накрахмаленную скатерть с крохотным неотстиравшимся пятнышком; духоту непроглядных ночей и купания в свете луны; мокрые после морских забав одежды, чувственно облепляющие тела, вырисовывая каждый изгиб и приотрывая тайны; беззаботный, обворожительный смех Эрвина, его любящие глаза, крепкие объятия, аромат, кружащий голову каждый раз, как впервые. Счастья казалось так много, что оно уже не умещалось в настоящем, а перелившись через край, широким шлейфом растекалось позади. Иногда Николь будто видела себя со стороны, читала увлекательную книжку о самой себе и думала: как же повезло этой девчонке! Она, дурочка, еще не понимает до какой степени ей повезло, если перебирает прошлое, не умея в полной мере держаться в настоящем! А будущее... Пусть оно еще немного побудет в тайне и готовит свое сокровище кропотливо и неспешно. Николь окончательно отложила еду и принялась поправлять салфетку, лежащую у нее на коленях, приглаживая ее к животу и теребя край.
Музыка плавно вплеталась в ее радостную грусть и вязла там. А поверх нее в голове девушки звучал тихий голос Эрвина - тот голос, каким он полчаса назад в гостиничном номере напевал дочери обещанные колыбельные. Николь ждала этих минут не меньше Полинки. И как только он вошел к малышке, отложила примеряемую одежду и украдкой проскользнула следом. Трудно было отказать себе в нечастом удовольствии. И пока Эрвин усыплял девочку, Николь, накинув на плечи халат, сидела на стульчике и слушала.
В его репертуаре было несколько действительно колыбельных, которые еще няня пела ему в детстве, но на Поленьку лучше действовали другие песни, далекие от детских. Рэп, рок, песни о подвигах, победах и поражениях, исполненные тихо, придавливали детские веки скорее, чем заунывные "усыплялки". Эрвин обещал десяток песен, но уже на второй Поленька крепко спала. Пытливые глазки, до самого последнего мгновения с обожанием глядевшие на отца, закрылись, а расслабившиеся губки наконец тронула умиротворенная улыбка. Пропало выражение обиды и непонимания, всю вторую половину дня не сходившее с личика Полинки. Когда люди заходились в неудержимом смехе, глядя на лицо Эрвина, девочка рвалась броситься на каждого обидчика с кулаками. Собственное крашеное творение ее полностью устраивало. И только то, что папа смеялся вместе со всеми и носил боевую расскраску с гордостью, словно заслуженный в победных боях орден, спасало врагов от детской мести.
Николь остановила мужа на середине пятой песни, шепотом в ухо напоминая, что их ждут...
Встряхнувшись, Николь выплыла из воспоминаний о настоящем, чтобы пока еще не поздно попытаться насладиться им наяву. Подняла глаза на Эрвина. Похоже, пока она витала в своих розовых облачках, он разглядывал ее с пристальным вниманием. От сканирующего оценивания сердце Николь снова холодно ёкнуло, как сегодня на палубе яхты, когда она закатила мужу некрасивый скандал. "Это всё гуляющие гормоны, - оправдывала она себя, - Эрвин обязательно простит". Очень хотелось надеяться, что этот неприятный момент - единственное их разногласие за время путешествия - не будет всплывать в ее воспоминаниях слишком часто. Ведь всё остальное получилось идеальным. Настолько идеальным, какой не бывает даже сама мечта. Девушка вопросительно приподняла подведенные черным брови и тут же невольно улыбнулась, заметив едва проступающую полоску крашеных усов над верхней губой мужа. Поспешно придала лицу серьезность, но было поздно - глубина ее возвышенных мыслей была развеяна.
Если перед приходом в ресторан дамы наводили красочный марафет, то Эрвину, наоборот, пришлось долго отмывать свой кричащий макияж, честно отношенный добрую половину дня. Именно из-за этого они и пришли в ресторан одними из последних. Но как Эрвин ни старался счистить раскраску, маркер въелся глубоко, и до конца следы уничтожить так и не удалось. Правда, в приглушенном освещении ресторана их можно было разглядеть лишь в непосредственной близи. Но свидетели-то еще долго будут помнить его нелепый вид. Он, на самом деле, был так смешон! Совесть уколола снова улыбнувшуюся Николь. Хотя и несильно, но... Всё-таки она чувствовала себя чуточку виноватой, что смеялась над мужем вместе с чужими людьми. Пусть даже насмешки веселили его не меньше, чем других. Кодекс жены должен бы предусматривать несколько иное отношение к издевательствам над любимым супругом.
- Николь, милая, - окончательно вернул ее в настоящее ласковый голос мужа, - о чем задумалась? Скажи лучше, ты довольна путешествием? Мы почти у финала. Насколько воплотилось то, как ты себе это представляла?
- Ты еще спрашиваешь! Я все еще не могу поверить, что происходящее со мной - правда. Ты - чародей, воплощающий грёзы! Я пока не могу даже описать всех чувств. Наверно, для этого надо чуточку остыть, взглянуть немного со стороны.
- Как всё у тебя сложно, - улыбнулся Эрвин. - Но общую мысль я уловил.
- Вот только тебя, похоже, больше радует, что всё, наконец, закончилось. А сегодня ты и вовсе на себя не похож. Это из-за меня?
- Благодари за это свою дочь. Она меня удачно загримировала.
- Да, постаралась на славу, - засмеялась Николь. - Но я не об этом.
- Грезы вещь индивидуальная, Николь. Не всегда они совпадают. Будем воплощать по очереди. Твои - мои. К тому же основная моя мечта - стараться исполнять твои. Давай-ка, лучше не томи, а скажи, какое желание у тебя будет следующим? О воплощении чего мне теперь заботиться?
- Даже не знаю, - Николь искренне постаралась придумать что-то достойно- грандиозное, но не смогла.
- Какой кошмар! - ужаснулся Эрвин. - Жизнь без мечты чудовищна. Ты уж, будь добра, придумай. А пока твоя очередь исполнить мою скромную просьбу.
Оркестр сменил репертуар, и новая мелодия грянула зажигательным танцем. Эрвин поднялся и несильно, но настойчиво потянул жену за руку.
- Эрвин, никто не танцует, - упираясь, попыталась возражать Николь.
Танцевальная площадка под открытым небом, действительно, пустовала. Горячим мелодиям аккомпанировало лишь бряцание столовых приборов.
- Тем просторнее будет нам. Идем.
- Ты же знаешь - я не умею, - выдвинула еще один шаткий довод Николь.
- А ты забываешь, что я умею, - возразил Эрвин и наклонился к ее губам. - Неужели думаешь, что я позволю своей любимой жене опозориться. Вот уж над тобой я никому не позволю смеяться! Покажи, что доверяешь.
Его немного натянутой улыбке и настороженно-просящим глазам невозможно было отказать. Конечно, доверяла! Как он мог даже подумать иное? Но что с ним сегодня?! Эрвин всегда был с ней терпелив и ласков, даже привычный ему сарказм, направляясь в её адрес всегда звучал с нежностью. Но сегодня в его любви то и дело проскальзывала какая-то робость, а в создаваемой им романтической обстановке ясно ощущалась наигранность. Какая-то светская обязательная вежливость. Наверно, всё дело в охватывающей в тоске, когда заканчивается отдых, и ты уже насильно пытаешься удержать его беззаботность. Что ж, она разберется с этим позже. Сейчас - наслаждаться, наслаждаться и снова наслаждаться. И главное, не стать посмешищем.
Мелодия шального танца была горяча, как палящее солнце. Танго, самба, румба - честно говоря, Николь совершенно не разбиралась в тонкостях. Был бы вальс - она определила бы это достаточно уверенно. Тут же могла сказать только, что это южные мотивы, а движения под них - недостижимая для нее вершина владения своим телом. И... проклятые каблуки!
- Не смотри на ноги, - обнимая ее за талию поучал Эрвин. - Приподнимись на носочки, скользи. Слушайся моей руки и ничего не бойся.
Николь нервно улыбнулась, глубоко вдохнула, с шумом выдохнула и кивнула, показывая, что готова. Первые её па были уткоподобны, но Эрвин акробатических выкрутасов избегал, вел уверенно и подчиняться его направлению было так легко, что Николь скоро расслабилась. Конечно, их танец в плане канонов исполнения не выдерживал никакой критики, но все сильнее охватывающее упоительное чувство полета перекрывало всё. И пускай Николь то и дело теряла ритм, тогда Эрвин просто крепко прижимал ее к себе, приподнимал, и девушка летучей феей скользила по воздуху, а подошвы ее новых туфелек парили в нескольких сантиметрах от пола. Когда она обретала уверенность, он снова позволял ей сделать несколько самостоятельных шагов - и вновь она летела в любимых объятиях.
Широкая юбка обвивала им ноги выше колен. Летающие огненные кудри Николь, которые Эрвин словно невзначай выпустил из замысловато наверченной прически, метались вокруг лиц. Он прижимал ее всё крепче, всё надежнее. Они стали единым, плотно связанным целым. Тела, движения, даже мысли и чувства слились в общем ритме. Это было высшее упоение. Николь больше не сомневалась: посмешищем их танец не выглядел, пусть даже и не был похож на классический. И девушку перестало волновать, что о ней подумают. Никого вокруг больше не существовало. Краешек сознания отметил, что на площадке они уже не одни. Но это были лишь тени танца, шлейф мелодии. Николь кружило среди чужих тел, поднимая всё выше и выше над людьми, над залом, над суетой, над предрассудками. Наслаждаться, только наслаждаться. Только музыка, только нескончаемое скольжение, только восхитительная уверенность в себе! Николь подняла лицо к бескрайнему небу и засмеялась. Звезды каруселью завертелись перед глазами. Калейдоскоп проносящихся огней заворожил разноцветьем. Мелодии слились в бесконечный возбуждающий ритм.
Но скоро ноги у неё стали заплетаться все чаще, а силы Эрвина, сперва казавшиеся нескончаемыми, уже таяли на глазах. Ведь именно ему, кроме всего прочего, приходилось заботиться, чтобы его порхающая любовь не наставила синяков другим танцорам, не снесла мебель и, наконец, не проткнула ему ноги своими каблуками.
Он остановился, не дожидаясь завершения очередной мелодии. Поймал тело Николь, еще пытающееся по инерции продолжить прерванный полет, и помог обрести равновесие. По площадке продолжали сновать пары, более или менее сносно кружащиеся в танце. Но вокруг них был островок пустоты. Какие-то парень с девушкой, не сговариваясь, показали поднятый большой палец. Николь поспешно отвернулась, снова не зная, как реагировать на всеобщее внимание.
Эрвин не смотрел по сторонам, крепко прижимая жену к себе. Его руки гладили её спину. Только теперь девушка вновь ощутила жару летней ночи, почувствовала, как капельки пота покрывают лицо, щекоча стекают по вискам, по шее, спутывают и пропитывают волосы, под которыми скользят ладони мужа. Ей было неловко от того, что он наслаждается её сочащимся влагой телом, её недавним безумством, её эйфорией. В нескрываемом возбуждении Эрвина, передавшемся и Николь, было что-то безнравственно-запретное и божественно приятное.
- Что ты там ищешь? - смущенная страстностью его поглаживающих оголенную спину движений, пошутила Николь.
- Крылья, - ответил Эрвин. - Ты мой ангел, и я не могу понять, куда ты прячешь свои крылья.
- Туда же, куда ты свои рожки, - Николь в ответ захватила горстью его волосы на макушке и слегка потянула.
- У меня уже есть рога? - с деланным испугом спросил Эрвин, обольстительно при этом улыбаясь.
- Дурак ты! - ляпнула Николь, досадуя, что сбила его нечастый возвышенно-романтический настрой. - Или я дура. Это ты мой самый настоящий ангел.
Высокие каблуки вознесли Николь на один рост с Эрвином, и их губы самым естественным образом завершили объятия. Поцелуй - публичный, бесстыдный, страстный, на вершине дыханий - заставил девушку сжаться от смущения и расцвести от восторга.
Они вернулись за свой столик. Но Николь уже не сиделось спокойно. Впервые опробовав себя в искусстве танца, окрыленная неожиданным успехом, она горела желанием, чуть отдохнув, пуститься по второму кругу безумства. Уже с завистью поглядывала на площадку, где продолжали скользить танцующие пары, и постукивала носочком туфли в такт музыке.
Девушка жадно поглощала второй стакан апельсинового сока, когда к их столу подошел мужчина средних лет, высокий, с привлекательной ухоженной небритостью на подбородке. Классический костюм незнакомца, хоть и имел светлый оттенок, всё же казался не совсем уместным в жаре ресторана. Даже тщательно подобранный галстук не был забыт. Встретившись взглядом с Николь, мужчина повел головой, неловко расслабляя стягивающий шею узел.
Николь улыбнулась и потупилась. Она ни на секунду не усомнилась, что импозантный мужчина явился с приглашением ее на танец. Исподтишка инспектирующе глянула на Эрвина: как-то он отнесется к подобной фривольности? Конечно, это ни к чему не обязывающий, ничего не требующий взамен акт внимания. Вот только заранее предсказать реакцию мужа Николь не решилась бы. Раньше за ним не замечалось излишних проявлений ревности. Но ведь и она повода не давала. И лишь сегодня, этим горячим, сводящим с ума вечером она впервые ощущала себя такой соблазнительной, раскованной и даже немного безнравственной, что постороннее мужское внимание ее нисколько не удивило. И приятно польстило. Разумеется, она откажется: одно дело чувствовать себя чуточку порочной в руках любимого мужа, а совсем другое - позволить прикоснуться к себе чужаку. Мысли скакали от самых неприличных до целомудренно высоких, при этом почему-то нисколько не противореча друг другу...
Однако поторопилась Николь увенчаться лаврами роковой красавицы. Когда она вторично подняла глаза, незнакомец на неё уже не смотрел, да и покорённым никак не выглядел. Его лицо скорее выражало смирение перед крайней степенью усталости, чем перед её прелестями. Пока Эрвин, развернувшись на стуле и размахивая бокалом с вином, весело обсуждал с сидящими позади приятелями тонкости меню, мужчина оставался стоять шагах в четырех и выдержанно молчал. Наконец, Решетников глазами указал молодому приятелю на нечто, находящееся за его спиной и требующее срочного внимания. Эрвин обернулся. Незнакомец легкой полуулыбкой поблагодарил Решетникова и одинаково вежливо кивнул Николь и Эрвину по очереди.
- Сударыня, сударь, примите мои извинения за причиняемое беспокойство, - сказал мужчина по-английски. - Я хотел бы поговорить с графом Эрвином Лэнстом. Не ошибся ли я в своем обращении?
Вежливый вопрос, произнесенный ровным басом, вызвал неожиданную для Николь реакцию. Никогда до этого она не видела, чтобы человек менялся с такой быстротой. Эрвин закаменел, брови мрачно сдвинулись, а лицо накрыла бледность, явная даже при слабом и мерцающем свете ресторана. Сейчас стали особенно заметны недосмытые черные полосы и искусственный румянец на его щеках. Николь безотчетно протянула руку и под прикрытием скатерти успокаивающе погладила бедро мужа. Но, проведя пару раз, прекратила. Казалось, она гладит статую - настолько затвердевшими были мышцы под ее ладонью. Эрвин не обратил внимания на ее попытки успокоить. Острым взглядом окинул зал. Но что бы он там ни выискивал, проведя разведку, слегка расслабился. Собираясь поставил на стол бокал, не рассчитал движения, и игристое вино разлилось, шипя и пенясь, словно яд. Обескураженная несвойственной мужу косорукостью Николь молча забросала лужу бумажными салфетками.
- Да, это я, - тихо, в шуме ресторана угадываемо скорее по движениям губ, чем на слух, но твердо подтвердил Эрвин обращение незнакомца.
- Рад, что мои поиски увенчались успехом, - выправка мужчины стала строго официальной, а фразу он произнес на отнийском языке.
- Не могу ответить взаимностью, - сказал Эрвин, не поддерживая языка общения. Это было бы неприличным, когда не все участники беседы его понимают. Голос его был ледяным, злым и испуганным одновременно.
- К сожалению, не имею чести знать вас лично, сударь, - так же церемонно продолжил незнакомец. - И несмотря на сходство с выданным мне фото, обязан избегать недоразумений. Поэтому прошу вас предоставить документ, подтверждающий вашу личность.
- Просить у меня вы можете милостыню, - бросил Эрвин.
Мужчина снова повел стянутой галстуком шеей, отлепляя от потной кожи воротничок рубашки. Это был жест одновременно конфуза и крайнего утомления.
- Простите, сударь, - принялся оправдывать свою невежливость. - Я так устал, разыскивая вас, не спал уже сутки, что невольно допустил этот непростительный промах. Разрешите представиться: Кристиан Райт - референт посольства Отнийского Королевства в Российской Федерации, - он протянул Эрвину корочки.
Эрвин не шелохнулся. Имя ему ничего не сказало. От того, что оно предстанет выведенным чернилами, смысл не поменяется, и причина визита не раскроется. А из каких дебрей явился этот носитель неприятностей, Эрвину стало понятно с первого обращения.
- Вы попали по адресу, - сказал он. - Дальше.
Видя, что юноша не собирается повторять жест бумажного взаимопредставления, Кристиан Райт смирился.
- Я должен передать вам послание, господин Лэнст. Могу я сделать это здесь, или вы предпочтете иное место?
Пока подскочивший официант менял на столе залитую вином скатерть на свежую, Эрвин откинулся на стуле и делал вид, что наблюдает за ловкими быстрыми движениями обслуживающего персонала.
- А если я пошлю вас к черту? - наконец спросил он.
- Вынужден буду просить дать мне письменное в том заверение, - всё с той же официальной вежливостью ответил Райт. - В противном случае мне грозят крупные неприятности.
- Хорошо. Что там у вас?
Кристиан Райт присел на услужливо предложенный официантом стул и достал из внутреннего кармана пиджака плотный конверт. Но прежде чем передать, мужчина вынул из другого кармана бланк, расправил, положил на скатерть и попросил Эрвина поставить подпись о получении. Поскольку никакой реакции от юноши не последовало, Кристиан повертел письмом, демонстрируя со всех сторон, но продолжая держать на недоступном расстоянии. Взгляд Эрвина примагнитился к конверту.
Самые могущественнейшие артефакты порой бывают на внешний вид просты и безобидны. И именно в их обманчивой хрупкости кроется затаенная притягательная сила. Как, например, в этом симпатичном кусочке бумаги. Зеленоватый плотный картон конверта украшали золотые тисненые вензеля, на месте получателя - витиевато выписанное имя Эрвина. С обратной стороны линию отрыва скрепляла выдавленная на золоте печать. По мнению Отнийского дипломата, отказаться от такого лакомого кусочка невозможно.
Однако случилось невероятное - заманивание не помогло. Кристиан Райт понимающе улыбнулся: "Ну, бывает и так". Похоже, на юношу напал благоговейный столбняк, и без посторонней помощи положение не изменится. Мужчина перегнулся через стол, вложил в безвольные пальцы Эрвина ручку, подвел к нужному месту, ткнул первую точку. Размашистая закорючка подписи породилась сама собой, и Райт заменил бланк на письмо - ловко и изящно, словно соревнуясь в профессионализме с недавним официантом, менявшим скатерть. Но никто не оценил проворства.
Эрвин чуть склонился вперед, положил ладони с двух сторон от конверта и воззрился на него так, как смотрит неискушенный ребенок на истыканный шпагами ящик фокусника, в который пару минут назад заперли молодую красавицу. И теперь зритель гадает, выскочит ли прелестница оттуда живой и невредимой или вывалится обезображенным трупом.
Николь уже не знала, что думать и как реагировать. Она представить себе не могла, что такое количество эмоций может одновременно умещаться на человеческом лице. А у ее, пусть иногда несдержанного, но параноидально скрытного мужа, тем более. Даже маска ехидного высокомерия, которой он любил отгораживаться и отталкивать нежелательных собеседников, то ли, будучи застигнутой врасплох, не успела вылезти, то ли дала основательную трещину. Обнажилось самое потаенное, искреннее. И оказалось ясным до режущей глаз прозрачности или беспощадно вывернутым наружу. Бледность Эрвина сошла. Сейчас лицо пятнами покрывала нездоровая краснота, зубы были сжаты так, что скулы проступили острыми углами, глаза сверкали... Чем? Каким-то ужасающим коктейлем страха, восторга, удивления, желания, растерянности, решимости, сомнения, отчаяния, ожидания чуда, злости и недоверия.
Он вздохнул, быстро провел языком по пересохшим губам - старая привычка, но Николь уже давно не замечала ее проявления - и наконец взял конверт в руки. Взломав печать, Эрвин вытянул наружу письмо. Испуганно подхватил едва не упавший на пол пустой конверт, бережно разгладил и прижал подсвечником к столу. Развернул сложенный втрое лист.
Он уже жалел, что решил читать здесь. Надо было подняться в номер, остаться один на один. Слишком сумбурно скакали мысли, дрожали руки, буквы расплывались перед глазами. Но что-то менять было поздно. Нетерпение оказалось слишком сильным и не дало бы дойти даже до фойе.
По ушам по-прежнему била зажигательная мелодия, сейчас не вызывающая ничего кроме раздражения. В такт ей мигали разноцветные лампочки. Блестящие шары танцпола пускали по залу яркие блики.
От этого окружающего мерцания казалось, что ровные строчки на изумрудной бумаге - бьющие пульсом вены живого послания. Еще не читая текста, Эрвин кончиками пальцев провел по чернильным линиям. Словно коснулся синеватых прожилок на руке человека, выводившего эти строки, ощутил его живое тепло. Жар прокатился по телу, затуманивая глаза и делая ватным сознание. Сквозь пелену начали выхватываться отдельные буквы, потом слова. Но предложения, в которые они постепенно выстраивались, звучали холодно и официально.
"Граф Эрвин Лэнст,
с прискорбием лично сообщаем Вам о тяжелой болезни, постигшей госпожу Ханну Надлин. Доктора единодушны в прогнозах, предрекая скорую летальную развязку. Питая уважение к достойной женщине и внимая ее просьбе, Мы разрешаем Вам временный въезд в Отнийское Королевство.
Если Вы сочтете для себя необходимым воспользоваться Нашей милостью, то обязуем Вас принять во внимание нижеизложенные ограничения.
Дозволение въезда действует исключительно для Вас. Ограничивается строжайшим пребыванием в границах Вутонского поместья. Вы обязаны покинуть Королевство в течение двух суток после констатирования кончины вышеозначенной госпожи.
Проявление Вами инициативы или неподчинение (вольное или невольное) будут приравнены к сопротивлению верховной власти и караться согласно соответствующим принципам.
Правитель Отнийского Королевства
Его Королевское Величество Арвест Воулерт ХанесемШ."
Эрвин перевернул листок. Может, рассчитывая увидеть на обратной стороне какие-то более личные слова, смягчающие жесткость и даже жестокость послания или расшифровывающие недоговоренность. Но там лишь зеркально пропечатались буквы сообственноручно написанного монархом текста. Эрвин аккуратно вложил лист обратно в конверт и, свернув пополам, отправил в задний карман брюк. Поставил на стол локти, уперся лбом в ладони и закрыл глаза.
Эйфория первой реакции проходила. Полученные известия охолонили восторг. Суровый тон понизил благоговение. Но шальные мысли уже летели вперед.
Дом... Эрвин внутренне сжался. Сможет ли вообще туда войти?
С того дня, как узнал о судьбе своего родового гнезда, Эрвин больше не интересовался, что конкретно там происходит. Но это не значит, что не думал. Ни на день не забывал. И когда звучала фраза "Пойдем домой", в воздухе, хоть на миг, да проносился неповторимый, с младенчества знакомый запах, присущий только одному месту на земле, а под ногами начинал шуршать гравий подъездной дорожки. Но на этом месте Эрвин всякий раз насильно обрывал воспоминания. Потому что в следующий момент подкатывало омерзение. И изгнанный граф искренне старался считать домом небольшие квартиры со свежепроведенным ремонтом, в которых обитал последние годы. А к возможности вернуться в родовое гнездо уговаривал себя относиться, как к эфемерной мечте.
Объявленная ему в письме милость напоминала предложение обмороженному человеку сесть погреться на раскаленную плиту или умирающему от голода отведать краюху отравленного хлеба. Пусть! Эрвин казался себе до такой степени обмороженным и настолько голодным, что готов был поверить, что плита раскалена не докрасна, и что его организм сумеет справиться с ядом. Устоять перед соблазном было выше его сил...
И Ханна... Нянюшка была для Эрвина не только человеком, что растил его с первых дней жизни. Пожалуй, даже не человеком. Нет, не роботом, разумеется, или иным агрегатом, привносящим в его быт комфорт и уют. Но и никаких подобий сыновних чувств Эрвин в себе не находил. Когда-то с детской категоричностью он четко определил, на какой ступени находится сам, и какое положение занимает прислуга. Этой иерархии придерживался всегда.
Но в градации обслуживающего песонала пятерка слуг, вместе с домом доставшаяся Эрвину в наследство, занимала лидирующее положение. А нянюшка и среди них стояла особняком. Она была самим воплощением его детства, основой, корнями жизни. Как замок не воспринимался лишь пригодной для человеческого проживания конструкцией из стен, пола и потолка, так и нянюшка - не просто служанка. Эти два понятия - дом и домоправительница - были неразделимым комплектом, фундаментом. И пока эта связка оставалась крепкой, Эрвин смел надеяться, что какое бы зло ни обитало в его родном доме, Ханна никогда не позволит ему разрастись, въесться в стены, стать невытравливаемым, разъедающим саму суть истории графского рода.
Возможно, кому-то после этих слов любовь Эрвина к нянюшке покажется цинично- практичной, но он действительно нежно любил пожилую женщину, как частичку самого себя, как свою собственность. Привязанность ведь не становится слабее от того, что соседствует с расчетливостью.
Впрочем, Эрвин не стал препарировать тот хаос, что творился сейчас в душе, и уж тем более не рвался наводить там порядок. Твердо был уверен в одном - поедет, что бы его ни ждало и во что бы ни вылилось. А вполне возможно там... Нет, об этом он пока не станет думать.
Эрвин настолько погрузился в размышления, что, когда открыл глаза и увидел напротив себя посольского дипломата, с аппетитом поглощающего свиное жаркое, досадливо нахмурился. Да, жизнь - не кино и не книга, монтаж не сделаешь и на новую главу одним махом не перелистнешь.
Перед Николь стояло две нетронутые благоухающие тарелки - своя и Эрвина. Но аромат щекотал ноздри впустую. Аппетит, похоже, пропал у обоих.
Эрвин обратился в Кристиану Райту:
- Вы знаете, кто я?
Он имел в виду, конечно, не сухие паспортные данные. Дипломат так и понял.
- Да, господин Лэнст. - Он тотчас оторвался от еды и виновато показал взглядом на свое блюдо: - Извините. Ваша спутница предложила поесть, а я голоден и не смог отказаться.
- Приятного аппетита, - буркнул Эрвин. Меньше всего его сейчас волновали тонкости дипломатического этикета. Поэтому пожелание прозвучало скорее как: "Что б ты подавился". Кристиан закашлялся в кулак. Дождавшись, когда гость справится с застрявшей пищей, Эрвин продолжил: - Значит, вы знаете, откуда растут ноги у послания.
- Да, сударь.
- А что в нем?
- Нет.
- Когда вы его получили?
- Три дня назад, - и поспешил дополнить справедливым оправданием: - Не так просто оказалось выяснить, где именно вы находитесь, и поймать в порту яхту, не имеющую четкого графика передвижения. Нам пришлось...
- Какие обязанности на вас возложены?
- Передать письмо и выполнять ваши дальнейшие указания по этому поводу.
- Если бы... срочность вашего поручения вдруг... по каким-то причинам отпала... вас бы поставили в известность?
- Думаю, обязательно. Мой телефон всегда на связи, и я...
- Вы прибыли на машине?
- Да, господин Лэнст.
У Николь только растерянно бегали глаза, следя за блиц-интервью, в котором ее муж кидался краткими вопросами, требуя четких безличных ответов. Последний показался выражающим некоторое участие:
- И судя по вашему усталому виду, путешествие вы совершили в одиночку?
- Вы очень внимательны. Я, действительно, последние десять часов почти безвылазно находился за рулем.
- К подобной внимательности призывает нормальное чувство самосохранения. Раз вам наказано меня слушаться, выполняйте: доедайте своё мясо, расплачивайтесь за обед, снимайте комнату и отдыхайте. И постарайтесь проделать всё побыстрее. Времени у вас не очень много.
- Эрвин... - возмущенно окликнула мужа Николь. Гость же сойдет с ума, усталость его вмиг пройдет и бессонница обеспечена, когда он узнает размеры "обеда", за который ему предстоит расплачиваться.
Но Эрвин уже резко поднялся, даже не поинтересовавшись финансовыми возможностями дипломата, и не приемля возражений потянул жену за собой. Знаком указал поймавшему его взгляд официанту, что вопрос оплаты переходит новому лицу. Кристиану Райту ничего не оставалось, как кивнуть.