Южная ночь, как справедливо отмечают поэты, бархатисто темна и сладостно тепла. Полна очарования и романтики. По поверхности моря, чуть колышась и постепенно сужаясь, убегает к горизонту серебристая лунная дорожка. Густая тишина нарушается лишь негромким шуршанием волн, а искусственное освещение редких фонарей охотно тускнеет под напором яркого и почти такого же неживого света луны. А запах! Восхитительная смесь морской свежести, парных водорослей и терпкой хвои!
Молодая парочка, не спеша бредущая по дорожке меж высоких деревьев, дополняет картинку романтичного пейзажа, привнося в него одушевленность. Юноша обнимает спутницу за талию, а она, временами неуверенно пошатываясь на высоких каблуках, доверчиво прижимается к своей самой надежной опоре. Кроме этих двоих - ни одной человеческой души на обозримом пространстве. Хрупкая безмятежность пленительной сказки.
Вырванный из бытия кусочек милой фантазии.
Ибо там, где вмешивается человек, фантазийное спокойствие недолговечно.
Они шли уже достаточно долго. Гостиница, да вообще жилые дома, давно пропали из виду, спрятавшись за мысом. Впереди виднелось окончание выложенного плитами променада, и дальше, до видимого горизонта, простирался голый песок дикого пляжа.
- Я должен тебе сказать, - введение прозвучало неуверенно, и после него Эрвин опять замолчал, продолжая размеренно шагать, подстраиваясь под семенящую походку Николь. Девушка заметно устала, и мысль о том, что предстоит еще обратный путь, совсем не вдохновляла ее продолжать ночной променад.
Но она держалась, надеясь, что мучения окупятся сторицей. Ждала она достаточно долго и предельно терпеливо. И в ресторане ждала, и сейчас. Да и вообще уже не один год. Готова была подождать еще целых... минут пять. Однако тишина снова грозила затянуться. Пальцы Эрвина, лежащие на талии жены, беспрестанно перебирали складки ее платья. Если это был особый язык, вроде "азбуки Морзе", долженствующий вещать о том самом "многом", то ему стоило принять во внимание бестолковость супруги: донести смысл послания Эрвину не удалось. Зато тревога Николь возрастала с квадратичным ускорением относительно времени молчания.
- Хорошо бы ты хоть раз не отделывался отговорками и тайнами, а рассказал мне честно, что произошло! - выдержав отмеренную себе наипоследнейшую пятиминутку, решительно сказала Николь.
- Да, конечно, - проговорил Эрвин, упорно глядя в противоположную сторону.
И эту его привычку Николь тоже знала превосходно.
Темперамент Эрвина нередко прорывался наружу. Но если физические проявления горячности - высказывания и кулачные расправы - он в достаточной степени контролировал, то лицо частенько предавало хозяина. И его выражение оставалось только прятать за любой ширмой: ладонью, капюшоном, козырьком или просто на худой конец, опуская голову. Та обнаженная смесь эмоций, которую он выставил напоказ в ресторане, пока решался вскрыть злополучный конверт, явила уникальнейшую потерю самоконтроля. Значит, было что скрывать!
- Эрвин, что было в письме?! - девушка сбросила его руку и, забежав вперед, встала на пути. Решительная, безапелляционная, намеренная, в конце-то концов, разобраться с доставшими до печенок секретами. И неуклюжая, как цапля на проводах.
Высоченный каблук попал в выбоину на дорожке, ступня съехала со скользкого подъема туфли. Николь замахала руками, пытаясь ухватиться за воздух. Лодыжку прожгла острая боль. Из глаз брызнули слезы, и девушка упала в объятия мужа.
А не нужно было их покидать! Эрвин на мгновение зарылся лицом в ее волосы, вдохнул, потом, приподняв,спокойно усадил на высокий парапет, отделяющий прогулочную дорожку от песчаного пляжа. Вполголоса чертыхаясь, расстегнул тоненькие ремешки, снял с ноги жены изуродованную туфлю с отломавшимся каблуком и широким размахом выкинул в темноту. А поскольку с трудом мог представить, как можно ковылять в единственной оставшейся, то и она последовала за развалившейся сестрицей.
- Это всего лишь небольшой вывих! - сквозь слезы выкрикнула Николь, ощущая, как прохладные пальцы ощупывают ее ступню. Нога, пусть болезненно, но шевелилась, хотя и опухала на глазах. - Не надейся, что из-за этого тебе снова удастся улизнуть! Пусть я неуклюжая курица, но ты объяснишь всё здесь и сейчас. Тем более, что с места я двинуться пока не могу.
- А лучше бы пойти обратно, пока хоть немного можешь. Скоро боль усилится, а всю обратную дорогу я тебя не пронесу.
- Нет! Здесь и сейчас! - упрямо повторила Николь. - Не увиливай!
- И не собираюсь, - заверил Эрвин. - Успокойся. - Он пристроил ногу девушки на выступе. Если не тревожить, то так лодыжка должна меньше беспокоить. Встал напротив: руки в карманах брюк, голова поникшая - полное олицетворение провинившегося и раскаивающегося подростка. - Если ты всерьез считаешь время для объяснений уместным, я расскажу всё, что ты пожелаешь. "Здесь и сейчас".
- Любую сказку, какую я захочу послушать?
- Всю правду, какую ты захочешь узнать. Клянусь. У меня достаточно грехов, Николь, но еще никто не упрекал в том, что я не держу слова. Ты только не волнуйся. Не тебе же предстоит вынимать замшелые скелеты из сундуков. Я не меньше тебя хочу, чтобы тайн между нами не было. Раз уж ты сегодня заявила, что любишь меня даже монстром, опустошающим города, - а это явное преувеличение, клянусь тебе еще раз! - то мое откровение будет гораздо меньшим потрясением. Подробности моей старой биографии не столь чудовищны, как подвергнутые твоему глубокому анализу наши совместные годы. На посторонний взгляд даже наоборот...
Многословный от явных сомнений в том, что поступает правильно, Эрвин пугал. Тревога девушки перерастала в панику.
- Эрвин, у меня живое воображение, - предостерегла она. - И оно уже рисует страшные картины. Пожалуйста, что было в письме?
- Да, ты права, - кивнул Эрвин и во время дальнейшего разговора лица больше не прятал. - Давай, начнем по порядку. C конца. В письме сообщалось, что очень близкий мне человек находится при смерти.
- Близкий? Ты говорил, что у тебя нет родных, а из близких называл только бывшего опекуна да доктора Джеймса... Неужели?
- Нет, - поморщился Эрвин. - Речь идет о женщине, Ханне - моей нянюшке. Она служила еще у родителей, и ко мне была приставлена с момента рождения. Не может быть, чтобы я тебе о ней не говорил.
- Может быть и говорил, - задумчиво проговорила Николь, - но я не помню. Может, всё еще обойдется? - Разговор принимал не тот оборот, какого она боялась, и Николь сразу почувствовала облегчение. Пусть это бессердечно, но возможная смерть человека, которого не только ни разу не видела, но о котором и не слышала, не всколыхнула состраданием. Она сочувствовала, искренне, до защемляющей сердце боли, сочувствовала, но только скорби Эрвина. Стало понятно и его расстройство, и волнение, и нежелание делиться приближающимся горем, на которое никак не мог повлиять. Особенно находясь в доброй тысяче километров.
Эрвин покачал головой:
- Не думаю, что мне послали бы не стопроцентную информацию.
- Мне очень жаль, но что ты можешь сделать?
- Слишком мало по сравнению с тем, что делала для меня она. Всего лишь приехать попрощаться. Я получил для этого временное разрешение на въезд в Отнию и намерен им воспользоваться.
- Разрешение, чтобы проститься даже не с родственником? - неуверенно удивилась Николь. - И работник посольства разыскивает тебя по всему миру, чтобы передать его? Извини, я наверно дура, но что-то не складывается.
- Попробовал бы он этого не сделать, - усмехнулся Эрвин. - Николь, не нужно больше гадать, не перебивай, дай мне объяснить. Ты хотела сказочку? Получишь. Такую, как всем девчонкам нравятся. Слезливую и восхитительную... Милостивое позволение мне вернуться, как и сам изначальный запрет на въезд, как и твоё выдворение из Королевства и вытекающие из него запреты, - принялся он перечислять, делая секундную паузу после оглашения каждого этапа, - никакого отношения к официальному законодательству не имеют. Всё это личные решения Его Величества короля Отнии ХанесемаШ, которые имеют статус повыше закона. Потаенные же мысли и планы государя, нам, простым смертным, понять, наверно, не дано.
- Чем же меня-то угораздило привлечь внимание?
- Мной, Николь. А причины нежнейшего персонального внимания государя ко мне опять же сугубо личные. Прости, что не говорил раньше. Но именно король ХанесемШ до моего совершеннолетия считался моим официальным опекуном. Я вырос в его доме. Этот человек по сути, а не только на бумагах, заменял мне отца... а иногда и мать тоже.
- Ты не похож на человека, выросшего в королевском дворце...
Странно, почему именно это вызвало у нее наипервейшее удивление, а сам факт не подвергся ни малейшему сомнению. Положенного ошеломления тоже не наблюдалось. Наверно, шок? Слишком быстро приходилось девушке переключаться между тревогой, паникой, сочувствием, удивлением, и она пока не очень поняла: новое известие - это хорошо или плохо, и что оно с собой принесет.
- Правда? - выдал смешок Эрвин. - Ты так много сталкивалась с высшим светом, чтобы судить о людях, вращающихся там? Ну да, я помню, как ты удивлялась, что наш бывший наследный принц вообще выглядит как человек. Неужели ты всерьез считаешь, что у человека, волею судьбы попавшего в элиту, в тот же миг исчезают прыщи с рожи и появляется нимб над головой? А испражняться он начинает розами и шампанским? А, Николь?.. Ну, конечно, о таких подробностях девичьи сказочки предпочитают умалчивать. Какими же ты себе представляла обитателей королевских дворцов? Белыми ангелочками с крылышками? Людьми в средневековых париках, шаркающими ножками и проводящими время исключительно в танцах на балах? Гром фанфар - и суровая подлая реальность вдребезги разбивает детские грёзы! В принципе, то, что я умею танцевать, ты знаешь. Могу и шаркнуть, если тебе угодно...
Навертев эту нелицеприятную чушь, Эрвин вдруг отвесил потрясенной девушке торжественный поклон в духе средневековых придворных обычаев. Причудливо замысловатый, который не то что повторить, а даже с первого раза уловить все примененые хитросплетения и выкрутасы было невозможно.
Конечно, подобные книксены - пережиток. Они давно не применяются по своему прямому назначению. Слишком практичные и стремительные пошли времена, чтобы в них нашлось место неспешности старинных церемониалов. Изысканность признана неэкономной. Куда выше ценится четкость отмеренных движений, в каждом из которых обязан присутствовать смысл.
Но витиеватым движениям замшелой галантности продолжали обучать на танцах. По крайней мере в тех гимназиях, где муштровали Эрвина. Ценились подобные па и у юных гимнастов, как мастер-класс для перспективных новичков. Ведь от того, что реверансы потеряли былой смысл, они не перестали быть отточенно сложными. Чтобы по всем правилам искусства исполнить подобное, да при этом еще сохранить раскованную легкость движений, требовалось мастерское владение телом. Не говоря уже о чувстве прекрасного, о гармонии духа и тела. Исполнить же упражнение, сохраняя гордое достоинство, как умел Эрвин, - это требовало, наверно, немалого аристократизма в воспитании. Или в родословной?
А вот чтобы заметить в проделанных па сарказм, нужен был иной опыт.
- Почему ты злишься? - вконец растерялась Николь. - Действительно, как ты и обещал, ничего страшного я не узнала. Извини, я не про твою няню, я... ну... Всё даже наоборот, как ты и предсказывал... Ты и раньше говорил, что твой опекун крут. Хотя я не думала, что настолько. И это... пикантная и привлекательная подробность... Но всё равно не вижу причин, почему ты столько лет боялся об этом сказать. Что бы это поменяло? Так почему?
- В моем положении нет моих личных заслуг, Николь. Хвастаться особо нечем. Когда мы с тобой познакомились, я промолчал, потому что не хотел, чтобы ты меня воспринимала, как особу, приближенную к монарху...
- Ты и не был похож, нисколько... - снова пробормотала девушка.
- Старался. Хотя, взбреди тебе в голову поинтересоваться, обо мне с массой подробностей рассказала бы любая университетская собака. Но я старался отгородить тебя и от вынюхивающих крыс, и от назойливых мух. Хотел, чтобы ты полюбила меня самого по себе. Николь, милая, не так уж на самом деле завидна моя судьба, как видится со стороны, и далеко не во всём приятна. "Пикантна и привлекательна", - передразнил Эрвин. - Я с детства нахожусь в тени короля, под защитой его влияния. Даже когда мы еще лично с ним не были знакомы, он всегда нависал надо мной. Где бы я ни появился, что бы ни сделал, что бы ни сказал, на меня всегда в первую очередь смотрели, как на его воспитанника. Он был незрим и недоступен для меня, но всем окружающим всё равно казался реальной угрозой. Словно за любой честно заработанный мной шлепок по заду на виновного могло обрушиться обвинение в госизмене. В школах терпели мои выходки. Я целенаправленно издевался над преподавателями и директорами, но никто не смел дать отпор. А когда перебрался во дворец, стало еще круче. Я оскорблял - мне улыбались, я выглядел шутом - а кругом говорили, как я экстравагантен, стоило высказать желание - меня заваливали подарками. Максимум, на что у них набиралось смелости - это избегать меня. Я повсюду был встречаем с предупредительным вниманием. Это выгодно, и не могу сказать, что никогда этим не пользовался. Еще как! Но я же знал и лицемерность, и бессмысленность прогибаний передо мной. Кто я, по сути-то дела?.. А ты не представляешь, как легко было воздействовать на женщин, и как однообразно они реагировали. Те, что крутились во дворце, вешались сами, независимо от возраста. Среди "нормальных" временами попадались такие, кто мог устоять перед деньгами. Но перед мечтой, пусть даже эфемерной, прогуляться по королевскому дворцу и похвалиться личным знакомством с венценосными особами, силы воли устоять не находилось ни у одной. Это было безотказное оружие, потому скучное. Я не любитель штурмовать непреодолимые заслоны, когда кругом хватает более доступных, но и примитивизм - это тоже не моё. Ты... ты необъяснимо чем зацепила, и покупать твою любовь я никак не желал. А когда узнал ближе, понял, что ты скорее отдалишься от меня, если узнаешь правду, чем тебе польстит мое положение. Впрочем, может быть и ошибался. Но проверять не хотелось. Я уже боялся тебя потерять и, наверно, ничего бы не говорил до самой свадьбы. Потому же молчал с тех пор, как через год приехал сюда, к тебе. Хотел сначала увезти домой, а там будет видно. Но потом, когда вынужден был отказаться от этой идеи и остаться здесь, мои тайны просто потеряли смысл. Они стали лишь болезненным воспоминанием... В том телефонном разговоре, - помнишь, в самый первый день, когда я еще пытался всё уладить полюбовно и выпросить для тебя разрешения поехать вместе со мной, - государь поставил передо мной выбор: или он, или вы. Он категорично запретил мне признавать дочь и даже думать о женитьбе. А когда я сказал, что не отступлюсь, разозлился. Королевский гнев - дело нешуточное, Николь. Я уж не знаю, какое чудо и божественное провидение сохранило мне жизнь, но он всего лишь лишил меня права появляться на родине. Вышвырнул за ворота и выкинул из мыслей.
Николь ошалело слушала "сказку". Такого потрясения она не испытывала давно. Наверно, никогда. Нет, не из-за упущенного шанса оказаться причастной к жизни привилегированного общества. Вот, убейте, а Эрвин пока никак не вырисовывался рядом с правителем Отнии королем ХанесемомШ.
Еще в то недолгое время, что Николь училась в этой негостеприимной стране, она немало слышала о ее монархе. Но в большинстве своём то были или хвалебные оды, или пространные рассуждения вроде "сверху виднее", или речи ярых противников, произносимые тихо и с оглядкой. В студенческих кругах последнее было весьма распространено. Годы замужества в плане пополнения знаний тоже не прошли для Николь впустую: Эрвин жадно выискивал любые крохи новостей с родины. Регулярно получать прессу непосредственно с Королевства у него не получилось, но малейшая заметка, всё-таки выуженная из любого источника, тут же занимала место на передовице его интересов, а источник - почетное на рабочем столе. И Николь, хочешь - не хочешь, приобщалась к лицезрению фотографий и репортажей, где, естественно, особе монарха уделялось не последнее внимание. И эта особа - величественная, чопорная и всецело соответствующая шаблонам высшей аристократии - никак не предполагала наличия рядом с собой такого шебутного существа, как Эрвин. Это представлялось бы возможным, будь Эрвин кровным родственником. Что поделаешь - и в самых приличных семьях порой случаются генетические сбои. Как говорится, "в роду не без урода". Но терпеть рядом с собой воспитанника, ни внешне, ни характером не отвечающего требованиям профпригодности, - в этом не виделось ни малейшего смысла. Впрочем, Николь решение этой головоломки сейчас не волновало, загадка пока просто опустилась на сердце удивленным осадком.
Болезненным оказалось иное. И настолько, что девушка нарочно скинула распухшую как бревно ногу, чтобы та ударилась о каменный парапет. И изо всех сил прикусила мякоть ладони, заглушая крик и обиду.
Как же так можно?! Так легко, мимоходом, как о чем-то простом, естественном и недостойном внимания, обожаемый муж признавался в своих любовных похождениях! Так буднично, с полнейшим пренебрежением высказывался о предыдущих связях! И ведь, дурочка наивная, знала не понаслышке, а с самых первых дней знакомства лично была свидетелем, насколько разгульную жизнь вел Эрвин. Да что там свидетелем - не это ли было одной из основных тем их разговоров первое время?! Знала и то, насколько равнодушно он относился к достигнутым победам, к переживаниям поверженных... нет, если бы противников! - всего лишь наивных девчонок, что имели глупость попасть на его удочку. А все ли они были так уж наивны? Сколько их было? И кто поручится, что, даже отметив исключительностью одну-единственную из этой толпы поверженных красоток, он враз оставил свои прежние замашки?
Поверив в его любовь, Николь осмелилась поверить и в свою исключительность, априори считая, что и муж должен бы думать так же. Даже не задумалась, насколько по-иному для него может звучать понятие измены. Сколько откровений, таких же спокойных и высказанных без малейшего угрызения совести, она сейчас услышит, если не остановит его? Она не хочет слышать, что все эти годы...
В какого же тупицу превращает человека любовь!
- Ты должен был сказать, - Николь с особым нажимом выдавила второе слово. - Зря молчал! Если бы ты поговорил со мной раньше, всё было бы по-другому.
А если бы Эрвин был чуть внимательнее, он бы услышал в сказанном безумное отчаяние и тот же растерянный сарказм, которого не поняла Николь в его продемонстрированном полном изящества реверансе. Но обычно так хорошо чувствующий отношение к себе собеседника, сейчас Эрвин уплыл мыслями в такую даль, откуда видел только то, что хотел.
Он воспринял боль жены куда приземленнее. Сочувственно поморщившись, он поднял Николь на руки и осторожно, стараясь не трясти поврежденную ногу, спустился с каменной дорожки на морской песок. Он еще раньше заметил там одинокий пластмассовый пляжный шезлонг. Насколько же сильно было у кого-то стремление к уединению, чтобы волочь штуковину сотни метров по сыпучему песку. Как бы то ни было, она оказалась к месту. Эрвин усадил жену, приподнял спинку лежака, чтобы она могла расположиться с возможным удобством и для ноги, и для спины.
Николь выдохнула, обнаружив, что до ломоты в груди сдерживала дыхание. Не столько и не только от ожидания боли. Физической боли. Вынужденная близость, когда муж нес ее, прижимая к себе и вынудив обнять за шею, сейчас казалась несвоевременной.
Эрвин продолжил разговор с того же места, где прервались, честно выполняя обещание не увиливать, несмотря на внешние факторы:
- Вот именно, всё было бы тогда по-другому! Нет, не зря, Николь. Если бы я всё рассказал, когда приехал к тебе, что бы ты мне ответила?
Николь долгие пару минут пыталась разглядеть лицо Эрвина. На этот раз он не прятался, но фонарей здесь не было. Луна же светила ему в спину, оставляя в тени глаза. И о выражении лица, которое могло бы подсказать, какого ответа он ждет, девушка могла лишь догадываться. Меж ее искусственно зачерненных бровей постепенно углублялась угрюмая складка. Она честно постаралась отрешиться от едких обид и сделать то, о чем он просил. Что бы она ответила, что сделала? Тяжело было вспоминать себя ту. Она могла стыдиться, какой доверчивой была до, умиляться своему счастью после. Но тот страшный год... Нет, она не помнит и не хочет ворошить.
Впрочем, если по-честному, думать тут особо не о чем, и нет необходимости залезать в глубинные переживания. Тогда она, взращенная на высоких идеалах бескорыстия и самопожертвования, пусть себе во вред, страдая и внутренне обливаясь кровавыми слезами, из которых она всё равно тогда не вылезала, была бы категорична.
- Я не позволила бы тебе испортить свою жизнь из-за меня. Это было неравноценно, неразумно, - призналась Николь.
Эрвин, удовлетворенный, кивнул.
- А сейчас? - уточнил он.
Сейчас? Сейчас она познала, что за счастье надо держаться зубами, вгрызаться клыками. А еще, что оно может быть неотделимо от страданий, может, и надуманных, причиняемых самой себе. И Николь ответила быстрее:
- А сейчас мне безразлично, кем ты был и где рос. И теперь признаю, ты был прав - иногда лучше о многом не знать и меньше думать, - надеялась, что в её тоне он различит обиду, поддержит, успокоит. Не почувствовал - слишком был увлечен собой.
Эрвин усмехнулся и заходил туда-обратно.
- Вот видишь. Тогда ты прогнала бы меня, ни за что не поверив, что я отказался от прошлой жизни сознательно. Я, действительно, люблю тебя и Полинку, я сам выбрал вас. Совру, если скажу, что не колебался. Так что решение моё не было спонтанным. Но, скажи я тебе обо всем тогда, вряд ли бы смог убедить в чем-то. Ты всё равно предпочла бы принести себя в жертву. Или согласилась с моим решением, а потом изглодалась, что якобы из-за тебя.... Чем бы это для нас всех закончилось? Николь, я ни о чем не сожалею, поверь. Здесь от тебя я получил столько, сколько никогда не получил бы там. Ваша с Полиной любовь ко мне выше всех благ мира. Блага... Когда-нибудь я расскажу тебе, от чего я отказался, от чего ушел, и ты поймешь, что вы для меня явились спасением. Но это болезненный и долгий разговор...
- А ведь, несмотря ни на что, ты продолжаешь любить своего... опекуна... - втиснувшись в сумрачную паузу мужа, поразилась девушка. Откуда выскочил такой вывод? Должно быть, навеяли повторяющиеся с маниакальной настойчивостью его бесконечные "я, я, я", которыми старался убедить кажется прежде всего самого себя, что принял тогда единственно верное решение.
Проницательность Николь, похоже, стала для Эрвина знаком понимания со стороны любимой жены. Глаза его засверкали от радости, и без того уже шаткая плотина сдержанности рухнула. Он заговорил горячо, решив быть откровенным до конца.
- Ни секунды, ни мгновения не переставал, Николь! И тогда, и сейчас: люблю, боготворю и преклоняюсь. Жизнь за него отдам, не задумываясь. Тем, что он мне дал, обеспечил мою преданность навеки. Но есть другая сторона - я стал ему ненужен. Когда я жил во дворце, мы были довольно близки... Иногда мне казалось, что он принимает меня как сына. Хотелось так считать. Я думал, что меня готовят к достаточно высоким постам, где я смогу принести пользу и королю, и королевству. Клянусь, я старался... Но... он отказался от меня. Сразу, в один день и бесповоротно. За годы, что я живу здесь, мы не общались ни разу. Он не проявлял интереса, а мне путь к общению закрыл. Ссора по телефону оказалась последним разговором. Я ослушался, и на этом всё закончилось...
- Представить тебя послушным мне вообще трудновато, - усмехнулась Николь. - Выходит, твой опекун действительно так суров и деспотичен, как я о нем слышала?
- Это так. Мне позволялось гораздо больше, чем кому бы то ни было из подданных. Я мог спорить, кричать, возмущаться, бунтовать, даже драться, но ослушаться и не подчиниться приказу... - Эрвин покачал головой, словно произнес нечто, глупое даже для фантастов. - Никогда! Но в тот наш последний разговор я осмелился не просто возражать. Я наверно сошел с ума, потому что ставил моему королю условия, шантажировал. По всем понятиям, меня должен был ждать, как минимум, арест. Сразу, в тот же день. Я еще долго не верил, что отказ повиноваться так относительно просто сошел мне с рук. Мой государь - не священник на исповеди, грехов и отступничества не прощает. Я думал об этом неотвязно и решил, что так, наверно, и было им задумано. Он пожалел меня. Не в том, что позволил обрести семью и пожелал счастья... - Эрвин то шагал туда-обратно вдоль лежака Николь, то вдруг останавливался напротив и заглядывал ей в глаза; то глубоко засовывал кулаки в карманы брюк, то принимался жестикулировать, словно выуживая слова из воздуха; но в то же время казалось, что все эти фразы были произнесены им уже тысячекратно, обдуманы, проболевши. - Понимаешь, родная, это со стороны моя судьба - волшебная сказка. Хотя, какая сказка может считаться счастливой, начинаясь со смерти родителей? Любым золоченым дворцам я предпочел бы видеть их живыми. И вряд ли они поставили бы передо мной такую высокую планку, как воздвиг король. Пока я был маленьким, легко было соответствовать его запросам. Купался в молоке, пил нектар, делал, что хочу, иногда награждался сообственноручно монаршьими подзатыльниками, но в целом он терпеливо вбивал в мою голову различные премудрости. А я изо всех сил старался их постигать. С годами стало сложнее. Чтобы взрослому находиться рядом с государем - блатной привилегии и упавшей с неба фортуны мало. Случайных людей в его окружении нет. Если уж не повезло родиться принцем, приходится верблюжьим горбом заработать это право. Мой горб не выдержал. Получается, не справился, не оправдал надежд. Эти годы здесь я пытался сам себя убедить, что не совсем бесперспективен. Пробовал там-сям, вроде бы, да - не так уж бездарен. Но это всё не тот уровень, государю масштабы виднее...
- Так вот откуда твои метания в разные деловые сферы? - перебила Николь.
- Вероятно, - согласился Эрвин, до настоящего момента не задумывавшийся о душевных подоплеках своих действий. - Увы, эти успехи не показательны. В обывательской жизни успеха порой достигают и идиоты, если им повезет оказаться в нужное время в нужном месте. Король Ханесем рядом с собой посредственностей не потерпит. Может быть, он поэтому и позволил мне уйти безнаказанно? Чтобы не прогонять силой, чтобы вкорень не растоптать мое самолюбие. И выкинул из памяти, как отработанный материал. Не знаю, Николь. Я долго ломал над этим голову. За эти годы я перебрал множество возможных причин...
- Если ты уедешь, то не вернешься, - вдруг твердо сказала Николь.
Эрвин оборвал недосказанную фразу и замолчал. Горячность сменилась растерянным недоумением. Ведь он уже не просто рассказывал, он озвучивал свою душу. И был абсолютно уверен, что Николь с ним "на одной волне". Ведь поняла и поняла правильно, ведь приняла его вместе с ворохом скрываемых доселе прикрас. Эрвин распахнулся, впуская ее в свой плотный кокон, позволяя коснуться тщательно оберегаемого, тонко личного. Настолько поверил, что даже не посчитал нужным пустить в ход свои умения "считывать" чужое настроение.
Неожиданный вывод Николь не вписался в его логику.
- Ты не вернешься, - громче и требовательней повторила девушка.
- В послании оговорено условие, что я обязан буду покинуть Отнию через два дня после того... как всё закончится, - проговорил Эрвин уже без былого воодушевления. - Если у меня не проявится волшебный дар врачевания, или не случится чуда - это неизбежно.
Николь отрицательно покачала головой.
- Ну наконец-то ты вспомнил о действительной якобы причине. А то мне уже показалось, что "о близком человеке, лежащем на смертном одре", с которым ты просто обязан проститься, уже давно позабыто. То есть, если произойдет чудо, ты готов его принять? Ты ведь едешь совсем не к ней, Эрвин... И ты не вернешься, - в третий раз повторила она. - Ты умный, ты хитрый, извернешься и что-то придумаешь. Ты всегда рвался обратно.
- Да, - не стал отрицать Эрвин. - Я всегда хотел вернуться домой, и никогда этого не скрывал. Но хочу жить там с вами и отказываться от этого желания не собираюсь. Наоборот, я снова хочу попробовать всё решить по-хорошему. Я же тебе всё объяснил, всё рассказал. Я еду и ради нас с тобой! Ради тебя, меня и Полины!
- А кто же это только что пытался меня уверить, как ему раньше было плохо? Кто убеждал, что был рад оттуда уехать? Что же тебя, бедного, снова тянет помучиться? Что-то не замечала я раньше в тебе стремления к мазохизму. Чушь - все эти твои слова, Эрвин! Ты вернешься домой, окунешься в роскошь, в которой жил, и ни за что больше не променяешь ее на нас. Я всегда считала себя не парой тебе. Чувствовала, что это не может продолжаться вечно. Оно должно было когда-то закончиться. Ты был со мной ради Полинки. Теперь тебе выпал шанс, и ты его не упустишь. Ты не вернешься!
Она с каким-то извращенным удовольствием повторяла это "ты не вернешься". Быть может интуитивно веря в примету, что высказанное вслух опасение обычно не сбывается.
- Раньше, когда я скрывал, ты верила мне больше, - заметил Эрвин. - Чем слушала, Николь? Я впервые говорю то, что никогда никому не смел доверить! А единственное, что ты услышала - так это то, о чём я даже не заикался и вроде как повода думать не давал. Ты обвиняешь в пристрастии к роскоши?!
- Я обвиняю тебя в том, что ты меня не больше любишь. И наверно никогда не любил.
- Николь, у тебя банальная бабская истерика. Какая к дьяволу любовь, что для тебя она?! Я должен был ежедневно размазывать сопли, стеная о ней? Я вытащил тебя из дерьма, я сам в него влез ради тебя. Я делал всё, чтобы ты была счастлива. Вспомни, какой ты была и какой стала! Я был с тобой ради тебя. Я жил тобой! Что это, если не любовь? Слова тебе важней?
- Да, Эрвин, да, слова тоже важны! Особенно слова "был с тобой". Правильно, ты уже не здесь. Ты уже всё решил. Снова без меня. Снова один. Ты всё время делаешь так, как хочешь ты!
- Николь, кончай орать. Чего ты от меня хочешь?
- Если ты меня еще любишь... нас с Полей любишь, не уезжай. Пожалуйста. Пусть всё идет, как шло. Ты представляешь, что будет с Полиной, когда она узнает, что ты нас бросил?
- Не смей играть моей дочерью! - сквозь стиснутые зубы процедил Эрвин. - Слышишь, никогда не смей! И не передергивай - никого бросать я не намерен. Шантажировать меня якобы отсутствием любви ты тоже не смеешь. Нет оснований для таких выпадов.
- Если бы ты видел себя, когда получил это чертово письмо, других "оснований" тебе бы не понадобилось! Ты же разве что молиться, стучаться об него головой или облизывать не кинулся! Туземцы к святым мощам относятся спокойнее.
Кипеть обидой в позе полуразвалившейся пляжницы показалось унизительным и комичным. Неуклюже, но как могла быстро, Николь поднялась и, опираясь на спинку шезлонга, выпрямилась. Гордо вскинула дрожащий подбородок. Теперь молнии, которые метал ее взгляд, били по кратчайшему пути: глаза в глаза - гневно, жестко, метко.
И обида ее обволакивалась мстительным удовлетворением, наблюдая, как Эрвин мечется между злостью и смятением. Он сдался первым. Подошел вплотную и попытался применить метод, который наивные мужчины из века в век продолжают считать идеальным для усмирения женщины: заткнуть ей рот поцелуем и обездвижить объятиями.
Древняя мудрость подвела.
Не мир ей был нужен, а полная победа! Она знала, что права! Во всем права! Вырвалась и тут же, нечаянно ступив на больную ногу, рухнула. Поддержать Эрвин не успел. Николь уже не кричала - она шипела, отползая задом по песку и отбиваясь от новых попыток мужа обнять:
- Думаешь, поцеловать достаточно, чтобы всё забылось? Так ты привык побеждать своих красавиц? Им хватало? Правильно, вот и ступай к ним, рвись к своим дворцам и любовницам. Удивительно, что ты еще так долго продержался со мной. Ах, ну да, возвращаться же было запрещено. А теперь - да здравствует вожделенная свобода, разгул, богатства, девки! Сколько у тебя их было там... да и здесь, наверно, тоже? Десяток, десятки, сотни? Безотказных, послушных, млеющих от твоей власти?
- Действительно хочешь знать? - Несмотря на духоту ночи, Николь прошиб озноб: голос мужа вдруг прозвучал неожиданно сухо и совершенно незнакомо. - В отличие от тебя все они имели существенное преимущество: они могли отказаться от моей любви. Ты - моя законная жена и не можешь даже этого.
Николь снизу вверх взглянула на его лицо, освещенное белесым светом луны, и озноб перерос в леденящий холод. Внешне этот человек еще был похож на ее мужа. Но она с трудом узнавала любимые черты. Первое, что пришло на ум - кадры из фильмов ужасов про оборотней и зомби. Казалось, черный демон вселился в него. Глаза блестели животной яростью, сузились, и черные зрачки разлились, заполняя весь объем. Куда он смотрел, кого видел на ее месте? Уж точно не нежно любимую супругу. Разум и человечность в нем пропали напрочь.
Эрвин вздернул Николь с земли так резко, что она не успела коснуться ступнями песка, подхватил и перенес на лежак. Насильно заставил лечь, ударом кулака уронив спинку шезлонга.
Николь сопротивлялась. Хватаясь за его плечи, рвалась сесть. Нужно было остановить, поговорить, уговорить, объяснить, что не это она имела в виду, не такую любовь...
Но трепыхания жертвы лишь взметают ярость насильника на новый виток. Гневное "молчи!", произнесенное без движения губ, приморозило Николь страхом.
Чтобы аккуратно снять тонкое платье, понадобилась бы неспешность. Это ему ни к чему. Ажурная ткань разошлась с треском. В пару движений он превратил всю одежду девушки в жалкие ошметки. Вырвал из заколки ее волосы, раскидал вокруг головы и прижал ладонью.
Беспомощная, стреноженная больной ногой и парализованная его злостью, она ничем не могла ответить. Слабо отпихивалась, упираясь руками в его грудь, и тихо повторяла "пожалуйста, ну пожалуйста". Кричать громче, позвать на помощь ей еще казалось стыдно. И совсем уже страшно. Резким звуком Николь боялась выпустить на волю нечто совсем ужасное, пока сдерживаемое Эрвином внутри себя. Там что-то клокотало, пенилось, кипело, и рано или поздно оно вырвется на волю или разорвет его изнутри. И ее вместе с ним.
И Николь просила. Уговаривала. Шептала. Упрашивала. Наверно, маньяка на улице девушка испугалась бы не больше, чем любимого мужчину, обращавшегося с ней, словно со свежуемой дичью. Никогда его сила не обрушивалась на нее с такой неудержимостью, безжалостно ломая крохи сопротивления. Чужой, злой, неистовый. Дикий, как жесткое эгоистичное животное. Раньше он носил ее на руках. Сейчас эти руки обхватили ее запястья и, вывернув наверх, плотно прижали вместе с волосами к лежаку. Резь, вонзившаяся в предплечья, сперла дыхание девушки и выгнула спину дугой.
Бессильная, растерянная, искривившаяся в неудобной позе, смертельно напуганная, Николь извивалась, рискуя с корнем вырвать себе волосы и выкрутить суставы. И новая острая боль вдруг всё-таки взорвалась пронзительным криком. Он локтями стиснул ее голову и языком, без поцелуя, ворвался в рот, заглушая вопли. Из глаз Николь брызнули слезы. Челюсти сжались. Металлический вкус чужой крови растекся во рту. Но насильник лишь крепче прижался. Чтобы получить возможность дышать, Николь вынуждена была разомкнуть зубы и предоставить ему полную свободу.
Сопротивляться она больше не смела. Бесполезно было бороться с безжалостной машиной.
Наконец, на краткий миг его вдоха улучив возможность говорить, Николь сдавленным шепотом выдавила "бооольно". Кричать она, сжавшаяся от боли, стыда и ужаса, не могла. В глазах Эрвина мелькнуло человеческое сознание. Он снова насильно зажал ей рот, но уже через мгновение хватка ослабла, лицо скользнуло в сторону и горячее дыхание обожгло ее шею.
Тишина. Кровь, стучащая в висках закладывает уши...
Николь робко высвободила свои запястья, опустила ладони на плечи мужа. Не отталкивая, не прижимая.
Трясущиеся ледяные пальцы прожгли влажную от пота рубашку. Эрвин вздрогнул, рывком отстранился и вскочил. Огляделся.
Медленно накатывало понимание. Звуки, свет, тепло ночи - всё на мгновение сгустилось вокруг и тут же померкло. Величественное природное благолепие поглотилось темной немой, безликой угрозой. Ближе, ниже, тяжелее - осуждение сдавливало его со всех сторон. Эрвин остановил взгляд на Николь, ища у нее оправдания. И снова осмотрелся. Кажется, он всерьез надеялся обнаружить рядом еще кого-то: чужого, кого смог бы обвинить в совершенном, кого можно сокрушить и уничтожить. Сам он подобное сотворить не мог!
Вместе с тем прекрасно всё осознавал. Да, поддался животному безумству; да, потерял человеческий облик, но память не оставляла его ни на миг.
Окружающие тени отступили, но гадливость никуда не делась.
Не глядя больше на жену, Эрвин ногой сгреб обрывки ее одежды и пнул подальше. Привел в порядок брюки. Расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке, стянул ее через голову и кинул обнаженной Николь. Девушка, опираясь на дрожащие закостеневшие руки, морщась от боли во всем теле, немного боком, но сумела самостоятельно сесть. С трудом попадая в рукава, она надела рубашку, застегнула до самого верха и вдобавок плотно обкрутила вокруг живота, обнимая саму себя. Ее трясло внутренним ознобом. Исподлобья она следила за Эрвином.
- Удовлетворили доказательства любви? - спросил он и сплюнул скопившуюся во рту ржавую тягучую слизь, мешавшую говорить. - А ты? Ты и теперь меня любишь?
Девушка еще больше съежилась от холода в его голосе.
Губы Эрвина были испачканы кровью, в темноте принявшей черный цвет, а лицо выглядело белой маской с дырами вместо глаз и рта.
- Уходи, - проговорила Николь.
Белоснежная маска бесстрастного мима выражения не поменяла.
- Я уезжаю сейчас же, - сухо сказал Эрвин и не оглядываясь пошел в сторону гостиницы.
Николь оцепенело смотрела вслед. А потом еще долго глядела в пустоту, оставшуюся после его ухода. Пошевелилась. Расцепила руки, одернула подол. Отстраненно подумала, что наряд вполне пристоен для прогулки летом по пляжу - длина достаточно прикроет наготу. И босоногость никого не удивит. Ветерок мягко, словно успокаивая, проник под жалкую одежду, нежно погладил, расшевелил зябкие мурашки и безжалостно бросил в нос родной запах, исходящий от рубашки.
Отчаяние, острое осознание совершенной глупости стиснуло горло! Почему, ну почему они говорили не о том?! Почему не поняли, не дослушали, почему довели друг друга? Николь вскочила, снова забыв о ноге, и даже успела сделать несколько шагов, прежде чем боль внезапно скрутила низ живота и помутила сознание. Девушка сложилась, как это делает бегущий в атаку боец, напоровшись на автоматную очередь. Она такое видела в кино. Это - тоже кино, потому что правдой быть просто не может! Надо только еще упасть так же - замедленно и эффектно. Упасть в который раз за вечер. Но тут мягко, тут песочек. Это хорошо... это удачно... потому что поддержать на этот раз некому. У нее получится...
Падая - как и положено медленно, но совсем не красиво - Николь еще удивилась, какая связь может быть между вывихнутой ногой и желудком.