Борисова Ольга Николаевна
Каждому свой Крест

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Новый непредвзятый взгляд на события и факты, известные, казалось бы, всем и вся с самого раннего детства, но до сих пор вызывающие некоторые недоуменные вопросы у думающих незашоренных людей.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Каждому свой Крест

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вот, Я посылаю Ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною; и внезапно придет в храм свой Господь, Которого вы ищите, и Ангел завета, Которого вы желаете... И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он - как огонь расплавляющий и как щелок очищающий, и сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит сынов Левия и переплавит их, как золото и как серебро, чтобы приносили жертву Господу в правде. Тогда благоприятна будет Господу жертва Иуды и Иерусалима, как во дни древние и как в лета прежние.
  
   Ветхий Завет. Книга пророка Малахии (3;1--4)
  
  
  
  
   И создал Бог человеков по образу и подобию своему. Но в своеволии своем ослушались первые люди воли Творца, и прогнал Господь их от глаз своих. Прошло время, и задумались сыновья тех людей о том, что окружает их, и сказали друг другу: "У каждого начала есть Творец. Нам нужно поклоняться тому, кто сотворил все это первым". И создали люди бога по образу и подобию своему.
  
   Притча от Иуды
  
  
  
   Если бы путешественник, проезжая через земли у реки Иордан, через маленькие грязные селения, сонные городишки или даже через столицу этой страны - Великий Город, представляющий из себя скопище глинобитных домов и кривых улочек с канавами для нечистот - услышал, что здесь таятся силы готовые вот-вот взорваться и сместить ось вращения сложившегося за долгие века порядка, он этому не поверил бы. Могущественный Рим царил на берегах Средиземноморья. Римляне утвердились здесь сравнительно недавно, но прочно, по-молодому цепко держа в руках подвластные народы. Лишь маленький, ничтожный с точки зрения мировой политики народ, со своей сверхчестолюбивой религией, страстно мечтал о справедливости и свободе. Но свободе особо рода, малопонятной эллинам и римлянам, да и самим жителям этого края. Одни ее жаждали, чтобы, не оглядываясь на стороннюю силу, всецело раствориться в сладостной покорности своему Богу. Другие же хотели иного, того, что они называли "освобождением духа". Третьи мечтали о царстве справедливости на земле. И все стороны уверяли, что тем самым они спасут себя, свой народ и обеспечат детям лучшую долю. Но римская мощь казалась несокрушимой, мир - недвижим, и отодвигалось великое чудо приобщения к Небу. Но его ждали! Мало кому из истомленных ожиданием людей думалось, что оно не произойдет при их жизни, минует их судьбу. Нет и нет! Верилось, что скоро, может, через год, пусть через два или три, но обязательно явится Спаситель и возвестит о наступлении Светлого Дня. И они сбегутся к нему, как дети к возвратившемуся с подарками из далеких краев отцу.
   Однако годы шли, но ничего не менялось.
  
  
  

Повествование 1. Д о р о г и Г а л и л е и

  

1

  
   Меж зеленых холмов Галилеи петляла узкая серая дорога. Под полуденным солнцем брели люди, поднимая носками сандалий густую пыль. Их было немного - около дюжины. Они шли медленно, как идут те, чья цель так далека, что нет необходимости спешить и выбиваться из сил. Впереди шествовал высокий, худой человек в темном хитоне, смотрящий не под ноги, а куда-то вдаль, откуда извиваясь, приходила к ним дорога. Остальные брели следом, растянувшись цепочкой, в одинаково бедных одеяниях, бородатые и гладколицые, плешивые и густоволосые, пожилые и молодые, кто опираясь на посох, кто таща узелок, равнодушно взирая на окрестности, на обреченно-вытоптанную дорогу под ногами, пока вдали не показалась деревня, и тогда путники разом ускорили шаг. Она оказалась небольшой, но это только приободрило их. По опыту уже знали: чем меньше селение, тем больше гостеприимства.
   Вперед вышел человек, - еще не старый, но давно расставшийся с молодостью. В его недлинной курчавой бороде уже застряло немало седых волос. Человек несмело шагнул к одному из домов и постучал в дверь.
   - Мир вам, хозяева! - проговорил он, появляясь на пороге, несколько гнусаво, но с чувством. - Пусть счастлив будет сей очаг!
   Хозяева - муж с женой - поднялись навстречу:
   - Спасибо. Проходите, гостям рады.
   Черные, острые глаза вошедшего радостно оживились, и он с улыбкой шагнул в комнату.
   - Благословенно будет гостеприимство ваше! Пока не иссякнет радушие - не иссякнут и воды Иордана, - проговорил он с напускной напыщенностью. Он боялся отказа и спешил заговорить хозяев.
   Хозяева же, как и все галилейские земледельцы, с коричневыми от солнца лицами и огрубевшими от работы руками, настороженно вглядывались в гостя.
   В нем не было ничего деревенского. Но и городским ремесленником или торговцем он тоже не выглядел. Бродяга? Невысок ростом, сутул, прихрамывал на правую ногу, и при этом, казалось, не мог спокойно усидеть ни мгновения. Какая-то сила заставляла его постоянно то двигать руками, то передергивать плечами, а рот то и дело расплывался в улыбке и слышался дробный смешок, отчего бородка мелко дрожала.
   - Разделите с нами трапезу, - пригласил хозяин.
   - Спасибо за радушие. У меня и свои припасы есть, только они у моих товарищей, - ответил гость вдруг жалобным голосом, мигом согнав с лица улыбку. - Сейчас они подойдут... Не разрешите ли им стеснить вас немного? С утра на ногах, на ветру и на солнце!
   Муж вопросительно посмотрел на жену. Та не возражала.
   - Если мой дом вместит их, зови, - согласился хозяин.
   - Спасибо! Да будет вам удача во всех делах! - обрадовался гость и выскочил из дома, навстречу путникам.
   - Я все сделал, Учитель! - с едва сдерживаемой гордостью сказал он приближавшемуся к ограде человеку. - Вас ждут!
   Путники заулыбались, довольные предстоящим отдыхом.
   - Спасибо тебе, Иуда, что взял на себя обязанность договариваться, - сказал один из них. - Не то, что Хоам...
   - Что я могу сделать, если везде требовали плату? - пожал плечами Хоам.
   - А с Иуды не требуют, - наставительно ответили ему.
   Хоам не стал спорить. Раз получается у кого-то договариваться, так пусть...
   Во дворе они долго умывались, избавляясь от въевшейся пыли и грязи, и только тогда вышли в дом, чинно, один за другим. Еще раз поздоровались с хозяевами, воздав им за оказанное радушие, не спеша, расселись на бараньих шкурах и достали из котомок незамысловатую еду: сыр, лук, хлеб, вяленую рыбу.
   Иуда отозвал хозяина, пошептался с ним и среди выложенной снеди появился кувшин молодого, кисловатого, виноградного вина.
   В тесной комнате сделалось шумно и весело. Разговор оживился. Послышались шутки, смех.
   - Куда же вы путь держите, и кто вы? - спросил хозяин.
   - Идем в Столицу, хотим помолиться в Храме. А так-то мы странники, разносим сокровенное слово Господне.
   - Оно вам ведомо? - осведомился хозяин.
   - А вот приходите на площадь, послушайте, что мы говорить будем.
   - Проповедников ныне много. И толкуют они по-разному. Знать не внятно Бог им свое слово открывает, - угрюмо отвечал хозяин.
   - Это верно. Но у человека есть сердце, он должен прислушаться к тому, что оно подскажет. Так что приходите. Не понравимся, так что же? Мы уйдем, и вы нас забудете.
   Трапеза длилась недолго. Пришельцы не хотели испытывать терпение хозяев. Воздав хвалу Всевышнему, они собрали остатки еды в сумы, встали и, поблагодарив за гостеприимство, вышли. И первым это сделал их предводитель.
   Когда уходили последние, хозяин не выдержал и задал вопрос, который занимал его:
   - Так на что вы рассчитываете, ходя вот так от деревни к деревне?
   Иуда встрепенулся, подался вперед и первым ответил:
   - Вот ты сказал, проповедников много, - это верно. Но только не всем внимают. Зато нам - охотно. Так что время покажет, кто есть кто.
  

2

  
   А путники тем временем вышли на небольшой пустырь, заменявший в деревне площадь и объявили селянам, что к ним хотят обратиться с проповедью. Сначала пришли желающие, следом потянулись любопытствующие. Их обычно находилось достаточно. Для монотонной жизни маленьких деревень каждый новый человек - событие. Когда народ собрался, на прикатанный путниками камень поднялся человек.
   - Не с праздными и лукавыми речами я к вам пришел, а спросить хочу: счастливы ли вы? Спокойны ли ваши души? Не мучают ли вас вопросы, на какие ответы не ведаете? - мягко, почти не повышая голоса, спросил он.
   Толпа молчала. В молчании терпеливо ждал проповедник. Наконец кто-то сказал, будто вздохнул:
   - У каждого свое.
   - Да, у каждого свои радости, - согласился пришелец, - только вот беды общие. Корни тех колючих кустов, что цепляют людей, одни. Каждый человек подобен травинке - растет сам по себе, но живет потому, что рядом существуют такие же. Всяк живет по-своему и невдомек ему порой, что радость его увеличивает счастье всех, а его беды - общую тяжесть, - говорил проповедник, как бы размышляя вслух. - Многие гонят из себя заботы. И, ищут отдохновения в равнодушии или разгуле. Напрасное то блаженство! Достойно оно тех овец и коз, что вы пасете. Если же одним телесным жить - не по-человечески это будет, ведь Бог создал нас по образу своему и вдохнул в нас частицу духа своего...
   Голос проповедника окреп и вознесся над головами собравшихся.
   - Вот и задумаемся над тем, что в мир мы несем? Не слишком ли мы спокойно взираем на нечистоты вокруг нас?
   Человек вещал, и люди внимали. С ними мало кто говорил о высоком, даже местный священник. У него были свои заботы - свадьбы, похороны, праздничные обряды... Пришелец же говорил, не боясь быть непонятым и не стесняясь того, как далеки его призывы от их жизни. Правда, звал он их к другой жизни, о которой разве что мечталось, да и то вечерами после надоевшего от работы дня.
   Иуда выслушал проповедь вместе со всеми, вздохнул чему-то своему, пощупал сумку на боку, будто проверяя, не украли ли чего, пока он слушал, и собрался было уходить, как селянин, принимавший их, остановил его.
   - Разъясни мне, если ты его ученик, разве можно царство небесное на земле основать?
   Иуда кивнул.
   - Учитель наш считает, что можно.
   - Неужели он верит, что волк может протянуть лапу овце в знак мира? Смешно даже.
   - Вот он и толкует вам, глупым, - осерчал Иуда, - что все мы человеки, а волками или овцами уже сами делаемся.
   Селянин задумался, а Иуда, потоптавшись рядом, со вздохом спросил:
   - Может, ты укажешь богатый и приветливый дом, где можно попросить кусок хлеба в дальнюю дорогу?
   - Пойдем, я тебе дам сыра...
   Иуда торопливо кивнул и направился с хозяином обратно в дом.
  

3

  
   Путники, сидя на белесых камнях, что в изобилии родила местная земля, привычно поджидали отставших.
   - Можно идти, - весело прокричал Иуда еще издали, показывая на разбухший мешок на поясе.
   - Подождем еще. Учителя позвали в дом.
   - Еще провизии дадут? - обрадовался Иуда.
   - Нет, кто-то у них болен.
   - Может, после дадут, - с надеждой проговорил Иуда, усаживаясь рядом. - Как на здешних людей действует такая малость, как внимание...
   В это время бедно одетая, немолодая женщина привела проповедника в один из многих похожих друг на друга домов. Каменное строение с черным проемом двери и узкими окнами-щелями, с убогой жадностью уцепившись за землю, униженно и просяще стояло перед ним. Женщина услужливо пропустила гостя вперед и он, шагнув внутрь, оказался в небольшой комнате с тяжелыми запахами испарений от нескольких коз за тонкой перегородкой. У стены, на топчане, лежал закутанный в одеяло юноша с бледным лицом. У изголовья и у ног его, прямо на земляном полу, сидело двое мужчин, один из них уронив голову на руки. Гость поздоровался и, внимательно оглядев обоих, подошел к согбенному человеку.
   - Распрямись, отец. Велика твоя скорбь, но отчаяние лишь усугубляет его.
   - Откуда ты знаешь, что я отец? - удивился человек.
   - Это же тот священник, что беседовал с людьми на площади! - взволнованно объявила женщина.
   - Я не священник, - ответил вошедший. - Просто горе его самое большое в этом доме.
   - Да, - сказал отец, - моему сыну плохо и становится хуже, кажется, проклятье легло на него.
   - Кара на них пала, - подал голос второй. - И я предупреждал их об этом...
   - За что? - спросил человек, все так же стоя у входа.
   - Гордыни много, не по летам и не по силам.
   - Не всегда нам ведомо, что от чего происходит, не стоит судить поспешно, - возразил гость.
   Женщина при последних словах, будто сбросив оцепенение, захлопотала. Закружилась по комнате, стараясь отыскать гостю место получше.
   - Не беспокойся, мать, - остановил ее он, - мне и так удобно.
   - Эх, судьбу обмануть вознамерились, - вновь заговорил второй. - Готовы любого уже позвать. Как бы хуже не сделалось. Говорю вам: кара это божья за его своеволие и дерзость. А я предупреждал не раз...
   - И в чем она, дерзость? - спросил пришелец.
   - От молодости ему кажется, что он способен на все. Спорит со мной, спорит с другими. Доспорился... А я предупреждал.
   - Спор для молодости не порок, а свидетельство неравнодушия. Спорит, значит, хочет дела! Так найдите ему достойное дело. И в болезни нет божьей кары! - властно произнес гость.
   Он подошел к постели больного и, неожиданно улыбнувшись, спросил:
   - А ведь тебе сейчас стало легче, не правда ли?
   Их взгляды встретились: ласковые глаза пришельца и удивленные от происходящего глаза подростка. Бледное, продолговатое лицо больного смягчилось, губы дрогнули и сами нежданно распахнулись в улыбке:
   - Да...
   - Это напраслина, будто на тебе кара божья... Наверное, тебе нравится какая-нибудь девушка. Сколько ей лет? - спросил гость.
   - Шестнадцать.
   - Если от чего и можно заболеть в твои годы, так это от отчаяния при виде красоты. И еще от непонимания... Отринь отчаяние. Многое зависит от силы духа и твоего желания. Осиль предстоящий путь, каким бы тяжелым он тебе не представлялся... У нее, наверное, удивительные глаза?
   Юноша покраснел и, покосившись на затаившую дыхание мать, с трудом выдавил из себя:
   - Да...
   - Твоя болезнь пройдет так же быстро, как и началась. То жар в крови испепеляет отроческое, мальчишечье, что в тебе осталось, и нарождается мужское. Если тебе суждено стать настоящей мужчиной, ты пересилишь себя, свою слабость, свои боли и станешь таким же закаленным душой, как Давид. Я смотрю в твои глаза и вижу, что так и будет, и прославишь ты имя свое и заслужишь уважение земляков. Поэтому крепись перед посланным тебе испытанием. Не поддавайся искусу слабости.
   Юноша заворожено слушал уверенную речь незнакомца, и страдальческое, безвольное выражение лица его таяло с каждым новым словом склонившегося над ним человека.
   - Болезнь - плата за будущую сильную жизнь. Сумей встать вровень с твоим предначертанием, пересиль ее.
   Обретшие силу пальцы подростка вцепились в край одеяла.
   - Но... но в чем мое предначертанье?
   Юноша жадно следил за лицом гостя. Тот еще ближе приблизился к нему и прошептал отчетливо и твердо:
   - Запомни: многие ищут Бога в себе и скоро приходят в отчаяние. Тогда они ищут его вокруг себя и, не найдя, пугают этим других, чтобы успокоиться. Ищи Бога в себе! Ищи ответы на вопросы, тревожащие тебя, и сравнивай их с ответами других. И чем больше будешь учиться тому, что открыто в жизни и скрыто от ленивого душой, тем больше в тебе будет Бога. А затем наступит миг просветления, и ты поймешь свое предназначение. Только не уставай думать и прислушиваться к себе.
   Пришелец распрямился и, взяв руку юноши, пожал ее.
   - Болей на здоровье, - сказал он с улыбкой и отошел, сделав знак матери следовать за ним.
   Выйдя из дома, проповедник сказал ей, чтобы она поила сына настоями из трав, и рассказал, как готовила их ему мать.
   - Мне это помогало, - с улыбкой добавил он.
   Простившись, человек пошел к своим товарищам, но его догнал тот, второй, что сидел у ложа.
   - Эй, подожди. Я здешний староста и у меня к тебе есть предложение. Ты, как я погляжу, беден и не имеешь пристанища, так оставайся здесь, с нами, и не будешь нуждаться в хлебе насущном. Нам нужен лекарь.
   - Не за того меня принимаете. Я души людские врачую, а не язвы телесные.
   - Что-то не очень понятно... Ну да раз не хочешь, ничего не поделаешь. Счастливой дороги. Но думается мне, много ты на своем ремесле не заработаешь.
   Человек пожал плечами и молвил:
   - Это, смотря какой мерой прибыток мерить.
   - Тогда как знаешь.
   И они разошлись, каждый в свою сторону.
   При виде Учителя его сотоварищи немедля поднялись и вновь потянулись по пыльной дороге, уводящей их дальше, к горизонту. Так и шли от селения к селению эти скитальцы во главе со странным человеком, смущавшим людей своими речами. Чего они хотели? До чего мечтали достучаться? Что оставляли после себя? Ведомо ли это было им самим? Да и ведомо ли нам сейчас?
  

Повествование 2. Ученики

  

1

  
   На ночь путники привычно остановились в поле. Развели костер, установили котел, принялись за свои нехитрые дела: чинили одежду и обувь, таскали к костру сухостой. Иуда и Шимон колдовали над котлом с варевом.
   Скоро неотложные дела были сделаны, люди умиротворенно затихли вокруг тепла, задумавшись каждый о своем. Луна осторожно освещала степь желтым причудливым светом, и в этой первобытной тишине души наполнялись особыми, приходящими откуда-то извне, чувствами: тихой восторженностью и небесным покоем. Один из странников, молодой человек с по-девичьи крупными кудрями, обрамлявшими красивое тонкое лицо, поднял голову и молвил:
   - Подумайте, а ведь сейчас, возможно, сам Господь на нас в надежде своей взирает!
   Остальные тоже подняли глаза к безоблачному небу и мерцающим звездам, посмотрели, прошептали про себя слова молитвы и вновь вернулись к своим заботам.
   Но чувство своей малости перед небом не проходило.
   Учитель сидел вместе со всеми, но в глазах его не прыгали язычки от огня, и руки не потянулись к теплу. Сидел он прямо, сливаясь с мраком ночи, будто в одиночестве, выделяясь в кольце человеческих тел, как скала в кольце прибоя.
   - Скажи, как долго осталось до конца нашего пути? - вновь нарушил тишину молодой человек.
   - Нам это не ведомо. Мы сеем, но вот когда взойдет?
   - Иоанн как всегда нетерпелив, - сказал кто-то.
   - Это свойство молодости, - ответил Учитель. - Но каждый должен задумываться, - а ради чего он пошел со мной? Чего он ждет от этого? Вот вы, Шимон и Амоц, зачем пошли со мной? Вы рыбаки, и удел ваш не твердь, а хлябь.
   - Слово божье хочу нести, - немедленно отозвался крепкого телосложения мужчина средних лет.
   - А ты? - спросил Учитель у Шимона.
   Шимон закряхтел, отер своей широкой ладонью большой лоб с залысинами и, наконец, заговорил:
   - Лукавить не буду. Странными и любопытными мне показались твои речи. А рыбацкое дело надоело хуже смерти. Семьи у меня нет. Все умерли от черной болезни. Вот и подумалось, а что если с ним пойти? Землю, людей увидеть. И, главное, посмотреть, как его Слово будет встречено. А к рыбацкому ремеслу всегда вернуться можно. Вот и пошел. Ну, а сейчас другое, - поспешно добавил он.
   - Хорошо, что ты правдив, Шимон, - произнес Учитель.- Чтобы другим правду указывать, надо самому честным быть. А вы, Иаков и Иоанн, ради чего пошли со мной?
   Иаков, крупный телом парень, стал неспешно обдумывать ответ, но младший брат, Иоанн, отбросив со лба непокорные кудри, не раздумывая, горячо проговорил:
   - Я узрел на тебе печать Господню! И понял я, что если буду с тобою, то смогу тоже прикоснуться к высшему откровению и на меня снизойдет благодать!
   - За кого же ты меня принимаешь? - спросил Учитель.
   - За истинного толкователя Законов Бога! - пылко воскликнул Иоанн.
   Иаков поддержал брата.
   - Таких проповедников как ты очень мало. Думаем, ты - призван Богом.
   - Ну, а ты, Иуда, чего ищешь?
   Иуда перестал мешать варево, вынул ложку из котла, подумал немного и сказал:
   - Истину. Или то, что мы называем божественным... Вот еще Хоам точно знает, ради чего он пошел...
   - Да, знаю. Я ищу Правду! - твердо ответствовал Хоам, оглаживая свою тщательно подстриженную густую черную бороду.
   Иуда удовлетворенно кивнул и вновь вернулся к своему котелку.
   Помолчали, перебирая свои мысли и чувства.
   - А вот и еда готова, - сообщил Иуда. - Подкрепим силы.
   Отделили часть для равви, достали ложки, благословили пищу и принялись за еду.
   Ели неторопливо, размеренно. Учитель по обыкновению ел мало и рассеянно. И опять веселый, задиристый огонь не мог увидеть свое отражение в его черных, бездонных глазах. Удивлялся тому Иуда, и подумалось ему: это оттого, что они обращены внутрь... Но вдруг они потеплели, заискрились. Равви отложил ложку, развязал на поясе небольшой мешочек, и оттуда посыпались разноцветные камушки.
   - Давно на них не смотрел, - сказал он. - Вроде обычные камни, а рассматривать их любопытно.
   Его пальцы любовно разгребли кучку так, чтобы стал виден каждый камень в отдельности. Они были и вправду занятные: гладкие, округлые, расцвеченные цветными бегущими полосками.
   - Странные какие! - удивлялись ученики.
   Учитель улыбнулся.
   - Морские, - сообщил он. - Их так стесали волны. А вот эти полоски - следы моря. Кажется, что может сделать мягкое с твердью? Но у воды есть терпение. И она точит и точит самое твердое на земле. И камень поддается! И точит ведь мягко, даже ласково... Вот нам знак и образец.
   Он собрал камешки и, любуясь, пересыпал с ладони на ладонь.
   - Давно был у моря, уже и забываться стало, а посмотришь на них - многое вспоминается.
   И вновь спрятал их в свой мешочек.
   - А какие там люди? - спросили его.
   - Одеваются по-другому, живут другим ремеслом и молятся не так, а болеют теми же болезнями, что и здесь. Земли разные, да небо для всех едино.
   Ученики закивали, соглашаясь.
   Пока сотоварищи укладывались спать, Учитель встал и опять ушел в степь.
   - Почти каждую ночь он куда-то уходит, - прошептал Шимон. - Но куда и зачем?
   - Уверен, он ходит говорить с духом Моисея! - воскликнул Иоанн.
   - Не иначе, - откликнулся Иуда. - Аминь.
   И впрямь казалось ученикам, что где-то невдалеке шепчутся духи, и молнии стремительно летящих ангелов прочерчивают небо. Но усталость брала свое, сонливость сковывала веки, и тело погружалось в расслабляющую хлябь. Они заснули. Лишь тень равви долго скользила в мертвенном лунном свете.
   Он любил темноту за то, что в ней растворялись мелочи, за возможность сосредоточиться. Небесных светильников - звезд и луны - ему было достаточно, чтобы не заблудиться. Шел неспешно, но уверенно, скрестив руки под просторными рукавами хитона, когда невдалеке, неожиданно, заметил силуэт собаки, задравшей верх морду и смотрящей на звезды. Они в ту ночь были особенно хороши, щедрой россыпью усеяв небосвод, мерцая притягательными светлячками. Собака сидела на задних лапах и неотрывно смотрела на них. Звезды завораживали, манили. В них таилась какая-то тайна, которая была неведома земле.
   Человек приблизился к собаке. Та не шелохнулась, все так же, не сводя своего взгляда со звезд. И тут он догадался... Равви сделал еще несколько шагов и убедился, что перед ним камень причудливой формы. "Животные не умеют смотреть на небо, как люди", - подумал он и сел рядом с камнем.
   На земле царила ночь.
  

2

  
   Еще солнце толком не выглянуло из-за кромки земли, когда учеников разбудило негромкое блеяние, - невдалеке брело стадо коз на пастбище. Пастух в теплой бурке из овчины подошел к становищу отдыхающих путников. Люди у костра зевали, потягиваясь, собирались к завтраку.
   - Куда путь держите? - спросил пастух. - На торговцев вы не похожи.
   - Значит, разбойники, - буркнул Иуда, но тут же смилостивился. - Садись, посиди с нами, может, что интересное расскажешь.
   Пастух улыбнулся и, следуя приглашению, опустился у тлеющего костра.
   - Не мерзнете? - поинтересовался он.
   Иуда, уже деловито резавший сыр, и здесь за всех успел ответить:
   - А мы греемся мыслью, что лучше холод ночи, чем жар геенны огненной. Мы ищем невидимое и познаем незнаемое, а это согревает.
   - А, понял, - проповедники вы.
   - Ну да, праздношатающиеся, ты правильно подумал.
   Пастух вновь засмеялся.
   - Догадлив ты...
   На непринужденный разговор потянулись и все остальные, привычно рассаживаясь полукругом, вбирая в себя рассеивающееся тепло костра. Круг замкнул Учитель.
   Пастух с любопытством поглядывал на них, спокойно перенося хмурые взгляды заспанных мужей.
   - Не возражаете, если я немного посижу подле вас, посмотрю, может и спрошу чего-нибудь? - проговорил он.
   - Мы никого не гоним, - ответил равви. - Посиди, раз мы тебе любопытны. Скоро и завтрак готов будет.
   - Отчего тебе на нас посмотреть захотелось? - поинтересовался недовольно Иаков, отнюдь не обрадованный новому едоку.
   - Как же, - отвечал пастух, - у нас народ вокруг наперечет, всем известный. И занят он исстари одним и тем же делом, а вот таких, вроде вас, я давно не встречал. Любопытно.
   - А каких таких?
   - Ну тех, кто ищет то, чего нет, или то, чего не видно.
   - Что-то мы не поймем: о чем это ты? - с угрозой в голосе произнес Шимон.
   - Да мы тут пошутили с товарищем вашим, - стал оправдываться пастух.
   - Иуда, опять ты людей смущаешь? - пророкотал Шимон.
   - Перестаньте, - прервал их Учитель. - Человек сказал то, что думал, и хорошо. Мы идем не за тем, за чем следуют обычно люди, пустившиеся в путь. Мы не торговцы, не воины, не мытари. Мы ищем то, чем живет дух человеческий.
   - А стоит ли из-за этого терять время?
   - Мы же люди. И звери ищут пропитания себе, и создают семьи, и заботятся о детях своих. Но нам дан разум и дана способность речи. Только человек может пахать землю и строить храмы. Только он один способен, отрываясь от телесного, обращаться мыслью к бесплотному. В этом весь человек.
   - Я в молодости думал об этом, - признался пастух. - Что я могу иметь свое? Я должен любить Храм и ненавидеть римлян. Молиться словами, мною не созданными, желать то, что мне не понятно, и отрицать то, в чем не сведущ. Не я выбираю, мне подбирают.
   Учитель промолчал, ученики же разом заговорили, зашептались.
   - А как иначе! - вскричал Амоц. - Если б каждый выбирал сам, что осталось бы от заветов наших предков? Кому-то понравились бы римские обычаи, другому греческая ересь, третий женился бы на самаритянке, и так капля за каплей от народа и духа нашего ничего бы не осталось!
   - А ты как считаешь, равви? - спросили ученики.
   - И я думаю о том же: что лучше? Отгородиться от чужого, чтобы сохранить свое, сокровенное, либо растворить это сокровенное другим народам? Или, может быть, низвергнуть все окружающее и, создав мир, очищенный от скверны, заменить им все остальное?..
   - И как же ты решил?
   - Но где взять силы, чтобы, создав новое, сказать: это и есть лучшее? Разве ты сможешь быть уверен в том, что не родятся новые люди, которые скажут: "А мне то и то - не нравится!" Что тогда делать?
   - Почему ради них должны беспокоиться те, кто и впрямь создадут сверхлучшее? Пусть будут благодарны и приемлют, - отвечал Маттаф.
   - И скажут они тогда, - тут Учитель улыбнулся пастуху, - "что я могу иметь свое?" А ведь хочется сделать свободной душу всякого, и как ужасно сознавать, что и ты можешь, пусть ненароком, наступить в слепой уверенности на чувства и мечтания тебе подобного, хоть и несогласного с чем-то человека, причинив ему ненароком зло.
   Ученики предпочли промолчать, вбирая в себя слова Учителя.
   А солнце уже приподнялось над краем земли, распуская свои лучи над вверенным ему царством, костер за ненадобностью затухал, мужи неспешно потянулись умываться к ручью. У костра остались лежать лишь пастух да Иуда. Дымок, ластясь, тянулся к Иуде, и он его не гнал, не отмахивался, а, прикрыв глаза, дремотно купался в его пахучей теплоте. Пастух посматривал на него, и неутоленное любопытство толкало к новым расспросам.
   - Скажи, а как вы оказались вместе? Есть у вас дома, семьи?
   Иуда лениво открыл глаза и усмехнулся уголками губ.
   - Порядочные люди скитаться не будут... Ты так думаешь, и, возможно, ты прав.
   Пастух хмыкнул и потупился.
   - Не скрою, ты умеешь читать мои мысли. То, что я думаю, тебя не обижает?
   - Меня - нет. Вот их - да!
   Иуда махнул в сторону удалившихся товарищей.
   - А его?
   Пастух глазами показал на равви.
   - Его? Нет, - подумав, ответил Иуда. - Он пошел в дорогу не от обиды...
   - Не от обиды? Ты хочешь сказать, что остальные обижены?
   Иуда кивнул.
   - Кем?
   - Жизнью, конечно, иначе они обратились бы к судье. Но судьбу к ответу не притянешь.
   - Как же они обижены судьбою?
   Иуда в истоме лениво потянулся.
   - Как, как... Кто как. Тебе нравится быть пастухом?
   - В общем-то, да.
   - А им не нравились их занятия. Каждый считает, что мог быть чем-то большим, чем есть. Ручей мечтает быть рекой, а река морем. Один пошел в мытари и мечтал разбогатеть. Но оказался глупым и непроворным для этой должности и богател не деньгами, а презрением. Другой учительствовал и никак не мог уразуметь - отчего в ученых книгах пишется одно, а в жизни происходит другое. Третий много работал и мало зарабатывал. И чем больше он работал, тем меньше ему доставалось. Его это удивляло безмерно: он оставался бедным, а соседи богатели. По простоте душевной не мог понять простой истины, что больше всех работает мул и это самое несчастное животное, а меньше всех лев - и он царь зверей. Хотя ладно, этого и тебе не понять... Есть такие, кто во сне видят себя у трона, заплетая нити чужих судеб. Иные мечтают о тихой, безбедной жизни и уважаемой старости под боком у могучего хозяина... Кого что погнало в дорогу.
   - А тебя? - спросил пастух.
   - Меня? О, меня - великое любопытство! Я хочу заглянуть в глаза человечеству, открыть тайники его души, заглянуть в бездонные эти колодцы и крикнуть: ау! - Иуда засмеялся. - И хочу послушать эхо. Но этого тебе тоже не понять.
   - А он? - опять указал на равви пастух.
   Иуда деланно зевнул и вновь закрыл глаза.
   - О нем не будем...
   Пастух долго сидел, обдумывая слова собеседника, а потом со вздохом произнес:
   - То ли со зла ты все это говорил, то ли правда в сказанном есть, мне не разобрать. Хорошо, что я пастух, и у меня ясная и простая жизнь. Вы ходите в поисках вселенской правды, но удастся ли вам найти правду меж собой? Лучше я пойду к своему стаду.
   - Каждому свой круг и своя мера, - ответил Иуда, не открывая глаз.
   - Может быть, и так. Да и, наверное, так. Прощай.
   - Прощай, человек.
   Пастух встал, поклонился, и пошел своей дорогой.
  

3

  
   Первым с утреннего умывания вернулся Хоам. Он опустился на колени и стал молиться. Иуда открыл глаза на звук глухо бубнящего голоса, скользнул взглядом по согбенной спине и спросил, подавляя зевоту:
   - Кому ты так страстно молишься, Хоам?
   - Богу! - не оборачиваясь и не удивляясь вопросу, ответил Хоам.
   - Непохоже, чтобы он слышал тебя.
   - Ты богохульствуешь, Иуда!
   - Нет, я размышляю.
   - О чем?
   Хоам даже прервал молитву не в силах преодолеть любопытства. Иуда знал о его слабости, потому и начал свой разговор:
   - Мне думается, что Бог предпочитает слушать тех, кто ему нравится.
   - Тут ты не прав, Иуда. Бог милостив ко всем ищущим Его.
   - Ищут все, но находят немногие. Ты с этим согласен?
   - Да, согласен. Но не находят оттого, что сами виноваты.
   - В чем?
   - В том, что греховны.
   - А что надо сделать, чтобы не быть греховным?
   Хоам задумался. Он с удивлением обнаружил, что на этот простой вопрос он затрудняется ответить.
   - Может, поститься? - подсказал Иуда.
   "Нет, все постятся", - смекнул Хоам.
   - Или соблюдать правила Закона? - продолжал Иуда.
   "Нет, это многие смогут", - решил Хоам.
   - Так как же?
   Хоам вздохнул.
   - Нужно быть честным пред самим собой, как перед Господом, - сказал он.
   - Это как? - заинтересовался Иуда.
   Хоам вновь оказался в затруднении.
   - Да чего ты от меня хочешь? Вот привязался! - наконец не выдержал он. - Для того мы и присоединились к Учителю, чтобы найти истину.
   - Это так, конечно, но я хочу узнать: раз сейчас ты обращаешься к Богу, значит, считаешь себя честным пред собой, как перед Богом? Считаешь, что достоин того, чтобы Бог внял тебе?
   Хоам испугался. Утверждать, что он честен и достоин Бога, он никак не решился бы.
   - Отстань от меня, Иуда, - вскричал Хоам. - Путаешь своими вопросами. Из белого дня делаешь черную ночь. Один звон от разговоров с тобой. Вот идет Мацхи, спрошу его.
   Но Мацхи, выслушав от Хоама вопрос Иуды, переслал его Маттафу. Маттаф - Левию. Тот Шимону. Шимон пожал плечами и спросил мнение Малхая. Малхай покачал головой и стал расспрашивать Иакова. Иаков сразу сослался на брата, Иоанна. Иоанн обвел всех сумрачным взглядом и сказал:
   - Иуда искушает и смеется над вами.
   Все смутились и потупились, лишь Иуда, прикрыв глаза, лежал так, будто осуждение относилось не к нему.
   - Что возразишь на этот упрек?
   - Только то, что вы не можете ответить на простой вопрос, - буркнул Иуда.
   Еще более разобиженные ученики мигом зашумели, заспорили, а Иоанн даже сжал кулаки.
   - Ну и какой же на него ответ?
   - А никакого ответа нет. Загадка без разгадки. На том и стоит человечество. Ответ знает только Бог. А удел человеков - ходить во тьме.
   - Как так?
   - А так. Никому и никогда не дано будет знать, угодна ли его молитва и деяния Богу. Истинна его цель или ложна.
   - Так мы, по-твоему, в потемках блуждаем? - угрожающе спросил Иоанн.
   - Мы - исключение, - уже более поспешно ответил Иуда, почувствовав, что зашел чересчур далеко.
   - Почему только мы?
   - Потому что наш равви знает Правду, - не очень искренне поспешил разъяснить Иуда, проворно вставая. - Однако пора собираться. Солнце встало, и Учитель идет.
   Иуда моментально погрузился в хлопоты, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Но ученики не замедлили рассказать обо всем Учителю. Тот нехотя направился к суетливо работавшему Иуде. Подойдя к нему, негромко спросил:
   - Чего ты ищешь в этой жизни? Зачем смущаешь своих товарищей?
   Иуда сразу выпрямился, но лишь затем, чтобы посмотреть на свету, дочиста ли выскоблен котел.
   - Разве я, такой ничтожный, смогу смутить чью-либо душу? - пробормотал он, как бы разговаривая сам с собой. - А чего ищу? Хотел бы найти закон жизни. То, чем все движется, что является сутью человека.
   - А зачем? - спросил равви без всякого удивления, бесстрастно.
   - Тогда пойму: зачем живу и что мне делать дальше.
   Учитель молчал довольно долго. Иуда терпеливо ждал, не уставая зачищать и без того блестевший котел. Наконец равви подал знак трогаться в путь. Но, уходя, сказал:
   - Было бы похвально, если эти знания ты рассчитываешь использовать не только для себя, но и для других.
   Иуда ничего не ответил.
  

Повествование 3. Искушение

  

1

  
   Галилея маленькая страна и новости распространялись быстро. Кому-то новый проповедник нравился, кому-то нет. Нравилось тем, кто любит новизну, не нравилось - кто предпочитал устоявшийся порядок. В общем, все как всегда. Но местный народ не относился к числу равнодушных, хотелось ясности. Говорить - это одно, а делать - совсем другое, считали почитатели устоявшегося порядка. Надо испытать, - предлагали заинтересовавшиеся проповедником, и вторые согласились. Тем более что Бог вскоре предоставил такую возможность...
   Однажды странники пришли в селение, которое жители гордо именовали городом. Пусть так. Учитель выступил с проповедью, и когда уже собрались в путь серый, пыльный, тихий городок вдруг взорвался. На улицы высыпали люди. Они кричали и размахивали руками. Ученики увидели, что толпа направляется к ним.
   - Неужто фарисеи натравили их на нас? - спросил кто-то. И все испугались этих слов.
   - Может, нам лучше убежать? - послышалось меж учениками.
   - Нужно позвать Учителя, - отозвался Иоанн. - Пусть только тронут, он их всех поразит молнией!
   Подошел Учитель, задержавшийся в беседе с прохожим. Ученики мигом обступили его.
   - Идут! - выкрикнул Иаков, указывая пальцем на приближающейся жужжащий рой.
   - Пусть идут, - спокойно ответил Учитель. - Мы сами по себе, и, если пути наши пересекутся, мы уступим им дорогу.
   Сказав это, он первый шагнул навстречу толпе. За ним его ученики.
   Когда они сблизились, то странники увидели, что толпа тащит за руки растрепанную, упирающуюся девушку. Впереди шествовал седобородый человек, по одеянию похожий на слугу Храма. Он выкрикнул:
   - Люди! Отдадим эту падшую на суд проповеднику! Пусть он вынесет приговор! А мы послушаем его. Красноречивый в словах должен быть красноречивым в делах своих!
   - Воистину так! - прошептал Учитель.
   Толпа остановилась. В руках дюжих мужчин сорванным стебельком повисла девушка.
   - В чем ее проступок? За что вы ее терзаете?
   - За прелюбодеяния многочисленные. Блудница она, - отозвался один. - А хотим ее побить камнями, как в Законе сказано. Правильно ли мы делаем, пророк?
   - Неправда! - крикнула девушка, рванувшись. - Я не блудница!
   И поразились не остывшие сердцем красоте ее: бледное лицо в обрамлении иссиня-черных волос, с огромными распахнутыми глазами было создано для... греха? любви? Было от чего смутиться и понять правду тех, кто крутил ей руки.
   - Вы хотите, чтобы я выступил судьей? И вы готовы принять мое решение?
   - Да!
   - Хорошо, я принимаю вашу просьбу, как большую честь для меня. Так, в чем же ее прегрешение?
   - Она ублажала эллина, - крикнули из толпы.
   - Закон этого не запрещает.
   - И не только эллина, но и местных...
   - Где же мужья среди вас? - спросил пришелец. - По Закону на суд блудницу может привести только муж или родственники ее.
   - У нее нет мужа, - ответили ему.
   - Так, может быть, вы братья ее?
   В ответ - молчание.
   - Кто из вас родственник ее?
   - Она сирота, и за нее в ответе люди.
   - Так вы из сострадания к ней хотите убить ее?
   Люди, окружавшие девушку, растерянно переглянулись.
   Учитель бесстрастно продолжил допрос.
   - Если она прелюбодействовала, то кто-то ее добивался. Кто покушался на нее? Пусть она назовет имена их.
   - Ты что, хочешь затеять раздоры в семьях? - выкрикнул седобородый человек.
   - Мы сейчас стоим перед очами Господа, - загремел вдруг пришелец. - Поступите с ней так же, как хотели бы, чтобы поступили с вами на небесном суде. Кто без греха, пусть первый бросит в нее камень и скажет: я чист перед Господом!
   Толпа колыхнулась и отступила.
   - Любовь не преступление и отсутствие ее - тоже, - молвил пришелец. - Можно ли винить за нерасчетливость молодости? Пусть Господь наш будет ей судья, а ваше осуждение - предупреждением.
   Он подошел к девушке и взял за руку. Под его взглядом стражи послушно отступили, и пришелец вывел ее из толпы.
   - Ты свободна, - сказал он.
   Девушка вскинула на него глаза и горячо прошептала:
   - Возьмите меня с собой. Возьмите! Меня снова здесь схватят. Уведите хотя бы отсюда.
   - Пойдем, - просто сказал спаситель.
   Так и пошли гуськом - странный пришелец с девушкой и следом его сотоварищи.
   Кто-то закричал:
   - Смотрите, люди, этот бродяга увел блудницу, чтоб прелюбодействовать с ней!
   Но было поздно. Гнев толпы утих. Волна разбилась о мол. Одна сила почувствовала другую, еще большую и законно смирилась.
   А странники продолжали путь меж зеленеющих холмов, под синим безоблачным небом, но с еще большим воодушевлением и верой шагали теперь люди, связавшие свою судьбу с проповедником. Победы, как известно, окрыляют.
   Когда они сделали короткий привал, сев прямо на землю в тени дерева, дожидаясь, пока прохлада снимет усталость, девушка спросила предводителя, куда они идут.
   - Мы идем в Город, но не самой прямой дорогой.
   - Позвольте пойти с вами. В столице я вас покину.
   - Как звать тебя?
   - Мариам.
   - Откуда ты родом?
   - Из здешних мест.
   - Хорошо, оставайся. Все здесь для тебя будут братьями, а ты нам - сестрой.
   И заметил Учитель, как нахмурились некоторые его ученики.
   - Женщина в таком деле - к несчастью, - негромко, будто про себя, высказался Шимон.
   - А хозяйство ей все равно доверить нельзя, - поддержал Иуда.
   Заступился Иоанн:
   - Сказано ведь - сестра! Разве можно тогда говорить о человеке - нужен он или не нужен?
   Больше возражать никто не стал. Так Мариам присоединилась к странникам.
  

2

  
   Мариам старалась прилепиться к ним тихо и незаметно. На отдыхе или в дороге держалась ото всех невдалеке, но охотно бросалась выполнять поручения вечно сдержанных, самоуглубленных мужей. Они подчеркнуто не обращали на нее внимания, чтобы не смешивать земное с небесным. Только спросил у нее кто-то:
   - Как же так, сестрица, у тебя вышло, что оказалась ты без дома, хозяйства и мужа?
   Что могла ответить Мариам, не рассказывать же всю свою жизнь... Но однажды не сдержалась. Слушая высоко парящие разговоры мужчин, спросила их:
   - Я знала семью, где произошло следующее. Из-за неурожайного года случился голод, каких давно не было. Все ослабели до последней степени, а некоторые готовились умереть. А в это время невдалеке остановился на постой отряд солдат. И кто-то сказал: можно отдать дочь туда, а взамен получить еду на всех и на всю зиму. Отец и мать стали думать, как поступить, и не знали, что делать... А вы бы как поступили?
   - А что тут думать? Нельзя идти на такой грех, - тут же ответил Иаков.
   - Значит, умерли бы все дети и жена.
   - Отдать дочь на поруганье еще больший грех. Хотя... уморить голодом детей своих тоже.
   - Получается, надо жертвовать малым ради большого? - предположил Иуда.
   - Упаси меня Бог от такого выбора! - откликнулся Шимон.
   - А какой веры были воины? - спросил Иоанн.
   - То были новобранцы из Сирии.
   - Я бы не отдал... Лучше смерть.
   Больше никто не стал высказываться. Все молчали, и ждали...
   - Для того мы и вышли в путь, чтобы люди, независимо от веры и места рождения, помогали друг другу, - сказал Учитель.
   А позже спросил Мариам: так как же поступили в том семействе?
   - Все мои братья и сестры живы, и я, как видите, равви, тоже...
   Учитель постоял и пошел прочь.
   И еще запомнилось Мариам. Встретились им слуги, ушедшие от жестокого хозяина. Учитель обратился к ним со словом успокоения.
   - Оставь нас со своими проповедями, - вдруг закричал один из них, мужчина с давно не стриженной и нечесаной бородой. - Надоело! Что вам до нас? Да и до вас нам нет дела! Пропустите!
   Остальные - три женщины, двое молодых мужчин и подросток - хоть и молчали, но глядели недобро.
   - Что ты на нас набросился? - вскипел немедля Шимон. - Тебе доброе слово сказали, а ты бросаешься как сторожевая собака!
   Начавшуюся перебранку прервал Иуда.
   - Устремление духа - это хорошо, - молвил он. - Это то, что им нужно. Но они голодные. Лучше бы их накормить.
   Учитель помолчал, потом протянул к Иуде руку и сказал требовательно:
   - Дай хлеб наш.
   Иуда неохотно вынул краюху хлеба из своей сумы и протянул равви. Учитель взял хлеб, шагнул к людям на дороге и, ломая его, раздал. Семь человек поклонились ему, тут же съели хлеб и пошли дальше. А ученики вслед за Учителем своим путем. Каравай был большим, увесистым и хорошо пропеченным. Мариам видела, как огорченно вздыхал Иуда, шагая сзади. Наверное, думал: "И сподобила же меня нечистая сила высказаться!"
   Не знала, что и думать о таких...
   Равви же украдкой следил за этой необычной, естественной в каждом своем движении, гибкой девушкой, которая приблудной собачонкой следовала за показавшейся ей доброй компанией. Он видел, как нужны ей, потерянной в огромном мире, слова участия. Такие слова у него были и просились наружу, но каждый раз что-то смущало. Он отводил взгляд, встретившись с лучистыми, вопрошающими глазами, старался не замечать смуглых рук и хрупких плеч, не задумываться о гордом повороте головы и несмелой улыбке. И это смятение усиливалось оттого, что стал примечать явные свидетельства любопытства к нему девушки и желание сблизиться с человеком, спасшим ее от гибели. Но он догадывался, что благодарность может обернуться чем-то куда более значительным и глубоким, и это может изменить многое...
   "Разве я должен избегать этого? Чего я боюсь?" - вопрошал он себя.
   Сначала это были мимолетные, быстро угасавшие сомнения, но скоро они стали занимать его все больше. Привыкший доводить мысль до конца, он и тут старался уяснить себе суть вставшей перед ним преграды.
   Почему он, выступающий за открытые и честные отношения, вдруг стал лукавить перед собой, не осмеливаясь проявить к девушке ту полноту чувств, которая у него есть на самом деле? Чего и кого он боится? Неужели тех, кто поверил его словам и последовал за ним?
   И он вынужден был дать себе утвердительный ответ. Но почему он уже не мог делать того, что мог позволить себе каждый? Ведь ничего нечистого в его помыслах не было. Однако он чувствовал, - ему нельзя уже делать того, что позволительно другим. Некая сила вознесла его над другими. Они слушают и верят ему, и в послушании их кроется великая власть над ним. И ничто уже, ничто, ни тени сомнения в искренности не должно падать на ту силу власти, которую они вверили ему.
   "Уж не должен ли я быть святее Бога"? - вопрошал он себя. Но насмешливый вопрос никак не хотел обращаться в легкую шутку, а засел в мозгу ранящей занозой. "Неужели теперь я должен делать и то, что необязательно делать?" - тоскливо подумалось ему.
   В одну из ночных прогулок он убедился в другой стороне истины: то, чего не нельзя ему, позволено другому.
  

3

  
   В душу Иоанна Мариам запала с первой встречи. Но тогда красота ее виделась ему отстраненно, как прохожему, который, мельком увидев притягательное для него, отметил это про себя и заспешил дальше мимо того, что не могло ему принадлежать. Учитель спас Мариам и ввел в круг своих последователей. Теперь она перестала быть посторонней, и Иоанн улыбался ей, когда она перехватывала его взгляды.
   Девушку поначалу смущало внимание Иоанна, но чем больше она свыкалась с новой обстановкой и людьми, чем больше уходила сковывающая зажатость и блекли черные, давящие воспоминания, тем сильнее просыпалась в ней женщина, желающая нравиться. Она уже без опаски посматривала на красивого юношу, и сердце начинало биться учащеннее. А еще ее привлекал другой мужчина. В ней жило сильное чувство благодарности к своему спасителю, удивление перед ним, перед тайной его всепокоряющих слов, и страшила мысль оказаться неблагодарной. Но что она могла? Она могла позаботиться о людях, которые приняли ее, но они обходились без ее участия. И учитель их тоже был сам по себе.
   Человек, особенно молодой, не может жить в бесконечном одиночестве. Эту невидимую черту каждый разрывает по-своему. Мариам сделала это просто и естественно. Среди вечно занятых, насупленных и озабоченных людей Иоанн был единственным, чьи глаза смотрели с такой ясной и желанной доброжелательностью, что девушка пошла на их призыв. Как человек, окруженный глухой стеной, она бросилась туда, где грезился выход, и исходило тепло.
   Мариам не удивилась, когда в один из вечеров, собирая хворост для костра, она увидела следовавшего за ней Иоанна. Распрямившись, девушка покорно ждала, пока он подойдет и несмело возьмет ее за руку...
   Другой человек увидел сквозь сумерки две тени, бредущие по полю, остановился и, повернувшись, пошел прочь.
  

Повествование 4. Город Храма

  

1

  
   Чем ближе они подступали к Городу, тем чаще встречались селения, гуще становилось движение на дорогах, быстрее передавалась молва, люди начинали ждать проповедника и сами выходили навстречу, когда они появлялись на окраине.
   - Смотрите, братья, как слух о нашем Учителе распространился, - говорил воодушевленно Иоанн. - Как он разит фарисеев! Это оттого, что сам Господь ему помогает! Вот увидите - войдем в Город все равно, что на белом коне. Народ признает в нем пророка!
   Глаза Иоанна горели, руки взвились над головой, словно прося подтверждение у Неба, и всем очень хотелось ему верить. Ученики тихонько кивали головами, и у них сладостно сжимались сердца. Лишь немногие, Хоам да, похоже, Иуда, не разделяли общего восторга. Хоам думал о чем-то своем, шевеля в такт мыслям густыми бровями, а Иуда улыбался, слушая Иоанна.
   - Все равно, что златоуст вещаешь... Ровно ангел, - елейным голосом поддакнул Иуда.
   Иоанн зыркнул на него, почувствовав скрытую насмешку, но прозвище понравилось. Однако Иуду с тех пор невзлюбил. Не нравилось ему эта улыбочка, которая возникала на его губах всякий раз, как он начинал вдохновенно говорить о великом.
   Уже в предвечерней дымке они увидели желанный Город. Город надежд, обитель Духа. Свершилось! Они пришли покорить этот надменный град, и вот он перед ними: рассыпался горстями по холмам, стиснулся на узких равнинах, успокоившись у подножия величественного здания Храма, в котором хранились свитки Завета - договора с Богом. Ни один народ мира не имел столь веских и осязаемых доказательств связи с Творцом. И лишь грехи людские помешали ему стать самым счастливым в этом мире. Но пророки предрекли: наступит день, и Вседержитель дарует благодать, поднимет из праха народ и установит новое Царство чрез Посланца своего. А откроется Мессия в Великом и Единственном по святости Храме. Осталось ждать и верить, верить и ждать...
   Ночь путники провели в придорожном постоялом дворе и лишь на следующее утро, в лучах неяркого, но ласкового солнца вступили на улицы древнего града.
   Город был почтенным старцем - ему перевалило за тысячу лет. Захватчики несколько раз разрушали его, но Город восстанавливался, а с ним и Храм, с Храмом - и величие его. Не было на Земле места, с которым так долго связывалась бы судьба всего народа. Стоит Храм - существует и уверен в своем будущем народ. Гибнет Храм и с ним рассеивается народ. Причина тому для священников была ясна, как истина: в Храме хранился ковчег договора Бога со своим народом. Если его извергали из недр Святилища, нарушалась связь с Творцом, и люди превращались в пыль на ветру. Оставалось одно - беречь Храм от любых посягательств.
   Первыми их приход в Город заметили настороженные глаза храмовых слуг. Но если бы даже ученики об этом знали, их настроение вряд ли омрачилось бы. Учитель верил в победу своего дела, а ученики верили в него. И вот свершилось! Они вошли в Город.
   Столица быстро просыпалась, озабоченная множеством дел и делишек. Узкие, кривые улочки, заросшие по бокам сорной травой, заполнялись людьми и повозками. Скрежет колес, блеяние животных, крики погонщиков быстро поглотили предутреннее спокойствие. Странники на первых же улицах были оттеснены с середины дороги на обочину снующимися мулами, запряженными в повозки, в которых восседали торговцы со своим товаром, громкими криками расчищавшие себе путь. После раздольных сельских дорог, где дюжина человек выглядела внушительной процессией, город сминал и растворял их среди сотен подобных людей. Даже Учитель, бывавший в Городе, сбавил шаг, приноравливаясь к окружающей толчее.
   По обыкновению странники направились к ближайшему молитвенному дому, где Учитель смог бы произнести проповедь. Заглянув в темную и пустую залу молельни, он приказал ученикам созвать народ, а сам вошел внутрь. Там он отыскал служителя. Тот выслушал желание пришельца и нахмурился.
   - Перед кем ты собираешься проповедовать? В это время все заняты своими делами.
   - Народ придет. Его уже зовут.
   Служитель удивился.
   - Ради себя ты хочешь оторвать людей от их занятий, и уверен, что они придут?
   - Не ради себя, а ради откровения божьего, - поправил его Учитель.
   - Откровения божье и пророков великих заключены в Книге; чего еще нужно?
   - В Книге - да! Но часто скрыто в сердце и покоится там, как на дне колодца, - возразил пришелец.
   Служитель пожал плечами на уверенные речи неизвестного равви. Тут около него возник тихий человек и что-то быстро зашептал на ухо. Выслушав его, служитель храма переменился и строго, с едва сдерживаемой злостью, произнес:
   - Немедленно уходите отсюда. Это не место для ваших проповедей.
   - Но почему мне нельзя сказать Слово? Ничего плохого в моих речах вы не услышите.
   - Ежедневно в Город приходит множество бродяг и если каждому давать открывать рот, не останется времени на наши проповеди, а жителям на свои дела. Ищи внимающих тебе там, откуда ты пришел. Здесь наша нива.
   Спор прервали вошедшие ученики.
   - Учитель, они не идут! - громким свистящим шепотом объявил Иуда, просунув голову в дверь.
   - Да! Да! - подтвердили и остальные теснящиеся сзади ученики.
   - Кто?
   - Люди. Они говорят, что у них дела.
   Священник усмехнулся. Пришелец вспыхнул. Мельком взглянув на повернувшегося к нему спиной служителя храма, он быстро направился к дверям.
   - Раз так, я пойду к ним сам! - объявил он на ходу. - Друзья мои, пойдемте туда, где людей сейчас больше всего.
   - Тогда нам нужно на рынок, - сказал Иуда, предупредительно распахивая дверь перед Учителем.
   - Значит, идем на рынок...
  

3

  
   Солнце поднималось все выше, и пока полуденная жара не загнала людей в дома, базар жил напряженной торговой жизнью. Громко выкрикивали хвалу своему товару продавцы, увлеченно торговались покупатели, ржали и мычали животные. В этом гаме скромные провинциалы из окраинной Галилеи чувствовали себя не уверенно. Лишь Иуда оглядывался вокруг с любопытством, подмечая повадки разноцветной толпы, количество и разнообразие товаров, запоминая цены. И чем внимательнее он вглядывался, тем сильнее ему начинало все это нравиться. Ему хотелось остановиться, рассмотреть поближе, потолкаться среди люда, но Учитель неумолимо шагал сквозь толпу, как корабль сквозь податливые волны, и ученики семенили следом испуганным и верным стадом. А за ними крались люди Храма. Когда процессия выбралась на базарную площадь, Учитель, опершись на массивное плечо Шимона, взобрался на пустую повозку и прокричал:
   - Люди! Выслушайте меня!
   Движение в толпе стало стихать, и удивленные лица начали оборачиваться к человеку в темном хитоне, возвышающемуся над ними.
   - Чего тебе? - выкрикнули в ответ.
   - Я хочу сказать вам о том, что переполняет мое сердце...
   - А мне нужно продать то, что наполняет мои корзины! - откликнулся чей-то насмешливый голос.
   Кругом засмеялись. Ученики подавленно озирались. Ничто не предвещало обычного внимания. Но Учитель не сдавался.
   - Люди, я хочу донести до вас слово божье...
   - Почему ты не хочешь сделать этого там, где полагается?
   - В молитвенных домах решили оградить меня от вас, будто можно ветер оградить от полей. Я пришел к вам сюда, чтобы сказать те слова, что ваши уши забыли, но сердца жаждут, как сухая трава дождя...
   - А ты что, пророк? - выкрикнули в толпе.
   Учитель на миг запнулся, но затем не столь громко, но внятно произнес:
   - Да...
   - Тогда сотвори чудо, и мы поверим!
   Это было сказано шутя, но люди храма, почуяв настроение толпы, сразу подхватили возглас.
   - Чуда! Сотвори чудо, если ты пророк!
   Учитель безмолвствовал. А крики набирали силу.
   - Чуда! Сотвори чудо, и мы поверим тебе!
   Наконец Учитель заговорил, он спросил толпу:
   - Разве слово Правды для вас не чудо? Неужели вы так часто слышите его, чтобы пренебрегать им?
   - Э-э, не увиливай, - кричали ему. - Твори чудо или не мешай нам!
   Первым надоело развлекаться торговцам.
   - Да сколько можно слушать этого бродягу! - возопили они. - Обед уж на подходе? Хватит! Пора за дело! Эй, покупайте фрукты, свежие фрукты!... Продаю рыбу, дешево рыбу!... Продаю холсты... кувшины! ... мази! ... вино! ...
   Скоро опомнились и покупатели. Время не терпело праздности, пора было завершать покупки и идти домой. Люди один за другим отходили от проповедника, пока он не остался один с учениками. Учитель спустился с телеги и медленно побрел прочь.
  

4

  
   Обедать остановились в одном из многочисленных постоялых дворов города. Трапеза проходила в полном молчании. Если кто-то и произносил слово, то тихо, почти шепотом, как при покойнике. Учитель сидел бледный, весь ушедший в себя, почти не прикасаясь к пище. Соратники по-разному переживали случившиеся. Шимон закручинился, подперев щеку рукой. Иоанн в гневе кусал губы. Испуганная Мариам, расставив кушанья, ушла на женскую половину. Только Иуда держался бодро и, наскоро перекусив, ушел осматривать город.
   Тягостное молчание нарушил Иоанн.
   - Что будем делать дальше, равви?
   - Ты опять называешь меня равви? Я для тебя прежде всего брат, а не равви.
   - Но братья бывают старшие и младшие, - возразил Иоанн, - и младшие должны учиться у старших.
   Учитель ничего не ответил.
   - Нужно было их всех покарать, - продолжал Иоанн, сжимая кулаки. - Пусть бы немота поразила их. Я знаю, что ты смог бы это сделать!
   Ученики с удивлением воззрились на пылкого юношу.
   - Да, - повторил он дерзко. - Нет пределов силы Учителя нашего.
   Тот лишь слабо улыбнулся.
   - Не преувеличивай. Но главное в другом. Силой любить не заставишь. Покарав уста, не откроешь души. В мир сей я пришел с любовью...
   - Но они бы задумались!
   - Придет черед. Есть время разбрасывать камни, будет время и собирать их.
   - А мог бы ты и вправду сотворить чудо? - спросил Хоам.
   Ученики замерли.
   - Не чудо ждете вы, а чудес! - отрезал Учитель с непривычной резкостью. - Чудес не будет. Чудо внутри вас. Ведь сказано, что созданы мы по образу и подобию божьему. Но не о телесном же идет речь! Каждый человек имеет возможность приобщиться к душе Господа нашего. Это ли не радость и не великое чудо? Вдумайтесь, вы можете почувствовать и понять самого Творца! Есть лишь три истинных чуда. Чудо преображения человека. Чудо противодействия грязи внешнего мира. И чуда самопожертвования ради других. Что же до этого города... Мы уйдем отсюда, вернемся в Галилею. Я поспешил. Рано! Еще рано. Сердца здешних людей искушены и развращены. Мы уйдем сегодня же! Чтобы вернуться.
   Ученики безропотно подчинились.
   Когда он вышел из дома, его поджидала Мариам. Даже простенькое, закрытое платье не могло скрыть ее красоты. Природа ли, Бог ли, а может Сатана сделал это во искушение, но сотворена она была явно не для обыденной жизни.
   Учитель молча шагнул навстречу. Выбор был за ней, он же был готов принять любой из двух.
   - Я боюсь идти дальше...
   Учитель кивнул.
   - И все же, я хочу идти с вами ...с тобой. Можно?
   Учитель кивнул. И Мариам ушла собираться. Так и не сказав ни слова, Учитель вернулся к ученикам.
   Закончив обед, странники собрались в путь. Не было лишь Иуды. Учитель приказал подождать его. Посидели еще немного, и, когда терпение учеников истощилось, в комнату влетел запыхавшийся Иуда.
   - Обошел чуть ли не весь город! - почти радостно объявил он. - Куда не обращался, нигде не дали ни одной монетки или куска хлеба для божьего дела. Ну и город!... Торговый город!
   ...Вечерело. Солнце прощально зависло над столицей. В багрово-алых лучах величественно темнела громада Храма. Недоступная, холодная, высокомерная твердыня книжников.
   - Мы так и не побывали в Храме, - вздохнул Хоам.
   Учитель обернулся к нему.
   - Мы еще будем там. Но не под слова проклятий туда войдем, а под крики радости и приветствий. Иначе что нам там делать?

Повествование 5. В н о в ь д о р о г и Г а л и л е и

1

  
   Покидая Город, Учитель объявил, что они пойдут назад в Галилею кратчайшей дорогой - через Самарию.
   - Не пострадаем ли мы от соприкосновения с этой страной? - спросил задумчиво Иаков. - Ведь самаритяне не знают истинности в вере. Наполовину они язычники!
   - Ты боишься язычников, Иаков? - удивился Учитель. - Разве они нападают на путников другой веры?
   Иаков промолчал, но Иуда, лукаво улыбаясь, пояснил:
   - Фарисеи говорят, что кусок хлеба, принятый от самаритянина, равен куску свинины. А ведь нам придется питаться из их рук, пока не пройдем их селения. Вот он и боится оскверниться.
   Иаков потупился.
   - Да, это нечистая страна, - упрямо сказал он.
   Губы Учителя дрогнули и на скулах выступили красные пятна.
   - Я уже говорил вам - нет чистых или нечистых народов, есть лишь чистые или нечистые помыслы. Никто не может получить благодать только за то, что родился левитом, и проклятие только за то, что родился самаритянином. Все нужно заслужить на этом свете! Любой кусок чист, если протянут с добрыми намерениями!
   На следующий день, в полдень, путники достигли первого самаритянского селения. Иаков, который решил искупить свое пренебрежение к самаритянам, и еще несколько учеников ушли за провизией, остальные отошли к дереву у края площади, чтобы отдохнуть в его тени. Но не прошло и часа, как вдруг послышались возбужденные крики и на площади появились их товарищи. Впереди шел возбужденный Иоанн, что-то отрывисто бросая остальным через плечо, подкрепляя свои слова резкими, рубящими взмахами руки. Пыль зло клубилась из-под их ног. Учитель опустил голову.
   - Равви, ты должен их покарать! - закричал Иоанн еще издали.
   Толпа взволнованных, пропыленных, обожженных солнцем мужчин, сжимающих кулаки, обступила своего предводителя спокойного, холодного, недвижного.
   - Их надо покарать! - повторил Иоанн.
   - За что? - тихо спросил Учитель. Так тихо, что для того, чтобы услышать его, все были вынуждены замолчать.
   - Мы пришли к ним в дома смиренно, - начал рассказывать Иоанн. - Просили всего лишь немного пищи на ужин, а нас встретили проклятиями и богохульствами! Я сам слышал! Ведь так, Иаков? Так, Хоам?
   Оба кивнули.
   - Они ругали и смеялись над тобой! Я не мог этого выдержать и...
   - И что?
   - Я схватился за камень, но их было куда больше. Накажи их! Нужно наслать на них все беды неба. Мор! Голод! Засуху!
   - Что ты говоришь! - вскричал Учитель пораженный. - Как же мне достучаться до вас? Внемлите, ибо еще раз говорю вам: я пришел в мир не губить, а спасать!
   - Разве зло не должно быть наказано? - спросил Хоам.
   - Подлинное зло - да! Но здесь вам вернули то, что оставили фарисеи и книжники, - ненависть, нетерпимость, подозрение. Вырвите эти плевелы и вам принесут на ладонях чистое зерно. Но вы хотите, вынув меч, посеять новые семена раздоров - жажду мести, словно вы не мирные пастыри, а сыновья молнии и грома. Вы здесь гости! И если вас не хотят принимать, - идите дальше, а не ломитесь в дверь!
   Ученики опустили головы.
   - Я ведь говорил Иоанну, не лезь, а то пришибут, - сказал Иуда.
   Иоанн бросил злобный взгляд на него. Но Иуда лишь усмехнулся.
   - Голубка и та может в глаз клюнуть.
   Иаков же громко вздохнул:
   - Как мне далеко до тебя, Учитель. Людское и греховное - все во мне, а разумом я простой рыбак.
   - Не надо бичевать себя, Иаков, - отвечал Учитель. - Отнесись к каждому человеку так же, как отнесся бы к себе. Идемте, братья мои, здесь мы уже лишние.
   И цепочка странников вновь потянулась к горизонту.
  

2

  
   Ужин выдался бы на редкость скудным - несколько вяленых рыб да краюха хлеба - если б, под удивленные возгласы присутствующих, Иуда не высыпал из сумы приличную кучку репы с несколькими сочными луковицами. Настроение сразу поднялось, и ученики отужинали с аппетитом, неустанно хваля Иуду. А тот молчал, скромно потупившись, но при внимательном взгляде можно было заметить, что радость от похвал переполняет его, дрожью пробегая по телу. Лишь Шимон не радовался еде, задумчиво посматривая на Иуду.
   Отужинав, стали укладываться спать вокруг костра. Учитель ушел на ежевечернею прогулку, а, возвращаясь, услышал в стороне сердитые, приглушенные голоса, возню и тяжелое дыхание. Два человека сцепились меж собой. Он поспешил к ним и увидел Шимона и Иуду. Шимон держал Иуду за грудки, а тот яростно отбивался.
   - Стойте! - закричал Учитель, бросившись к ним.
   Противники сразу отпустили друг друга.
   - Что случилось?
   - Сейчас... сейчас все скажу, - отвечал запыхавшийся Шимон. - Вот он нас чуть не погубил.
   Иуда громко хмыкнул.
   - Да-да! Скажи, скажи, - где ты взял репу и лук?
   Иуда опять лишь презрительно фыркнул.
   - Прикажи, Учитель, сказать ему. Прикажи!
   - Откуда ты взял овощи, Иуда? - спросил Учитель.
   Иуда тихонько вздохнул.
   - Из огорода...
   - Какого огорода?
   - Самаритянского.
   - Без спросу?
   - А кто бы дал? - взорвался Иуда. - Я знал, что самаритяне нам ничего не дадут. Они ненавидят пришедших из Города, а мы шли оттуда. Я и решился...
   - Может, оттого нас чуть и не побили, что заметили кражу? - предположил Шимон.
   - Да вы без меня сегодня голодными заснули бы! Ничего же вам не дали самаритяне!
   - Иди, Шимон, иди, - произнес Учитель. - Спасибо тебе. Иди спать спокойно и никому не говори об этом.
   Шимон кивнул и направился к костру.
   - Не для себя же, - пробормотал обиженно Иуда.
   Учитель обнял его за плечи и шепнул с болью:
   - Ты слишком много беспокоишься, а собственно одно только нужно...
   И отошел.
   Ночи в Палестине всегда безоблачны, многозвездны и тихи. Сумрак настораживает и сосредотачивает одновременно. Ночью, под стрекот цикад, всегда легче думается и мечтается. Думается людям зрелым, мечтается - молодым. А у тлеющего костра, под внимающим небом, разгорался спор. Хоам, спрашивающий о чем-то Шимона, сразу оставил его, увидев возвращающегося Иуду.
   - Иуда, где Учитель? - спросил он.
   - На что он тебе?
   - Поговорить хочу. Душа томится.
   - С чего бы это? Нагрешил где?
   - Сомневаюсь я...
   - А-а! - Иуда, заинтересовавшись, подсел поближе. - В чем же?
   - Я с Учитель говорить буду, - насупился Хоам.
   - Ну да, ну, конечно, чего с меня, дурака, возьмешь, кроме репы и жертвенных денег.
   - Не обижайся... Я смысл учения до конца понять хочу. Ведь равви наш лучше тебя его понимает.
   - Это-то конечно, - согласился живо Иуда. - Пойдем, я покажу, где он.
   Иуда смело перешагнул световую черту костра, увлекая за собой Хоама. Шли недолго. Иуда скоро остановился и чутко прислушался. Затем позвал: "Равви! Равви!"
   - Здесь я! - отозвался его голос.
   Хоам и Иуда пошли на звук и скоро различили бледный лик Учителя.
   - Вот... привел Хоама, - произнес Иуда, подходя ближе. - Сомневается он!
   Иуда произнес последние слова протяжно и почти торжественно.
   Хоам шагнул несмело, потоптался, откашлялся. Иуда же отступил и замер, не желая пропустить ни единого слова.
   - Я хочу уяснить, - начал Хоам, - если вера наша правая, то все другие - не правы. Им уготовано проклятье? И римлянам, и сирийцам, и египтянам? Но разве римлянин виноват, что родился римлянином?
   - Нет, конечно. Честные не пострадают. Бог един для всех. Он невидим, и люди, веря в него, придумывают ему разные обличья в силу своего разумения. И молятся ему в силу своих обычаев. Но молиться - не значит быть с Богом. Иначе не было бы никого ближе к небесному престолу на земле, чем фарисеи и жрецы. Слишком много земного в тех молитвах и богослужениях. А потом удивляются, что их не слышат, хотя все наши мирские дела для Бога, что шевеление сорной травы на дороге вечности.
   - А что такое Бог? - вдруг подал голос Иуда. - Не для нас, а для всех едящих и мыслящих.
   Хоам живо обернулся к нему и воздел руки.
   - О чем ты?!
   - Бог, - спокойно начал Учитель, - самое прекрасное и чистое в каждом из нас. Недостижимое, но досягаемое. Нерукотворное, но осязаемое душой. Самое сокровенное в человеке.
   - Но, если Бог внутри нас, то тогда он может представляться людям злым, - сказал Иуда. - Ведь люди злы...
   - Ты хочешь сказать: каков человек, таков и его Бог? Да, это так. Поэтому я и призываю людей очиститься. Поселить в своих душах доброту и милосердие.
   - Но Бог должен уметь и карать! - воскликнул Иуда. - А как же! Ведь есть неисправимые! А кто же на земле будет карать? Кто те избранные, что возьмут на себя эту долю? Какой мерой будут они мерить?
   - Найдется мера, - убежденно сказал Хоам. - Нужен канон. На то мы и есть, чтобы найти его.
   - Найдем и обрящем, - со вздохом тихо, словно для себя, проговорил Иуда.
   Учитель промолчал.
   Хоам поворотился к нему, как бы ожидая продолжения высказанного. Но, не дождавшись, спросил у Учителя:
   - А ты, равви, можешь творить чудеса?
   - Я дарю вам чудеса ежедневно - зрите слепцы! - вдруг почти выкрикнул Учитель и, резко повернувшись, зашагал прочь.
   Хоам растерянно смотрел вслед. Иуда махнул рукой и направился к месту привала. Хоам, оставшись в одиночестве, почувствовал, как зябнет от ночной прохлады, встрепенулся и бросился вслед за Иудой. Он нагнал его у самого костра. Иуда обернулся и, усмехаясь, сказал:
   - А ведь Иоанна и Мариам нет. Жизнь не одним духом питаема.
  

3

   Утром Хоам пересказал спутникам кое-что из ночного разговора.
   Иоанн вскочил в волнении.
   - Как сказал Учитель? "Я дарю вам чудеса ежедневно - зрите слепцы"?
   Хоам кивнул.
   Иоанн в задумчивости прошелся несколько раз, обхватив свои плечи руками и, наконец, остановился, выкрикнув:
   - Да, мы слепцы! Ах, как прав Учитель! - Он удрученно покачал головой. - Чудо может увидеть только тот, кто хочет его увидеть и принять. Слепца бесполезно убеждать в существовании облаков, ибо он скажет - не вижу!
   Ученики глядели на него удивленно, ничего не понимая.
   - Мы верим всему, что происходит под нашим носом. Мы верим, будто Учитель и вправду родился в Назарете, а не переехал туда позже из Вифлеема, как было на самом деле и как предсказывали пророки. Мы идем через селения и думаем, будто и вправду Учитель останавливается в них, чтобы запастись пищей и отдохнуть. А я свидетельствую! - Иоанн вознес правую руку к небу, - что однажды зашел я в дом один, вскоре после того, как его покинул Учитель, и сказали мне хозяева, что дочь их, занемогшая накануне, почти выздоровела. Не понял я тогда, что это было, а сейчас понял, - исцелил ее Учитель!
   Возгласы одобрения были ему ответом.
   - Ведь я уверовал и пошел за ним, когда он исцелил моего соседа, - заявил Левий.
   - И я слышал о таком, - поддержал кто-то.
   - Да, это так! Учитель имеет этот дар! - с жаром закончил Иоанн, взмахивая рукой.
   Все невольно повернули головы туда, куда простерлась его длань. По белесому, легкому туману, стелющемся над травой, будто плыла фигура Учителя. Он шел к ним, приближаясь, как ладья, скользящая по волнам, - плавно, тихо, зачарованно.
   - Выспались? - приветливо спросил Учитель, подходя к костру. - Не пора ли идти дальше?
   - Мы готовы? - сказал Иоанн. - Но ты еще не ел.
   - Спасибо. Мне не хочется. В дороге поем, хлеб у меня есть.
   Иоанн обернулся к товарищам с сияющим лицом и сказал им так, чтобы не слышал Учитель:
   - Тот, кто беседует с ангелами, не нуждается в телесной пище!
   Вновь зазмеилась дорога, и уныние последних дней отступило. Противоречивые, бурные чувства как прежде переполняли путников. Но шагалось легко, будто все они разом узрели близкую, осязаемую цель. Пожалуй, лишь Иуда не разделял общего настроения и все так же тащился где-то позади.
   Утро выдалось ярким, солнечным, но не жарким. Прохлада приятно бодрила. Мариам, слышавшей речь Иоанна, передалась его восторженность, и она, не в силах сдержать себя, запела. Песня звонко разносилась в чистом воздухе, приятная для слуха, и шагалось легче.
   Учитель поглядывал на Мариам, прислушиваясь к пению, и улыбался. Но улыбка погасла, когда он перехватил ее взгляд, обращенный к Иоанну. Блуждая по степи, он не раз уже встречал пару, в которой признавал Мариам и Иоанна. Тесно прижавшись, бродили они, словно приведения в лунном, нежном свете, ничего не замечая вокруг. Учитель быстро уходил от них и гнал мысли о таких встречах, стараясь забыть их сразу и навсегда. Но память неподвластна человеку, кто бы он ни был, и вот опять перед его глазами выплыли две тени в сине-желтом ореоле лунного света...
   ...Они встречались каждую ночь. Мариам, как и полагалась, всегда спала отдельно от мужчин, и уйти в степь незамеченной ей не представляло особого труда. Иоанн же это делал с проворностью ящерицы, дожидаясь, когда сон воцарялся у кострища.
   Они никогда не договаривались о месте свидания, не перешептывались днем. Просто ночью выходили в поле и шли кругом, пока не встречали друг друга. И тогда воздавали себе за всю ту сдержанность, что вынуждены были проявлять при других. Иоанну хватало нежности, которой обычно обделены мужчины, заменяющие ее мимолетной физической пылкостью, и в то же время, в нем было достаточно юношеской порывистости, что пленяет девушек, когда их еще не коснулась усталость сердца и не появилась тяга к покою и определенности.
   Во время прогулок Иоанн много говорил: о себе, о людях, о странах. В своих рассказах он готов был схватиться со всем светом. "Маленький Давид сразил великана Голиафа, и я чувствую, что смогу стать Давидом!" - восклицал он, и Мариам верила ему.
  

4

  
   Они не чувствовали, что ими заинтересовались те, кому было поручено беречь веру. Люди Храма давно приглядывались к проповеднику. Почти при каждой речи, обращенной к народу, он видел в толпе строгие, напряженные лица. Изредка они выходили вперед и обращались к нему с вопросами. Иногда завязывался спор. Нехороший спор. Когда его не спрашивали, а испытывали, не вопрошали, а допрашивали. Как гордый зверь Учитель с легкостью бросался в борьбу. Он обрушивал на них поток притч и нравоучений из священных книг, заставляя противников вновь растворяться в толпе. На народ это производило впечатление. Не сидели, сложа руки, и ученики. Вдохновляемые неистовым Иоанном, они рассказывали жадным до чудесного и необыкновенного людям о деяниях своего славного и великого равви. Рассказывали, что он общается с ангелами, имеет дар пророчества, может исцелять больных... Стоустая молва разносила это по округе, приукрашивая, вызывая острое желание увидеть и послушать новоявленного проповедника.
   Учитель, видя плоды трудов своих, ликовал в душе. Народ стал понимать его! Верить ему! И тогда сказал своим спутникам:
   - Люди устали от слов, льющихся как вода. Они не знают, где среди этого потока правда, а где суета. Когда я спорю, то вижу, как загораются глаза людей. Они зрят сами, где плевелы, а где доброе семя. Нужно идти в Город. Прямой спор разрешит сомнения!
   Ученики смутились.
   - Мы недавно оттуда, - молвил Малхай, - и нас встретили так, как гиены встречают овечек.
   Даже Иоанн и Шимон не возразили ему и молчали. Учитель всматривался в лица своих товарищей, ища смелых. Но все потупились, только Иуда одобрительно кивнул.
   - Когда на полях пробились молодые ростки, вы понимаете, что наступила весна. Сеять уже поздно. Когда же заколосится поле, вы видите итог трудов своих. Поднимите же глаза на мир, взгляните: нива золотится для жатвы. Ничего больше мы не сделаем из того, что уже сделали здесь. Если надо - не дважды, а трижды мы войдем в этот город!
   И ученики подчинились желанию Учителя. А Иуда с жаром принялся рассказывать о том, что он увидел, подсмотрел и подслушал в городе Храма за то время, пока остальные сидели на постоялом дворе. Он так живописал шумные торжища, наполненные прилавки, нарядные дома богатых, что сердца учеников потеплели. Им тоже захотелось увидеть все это вновь. И стали они удивляться тому, что так быстро ушли из города, не оглядевшись, как следует.
   - Пуганый осел и своего крика испугаться может, - смеялся Иуда. - А нас самим Страшным Судом пугать впору.
   Последние сомнения рассеялись: надо идти в Город!
  

Повествование 6. Испытания

1

  
   А пока что все та же пыльная дорога расстилалась перед ними, все так же выступал равви с проповедями перед всеми, кто желал его слушать.
   - Велики посевы, да мало жнецов, - сказал он однажды, но грусти в словах не было. "Будет хлеб, будет и серп", - вспоминали ученики другие слова равви. Куда позже он скажет: "Помни всякий: вслед за днем жди и ночи".
   Как-то повстречался им путник, возвращавшийся из Заиорданья. За неспешным разговором, прохожий поведал им следующее:
   - Слышал я в тех местах, откуда иду, о проповеднике по имени Иоанн. Разное про него говорили. Изобличал он людские пороки и звал к очищению. Пророчил скорые беды и Страшный Суд для нераскаявшихся. И многие убоялись. Приходивших к нему с покаянием окунал в воды Иордана в знак того, что они смывают с себя грехи, за что и получил прозвище Креститель. Только кончилось все это плохо.
   - Что с ним случилось?
   - Казнили его. Рассказывают: в гордыне своей он осмелился обличать тех, кто выше всех обличений по положению своему. За то и был наказан, и смерть его была ужасна. Ему отрезали голову, положили на блюдо и так носили, показав всем, как воздается обидчикам высшей власти.
   - Неужто за слова могут так наказывать? - удивленно спросил Шимон.
   - Получается - могут. Кому охота выслушивать про свои грехи от незваного судьи? А если сила есть, отчего бы ее не употребить?
   Ученики помрачнели. Учитель же побледнел, будто увидел саму смерть.
   В сумерках, когда догорел костер, и все легли спать, он отозвал Шимона, Иоанна и Иакова:
   - Пойдемте, братья мои, - я хочу сказать вам нечто.
   Переглянувшись, они поспешили за ним. Еще никого Учитель не брал с собой в ночные прогулки.
   Ни единый звук окрест не нарушал торжественной тишины, поэтому шаги учеников казались шумными. Учитель же шел, словно не касаясь земли.
   Отойдя от привала на достаточное расстояние, он остановился.
   - Братья мои, - начал равви, - я позвал вас, чтобы спросить и предупредить. А спросить хочу вот что: чем сердца ваши полны, после того, как узнали вы о смерти праведника? Не испугались ли? Не закралось ли сомнение?
   Темнота скрывала лица учеников. Каждый из них мог опереться только на самого себя.
   Первым заговорил Иоанн.
   - Я с тобой и ничто меня не остановит, - пылко воскликнул он. - Не для того я пошел, чтобы возвращаться с полпути...
   Иаков немедля поддержал Иоанна.
   - Мы идем с тобой!
   Настала очередь Шимона.
   - Не думал, что за слова и мысли человека могут казнить. Не скрою, страх шевельнулся во мне, но отступать не буду. Я пойду с тобой и дальше.
   - Спасибо вам, - молвил Учитель. - Спасибо, Шимон, за неприкрытую правду. Воистину мягкость твоя крепче камня!
   Учитель замолчал. Они стояли под раскидистым деревом, а чуть впереди виднелись очертания небольшого холма. Не в силах стоять на месте, он подался туда, к холму. Взойдя на пригорок, равви некоторое время думал о чем-то своем, глядя на сумрачную долину внизу. Ветви дерева перестали заслонять падающий лунный свет, и его фигура преобразилась, засветилась тонким призрачным свечением, стала выше. Так он стоял довольно долго, и ученики не смели ни словом, ни движением обеспокоить его поднебесное одиночество. Приняв какое-то решение, Учитель начал говорить:
   - Я знал пустынника Иоанна. Он мне брат. Не кровный, но духовный - что выше! Он хотел того же, что и я. Теперь его нет... Я... мы остались одни. Не страшно?
   - Нет, - ответили шепотом ученики.
   - Теперь я вместо него. Мне быть пастырем. И нам спасать людей.
   Иоанн простер руки и воскликнул:
   - Ты не ошибся в нас, Учитель! Мы последуем за тобой всюду.
   - И я, - хрипло подтвердил Шимон.
   - Да-да, мы все, - поддакнул Иаков.
   - Тернист будет наш путь, - проговорил Учитель.
   - Мы преодолеем! - крикнул Иоанн. - Все преодолеем и утвердим царство Божие на земле!
   Учитель прощально махнул рукой, сделал шаг в сторону, неровный желтый свет сполз с его хитона, и он растворился в темноте.
   - Да, Учитель сродни Мессии! - говорил Иоанн, захлебываясь от восторга, когда они возвращались обратно. - Я видел, как разверзлось на мгновение небо и выглянули ангелы, когда Учитель открылся нам...
   - Меня тоже дрожь пробрала, - откликнулся Иаков.
   - Это Он! - твердил Иоанн. - Я давно в нем чувствовал особую, сокрытую силу.
   - Да что нам, простым рыбакам, с того? - пробормотал Шимон.
   - Как ты не понимаешь? - удивился Иоанн. - А Учитель еще отметил тебя. Ведь именно мы будем первыми его помощниками в установлении Царства Божьего на земле и такими же войдем в Царство Небесное!
   Так, горячо обсуждая происшедшее, ученики дошли до привала. Не утерпев, разбудили остальных и рассказали об откровении Учителя. Сон отлетел, как испуганная птица. Несколько раз пришлось Иоанну рассказывать о случившемся, со все более обстоятельными подробностями. Шимон и Иаков лишь вставляли отдельные замечания. Наконец, красноречие Иоанна подействовало, и ученики задумались. Одно дело величать своего предводителя Учителем и совсем другое признать его пророком сродни Мессии. Кто же он на самом деле? Неужели Тот, которого так долго, так терпеливо и страстно ждал народ? И они волей неисповедимой судьбы оказались последователями его? Или... У многих из них дрогнуло сердце от страха ответственности, и голова заболела от раздумий.
   Долго ждали появления Учителя у костра. Но он так и не появился в ту ночь. Утомление дорогой давало себя знать, и перед рассветом ученики заснули. Когда они проснулись от назойливых лучей солнца и щебета птиц, то увидели перед собой ласково улыбающегося Учителя и услышали его слова, прозвучавшие для них неким тайным смыслом:
   - Пойдемте, друзья мои, дальше. Путь наш не близок.
  

2

  
   На полпути к Городу произошел случай, который чуть не рассорил учеников.
   Дорога их лежала через селение, где жила семья братьев Иакова и Иоанна. Они ушли вперед, чтобы погостить дома подольше. Дня через три подошли и остальные путники. В доме братьев Учителя встретили с большим почетом. Больше всех вокруг него хлопотала мать учеников, пожилая, но расторопная женщина. Он был тронут ее вниманием и старался хотя бы теплыми словами отблагодарить ее. Она кланялась и зорко вглядывалась в незнакомого человека.
   Когда настала пора идти дальше, мать вызвалась проводить их. Там, где кончалась деревня и начиналась голая проезжая дорога, она остановилась, отозвала равви и, поклонившись, спросила:
   - О тебе я много наслышана от сыновей моих. О силе твоей от снизошедшей на тебя божьей благодати. И еще говорят, что за веру в тебя попадут мои дети в Царство Божие и будут главными там и сидеть будут от тебя по правую и левую руку. И все будут преклонены пред вами. Так ли это? Уж очень хочется мне, старой, чтобы дети мои получили то, что хотят. Утешь меня, если они говорят правду.
   Учитель слушал ее, опустив глаза, и в ответ тихо молвил:
   - Сие не от меня зависит... Но ты верь.
   И пошел прочь. В пути он подозвал к себе братьев и других учеников и сказал им:
   - Не знаете вы, чего просите! Не ведаете, чего хотите! Мы с вами идем к людям, а не от людей. Цари над народом господствуют и помыкают им, и власть имеющие обирают его. Но между нами да не будет так! А кто в душе хочет меж вами быть выше других, да будет он в яви всем слугою, кто хочет быть меж вами первыми, да будет рабом других! Я пришел не для того, чтобы мне служили и выслуживали награды, а чтобы послужить другим.
   Изумились ученики такой странной речи Учителя. Пошли расспросы.
   - О ком разговор?
   - Дело не в именах, но в гордыне сердца, которую я не хотел бы видеть у вас. Прошу и заклинаю: не стремитесь к власти, ни земной, ни тем более небесной. Кто-то уже возомнил себя с должностями, но не ради этого мы пустились в путь.
   - Э-э, да неужто Иоанн и Иаков чины в будущем царстве распределили? - догадался Иуда. И усмехнулся. - А вот про меня, наверное, забыли. Неужели, когда отпадет необходимость собирать по дворам хлеб, отпадет надобность и во мне?
   Товарищи разом зашумели, опровергая Иуду и порицая братьев. Иоанн не выдержал и стал заступаться за себя.
   - Учитель! - закричал он. - Ты же сам говорил о грядущем царстве Божьем и о том величии, которое нас ожидает!
   Учитель поднял правую руку так, как дают клятву:
   - Царство Божие уже началось! И всякий может носить его в себе, если его достоин.
   Ученики разом смолкли, стараясь проникнуть в смысл странных слов. Учитель же вдруг встретился с глазами Мариам, полными удивления. Встретился и отвел взгляд. Он повернулся и пошел по дороге, и следом понемногу тронулись остальные. Иоанн не прошел и сотни шагов, как хмурое лицо его посветлело.
   - Понял, понял тебя, равви! - прошептал он. - Воистину так, царство твое уже наступило. Да! И кто же мы, как не столпы твои! И хоть ученики твои равны, но все же первым Ты открылся нам троим!
   Лишь Иуду не расстроила размолвка. Он привычно шагал позади всех и улыбался, размышляя о чем-то своем.
   Дорога, стелясь по безлесной земле, убегала за горизонт, над которым висели клочья загустевших бело-серых облаков. Учителю подумалось в тот миг, что мир похож на две гигантские опрокинутые чаши: одна - голубая, чистая, безмятежная, другая - коричневая, морщинистая, как краюха хлеба. И не зря люди молитвы возносят к небу, где среди пения жаворонков, ласкового солнца, прозрачной свободной высоты царит святой Дух. Так и должно быть. Но все же царству Божьему суждено строиться на земле...
  

Повествование 7. Г о с т е п р и и м с т в о

1

  
   Когда забрезжило тихое утро, и мир вновь расцвел пестрыми красками, из растаявших сумерек выступил знакомый, но еще беспредельно чужой и пугающий город.
   Учитель вместе с учениками стоял на горе и с вершины ее смотрел на Город. Едва различимая сизая дымка смазывала белые квадраты домов, тонущих среди зелени деревьев и желто-коричневых массивов холмов. Почти в середине города, но в одиночестве, словно отстранясь от мирского, возвышалась громада Храма.
   - Вот та твердыня, которая не мечу, но слову покоряется! - промолвил Учитель.
   При виде Храма робость и страх вновь охватили многих учеников. Вглядываясь в Учителя, они искали то, что могло бы послужить им опорой.
   Учитель казался спокойным. Ни малейшей робости не проглядывало в его чертах, и ученики тоже понемногу стали обретать твердость духа.
   Они начали было спускаться с горы, как из кустов им навстречу вынырнул мальчик и подбежал к Учителю.
   - Скажите, это вы назаретянин?
   - Да я.
   - Мне велено вам передать вот это.
   Мальчик протянул кусок свернутой кожи. Учитель развернул его. Ученики увидели на выскобленной и вощеной поверхности начертанные знаки, но читать среди них умел только равви.
   Скользнув глазами по свитку, он задумался, а потом произнес:
   - Хорошо, веди нас.
   - Что там написано? - спросили его.
   - Нас зовут в дом некоего Ламаха.
   Мальчик привел их к большому, добротному дому с многочисленными хозяйственными пристройками, стоящему вдали от других домов. Он располагался на склоне холма, из окон его можно было видеть едва ли не весь город.
   - Вот здесь! - сказал мальчик и убежал.
   Учитель и ученики вошли во двор и остановились, осматриваясь. Из дома вышел высокий, статный человек в дорогой одежде, подпоясанный ремешком с серебряной насечкой, но без меча. Выглядел он молодо, но седина выдавала зрелый возраст. Он приветствовал равви и пригласил его в дом. Вышедшие следом две женщины провели учеников под навес, где был накрыт стол.
   Учитель переступил порог дома. В просторной, чисто прибранной комнате был расстелен ковер, на котором стояла снедь и кувшин с вином и двумя чашами. Хозяин пригласил сесть и потянулся к кувшину.
   Гость остановил его.
   - Я не буду, благодарю.
   - Пожалуй, и вправду пока не время. Прежде надо познакомиться.
   И хозяин опустился напротив гостя.
   - Хорошо, что ты согласился прийти. Слишком много разговоров о тебе я слышал в последнее время. Но пригласил сюда не из праздного любопытства. Меня зовут Никоиф. Я начальник стражи ворот города и член Синедриона.
   Лицо гостя окаменело. Он впервые видел так близко высокопоставленного чиновника Храма.
   - Как начальник стражи ворот, - продолжал хозяин, - я ответственен за то, чтобы не пропускать никого ночью без разрешения, а днем следить, чтобы в город не прошли нежелательные лица: больные или бродяги.
   Никоиф взял кувшин и плеснул вина в свою чашку. Гость не шелохнулся, будто все это его не касалось.
   - А вчера в Синедрионе кое-кто потребовал, чтобы я не пропускал тебя и твоих людей.
   Никоиф поднял чашку и медленно отпил.
   - Вы боитесь меня? - с удивлением молвил пришелец.
   - Нет. Боятся не тебя, боятся за народ.
   - Вы же везде толкуете, что народ любит и почитает вас, чего же вам его бояться?
   - И любимая женщина может изменить.
   - Что же ты хочешь со мною сделать сейчас?
   - Я хочу узнать: с чем ты пришел сюда, к нам?
   - Я пришел поведать Слово, которое мне дано.
   - Ты уверен, что оно кому-нибудь нужно?
   - Это рассудят люди.
   - Хорошо. Но что ты хочешь сказать им?
   - Я хочу помочь им найти себя.
   - Ты уверен, что знаешь, как это сделать?
   - Да, иначе меня не было бы здесь. Люди большей частью живут бессмысленно, и это большой грех.
   - А такие, как я?
   -И такие, как вы, - твердо ответствовал гость.
   Никоиф чуть подался вперед.
   - А разве богатство, власть не могут быть смыслом? - спросил он.
   - Сами по себе - нет! В них должен заключаться особый, надмирный, смысл. Они должны быть ступеньками к чему-то большему. В чем смысл того, что кто-то жизнь употребит на накопление груды денег, а перед смертью раздаст ее по завещанию? Знатность и власть столь же переменчивы. Можно быть знатным да богатым и несчастным одновременно.
   - Встречался мне один проповедник, который утверждал, что каждый получит на Небе то же, что приобрел на земле. Мол, Бог в справедливости своей не допустит, чтобы человек потерял все по смерти и на том свете остался бы наг и равен малоусердным и ничтожным. Потому надо стремиться к приумножению богатства земного, чтобы обрести равное богатство небесное. Проповедь эта имела успех у определенных лиц.
   - И что с ним стало?
   - Умер рано, а то бы прославился. Заболел живот, мучался им, а через день испустил дух... А чему ты хочешь следовать?
   - Я хочу, чтобы люди перестали быть хищниками меж собою, а стали опорой друг другу; чтобы каждый возлюбил ближнего своего, как самого себя.
   - Смягчить человеческую природу можно, но переделать... - Никоиф покачал головой. - Сомневаюсь.
   - Можно, - твердо ответствовал гость. - Если каждый пройдет через очищение своей души и примет к сердцу Откровение Божие. Любовь и добросердечие меж людьми дороже Господу всей пышности церемоний. И никакие воскурения и громкие молитвы не заменят чистоту сердца и доброту в поступках.
   - Вот за это и невзлюбили тебя наши священники. Покусился ты на ремесло их, - с улыбкой отвечал член Синедриона. - Что же до зла в мире... Встречал я многих проповедников, в том числе и такого, кто говорил: ложь может быть хорошим лекарством. Она лечит и удаляет тревоги. И зло может быть благом. Например, против врагов, чтобы те опасались тебя.
   - Такие доводы есть соблазн. Соблазн уму и сердцу. И во много раз более тяжкий, чем нечаянный поступок, ибо приходит в мир через обдуманное слово. Зло случается, но одно дело поддаться ему, и другое - защищать его. Против изощренности доводов в защиту зла и лжи я могу противопоставить простые слова о добре, которые иному покажутся пресными. Черная лепешка против медового пирога. Я понимаю, что нахожусь в худшем положении, и потому бросил дом, что осознал - победить тех, кто разносит соблазны духа можно только, отдавшись борьбе без остатка.
   - По моему разумению, ты хочешь неподъемного. Но это твое дело.
   Никоиф поднялся, задумчиво теребя бородку, прошелся по комнате и вновь остановился перед гостем.
   - Что ж, я пропущу тебя в город. В тебе нет той опасности, о которой кричат иные книжники. Но ты пройдешь не через Главные ворота, а через Овечьи. Так называют ворота, где проходит скот на пастбища. Так будет спокойней. Тебя проводит тот же мальчик. И еще...
   Никоиф тронул плечо проповедника.
   - Ты можешь остановиться пока в этом доме. Здесь живет мой тесть, человек старый, почтенный, он тебе не помешает. Поверь, так будет безопаснее и надежнее для тебя и твоих последователей. А теперь мне пора. Служба. До свидания.
   Он вышел, оставив Учителя со своими мыслями.
   Во дворе на бревне сидел человек и сосредоточенно возился со своей потрепанной сандалией. На его склоненной спине еще не просохли пятна пота. Босая, потемневшая от пыли, ступня белела мозолями.
   - Тяжело ходить по дорогам? - спросил Никоиф.
   Человек вскочил и быстро поклонился.
   - Терпимо. Мы, как это бревно, - от солнца и ветра делаемся суше и крепче. Вот только жаль, что Учитель не может передвигаться верхом.
   - Почему? У него болят ноги?
   - Нет. Ходит легко, нам порой и не угнаться. Но ходит он среди нас как равный. И люди не сразу отличают его от всех. А это нехорошо! - убежденно закончил человек, и вздохнул. - Тверди должно отделяться от хляби, иначе второе покрывает и скрывает первое.
   Никоиф постоял еще мгновение и пошел к воротам, где его дожидался конь. Но по пути подозвал хозяйку...
  

2

  
   В комнату вошли две женщины, что встречали странников у ворот дома. Одна - пожилая, располневшая, вторая молодая и худощавая.
   - Теперь нужно и за вами поухаживать, - сказала первая женщина. - Спутники ваши уже едят. Будьте как дома. Меня зовут Марифа, а вот она - моя невестка. А мальчонка, что вас привел - сын ее. Мужа еще долго не будет, так что, кроме вас нам готовить некому.
   - Спасибо за труды ваши. Не надо ни о чем беспокоиться. Я вкушу ваш хлеб с благодарностью, хотя и не голоден. Обожду, пока поедят мои товарищи.
   - Я позову, как они закончат, - сказала Марифа. - Никоиф для облегчения приказал в дорогу дать вам осла. Уже запрягают.
   Когда Учитель вышел на крыльцо, он увидел во дворе осла, накрытого попоной. Ученики толпились около него, сытые, довольные, готовые в путь. Увидев Учителя, они радостно приветствовали его. Подбежал сияющий Иоанн, захлебываясь словами восторга.
   - Смотри, нам дали верхового осла! Сбывается Твое пророчество. Город начинает признавать тебя! Ты въедешь, как знатный господин!
   Учитель грустно улыбнулся.
   - Не спеши так говорить. Еще посмотрим.
   Но эти слова будто не достигли слуха Иоанна, он дал знак рукой и подбежавшие Шимон и Иаков подхватили равви и водрузили на спину животного. Левий и Малхай, взяв осла под узды, вышли за ворота. Учитель пытался было возражать, натягивая поводья, но ученики, обступив, держали его крепко и все увещевания Учителя тонули в их возгласах. Им всем сделалось легко и свободно. Они радовались, как дети, криками подбадривая мелкой трусцой семенившее животное, и сами бежали наперегонки, спотыкаясь и падая, но, встав, со смехом снова устремлялись вперед. Учитель улыбнулся и оставил свои попытки. Неожиданно шум прорезал звонкий голос Иоанна:
   - Посторонись, едет наш царь! Царь Иудейский и царь Израильский! Посторонитесь перед царем Израильским!
   На миг все притихли. Но тут раздался тонкий, подтверждающий голос Иакова:
   - Царь Иудейский! Едет царь Израильский!
   - Я не царь, Иоанн!
   - Для наших сердец ты Царь! И мы не боимся надменного Города! Пусть расступаются недоброжелатели: едет наш Царь!
   И следом подхватили другие голоса:
   - Царь едет! Наш Царь...
   И вот уже голоса слились в один вселенский возглас:
   - ...Царь Израильский! Наш Царь! Царь!...
   Прохожие в испуге шарахались в сторону, жались к обочине и потом долго смотрели вслед.
   Но перед въездом в столицу ученики разом присмирели. Крики утихли.
   Учитель, уже никем не удерживаемый, слез с осла, и в город все вошли пешком через узкие Овечьи ворота по разбитой копытами дороге.
  

3

  
   Город на этот раз был более оживлен, чем в прошлый приход галилейских странников. Приближался праздник пасхи и в столицу стекались по торговым делам селяне из окрестных мест. Тысячи людей с раннего утра сновали по улицам, мечтая что-либо удачно купить, а еще больше - продать. Толчея завораживала, давила и манила провинциалов, привыкших к тиши сельских дорог и местечек. Теперь ученики с большим вниманием и любопытством всматривались в кипящую жизнь на улицах. Каждый примерял город на себя: по нраву ли он ему придется? Вдруг свершится желаемое и в Учителе признают пророка, и станут они здесь не последними...
   Город теперь им понравился больше. Иуда бежал впереди, вертясь как проворная собачонка по уже обследованным в прошлый раз улицам, расхваливая и объясняя. Прочие ученики слушали и кивали с удовольствием и готовностью, не замечая, что большие здания столицы, одеяния богачей, заваленные товарами лавки не производят никакого впечатления на Учителя.
   У входа в молитвенный дом они остановились, привлеченные видом толпы богато одетых людей, пришедших подать милостыню у входа в храм. Давали щедро: неспешно выуживая из кошеля медные монеты и высоко подняв руку для всеобщего обозрения, бросая их со звоном в глиняные кружки нищих. Ученики искренне дивились зрелищу, щелкая языками. Учитель же нахмурился. Вдруг он подозвал учеников и, указывая на бедно одетую женщину, бросившую монетку, сказал:
   - Смотрите! Она более других дала. Те дали от излишнего, она - от необходимого!
   Ученики примолкли, сраженные таким сравнением.
   Учитель же шагнул внутрь храма и замер. Вместо ожидаемой тишины и сосредоточенности на него пахнуло жаром невиданного для провинциальных молитвенных домов гвалта. В передней зале толпились люди, нисколько не похожих на молящихся.
   - Что они тут делают? - прошептал Учитель в изумлении.
   Ученики, всмотревшись, узрели в руках многих из них голубей, ручные весы, а на низких скамейках у ног фрукты и напитки.
   - Они торгуют! - вскричал Иуда. - Ха! Они торгуют!
   - Торгуют?! - переспросил не в силах еще поверить в святотатство Учитель.
   - Да, да! Вон те - торговцы голубями, - указывал Иуда. - Ведь бедным людям на пасху тоже хочется вкушать нежное мясо. А вон те - менялы, а те...
   - Довольно! - воскликнул Учитель.
   В необычном для себя волнении, он ринулся внутрь разыскивать храмового служителя. Впрочем, священник стоял невдалеке в совершенно безмятежном состоянии духа.
   - Разве не видите! Разве не видите, что делается? - задыхаясь, спросил его пришелец, указывая на торговцев.
   - А что тебя удивляет?
   - Они ведь торгуют в храме!
   - Не в храме, а в преддверии его, - спокойно поправил священник.
   - Торгующие в храме продадут и храм! - закричал Учитель. - Есть святыня, и есть святотатство! Пусть уйдут отсюда и не смущают слух истинно верующих звоном злата!
   Священник лишь отмахнулся.
   - Сразу видно в тебе чужака. Здесь меняют деньги паломников из других стран, пришедших поклониться Богу. Им не надо рыскать по городу и бояться быть обманутыми. Уходи и впредь не давай советов в том, в чем не сведущ.
   Пришелец отшатнулся, словно от удара.
   - Если один не зрит змеи под ногой, то другому раздавить не запрещено!
   С этими словами он выбежал на улицу, выхватил плеть из-под седла осла и, вновь вбежав в храм, принялся ударами бича крушить все на своем пути. Летели наземь скамейки, посыпался на пол товар, а торговцы бросились в рассыпную.
   Никогда еще ученики не видели таким своего предводителя. Лик его был и страшен, и одновременно прекрасен. Глаза горели черным огнем на бледном лице, а длинные волосы вороньими крылами бились над плечами. Плеть секла стены и вещи, почти не задевая людей, но те не сознавали этого. Свист бича действовал на них, как свист стрелы на лань. Торговцы втягивали головы в плечи, закрывались руками, а голос пришельца, усиленный высокими сводами храма, пронизывал их, словно молния трухлявое дерево.
   - Прочь! Прочь, отсюда святотатцы!
   Первым из учеников опомнился Шимон. Сказочным Голиафом обрушился он на торговцев, выбрасывая их в двери, как котят. Следом на помощь пришли Иоанн и Иаков. И вскоре, под напором десятка человек, торговцы в панике бежали.
   Зато на шум стали сбегаться зеваки. С удивлением взирали они, как с проклятиями и угрозами вываливались из молитвенного дома торговцы. А за ними вышел бледный худой человек, усыпанный бусинками пота на лбу, с плетью в руке.
   - Что же вы терпеливо взираете, как насмехаются над вами? - выкрикнул он.
   - Кто это? - вопрошали люди друг друга. И никто не мог ответить, пока со ступенек храма не сбежали неизвестные и не растолковали:
   - Этот человек пришел к вам, неся слово Божие! Слушайте! Дар его вдохнул Отец Небесный за праведную жизнь. Порукой тому его исцеления больных и расслабленных, и знамения многочисленные...
   Оспорить такое было трудно, не верить вслух опасно, и ропот умолк.
   - Вглядитесь! - вещал в это время пришелец. - Вглядитесь вокруг себя, разве то, что делается должно делаться? Всмотритесь в то, что стало из града божьего! Ведь сказано у пророков Исайи и Иеремии: "Дом мой домом молитвы наречется, а вы сделаете его вертепом разбойников". Сбылось пророчество!
   По толпе пробежал волной шепот удивления и неприятия. Но нашлись среди собравшихся те, кому понравились речи странного проповедника.
   - Истинно говоришь! - крикнули из недр толпы.
   Лицо неизвестного просветлело от неожиданной поддержки. Он-то знал, что страх рождает страх, но ведь и смелость, даже нечаянная, рождает смелость!
   В этот день Учитель выступал еще несколько раз на улицах и площадях. За ним, кроме учеников, теперь ходило много любопытствующих и внимающих. Лишь к вечеру умолк голос проповедника, и он, утомленный, дал уговорить себя вернуться в дом Ламаха.
  

4

  
   Женщины встретили их также приветливо, как и утром. Главного гостя проводили в дом, а учеников в просторную пристройку, где они обрели еду и кров. Пока женщины хлопотали во дворе, Учитель сел на то же место в горнице, что и утром. Уже смеркалось, и ему было приятно, что яркий солнечный свет его больше не ослеплял, и глаза могли отдохнуть.
   Едва он оставался один, как мысли привычно овладевали всем его существом, и он погружался в размышления. Но в этот раз уйти надолго в близкий и привычный мир не удалось. Какой-то резкий и неприятный звук невдалеке пропилил по нервам, вернув его к действительности. Равви вздрогнул и лишь через некоторое время осознал, что помешал ему кашель за стеной. То был хозяин дома, которого он еще не видел и не поблагодарил за гостеприимство. Гостю стало неловко за свою забывчивость, он встал и постучал в дверь соседней комнаты.
   - Входи, - донесся из-за двери старческий, скрипучий голос.
   В низкой, небольшой комнатенке, освещаемой одним оконцем, стоял топчан у стены, на котором лежал старик с длинной белой бородой. Он не был похож на больного, усталого человека, а, наоборот, кряхтя и громко сопя, поминутно шевелился не в силах лежать спокойно.
   - Мир вашему дому! - произнес гость.
   Старик зашевелился и закряхтел еще больше.
   - Ты тот, кто остановился в моем доме? - спросил он и с деланной надсадностью закашлял.
   - Да, - ответил тот.
   - Так, значит, это ты какое-то новое Слово придумал?
   - То, что отличает нас от зверя, придумать нельзя, раз оно уже вложено в человека от рождения, но забыть про него можно, а напомнить и указать путь к его возвращению долг каждого и мой в том числе.
   - Может и так. Но поди теперь в нашей суете разберись, что от кого у нас. Где божественное, где человеческое, а где звериное? Больно много ловких ныне развелось. Вроде чтят заповеди, но приглядишься - для виду. А начнешь толковать с ними, - столько слов на тебя вывалят, словно в купель окунут, только не понять - божескую или дьявольскую. Ты проходи, садись.
   Гость прошел внутрь комнаты и сел рядом со стариком.
   - Болен ли ты, отец? - спросил он.
   - Наверное, нет.
   - Наверное?
   - Просто лежу тут и все. Я не хочу больше ничего делать. Есть жена и невестка - пусть и делают, что нужно.
   - Отчего же так?
   Старик вновь закряхтел.
   - А зачем? Сказано ведь: все суета, - ответил он. - Кусок хлеба у меня есть. Большего не нужно. На тот свет, кроме савана, ничего не возьмешь. А живущим на земле от моей прошлой работы и сейчас много чего останется.
   - С молодости, отец, вы, наверное, много работали?
   - Много... Очень много и усердно. Нажил крепкое хозяйство. Выдал хорошо дочь замуж. Женил сына - и хватит. Больше не хочу ничего делать.
   - Торопите смерть?
   - С чего это? - подивился Ламах. - Лежу себе и лежу. Отдыхаю. Вечером здесь, днем же меня выносят во двор. Сколько наработал, столько и отдыхать буду.
   - Ты считаешь, отец, что все уже сделал в жизни?
   - Что отмерено для меня - все!
   - Сколь же ты счастлив, отец! - воскликнул гость. - Если бы я когда-нибудь смог сказать так о делах своих!
   Старик вдруг засмеялся мелким, дребезжащим смехом.
   - Раз не видно в деле конца, значит, нет и наслаждения.
   - Все зависит от цели. Если она велика и западет в душу, то работа - наслаждение, а радость заключена в приближении к сокровенному, - возразил гость. - А ведь тебе скучно, отец!
   Старик задумался.
   - Скучно, - подтвердил он.
   - Ты в своей жизни работал по необходимости, не от сердца?
   - Надо было, вот и работал.
   - И жизнь у тебя сейчас без радости?
   - Без радости, - еще немного подумав, честно ответил Ламах.
   - Без радости оттого, что скучно. А ты поработай всласть для себя, когда кусок хлеба уже добывать не надо, и время не гонит. Сделай такое, чтоб и тебе радость была и людям, и память осталась. Засади землю у дома садом, ведь пустует. Пусть цветут яблони, цветы, и дивным запахом наполнится твой дом, пчелы будут собирать нектар. И полюбишь ты плоды своих трудов, как малых детей, и снова ощутишь себя отцом и творцом! И красиво, и покойно станет и у дома твоего, и в душе твоей. А срок придет, - на могиле расти будет не трава жесткая, а купа деревьев.
   Сказав это, гость замолк. Молчал и старик. Два человека безмолвно говорили меж собой, пока из горницы не послышался голос, призывающий Учителя.
   - Иди, - обронил старик. - Иди с Богом.
   Гость вышел тихой тенью.
  

5

  
   Звала Марифа, но ожидал Никоиф. Он сидел на ковре перед нехитрой закуской и кувшином вина.
   Учитель молча поклонился на поклон Никоифа и сел напротив. Женщина тут же удалилась.
   Они еще сидели некоторое время, не проронив ни слова, свыкаясь с полумраком комнаты, друг с другом, не боясь молчания. Им теперь незачем было смягчать и подбирать слова, приспосабливаясь к собеседнику.
   - Я обо всем знаю, - произнес Никоиф, закончив разливать вино.
   - И это не понравилось?
   - Многим - да. Мне же... мне любопытно.
   Учитель усмехнулся.
   - Не есть ли это любопытство члена Синедриона к червю, что стал ползать у праха ног ваших иначе, чем другие?
   - Я не знаю тонкостей твоего учения, оттого и любопытствую. И поверь, любопытство мое не праздно, иначе я не стал бы оказывать тебе помощи.
   - Чем же вызвано это любопытство? - спросил Учитель. - Разве тебя не устраивает твое положение, порядки, тебя окружающие?
   - В том-то и дело, что не совсем устраивают. Мешок с деньгами, на котором сидишь, почет, что тебя окружает, не всегда означает спокойствие духа и леность мысли. Есть люди, которые обеспокоены будущим страны. Другие народы, хотя и молодые по сравнении с нашим, превзошли нас почти во всем. Мы зависим от чужеземцев. Значит, что-то неладно у нас. Некоторые мои знакомые считают, что необходимо духовное обновление, способное вывести народ из косности. Ведь нет силы телесной без силы духа. И римляне тому пример. Они были маленьким племенем, жившим на небогатой земле. Прошли века. Мы остались там, где были. А у ног Рима простерлась половина мира. Почему так произошло? Сила духа вывела их из безвестности! Человек слаб, когда слаб его дух. У римских воинов сил было ненамного больше, чем у противника, но дух был выше, а воля крепче, и они победили всех. А у нашего народа дух скован. Люди не умеют и боятся думать ясно. Они не верят в себя, им нужен тот, кто укажет путь к обретению силы. Если слабому указать путь, делающий его сильным, он станет сильнее уже оттого, что пожелает быть таким.
   - Конечно, - согласился Учитель, - если у умного просить совета - он будет чувствовать себя еще мудрее. Если зло будет презираться, а не оправдываться, оно отступит. Но зло гуляет по свету, пока люди и народы разобщены.
   - Вот и вопрошаем мы между собой: что может повести людей? Какая идея? К какой цели? За тобой идут, значит, есть в твоих проповедях что-то особенное, сильное, влекущее.
   Учитель пожал плечами и сказал ровным голосом:
   - Разобщенность людей порождает нетерпимость между ними, нетерпимость рождает ненависть, ненависть рождает войны, а войны опустошают землю и души. На земле должен воцариться мир через единение равных, равных перед Богом и его заветами. То, к чему я зову - безыскусно. Я не ищу способов усиления могущества государств. Я желаю дать людям способ увидеть мир таким, каким его задумал Бог - чистым, светлым и добрым. Звать людей очиститься от накопившейся скверны - мое призвание.
   - Разве не этого же хочет и Синедрион?
   - Синедриону, если и нужна праведность, то особого рода. Для себя! Остальные же пусть пребывают там, где они находятся всегда.
   Никоиф покачал головой.
   - Я знаю, о чем ты подумал, - произнес Учитель: "Каждый проповедник считает правым только себя". Это так, иначе не было бы сил проповедовать. Но то, что проповедую я - исходит от начала всех начал, от того, что сказано в Писании: "Бог создал человека по образу и подобию своему". Разве мы ныне подобны замыслу Бога? Нет! А раз так, нужно вспомнить Слово, обращенное к нам. Вспомнить и преодолеть накопившееся зло. Меня ведет вера в то, что в каждом человеке есть человеческое, и лишь обстоятельства принизили его. И в то, что каждый, в ком не умерла божественная искра, хотел бы распрямиться.
   Никоиф вздохнул.
   - Я думаю, сложно преодолеть путь от себя, такого как есть, к образу подобного Богу. Слишком огромна высота. Да и кто осмелится сказать - вот я и уподобился божьему образу? Путь наш - сквозь тьму к свету. Путь к свету длиною в саму человеческую жизнь, и сократить его нам не дано. Однако, - примирительно поднял руку Никоиф, предвосхищая возражение, - я не стану настаивать. То, что ты делаешь, - благое и нужное дело. Если будет править плохой государь, дело можно поправить после его смерти. Но если испортятся сами люди, - ничто не уже поможет стране.
   - И все же ты хочешь возразить мне - возражай!
   Никоиф, не спеша, отпил вина и заел лепешкой. Он явно приготовлялся сказать что-то важное, наверное, то, из-за чего он пригласил странников к себе. Учитель терпеливо ждал.
   - Я человек ежедневно делающий земные дела. Их много, и все они важны. Много людей зависят от моих решений. Это очень ответственно, и, надеюсь, эти дела я делаю хорошо. На них у меня уходит все время. Мне удается поднять глаза к небу только во время молитвы.
   Никоиф вновь пригубил вино и промокнул губы куском хлеба. Наступил черед сказать самое главное.
   - Я хорошо знаю людей и земные дела. Чтобы увлечь людей, надо говорить им не прописные истины о желательности добра. Людей интересует другое: имеешь ли ты Власть, чтобы помочь им в этом. Они слушают и спрашивают себя: "А кто ты и от кого власть имеешь проповедовать и звать их куда-то?" Есть ли у тебя власть земная? Может быть тебе дана власть свыше? Пророк ты или простой бродячий искатель мудрости? Что ты можешь сделать для людей?
   - Разве проповедь Слова вечного - это мало?
   - Слов, что воды в море - черпай горстями, на всех хватит. Только воды той не попьешь и сад ею не польешь. Дай людям что-нибудь осязаемое... Или пообещай дать. Тогда за тобой пойдут толпами. Но если пообещаешь и не дашь - ты обманщик. Чтобы пообещать и дать, нужно иметь одно...
   Учитель понимающе кивнул.
   - Власть, конечно.
   - Да, власть!
   - Верю, что не со зла ты говоришь, а из добрых побуждений. Какую власть ты мне предлагаешь? Для чего я тебе надобен?
   - Мы... Я и мои друзья далеки от тонкостей вопросов веры. Рассуждать о них - дело книжников. Мы люди земные, люди службы. Нас заботит другое. Для нас главная забота не Небо, а родина. А она под властью чужеземцев. Страну необходимо освободить. Но как? Как поднять смирившийся народ? Как совладать с римским мечом? Мы много размышляли над этим и вывод наш таков: кроме силы меча нужна сила духа! И сила особая, даже большая, чем человеческое мужество. Дух становится сильнее меча, если это сила идущая свыше. Но только Богу дано наделить таким духом смертного человека, а тому увлечь за собой других. Потому мы и присматриваемся к тем, кто может нести в себе эту силу. И вот явился ты. В тебе есть нечто, чего нет у других. Ты говоришь о вещах далеких от их повседневной жизни, а люди льнут к тебе, слушают тебя, идут за тобой. Ты притягиваешь их силой, у которой нет земной меры измерения. У нас есть военачальники, но нет духовного вождя. Помоги нам. Помоги своей родине. Увлеки народ проповедью освобождения. Когда мы победим, ты встанешь во главе Храма и получишь возможность проповедовать во всех синагогах, и все священники станут твоими слугами...
   - Нет...
   - Что? - не понял Никоиф.
   Учитель отрицательно покачал головой.
   - Это не мое...
   - Но почему? Ты боишься?
   - Ты предлагаешь мне власть земную, - она мне не нужна. Ты предлагаешь обмануть людей новой властью, где вы замените римлян, и все пойдет для людей по-прежнему. Из века в век меняются цари, люди, города, а на деле все едино, и все одно и тоже. Меня занимает иное: как прервать сей круговорот? Все равны перед Творцом: и римляне, и иудеи. Не победа одних над другими даст покой, а подлинный мир между людьми и народами. Мир перед лицом Бога! Разве не пора сбыться пророчеству Исайи о том времени, когда люди "перекуют мечи свои на орала и копья свои - на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будет более учиться воевать"? Для этого людям нужно принять Слово, которое может быть и не ново, ибо оно предвечно. Но нужно принять Его, а не только знать о нем!
   - Мы под властью римлян. Рано еще превращать мечи в серпы.
   - Вы напрасно думаете мечом освободиться. Завоевывать завоевателей надо проповедью. Она сильнее, чем меч, потому что Бог сильнее легионов.
   - На проповедь всеобщего мира не хватит нашей жизни.
   - Возможно. Но дома строятся и для внуков.
   Никоиф долго молчал. Учитель терпеливо ждал. Сумерки понемногу затемнили окно.
   - Жаль, - наконец произнес Никоиф. - Жаль... У тебя и впрямь свое... несбыточное.
   - Темнеет, - сказал Учитель, - нам надо собираться в дорогу.
   - Нет-нет, - встрепенулся Никоиф. И улыбнулся. - Не надо обо мне плохо думать. Ты - гость. Твои ученики тоже. Отдыхайте. Наш разговор пусть останется между нами. А кто прав - покажет время.
   - Не будет ли опасности этому дому?
   - Нет, ибо мне поручено наблюдать за тобой. Тебя пока не принимают всерьез, и я самое высокопоставленное лицо, которое тобой занимается. От тебя зависит, сохранится ли такое положение и впредь. Бросишь вызов Синедриону - тобой займутся другие люди. Им я уже не помеха. Потому прошу как знающий человек - не переступи черту возможного!
   - И где ее искать? Я веду духовный спор и не вмешиваюсь в дела власти.
   - Разве ты не знаешь, сколь важны здесь религиозные вопросы? Это воздух и хлеб Великого Города. Они и есть власть!
   - Я сделаю, что могу...
  

6

  
   Утром гости собрались под навесом во дворе, где хозяйка накрыла стол. Ученики с удовольствием подвигали к себе то мясо, то простоквашу, не забывая полакомиться сушеными фруктами и запивая снедь сладким вином. Таких кушаний, какими угощали их в этом доме, они не едали давно.
   Равви с улыбкой наблюдал за пиршественной радостью сотоварищей. Хоам заметил это и спросил, наклонясь к нему:
   - Может, то не потребно, что мы наедаемся сладкого, словно перед нами не новый трудный день?
   - Нет-нет, если жизнь трудна, то не следует изыскивать себе и другим дополнительные трудности. Я вспомнил, как в детстве мы с нетерпением ждали тех праздников, на которых принято готовить сладкое. И получив свой кусок, умудрялись есть его чуть ли не полдня. Как-то раз мне дали шарик пчелиного воска с медом. Я спрятал его за щеку и понемногу сосал. Но мы с ребятишками затеяли игру в догонялки и меня так сильно ударили по спине, что я проглотил свой кусок, так толком и не распробовав это лакомство. Потом мне казалось, что самая вкусная вещь на свете - это пчелиный воск с медом. Но теперь я вырос, - смеясь, закончил Учитель, - и уже так не считаю. Что ж, давайте, друзья, заканчивать трапезу и, поблагодарив хозяев, отправимся в путь...
   Когда за гостями закрылись ворота, во двор вышел Ламах. Сумрачный, насупленный, не отвечая на удивленные взгляды женщин, прошел в пристрой, долго возился там и, наконец, вылез оттуда с киркой и мотыгой, чем окончательно напугал жену.
   - Что ты собрался делать? Сколько времени лежал!.. Не могилу ли рыть?
   - Глупая! - огрызнулся Ламах. - Сад иду высаживать!
   - Какой еще сад? - опешила женщина.
   - Обыкновенный. На склоне разобью.
   - Там же один суглинок!
   - Землю хорошую насыплю.
   - Да на что он тебе?
   - Надо, - отрезал старик и пошел со двора.
  

Повествование 8. И с х о д

1

   Слухи о новоявленном пророке, не побоявшемся прогнать торговцев из храма, обошли весь Город. В гостиных дворах, на базарах, в лавках, у ворот домов до позднего вечера можно было услышать пересуды, переходящие нередко в жаркие споры. Одни называли странствующего проповедника лжецом и мошенником, другие склонялись к тому, чтобы признать за ним силу правды. Нашлось несколько человек, называвших его пророком, пришедшим сбросить иго римлян и установить царство Вечной Справедливости. Любопытствующие с нетерпением ждали следующего дня, чтобы присмотреться и послушать странного незнакомца.
   Ждали утра и слуги Храма. Ждали, и думали, как поступить?
   "Бесчинство в молитвенном доме показывает, что это просто сумасшедший, - говорили одни. - Его нужно схватить и наказать!"
   "Нет, - отвечали более хладнокровные, - рано. Нельзя показывать, будто мы боимся какого-то бродягу. Нужно сперва развенчать его. Лжепророк должен быть раздавлен на глазах толпы".
   С сонной безоглядностью промелькнула ночь. Солнце устремилось к зениту. Учитель с учениками вновь с надеждой перешагнул городскую черту.
  

2

  
   Несколько стариков с раннего утра сидели у городских ворот за неторопливой беседой. Они-то первыми приметили приближающихся странников. Когда странники вошли в город, вокруг них стала собираться толпа зевак.
   Учитель шел молча, ни на кого не глядя. Все таким же отрешенным взошел он на ступени молитвенного дома и остановился перед запертыми дверьми. Так стоял он некоторое время, будто ожидая, что под его взглядом тяжелые створы со скрипом покорно распахнутся. Но ожидание было напрасным. Из боковой дверцы вышел служитель и недобро посмотрел на проповедника. Взгляды их скрестились словно клинки. Учитель понял, что двери перед ним не откроются. Он обернулся к толпе и сказал с горькой усмешкой:
   - Врата храма не есть еще врата рая. Люди! - выкрикнул он. - Разве должно быть так? Дом молитвы не лавка менялы, чтоб открываться и закрываться по прихоти владельца!
   Собравшиеся откликнулись одобрительным гулом. Фарисеи вышли вперед, полные возмущения и злости.
   - От какой власти ты говоришь, и кто дал тебе власть такую, что вчера в храме ты поступил по-своему?
   Иуда осознал: схватка началась, и будет она не такой как в деревнях. Он оглянулся, словно ища путь к отступлению. Кругом колыхались плотной изгородью тела. Разморенные, потные, жаждущие схватки люди, не ведающие, чью сторону примут сегодня, а чью завтра. А спор разгорался и все больше пугал его своей ожесточенностью. Он слушал, как Учитель самонадеянно обличал слуг Храма, как те вопили от неслыханных дерзостей. Слушал, как искушали Учителя хитрыми вопросами. И обрадовался смеху, что раздался вокруг, когда Учитель ловко ответил на загадку с динарием. И опять сердце его сжалось, когда фарисеи закричали:
   - Это же мошенник! Все его ответы двусмысленны! Так кто же ты?
   И ответ был столь же непонятен книжникам:
   - Я сын человеческий.
   Иуда потел в толпе, жил ее настроением, пропитывался ее силой. И сила та была какой-то мутной, неясной. И крикни сейчас фарисеи: "Взять его!" И толпа схватит проповедника. И крикни сейчас Учитель: "Взять этих гиен!" И толпа скрутит фарисеев и пойдет за Учителем до конца... куда он укажет.
   "Ну же! - молил его Иуда. - Сделай это первым".
   Шум разросся до размеров бури. Вот-вот могла сверкнуть молния и грянуть оглушающий гром. В нескольких местах даже подрались. Оскорбленные книжники вопя, грозили проповеднику всеми карами, что могли придумать. Учитель не стал более говорить, и сошел со ступень храма к своим ученикам. Они любовались им. Только Иуда прошептал, беспокойно оглядываясь: "Имеющих силу не переспоришь". Но в особенном восторге пребывали Иаков, успевший подраться, да Иоанн.
   - Сейчас я воочию увидел, как Давид повергал Голиафа! - кричал Иоанн, переполненный чувствами.
   - Пойдемте отсюда, - хмуро потребовал Учитель, отирая лоб.
   Раззадоренные, распаленные ученики повалили вслед за ним. К ним присоединилась и толпа зевак.
   - Вот как получилось! - громко сказал Учитель. - На Моисеевы скрижали сели фарисеи и книжники. Крепко сели! И собирают урожай, как селянин со своего поля. Не будьте такими! Связывают они людей бременем тяжелым и говорят, что это и есть путь к Богу. И если кто спотыкается, не в силах нести бремя, они, мол, готовы заступиться из человеколюбия. А сами и мизинцем не двинут. Но куда больше они любят приветствия, и чтобы люди звали их: Равви! Равви! И вы меня так называете, но никогда впредь не называйте ни меня, ни себя, ни кого-нибудь другого Учителем. Ибо вы - братья! И у каждого есть свой наставник - душа. Слышите меня?
   - Слышим! - хором ответствовали ученики.
   И Учитель пошел дальше в сумрачной задумчивости, пока его не окликнули.
   - Смотрите, вон Храм Израиля! Мы так и не попали в него.
   Учитель бросил быстрый взгляд на серую громаду, возвышающуюся над городом. Окна-бойницы пристально следили за жизнью горожан, и что за дух витал внутри тех стен - непонятно!
   - Уверен: камня на камне не останется от силы его, - предрек Учитель, - как и от любого гнезда лжи и лицемерия.
   Хмурый Храм промолчал, но запомнил и принял вызов.
  

3

  
   Шимон со смущением выслушал речи Учителя, произнесенные на ступенях синагоги. Он, ученик, не был уверен в том, что говорил Учитель.
   На обратном пути Шимон переговорил об этом с Иоанном. Тот объяснил:
   - Кому мы нужны?
   - Мы? Наверное, никому.
   - Верно. А вот Бог нужен всем.
   - И что?
   - Не понял? - то ли спросил, то ли утвердительно произнес Иоанн. - Мы будем нужны всем, если понесем слово Божие. У Господа на земле должны быть уста. Господь выбрал нашего Учителя. На нем его печать. Так кто он?
   - Сын... божий.
   - Верно. Но так сказать можно посвященным, иначе книжники обвинят в богохульстве. А Учитель не хочет схватки. Пока... Он ищет избранных. Тех, кто будет строить Новое царство. Тому, кто замыслил строительство, нужны каменщики, камнетесы, плотники... И ему для Царства тоже нужны свои камнетесы. Особые, проверенные... А в число избранных попадут те, кто поверит в него и в его Слово без принуждения чудом. Это слова Учителя нашего. Он сказал: "Вера истинно крепка без принуждения чудом". И Иоанн вздохнул.
   Шимон знал, как Иоанн хотел видеть чудо.
   Неизбежность предстоящего нового Царства ученикам стала казаться столь очевидной, что Шимон попросил звать его впредь Кифой, как назвал его Учитель.
   - Наверное, новое имя угодно Богу, - сказал он. И, поразмыслив, добавил:
   - Раз я "камень", то тот, который будет заложен в основание Нового Царства. А значит быть мне первому у престола Отца небесного. Какое доверие!
   Иоанна от этих слов передернуло.
   - Рано загадываешь. Я первый провозгласил Учителя Мессией, первый в нем уверился, а ты молчал!
   - А я вторым был, - откликнулся Иаков.
   Шимон только хмыкнул.
   - Ну что ж, - тонким от волнения голосом произнес Иоанн, - давайте спросим у Него.
   Трое учеников нагнали Учителя, и Иоанн обратился к нему:
   - Спор у нас вышел, разреши его.
   Учитель повернулся к ним, и мечтательность в его глазах исчезла, как только он прислушался к словам Иоанна.
   - Когда придет победа нашего дела, скажи, кто первый из нас будет в Царстве Твоем? Кому воздастся больше?
   Лицо Учителя потемнело.
   - Опять вы за свое!
   Взгляд его упал на проходящих невдалеке селянина с мальчиком. Он указал на ребенка.
   - Вот он будет первым в том царстве, - сказал Учитель, пронзая учеников взглядом своих сузившихся в гневе глаз. - Войти туда можно будет лишь с чистыми помыслами и ясной душой, как у этого ребенка. И если вы не будете как дети, то не войдете... Горе миру от соблазнов, но двойное горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
   Шимон и Иоанн опустили головы.
   Мальчик заметил внимание взрослых. Он уходил, то и дело оборачиваясь и улыбаясь. Учитель в ответ тоже улыбнулся.
   - Да будет так, - молвил он.
  

4

  
   Странники спешили вернуться в приветливый дом Ламаха до захода. День прошел в разговорах и спорах на рынке и улицах. Они охрипли и оглохли от криков. Теперь им хотелось покоя. Ученики в предвкушении трапезы и отдыха шли легко и бодро, с охотой шутили и смеялись. Учитель же весь путь брел, уйдя в свои мысли, и не видели ученики, что он озабочен чем-то. Не веселилась, идущая сзади, Мариам. Ее обуял страх, мелкий, липкий, нервный. Она была в толпе вместе со всеми, и стихия раскрасневшихся лиц, тяжелого дыхания и сиплых выкриков произвела на нее совсем другое впечатление. Она не верила толпе, может оттого, что совсем недавно такие же люди под влиянием одних слов готовы были с ненавистью растерзать ее, а затем из-за нескольких других слов ее оставили.
   Гостей уже ждали. Почти все было готово к ужину, и ученики, воздавая хвалу сей обители, направились в свою часть дома. Марифа же шепнула гостю, что его ждут во внутренних покоях.
   Там сидел Никоиф. Поздоровавшись, он произнес:
   - Может, тебя удивляет мое внимание к тебе?
   - Нет. Значит, тебе это интересно.
   - Ты прав. Не стоит удивляться моему интересу. Только на этот раз я пришел не только расспрашивать. Я хочу кое-что сообщить. Но тебе нет нужды разговаривать со мной стоя.
   Гость прошел и сел на прежнее место. Никоиф заметил это.
   - Как быстро человек привыкает ко всему... и к своему месту, и к другим людям. Неужели возможно так же приучить людей к добру, если освободить их от необходимости лгать и спасаться злом?... Но вот что я хотел сказать, - не дожидаясь ответа начал Никоиф. Умное, открытое лицо его выглядело спокойным. - Я рассказал кое-что из твоего учения друзьям. Отношение было разным. Одни целиком его отвергли, другие кое-что приняли. И мне подумалось: как трудно будет объединить всех под крылом одного учения... добровольно. Ведь всяк понимает добро и зло по-своему. Священники грозят карой за грехи, люди боятся этого. Но грешат! Или с помощью искусного построения слов убеждают себя и других, что дела их безгрешны. Я в своей жизни выслушал много книжников и убедился: сколько верующих, столько и толкователей Закона. А Законы уж куда как подробны... Послушай, а ты уверен в своих учениках? В том, что они все понимают, как должно?
   Гость ответил не сразу. Помолчал. Потом сказал:
   - Я верю, что идущий осилит дорогу. Нередко самое трудное - преодолеть себя, ибо все внутри прикипело, а душа свыклась. Но усилия вознаградятся сторицей, и они это знают, и хотят совершить свой духовный подвиг. Но если даже кто-то не вынесет бремени пути и тяжести борьбы с собой, поражение одного станет предостережением для других.
   - А ты снисходителен. Обычно проповедники нетерпимы. Скажи: почему ты уверен в своем праве учить других?
   - Прежде чем проповедовать я много размышлял, что есть истинное Добро. Откуда берется Зло, если оно противно божественной природе человека? Что есть лицемерие? Кому оно служит щитом от скрываемой внутри лжи и зачем? С чем мы приходим в мир и с чем должны покинуть его? Видишь, сколько вопросов я себе задал.
   Он обхватил чашу с вином, словно грея ее, и медленно отпил.
   - Мой путь начинался так же, как у других юношей. Я решил учиться, думая, что ответы на все эти вопросы уже записаны в толстых книгах. Я пошел к равви, и вместе с другими учениками учил Закон. Нам давали свиток и заставляли твердить строки хором до тех пор, пока они не запоминались наизусть. Я был прилежным учеником, да и память моя была крепка. Год за годом я успешно продвигался к цели - выучить Закон наизусть. Но чем больше я общался с равви, тем больше убеждался в том, что знание Закона не сделали его честнее, добрее, умнее... Он как водопад извергал потоки слов, не в силах вслушаться в их суть. Он говорил о душах других, засушив свою! Я ушел к другому учителю. Затем к следующему. Но нигде не находил искомое. Тогда я стал сам искать ответы. По примеру подвижников ушел в пустыню, чтобы остаться одному и наедине с Богом. Меня мучили сомнения и соблазны молодого духа. Однако я прошел свой путь. И открылось мне то, что я ныне проповедую.
   - Чтобы люди были добрыми?
   Гость вдруг улыбнулся.
   - Я понимаю, что жизнь - не луг, а люди не бабочки, порхающие среди цветов.
   Он замолк на несколько мгновений, затем, будто ища слова, неспешно начал говорить вновь:
   - Говорят: у Творца был замысел. Адам и Ева его разрушили. Они обрели свободу воли до того, как оказались готовыми к этому. И Творец отказался от своего творения. Люди остались без руля и паруса и долго блуждали в потемках. Но потом Творец нашел путь восстановить первоначальный замысел, сохранив обретенную свободу воли Человека. Все так. Мы это знаем и о том проповедуем. Но что получается? А то, что раньше, до грехопадения, Бог готов был опекать Человека, но теперь люди должны сами пойти навстречу Богу, иначе Творец окончательно отступит от людей. Но требуется некто, кто напомнил бы людям, по какой дороге идти. Это просто, ибо путь указан самим Богом, и сложно, потому что земное застилает глаза даже тем, кто посвятил себя служению небесному.
   - Как же укрыться от дел земных? Людям надо пахать и сеять каждодневно, бороться с врагами. Земные вопросы надо разрешать, чтобы нашим детям и внукам жилось легче. Вот о чем мы думаем и спорим меж собой. Среди моих друзей есть человек, считающий, что нашему народу надо взять достижения северян. Он говорит: "Нам надо взять ум римлян и сохранить нашу душу". Когда он выслушал мое переложение твоих мыслей, то воскликнул: "Может нам это и надо, - сочетать культуру эллинов, что объяла весь мир, с нашей верой в единого, всемирного Бога? И тогда мы получим самую великую империю. Более великую, чем была у Александра Македонского и есть сейчас у римлян, потому что она будет универсальной и законченной!"
   - Я далек от мечтаний соединить земную власть и власть Бога. Предпочел бы учить людей властвовать над своими душами.
   - Оттого для тебя нет государств, нет политики. Ты выше всего этого. Что ж, - молвил Никоиф, - у тебя и впрямь свое. Такая проповедь по плечу пророку... А в Синедрионе говорят о тебе, как о человеке чуть ли не мечтающем подбить народ на бунт и обрести царство, где бы ты первенствовал.
   Гость с безмерным удивлением взглянул на собеседника.
   - Это неправда.
   - Значит, тебя всерьез стали бояться. Надеюсь, те разговоры - пустое. Совет Синедриона не станет прибегать к мерам большим, чем приказать покинуть Город. Скоро пасха, и Синедриону не нужны сложности. Отсюда мой совет: будет лучше, если ты покинешь город до наступления праздника.
   Гость молчал.
   Никоиф все тем же дружеским тоном, стараясь голосом смягчить неприятные слова, добавил:
   - И еще... Прости, но теперь я не могу больше предоставлять вам кров здесь.
   Гость приложил руку в знак признательности.
   - Спасибо за все, - произнес он.
   - Пусть утром, когда вы покинете дом, ваши стопы направятся в противоположную от Города сторону. А теперь прощай. Мне надо в Синедрион.
   Гость встал и поклонился.
  

Повествование 9. В т е н и Х р а м а

1

   Члены Синедриона собрались на заседание уже в сумерках. Теперь ничто не могло отвлечь их от обсуждения дел завтрашних. В прямоугольной зале, гладко облицованным серым камнем, зажгли масло в глиняных плошках и несколько смоляных факелов. Удлинившиеся тени входящих и рассаживающихся людей величаво зашевелились на потолках и стенах. У дальней стены, за которой находился ковчег завета, восседал первосвященник Храма. Члены Синедриона встали, когда он вошел - Ханнас бен Шет. Рядом шел его самый доверенный человек и зять Каиафа. Хотя Ханнас давно расстался с остатками молодости, и седина выбелила волосы, его осанка сохранила юношескую стать, а лицо - суровую беспощадность закаленного воина. Оба хорошо понимали, за что он выбран людьми и судьбой. И хорошо представлял, кого будет выбирать в преемники. Только сильный человек, чья воля переходит в жестокость к себе и другим, только способный разгадать любой умысел противника, предвидеть возможную грядущую опасность, только умеющий улыбаться и льстить врагам, но стойко отстаивать интересы дела, только тот может стать первосвященником и оберегать величайшую святыню мира - Великий Храм.
   Ханнас и Каиафа опустились на подушки. Сели и прочие члены Синедриона. Прочли молитву. Наступившая затем тишина сосредотачивала, гнала посторонние мысли, вносила торжественность. Наконец, Ханнас откашлялся и начал говорить:
   - Мы собрались ради светлого дела - подготовиться к Пасхе. Этот напоминание об исходе, освобождения из плена и праздник возрождения нашего народа особенно близок нам, находящимся ныне в новом плену. А потому мы должны не просто радоваться и веселиться, а готовить дух наш к тому времени, когда Господь укажет путь к возрождению.
   Ханнас помолчал, словно в ожидании, пока суть его слов достигнет души каждого, а потом перешел к делам.
   - Ничто не должно омрачить праздник, - продолжил он уже бесстрастным голосом. - В Городе, как обычно, пришло много паломников. Среди них могли затесаться воры, бродяги, разбойники.
   - Стража проверяла всех входящих в город, - отвечал Никоиф. - Среди них нет явных преступников. Двух разбойников, что грабили на северной дороге, мы вчера схватили. Теперь все спокойно.
   Пришла очередь высказаться другим.
   - Наш народ благочестив и верен Храму, - произнес Хошен, один из старейших членов Синедриона. - С чистыми помыслами люди идут на торжество, но... - старик развел руками, - и в добром стаде может найтись паршивая овца.
   - О чем ты? - как бы удивился Ханнас.
   - В святой город пришел бродяга, родом из Назарета, который возомнил себя судией всех живущих. Он привел с собой других и стал сеять смуту в умах речами и действиями. Ворвался в храм и принялся изобличать верующих в отступлении от Закона! Ничего подобного я на своем веку не слышал.
   - Может быть, это просто человек с затемненным разумом, и он уже одумался и испугался сделанного? - смиренно спросил первосвященник.
   - Нет! Этот человек уже входил в город и тоже пытался смущать людей ловкими речами. Наверняка у него тайные намерения!
   - К чему гадать, с чем прибыл сюда этот человек? Давайте позовем и спросим его самого, - предложил кто-то.
   - Он нас обманет. Будет говорить о желании очистить веру, - отмахнулся старик.
   - Не будем спорить, - примирительно сказал Ханнас, внимательно следивший за тоном осуждения. - Поручим кому-нибудь выяснить, сколь страшен и возмутителен пришелец. Если надо, призовем его сюда, к нам... Кому мы поручим провести расследование сколь беспристрастное, столь и мудрое? Может, высокоуважаемый Каиафа возьмется за это дело?
   Собрание согласилось.
   После заседания Синедриона Ханнас и Каиафа задержались. Им было о чем переговорить. Тусклое освещение не мешало. Слишком хорошо знали друг друга, чтобы вглядываться в лица и следить за выражением глаз. Оба думали одинаково и стремились к одной цели: за маской покорности Риму копить силы для будущего свержения его власти. Пока этот момент был еще очень далек. Но народ глухо бурлил, заквашенный проповедями многочисленных, невесть откуда бравшихся "пророков". А у назаретянина настораживал мотив, прозвучавший еще в речах Иоанна по прозвищу Креститель, - неудовольствие тем, что происходит в Храме. Значит, неудовольствие ими лично. Осведомители доложили о таких высказываниях, которые мог себе позволить лишь враг, прокравшийся в чужом обличии на святую землю Ханаана. Вот что тревожило первосвященника, и чем были заняты его мысли.
   - Конечно, бродяг, не попавших в священники, но желающих проповедовать, встречается не мало. Дело известное, но те толковали Закон по традиции, а этот толкует по-своему, - сказал Каифа.
   - Тебя только это беспокоит?
   - Да, а разве есть еще что-то?
   Ханнас не спешил с ответом. Он задумчиво теребил бородку, отрешенно следя за язычком пламени светильника, пытавшегося оторваться от свечи. Пламя не понимало, что фитиль рождает его и без него оно обречено погаснуть. Хотя... Если бы пламя смогло зацепиться за горючий материал, оно бы не только легко оторвалось от источника, но зажило бы самостоятельной, буйной жизнью. И что за дело тогда было бы этому недавно маленькому язычку пламени до фитилька, давшего ему жизнь?
   - Иоанн, что взялся омывать грешников в водах Иордана, посягнул на обряды нашей веры. Назаретянин покушается на дух ее. Один человек - случайность. Два человека, занимающихся с разных сторон одним и тем же, - что это?
   Каиафа вскинул глаза на Ханнаса.
   - Заговор? Тогда чей?
   - Не знаю, заговор или совпадение, - тебе и предстоит это узнать. Рим мог догадаться, в чем сила нашего народа. И противопоставить силе нашего духа другую силу. Назаретянин проповедует всеобщность, то, что у эллинов зовется "космополитес". Всеобщность Бога и равенство всех племен перед единым Вседержателем означает, что наш народ ничем не выделяется среди других, и на нем нет печати избранности. А значит, он может спокойно растворяться в среде эллинского духа, как и многие другие народы. Вот что следует из учения назаретянина, и поэтому я вопрошаю себя: кто он? что он? И кто стоит за ним?
   - Да, теперь я понимаю... Ты воистину мудр. Ты воистину мой Учитель! - воскликнул Каиафа. - Для глупой части народа, измученного ожиданием и неопределенностью, этот смутьян находка. Он должен быть примерно наказан!
   - Именно примерно, чтобы не произошло как с Иоанном, чья смерть только увеличила соблазн у черни.
   - Значит, суд Синедриона?
   - Пожалуй, - задумчиво произнес Ханнас и хлопнул ладонью по столу. - Да! Суд, который бы доказал греховность деяний этого проповедника в глазах людей. Суд, где обвиняемый может сказать свое слово в оправдание. Суд, где мы могли бы явить мудрость избранных защищать Завет.
   - Понимаю... И не мы, и даже не наш суд, а сам народ должен назвать меру наказания!
   - Справедливо. Очень справедливо. Ты тоже мудр. - Ханнас улыбнулся. - Ты уже сам достоин звания Учителя.
   - Спасибо. Так ли это, покажет дело, которое ты мне поручаешь.
   - Заодно проверим причастность римлян. Если это их человек, они заступятся за него.
   - Но тогда мы не сумеем покарать его.
   - Надо сделать так, чтобы у них не оказалось возможности отвести от него кару. У них в судах судят не за суть деяния, а на основе словесных ухищрений стороны защиты и обвинения. Надобно воспользоваться этим. Привести в качестве доказательства такие доводы, перед которыми их суд оказался бы бессильным... Кстати, у назаретянина много последователей?
   - Не больше, чем нас в Синедрионе.
   - Хорошо бы среди них найти такого, кто бы показал против него.
   - Так, истинно так!
   - Найдешь?
   - Попытаюсь. Завтра же приступлю к делу.
   - Хотелось бы уже послезавтра, в канун пасхи, судить лжепророка и встретить праздник в чистоте.
   - Я согласен с тобой. Нельзя затягивать с разоблачением искусителя.
   - Уже один раз змей-искуситель сумел уговорить простодушных людей вкусить плод с древа добра и зла, клянусь, что не позволю сделать это в отношении моего народа! - воскликнул Ханнас.
   - Да поможет нам Бог!
  

2

  
   Имя назаретянина помянули и в другом месте.
   Чиновник в конце своего сообщения посвященного обзору положения в Иудее, доложил:
   - Их не более полутора десятка человек. Несмотря на малочисленность, они очень активны. Постоянно передвигаются по стране, проповедуя в деревнях и городах. Народ внимает им благосклонно, но не более того. Однако священники ими недовольны. Думаю, конфликт между новым проповедником и Синедрионом неизбежен.
   - Что они хотят?
   Чиновник пожал плечами.
   - Честно говоря, не пойму... Когда люди борются за власть, они готовят и поднимают восстание. А эти борются за Бога. Ни в одной стране, где я служил, ни о чем таком я не слышал.
   - Мне тоже не приходилось, так что мы в равном положении непонятливых. Но решать, что делать в случае столкновения - мне. Наверное, нам выгодны эти распри. Мы окажемся над схваткой и даже, при определенных обстоятельствах, можем выступить в качестве судий. Пусть дерутся между собой за своего бога. Потому не вмешивайтесь...
   - Будет исполнено, экселенц!

3

   В то утро осведомители Храма были особенно внимательны. Они вовремя заметили, через какие ворота пришли люди назаретянина. Затем, смешавшись с толпой, осторожно проследовали за ними по кривым улочкам Города. Однако беспечные галилеяне и не думали о слежке. Медленно шествуя, глазея по сторонам и громко переговариваясь, они представляли собой хорошую мишень для наблюдения. Лишь одно удручало лазутчиков Храма - пришельцы держались вместе. Но призрачным людям терпения было не занимать. Подобно льву в зарослях они ждали своего часа...
   Учитель в то утро вышел к ученикам задумчивый и еще более сдержанный, чем обычно. Ученики же не скрывали приподнятого настроения. Они впервые в жизни могли увидеть праздник Пасхи в царь-городе еще недавно встретившего их с насмешкой. Теперь же Он все шире распахивал перед ними свои врата. Иоанн был уверен, что Учитель выбрал великий праздник для въезда в столицу с определенной высшей целью, что он воспользуется большим стечением народа и откроется пред всеми!
   - Вдумайтесь и сравнивайте: Пасха - это празднование рождения нашего народа, а потому Пасха может стать днем основания Нового Царства. Все сходится, другого лучшего дня не найти!
   От этих слов у каждого сладко ныло в груди и сохло в горле. Лишь Иуда тихо вздыхал и иногда шептал Хоаму: "А если не поверят?... А если побьют камнями?... А что скажут в Храме?" Хоам отмалчивался, и Иуда затихал в своем углу.
   Мариам услышала о тайне равви от Иоанна и не знала, что и думать об этом. Она верила и не верила. Его силу она испытала на себе, и стоило возблагодарить судьбу за то, что она позволила узнать его! Но сколь велика эта сила? Обрести дух проповедничества или дар пророка - одно, а быть Мессией - значило быть посланцем Бога! Видя перед собой бедно одетого мужчину, с печальными глазами, она не могла проникнуться верой в слово Иоанна. И все же взгрустнула о той невидимой черте, которая окончательно разделила их. Как бы то ни было, решила девушка, она пойдет с ними до конца, кто бы ни был их предводитель на самом деле.
   Когда осунувшийся, со следами бессонной ночи на лице, Учитель замер у порога дома, будто не в силах двинуться дальше, Мариам подошла к нему с улыбкой и сказала, будто благословила:
   - Посмотри, в какое светлое утро впустит тебя сей Город!
   И тогда Учитель, стряхнув оцепенение, шагнул вперед, бросив мимолетно загадочную фразу:
   - Но выпустит ли он меня обратно...
   В последний раз Учитель и ученики проделали путь среди полей и виноградников от дома Ламаха к воротам Города.
   - Какой сегодня день? - спросил Учитель, когда они дошли до ворот.
   Ему ответили ему.
   - Скоро пасха, - проговорил Учитель.
   - Да, да, праздник! - поддержали его.
   Учитель оглянулся вокруг, словно ища опоры, но, встретив светлые, радостно ждущие глаза, потупился, ссутулился еще больше и переступил городскую черту. Уже недалеко от базара он подозвал Иуду.
   - Мы пойдем проповедовать, а ты пойди на постоялый двор, что у Гефсиманского сада. Ламах знает хозяина. Передай ему вот это.
   В руки Иуды перекочевал кусок кожи с письменами.
   - Здесь просьба приютить нас.
   Сосредоточенный, проникшийся важностью задания, Иуда кивнул.
   - Это очень хорошо, если слово Ламаха подействует, - проговорил Иуда. - Город переполнен приезжими.
   - Попробуй. И не забудь комнату для Мариам.
   - Охо-хо. Отдельная комната! - негромко простонал Иуда, выражая таким способом свое мнение об этой обузе.
   - Жди нас к обеду, - подвел черту Учитель.
   Иуда опрометью бросился выполнять поручение. Почти бегом он достиг цели, расторопно нашел хозяина, передал послание, добавив, как водится, кое-что от себя, наделив своих товарищей множеством необыкновенных добродетелей, наделив их связями с сильными мира сего и щедростью.
   - Но Господь наш велит быть скромными, - закончил Иуда подмигнув.
   Хозяин оценил проворство провинциала, вспомнил он и былую дружбу с Ламахом. Гостям отвели хорошие комнаты за вполне умеренную плату. Чрезвычайно довольный собой, Иуда распорядился о завтраке для себя (за счет общей казны) и присел отдохнуть в тени деревьев на старой лавочке, приткнутой к стене гостиницы. Людей округ не было - все ушли по своим нуждам в город, и потому во дворе царила умиротворенная тишина, разве что в воздухе роились и жужжали мухи, но Иуде до них не было дела. "А вдруг у него получится?" - подумалось ему. Мысль эта согрела душу, и напряжение последних суток отпустило. Мир все-таки прекрасен и в нем много места для чудес... Теплое солнышко и ласковый ветерок стали убаюкивать Иуду, и он собрался было вздремнуть, как вдруг почувствовал упавшую тень на своем лице, прикосновение чужой одежды и услышал нечистое дыхание посторонних людей. Иуда встрепенулся как кролик, заметивший падение ястреба, но свет ту же померк для него, и жесткий кляп оцарапал гортань...
  

4

  
   Иуда очнулся от предчувствия чего-то ужасного. Сквозь пелену беспамятства его слух уловил какой-то противный хруст, так хрустят суставы пальцев у людей. Иуда открыл глаза и приподнялся. Он лежал на узкой, длинной скамье. Только сидел не у стены гостеприимного дома, а в мрачном каменном подвале с единственным маленьким оконцем чуть ниже потолка. Подвальный сумрак разгоняли несколько светильников, хотя на дворе - Иуда готов был поклясться - еще был день. Невдалеке с полным равнодушием на лице сидел человек с письменными принадлежностями. В пяти шагах от скамьи стоял грубо сколоченный помост с разложенным на нем подобием слесарных инструментов. Толстый, грязный человек за ним равнодушно колол клещами орехи.
   Иуду передернуло. Он понял предназначение этих инструментов.
   Серая тень, летучей мышью скользнув по каземату, нависла над Иудой, завороженно смотревшего на человека, колющего орехи.
   - Не бойся, это тебе пока не грозит, - молвила тень.
   Иуда отпрянул от неожиданности и в ответ раздался дробный, негромкий смешок. Перед ним стоял желтолицый хмурый муж в сером хитоне. Несмотря на бедное облачение, сразу стало понятно - он главный здесь.
   - Тебе еще ничего не грозит, - повторил Главный. - Он будет щелкать орехи, а не твои кости до тех пор, пока ты будешь правдиво отвечать. А там уж... А теперь скажи свое имя.
   Иуда с трудом проглотил комок в горле и поспешно выдавил:
   - Иуда.
   - Откуда родом?
   - Я из Кариота.
   - Ты ученик некоего Исуса из Назарета?
   - Не то, чтобы ученик... Я его сопровождаю.
   - Зачем?
   - Мне хотелось посмотреть чужие края, а вместе легче прокормиться и защититься от лихих людей.
   Лицо у Главного вытянулось. Видно было, что он никак не ожидал ответа в подобном роде. Главный взял скамеечку, стоявшую неподалеку, и сел напротив пленника.
   - А ты не глупый малый, - сказал он, с любопытством разглядывая Иуду. - Ловко вывернулся.
   - Клянусь...
   - Молчать!
   Окрик, как удар молота, вогнал голову Иуды в плечи.
   - Не сметь клясться именем Бога или другими святынями! Мы подозреваем вашу шайку в лжепророчествах и богохульстве!
   Иуду прошиб холодный пот. Позорная, жалкая жизнь в тюрьме замаячила перед ним. "Или удушат, - подумал Иуда, - здесь же".
   Но тут Главный смягчился.
   - Ты у них вроде казначея. И, кажется, любишь и знаешь толк в торговле. Во всяком случае, хозяин гостиного двора о тебе именно так отозвался. Вот и давай заключим сделку. Ты чистосердечно ответишь на мои вопросы, а я не только отпущу тебя, но и дам денег.
   Иуде такой разговор был близок и он, чуточку осмелев, проговорил:
   - Вы склоняете меня к неравной сделке.
   - Я? А что ты понимаешь под равной сделкой?
   - Под ней... я понимаю... - Иуда осторожно подбирал сова, стараясь не рассердить дознавателя, - ...соглашение без принуждения.
   - Понятно. А теперь приведи пример такого рода соглашения.
   Иуда на миг задумался, а потом сказал:
   - Предположим, два государства заключают договор...
   - Ты забыл уточнить - "два сильных" или "два слабых" государства, ибо если одно государство слабее другого, то не может быть и речи о честной сделке. Быть равными во всем - это право двух сильных или двух слабых, то есть во всем равных друг другу.
   - Теперь я понимаю, - склонил голову Иуда.
   - Вот и хорошо. А теперь ответь: что назаретянин говорил об Иоанне по прозвищу Креститель? - перешел к делу Главный.
   - Он чтит его.
   - А о Синедрионе?
   - Не припоминаю... По-моему, речь об этом никогда не заходила.
   - Не ложь ли источают твои уста?
   - Кля... То есть все, что я говорю - истинная правда. Я бы и дня не остался там, где оскорбляют власть. Я не бунтовщик.
   - Ты хочешь уверить меня, что ни разу не слышал проповедей, в которых назарей нападал на фарисеев?
   - Это я слышал... Вернее, слышал спор с фарисеями. Но я неискушен в богословии и думал, что это обычный ученый спор знатоков. А вот про Синедрион ни разу ничего плохого не слышал.
   - Ну, хорошо, - примирительно произнес Главный, - а не провозглашал ли назарей себя царем израильским?
   Вопрос был задан спокойным и доброжелательным тоном, но каждой своей напряженной, трепещущей клеткой тела Иуда почувствовал опасность. Он уловил затаенное внимание дознателя и смолкнувший хруст ореховой скорлупы. Иуда облизнул пересохшие губы. "Знают!" - мелькнула у него в мозгу.
   - Да... - выдавил он из себя.
   - Когда это случилось?
   - Вчера... когда подходили к городу... В шутку... Кто-то закричал, а все подхватили...
   - А назаретянин?
   - Он - нет.
   - Вот как. А ты вспомни. Или тебе помочь?
   Иуда с ужасом увидел, как Главный поворачивается к палачу.
   - Да, наверное, и он, - вырвалось с хрипом из груди Иуды.
   Главный обмяк, опять всем туловищем повернулся к пленнику.
   - Хорошо, - произнес он. - Если понадобится, ты повторишь это еще раз, но без "наверное"!
   "Будет суд", - обреченно подумал Иуда.
   - Провозгласив себя царем, назарей выдал себя как бунтовщик, и долг каждого остановить такого человека, пока он не смутил сердца других. Ведь так?
   Иуда машинально кивнул. Главный продолжил, неспешно, с расстановкой, уверенный, что его слова будут слушать с должным вниманием.
   - У нас много свидетелей его преступных замыслов и богопротивных высказываний. Но если и в его свите найдутся такие, кто в ужасе отвернется от лжепророка...
   "Вот оно что!" - сказал себе Иуда, и мрак отчаяния покрыл его душу. В один миг он предоставил себе, как при огромном стечении народа указывает пальцем на Исуса и своих ...его товарищей, обрекая их на позорную смерть. И что потом? Неужели и про него будут говорить так же, как про тех, кто покусился на Иоанна Крестителя?
   Слова дознателя стали доходить до него издалека, неразборчиво, будто доносимые эхом. Его отточенные слова: "долг... совесть... искупление... жизнь в ладах с Богом и Храмом..." барабанили по черепной коробке, черными жалами застревая в размякшем, горячем мозгу.
   "Что мудрость, слова, проповеди, - мелькнуло в голове Иуды, - если можно просто взять и раздробить человеку пальцы и тот превратится в визжащую, дрожащую от страха скотину?"
   Допрашиваемый отупело смотрел в угол, а голова его кивала, кивала...
   - Ты должен передать его нам сегодня так, чтобы его ученики не успели вступиться и наделать шума и глупостей, - жестко закончил Главный.
   Голова Иуды замерла, а потом вновь бессильно качнулась вперед.
   - Ты выманишь его из дома, приблизишься и укажешь на него. Ну... хотя бы обнимешь его. Ясно?
   Иуда подтвердил.
   Главный взял свиток.
   - Твои слова записаны. А теперь поклянись на верность Храму. Возложи руки на Книгу и скажи: "Я осознал свои заблуждения и готов очиститься от скверны греха и отступничества".
   Иуда положил руку на свиток и произнес требуемое.
   - Теперь ты не принадлежишь себе. В случае бегства или ослушания тебя ждет смерть. Ты понял?
   Иуда поспешно кивнул.
   - Мы умеем карать, но мы умеем протягивать руку оступившимся. Вот тебе деньги. Здесь хватит, чтобы начать правильную жизнь. Ты должен перестать бродяжничать и заняться каким-нибудь ремеслом.
   Иуда словно во сне протянул руку и ощутил тяжесть кошелька.
   ...- Как повел себя ученик назаретянина? - спросил Ханнас Каифу вечером.
   - Как и следовало ожидать - одумался. Все дело в вожаках. Без них всё быстро успокаивается.

5

  
   Иуду вывели из здания Синедриона и, захлопнув дверь, оставили одного. В изнеможении припал он к холодной стене, ощупывая бугры и впадины серых камней, грязными, обломанными ногтями стараясь в ярости выцарапать хоть мизерный кусочек. Но ногти лишь слегка царапали поверхность, а пальцы в бессилии заныли от боли.
   Иуда поднял голову и долго смотрел на нависшую громаду здания. Задранная бородка при каждом глотке слюны предупредительно смахивала пыль с презрительно-равнодушных камней.
   - Не-ет, Учитель не прав! - простонал Иуда. - Стену не пробить. Пло-о-ть, она такая мягкая. А то, возомнил!..
   В набат пробили второй полдень. Иуда встрепенулся. "Уже? Надо спешить", - сказал он себе. Оттолкнувшись от стены, он почти бегом устремился по кривым улочкам. Если дорогу перегораживала какая-нибудь тележка - он, не дожидаясь, лез вперед. Его то и дело толкали, и он толкал в свою очередь. Но если ему вслед кричали ругательства, он не отвечал, а бежал, не оглядываясь, повторяя: "Надо спешить! Надо спешить!"
   Он успел до начала обеда. Ученики еще не собрались, и Учитель в комнате был один. Иуда замер у порога, всматриваясь, как уже бывший его Учитель сидит у окна, задумчивый, созерцая распахнувшийся перед ним день. Этот человек был теперь в его власти, и Иуда понимал это. Судьба один-единственный раз дала ему такой шанс - подержать в руках нити жизни другого человека. Но он не был рад такому обороту. Вот если б в другой раз и с другим... Иуда прислушался к своим чувствам, чтобы понять, как ощущают себя люди, коим дано право ежедневно держать чужие судьбы в своих руках... Но внутри было пусто.
   - Что тебе, Иуда? Где ты опять пропадал так долго?
   Иуда сбросил оцепенение, приблизился к Учителю и сказал, почти выкрикнул:
   - Ты все говоришь душа, душа... Нет. Плоть! Вот что властвует над человеком!
   Учитель удивленно посмотрел на бледного, дрожащего от волнения ученика.
   - Да-да! - кричал тот, кружась вокруг него. - Да! Меня рвали щипцами, и плоти было больно. Очень больно! Но дух бестелесен, ему-то что? Он должен отлететь от тела, вознестись и взирать на то, как мучают никчемную оболочку, ведь я не молод и не красив! Но он... он не смог воспарить! Он толкался во плоти, как рыба в сетях... Душе сделалось страшно и больно! Больно и страшно! "Иуда! - вопила душа. - Прекрасный Иуда, отступись, дай вздохнуть! Плюнь на все и скажи что им нужно. Пусть отступятся!"
   Иуда остановился и, тяжело дыша, опустил руки.
   - Я предал тебя! - сказал он.
   Учитель не шевельнулся. Сидел, как статуя, и сходство с ней придавала покрывшая его лицо мраморная бледность.
   - Я предал тебя! - повторил Иуда. - Мне было больно...
   Учитель не шелохнулся.
   - Тебе нужно бежать, - сказал Иуда, всматриваясь в его лицо. - Сегодня. Сейчас. Пока стражники не закрыли ворота. Пока они всех выпускают. Осталось немного времени. Вечером ты уже не сможешь уйти.
   Учитель оставался недвижим.
   - Очнись! - закричал Иуда. - Беги! ...беги!
   Он не смел коснуться плеча Учителя, чтобы встряхнуть этого человека, но правая рука непроизвольно тянулась к нему и дрожала, будто и в самом деле встряхивая что-то.
   - Беги в Галилею, - уже шептал Иуда. - Беги от этого города, как от чумы! Я видел, видел близко, как тебя, этих людей. Они столь праведны, что готовы на любую подлость. Их благочестивое дыхание убьет даже гиену. Беги же! У меня есть деньги - да, да! Вот они.
   Он достал из кармана кошель с блестящими монетками.
   - Возьми. Этого хватит на дорогу.
   Учителя взглянул на деньги, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на ужас. Иуда это заметил.
   - А? Что?... Ну да. Да! Это их деньги. Задаток. За тебя. Хе! Я нарочно выпросил их, чтобы помочь тебе. Я не просто испугался. Я не какой-то там... Я думал, как обхитрить их! И вот... Вражьими руками я спасу тебя от вражьих рук. На. Возьми. Бери же!
   Учитель отшатнулся, словно от скорпиона.
   - Ты послан искушать меня!
   Пальцы Иуды дрогнули, и монеты серебряной струйкой ссыпались из кошеля. Учитель вскочил, будто в ноги ему падали ядовитые змеи. Он рванулся мимо Иуды к дверям и уже с порога выкрикнул свое слово:
   - Нет!
   - Какой из меня искуситель? - только и успел крикнуть Иуда, когда дверь затворилась.
   Иуда разом обмяк, ссутулился. Руки плетьми повисли вдоль тела. Лишь голова болталась из стороны в сторону на шее-веревочке. В груди что-то хрипело.
   - Одумается, - прошептал Иуда. - Одумается, - повторил он. - Одумается, одумается! Жизнь всего дороже, - твердил Иуда, ползая по полу, сбирая со всех щелей рассыпанные деньги. - Одумается. Закон жизни един для всех...
  

6

  
   Из внутренних комнат доносились голоса многочисленных постояльцев, закончивших свои дела в городе и пришедших отобедать. Иуда сидел у окна на низенькой скамеечке недвижно, в упорном оцепенелом ожидании. Он сделал все, что мог, и с ним сделали все, что могли. Иуда чувствовал себя усталым, разбитым, растерявшим силы и потому в остальном положился на судьбу. Одна лишь мысль служила ему стержнем в разваливающемся мире - "он одумается".
   "Жизнь возьмет свое, - размышлял Иуда. - Что там стремления! Суета... Что вера? В конечном счете, мы верим в одно - авось жизнь у нас сложится удачней, чем у других".
   В нестройном сонме уличных шумов Иуда вдруг различил голоса своих товарищей. Нервы его напряглись. Что им скажет равви, увидев его? Вдруг: "Возьмите, растерзайте его - он предатель!"
   Холодок пробежал по спине, когда дверь распахнулась, и кто-то вошел в комнату. Иуда медленно поворотился и обмяк. Вошел один лишь Хоам и то, как всегда хмурый, замкнутый, полный потаенных мыслей и сомнений.
   "Вот человек! - подумалось Иуде. - Исследуя свою душу, он через нее хочет понять душу мира. И удивляется - отчего это мир не столь плоский, как его душа?"
   - Добрый день, Иуда, - приветствовал Хоам.
   - День добрый, - ответил Иуда, силясь быть приветливым.
   - Что это у тебя на коленях? Ты читаешь? Что?
   - Скоро Пасха, и я прочитал в книге "Исход" место о том, как возник праздник. Хочешь послушать?
   - Да, почитай мне.
   И Хоам с готовностью опустился на корточки.
   - Я слушаю тебя.
   Иуда откашлялся, расправил свиток и начал мерно:
   - "И сказал господь Моисею и Аарону в земле Египетской: месяц сей да будет у вас началом месяцев. Скажите всему обществу Израильтян: в десятый день сего месяца пусть возьмут себе каждый одного агнца. Агнец у вас должен быть без порока, мужского пола, однолетний; возьмите его от овец или от коз... И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его. Пусть едят мясо его в сию самую ночь, испеченное в огне, с пресным хлебом и с горькими травами... Ешьте же его так: пусть будут чресла ваши перепоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью; это Пасха Господня. А Я в сию самую ночь пройду по земле Египетской, и поражу всякого первенца в земле Египетской о человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь, и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую. И да будет вам день сей памятен, и празднуйте в оный праздник Господу, во все роды ваши; как установление вечное празднуйте его".
   Иуда умолк.
   Хоам помолчал, а потом спросил:
   - Что ты этим хочешь сказать?
   - Все стоит на крови. С крови начиналось и кровью закончится. А мы про милосердие людям толкуем. Может, и нам помазать дом сей кровью агнца?
   - Зачем? Этот обычай уже не в ходу.
   - Чтобы... Впрочем, ладно.
   - Что ж до милосердия... так Учитель сам нам притчу про зерно и плевелы рассказывал. Плевелы надо отсеивать.
   - Остается спросить: с кого начать?
   - Ты о чем?
   - Да так... О своем.
   - Почему ты не идешь обедать? - спросил Хоам, вставая.
   - Не хочу.
   - Ты, я заметил, любишь иногда быть один, как Учитель. Только он делает это для того, чтобы побыть наедине с Богом, а ты - не знаю.
   - Поверь мне, Хоам, с людьми незачем рассиживаться подолгу, достаточно переговорить накоротке.
   - Вот как! А я порой не могу понять даже тех, с кем долго нахожусь рядом.
   - Например? Кто же они?
   - Ты... Иоанн... Учитель.
   Иуда коротко хохотнул.
   - Это оттого, Хоам, что ты в других ищешь всегда одно и то же, а находишь разное. Тебе кажется, что мы все идем одной дорогой к одной цели, с едиными помыслами и желаниями. Ты ошибаешься, Хоам. У нас тринадцать дрог и тринадцать целей. А мыслей и желаний вообще несчетно.
   - Разве наша цель не в освобождении народа от греха и заблуждений?
   - Наши цели не в словах, а внутри нас. Наша цель точно такая же, какие мы сами. Остальное - шелуха.
   - Твои слова все равно, что жало, - сказал Хоам мрачно.
   - Тогда не слушай, - ответил равнодушно Иуда.
   - Лучше я спрошу об одной вещи у самого Учителя.
   - О какой вещи? - живо обернулся Иуда.
   - У меня сомнение... но ты лишь подпустишь яду.
   Иуда опять хохотнул.
   - Яд не только калечит, но и лечит. Я как та пчела, что может укусить или дать меда. Ну, скажи мне, что у тебя?
   Хоам еще раз взвесил "за" и "против" и, наконец, решился.
   - Мне бы хотелось узнать: может ли так статься, что ни разу не грешившему не дано стать праведником, а согрешивший - станет им?
   Иуда зло рассмеялся.
   - Книжники были бы в восторге от такого вопроса. Прекрасный повод написать несколько трактатов! Уж не согрешил ли ты в мечтаниях своих?
   - Ты злой, Иуда, - убеждено сказал Хоам и вышел из комнаты.
   Иуда нагнал его на пороге дома.
   - Хоам, ты идешь к Учителю? Ну, не обижайся, - убеждал ласково Иуда, ловя ускользающий локоть Хоама. - Пойдем вместе. Я тоже хочу послушать, что скажет Учитель. Вдруг и грешник может стать праведником!
   Они нашли Учителя в саду в окружении нескольких учеников: Шимона, Иакова, Иоанна, Маттафа и Амоца. Ученики, перебивая друг друга, увлечено рассказывали какую-то веселую историю, свидетелями которой они только что были.
   Иуда подошел с подчеркнуто независимым и рассеянным видом, стараясь не встречаться взглядом с Учителем.
   Хоам извинился за прерванную беседу и, испросив разрешения, задал свой вопрос:
   - Может ли так быть, что ни разу не грешившему не дано стать праведником при всем его стремлении, а согрешившему дано будет войти в Царство Небесное?
   - Почему бы не быть и тому, и другому? - ответил Учитель.
   - Разве может быть так, что нельзя сказать об одной вещи ни да, ни нет? - усомнился Хоам.
   - Ты видел Тивериадское озеро? - спросил Учитель. - Какого оно цвета?
   - Синего.
   - Но разве ты не видел, что оно может быть и зеленым, и голубым, и фиолетовым, и черным?
   - Это искажение зрения. Озеро - синее, - убежденно сказал Хоам.
   - Оно такое, каким мы его видим, - вступил в разговор Шимон.
   - Озеро пусть, но разве можно позволить каждому говорить о вещах так, как он их представляет? - возразил Иоанн. - Тогда праведником может стать и грешник, если он глубоко уверует и раскается. Ведь Учитель говорил нам: "Покаявшийся грешник дороже праведника". А нагрешивший, но без веры...
   - И без чистого сердца, - обронил Учитель.
   - Да, и без него, не может стать праведником.
   Хоам задумался. Иуда стоял подле, поглядывая с надеждой на него, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу в ожидании следующего очевидного для него вопроса. Но мозговые жернова Хоама столь медленно перемалывали ответ, что остальные ученики собрались было продолжить беседу с Учителем, и Иуда не утерпел.
   - Хоам еще хочет спросить: а может ли быть праведником человек с прекрасной душой, ищущий истину и оттого усомнившийся в существующей вере? Правда, Хоам?
   - Да, - важно кивнул тот.
   Никто, за исключением Иуды, не видел, как разом потемнели глаза Учителя.
   Иоанн, ободренный вниманием Учителя, решился продолжить диспут.
   - Такой человек не может быть праведником. И младенец рождается с чистой душой. Главное - вера, вот оселок праведности!
   - Даже слепая вера? - вкрадчиво спросил Иуда. ("Вот дурень, - подумал он, - Иоанн не понял, что речь, в сущности, идет об Учителе".)
   - Праведная вера не может быт слепой, потому что она истинна!
   - А если кто усомнится в ее истинности?
   "Догадается или нет о подвохе, - прикинул Иуда, - ведь Учитель пришел к проповеди через сомнение!"
   Но Иуда зря боялся вспугнуть добычу.
   - Тогда меч... мечом каленым выполоть сорняк.
   Грозовые тучи в глазах Учителя взорвались молниями.
   - Не так! Не правды, а силы власти ищешь ты, Иоанн! - в гневе воскликнул он. - Потому что власть через меч лежит!
   - Разве не надо веру защищать при необходимости и мечом? - растерянно пробормотал Иоанн.
   - Власть - пусть, но не веру! Ее мечом вместо кресала в сердце не зажжешь. Кто мечом соблазнится единожды, тот соблазнится еще множество раз и не заметит, как в споре останется единственный довод - меч!
   Подавленный Иоанн покраснел, как мальчишка. Иуда пытался подавить непрошенную улыбку. Другие ученики, даже Хоам, огорченный тем, что начался этот спор, стояли понурившись, опустив глаза долу, будто гнев Учителя относился и к ним.
   Равви смягчился. Его раздражение прошло столь же быстро, как и возникло.
   - Братья мои, забудьте о моей несдержанности. Одного я хочу - чтобы вы всегда были сеятелями добра, а не зла. Как легко перешагнуть границу, отделяющую одно от другого! Остерегайтесь нетерпимости, братья мои, ибо это начало вселенского зла.
   Учитель ласково улыбнулся ученикам.
   - Почему же я сам нетерпим порой? Оттого, наверное, что все мы смертны. Скоро может и мой час пробить, и вы должны понести светильник дальше.
   - Зачем ты говоришь такие страшные слова? - запротестовал Шимон. - Ты моложе многих из нас.
   - Это я... к слову. Братья мои, как солнце начнет заходить, давайте соберемся на тихую вечерю. Посидим в единомыслии и единодушии одной семьей.
   Ученики с радостью согласились.
   - А мне как быть? - тихо спросил Иуда.
   - И ты приходи. Как казначей ты и накрой ужин.
   Иуда без прежней суетливости пошел выполнять свои обязанности.
   Пока накрывали на стол, ходили к хозяину за посудой и вином, Учитель был в центре этих хлопот, внося в приготовления дух праздничности, обращаясь к ученикам с особой ласковостью, шутил и смеялся, наполняя сердца учеников восторгом и преклонением. Некоторые из них шептали друг другу, что Учитель собирается, наверное, открыться им и что, видать, на пасху грядут откровения пророков о Мессии...
   За суетой незаметно прошел остаток светлого дня, и солнце коснулось горизонта. Час для вечери пробил.

Повествование 10. Предательство

1

   Посреди комнаты расстелили ковер, взятый у хозяина постоялого двора. У него же позаимствовали на время подушечки для сидения, затем расставили блюда с едой. Усаживались чинно. Посередине Учитель, далее, полукружьем, ученики. Ближе к нему - Иоанн и Иаков, по другую руку Шимон... Иуда сел с самого краю, бочком ко всем остальным. Начало темнеть и зажгли светильники. Проголодаться, как следует, не успели, да и момент для услады желудка был не тот, поэтому все сидели смирно, тихо, не прикасаясь к блюдам с бараниной и пресными лепешками. В темной, плохо освещенной комнате воцарилась тишина. Ждали слова равви. Тот молчал. Молчали ученики. Тишина становилась невыносимой. У кого-то запершило в горле, и он кашлянул, другой суетливо заерзал... Учитель очнулся, окинул взглядом учеников. Лица их выражали готовность запечатлеть в памяти каждое его слово.
   - Братья мои! - начал Учитель. - В этот день мне хочется посидеть с вами не столько за трапезой съестной, сколько за трапезой духовной. Мы прошли много дорог и селений не ради корысти или никчемного любопытства. Мы искали Истину! И обретя ее, понесли другим людям. Но ложь и заблуждения не уйдут из мира так быстро, как нам бы хотелось. Вы те, кому я доверил свою душу, те, с кем я разделил холод ночей и дневную жару, гонения, угрозы, наветы, и за это я благодарен всем вам.
   Ученики разом зашевелись, заговорили, пытаясь выразить ответные чувства к Учителю. Но он продолжил:
   - Давайте выпьем этого вина и вкусим пасхальных опресноков. За вас, братья мои!
   Учитель поднял свою чашу и пригубил вино. За ним то же самое сделали и остальные. Учитель продолжил:
   - Я принес Слово - слово Бога, а вы воплотите Его в Жизнь, воздвигнув новый Храм и утвердив Новое Царство - царство правды и любви. Перед этим замыслом все вы равны между собой. Нет и не должно быть среди вас первых и вторых. И я равный среди вас. Жаль, что пока проповедую я один, - я ведь смертен. Молчите! Все может случиться, и нужно быть готовым ко всему. Нельзя для зажжения светильников держать один-единственный трут. И вот я хочу спросить у вас: что вы понесете миру, если мне будет суждено умереть вперед вас?
   Ученики молчали, переглядываясь меж собой. Первым подал голос Иаков.
   - Восславим имя твое! - воскликнул он. - Везде и повсюду, всем и каждому!
   - Отвергнем врагов и лукавых чрез имя твое. Защитим от скверны сомнений веру и учение твое! - твердо ответствовал Иоанн.
   - Утвердим средь мира сего Царство по образу и подобию твоему, - сказал Шимон.
   Глаза учеников разгорелись от пришедшего к ним красноречия. Ученики спешили клясться в невыразимом доверии к Учителю, поднявшем их с низов ввысь, всю сладость этого подъема им еще предстояло изведать.
   - Не хлеб вы тут едите, а плоть мою, - вдруг прервал их странными словами равви, - не вино пьете, а кровь мою. А я, подобно этому зажаренному ягненку, пойду на заклание...
   Ученики умолкли пораженные. Учитель медленно провел рукой по лицу.
   - Вот целый каравай хлеба, а вот кувшин с вином. Это сама жизнь, это ее соки. Но сейчас каждый отломит по куску (и он стал разламывать и раздавать куски ученикам), а затем вкусит его, и останутся от каравая крошки. А затем разольете вино и отопьете его, и останутся в чашах капли. Я же возмечтал, что только один из вас предаст меня...
   - Предаст? - вскричал Иаков. - Кто? Кто тебя хочет предать?
   Иуда недаром сел с краю. Он был ближе всех к двери, и ноги его напружинились, готовые к прыжку...
   - Душно мне, - хрипло проговорил Учитель, вставая. - Забудьте последние мои слова. Не то... Все не то... Я хочу выйти... Мне душно...
   Учитель бросился из комнаты. Едва дверь затворилась, как поднялся шум. Говорили все разом. Ученики, недоумевая, переспрашивали друг у друга слова Учителя, пытаясь истолковать их. Но Шимон, скоро презрев это занятие, встал и бросился вслед за Учителем. Он нагнал его в нескольких шагах от кущ, разросшихся на склонах Гефсиманского холма, вспугнув какого-то человека во всем черном, разговаривавшего с Учителем. Человек мигом исчез, а Учитель обернулся на звук спешащих шагов Шимона и замер в покорном ожидании. В спустившихся сумерках трудно было в подробностях различить лицо Учителя, но Шимону почудилось в его лике смятение.
   - Что тебе? - спросил Учитель. И не послышалось в голосе присущей ему твердости и спокойствия.
   - Я...я хочу сказать одно... помни: я всегда с тобой. Уж я никогда тебя не предам.
   - Не словом предают, Шимон, не словом. Предают поступком. И ты предашь меня трижды, сам того не заметив.
   - За что ты так тяжко меня подозреваешь? - содрогнулся Шимон. - Неужели я того заслужил?
   - Прости, - сказал Учитель, кладя ему руку на плечо.
   Шимон прижался щекой к его руке.
   Из тьмы, легко ступая, неожиданно возник Иоанн. Бросив подозрительный взгляд на Шимона, он горячо, залпом заговорил, словно перешел от бега физического к бегу словесному.
   - Учитель, я пришел к тебе, чтобы не оставлять тебя одного. (Тут Шимон распрямился во весь свой немалый рост, давая понять, что тот опоздал.) Я хочу быть твоей опорой. Возьми и обопрись на меня смело, если и свершится какое зло, то сначала оно встретится со мной!
   - Меня возьми... - поспешно вставил Шимон.
   - Что ж, - сказал Учитель, - может и удастся отвести удар. Идите, сыщите, друзья, мечи или какое другое оружие и принесите сюда.
   - Неужели кто-то может напасть на тебя? - удивился Шимон.
   - Кое-кто считает, что сила - лучший способ ведения спора.
   - Найдем! - в восторге прокричал Иоанн. - Меч! Да, меч - вот ответ сильнейших. Идем, Шимон. Мы скоро, Учитель!
   И оба ученика растворились в темноте, а Учитель устало прислонился к стволу ближайшего дерева. Он не мог сказать себе ни да, ни нет, он просто ждал приговора судьбы, впервые переложив ношу со своих плеч на чужие. И ждал, что выйдет.
   Вдруг совсем рядом послышался шорох. Он обернулся, готовый со спокойствием встретить и врагов, и друзей. Перед ним стояла Мариам. Бледная, дрожащая, одинокая, почти обреченная... Как он сам. У него защемило сердце.
   - Я все знаю, - промолвила она.
   - Что знаешь?
   - Что кто-то может тебя предать.
   Он улыбнулся и покачал головой.
   - Я хочу быть с тобой, - прошептала девушка.
   - Нельзя. Здесь мужские дела. Ступай и спи спокойно.
   - Не гони! Я предчувствую недоброе. Женщинам дано предчувствовать... Я хочу быть с тобой... всегда. Раньше бы я не посмела сказать того, что говорю сейчас. Но именно ты первый назвал меня сестрой, а меня считали лишь достойной ублажать мужчин. Ты открыл мне свой мир. Он светел и добр до неправдоподобия. Но раз он есть в тебе, значит, может быть и в других. Я готова верить в это.
   В ее горячечном шепоте он слышал то, чего он так ждал от своих учеников. И нежность заполнила его сердце. Хотелось броситься к Мариам, поднять ее на руки, крикнуть всем: "Вот! Вот кого я оставляю здесь после себя! Любите ее, как я люблю ее!" Но трезвая мысль без усилий брала верх, и руки опускались, и мышцы вновь деревенели. Для этого мира она была лишь женщиной. Почти блудницей - ничем.... А Мариам все шептала свое: "Я хочу быть с тобой!"
   - Тебя ждет Иоанн, - сказал он мягко. - Иди.
   - Не хочу.
   - Ты ведь любишь его.
   - Раньше - может быть, а сейчас... не знаю, нет, не люблю. Просто хотелось тепла и нежности, и все. Он... он... какой-то опасный. Как молодая ядовитая змея. Он любит меня и тебя, но как-то по-своему, пока есть потребность в нас.
   - Молчи. Не надо. Пусть уста не говорят, что ощущает сердце.
   - Я боюсь... Вокруг тебя что-то происходит. Я боюсь этого города, людей, что нас окружают, толпу, перед которой ты выступаешь... Когда мы странствовали, нам было лучше. Мы знали куда идти, хотя шли наугад. А сейчас мы чужие здесь... И какие-то потерянные.
   - Молчи, Мариам, молчи, - почти беззвучно молил он ее. - Все идет так, как это и должно случиться. Все предопределено. Чтобы не случилось, я верю - ты меня не покинешь. А теперь иди. Мне нужно побыть одному.
   Невдалеке послышался шорох приближающихся шагов и треск отодвигаемых веток.
   - Иди, - повторил он, - нас не должны видеть вместе.
   И Мариам покорилась.
   Возвращались Шимон с Иоанном, неся что-то завернутое в покрывало. Спеша, путаясь в складках, они развернули сверток и на землю упали два старых, зазубренных меча. Исус сгорбился, будто вновь принял на себя невидимый груз.
   - И довольно, - сказал он. - А теперь оставьте меня на время. Я помолюсь один.
   - Нам боязно оставить тебя одного в этом пустынном месте, - возразил Шимон, - мы бы хотели побыть где-нибудь рядом.
   - Хорошо. Оставайтесь здесь, как стража на посту, а я отойду подалее и чуть что позову вас.
   Шимон с Иоанном согласились и, забрав мечи, встали под деревом. Учитель же пошел вглубь сада и тут, средь ночного покоя и прохлады, остро ощутил, что в Палестину давно пришла весна. Земля и все живое вокруг издавало тот особый, свежий, утонченный запах, что возможен лишь весной, в пору прибывающих, пьянящих сил природы. Каждая травиночка, скрытая теперь от назойливых людских глаз, излучала радость и любовь. Мир торжествовал, купаясь в соках своей юности. И ему стало невмоготу. Он упал на колени и стал истово молиться.
   - Отец наш! Господи! Да минует меня чаша сия! В чем я повинен, кроме жажды правды и добра? Отчего от злых людей и злые псы шарахаются, а каждый камень на дороге - для добрых? Неужели в гордыне своей я замыслил сделать то, что под силу только Богу? Но разве человеческое не дело человека? Господи! Отец наш! Не смерти боюсь, ведал, на что шел. Не страх меня мучит. Но если б я после мучений и смерти мог вернуться на землю продолжить свое дело. Господи! Не пробились колосья. Все зря! Жизнь, бессонные ночи! За что так? Неужели людские души столь глухи, что не тихое слово, а окрик лишь готовы услышать? Если на кресте распнут - за что муку держать буду?..
   Тело Исуса обмякло, плечи поникли, голова склонилась на грудь. Он долго стоял на коленях, и ветер беспрепятственно шевелил пряди его волос. Затем он поднял голову и опять стал вопрошать звездное небо.
   - Бежать? Но тогда тоже смерть. Смогу ли я после этого проповедовать, звать за собой? Нет! Иоанн Креститель умер, и народ поверил в него. Без смерти нет веры? Неужели и мне это предстоит? И я открою чьи-то глаза? Возможно ли? Но пусть будет не чего я хочу, а чего хочешь Ты!
   Он встал, распрямился и долго вдыхал с закрытыми глазами ночные запахи земли. И в этот миг он был по-настоящему свободным человеком - он мог выбрать любой путь из самых желанных для свободного человека.
   Еще раз он вздохнул полной грудью упоительный воздух и медленно пошел назад, к ученикам. Под тем же раскидистым деревом, положив мечи у изголовья, мирно спали Шимон и Иоанн. Никто не слышал его молитвы. Кроме Мариам...
  

2

  
   Учитель нагнулся и тронул за плечо Шимона. Тот зачмокал во сне губами, попытался было перевернуться на другой бок и тут же проснулся. Оторопело поглядел на склонившегося Учителя и мигом вскочил на ноги.
   - Шимон, ты спишь? Неужели ты не мог пободрствовать один час? - укорил его Учитель.
   - Не знаю, как получилось... бес попутал, - начал оправдываться Шимон. - Сейчас разбужу Иоанна.
   - Не надо, - сказал Учитель, но Шимон уже изо всех сил тормошил товарища.
   Чтобы не принуждать Иоанна к оправданиям, Учитель отошел в сторону. Ученики еще долго шепотом переругивались между собой, обвиняя друг друга, пока подозрительный шорох не привлек их внимания. Они ощетинились, как сторожевые псы, сжимая в руках мечи.
   - Надо проверить, что это, - сказал Иоанн.
   - Не нужно. Если человек, то сам подойдет, - сказал Учитель.
   Но ученики уже не слышали этих слов, в рвении помчавшись вперед на подозрительный шум. Послышались громкие, возбужденные голоса, и перед Учителем вновь предстал Шимон.
   - Это Иуда. Хочет поговорить с тобой.
   - Пусть подойдет. А вы оставьте нас.
   Иуда вошел из темноты.
   - Я к тебе, Исус, - молвил он.
   - Ты хотел сказать: "За тобой?"
   - Что ты... что ты, - замахал руками Иуда. - Я пришел оттого, что ты удивляешь меня до крайности. В чем дело, равви? Почему ты здесь? Я посчитал твой ужин прощальным перед дорогой...
   - Да, прощальный... перед дорогой по ту сторону зла.
   - Но отчего так? Беги, Исус, беги! Утром за тобой придут они.
   - Куда бежать? Я не хочу петлять, как заяц от страха, по дорогам Палестины. Может, тебя послало само провидение - подвести к пределу...
   - Ах, как ты жесток ко мне, Исус! Ты делаешь из меня то, чем я не являюсь - предателем! Никто, никто не понял тебя. Ты имел дело с глупцами. Продам тебя не я. Распродадут твое учение другие. И память о тебе сделают источником благополучия. Добро... добро, твердишь ты. Лишь собаки и дети понимают, что такое добро. А люди уже искушены. Ты звал искушенных, Исус, а им одно нужно - выгода! Учитель и ученики! Хе! Вечная история, когда учитель учит, а ученики кивают... Один только я понимал тебя по-настоящему. Один только не мечтал о возвышении через тебя!
   - Не преуменьшай свои желания.
   - Опять ты не веришь мне.
   Иуда вдруг заплакал.
   - Не уличай мою душу во лжи. Может, во мне рухнул целый мир. Я хотел познать истину, а познал лишь унижение себя. Давно некий приезжий эллин рассказывал, что у него на родине есть люди, избравшие своей профессией познание мудрости во всех ее проявлениях. Их зовут философы. Они нанимаются в дома богатых и учат детей и взрослых. Другие бродят по городам и беседуют с любителями мудрости. И за это их кормят и одевают! И я понял - это мое! И я хочу того же: бродить по разным местам, впитывая новости, беседовать и слушать других умных и знающих людей, чтобы проникать в суть явлений. И когда я встретил тебя - решил, что и в нашей глухомани может быть такое же, как у эллинов. И я пошел с тобой учиться, чтобы, поумнев, учить других. Разве это не прекрасное желание? А чем все кончается? Проклятая Иудея...
   - Это потому, что ты никогда не верил в меня, - устало поговорил Учитель. - И не надо слез, ты свое уже выстрадал.
   Но Иуда продолжал плакать, как маленький, размазывая кулаками слезы по грязным щекам.
   - В твоих глазах я ничтожество? Один только я, да? Но смотри: все спят, - бормотал он. - Все спят! Никому нет дела до Исуса, только Иуда не спит и мучается.
   - Полно, полно, Иуда, - увещевал его Учитель. - Все идет по кругам своя. Когда вернешься домой, то рассказывай всем о том, что слышал от меня. Может быть, в ваших местах найдется тот, кто поверит в меня. Прощай!
   Иуда потянулся к нему, обнял и поцеловал в плечо.
   - Прощай, Исус! - молвил он.
   И в тот же миг из кустов раздался зычный голос, расколовший тишину.
   - Вот он!
   Иуда в страхе отскочил, Учитель же остался один под деревом, и вспыхнувшие факелы озарили багровым светом его окаменевшую фигуру.
   - Хватайте его! - приказал тот же голос.
   И храмовые стражники кинулись вперед. Им навстречу бросился было Шимон и следом чуть замешкавшийся Иоанн, но Учитель сделал знак им уйти и, чтобы скорей решить исход дела, сам шагнул навстречу стражникам. За Шимоном и Иоанном кинулась погоня, и им, чтобы легче было петлять среди деревьев, пришлось бросить свои мечи.
   Город спал. Коротенькая суета в зарослях запущенного сада не потревожила покоя даже постояльцев гостиницы. Деревья спокойно взирали на развернувшиеся под их ветвями события, а вдали от скуки лаяла собака.
  

3

  
   Назаретянину быстро и ловко скрутили веревкой руки. Заметив среди стражников фарисея, Исус с усмешкой спросил:
   - Что же вы пришли сюда в темноте вязать меня, когда могли спокойно сделать это в любом из молитвенных домов, где я проповедовал?
   - Молчи, разбойник, - огрызнулся тот. - Тебе еще хочется осквернить наш Храм...
   - Достойный ответ для тех, кто послал тебя, - подвел черту Исус.
   Удостоверившись, что веревки надежно сковывают движения арестанта, его повели из сада. Но стражники не заметили, как два человека, крадучись, проследовали за ними, не выпуская из виду арестованного. Одним из них был Шимон (Иоанн куда-то исчез), другим был юноша с клеймом раба на плече. Они крались, сначала не видя друг друга, но более осторожный Шимон, наконец, заметил странного напарника. Поначалу испугавшись, он бросился в густую заросль кустарника и оттуда стал наблюдать за безмолвным черным привидением. Но, убедившись, что человек сам боится быть замеченным и его нечего опасаться, Шимон выскочил из укрытия. Двумя большими прыжками он преодолел расстояние между ним и неизвестным.
   - Что ты тут делаешь? - угрожающе пророкотал Шимон, хватая человека за рукав.
   Неизвестный, даже не оглянувшись, рванулся в сторону, в мгновение ока выскользнул из плаща, и ошеломленный Шимон лишь успел заметить, как человек мелькнул среди деревьев в слабом свете луны и исчез во тьме.
   Неожиданное, счастливо кончившееся происшествие сильно приободрило павшего духом Шимона. В глубине души засветилась искорка надежды, что все страшное разрешится так же легко и просто, как и с человеком в черном. И Шимон вновь устремился вслед удаляющейся процессии...
   ...В окно постучали условным стуком, и Никоиф торопливо распахнул его. Во дворе стоял обнаженный юноша.
   - Что случилось? Почему ты в таком виде? - спросил удивленный Никоиф.
   - Хозяин, какой-то человек пытался схватить меня, когда я следовал за назаретянином, но я вырвался...
   - Неужели его взяли под стражу? - ужаснулся Никоиф. - Ты разве не успел предупредить его?
   - Успел, хозяин.
   - И что же?
   - Он сказал: "Я знаю".
   - О, господи, - прошептал Никоиф, - на что он надеется? Не на божью ведь милость!
   ...Исуса провели к зданию Синедриона. Там его ждали. Во дворе полыхал костер, с треском извергая из себя сонм искр. Это веселое буйство огня терпеливо созерцали несколько людей в одежде храмовых слуг. При виде пленника они проворно засеменили ему навстречу и, подхватив под руки, препроводили в дом. Обитые медью двери на миг приоткрылись и поглотили Исуса. Место же у костра охотно заняли стражники, участвовавшие в поимке назаритянина. Их работа была закончена. Им выдали немного вина, и оно полностью завладело их вниманием, так что никто из них не мог заметить притаившегося в кустах человека.
   Шимон прошел за Учителем весь путь. Страх отступил, и он был полон решимости дождаться развязки.
   Сначала Шимон устроился у невысокой ограды. Но то ли весенняя ночь была чересчур холодна, то ли не успокоившая душа отзывалась дрожью по телу, но Шимон уже через час полностью окоченел и зубы выбивали частую дробь. К тому же светало, спасительная темень перебродила в серо-сизую хмарь, скоро должны были появиться первые прохожие на улицах, и им бы, конечно, показался подозрительным человек, затаившийся в зарослях. Поразмыслив, Шимон решил не искушать судьбу и покинуть ненадежное убежище. Предрассветный озноб придала ему такую смелость, что он, обогнув ограду, вошел через ворота во двор Синедриона, посчитав, что притворясь паломником, не ведающим что есть что в столице, он не вызовет подозрений и сможет дождаться конца событий здесь же, во дворе.
   Шимон не без робости подошел к костру, кашлянул и, громко поздоровавшись, попросил погреться. Разомлевшие от вина и тепла, умиротворенные стражники в просьбе не отказали и даже обрадовались новому собеседнику. Они принялись расспрашивать гостя о тех местах, где он был и что видел. Втиснувшись в круг чужих ему людей, Шимон стал рассказывать о далеких местах Палестины, в которых он и вправду побывал. И все бы так и сошло, если б служанка, что вынесла им новую порцию вина и закуски, не запомнила на базаре, где выступал Исус, выделявшегося среди его учеников широкоплечего, рослого мужчину, проворно шныряющего среди толпы.
   - Что-то мне знакомо твое лицо, - сказала женщина, вглядываясь в Шимона. - Давно ли ты в Городе?
   - Недавно.
   - Не ты ли был с тем бродягой, что кощунствовал на рынке и теперь схвачен?
   - Нет, ты ошиблась, - дрогнувшим голосом отвечал Шимон.
   - Так ты не знаешь того бродягу? - допытывался она.
   - Нет, не знаю, - оправившись, уже твердым голосом отвечал Шимон.
   Среди насторожившихся стражников нашелся тот, кто подхватил допрос служанки.
   - Как же ты не знаешь лжепророка, если он из Галилеи, а у тебя и выговор-то галилейский!
   - Не из Галилеи я, а из Заиорданья, - горячо запротестовал Шимон. - Мать моя галилеянка, может, оттого и говор такой. И никаких лжепророков я не знаю! Оставьте меня!
   Шимон махнул рукой и будто преисполненный глубокой обиды пошел прочь.
   - Надо было его схватить и допросить, - сказал один из стражников, когда незнакомец исчез из виду. Но его никто не поддержал. Не стоило ради каждого подозрительного человека жертвовать теплом, вином и покоем.
   Обмеревшее сердце Шимона отошло, ожило, как только он оказался за воротами и убедился, что за ним не гонятся. Радостная волна избавления дрожью пробежала по телу: "Спасен!" Он скорым шагом поглощал пространство улиц, с облегчением все дальше удаляясь от страшного места. Как хорошо быть свободным! И Шимон споткнулся. Не потому, что под ногой оказался камень. Шимон вдруг осознал, что он... сбежал от Учителя. И главное то, что он предсказал ему это. Значит, знал, и жил с ними с этим знанием. Шимон представил себя: нет, он бы не смог разговаривать спокойно с людьми, если бы знал, что те отступятся от него в трудную минуту. Все тлен, все суета, нет спасения Учителю в этом пустом мире! Слезы навернулись на глаза Шимона. Он смахнул их. Но они навернулись снова. Шимон опустил руки и побрел незрячим по улицам города...
  

Повествование 11. Суд

1

   Прежде чем ввести назаретянина и поставить его перед лицом высшего на земле суда - суда хранителей Завета, ему развязали руки. И теперь Исус, сцепив их перед собой, чтобы украдкой потирать ноющие запястья, с облегчением ощущал, как возвращается туда теплая кровь, а с ней и гибкость пальцев.
   Пока арестованный приходил в себя, сидевшие полукругом вдоль стен члены Синедриона, рассматривали его, - человека, пожелавшего занять их место.
   Арестованный, казалось, нисколько не чувствовал ничтожности своего положения, отрешенно потирая будто зябнущие руки и глядя сквозь своих судий, словно их здесь и не существовало. Что же, оставалось посмотреть, как он поведет себя дальше.
   Ханнас разрешил Каифе начать допрос.
   Первосвященник встал во весь рост перед преступником, обратив на него жесткий, колючий взгляд:
   - Исус из Назарета, - громко и холодно начал он, - ты находишься перед святым судом Синедриона великого Храма!
   Каиафа сделал паузу, чтобы эти слова пронзили сознание грешника и устрашили его. Так было всегда. На сей раз Каиафа даже усомнился на мгновение: услышал ли подсудимый его - до того у него было отсутствующее выражение лица.
   - Исус из Назарета, - повторил Каиафа (и вновь тот не проявил к говорившему никакого интереса), - готов ли ты признать свою вину перед святым судом Синедриона?
   - Святость не провозглашается, а заслуживается, - проговорил в ответ назаретянин, думая о чем-то своем.
   Проговорил негромко, как бы нехотя. Каиафа дернулся, будто ему влепили пощечину. Первым чувством Каиафы было желание ответить дерзителю столь же резко и метко, поставив, нет, бросив его на предназначенное место. Но слова застряли в груди холодным комком. Молчание затягивалось дольше приличного, и Ханнас бросил на Каиафу хмурый, понукающий взгляд. Тот поспешил продолжить с тем, что пришло в голову. А там гнездились одни угрозы. Священник давно отвык от возражений.
   - В своей гордыне ты дошел до презрения к Синедриону! - воскликнул Каиафа грозно, но все заметили, что слово "святой" уже отсутствовало. - Многие свидетели указывают на тебя, как на распространителя лживых и неверных мыслей, как на лжепророка! Что ты ответишь на это?
   Подсудимый устало вздохнул.
   - Слишком много всего для одного.
   Тогда Каиафа подал знак и в залу один за другим стали вводить свидетелей. Они рассказывали суду о том, где видели назаретянина, что слышали в его проповедях сами и что передавали другие. Обрывки фраз, исковерканных мыслей, разно истолкованных поступков грудою ссыпались перед строгим судом, и чем больше росла эта куча, тем большее удивление охватывало членов Синедриона, и тем печальнее и отрешеннее становился арестованный. В этом хламе не проблескивало ни одной живой, смелой мысли. В захватанных и замусоленных словах не было ничего нового и опасного, лишь набор дешевых добродетелей книжника из захолустья. За это не стоило судить, а, посмеявшись, прогнать прочь. Первосвященники хмуро переглянулись. Повинуясь взгляду Ханнаса, Каиафа встал и спросил:
   - Что ты можешь добавить к этим показаниям?
   Арестованный молчал. Зато не стали молчать другие члены Совета.
   - Почему ты спорил с теми, кто свою жизнь посвятил Книге? Без нас народ развеется, как пыль! - выкрикнул один из них.
   Подсудимый промолчал. Молчали и другие члены Синедриона.
   Каифа вновь взял ход заседания в свои руки.
   - Свидетели говорят о том, что однажды твои ученики не выполняли завет субботы, сбирая колосья в поле, и ты заступился за них перед местными богобоязненными людьми. Ты сказал: "Не человек для субботы, а суббота для человека". Так ли это?
   Подсудимый пожал плечами.
   - Понятно... А вот что сказано в Священном Писании...
   Слуга тут же протянул свиток, развернутый на нужном месте. И Каиафа зачитал мерным глухим голосом:
   - "Шесть дней делайте дела, а день седьмой должен быть у вас святым, - суббота покоя Господу. Всякий, кто будет делать в нее дело, предан будет смерти". А что сделал Господь с ослушником? Ты учил в юности Книгу и должен знать это место из книги Чисел: "Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы. И привели нашедшие его... к Моисею и Аарону и ко всему обществу. И посадили его под стражу, потому что не было еще определено, что должно с ним сделать. И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей: пусть побьет его камнями все общество вне стана. И вывело его все общество вон из стана, и побили его камнями, и он умер, как повелел Господь Моисею". А почему Господь поступил так жестоко? Он предостерег Моисея и через него нас. Иначе, сказал Господь "они забудут Мой закон и Мои заповеди, и Мою Правду, после чего они опять обратятся к язычникам всем сердцем и всею душою и всеми своими силами". И разве так не происходило? Не раз! И еще раз сказал Господь Моисею, и то записано в книге Левит: "Субботы Мои соблюдайте, и святилище Мое чтите. (Тут выкрикнули: "А он в храме погром устроил!") Если вы будете поступать по уставам Моим, - продолжал мерным голосом читать Каиафа, - и заповеди Мои будете хранить и исполнять их, То Я дам вам дожди в свое время, и земля даст произрастания свои, и дерева полевые дадут плод сей... Пошлю мир на землю вашу... Если же не послушаете Меня, и не будете исполнять всех заповедей.., то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их. Обращу лице Мое на вас и падете пред врагами нашими, и будут господствовать над вами неприятели ваши и побежите, когда никто не гонится за вами".
   Сидящие задвигались и стали оборачиваться друг к другу, перешептываться и кивать в ответ. "Так и получилось!" - говорили они.
   - "Если и при том не послушаете Меня, - повысил голос Каиафа, - то Я всемеро увеличу наказания за грехи ваши; и сломлю гордое упорство ваше, и небо ваше сделаю, как железо, и землю вашу, как медь".
   Каиафа закончил чтение и аккуратно сложил свиток. Затем поднял глаза на подсудимого.
   - Так разве мы можем отворачиваться от дел твоих? И разве мы можем быть снисходительны к речам твоим, смущающим народ? Нет, мы не дадим тебе навлечь новый гнев Господа нашего! Потому десятки наших проповедников пошли по следам твоим объяснять людям тобой смущенным греховность твоих проповедей. И потому ты здесь перед нами держишь ответ. Если ты с Богом, как утверждаешь, то пусть нам будет дан знак. И тебя просили об этом не раз, но ты отвергал просьбы и не взывал к Небу за помощью. Значит, ты лжец!
   Подсудимый молчал.
   Первосвященник усмехнулся.
   - На этот раз ты не так красноречив как всегда. Похвально, что не вертишься змеей, пытаясь увернуться от наказания, и не нарушаешь другой заповеди Господа: "не солги". Продолжим...
   - А все потому, что у тебя, назаретянин, в центре не Бог, а человек! - сказал другой член Синедриона.
   - Мы такие, какими заповедовал нам быть Господь, а ты проповедуешь иное. Ты считаешь себя пророком? А ведь сказано у Захарии: "Если кто будет прорицать, то отец и мать его пусть скажут ему: тебе не должно жить, потому что ты ложь говоришь во имя Господа", - вступил в бой другой.
   Другие члены Синедриона тоже готовы были заявить о себе, но затевать диспут не входило в намерение Каиафы. Это ничего не давало для дела. И он, подняв руку, остановил поток красноречия.
   - Наконец, последнее: ты обвиняешься в том, что хотел провозгласить себя царем Иудеи, и даже угрожал разрушить Храм!
   Каиафа опять подал знак и в зал вошли два доносителя: один из них рассказал об услышанных криках, провозглашавших подсудимого царем, другой - о разговоре, где назаретянин грозился разрушить Храм.
   - Это темные люди, - ответил подсудимый.
   - Вот как! Хорошо, посмотрим, что ты скажешь на это... Введите главного свидетеля!
   В зал едва переступая ногами вошел неприметный человек. Преступник чуть повернул голову к входу. Глаза Учителя и ученика на мгновение встретились, и оба отвели их. Каиафа взглянул на пленника, ожидая увидеть на его лице растерянность. Но подсудимый отрешенно смотрел в сторону.
   - Что ты можешь сказать нам об этом человеке? - спросил Каиафа у вошедшего.
   Иуда еще больше съежился. Перед собранием стоял маленький, потерянный человек, в очень бедной одежде, с какой-то неопределенного цвета сумой на боку и все время терзавший складки хитона на груди.
   - Я ходил с ним по дорогам и просил хлеба у деревенских жителей, - пробормотал он.
   - С какой целью бродяжничал этот человек?
   - Он любит проповедовать.
   - Что же он проповедовал?
   - Что всем надо стремиться делать как можно больше добра, от этого оно будет приумножаться в мире, и за это снизойдет на нас благоволение Господа...
   Каиафа растерянно бросил скорый взгляд на хмурого Ханнаса.
   - Ты говоришь, как его ученик. Так значит, ничего преступного в его словах и деяниях не было? - грозно повысил голос Каиафа.
   Иуда сжался еще больше, хотя казалось, уж больше ужиматься-то было некуда.
   - Я лишь отвечаю на ваш вопрос, равви. Извините, если говорю что-то не так. Не силен я в богословских спорах. Исус, конечно же, проповедовал что-то не так, раз он схвачен. Как жаль, что я не учен и не могу изобличить преступника. Ах, как жаль, как жаль... поверьте...
   - Разве ты не слышал, как он кричал, что хочет быть царем Иудейским?
   - Он так не кричал, Я этого не слышал. К сожалению... Но если кричал, я его за это осуждаю и проклинаю тот день, когда встретил его и пошел с ним.
   Каиафа едва сдерживался. Или вправду дурак, или ловко притворяется? В любом случае такие показания не стоили гроша.
   - Ты сам показал вчера, что слышал иное.
   - Да, слышал... но кричал не Исус, а несколько его учеников.
   - Что же они кричали? - воспрянул Каиафа.
   - Они посадили его на осла и стали кричать, что он похож на царя.
   - Как это понимать? Разве царь может сидеть на осле?
   - Им было весело, они перед тем выпили вина и нарекли осла конем, а Исуса царем.
   Каиафа готов был с руганью прогнать этого паршивого человечка, но... но требовалось куда-то вывести допрос. И вдруг раздался тихий голос Ханнаса:
   - А сам назаретянин не возражал против того, чтобы его величали царем?
   Свидетель дернулся, взглянул на отрешенного пленника и пробормотал:
   - Кажется... нет.
   - "Кажется" или "нет"? - вдруг прогремел Ханнас, и его слова эхом отозвались под сводами залы.
   - Нет...
   - Иди, - поспешно сказал Каиафа.
   - Ты подтверждаешь эти показания? - спросил Каиафа у подсудимого, когда свидетеля увели.
   - То, что я услышал, есть лишь искаженное отражение моих слов и поступков, - ответил тот.
   - Тогда расскажи нам неискаженную суть твоего учения, - снисходительно попросил Каиафа.
   - Это бесполезно и потому не нужно, - отвечал подсудимый. - Кто слышал, тот знает. Кто не понял, тому не суждено понять.
   Кровь прилила к щекам Каиафы.
   - Вот как! Ты не хочешь разговаривать с Синедрионом? Почему же? Может, ты и вправду считаешь себя выше нас? Ты вел себя как пророк, и даже как Мессия, а значит, поставил себя почти вровень с Небом! Откуда такое право имеешь?
   Каиафа почти кричал, и потому неприятно было ему услышать спокойный голос подсудимого.
   - Я лишь сын человеческий и оправдываться буду перед людьми. Здесь же нет суда, оттого я и был обречен, еще не переступив сего порога. Но суд будет, длиться ему тысячу лет и судьями будут другие.
   - Да он продолжает богохульствовать! И делом, и словом! - возопил Каиафа. - На что еще нам свидетели!?
   И глас его был поддержан почти всеми членами Синедриона. В едином порыве они выдохнули одно: Повинен!
   Каиафа успокоился и произнес размеренно, чтобы услышанным и понятым:
   - Ты должен покаяться перед людьми, тобой смущаемыми. Если же нет, то по закону тебя ждет смерть, как изменившему вере. Какой будет твой ответ?
   Подсудимый молчал.
   Каиафа воздел руки к небу.
   - Он сам выбрал себе наказание. Наши руки чисты от крови!
   - Да будет так! - закричали члены Синедриона (лишь Никоиф промолчал).
   - И бичевать его! - сказал один из старейшин. - Если мы ошибаемся и Бог с назаретянином, то Он пожалеет своего пророка и даст нам знак прекратить наказание.
   - Верно! Верно! - поддержало его несколько голосов.
   Ханнас поднялся, и все разом смолкли. Он помолчал ровно столько, сколько нужно было. Теперь в зале можно было услышать полет мухи.
   - Не ради мести мы выносим этот тяжелый приговор. Мы - щепка в океане чужих племен и народов. На нас возложена тяжелая, но и великая задача - сохранить народ Израиля и наследие патриархов. И как можем мы выполнить ее. Что служит руководством нам? Мнения людей? Их много, а мнений еще больше... У нас есть светильник во тьме. Мы помним, что провозгласил Бог устами Иезекииля: Спасение - в чистоте веры! Мы знаем: все державы, как ни сильны они сейчас, падут по воле Божьей. И все их величие засыплет песок времени, но вечен будет наш народ! И нетленными пред очами Господа останутся лишь те души, что не поддадутся искусу и выполнят Завет полностью. Потому, я говорю вашему приговору: да будут так!
   И Ханнас опустился в кресло, сознавая, что выполнил свой долг.
  

2

   Смертный приговор Синедрионом должен быть утвержден прокуратором Рима. Когда члены Синедриона разошлись и подсудимого увели, Ханнас и Каиафа могли еще раз обсудить завершающий шаг. Они понимали, что утверждение приговора может вызвать затруднения. Римское право требует конкретных доказательств вины и никак не берет во внимание сам дух преступного деяния. И, возможно, свидетельские показания, аккуратно записанные храмовым писцом, будут снисходительно восприняты прокуратором. Как и угроза разрушения Храма в устах бродяги. Существовала лишь одна зацепка, обрекавшая назаретянина на смерть, - его желание провозгласить себя царем Израильским. Это уже подстрекательство к мятежу против самого Рима!
   - А если он этому не поверит? Прокуратор может захотеть допросить назаретянина и тот, с его ловкостью, может убедить в обратном, - задумчиво рассуждал Каиафа. - Тем более что на Иуду, как выяснилось, трудно положиться. Он, оказывается, большой пройдоха.
   - Тогда обратимся к народу? Пилат призван охранять спокойствие в наших землях, меня он может и не послушать, а вот если наказания богохульника и врага кесаря потребует народ...
   - Так-так, - кивал Ханнас и пальцы его нервно затеребили бородку. - Истинно верующие, оскорбленные в своих чувствах, пойдут ко дворцу прокуратора и...
   - Потребуют его смерти! - поставил точку Каиафа.
   Ханнас некоторое время думал, проигрывая в уме все слагаемые успеха, в опасении обнаружить ошибку в расчетах, но результат неизменно получался однозначным.
   - Хорошо. Так тому и быть, - согласился Ханнас. - необходимо покаяние народа и искупление его греха перед Господом нашим за то, что внимали лжепророку. А такой грех можно смыть только кровью. Благословляю тебя. Да поможет тебе Господь в делах твоих!
   Во все времена народ узнавал о том, что он любит, кого ненавидит и что желает, от власть держащих. Теперь предстояло собрать на рынке толпу и с помощью определенной суммы денег втолковать им, в чем их обида и на чем они должны настаивать. Но это не означало, что люди будут негодовать только потому, что в их карман случайно попала пара монет. Нет и нет! Для Синедриона это было бы оскорблением. Слово, исходившее от Храма, должно быть столь близко каждому, что оно слилось бы с их сущностью, стало частью их самих. Как песчинка в вихре гонимого ветром песка или капля в брызгах бушующего моря, человек подчинялся силе стихии. Но он и сам мог стать частью этой силы, на некоторое время почувствовав свою значительность. Да и возможно разве остаться бесстрастным, когда рядом какие-то люди рвут на себе одежды и царапают лица, проклиная человека, вознамерившегося предать веру предков и разрушить Храм?
   На следующий день, с раннего утра в самых посещаемых местах города стали собираться кучки ожесточенно спорящих людей. Довольно скоро они ртутным ручейком стали стекаться в одну массу, испаряющую злобу и ненависть. Толпа валила по улицам, обрастая зеваками, и над всеми повис один общий крик: "К дворцу прокуратора! Всем к дворцу прокуратора! Там хотят спасти святотатца!"

3

   Ранним утром стража вывела арестованного из здания Синедриона и повела к резиденции прокуратора. Судьба выбрала в наместники Иудеи опытного служаку и старого солдата по имени Понтий Пилат. Как иноверец Пилат определил свое местопребывание за пределами города и вдали от Храма. Путь для конвоя оказался довольно долгим. Солнце начало припекать, когда прибыли на место. Там уже собралась довольно внушительная толпа, жаждущая увидеть приговоренного. Когда показался пленник, она взорвалась криками восторга. Теперь пребывание людей здесь и накапливаемое в сутолоке и пыли раздражение обретало ясный смысл и цель. Пленник устало посмотрел на людей. Колыхающееся море голов с широко раскрытыми ртами выглядело словно болото, готовое поглотить в себя трепещущую жизнь.
   Толпа еще раз восторженно взревела, когда показались люди Храма. Процессия состояла из нескольких стражников, носилок с членом Синедриона и семенившего рядом переводчика. Рабы опустили ношу у ограды дворца прокуратора. Каиафа вышел, слегка поклонился толпе, отчего та закричала снова, и неспешно направился к воротам. Двери тотчас открылись, и черный проем поглотил прямую и гордую фигуру священника. Через несколько мгновений она вновь возникла на террасе дворца, среди увитой плющом и виноградом балюстрады. Внутрь дома иноверца слуга Храма входить не имел право, и потому Каиафе оставалось ждать вне покоев прокуратора на глазах толпы. Устремив взгляд вдаль, стоял он в неподвижной и царственной отрешенности. Каиафа не только умом, но и всем сердцем ощущал унизительность своего положения как наперсника могущественного Бога, вынужденного терпеливо дожидаться соизволения приступить к делу нечестивого назаретянина. Но что делать? Таково испытание, ниспосланное свыше всем им. Толпа же не умела предаваться философским размышлениям и сопоставлениям. Весь мир для нее делился на чужих и своих. В глазах людей пребывание члена Синедриона у дворца прокуратора свидетельствовало лишь о значимости преступника, о тяжести его грехов и преступлений, что еще более усиливало ненависть к неизвестному человеку.
   Вдруг гул разом стих и головы задрались вверх. На балкон второго этажа вышел сам прокуратор Иудеи Понтий Пилат, полнеющий, но еще по-солдатски крепко сбитый, с мощно развернутыми плечами человек. Бритый наголо и одетый в белую тунику, он мог сойти за монолитный кусок мрамора. Его мускулистые руки спокойно легли на перила. Жестким взглядом властелина он окинул колыхавшуюся внизу толпу, выбросив вперед руку, поприветствовал священника (тот вынужден был поклониться в ответ) и глаза его остановились на преступнике. Затем он что-то коротко сказал рядом стоящему чиновнику и удалился. Кажется, не успела затвориться балконная дверь, как чиновник уже был перед Каиафой и передавал слова Пилата:
   - Велено взять у вас обвинительное заключение и доставить к прокуратору самого преступника.
   Каиафа едва заметно наклонил голову, и римскому чиновнику немедленно было передано требуемое. Арестованный безропотно перешагнул порог дворца. Его провели в небольшую залу, служащую кабинетом наместника, где вдоль стен на полках покоились разновеликие свитки, а у окна стоял низкий столик с письменными принадлежностями. Сам Пилат стоял в центре комнаты, готовый немедля приступить к делу. Приняв документ с обвинительными пунктами, он принялся читать его, даже не взглянув на подсудимого. Но по мере чтения прежнее равнодушное, слегка презрительное и тусклое выражение лица стало меняться, уступая место удивлению. Неспешно дочитав до конца листок, Пилат вновь свернул пергамент и только тогда посмотрел на осужденного.
   - Спроси его, - обратился прокуратор к чиновнику, - знаком ли он с обвинениями?
   - В общих чертах, - перевел тот ответ.
   Пилат понимающе кивнул.
   - Тут сказано, что он смущал народ небылицами. Например, вещал, что раз люди равны перед Богом, то равны между собой. Какое отношение эта глупость имеет к нам?
   Чиновник пояснил:
   - На этом основании Синедрион думает, что мы осудим его по закону об оскорблении божественного величия цезаря. Ведь цезарь здесь, на земле, почти равен богам и никак не может быть равен прочим людям.
   - С чего это они озаботились божественным величием нашего императора? Насколько я знаю, их вера отрицает чью-либо божественность на земле, в том числе и кесаря. Чем же досадил им арестованный на самом деле?
   Пилат еще раз прочитал обвинение и... рассмеялся.
   - Он проповедовал равенство всех людей перед богом! Ну и страна! Только здесь можно отыскать подобное. Переведи ему...
   И Пилат снизошел своим взглядом до пленника.
   - Ты никогда не замечал того, что уличная шавка при встрече обязательно облает породистого пса, а тот обычно не отвечает на лай? Уже здесь, в бессловесных и бессознательных животных, заложено неравенство. Когда породистая собака презрительно отводит морду, не отвечая на брань, это заставляет ее делать порода. А дворняга лает из зависти, хотя, если бы такой шавке дали возможность называться породистой, надели бы дорогой ошейник, помыли и накормили, то она все равно не смогла бы удержаться, и на лай ответила бы лаем... Неужели ты думаешь, что боги не отличают людей друг от друга, талантливого от бестолкового, ленивого от работящего? Глупо все, что ты делал. И никчемно. Ты хотел, чтобы у каждого породистого пса торчали уши и хвост дворняжки?
   Пилат и самому себе не смог бы объяснить, почему его потянуло на философствование с этим темным человеком. То ли от однообразия будней, лишенных и намека на красочную жизнь Рима, или от давнего раздражения иудеями, постоянно выталкивающими из своей среды разномастных пророков, готовых учить чуть ли не весь мир, но не способных овладеть элементарными положениями аристотелевой логики. Как истинному римлянину Пилату претили фанатизм и невежество. В юности он, подобно другим юношам из обеспеченных семей, имел в доме учителя-эллина, обучавшего его основам риторики, логики и философии. Парсидос из Фив... Его привезли в Рим вместе с другими рабами из разгромленной легионами Суллы Греции. Ему повезло - его взяли учителем в дом и не пожалели об этом. Парсидос умел занимательно рассказывать про Диогена и Сократа, Аристотеля и Платона... Прошли годы, и, когда он получил свободу, то остался в Риме и продолжал свое ремесло - обучать таких, как юный Пилат. Он объяснял необходимость философии так: человеческий ум слаб, а мир, открывающийся перед ним, огромен, просто необъятен, потому люди придумывают простые умственные конструкции, сводящие всю сложность мира к нескольким всеобъясняющим формулам. Лишь отдельные, очень смелые личности пытаются заглянуть за отделяющие нас кулисы, нащупать истинные ответы на вопросы, которые так или иначе задают себе люди. Но обычные люди, поняв, сколь далеко заводит поиск ответа, пугливо сходят с пути, чтобы никогда уже не возвращаться на чересчур длинную, непонятно к чему ведущую дорогу. Парсидос же учил смело глядеть в лицо этим вопросам, как это делают солдаты на поле брани... Да, нам не дано знать, что происходит после смерти, и мы никогда не узнаем, как сосуществуют боги. Соперничают ли они между собой, стараясь увеличить свою власть над племенами и народами, не вмешивая в свои распри людей, или, наоборот, подстрекают к войнам народы? Ведь чем больше людей поклоняются божеству, чем больше приносят ему жертв, тем сильнее и благополучнее оно должно быть! Иудеи это понимают. Они утверждают, что их бог спускался к ним и завещал блюсти его интересы, обещая взамен какие-то невиданные блага. С тех пор местные жрецы всемерно пекутся о безусловном влиянии своего Властелина. Еще бы! Чем сильнее их бог, тем могущественнее они сами! От этого проистекает их ретивость к соперникам... Впрочем, это везде так. Жрецов во всем мире интересует не столько истина, сколько их положение. Вот только ни одно верование не порождает такого количества проповедников, как здесь, в Иудее. В Элладе философов рождает интерес к устройству вещей и явлений, а здесь - готовность объяснить, что думают об их земных делах боги. (Ах, забыл, у них ведь один бог! Опять нелепица! Даже бог иудеев, заключая договор с их прародителем Авраамом, требовал, чтобы тот не поклонялся другим богам, кроме него. А зачем требовать этого, если бы других богов не существует?) И откуда в этих проповедниках такая уверенность, что их богу есть до них дело? Они же уверенно, без смущения, говорят от имени своего Бога! И вот перед ним впервые стоял один из таких "пророков".
   Пилат, скрестив руки, остановился перед осужденным, разглядывая его лицо.
   - Мне в таких людях претят слова. Слова, тайную силу которых познали иудеи. Слова, которыми торгуют направо и налево, - сказал прокуратор, оборачиваясь к чиновнику, - Возможно, это самый выгодный вид торговли. Продавать слова, а взамен получать деньги, почет, власть. К тому же, слова такой товар, который никогда не кончается и его всегда можно пополнять и перелицовывать.
   - Однако подсудимый не похож на прочих торговцев словами, - осмелился возразить чиновник.
   - Пожалуй... Переводи. Ты действуешь так, будто знаешь истину. Тогда скажи: что есть истина?
   Подсудимый что-то тихо ответил.
   - Что он сказал?
   - Сказал: истина в любви.
   - В любви? К женщине что ли?
   Чиновник пожал плечами.
   - Он явно не хочет говорить. Допросить его с пристрастием?
   - Допытываться, что есть истина или что понимать под любовью?
   Пилат махнул рукой.
   - Мы будем выглядеть смешно. Возможно, он слышал это от философов Эллады. У некоторых понятие "эрос" имеет основополагающее значение... Почему у вас столь часто появляются бродячие проповедники? - вновь обратился Пилат к странному человеку.
   Арестованный с видимой неохотой разлепил сухие губы, но стал говорить уже громче и отчетливей.
   - Бог даровал свои заповеди людям непосредственно и завещал блюсти то, что вы, римляне, называете "моралис". Через законы Бог дал Человеку цель и задание на земле. Они его судьба. Об этом надо напоминать людям.
   - А о чем ты напоминал?
   Арестованный испытующе взглянул на прокуратора и ответил:
   - Что человек создан Богом, и потому каждый из людей ответственен перед Творцом. Выполнить свое истинное предназначение, пройдя все искушения и испытания, чтобы вновь подняться к Богу во всей силе отпущенных возможностей, вот что должно двигать каждым. А не корысть, не суетные мирские дела, не войны...
   - Не спорю, это достойная проповедь. Тогда почему ты проповедуешь только среди своих, да к тому же темных людей? Почему не идешь к финикийцам, вавилонянам, египтянам?
   - Я хочу... хотел... попробовать свои силы здесь, где не надо объяснять, что такое завет Творца. У других народов нет понятия Завета. И если бы я был услышан здесь, то тогда пошел дальше с проповедью мира и любви.
   - Ах, вот про какую любовь он говорил... Он сам женат? Есть семья?
   Ответил чиновник.
   - Нет.
   Пилат уже с интересом посмотрел на осужденного. Перед ним стоял молодой еще человек, променявший любовь к женщине на любовь к человечеству. Что ж, и такое возможно в этом мире. Вот только не надо было лезть в дела истинных властителей этого мира...
   - И ради достижения своей мечты ты захотел стать царем?
   - Царствие мое не от мира сего, - ответил пленник.
   - Неужто он считает себя патрицием духа? - пробормотал прокуратор. - Хотя... Он и впрямь выделяется среди этих фанатиков.
   - Дух твой может быть в другом царстве, - обратился Пилат к подсудимому, - но замыслы твои земные и, чтобы принудить людей жить по твоим законам, надо иметь власть, а с ней и силу принуждения.
   - Сердце человека не подчиняется власти.
   Пилат в задумчивости прошелся по зале. "Тут он, пожалуй, прав. Тиберий поставил себе множество статуй, и еще больше нагнал на всех страха, но любовью к императору никто не проникся".
   - Своим учением он напоминает мне Сократа, - сказал, обращаясь к чиновнику, Пилат. - И того к смерти приговорили свои же сограждане. Таков, наверное, удел тех, кто пытается исправить человеческую природу. Опасно указывать людям на их несовершенства. Но мне не хотелось бы оказаться причастным к смерти философа. Сумасшедшие не страшны Риму. Да и дело его смехотворно. Переводи. Жалко отдавать тебя толпе. Она того недостойна. Я спасу тебя!
   И Пилат стремительно шагом покинул кабинет.
   Отсутствовал он довольно долго, подсудимый и чиновник продолжали недвижно стоять посреди комнаты в терпеливом ожидании. Наконец послышались шаги хозяина дома. Его словно подменили. В комнату ворвался ужаленный змеей зверь.
   - Толпа хочет его смерти! Конечно, их науськали и все же... Переведи: взаимной любви не получается, собравшиеся хотят твоей смерти.
   Выслушав перевод, подсудимый остался спокойным. Как бывшему солдату это понравилось Пилату. Принять смерть достойно может не каждый. И глядя на смертника, Пилат и себе приказал успокоиться.
   - Вот мы и подошли к решению вопроса, что есть истина? А истина в том, что мир наш соткан из добра и зла. И эти две противоположности не могут существовать друг без друга. Они переплетены подобно ковру искусной работы, где нельзя изъять одни нити, не нарушив весь рисунок. Умножая добро, люди невольно творят зло. Чтобы построить дом, необходимо срубить живые деревья. Чтобы поесть мяса, нужно убить животное. Чтобы молодежь входила в жизнь, необходимо, чтобы старики умирали...
   - Так было не всегда, - молвил пленник.
   - Откуда нам известно, что было и чего не было прежде? Из книг и легенд? Но это все можно подделать или превратно истолковать.
   И вновь пленник заговорил на своем гортанном наречии и переводчик бесстрастно перевел услышанное.
   - Людей подлинно объединяют не книги или жажда благополучия, а вразумление свыше. Ныне оно утеряно. Надо вернуть им смысл жизни, единый для всех на Земле.
   - Ты хочешь сделать то, чего не смог сделать Александр Македонский! - воскликнул Пилат. - Ты хочешь объединить человечество! Как же ты хотел исполнить свои мечты, не имея силы? Где твой меч?
   - Мой меч - Слово, - тихо, но твердо произнес арестованный.
   - А-а, я же говорил! - восторжествовал Пилат, обращаясь к чиновнику. - Очередной торговец словами! Впрочем, нет, не торговец, больше - сеятель иллюзий! Завоеватель не земель, но душ! Переводи. Одними словами ты не убедишь людей, нужны доказательства. А их у тебя нет! Есть лишь вера в то, что твоя правда лучшая и единственная. А вера должна покоиться на мече, ибо нет лучшего доказательства, чем сила! Стада без пастуха не бывает. А пастуха - без палки. Что человек, что овца - видят лишь то, что перед их глазами, и только пастух, только он один, знает, где лучше пастись стаду.
   Пилат быстро и нервно прошелся взад-вперед.
   - Хотя, может быть, ты в чем-то и прав, и Александру Македонскому не хватило для сплочения народов именно Слова! Да и Риму тоже этого не достает...
   Последние слова прокуратор проговорил про себя.
   - А что ты думаешь о наших жрецах? - вновь обратился наместник к осужденному. - Ты можешь отвечать без опасений. Я ценю свободное мнение.
   - Ваши жрецы служат кесарю и толпе. А должны служить человеку.
   Пилат переглянулся с чиновником и усмехнулся.
   - Однако я начинаю понимать, почему его боится Синедрион. Хорошо! Оставим споры о том, что выше нас. Вернемся к земным делам. Так что с тобой делать?
   Время шло. Прокуратору надо было принимать решение. И тут вмешался чиновник.
   - У них есть обычай на праздник отпускать одного преступника.
   - Думаешь, стоит попробовать напомнить об этом обычае?
   За стенами дворца бушевала толпа, собранная Синедрионом. Он уже видел такие толпы "жаждущих справедливости", когда велел строить водопровод в Город. Со дня его основания жители в засуху выстраивались в длинные очереди, чтобы зачерпнуть из колодца ведерко влаги. А замышляемый водопровод питался бы чистыми родниками, бьющими в двух сотнях стадий от Города. Налогов не хватало, и он потребовал от Храма дать недостающую сумму. Как они извивались, чтобы уйти от расходов! А потом собрали толпу, и та подступила с просьбами и угрозами оставить его замысел. Пришлось пойти на крайние меры. Он переодел своих солдат в одежду селян, приказал взять дубинки и спрятать под плащами. Когда толпа явилась смущать строителей, то дал знак, и солдаты быстро разобрались с предводителями и разогнали остальных. Уверен, что Александр поступил бы так же, но не склонился перед желаниями варваров. Водопровод был построен, и теперь из него берут воду даже служители Храма. Как бы ему хотелось отдать такой приказ еще раз... Но это не тот случай. Приходится терпеть.
   Пилат покружил по кабинету, потом решился.
   - Хорошо. Все же я заставлю их отступить. Обычай есть обычай!
   С этими словами прокуратор стремительно покинул комнату, и вновь в тягостном ожидании замер арестованный. И вновь раздались шаги, но то были шаги пожилого, усталого человека.
   - Ты знаешь, кто такой Варавва? - громко обратился Пилат к подсудимому, как только он вошел в комнату. - Это разбойник, грабивший на здешних дорогах. Так вот, толпа желает освободить его, сделавшего много зла, а не тебя, желающего им добра!
   - Они не ведают, что творят, - проговорил осужденный.
   - Конечно, их научили, что кричать, но как ты упрям в своем заблуждении относительно людей, - вновь разгорячился римлянин. - Толпа жаждет крови и зрелищ! Как это характерно для толпы! В этом суть любого простолюдина. В Риме для них специально устраивают гладиаторские бои, а здесь народ развлекается, смакуя зрелище казни. Помучившись подольше на кресте, ты доставишь им большее удовольствие, чем своими проповедями.
   Тирада вернула Пилату энергию и потухший было в нем огонь вспыхнул вновь. Он быстрыми, широкими шагами поглощал пространство залы, заложив руки за спину. Мрачный, стылый взгляд буравил мраморный пол. Осужденный бледный, но внешне спокойный, недвижно стоял перед ним, сцепив пальцы рук. Придумав что-то, прокуратор остановился.
   - Еще раз попробую остановить их!
   И обратился к чиновнику.
   - Передай Каифе, что я предлагаю заменить казнь, как чрезмерное наказание за его деяния, бичеванием.
   Чиновник тотчас ушел выполнять поручение. Пилат вздохнул, уже почти не веря в свою затею, устало опустился на подушки.
   - Удивительно! Как их пугают бредни какого-то бродяги, - пробормотал он.
   Арестованный стоял не шелохнувшись. Пилат заглянул в его черные, горячие глаза и отвернулся. В молчании они покорились общему чувству ожидания.
   Наконец явился чиновник, который протянул Пилату грифель с плохо начертанными латинскими буквами.
   "По обычаю бичевание - пролог к распятию", - прочитал Пилат.
   Пилат долго разглядывал черную доску, силясь найти еще ход, который мог бы изменить положение дел. Он даже попробовал улыбнуться и пошутить:
   - Это становится забавным. Посмотрим, сколько времени будет торчать на солнце этот осел.
   Пилат вытер доску и, взяв мел, размашисто написал: "Исус из Галилеи, из владений царя Антипы, значит, он ему судья!"
   - Отнеси жрецу и пусть суд Антипы будет более милостивым.
   Чиновник ушел. Пилат остался сидеть и, казалось, что силы по капле начинают покидать его. Тело уже не полнилось энергией, лицо не хранило печать надменности. Перед осужденным сидел не высший судья Рима, а просто усталый пожилой человек, и когда принесли ответ, он скользнул по нему взглядом смирившегося.
   "Здесь нет другого царя, кроме кесаря", - прочитал Пилат. И ниже, как послесловие: "Странно, что защитник кесаря не хочет покарать врага кесаря".
   - Почему они так жаждут крови этого человека?
   - Наверное, потому, - отвечал чиновник, - что их Храм воздвигнут на слове и разрушить его можно тоже только словом.
   Пилат взял обвинительное заключение и подписал его.
   Когда осужденного уводили, Пилат не хотел и не думал смотреть на него, но глаза сами, непроизвольно поднялись и встретились с его глазами. Пилат по многолетнему опыту ожидал найти в глазах обреченного страх или ненависть, отчаяние, горе, муку, неверие в близкий конец, а встретил мягкий, благодарный, понимающий взгляд.
   Пленника увели, а Пилат встал и, прихватив по пути кувшин с водой, почти прежним энергичным шагом прошел на балкон и там, на глазах толпы, в бессильной ярости умыл свои руки, отвергнув от себя кровь невинно осужденного.
  

4

  
   Когда к Пилату пришли люди Храма, он был занят. Он писал роман. Об этом занятии не знал никто, ибо прокуратор стеснялся открывшейся к старости тяги к сочинительству. Но только таким способом, посчитал он, можно будет проникнуть в мир своего главного героя - героя романа и героя его жизни.
   Вообще-то, место главного героя в Риме было уже занято. Его звали Тиберий Клавдий Нерон. "Божественный Тиберий", как величали льстецы в Сенате и даже жрецы. По должности Пилат должен был восхищаться императором Рима и властителем половины ойкумены. Увы, Пилат с молодости преклонялся перед другим правителем - Александром Македонским.
   Увлечение началось после прочтения им жизнеописания у Плутарха, что дал ему Парсидос. Потом в разговорах с учителем и за чтением других сочинений о неповторимом македонце, Пилат еще больше проникся величием и масштабностью замыслов Александра. То, что тот делал, было близко к тому, что свершил Рим. Но римскому народу на это понадобились столетия, Александру же - какой-то десяток лет, и только ранняя смерть остановила его бег...
   Из этой мысли и родилось название романа - "Бег Александра". Но молодого римлянина и его учителя занимали не только захватывающие воображение деяния полководца, о которых написал не только Плутарх. Десятки сочинений лежали на полках юноши, и прибавлять к ним еще одно не имело смысла. Парсидос в кружке его друзей говорил о другой, потаенной, стороне жизни македонца.
   "Представьте себе, - вещал Парсидос, - что если бы один из богов задумал объединить под своей властью все Небо! Тогда потребовалось бы свергнуть власть всех четырех богов сторон света - египетских, персидских, индийских и богов севера. Открытая война привела бы к таким катастрофам на Земле, как ураганы, землетрясения, повсеместные пожары и все это могло завершиться всеобщей гибелью людей, да и самого бога. Есть ли иной путь к божественному единению? Что для этого нужно сделать? Есть! Надо объединить человечество! Боги питаемы особой нематериальной энергией, которую мы называем "вера". Некоторые философы предпочитают называть эту разновидность энергии "психос". Малое число почитающих делает богов слабыми, а безверие обрекает богов на умирание. И потому происходит постоянное усиление одних богов, тогда как другие отходят в тень. Однако все может измениться, если народы войдут в одно государство. При объединении человечества возникнет единая всемирная энтелехия - жизненная сила! И всю ее нерасчлененной получит один пантеон богов! Остается найти среди людей титана, способного осуществить задачу объединения. И я уверен - тот или иной бог пытается найти человека, отмеченного особой печатью, способного на почти невозможное - объединить людей и заставить их служить этому богу. Но такой подвиг человек должен совершить сам, без явной помощи своего Небесного Отца. Иначе возмутятся и вмешаются раньше времени другие боги. И в этом вся сложность и все величие избранного в титаны человека! Ведь человек, сколь не талантлив он ни был, все равно остается человеком - обычным смертным..."
   Мысли Парсидоса были смелы до кощунства. Никто не решался открыто говорить о том, сколько богов обитает на Небе. Как боги Индии ладят с богами Эллады и странами Запада? А боги Юга - Аравии, Нила, страны Офир - с богами Востока и Запада? А ведь еще были боги Севера, правившие варварами лесов... Богов было много, и всем требовалась власть (иначе какие они боги?). И подношения. А власти и дани без подданных не бывает. И если Парсидос прав, то среди людей могли появляться избранные, ведомые потаенными желаниями своих богов. Кто они? Таких можно было вычислить по их неправдоподобным успехам и везению деяниям - император Август Октавиан, присоединявший земли чужих богов. До него - Цезарь, отнявший множество подданных у богов Севера. До него - Кир Великий, создатель великой Персидской державы, которая первая объяла полмира - от Индии до Нила. И, конечно, правитель из маленькой Македонии по имени Александр. Он-то ближе всех подошел к Великой Цели объединения. И, как Цезарь и Кир, умер на пороге очередных, во многом решающих завоеваний.
   Тайна Александра жгла мозг молодого Понтия, тайна его судьбы, его жизни.
   Само желание написать об Александре зрело постепенно, год от года. Шла жизнь, рождались и выпархивали из гнезда дети. А затем умерла жена. Они прожили как все. Их поженили родители по соображениям фамилии, и супружеская жизнь прошла заведенным порядком - дети... служба... У него время от времени случались сторонние связи, и вокруг нее иногда крутились мужчины. Он не ревновал, как и было принято в Риме. Он думал спокойно расстаться с ней, когда за ними придет смерть. Умирала первой она... Что ж, так угодно судьбе. Был вечер. Из открытого окна струился теплый, настояный лесом воздух. Лекарь вышел, и Пилат присел на край ее ложа. Она взяла его руку и сказала: "Теперь я знаю, что мне было хорошо с тобой. Ты не баловал меня чувствами, но и не обижал. Я прожила с тобой в спокойствии. Это много значит. Я это поняла, а ты еще нет. Ты не сможешь ввести в дом другую жену. Ты сам еще не знаешь, какой ты однолюб, насколько прирастаешь к тому, кто понимает тебя... Мой совет: найди любовь и даже страсть в каком-нибудь деле, не связанном со службой и женщинами. Это наполнит твою жизнь. Иначе ты угаснешь, превратишься в неряшливого, вечно хмурого старика". И спустя два года, сменив несколько женщин, он затосковал и признал ее правоту. Так он почувствовал приближение своей осени, а с этим чувством росла неудовлетворенность от сделанного. Не хватало завершающего мазка или, лучше сказать, не хватало завершающего деяния. Он все чаще стал задумываться о человеке, который захотел объединить мир, и чуть было не добился своего. Но как взяться за такое, если он далек от владения стихии словом? Оставалось одно: читать других и проникаться магией Мысли. К тому же он мечтал не об изящной литературной штучке, а о прикосновении к тайне. А ее невозможно понять, ощутить хлад призрачных видений былых событий и узреть свет божественного замысла в строгом научном трактате, ибо там можно касаться только непреложных фактов. Дар прозрения возможен лишь у человека, воссоздавшего хотя бы на нескольких страницах, даже в нескольких предложениях, магию сотворчества неземного духа и человека. Значит, нужно писать и ждать озарения. Вдруг тень Александра заглянет через плечо и что-то шепнет еле слышно, так тихо, что не уловит ухо, но поймает его душа?
   И вот в один из вечеров пришел такой момент. Понтий Пилат взял стило и вывел на листе пергамента первые слова романа: "Свершилось! 37 тысяч воинов на сотнях разновесельных судов, будь-то боевые корабли, лодки или плоты, переправлялись через Геллеспонт - пролив, отделяющий Элладу от Азии, Восток от Запада, мир свободы от мира деспотии..."
   В это же утро он заканчивал главу под названием "Гибрис". В эллинской философии так называется состояние человека, возомнившего себя равным богам.
  
   "Гибрис"
  
   "...Он понял, что это конец с началом третьего приступа.
   День начался хорошо. Александр проснулся бодрым, полным желания работать. Дел было много и чрезвычайно важных для молодого, распрямляющего крылья, государства. Утром с вызванными наместниками обсудили вопрос о строительстве новых храмов в провинциях.
   - Они будут посвящены богам объединившихся народов, - объяснял задачу Александр. - Не только народы, но и боги перестанут враждовать. Жрецы будут служить своим богам, но в общих храмах, - огромных, прекрасных, полных воздуха и света. (И Александр указал на рисунки будущих сооружений.) Мир для всех должен прийти на Землю.
   Наместники громко выразили одобрение идее царя и свое восхищение пропорциями будущих храмов. Отпустив их, Александр занялся делами флота. Готовился невиданный морской поход. Флотилия во главе с Неархом должна обогнуть Аравию и тем самым узнать - не быстрее ли путь из Вавилонии в Египет на кораблях? Если все пройдет успешно - люди и суда выдержат непривычно долгий переход, тогда можно будет совершить плавание к берегам Индии и даже еще дальше, туда, где на Востоке заканчивается суша и начинаются воды Мирового океана... Вдруг он почувствовал большую усталость. Александр с трудом дождался окончания заседания и ушел в свои комнаты. Дурнота не проходила. Чтобы взбодриться, решил принять ванну. Выйти из нее сам уже не смог. На следующий день стало легче. Днем Александр смог приступить к делам. Гонцы безостановочно привозили известия со всех сторон его державы, и он неустанно диктовал распоряжения. Уже строилось двадцать городов его имени - Александрии. Через каких-то десять лет новая страна покроется сетью городов с удобными жилищами и просторными дворцами наук и искусств, где будут собираться мыслящие и талантливые люди всех народов, творить, и думать над тайнами природы и человека. А в новых городах будут расти дети от смешанных браков, обучаться и воспитываться в школах, где с помощью умных учителей впитают в себя мудрость, накопленную народами Запада и Востока. Его космополисы превратятся в питомники новой расы людей - свободных, красивых, сильных, ибо вберут в себя лучшие качества всех народов ойкумены. Чтобы приблизить задуманное, сразу же по прибытии с берегов Инда он приказал тридцати тысячам македонских воинов взять в жены местных девушек. Так зримо соединилась Европа и Азия. Он знал, что за этот поступок его осудило немало соратников. Посчитали, что он спешит. Но что они понимают в беге времени? Жизнь так скоротечна для человека, взявшего осуществить прометееву задачу. Тяжело начинать неподъемное, когда для всех твоя мечта выглядит безумной, и мучительно, пройдя половину пути, понять, что не увидишь цветения заложенного тобою сада. На кого он может оставить завершение своего дела, когда закончится срок его земного существования? Роксана вскоре родит ему сына. Он не ошибся в выборе этого прекрасного цветка. Она даст государству зримый плод единения двух сторон света. Но сыну еще расти и расти. Друзья? Они хороши под его началом, но смогут ли они понести его факел дальше без его присмотра? Он оставил Гарпала хранить царскую казну, а тот бежал с пятью тысячами талантов золота и драгоценных камней. Его поймали и казнили. Чего ему не хватало? Он никогда не был жадным. В детстве, когда они уходили далеко от дома, Гарпал всегда делился взятыми с собой припасами. Говорят, его подбила любовница. Он влюбился в нее, а та требовала доказательств любви. Дорогими подарками, конечно... Глупый Гарпал. Настоящая любовь не требует платы, а предлагает себя в жертву. Кто жертвует, тот и любит. Жертвовать решил Гарпал. Что ж, хорошо. Но не за счет государства! Однако самый страшный удар поджидал его впереди. В Экбатанах болезнь отняла у него Гефестиона...
   Кем он ему был? Брат? Друг? Соратник? Советчик? Охранник? Наперсник его тайн и мечтаний? И то, и другое... Все вместе! Со смертью Гефестиона он лишился половины себя. А самое главное, того, кому он с уверенностью мог доверить свое детище - державу. В ярости он приказал распять лекаря Главка. По персидскому обычаю на перекладинах прибивают убийц и выставляют на всеобщее обозрение. Потом, придя в себя, он пожалел о содеянном, как пожалел о казни вздумавшего изобличать тиранию в его лице Каллисфена. Вспыльчивость и нетерпимость - расплата за напряжение долгого похода. Главк не был убийцей, он сделал все что мог. Не его вина, что боги стали мстить ему за неудачу на берегах индийской реки. Он повернул назад вопреки ясному пророчеству в храме Амона. Боги были на его стороне. Он не потерпел ни одного поражения! Его названный отец Филипп в битвах лишился глаза, охромел от раны, перестала действовать перебитая рука, а он в куда большем числе сражений отделался несколькими рубцами... Пусть ушли бы все, кто хотел, а он должен был остаться на месте и, собрав новое войско, даже из местных жителей, идти дальше! Боги бы ему помогли. Македоняне вернулись бы. Сделали несколько переходов, обсохли, устыдились и вернулись. Он же признал свое поражение! Сам, добровольно. Он предал свое предназначение и обманул Великое Доверие. Погиб замысел богов, и он тому виной! И вот наказание пришло к нему. Сбылось пророчество в храме оазиса Сувы. Жрец тогда сказал: "Ты будешь непобедим, пока не изменишь своему предназначению, и тогда Отец твой призовет тебя..." Когда тебе всего 33 года и боги забирают к себе лучших твоих людей, значит, они узрели твой предел... Единственный способ остановить меч возмездия, начать поход к пределам ойкумены снова. И как можно быстрей! Иначе будет поздно.
   Вечером Александр вновь почувствовал слабость и жар, к ним прибавилась боль в желудке. Ему дали лекарства. На утро он опять был на ногах. А к ночи свалил новый приступ. На этот раз лекари оказались бессильны. И маги, и жрецы со своими жертвоприношениями тоже. Значит, на этот раз жертвой будет он сам. Боги дали ему исцеление в Тарсе, отвели стрелу в Газе, на это раз его бог-отец зовет его к себе... На свой суд... Ведь у Бога тоже может быть мечта. И осуществить ее на земле Он может только через Человека! Бог дал ему все для этого - силу, ум, обаяние, царство, лучших в мире воинов и верных друзей. Ему же оставалось только воспользоваться дарами богов через свою энтелехию. Он же поддался слабости простых смертных. Для людей это простительно, для него - нет! Поздно, все поздно, все его новые начинания запоздали.
   И отходящий дух Александра позвал своих друзей. Последних друзей, ибо в царстве теней нет не только памяти о земном, но и потребности в дружбе.
   Александр хотел услышать их последние слова - с чем они остаются на земле. И друзья явились на зов.
   Из пелены выступил сильный, мужественный Кратер. Его глаза смотрели строго и спокойно.
   - Я делал все, что ты хотел, теперь я свободен!
   Следом пришел все такой же гибкий и женственный, как в юности, Протей. Он покачал головой, глядя на беспомощного Александра.
   - Как все, оказывается, быстротечно... На пирах я пил вино из радости, теперь буду пить в горести, похвалясь перед собутыльниками былыми подвигами.
   Массивный, кажущийся неповоротливым Неарх тяжело вздохнул.
   - Без тебя я никто. Даже прекрасной статуи необходим постамент...
   Быстрый в движениях, похожий на умудренного старого лиса Кен заглянул в глаза базилевса и сказал задумчиво, будто про себя:
   - Он надорвался... Ты хотел невозможного, Александр, а надо, оказывается, лишь одно - дожить до спокойной старости!
   Лишь углубленный в себя, задумчивый Птолемей ответил на его немой вопрос. Ответил честно, как отвечал всегда.
   - Вот и кончилась наша дружба, - произнес он. - А жаль. Такой больше ни у кого не будет...
   И ушел. А вместо него Александр увидел Гефестиона. Но он молчал. Рядом с ним стояли Филота... Гарпал... Эригий... Гегелох... Клит...
   Они уже все сказали.
   Александр попытался сдвинуть с груди тяжелый, горячий камень. Но он не поддался. Тяжко было дышать. И жгло... жгло сердце.
   - Помогите сдвинуть...
   Даже Гефестион не бросился помогать. Выходит, и правда в царстве теней все забывается, даже дружба. Тут он услышал мерный шорох. Волны прибоя? Песок, гонимый ветром? Надо открыть глаза и посмотреть. Всего-то, но как тяжко это сделать.
   Когда Александр с усилием открыл глаза, то сквозь уже привычную пелену увидел людей, идущих один за другим мимо его ложа. Кто они? Кто допустил их внутрь дворца? Не могли же его друзья затеять пир без него? А люди шли и шли мимо, бросая на него странные взгляды. Уж не тени ли мертвых вырвались из Аида? Он принялся считать. Их были сотни. Значит, мимо проходили дни его похода. Каждый день имел свое особое лицо и вид. Шли молодые и зрелые мужи, бородатые и безусые, в македонских плащах и эллинских туниках... Некоторые плакали, напоминая, что в этот день погиб кто-то из лучших его воинов. И он почувствовал, как слезинка заскользила по его щеке. Больше ему не придется идти в бой и звать своим примером других. Наступил его черед присоединиться к павшим.
   Еще он различил горестное лицо какой-то женщины. Но то была явно не его мать. Зато лицо склонившегося мужчины узнал. Бердикка!
   И он сказал ему:
   - Я не сумел объединить мир... А жаль... Теперь кровь будет литься в веках...
   - Нет, - отвечал Бердикка уверенно, - ибо ты оставляешь после себя лучшую в мире армию, способную разбить любого противника.
   - Лучше бы я оставил после себя друзей, - прошептал Александр..."
  

5

  
   Огонь в светильнике горел ровным, почти не колеблющим светом. Ужин стоял на столе нетронутым. Хотелось только пить, и кувшин опустел уже наполовину.
   В дверь постучали. Вошел слуга.
   - Вы просили отыскать "Апологию Сократа" Платона. Вот она.
   На стол лег увесистый свиток. Пилат развернул его и вскоре отыскал нужное ему место. Сократ говорит своему ученику накануне ареста и суда: "Вы часто от меня слышали: со мной приключается нечто божественное и чудесное, о чем Малет сообщил в своем доносе. Началось у меня это с детства: возникал какой-то голос, который всякий раз отклонял меня от того, что намерен был делать, а склонял к иному, мне сначала не свойственному".
   "Вот он ключ к этим людям! Интересно было бы узнать у моего подсудимого - слышит ли он голос? Наверняка слышит. И его звали на тот путь, что он вступил вопреки рассудку".
   Пилат стал читать дальше. Сократа обвинили в том, что он хотел ввести в пантеон новое божество. Из его слов получалось, что оно "сидело" в нем и вещало через него. Ни одно из двенадцати богов Эллады никогда не общалось с людьми таким способом. Лишь пифии да избранные жрецы могли слышать голоса богов. А тут простой человек, далекий от жречества вещал от имени божества. Сократа справедливо уличили в кощунстве.
   "Очень серьезное обвинение и все же достаточно легкое для защиты подсудимого, если тот не пойман за конкретные действия", - подумал прокуратор.
   Сухость во рту не проходила. Пилат медленными ровными глотками отпил разбавленное вино и продолжил чтение.
   Суд вынес смертный приговор. Красноречивый философ на этот раз говорил мало, показав себя гордецом, усугубив своим поведением выдвинутые обвинения. Пилат отметил странное место в том немногом, что сказал подсудимый. Своим судьям он сказал: "Величайшее благо для человека - каждодневно беседовать о добродетели, испытывая и себя и других, а без такого испытания и жизнь не в жизнь для человека". Пилат вздохнул. Он тоже получал большое наслаждение от бесед со своим учителем. Но дела, дела уводили его от них. Жизнь - одно, а слова о ней, увы, другое...
   Приговор гласил: "Повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество, а наказание за то - смерть". Судьи потом говорили: можно было бы ограничиться изгнанием, если бы подсудимый признал верховенство афинских законов над собой. Но подсудимый упрямо твердил о своей неподсудности земным законам. Это было слишком... Уже в камере Сократ разъяснил посетившим его ученикам причину своего нежелания защищаться на суде. Он отказался от оправдательных уловок потому, что услышал голос, запрещающий ему это делать. И Платон добавляет: смерть его была большим благом, чем сохранение жизни. Это цена исполнения своего долга и обоснования своего учения, заключал автор.
   Пилат встал и прошелся по комнате. "Смерть как благо..." И это ради слов? Значит, для таких как Сократ или галилеянина Слово это и есть Дело? Странно... Что они достигли своей жертвой? Ничего. Нет, прав Александр с его страстью делать Дело, а не такие, как мой бродячий философ. Хотя... Сократ запомнился в веках, и немало людей заинтересовались его учением, прочтя споры противников и апологетов по поводу суда и смерти афинянина. Его учеником был Платон, а у Платона - Аристотель, а у Аристотеля...
   Александр!
   Пилат остановился, пораженный такой цепочкой.
   Выходит, Сократ стоял в начале и дал толчок этой цепи?
   Пилат еще долго ходил по комнате, пытаясь осмыслить представившиеся ему связи, пока не увидел, что за окном занялась заря. Наступило утро нового дня - дня казни галилеянина. И он вызвал чиновника.
   - Приведите ко мне того, кто отрекся от своего предводителя.
   - Иуду?
   - Да. Я хочу допросить его...

Повествование 12. Г о л г о ф а

1

  
   После вынесения приговора осужденному оставалось жить один вечер и одну ночь. Осталась пустая формальность - приговор должен был подписать царь Иудеи - Ирод.
   Смертника, как государственного преступника, заперли в одной из камер римской претории, пока плотники из массивных досок сколачивали кресты - для него и еще двух осужденных на смерть разбойников.
   После встречи с толпой арестованный разом ослаб. Неожиданный душевный подъем, оторвавший его от обыденности, стал проходить, являя на смену чисто нервное, до озноба, напряжение. И опять всплыл мучительный вопрос, который невозможно было отогнать от себя - не напрасна ли его жертва? Он воочию увидел, как охотно толпа ненавидит то, чего не знает. И ненависть становится тем больше, чем меньше она знает о предмете своей ненависти. "Но ведь это не совсем так, - убеждал себя он. - Толпа верит в то, что ей известно с чужих уст, она ненавидит по внушению. Значит, не все потеряно. С людьми можно объясниться, развеять недоразумение. Только не с толпой. А с каждым человеком в отдельности".
   Но этот довод принес временное облегчение. Новая мысль тяжко навалилась на грудь и требовала немедленного ответа.
   "А что возьмет каждый из людей в твоем разъяснении? Человек берет то, что ему ближе и понятнее, то, что ему взять по силам. Но одолеть целиком всю пирамиду!? Ведь для этого надо мучиться, страдать, искать, тревожиться... У меня самого на это ушло немало лет... Кто поднимет все целиком? Да и захотят ли беспокоиться? Кто последует за моей правдой?"
   "Достаточно много, - успокаивал затем он себя. - Со мной шло еще двенадцать..." - "Но кто они?" - услышал в себе другой голос. Вереницей прошли перед ним близкие лица учеников. Шимон... Камень. Сам так нарек. Но все зависит от того, кто возьмет этот камень в руки. Хоам... Он сомневается во всем, желая сам дойти до правды, и это хорошо. Но только он сомневается для того, чтобы уверившись однажды в чем-то, превратить эту веру в недвижную, вечную скалу. Он засушит и лишит живой плоти любую мысль... Может, Иоанн? Или бледная тень его - Иаков? Нет, братья больше мечтают о том, чтобы оседлать коней и, взяв копья, такими предстать перед миром в борьбе со злом. А нужно другое... Жаль, что не сумел им объяснить... Вот если б можно было взять в ученики Мариам..."
   При мысли о девушке на сердце у него потеплело и даже подобие улыбки коснулось его губ, но тут же прежняя тяжесть сковала грудь.
   "Если б ее доброта и мягкость нашли продолжение в других! Так кто же?"
   Уже не лица, а целая череда серых фигур в запыленных одеждах плыла перед глазами... И дорога, дорога до горизонта.
   Но тут воспоминания были прерваны. Распахнулась дверь и его позвали на казнь.
  

2

  
   Четверо стражников подняли с земли крест и возложили его на спину осужденного.
   Арестованный охнул, и ноги его подломились под тяжестью.
   - Пошел! - крикнул ему стражник.
   Осужденный сделал первый, неуверенный шаг. Затем второй, третий... Земля качалась в его глазах. На лбу разом выступил пот. Он напрягался изо всех сил, стараясь достойно нести ношу и не упасть. Но уже через несколько десятков шагов перестал чувствовать спину, руки, все слилось в одну онемевшую массу. Лишь мозг работал напряженно, сосредоточившись на одной мысли-приказе: "Неси!"
   "Вон до то камня, - уговаривал он себя. - Еще немного, - до того деревца... а вон та обочина хороша для отдыха... нет, еще немного... Ну, хоть десять шагов..."
   И так шел, шел через предместья, сквозь вереницу глазеющих людей, пока процессия не вышла в поле и здесь силы разом ставили его. Он упал.
   Стражники сняли крест и привели осужденного в чувство. При одном взгляде на его почерневшее лицо и шумно вздымающуюся грудь стало ясно - бей не бей, а крест он не донесет. Тогда стражники заспорили, кому и в каком порядке нести груз. Мнений было столь много, а желающих первыми нести столь мало, что это грозило затянуться надолго. На счастье стражников им попался селянин. Именем Синедриона они приказали ему нести крест. Взглянув на обессиленного смертника и ругнувшись, он все же подставил плечи и привычно, мерно раскачиваясь под тяжестью, зашагал вперед.
   - Как тебя зовут? - спросил его осужденный.
   - Шимон, - сердито отвечал селянин.
   - Спасибо тебе.
   - Э-э, твое спасибо, - покряхтел Шимон, смягчаясь в голосе.
   Теперь шагалось много легче, только стали наваливаться мысли о скором... И он постарался думать о другом. Вспоминалось же не давнее, не детство или отрочество, а совсем недавнее. Ночью, когда сменился второй караул, лязгнул запор, в распахнувшейся двери показался стражник.
   - К тебе гость. Только чтоб тихо было...
   Стражник отступил и в проеме возникла знакомая фигура...
   Иуда не вошел, а как бы втек в камеру, съежившийся в ожидании проклятий, и робко опустился на солому рядом с ним. И хотя он смолчал, сидя неподвижно, никак не показывая отношения к незваному гостю, но в глубине души ощутил комок мрачного, бессильного ожесточения к тому, кто предал его. Он отогнал это чувство. Иуда предупредил его, чего же более? А тот довольно долго мялся, прежде чем выдавить из себя:
   - Я хочу спросить тебя...
   - Спроси.
   - Для тебя кто ближе - человек размышляющий или люди, думающие о чем попало?
   Он удивился странному вопросу. Однако ответил:
   - Мне ближе единомышленники. Человек сам по себе размышляющий всегда одинок. Он становится значимым и необходимым только среди разделяющих его мысли. Но моя мечта - это народ-единомышленник.
   - Разве наш народ под сенью Храма не таков?
   - Нет. Он подчиняется Синедриону, и только.
   Иуда замолчал на некоторое время, потом горестно вздохнул.
   - Ты правильно сказал, что человек думающий одинок и даже никчемен, если никто не разделяет его мысли. Это я сам. Вечно одинок и вечно гоним среди тупого населения, привычно пережевывающего жвачку. А я не хотел жевать свою жизнь как все. Хотел другой судьбы. Не получилось. Лучше бы я был такой, как все. Так легче. А ты не понимаешь этого. Почему ты хочешь невозможного - чтобы каждый стал думать? Когда люди научаются думать, они всегда приходят к различным мнениям. Спроси любых прохожих на улице: как надо вести дела и ты получишь разные ответы. Единомыслие достигается через авторитеты, а авторитет - это Храм! Иоанн сказывал, будто ты сам говорил, что в три дня построишь новый Храм на месте разрушенного.
   - О том, что построю - да, но не в три дня.
   - Теперь уже все равно, - вздохнул Иуда. - Теперь он будет говорить, что это ты сказал.
   Исус прикрыл глаза и провел рукой по лицу, стараясь снять с него усталость. Иуда лихорадочным, жадным взором ощупывал фигуру и лик Учителя, но нигде не находил примет раздавленности и раскаяния.
   - Ты не разуверился? - решился проверить свои впечатления Иуда.
   - Так может говорить лишь враг. Или, по-твоему, я заблуждался?
   - Это я и хотел выяснить все время, что находился с тобой, - откровенно ответил Иуда. - Сначала я принял тебя за шарлатана и примкнул к тебе потому, что всю жизнь находил пропитание за счет своей и чужой ловкости. Увы, я не приспособлен ни к сельскому, ни к ремесленному труду, а на торговлю нет денег. Я давно понял, что нескольким ловкачам, соединившись, куда легче жить, чем одному. Я это говорю не стыдясь. Мир для меня был и сейчас видится миром лжи и хитрости, где выживет и хорошо устроится только ловкач. Но ты оказался не такой. И тогда я принял тебя за сумасшедшего. Но скоро увидел, что ты им не был. Ты был другим. Совершено другим. Я думал, что ты обычный простодушный проповедник, ищущий славы пред Господом, повторяя общеизвестные истины. Но однажды ты сказал: "Если ударят тебя по правой щеке, подставь левую". И я спросил: "Как это понять?" И ты ответил: "Если перед тобой добрый человек, он никогда не ударит беззащитного. Дурной же непременно воспользуется и тем раскроет свою суть перед людьми". И я понял: ты не прост! Таких я еще не встречал, хотя повидал всякого в своей жизни. Вот я и задумался: кто ты? И есть ли правда в твоих словах?
   Иуда помолчал, уставившись отрешенно в угол. Потом губы его вновь ожили и снова посыпались слова, тихие, как падающие листья.
   - Ты захотел вступить в единоборство со всем миром, и сначала был мне смешон. Потом это стало вызывать у меня страх.
   - Почему? - удивился Учитель.
   - Я испугался, - воскликнул Иуда, - да, испугался: вдруг у тебя это получится! Где-нибудь на базарной площади чернь поддержит тебя, и искра вспыхнет! Но что получилось бы из той борьбы с миром, Исус? Даже если бы ты победил, то из схватки вышел бы обессиленным! Ты уподобился бы воину, с помощью которого выиграли сражение, но который становится не нужным после победы. Обессилило бы твое слово, Исус! - почти выкрикнул Иуда. - Его бы распилили для домашнего употребления! Мы падшие люди и потому наш идеал - ангелы. Но если бы мы стали ангелами, то нашим идеалом был бы падший ангел! Как же: тот выбрал свободу! И нет более сильного стремления у человека, чем стремление к свободе выгоды! Вот ты проповедовал любовь к человечеству. А я не люблю человечество! И никогда не смогу его полюбить. Но это не значит, что мне не дано его любить изначально. Просто человечество не нуждается в моей любви. Да и зачем она людям? Они заинтересовались бы моей любовью, если бы я им что-то мог дать. Но у меня ничего нет. Потому я считаю, что взаимная любовь - это честная сделка. И я готов к ней во имя интересов всех. В том числе и моих. И не надо говорить про бескорыстную любовь. Ее нет, Исус.
   - А в чем моя корысть?
   - Ты не в счет. И лебеди бывают черными. Люди относятся к Господу, как к мировому судье - все время просят: "помоги, помоги". И никто в молитве своей не попросит за Него самого: "А как Тебе с нами? Наверное, тяжело? Да не убудет у Тебя сил и терпения в борьбе с нами. А устанешь, так это ничего. Мы сами безропотно будем тащить свой груз, а Ты отдохни, ведь не беспредельны же силы твои!" Так нет же, ни у кого нет дела до ноши Господа! Кроме тебя, Исус...
   - То, что ты говорил о любви - это хорошо по-твоему?
   - Может быть, и нет, но так есть в жизни.
   - Если бы у порога твоего дома появилась грязная лужа, разве ты не засыпал бы ее?
   - Ах, Исус, опять ты за свое. Всякие подобные притчи хороши для проповеди, но плохи для нашего суетного мира. Скажи, чего ты хотел в жизни?
   - Чего хотел? То, что ты уже слышал от меня: хотел наполнить человека человеческим. Но для этого нужно убрать из жизни злобу и нетерпимость. Это то главное, что разъединяет людей...
   - И сам гибнешь от людской злобы и нетерпимости, - закончил Иуда. - В этом все различие между нами. Ты уповал на людское благоразумие. Безумный! Нет зверя свирепее, чем человек. Однажды я попытался стащить лепешку, оттого что был очень голоден, и в наказание меня наградили хромотой. Я мог бы сказать: наказание не по делам его. И выдать себя за несчастного, но хромы все люди, Исус. Всяк по-своему. Кто-то явно, как я, а у кого-то хромота спрятана в душе. Я понял твое учение, когда заглянул в пасть смерти. И вот мой вывод: твое учение не для Жизни, а для Смерти!
   - Мое учение о Свете, который может светить и согреть каждую не умершую душу.
   - Да, но при условии, что сердце человека охватит страх смерти! Я знаю, что говорю. Ведь где взять столько любви среди людей? А вот страха всегда в избытке, и это средство куда надежнее. Уж я то знаю, какое оно надежное. Не к любви надо звать, а к послушанию перед ликом Страха и Смерти! Вот Иоанн это сумел бы... И Синедрион это понимает, потому и властвует. И Рим... И еще величия тебе недоставало. Люди это любят... Ты все делал не так, Исус. Не по правилам жизни.
   - Потому я пришел в мир, чтобы изменить такие правила.
   - И вот что из этого получилось. Одного я не пойму. Ты - просто неудачник. Встречал я таких немало. Сам такой. Я бежал от них, и от тебя мне тоже надо было бежать. Но что-то удерживало, а что я не мог понять, как будто за тобой и впрямь кто-то стоит...
   - Зачем же ты пришел сюда?
   - Захотелось узнать... чем кончится...
   - Кончится распятием. Ты ведь знаешь.
   - А Слово?
   - То, что я хотел сказать людям, - я сказал. Поймут ли они и примут ли его - это уже не в моей власти.
   Иуда опустил голову и забормотал, словно в беспамятстве:
   - Конца нет... конца-а... ах, какая плохая сказка!
   - Одного мне хотелось бы, - произнес заключенный, и сухие глаза его обратились на Иуду. - И в этом последняя мечта моя - чтобы вместе со мной не распяли и мое Слово.
   - Да-да, я понимаю тебя. Это смотря кто понесет его дальше. А то ведь могут... Взять твоих учеников...
   - Оставь их!
   - Хорошо-хорошо...
   Иуда усмехнулся.
   - Словно дети они... Посулили сладкое - и пошли за дядей.
   - Почему же ты пришел ко мне, ведь я теперь никто.
   - Потому и пришел. Бог силен, молиться ему одно удовольствие. Глядишь, что-нибудь перепадет из щедрот его. А быть с тобой, сидеть тут и впрямь невыгодно. Но с тобой можно поговорить о душе, а с Богом нет. Слишком Он высоко и далеко. Вряд ли снизойдет. Вот и считай тут выгоду...
   - А может, Господь и послал меня, чтобы ты поговорил с ним чрез меня?
   - Не верю я в это. Завтра ты умрешь на кресте. Какое уж тут послал...
   Иуда вдруг придвинулся к Учителю и жарко зашептал:
   - Скажи, Исус, скажи честно, как человек, стоящий на краю могилы, - ты и вправду чувствуешь себя Мессией? Молю: только честно, только для меня: да или... сам не знаешь?
   Их взгляды встретились. Иуда не испытывал, не искушал, он жаждал знать истину.
   - Да, - обронил узник.
   - Ну, тогда сотвори им чудо! Иначе все бесполезно.
   - Человек должен прийти к ответу сам, без какого-то принуждения. Он должен проделать работу сердцем... Когда ты вернулся от храмовников, то сказал мне: плоть властвует над человеком. Она не терпит боли, и дух подчиняется ее зову. Я хочу сам испытать то, что испытал ты без надежды на чудо и вынести свое суждение.
   - И кому же ты о нем поведаешь, когда умрешь?
   - Себе и Богу. Других искушать не буду. Пусть каждый сам выбирает себе меру.
   - Прежде всего ты искушаешь меня, - пробормотал Иуда, а Учителю сказал. - Хорошо тебе, ты - посланец божий. Как утверждает Иоанн, чуть ли не сын Бога. Тебе можно быть добрым. Ты ничего не теряешь: отнять данное свыше нельзя. Воздастся сторицей. А каково людям меньшим, которых ты зовешь с собой? Если они буду добрым, а их используют и отринут затем за ненадобностью? Что тогда? Озлиться им? Стерпеть? Кто возместит унижение? Так зачем рисковать? Иоанн твердит: "Не рассуждай, а поступай, как велит Учитель и тебе воздастся". Вот как! Где воздастся? Там?
   Указательный палец Иуды вздернулся вверх.
   - Там? А кто это знает доподлинно, какой мерою там меряют? А за доброту расплачиваться нужно здесь, и затраченного не вернешь. Вот как с тобой. Казнят тебя за твою доброту. А вдруг все зря? А ведь былое не воротишь. У тебя есть там заступничество, а у меня ничего нет кроме этой жизни. Или заступишься за меня, а? Знаю, что молчишь и не споришь не оттого, что ответа не знаешь. Просто перед смертью все округ видится суетным, незанимательным. Было со мной такое. Стоял я однажды перед лицом смерти. Почему-то на встречу с Богом спешить ужасно не хотелось. Да и никому не хочется. Разве что дряхлым, усталым старикам. После того случая и отринул я обычную жизнь. Суета все. В могилу ничего, кроме своего духа не утащишь. Да и дух-то хлипок и витает в потемках будней. Как быть? Вот и прибился идучи в лабиринте к тебе за светом. А в ответ услышал: "Будьте добрыми...". Ничего себе - открытие! Быть добрым - значит отдавать. Вот только просить тогда будут все и без конца. Да еще должен окажешься. Мало, скажут, дал, наверняка что-нибудь припрятал. Мы, твои ученики, и то не наелись твоей доброты...
   В камеру заглянул стражник.
   - Ты скоро?
   - Сейчас-сейчас, - закивал посетитель.
   - Я призывал людей к одному: не умножать зло! Это главное, - ответил осужденный.
   Охранник, услышав последние слова, покачал головой и вышел.
   - И вот приумножаешь его, вынудив столько людей принять участие в твоей казни. Разве нам дано предугадать, во что выльются наши поступки, когда мы идем против течения? Хорошо если только кому-то отдавим ногу! Ты взывал к людям, чтобы те обратились к божественному в себе, и это правильно. Но ты требовал от них жить так же, а это уже глупость.
   - Почему?
   - Да пойми ты, высокоученый жрец, - к истинной любви можно прийти только через страдание! Посмотри: женщина рожает дитя в муках и начинает любить его, а те животные, что родят легко, - равнодушны к своему потомству. Вспомни: когда люди начинают дорожить друг другом? Когда пройдут сквозь череду испытаний. Вот и получается: любовь - это оборотная сторона испытания и страдания. А ты призывал людей любить друг друга ни за что. Я, может потому и сижу здесь, что пострадал вместе с тобою. И только теперь ты стал ближе мне, как никто на свете... Люди живут на земле, а не на небе, и должны добывать себе пропитание и место в этой жизни. А Богу не надо ни того, ни другого. Он силится нас любить, а не получается, ибо не страдал за нас. И людей нельзя заставить жить словами... Наивен ты. Ну, да Иоанн что-нибудь придумает. Он истый стяжатель духа.
   Иуда умолк, будто испугавшись своих резких слов.
   - Договаривай, если начал.
   Иуда вновь приблизил лицо к бывшему Учителю и заговорил быстро и горячо:
   - Я тайну твою, кажется, понял. Гадал-гадал чей ты посланец, и разгадал! Нет единого Бога. Он раздвоен. И ты это знаешь. Вернее, чувствуешь, оттого и затеял свою наивно-безумную проповедь, что понял - хоть Бог един как сила, но он двойственен как духовное существо! Нет никакого дьявола. Не мог Он создать себе противника. А если бы и создал, то созданный не смог бы справиться со своим создателем. Нет дьявола самого по себе! Тень появляется, когда загорается свет. Бог и зол и добр. И это в Книге ясно говорится. Он родил добро, но Он родил и зло. И потому человек таков, каков есть, ибо - ты все время поминал об этом - создан по Его образу и подобию. Вот против этого ты и восстал - против двойственности человека! А зря. Возмечтал изменить то, что не под силу самому Богу, ибо все это и есть сам Бог в разных своих сущностях! Бог противопоставил себя как свет тени и тень свету. Так уж устроен мир. А может (Иуда хохотнул), сам богом захотел стать, да перевесить одну сторону? Хотя, зря я пытаюсь посмеяться. Ты не Мессия и не удастся тебе втиснуться в эту божественную середину. Ты, в лучшем случае, пророк. Вот только пророк чего, не поняли даже твои ученики. Уходили они с тобой от себя, но шли они к себе. И круг этот замкнулся в этом городе!
   Иуда вздохнул.
   - Может, ты и от Бога, но течение жизни изменить тебе не дано, сколько бы учеников за тобой не пошло.
   - Так ты считаешь, что я обманул тех, кто шел за мной?
   Иуда вяло махнул рукой.
   - А-а, не беспокойся. Они получили подарок и дальше распорядятся им по своему разумению.
   Иуда помолчал, вздыхая о чем-то, а потом вновь заговорил горячо:
   - Чего мы ходили, чего искали? Истины? А истина, оказывается, в том, что Истины нет! Ее не знают даже на Небе, хоть и делается вид, что она знаема. Там знают только правду Силы. Он может послать на нас все мыслимые кары, согнуть в дугу любого. И карал уже сколько раз. Вот еще заповеди нам даровал. "Не укради, не убий...". Выдал их за откровение. Хотя до таких законов темные люди любого племени доходят своим умом. Как бы они жили вместе, если бы постоянно крали друг у друга и убивали при случае? Нет, заповеди не раскрывают суть Добра. Можно не красть, не желать жены ближнего, не лжесвидетельствовать, чтить Небо и быть при этом жестокосердным человеком. И ты это знаешь не хуже меня. Сам видел их на суде... И из кого ты собрался строить царство Божие на земле? Из этих людей? Когда они думали, что ты в силе, тянулись к тебе. Потом, увидев, что есть сильнее тебя, отпрянули. Но и там, на небе, царство не создать. Души те же, что и на земле! И там разведут склоки, и там будут юлить перед сильными и стараться оттеснить других от подножия престола. Здесь ты с ними мучился и там будет то же самое. Сам выбрал избранных, а из избранных оказывается надо выбирать еще избраннее. И так без конца, пока один не останешься.
   Иуда отодвинулся, поджал колени к подбородку, обхватив их руками. Помолчал, и опять начал говорить свистящим шепотом:
   - Наговорил я тут... тебе перед смертью. Не сердись. Мне выговориться давно хотелось. Легко ли ходить в толпе проповедников и молчать о своем Слове? А мое слово в том и состояло, что я Бога понял. Истинную его суть... Силен он бесспорно. Звезды создал, животных разных. Знает тайну творения, а вот тайну Добра понять не смог! Не знает ее, а скрывает свое незнание. Может, потому и Человека создал, чтобы в зеркало посмотреть. Создал, а потом, глядя на свое творение, осознал - чтобы понять тайну Добра, надо хорошенько пострадать. И тот, кто сможет пройти эту дорогу не ожесточившись, тот ему и объяснит, что такое Добро. Но из этого пока ничего не выходит: мучает-мучает людей, как Иова, а ни людям, ни Ему тайна эта так и не проясняется. А без этого весь его мир обессмысливается. Не ради же того, чтобы одни пожирали других все это существует?
   - Может и хорошо, что ты с такими мыслями молчал?
   - Это так, конечно. Я не глуп, болтать такое прилюдно. А ты добр. Очень добр. И не по принуждению своей мысли, а по сути своей. Не то, что мы, твои ученики. Такому не научишься... И ты почувствовал, что не только люди мучаются - это всем известно - но и что сам Бог мучается от сознания своего несовершенства! Ведь Он так могуч, умен, вот только не может сотворить такую малость, как всеобщее добро и всеобщую справедливость. И почему, отчего - непонятно. Он любви к себе жаждет, а вокруг одно раболепное почитание перед силой Его! Жертвы ему шлют, овец и прочую живность режут, будто Он, Создатель всего сущего, наесться не может... Его не понимают и тебя не поняли, и никакие ученики тебе в этом деле не помогут. Ты одиноким был и умрешь таким, ибо твой ученик... сам Бог! Так что, наверняка, ты не умрешь, а будешь взят на Небо. Поэтому я тебе всё говорю в лицо перед казнью, ибо знаю, что ты смертен здесь, но не там! А вот мне что делать и таким, как я? Я-то смертен! Я-то Богу не нужен! Ничего открыть и сказать нового Ему не могу. И тебе я не нужен с разговорами своими, и матери, и отцу не был нужен, и народу своему... Я-то за что страдаю?
   - Наверное, все-таки за истину, - ответил Исус.
   - Да... Это так. Сам напросился в дорогу. И добился чего хотел. Нашел истину. Вот только что теперь с ней делать? Скажи мне другую истину. Свою!
   Исус ответил, как и полагается Учителю. Приближался его смертный час, но остался ученик, какой бы он ни был, но - ученик.
   - Мир был сотворен из хаоса и наделен гармонией. Солнце всходит, чтобы согреть землю, и заходит, чтобы она остыла от жара. Земля плодородна и потому заселена. Для уединения есть пустыня, но даже в пустыне припрятана вода. Нет места прекраснее, чем Земля. И что же мы делаем с ней? Новый хаос приносим мы сами. Выйди на луг в рассветные часы и ты увидишь, каким может быть наш мир. И путь к нему и есть наша дорога. И еще - не спорь с Творцом. Не надо.
   - Да я знаю, что после этого Он меня покарает. Для Него и целый народ с детьми не препятствие, если Его разгневают. Но я решил уйти из-под его земной власти, да и любой другой. Устал я от власти над собой.
   - Может, и правильно, что ты решил уйти в пустыню отшельником. А теперь, прошу, иди, закончим разговор. Мне надо побыть одному.
   - Хорошо-хорошо, - поспешно согласился Иуда. - Я понимаю.
   Он проворно встал и отступил на шаг к дверям. Помялся немного и, не удержавшись, с жалостью проговорил:
   - Плохо, что ты меня не послушал.
   - Ступай, Иуда. Довольно.
   "А может быть, кумиры должны умирать вовремя, пока они не разочаровали?" - подумал Иуда.
   - Прощай, Учитель. Прости, что оказался слаб духом.
   - У тебя опустились руки. Не у тебя одного... Души бесплотны, но тяжелей любого камня. Верь, придет время, и появятся новые силы.
   У дверей Иуда обернулся.
   - И спасибо тебе.
   - За что?
   - За ночи у костра, за дорогу... За то, что искал возвращение доброго в мир. И... попытайся вернуть добро на Небо.
   ...Об этом разговоре вспоминал и думал осужденный, идя на Голгофу. И корил себя за свои последние слова тому, кто пришел к нему за ободрением: "Не ты один, а потому - невиновен", ибо Иуда не был слаб духом. Может быть, единственный среди его учеников. И еще он задавал себе последние вопросы:
   "Раскаиваешься ли ты?"
   "Нет", - честно отвечал он самому себе.
   "Мог ли ты жить иначе?"
   "Нет", - отвечал он себе.
   "Усомнился ли ты в правоте своей?"
   "Нет", - отвечал он.
   "Боишься ли ты умирать?"
   "Да, - отвечал он. - Я боюсь оказаться слабым".
   И другая мысль подспудно, из глубины, жгла его горячим угольком: "Почему я всегда рождал столько ненависти, хотя желал всем только добра?"
   Но ответа не было.
   А дальше было просто. Показался холм Голгофа, что означает Череп, названый так потому, что на каменистой его почве ничего не произрастало. Двое других смертников, силой покрепче, уже достигли цели своего последнего путешествия и копали ямы для столбов. Назаретянина поставили между ними, и он тоже стал копать яму. Исус старался изо всех сил, но был столь слаб, что дело продвигалось туго. Стражники нещадно ругались и несколько раз ударили плетью. Зато двое остальных приговоренных работали, хотя и не спешно, однако без перерывов. Наконец, ямы были вырыты. Потным и усталым им великодушно поднесли вино. Двое приговоренных пили из кувшина страстно, огромными глотками вливая в себя дурманящую влагу, не жалеючи поливая ее себе на грудь. Назаретянин же только пригубил.
   Зрители собрались со всей округи. Сотни людей расположились на положенном расстоянии от места казни. Мужчины сдержанно переговаривались, женщины возились с детьми, которые не в силах были усидеть на месте и порывались играть в догонялки. Наконец, после долгого, нудного ожидания, терпение пришедших было вознаграждено. Преступников повалили на крестовины и стали приколачивать к дереву их руки и ноги. Сначала было плохо видно, и зрители тянули шеи, вставали на носки, кто-то даже взобрался на плечи соседа. Но затем кресты с пригвожденными преступниками подняли, установив их основания в заготовленные ямы, и всем стало хорошо видно. Они увидели, как бились в конвульсиях и голосили от страха и боли двое крайних осужденных, а третий, посередине, молчал, повиснув восковой свечой. Женщины отворачивались и лишь мужчины кто хмуро, кто с одобрением продолжали наблюдать за происходящим.
   Да, назаретянин не кричал и не бился. Как только первые гвозди впились в его ладони и ступни, он потерял сознание. Очнулся лишь, когда крест водружался в яму, и от толчков боль тысячью иглами пронзила тело. Он поднял голову к небесам. Синее, бездонное, без облаков небо спокойно взирало на казнь. Разлепив сухие губы, сказал ему:
   - Как больно, Господи!
   Стражники внизу услышали слова умирающего и засмеялись:
   - Уж не бога ли своего он зовет на помощь?
   - Что ж, вот и посмотрим, вправду ли он богоугодный человек.
   - Эй ты, пророк! - закричал один из них. - Если ты сын божий, то сойди с креста, чего тебе стоит?
   Удачной шутке засмеялись. Только один уже пожилой стражник не смеялся, глядя на сводимое судорогами тело казнимого, а лишь покачал головой и молвил:
   - Как же ты собрался спасать других, если себя не смог уберечь от мучений?
   А толпа все колыхалась у подножия холма, жадно впитывая в себя редкое зрелище. Люди Храма, где шепотом, где криком, пытались вызвать новую волну ненависти к казнимому, но у них не получалось. Маленькая фигурка на кресте не вызывала злобы, да он уже и не был опасен. К чему потрясать кулаками и выкрикивать проклятья, если тот их не слышит? Мщение, к которому взывали правоверные, свершилось в полной мере. Мужчины ощущали в себе чувство покоя и удовлетворения. Многие женщины, на то они и женщины, даже прониклись жалостью и скорбно вздыхали. Лишь у людей Храма ненависть оставалось неугасимой. Им было мало смерти лжепророка, им хотелось, чтобы толпа проклинала его не только живого, но и мертвого, не только его тело, но и его дух! Но толпа благодушествовала, пока, наконец, самые умные из фарисееев не догадались, что толпа равнодушна не только к телу лжепророка, но и к самому его учению, тем более что суть его знали единицы. И сознав это, они вскоре успокоились, превратившись в рядовых, полных сознания выполненного долга зрителей.
   А на Голгофе близилась развязка. Обычно осужденные на крест умирали долго. Для многих проходила вечность, прежде чем жизнь, наконец, покидала их. Но назаретянину не дано было долго мучиться. Слабой груди не хватало воздуха, и сердце разорвалось от муки.
   Трое человек висело на столбах, и когда первый, в центре, умер, ничто в мире не изменилось и ничего не произошло. Небо не раскололось, и не пали облака, тьма не спустилась на землю, и звери не возопили. А в толпе заплакала только один человек - девушка с прекрасным лицом.
   Ближе к ужину люди начали расходиться. У столбов остались стражники да бродячие псы в поисках дешевого пропитания.

3

  
   Мариам брела через кусты, овражки, напрямик к ненавистному теперь для нее городу. Но она шла именно к нему, потому что там оставалась ее последняя надежда и опора - Иоанн.
   Как и был условленно, она пришла к полуразвалившейся, заброшенной хижине на краю Города, опустилась на корточки в углу дома и стала ждать. Солнце уже заходило, когда рядом упала тень - узкая, порывистая. Мариам подняла голову. На нее с жадным любопытством и ожиданием смотрел Иоанн.
   - Ну что? - спросил он хриплым, придушенным голосом.
   Мариам хотела ответить, но спазм перехватил горло и слезы неудержимо побежали по ее щекам.
   Иоанн помрачнел, ссутулился, лицо его окаменело. Он стоял перед коленопреклоненной девушкой, скрестившей свои тонкие руки на горле, чтобы унять давящие ее рыдания, и по глазам читал сагу о смерти Учителя.
   Да, он послал Мариам вместо себя и других учеников смотреть казнь. Расчет был один - их могут опознать люди с рынка, а девушку никто в городе не знал. Посылая Мариам, Иоанн страстно надеялся, что она принесет после дня тревог весть оживляющую и лучезарную. Что именно - он не ведал, но ждал, что божественный дух Учителя неисповедимыми путями соприкоснется с небесными сферами и последует Чудо! Чудо, ниспровергающее всех его врагов, открывающее глаза слепым, запечатывающее уста хулителям. Иначе, что же это было - Учитель и его Учение? И вот Мариам перед ним, с глазами повествующими о смерти. Иоанн почувствовал раздражение. И надо же было послать женщину! Женщина - вестник радости? Глупая надежда... Так что же будет с ними? Как мог Учитель уйти от них вот так - ничего не сказав и ничего не оставив на прощание, не объяснив, как жить и что делать дальше? Его слова без него самого - пустой звук. Как и чем обратить людей в ту веру, что проповедовал Учитель?
   Иоанн, растерянный, стоял перед Мариам и пытался найти хоть какой-нибудь лучик надежды. Ему тоже захотелось дать слезам пролиться на щеки и крикнуть в Небо слова укора... Почему все так несправедливо устроено? Почему дураки и ничтожества правят миром, а ему нет места в этой жизни? И даже заплакать нельзя, и он скорбит с каменным лицом идола... Где и кто ошибся?
   - Он долго мучился?
   Мариам отрицательно покачала головой.
   Иоанн задумался.
   "Странно. Такая казнь тянется сутками, а Учитель умер быстро. Может быть, в этом что-то кроется? - забилось в его сознании. - Может, это и есть нужный знак Создателя?" - упрямо спрашивал он себя.
   Иоанн нагнулся к Мариам, осененный великой догадкой, и, схватив ее за плечо, спросил, пронзая горячим взглядом:
   - А как он шел на казнь?
   Мариам растерялась, не поняв вопроса. Его напор пугал и она отпрянула.
   - Ну, как Он шел - спокойно, уверенно или содрогаясь, поникнув? - добивался ответа Иоанн.
   Она вновь представила страшную картину казни и потом выдавила из себя:
   - Он шел спокойно.
   Иоанн резко выпрямился, и ладони его скользнули по лицу, словно смахивая паутинку. Тяжкий гнет безысходности сменился твердой уверенностью:
   - Он сам того хотел!
   Мариам с удивлением и растущим страхом взирала на своего чернокудрого друга.
   - Да, Учитель хотел этого! - повторил Иоанн настойчивее и жестче. - Такой вот смерти - на людях. Перед всеми и перед нами. Он сделал свое дело. Он дал нам Свет! И ушел. Нужна была жертва! Святое дело должно быть окроплено кровью! Кровью невинного! Вспомни Иоанна Крестителя... А царствие Божие он на земле утверждать не мог. Он посланец божий, а утверждать Царство сие должны люди. И царем в нем должен быть человек. Вот истина! Подтверждение тому можно найти в Законе, ведь именно посланцем Божьим были дарованы скрижали Моисею. Ему - человеку простого звания - была указана божественная цель! И Моисей стал великим, патриархом целого народа! Учитель умер, но мы, его ученики, живы! А значит, Слово не умрет вместе с Учителем, ибо мы понесем его дальше. А перед нами цель стоит куда более величественная, чем проповедь в глухих селениях, - спасти целый мир, обратив в истинную веру всех людей, все народы, ибо нам, именно нам даны скрижали нового Слова!
   Мариам потерянно покачала головой.
   - Ты странное говоришь про Исуса.
   - Молчи! - прервал ее Иоанн. - Нет Исуса, есть Мессия! Ты не увидела, да и не могла увидеть за видимой оболочкой его настоящей, божественной сути. Ибо ты женщина и на все смотришь женскими глазами. Для тебя он был всего лишь мужчиной. Как и я для тебя. А Он был посланцем Неба! Он был выше всего земного, суетного. Тебе этого не понять, потому молчи!
   - Я поняла одно: в этой жизни я была нужна только ему, - прошептала девушка, глядя в сторону.
   На эти женские слова Иоанн только махнул рукой и пошел прочь. Но затем обернулся и сказал горестно:
   - Понять случившее будет трудно и многим другим - ныне так мало истинной веры в людях. Осознают ли, что за испытание им послано?
   Он высоко поднял руку и, потрясая указующим перстом, закончил, выкрикнув:
   - Но настанет время, и все будут верить!

______

   Иоанн ушел к своим единомышленникам, опасаясь, что скоро они перестанут таковыми быть, а разом ослабевшая Мариам села на торчавший из земли округлый камень. Вспомнился ей один давний разговор... Точнее сказать, она всегда о нем помнила. Наблюдая за старательно делающими вид мужчинами, что они не замечают ее, она решилась подойти к их предводителю с вопросом... Ведь к нему часто обращались с вопросами о жизни и вере, почему бы и ей не задать свой? Дождавшись случая, когда Учитель оказался один, она спросила его:
   - Скажите, равви: есть любовь к Богу, как к Отцу для всех, и эта любовь похвальна, а как вы относитесь к любви земной?
   Он выслушал ее и улыбнулся.
   - Неужели я выгляжу таким... равнодушным к земным радостям? Конечно, я приемлю и любовь земную.
   - А если бы вас полюбила женщина, вы бы отказались от ее любви?
   - Почему я должен отказываться?
   - Ради своего дела.
   Равви не спешил с ответом, Мариам с любопытством ждала.
   - Возможно, это так, и мне следует отказаться от себя, от семьи, чтобы ничто не мешало исполнить свой долг. Но я тоже могу любить, и даже могу представить тот миг, когда она постучится в мое сердце, и я отворю... нет, распахну душу, вберу всю радость встречи с ней. И скажу: как я ждал тебя на извилистой дороге, как мечтал защитить тебя от зла, как хотел взять твои руки в свои ладони и медленно сжать до боли, чтобы удостовериться, что ты не наваждение моих грез. Как я ждал тебя, свою половину, чтобы наполнить себя до краев смыслом жизни, и как легко мне теперь оттого, что есть о ком заботиться, и чьего пробуждения ото сна я могу ждать, чтобы сказать: "Здравствуй, моя любимая, вот и еще один день мы будем вместе".
   И тут их глаза встретились, и голос равви пресекся. Он виновато улыбнулся и затем сказал ровным голосом:
   - Я увлекся. Каждому свое, Мариам. Наверное, у меня свой путь...
   Учитель встал и ушел, а девушка, пораженная, осталась. И теперь она вопрошала себя и небо - кому он тогда объяснился в любви?...
  

Повествование 13. В о с к р е ш е н и е

1

  
   После ареста Учителя, гонимые страхом ученики разбрелись по Городу. Но, не имея денег, чувствуя себя потерянными, привыкшие следовать за кем-то, они невольно, после долгого кружения по улицам, вновь сходились к постоялому двору. К вечеру ученики были в сборе. К счастью, хозяин не отказался от уговора и сохранил за ними места. Один за другим входили они в комнату, боясь взглянуть друг на друга, делая вид, что отлучились по делам, но только не из страха разделить участь Учителя. Входили, рассаживались вдоль стен и, когда все собрались, принесли немного вина, хлеба, сыра и в молчании помянули убиенного.
   - Неужели конец? - растерянно обронил Шимон.
   Этот вопрос жег всех, и десятки раз они задавали его себе, блуждая по сжавшему их враждебным кольцом городу.
   - Нужно возвращаться назад, - тихо ответил Амоц и отер губы от поминального вина. - Домой.
   - А ты сможешь... вот так просто пойти назад, вернуться к своему постылому делу? - спросил Иоанн.
   Амоц пожал плечами, а Иоанн вдруг заметался по комнате, прижав к груди, будто в мольбе, свои руки.
   - Куда, куда назад? После всего! Когда Город был почти у ног...
   - Да и как возвращаться? - откликнулся Иаков. - Как людям смотреть в глаза? Все знают, что мы добровольно пошли за новым пророком, веря ему и, получается, обманулись?
   - Неужели все было никчемно? - проговорил Хоам. - Значит, он не Мессия?
   - Нет-нет, тут что-то не так! Тут что-то не так! - быстро, почти истерично заговорил Иоанн. - Здесь есть тайна! Зачем ему были нужны ученики, если он мог сам утвердить и управлять царством Божьим на Земле? Исполнителей и без нас хватило бы. Нет-нет-нет, тут другое! Может, нельзя ему было самому? Может, его удел небесное, а не земное? Пришел, принес светоч божьего вразумления и...
   - Висит на кресте, - буркнул Хоам.
   Иоанн остановился и с ненавистью взглянул на него.
   Воцарилась тишина. Давящая, неприятная, требующая разрежения. Молчали, ища новых слов. Первым их нашел Шимон.
   - Иуда во всем виноват, - сказал он устало. - Он предал Учителя.
   - Да-да, Иуда, - немедленно подхватил Иоанн, вновь разгораясь. - Ведь Иуда привел стражников! Он всегда мне не нравился.
   - Он и нас может предать! - подал голос Мацхи.
   - Но ведь нас не схватили вместе с Учителем, - возразил Шимон. - Значит, мы им не нужны - не беспокойся.
   Иоанн поморщился от столь откровенных слов.
   - Но они еще поплачут от такой неосторожности, - угрожающе пообещал Иаков. - Ответьте себе - почему Он дал судить себя и затем казнить?
   Ученики молчали.
   - Вы не поняли? Он на себе показал, всю неправедность земного суда. А это последнее к чему обращается человек за справедливостью. Но если на земле нет справедливости, значит, будет возмездие. Учитель был не просто судим. То был Страшный суд! Его судили, но и Он осудил! Они пролил кровь, а кровь должна вопиять! И мы, и они переступили через кровь. Время пошло вспять. К последнему Страшному Суду. И мы должны приуготовлять к нему души.
   Иоанн коротко и горько рассмеялся и вдруг поднял над головой кулаки.
   - Они думают, что Учитель унес с собой Божье Слово? Как они ошибаются! - воскликнул он в провидческом экстазе. - Мы его Ученики! И мы знаем, мы слышали, мы запомнили его Слово! И мы понесем его дальше! На месте одной отрубленной головы пусть вырастет десяток!
   Лицо Иоанна раскраснелось, глаза излучали неукротимую энергию и кулаки, застывшие над головой, - все вместе являло собой молодого пророка. Очарованные зрелищем и вулканической силой его слов, ученики замерли, ощутив в душе сладость смутной надежды. Но она была еще столь слаба, что эта искорка тут же погасла в реальном сумраке бытия. Закравшееся неверие нельзя было прогнать одними словами.
  

2

  
   Наутро после казни к Пилату пришел старик, укутанный с головой в серую старую хламиду. Наверное, и родственники не признали бы в этом сгорбившемся, прячущем лицо человеке Ламаха. Передав караульному свиток с прошением, он терпеливо стал ждать внизу, у портика дворца, хотя легионер сразу предупредил его, что вряд ли прокуратор будет беспокоить себя пустяками вроде просьбы старика. Однако довольно скоро караульный вернулся с чиновником канцелярии и тот пригласил его следовать за собой. Пройдя через бесконечно длинные анфилады комнат и коридоров, Ламах очутился в кабинете чужеземца. Римлянин встретил старика надменным, холодным взглядом хозяина положения. Он стоял посередине залы и, не скрывая любопытства, долго рассматривал посетителя.
   - Так это ты хочешь забрать тело? - прервал он, наконец, молчание. В его вопросе чувствовалось сомнение.
   Ламах, попав к прокуратору, перестал горбиться и кутаться в хламиду и теперь отвечал громко и твердо:
   - Да, я хотел бы забрать его и похоронить, как повелевает обычай.
   - Ты его родственник?
   - Нет, - не стал лгать Ламах. - Просто знакомый.
   - Последователь его учения?
   - Нет.
   Пилат хотел было еще о чем-то спросить, но тут же передумал. Ему не хотелось, чтобы старик посчитал, будто его допрашивают.
   Ламах же, внимательно следивший за Пилатом, видя колебание прокуратора, истолковал это по-своему и потому решился добавить:
   - Я готов заплатить...
   Пилат усмехнулся, и вяло махнул рукой.
   - Не надо.
   Чиновник, сопровождавший Ламаха, позволил себе заметить, что по обычаю распятого нельзя снимать с креста в течение нескольких дней, а потом тело закапывают в общей яме.
   Пилат опять усмехнулся уголками губ.
   - Он умер за Небо, но оставил нам земную действительность - что делать с его трупом... Хорошо, я позволю тебе похоронить его. Он искал в человеке человеческое, так пусть закончит свой путь по-человечески...
   Чиновник увел Ламаха к себе, где выписал ему предписание для стражников. Вернувшись, он застал прокуратора, мрачно смотрящего перед собой.
   - Все исполнено, как вы велели, экселенц.
   - Хорошо... И не удивляйтесь моему поступку. Предводитель нужен живущим, пока жив. И это оскорбляет меня. Когда умер Александр, его тело пролежало тридцать дней не погребенным. Он, кто раскалывал государства как глиняные горшки, перед которым падали ниц народы, оказался брошенным, пока другие делили его наследство. Лишь когда прорицатель Аристанд объявил, что боги открыли ему, что та страна, которая примет тело Александра, обретет процветание, тогда соратники базилевса опомнились. И тело тут же исчезло. Одни утверждают, что его похитил Птолемей и увез в Египет, и там спрятал от преследовавшего его Бердикки. Другие, - что его забрали к себе боги. В любом случае, могилы Александра нет. Пусть старик заберет этого объединителя мира и хоть у того будет свое место успокоения.
   Чиновник ушел, а Пилат устало опустился в кресло. Что дальше? Что он понял, написав историю Александра? Что все тщетно? После смерти Александра, Птолемей предложил разделить империю между военачальниками. Не поделили... Сначала убили Бердикку. Затем Роксану и ее сына. Не пощадили и мать Александра - старую Олимпиаду. Прокляв всех, ушел в частную жизнь Неарх. Дело богов поглотило смертных. Или смертные не смогли осилить замысел Неба?
   Пилат посмотрел в окно. Там очередной день заставлял людей жить, трудиться, мечтать и... разочаровываться в делах своих. Так было и так будет. И в чем истина он так и не узнал. Но то, что рассказал ему вчера ученик о своем Учителе достойно того, чтобы начать писать новую повесть о человеке, который хотел объединить мир Словом.
  

3

  
   Наступившую ночь, а затем и приближение рассвета, первого рассвета после казни Учителя, ученики, собравшиеся в одной из комнат гостиного двора, встречали со страхом, опасаясь, что может раздаться требовательный стук в дверь и за ними явятся как за причастными к делу о лжепророке. Несмотря на ободряющие речи Иоанна, растерянность прочно поселилась в сердцах многих и они тихо пережидали нескончаемую ночь. Даже Иоанн умолк, чутко прислушиваясь к звукам извне. Но мир безмолвствовал.
   На заре некоторые из учеников, сославшись на различные неотложные дела в городе, ушли. Ушли, чтобы уже не вернуться. Исчезла и Мариам.
   С чувством несказанного облегчения оставшиеся встретили утро, свет яркого солнца. Но время шло и старое вновь наваливалось на их сердца. Их Учитель казнен, Храм не стал им мстить, мир отвернулся, и они впервые ощутили свою заброшенность и ненужность. Даже закралась легкая досада на презрительно-высокомерное отношение к ним Храма. Но, конечно, куда более насущной задачей было решение вопроса: что же делать дальше?
   - Нужно проповедовать и впредь, - был ответ Иоанна.
   - И уже всем вместе попасть на перекладину? - возразил Мацхи угрюмо.
   - Нужно извлечь урок и не попадаться больше, - не сдавался Иоанн. - Проповедовать тайно и вдали от Храма.
   - Не надо было спорить с фарисеями, - вздохнул Амоц. - Мы только дразнили этих гиен.
   - Нужно не ходить по дорогам, как бродяги, а осесть в разных местах, собрать вокруг себя жаждущих обновления и пусть они, проникшись словом Учителя нашего, разойдутся по новым местам и создадут вокруг себя новые общины. Вот и пойдет по миру слово Учителя, - вступил в разговор Иаков.
   - Да, надо донести слово Учителя до всех. Как он нам говорил, доподлинно, и может быть даже записать их, иначе со временем их могут превратно истолковать, - предложил Маттаф.
   - К чему все это? - подал голос из своего угла обычно молчащий Роав. - Случилось то, что должно было случиться. И мы не сможем склеить уже расколотое. Если Учителю не удалось сдвинуть такую глыбу, нам тем более это не по силам.
   Никто не возразил Роаву. Никто не мог сказать: "Есть у нас такие силы". Все были придавлены общей бедой.
   Как долго ученики могли бы выдерживать давящее унылое бездействие, если б не распахнулась дверь и в комнату не ворвалась Мариам.
   - Учителя сняли с креста! - выкрикнула она.
   Ученики встрепенулись, словно бич просвистел рядом. Пришло время действия.
   - Ты знаешь, куда понесли Его?
   - Знаю. Идемте!
   Больше никто ни о чем не спрашивал и так было понятно: пришло время проститься с Учителем.
   Молча и печально они пробивались сквозь толпы празднично одетых, веселых людей, своей торжественной замкнутостью отринув ныне чуждый им праздник. Мариам вывела их из города, и они еще довольно долго шли меж окраинных перелесков, обходя селения и дороги. Так Мариам привела их к унылой пещере на склоне одного из холмов. Весь он был усеян подобными норами, которые служили семейными усыпальницами зажиточных горожан. У входа в нее их встретил юноша-раб, в котором Шимон мог бы признать незнакомца из Гефсиманского сада. Юноша поклонился и поспешно отошел в сторону. Ученики вошли в пещеру. Мрак под ее низкими, серыми сводами разгоняли два светильника в глиняных плошках. Их света едва хватало на то, чтобы различить тело, лежащее на низкой скамье, обвитое по обычаю широкими лентами из полотна.
   Ученики в смятении, почти со страхом, приблизились к Учителю, всматриваясь в заострившиеся черты его лица. Позади, преклонив колени, заплакала Мариам. Люди задвигались быстрее, располагаясь вокруг умершего, затем разом замерли, но пришли в движение сердца и в уголках глаз стали закипать слезы.
   - Как же так получилось? - всхлипнул Шимон.
   И, уже не стесняясь друг друга, ученики заплакали.
   Тихо скользнул в пещеру и встал позади сухой, с окаменелым лицом старик. Так он терпеливо стоял у входа, пока его не заметили. К старику подошел Иоанн и спросил:
   - Кто ты и что тебе до нашего горя?
   Старик внимательно посмотрел на Иоанна, потом обвел взглядом коленопреклоненных и спросил в свою очередь сурово:
   - Это вы его ученики?
   - Да, мы.
   - Я Ламах - хозяин того дома, где вы были недавно гостями. Это я дал последний приют вашему Учителю.
   - Спасибо тебе за все, что ты для нас сделал, - поклонился Иоанн.
   - Я выполнил свой долг перед умершим и ухожу. Я позвал вас в надежде, что вы сами достойно похороните его.
   - Конечно, отец! Дальше мы все сделаем сами.
   За внешне почтительным ответом старик расслышал в голосе молодого человека нетерпеливые нотки. Он нахмурился, но молча повернулся и вышел из склепа.
  

4

  
   Весь день скорбели ученики перед ложем Учителя и лишь под вечер встали с колен и отправились на гостиный двор.
   Иоанн с Шимоном шли последними.
   Они медленно брели по пустынной дороге, отстав от остальных учеников, уходивших все дальше. Когда Шимон, любивший ходить быстро, попытался ускорить шаг, Иоанн тихо сказал ему: "Подожди". Шимон покосился на замкнувшегося в своих мыслях товарища, но без расспросов послушно повиновался, поняв, что это неспроста. Лишь у городской черты Иоанн, наконец, заговорил о своих сокровенных думах.
   - Учитель назвал тебя однажды Кифой, потому я и спрашиваю: не показалось ли тебе, что прощание с Учителем было... не таким, каким бы ему следовало быть?
   Шимон удивился столь странным словам и недоуменно пожал плечами:
   - Нет. Все скорбели от чистого сердца.
   - Да, это так. Но по кому они скорбели?
   - По Учителю, - еще больше удивляясь, ответил Шимон.
   - Нет! - вдруг выкрикнул Иоанн, резко останавливаясь. - Не по Учителю, а по человеку! Да пусть даже по Учителю, но не по Мессии! Они не поверили в него! Ты слышишь, не по-ве-ри-ли!
   Иоанн не заметил, как в своем порыве схватил спутника за грудки и тряхнул великана. Тот осторожно снял с себя его руки.
   - По-моему, ты преувеличиваешь, - тихо возразил Шимон.
   - Вот как? Ты тоже не веришь в наше предназначение? - свистящим шепотом вопрошал Иоанн. Казалось, он готов был броситься на него с кулаками.
   - Верю! Конечно, верю, - быстро согласился Шимон под напором непонятной ему страсти.
   Иоанн с горячими глазами и стиснутыми зубами оцепенело стоял перед ним еще некоторое время, потом медленно выдохнул и процедил зло, глядя в сторону:
   - Так что же ты?..
   И Иоанн заплакал.
   Шимон испугался. Он впервые видел таким Иоанна. Даже у гроба Учителя тот не плакал, а только истово молился, а тут... Шимон принялся было утешать его, но Иоанн лишь отмахнулся.
   - Не надо, Кифа. Все намного серьезнее, чем ты думаешь. Если Исус был всего навсего человеком, то мы сейчас помянем его и разойдемся, чтобы больше не увидеться. Если он для нас Учитель и Мессия, открывший божественную истину, мы должны продолжить его дело.
   - Конечно-конечно, - быстро согласился Шимон, готовый на все, лишь бы успокоить товарища.
   - Мы, только мы теперь сможем понести Слово дальше и завершить его дело. Но сначала должно свершиться чудо, - говорил Иоанн. - А чуда нет! Без чуда сомнение и безверие поселятся в душах наших братьев. И почему Исус так мало творил чудес? Без этих дрожжей разве возможно испечь пирог? Нет, Кифа, нет и нет! Да разве только в нас дело? Без чуда люди не поверят. В добро не поверят. В зло - сколько угодно. В добро - нет. Слишком долго пребывали в потемках. Нужно чудо воскрешения добра. Иначе конец. Суета сует. Тщета всех усилий. Давай помолимся крепко.
   Глаза Иоанна уже были сухие и смотрели на Шимона умоляюще и одновременно жестко. Таким глазам невозможно было не подчиниться.
   - О чем? - прошептал Шимон.
   - О чуде. Испросим чудо у Господа нашего!
   И пальцы Иоанновы впились в ворот Шимона.
   - Какого, - шептал в ответ Шимон, не пытаясь высвободиться, - какого чуда?
   - Воскрешения.... Воскрешения Учителя нашего. Иначе все бессмысленно, Кифа. Вся наша жизнь, весь наш порыв...
   И Иоанн упал на колени.
   - Помолимся!
   И рядом опустился Шимон.
   - Пусть молитва придаст нам силы! - молвил Иоанн.
   И губы их зашевелились, произнося заветные слова.
  

5

  
   День смерти Исуса выдался для Иуды очень хлопотливым. Все утро он протолкался в толпе у дворца прокуратора, сначала в ожидании прихода Каиафы с осужденным, потом в ожидании исхода дела. Он крутился в тесноте, заглядывая в лица людей, когда на террасу выходил римлянин с просьбой о помиловании, высматривая в них согласие на милосердие. Но тщетно! Толпа прокляла неведомого ей человека. Остаток дня Иуда провел в хлопотах о свидании с Учителем. Ему буквально чудом удалось это сделать, умилостивив стражу несколькими монетами, из тех денег, что дал Храм. Утром Иуда направился прямо в Храм, где попросил встречи с Ханнасом. О нем долго не хотели докладывать, но ему все же удалось настоять на своем, доказывая, что он не обыкновенный посетитель, а именно тот, кто спас Храм от напасти в лице лжепророка, и поэтому о нем обязаны доложить первосвященнику. Наконец, просьбе вняли и доложили. Ханнас, после краткого раздумья, согласился. И Иуда, сгорбленный и жалкий, стоял перед ним.
   - Что тебе надо? - спросил Ханнас.
   - Справедливости, - ответил Иуда.
   Ничто не изменилось в лице Ханнаса, хотя под лопаткой у него что-то больно кольнуло. Со старостью пришла бессонница, вместе с бессонницей пришли мысли о смерти. И вопрошал он себя порой: почему тот, кто достиг всего, доказав право на это все и не успев еще насладиться этим всем, должен умереть? Справедливо ли сие? Но жалкому человечку перед ним, конечно, были не доступны эти мысли. Его, наверняка, могло волновать только одно...
   - Мало денег? - спросил Ханнас.
   - Достаточно, - ответил Иуда.
   - Так чего ты просишь?
   - Жизнь Исуса.
   Ханнас свое изумление мог скрыть только одним способом - он нахмурился.
   - Это невозможно, да и на что она тебе?
   - Смерть его не по справедливости будет. Если он и заблуждался, то искренне, если и хотел невозможного, то от чистого сердца. Выгод для себя он не искал.
   - Хватит! - оборвал Иуду Ханнас. - Был суд, было следствие и есть приговор. Он признан виновным в опасном подстрекательстве и желании надеть на себя царский венец.
   - Это не так! - вскричал Иуда. - Клянусь!
   Ханнас криво усмехнулся.
   Иуда, поймав взглядом ухмылку, поперхнулся, стушевался, но тут же оправился. Он что-то про себя твердо решил, и надменные улыбки его уже не пугали.
   - Послушайте! Я ведь рассказал Исусу обо всем, как только пришел от вас, но он не убежал. Не убежал! Выходит, он не злоумышленник, он чист душой и помыслами!
   - Хватит болтовни, приговор утвержден и пересматриваться не будет! Ступай.
   - Но где же справедливость? - вскричал Иуда. - Ведь приговор идет от имени не только Храма, но и Бога!
   Ханнас вскочил, оскорбленный до глубины души.
   - Справедливость в Законе, а Закон дарован Богом, а право облекать Закон в решения дано нам. Значит, приговор справедлив!
   Иуда отшатнулся, взмахнул руками, словно открещиваясь от чего-то, и запричитал нечто неразборчивое и бессвязное. Затем еще раз взмахнул руками, и на пол просыпались звонкие монеты.
   - Глупец! - вскричал Ханнас вскочив. Его рука указующим перстом воткнулась в тело ничтожного человека напротив. - Люди знают что делать, если кто-нибудь зовет на помощь. Но что делать, если о помощи взывает Бог? Оглянись окрест себя. Разве ты не видишь, что миром шаг за шагом овладевает Тот, кто бросил Ему вызов в Раю? И чем дальше, тем непонятнее кому и чему молятся люди. Вот и говорит нам Бог: Я не хочу карать ваш мир, наполняющийся злом, но и вы помогите Мне, помогите, охраняя Закон! В Законе заветы Господа. В нем его сила на Земле и охрана от Зла! Потому мы не только слуги, но и помощники и опора Его. Падем мы, падет Закон. Падет Закон, падет Хрустальный Чертог на небе! И упадут его осколки на наши головы. Уже падают! А твой учитель бросил нам вызов, пусть и с благими намерениями. Значит, он наш враг. Значит враг и нашего Бога! Потому мы осудили его.
   - Все кругом правы, но где же истина? - воскликнул в ответ внимающий.
   - Пошел прочь, - устало сказал Ханнас.
   Иуда исчез так же быстро, как и появился, а Ханнас позвал слуг и приказал подобрать деньги.
   - Что с ними делать? - спросили его.
   Ханнас подумал и вздохнул.
   - Справедливо будет раздать нищим у стен Храма.
   Уже вечерело, когда в Иуду вновь клещами вцепились крепкие, опытные в задержании руки. На этот раз не люди Храма. Его привели на встречу к прокуратору. То была странная беседа. Он рассказал римлянину об осужденном все, что знал. Пусть хоть тот узнает, кого обрек на смерть. А чужеземец ходил из угла в угол. потом сказал: "Поздно..." И добавил: "Мир наш не объединить. Значит, будет кровь, много крови".
   Иуда не обедал и не ужинал, как впрочем и не завтракал. Вместо трактира он забежал в бедную лавчонку и купил кусок веревки.
   - Что с тобой, Иуда? - спросил его знакомый торговец, отпускавший ему некогда провизию.
   - Я познал, что есть Человек, - обронил на ходу тот.
   - И что теперь нужно делать? - растерянно спросил торговец.
   - Наверное, удавиться, - без улыбки ответил Иуда.
   Дальше путь его лежал через весь город и шел он спешной, ковыляющей походкой до тех пор, пока не остались позади последние улицы и дома. Тогда он взошел на один из близлежащих холмов, с вершины которого хорошо была видна раскинувшаяся внизу равнина уже поглощаемая вечерними сумерками. Воздух был свеж и нежен. Внизу белесым нитями уходили вдаль дороги, но ему уже не хотелось идти ни по одной из них. Иуда устало опустился на большой камень и долго сидел в отрешенной задумчивости, пока ночь не окутала все темнотою. Тогда Иуда встал, подкатил камень к одиноко стоящему дереву, чьи сухие ветви повисали над склоном, привязал к суку веревку, встал на камень, сладил петлю и набросил себе на шею.
   "Вот и я жертвую собой... Только кому это надо?" - спросил он сам себя, но не стал отвечать. Глаза в последнем миге прощания обежали землю, но всюду встречали лишь густые сумерки. Иуда вздохнул и с силой оттолкнулся от камня...
  

6

  
   Исчезновение Иуды для знавших его прошло незамеченным. Оставшиеся ученики были озабочены совсем другим. На следующее утро они вновь отправились оплакивать тело. Но, не доходя до склепа, встретили бежавшую им навстречу и кричавшую Мариам. Их как громом поразило известие, что тело Учителя исчезло. Они бросились бежать к заветному месту, не в силах поверить в случившееся. Но в пещере их глазам предстало пустое ложе, где вчера покоился Учитель, а на полу валялся саван. Оцепенев, ученики со страхом созерцали картину запустения.
   - Не иначе тело похитили люди Храма! - воскликнул кто-то.
   - Нет! Раз они сделали свое дело, продолжать его им не имело смысла, - возразил Иоанн. - К тому же тайно. Зачем? Да и как они могли выследить?
   - Но кто же это сделал?
   - Никто! Зрите же, слепцы! Он воскрес!
   Ученики с удивлением посмотрели на Иоанна. Нет, тот не шутил, а испытующе сверлил их взглядом своих острых глаз. В тишине отчетливо громко трещало масло на горящих фитилях. Оцепенение с учеников сходило медленно, но еще медленнее подбирались нужные в такую минуту слова.
   - Я чувствовал это, чувствовал! - воскликнул Иоанн. - Да поймите же, не мог Мессия всю жизнь водить нас за руку. Он показал нам, как жить, как и что проповедовать и жертвою своею, кровью своей освятил грядущий наш путь! Теперь наш через доказать свое право на Царство Небесное!
   Ученики не смели возразить, но и не могли безоговорочно согласиться с этими, почти кощунственными, хотя одновременно такими сладостными, все объясняющими словами. Чему верить и что подвергнуть сомнению? Лишь Хоам в своей беспросветной любви к правде не в состоянии был молчать. Однако и он не осмелился усомниться в словах Иоанна, а лишь выдавил из себя вопрос, который готовы были задать все:
   - Разве ты имеешь право утверждать это?
   Щеки Иоанна покрылись пятнами: опять в нем отказываются признать достойного ученика и тем более преемника Учителя. Ничтожества!
   - Мое право - моя Вера! - выкрикнул он. - Вера в то, что наш Учитель был не ложным, а истинным пороком и предтечей нового Мира! Моя вера - в его проповедях, что он нес людям! Моя вера - к словах к нам обращенных! Моя вера в том, что дано нам испытание и от нас зависит, как мы пройдет его! Я верю, что все сказанное Учителем истинно и все реченное им сбудется! Я не собираюсь проверять и испытывать на все лады его дела - я буду им следовать! А если он Мессия, что для меня так же ясно, как и то, что сейчас день, а не ночь, так для меня верно, что ниспосланный Богом Учитель не мог умереть, словно простой смертный. Он воскрес и ушел туда, откуда пришел! Кто не верит в Учителя - пусть выйдет отсюда, остальных же я призываю: помолимся. Свершилось чудо!
   И Иоанн пал на колени. За ним, кто сразу, кто помедлив, опустились на колени все.
   - Учитель наш! - громким шепотом провозгласил Иоанн. - Твоя вера в нас да не обманет тебя. Слово твое глубоко запало в наши души. И мы понесем Его дальше и зажжем пламя в сердцах других. Твоя жертва не была напрасной. Верь нам, как мы верим в Тебя! И помоги в нашем трудном пути!
   И все ученики согласились с ним, и дали клятву хранить Заветное Слово, открытое им Мессией. И почудилось им, будто Ангел пролетел над их головами, коснувшись согбенных спин крылом.
   - Наконец мы увидели Чудо! - прошептал Хоам.
   Стоя на коленях перед пустым саваном, Шимон вспоминал ушедшее.
   "А что есть чудо?" - спросил как-то их Учитель. И они его не поняли, а стали толковать разное в силу своего разумения. А тут Шимона осенило, проняло, пронзило...
   "А что есть чудо?"
   "Вы зрите его ежедневно!"
   Да-да, вот оно! Вот что хотел от них Учитель! Зрить чудо ежедневно. Сам Учитель был чудом, их компания столь разных людей на дороге - чудо! Их разговоры у костра о высшем, а не об обыденном - чудо! И теперь ничего этого не будет. Они остались одни, без Учителя, без костра под звездным небом. И неужто вновь наступит прежняя жизнь, как у всех, до самого конца без лучезарного света, до тьмы могилы и забвения?
   Шимон не чувствовал слез на щеках. Он качал головой и теребил бороду. Он жалел себя одинокого, успевшего предать чудо.
   Когда ученики выходили из пещеры, Шимон тронул за руку Иоанна и, дождавшись пока отойдет брат его Иаков, сказал с печалью:
   - Моя душа неспокойна...
   Иоанн поднял на него свои ясные глаза и сказал твердо и сурово, словно пригвоздил:
   - Верю: будут еще знамения. Верь и ты, ибо по вере и воздастся! Говорил же Учитель: "Блаженны нищие духом, но богатые верой".
   - Нет. Он сказал: "Алчущие Духа, да насытятся". Кажется, так...
   - Кажется... - передразнил Иоанн, но не стал спорить.
   Иоанн пошел дальше, вместе со всеми, а за ним и Шимон, прозванный Кифой.
   Начиналась новая дорога в жизни учеников.

______

  
   В безмерной выси Неба - столь безмерной, что это не дано осознать человеческому рассудку, привыкшему к земному притяжению, - парило Царство Учителя. Одиноким то было царство. Лишь два ученика разделили его бытие.
   Рядом, прижимаясь к плечу, как после долгой разлуки, с ним была вечно молодая Мариам с легкой, счастливой улыбкой на устах.
   По левую руку - Иуда с мертвенно-бледным лицом.
   Только не восседали они на тронах во владениях своих. Да и не было там царских чертогов, где можно установить их. Зато внизу, на Земле, раскинулось подлинное царство с Троном и слугами, жрецами и рабами, Храмом с золотой крышей, Учением и смущающими его дух ересями. Но то было царство Иоанново, правившего именем Учителя и заставившего своих подданных вкушать плоть и кровь Учителя, чтобы приобщиться к духу Учителя. Как это получилось? Свет не может без тени? Так повелось со времен сотворения Эдема, что начинает один, а заканчивает другой? Добрые творцы не умеют быть правителями? Чтобы править надо уметь причинять зло? Каждый волен давать свои ответы. У них же была своя Дорога. И шли они по ней, вечно проигрывающие, к одной, только им ведомой цели. И клубилась облачная пыль под их невесомыми шагами, и не знали они усталости. А может и устали, да кому то ведомо?
   А внизу мерцал в ночи огонек костра. Вокруг тепла и света сидели люди и внимали говорящему человеку. Они знали, что пройдет ночь, и после недолгого сна они встанут и пойдут дальше. Разве история галилеянина охладит, а опыт Иуды отпугнет людей от пути к себе?...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"