Жизнь в Волшебном Домике нашла свое глубокое извилистое русло и потекла. Уля с мамой вставали рано, когда Сад ещё сверкал алмазным убранством утренней росы, а золото солнечного света успевало согреть лишь верхушки озябших за ночь яблонь.
Как только звенел будильник, Уля и мама поворачивали сонные лица и одновременно, не сговариваясь, улыбались и переглядывались. Эта улыбка и взгляд были им необходимы после долгой ночной разлуки и означали всё на свете: начало нового, полного приключений дня, отголосок сновидений, в которых они летали ночью, и радость того, что они просто есть друг у друга.
После улыбки они совершали прямо противоположные действия: мама вскакивала с кровати, подбрасываемая пружиной родительского долга и желанием подать Уле пример утренней бодрости, а Уля отворачивалась к стене, чтобы не видеть маминого сумасшествия и зарывалась личиком в согретую сном подушку. Однако мама не успокаивалась, продолжая носиться по комнате юлой. Чтобы задать весёлый тон утру, она включала разную музыку: от трогающих за душу русских народных песен до разухабистого фанка. Что такое фанк, Уля пока не знала, но под ритмичный зов музыки ручки неизменно поднимались вверх и махали воображаемым зрителям, а ножки предательски спускались с кровати, разлучая с постельным уютом, и начинался новый день.
Как много важного можно успеть переделать в течение целого дня, пока ты ребенок!
Можно прибежать на речку и со страшным гиканьем гоняться за ленивыми стрекозами, которых всё равно не догнать. Можно рисовать карандашами на белом листе бумаги маму, папу, цветы, кружки, овалы или лепить из пластилина чёрного коня с огненной гривой, который потом пустится вскачь по стульям, диванам, собачьему носу, обязательно прилипнет в неподходящем месте, будет отодран мамой, разобран на кусочки по цветам и водворен обратно в потрепанную картонную коробку.
А ещё за неимением книжек можно было играть в театр и на импровизированной сцене воплощать в жизнь все сказки, которые знала Уля. А их, поверьте, было немало! Ульяна выходила из-за высокой ширмы, сооружённой мамой, кланялась, касаясь рукой пола, и дальше муха с позолоченным брюхом находила в поле денежку и бежала покупать самовар, дед с бабой усердно били неподдающееся золотое яичко или тянули из земли упрямую репку.
Но больше всего Уле и маме нравилось затаиться в верхнем части Сада, расположенной сразу за Домиком и именуемой Сиреневым Уголком. Здесь они были укрыты от всего мира раскидистыми кустами прохладной сирени, а в центре маленькой полянки стояли диван-качели и низенький столик на кривых ножках с замысловатым узором на дымчатом стекле. Мама ставила на столик ароматный травяной чай, они забирались на диванчик с ногами и читали наизусть стихи, а иногда просто ложились и смотрели в качающийся небесный простор.
Вечером у них была ещё одна обязательная забава. Бабушка очень любила разводить в Саду диковинные цветы всевозможных сортов и окраски. Каких только видов не произрастало здесь на радость человеческому глазу, но чудеснее всех, на непритязательный Улин вкус, смотрелись загадочные жёлтые лунарии (Науки ради следует отметить, что цветы назывались "Энотера", но в посёлке их прозвали лунариями за исключительную любовь к луне).
Лунарии, как об этом говорит нам их прозвище, цвели исключительно по ночам, разливая насыщенный терпкий аромат под ярким светом белоснежной луны. Каждый вечер ровно в восемь сорок пять скрученные бутончики цветов открывались с характерным щёлканьем, и всё лимонное великолепие благоуханных лепестков разворачивалось прямо на глазах изумлённых зрителей. За какие-то две минуты куст оказывался усеянным крупными созвездиями жёлтых цветов. Они поворачивали головки к небу в томительном ожидании луны, чтобы процвести ровно одну ночь, зачахнуть утром и дать возможность другим нераскрывшимся бутонам проявить себя в вечной череде ускользающей красоты.
Убедившись, что лунарии готовы к долгожданной встрече с ночным светилом, мама несла уже сонную Улю спать. Лёжа в кровати, Маленькая Леди держала в одной руке любимого Тузика, в другой -- Читу и быстро засыпала под мамины сказки. С Тотошкой у Ульяны получалось играть только днём: его всегда невозможно было найти на том месте, куда его положили, а поздний вечер, согласитесь, не самое подходящее время для поисковой операции.
Тузик всё время ворчал на Тотошку за подобное безответственное поведение, но где было унять восторг оголтелого пса, хлебнувшего простора и свободы. Он носился по саду, распугивая местных птиц, лаял на дождевых червяков, играл с лягушками, выслеживал пчёл-трудяг -- словом, делал всё то, что Тузик убедительно просил его не делать. Каждый раз Тотошка, потупясь, выслушивал очередную нравоучительную лекцию грозного Ту, виновато кивал, пуговки глаз его покаянно блестели. Но природа звала, и все клятвенные обещания моментально вылетали из его набитой поролоном головы, как только Тузик исчезал с горизонта, а на нос ему садилась огромная бабочка с гордым названием "Адмирал". Что это, скажите на милость, как не вызов на поединок? Или вы думаете, что кто-то может преспокойно сесть на Тотошкин нос, посидеть и безнаказанно отправиться по своим делам восвояси? Возможно, что вы или Тузик так думаете, но Тотошка этого убеждения не разделял. С громким лаем прыгал он между клубничными грядками в напрасной надежде оттяпать нахалу Адмиралу хотя бы полкрыла, рискуя быть замеченным людьми и выдать тайну Волшебного Домика. Тузик, заслышав сии звуки, болезненно дергал глазом и спешил навстречу Тотошке, чтобы провести ещё одну бесполезную беседу, потом ещё и ещё. Так продолжался их день.
В веренице бесконечных погонь за Тотошкой и тщетных попыток заняться своими делами Тузик совсем забывал о Чите. Хлопот она не доставляла, на здоровье не жаловалась. Не то, чтобы он спрашивал... Однако, как мы уже рассказывали ранее, Тузик и Чита встречались каждый вечер, когда мама укладывала Улю спать. И хотя в соответствии с правилами обезьянка неподвижно висела в Улиной пухлой ручке, вид у нее был цветущий, и всё в ней: от чистого розового бантика в мелкий горошек на макушке до кончика длинного аккуратного хвоста -- говорило о полном-преполном довольстве собственной жизнью. Засим Тузик успокаивался и мысленно готовил себя к новому тревожному дню.
В один жаркий покойный полдень, когда Тотошки давно не было видно, Ту добыл себе почитать старую выцветшую газету, приготовленную бабушкой для растопки. Новостей в ней не содержалось никаких. Но Тузик слыл псом ученым и старался поддерживать дневную норму чтения любым материалом, который мог раздобыть в стеснённых условиях, раз уж в эту глушь не доставляли свежие газеты, а крутые горы, которые окружали поселок со всех сторон, создавали серьезные помехи для медленно ползающего интернета.
Время, казалось, остановилось в тяжёлом, придавленным летним зноем воздухе. Где-то со стороны качелей раздавались приглушённые голоса Ули и мамы, звон чайных ложечек, изредка вспыхивающий детский смех. Тузик знал, что его молодая хозяйка сейчас болтает ножками на диванчике и ест клубнику с сахаром, пузатую банку которой торжественно понесла в Сиреневый Уголок бабушка пару мгновений назад.
И в эту минуту умиротворения и сельской тишины ушей Тузика достиг внезапный крик о помощи.
И потом что-то неразборчивое, постепенно исчезающее в дали.
Тузик был ученый, но совсем не герой. Поэтому он отреагировал, как и положено умному человеку, простите, собаке: впал в оцепенение. У Тотошки же проблем между собственным сознанием и двигательной активностью не существовало никаких: рыцарь услышал крик о помощи и сразу же бросился спасать невинных.
Когда Ту выбежал на крыльцо, стряхнув с лап ученую неподвижность, Тотошка уже мчался далеко впереди по бетонной дорожке Садика, куда-то туда, вниз, где Сад обрывался тёмной тайгой, грозно лая и временами высоко подпрыгивая в воздух.
-- Наверное, он прыгает для пущего устрашения. Какой-нибудь потомственный боевой бег, введённый в обычай дальним родственником, -- не без яда подумал Тузик, устремившись следом.
Лишь пробежав несколько шагов, он всё понял, и непослушные лапы спутала ещё одна минута тяжёлого оцепенения и страха.
Прямо над головой Тотошки, неспешно размахивая чёрными крыльями, в сторону леса летела гадкая толстая ворона, и в клюве у нее барахталось что-то розовое, пищащее, посверкивающее маленькой солнечной пуговкой.
-- Ах! -- сердце Ту стиснуло от ужаса.
Это была Чита. Ворона, привлечённая блестящим, неумолимо влекла свою жертву к концу кованой изгороди -- той самой, к которой игрушки договаривались не подходить всего несколько дней назад.
Когда Тузик, не помня своих лап, скатился со склона в самый низ, где солнце прочертило границу по зловещему забору, Тотошка метался, балансируя между светом и тьмой и не подавая никаких признаков страха, только сосредоточенность и азарт.
-- Хорошо, что ты пришёл, -- пролаял он запыхавшемуся Тузику. -- Чита вон там, наверху, в вороньем гнезде.
Ту задрал голову повыше так, что заломило плюшевую шею. На самом деле, прямо над ними, на раскидистых ветках ели виднелся силуэт вороньего гнезда, из которого торчал облезлый птичий хвост. По счастью, гнездо находилось над территорией Сада.
-- Что же нам делать? -- потерянно спросил Тузик.
-- Как что? -- Тотошка удобно уселся на травку, опершись спиной о деревянную штакетину ограды: со стороны тайги чугунной решётки дедушке не хватило. -- Мы заляжем здесь в засаде, и как только враг покинет гнездо, отогнём вон ту толстенную ветку на кусте черноплодной рябины и запульнем меня прямиком в воронье логово.
Наступило молчание. Ту потрясённо думал. Тотошка пытался придавить лапкой какое-то назойливое насекомое, бестактно снующее по хвосту будущего героя, в его смелой голове всё уже было решено, и не существовало никаких сомнений.
Тогда Тузик раскрыл рот и задал наиболее страшный вопрос из сотни тех, что терзали его на протяжении повисшего молчания:
-- А что если мы промахнёмся? То есть я хочу сказать, что...
-- Что ты плохо стреляешь из рогатки?
-- Эээ... Ну... Не то, чтобы... Но я, знаешь ли, не тренировал прицел по этому гнезду все те несколько дней, как обнаружил себя живым! -- на последнем предложении голос благородного пса сорвался на нервный крик. Что и говорить, Тотошка раздражал его самим фактом своего беспутного существования и уже давно заслуживал порки, причём не только словесной.
-- Шшш! -- зашипел раздражитель ученых собак. -- Хочешь, чтобы нас обнаружили раньше твоего знаменитого выстрела?!
-- Да ничего я не хочу! -- продолжал кипеть Ту, надо сказать, когда он сталкивался с иррациональностью, терпение не являлось его сильной стороной. -- Должен быть другой способ спасти Читу! Просто надо подумать.
-- Да? -- осведомился Тотошка. -- И какой же?
О, с каким бы удовольствием Тузик предложил своему визави целый десяток сотен хитроумных других способов, но как назло его знаменитый мозг предательски молчал, вопреки обыкновению парализованный страхом.
Между ними снова воцарилась тишина, в течение которой Ту думал так, что в ушах звенело, а Тотошка последил за движениями вороньего хвоста там, наверху, и преспокойно уселся в прежнее положение -- ждать.
Неужели тебе не страшно? -- потрясённо спросил Тузик. -- Ведь если мы сделаем что-то не так, ты вылетишь за ограду, и Волшебству конец! Ты погибнешь!
-- Но я живу-то всего несколько дней. -- невозмутимо ответил смельчак. -- Да, мне хотелось бы, чтобы всё это не заканчивалось, потому что мне очень понравилось жить. Однако весь мой род состоит из героев и храбрецов, которые сражались со злом, не жалея живота своего. Какая слава останется обо мне, если я вдруг струшу перед лицом опасности? И потом... Чите, наверное, страшнее в гнезде с вороной. Кому-то же надо ее спасти! Одно только беспокоит меня, друг мой, -- тут Тотошка положил свою лапку Тузику на плечо и пристально уставился ему в глаза, напустив на себя торжественный вид. -- Пообещай, что не прекратишь попыток по спасению Читы, если твой выстрел окажется для меня последним.
Голова Ту была совершенно пуста, поэтому он ею просто кивнул. Тотошка повеселел:
-- А вот окажется ли он последним или нет, мы узнаем прямо сейчас. Похоже, ворона собралась в путь. Смотри, вон она топчется на краю гнезда, высматривая добычу и ероша перья. Что за гадкая птица!
И действительно, прошелестели расправленные крылья, мелькнула зловещая тень, и ворона растаяла за домами, передвигаясь вязкими неровными толчками. Даже наблюдать ее полёт Тузику было противно. Тотошка тем временем устремился к черноплодке и, отчаянно пыхтя, полез на ветку.
-- Ты будешь помогать или нет? -- отдуваясь, прокричал он.
-- Что вот так сразу? Прямо сейчас? -- взмолился перепуганный Ту. Он оказался совершенно не готов к столь быстрому развитию событий.
Тотошка уже болтался на самом краешке ветки, которая угрожающе кренилась вверх-вниз.
-- Нет, -- возразил он, -- мы, конечно, можем посидеть и подождать, пока вернётся ворона, но лучше бы это сделать прямо сейчас.
Тузик обречённо поплелся к кусту. "Если уж ему так хочется пропасть, то я ничем не могу ему помешать, -- думал он. -- Я просто попытаюсь выстрелить, и это будет не моя вина, если я вдруг окажусь неточен, и Тотошка полетит навстречу своей гибели. Мне совсем нестрашно, мне всё равно."
Но на самом деле ему было страшно, и ему не было всё равно. Тузик представлял собой редкий вариант ученого пса, наделённого, помимо занудства, большим добрым сердцем, умеющим любить и сострадать. И пусть природа не сделала его таким смелым, как Тотошка, но зато он умел привязываться к тем, о ком заботился. А слежка за Тотошкой и наставление его на путь истинный были своего рода заботой со стороны Ту и смыслом его короткого существования. И ещё Тузик умел оценить те качества своих друзей, которыми был обделен сам. Самопожертвование Тотошки тронуло его до самых глубин плюшевой души. Уже не сдерживая слёз, покативших вдруг градом по мягкой морде, он натянул посильнее ветку, прилежно прицелил ее на гнездо, повременил одно жуткое, бухающее в ушах мгновение, отпустил и закрыл глаза.
Когда он, наконец, отважился их открыть, на земле неподалёку уже лежали навзничь Тотошка и Чита.