Бородкин Алексей Петрович : другие произведения.

Всё это про любовь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 9.47*4  Ваша оценка:
  Понедельник начинается в субботу. Это у Стругацких. У меня понедельник начинается в понедельник. В девять утра. Если точнее - в девять пятнадцать. В это время в кабинет входит шеф. Помятый и недовольный. Пожеванный, но не проглоченный. Выплюнутый.
  "Не пил, не курил, всю ночь спал в своей собственной постели, - шутит один юморист, описывая третью мужскую "молодость". - При этом выглядишь, будто всю ночь веселился, пил и безобразничал с молоденькими кокотками".
  Шеф бросает на стол пятничный номер. Обводит коллег мудрым (так ему кажется) взором.
  - О чём думаешь, Фролова?
  Это он мне.
  О чём я думаю? Думаю о том, что в моей квартире идёт ремонт. Работают два чудесных парня. Они северные корейцы. Да-да, самые настоящие корейцы. И очень даже северные. Одного зовут Май (приемлемая форма от Мун-Как-то-Там), второго - Июнь (производная от Юнь-Плюс-Ещё-Что-то).
  Удобно: Май-Июнь.
  В моей квартире уже полгода весна. И немножко лета.
  Мастера они замечательные, квалифицированные, рукастые, однако считают меня дурой. Почему-то. Притом дурой набитой. Я не возражаю (хоть горшком назови, только в печку не ставь). Кто из нас глупее - время покажет. Меня тоже не на помойке нашли, уверяю. За себя постоять я умею. Мне за другое обидно. Как они умудрились уместить мою душу и характер в сто (с небольшим) русских слов? Это словарный запас корейцев. На двоих...
  Все цифры Май-Июнь умножают на поправочный коэффициент. Стоимость работ завышают, цену материалов удваивают. Мне приходится обзванивать фирмы, бегать по магазинам, общаться с прорабами-славянами. Уточнять интимные секреты отделки и строительства. Метаться по городу в поисках колера для краски и латексной финишной шпаклёвки без усадки.
  Притом "цифровой терроризм" возникает вовсе не из-за желания ограбить меня. Работает "Эффект восточного базара" (так я его называю).
  Представьте, позднее лето, жара; вы зашли после обеда на рынок... зашли, между прочим (вообще-то не собирались). Увидели красивые персики (абрикосы, томаты, кинзу - не суть). Вам захотелось купить. Вы лениво и безразлично (как матёрый охотник) интересуетесь ценой: "Почём ваши красавцы?" Получаете ответ. Ответ вас категорически не устраивает и вы (намёками и порывистыми жестами) даёте это понять... Завязывается беседа. Общение. Торговцу (пожилому грузину) надоело стоять за прилавком. Ему хочется в горы, жарить шашлык-машлык, пить вино, спеть с приятелем песню... На худой конец, поговорить с живым человеком (тем более, если он красивая молодая женщина). Поэтому торговец задрал цену. Логика проста: назови приемлемую цифру - купит и уйдёт. А поговорить?
  Корейцам хочется общения. Человеческих эмоций.
  Поэтому я бегаю по строительным ярмаркам.
  И не говорите, что шопиться для женщины наслаждение. Я вынуждена быть в курсе строительных тонкостей - это занимает всё свободное время.
  Уволить Мая, прогнать Июня? А где гарантия, что другие будут лучше? Вдруг Август получится холодным, а в Сентябре задождит?
  К тому же, к своим я привыкла. Май высокий, худой и вдумчивый. У него глаза старого корейского еврея. Июнь балагур. У него не бывает пасмурных дней. Он их возвращает судьбе, как Газманов. Если не берут - вталкивает силой.
  Такое у меня складывается впечатление.
  
  В понедельник, после строительных Дебатов Выходного Дня, ноги приносят меня на работу. Я смотрю в зеркало и задаю отражению наводящие вопросы: Кто ты, молодая красивая? Где ты теперь? Зачем ты здесь?
  - У нас планёрка, - напоминает шеф. Говорит с лёгким отеческим сарказмом, у него доброе настроение. - А ты в облаках витаешь.
  - Никак нет! - отвечаю бодро, по-солдатски. - О ваших глазах мечтаю, Иван Андреевич. Очень они замечательные.
  Шеф поправляет галстук и розовеет на один тон. Потом ещё на один. Как всякий руководитель он любит лесть. Я думаю, люди стремятся вверх по служебной лестнице, чтобы слышать больше лести. Лесть - эмоциональный наркотик.
  - Это хорошо, Фролова. Умеешь красоту оценить, - отреагировал шеф.
  Ответ нетипичный, я насторожилась (хотя и виду не подала).
  - Посему для тебя особое задание, - продолжил Иван Андреевич.
  За глаза шефа зовут, "Шпрехин зи дейч, Иван Адрейч". В школе он учил немецкий (присутствует такое мнение). Зачем я это сказала? Не знаю. Штрих к портрету.
  - Командировка в Илавецк. Там че-пэ.
  - Какого плана че, и про что пэ? - уточнила я.
  Он выдержал паузу, проговорил:
  - Насилие над женщиной.
  
  Шеф любит крепкие выражения, умеет припечатать одним кратким словом и матюгнуться в три этажа. Притом комбинирует обороты виртуозно, с поэтическим разнообразием. Плюс, умеет любое слово сделать нецензурным (это талант), даже самое благостное. Однажды (на спор) он трансформировал слово "бытие" в шесть глубоко отрицательных...
  Впрочем, я уклоняюсь.
  
  Шеф не сказал "изнасилование", смягчил. Завернул грубую суть в обёртку слов.
  - У нас есть криминальная колонка, - я посмотрела на Пашку Крутикова, - пусть она разбирается.
  - Дело не в криминале, - шеф налил из графина воды, выпил. - Криминала нам своего хватает. Там нужно разобраться. Вникнуть. Вгрызться. Городок микроскопический, и вдруг такое... безобразие.
  Мелькнуло подозрение, что шеф родом из тех мест. "Вероятно... хотя нет, он питерский".
  - У меня две статьи в работе и финансовое расследование! - сказала я.
  Надежда "отмахаться" от командировки таяла на глазах. Пришлось пустить в ход резерв. Честно говоря, расследование вела налоговая инспекция, моя задача была подхватить материал, в случае непредвиденных обстоятельств. Припугнуть мошенников оглаской.
  - Не страшно... - Шеф смотрел сквозь окно, сквозь ветви рябин и крышу соседнего дома. Далеко-далеко. В свою юность. - Справишься. Я тебя знаю.
  "Он меня знает! - впору всплеснуть руками. - Я сама-то себя не знаю, а он - знает! Все вокруг знают меня лучше меня самой... фу, какая куцая фраза!"
  Опять вспомнились Май-Июнь с их лингвистически-компактным психоанализом.
  "Сговорились они, что ли? Или я взаправду... излишне доверчива и немножко наивна?"
  Печально склонив голову (и смирившись с командировкой), я подумала, что... "вот я уеду... весна продолжится... и потолки выльются в круглую сумму..." Я собиралась отделать потолки особой штукатуркой, под камень.
  Бывают ситуации, когда камень становится жидким.
  
  Шесть часов на поезде плюс сорок минут на автобусе.
  Здравствуй, Илавецк!
  Маленький город в самом центре Евразии.
  
  Я вышла из автобуса, огляделась. Пыль и солнце - больше ничего. Как в пустыне. Опустила на глаза очки - из белизны (словно на фотобумаге) проявилась автобусная станция голубенького цвета (ультрамарин разбавленный один к двадцати титановыми белилами). Перед станцией - забор, длинная скамейка, початая консервная банка с частиковыми рыбками. Дальше берёза, понурившая голову. Киоск Союзпечати. Отдельно, но рядом со всеми - рослая улыбчивая тётка. Она торговала газированной водой.
  Промчался мотоцикл, ему вслед лениво протрусили собаки - какое-никакое развлечение.
  Я подошла к тётке, спросила, как найти отделение милиции. Продавщица оглядела меня с ног до головы (глазки маленькие, круглые, цвета переспелой вишни), оценила по десятибалльной шкале и только потом подняла могучую руку:
  - Там!
  Три буквы. Ни больше, ни меньше.
  Или я очень ей понравилась, или категорически разочаровала.
  "Однако и на том спасибо, добрый Командор! - подумала я. - Ну что ж, ведь ты при шпаге... как там у Пушкина?"
  Чтобы подтвердить свою благодарность, я купила стакан воды, с клубничным сиропом.
  
  Каштаны только-только отцвели. Ещё виднелись кое-где увядшие свечки, на других ветках завязались маленькие зелёные ёжики (мята 221 разбавленная пополам). Я медленно брела и размышляла - настраивала себя на материал.
  Тихий провинциальный городок, все друг друга знают... хотя при чём тут размеры и тишина? Разве важно, сколько в городе жителей?
  Всякое насилие - зло. Когда хулиганы просят закурить, а потом долго бьют - это одно. Строго говоря, это равносильно, что вас покусала собака. Вы же не станете обижаться на собаку? Она злая, потому кусается. Хулиган - хулиган. Потому он дерётся. Его необходимо наказать, изолировать от общества, но обижаться нет смысла.
  Другое дело - изнасилование. Когда человеку ломают волю... всё равно, что сломать хребет. Личность исчезает, рассыпается. Остаётся тряпичная кукла. Как потом жить без хребта?
  Я представляла себе, как ЭТО происходило.
  Он ударил её, завернул руки за спину... быть может, связал или придушил, чтобы потеряла сознание и не сопротивлялась. Или ещё хуже: приставил к горлу нож, чтобы, наоборот, всё видела и всё чувствовала. Хотел унизить физически и растоптать морально.
  "Подонок. Так может поступить только подонок".
  Появилось название для статьи: "Падший человек". Выразительное словосочетание. В нём есть осуждение, есть развитие. Точнее деградация личности. Есть история.
  Собственно, эту историю мне и нужно было описать. Историю падения.
  *
  Отделение милиции очень напоминало детский садик. Нет, правда, я так и подумала в первую секунду. Присутствовало всё, что необходимо добротному детскому питомнику:
  Заборчик из сетки-рабица - чтобы детишки не разбежались, дворик с престарелыми берёзами, четыре лавочки в квадрат (выкрашенные чем-то пёстрым). Посередине стол. Рядом клумба с отцветающими тюльпанами. На клумбе грибочки - надетые на пеньки тазики красного и желтого цвета.
  На лавочке сидел старшина. Пригорюнился. Если бы не он, я бы проскользнула мимо. Старшина в детском садике - чуждый элемент, он привлёк внимание. Потом заметила флаг над входной дверью, золотую табличку, герб. Государственное учреждение.
  - Здравствуйте! - поздоровалась.
  Старшина сделал под козырёк, поднялся. Я показала удостоверение, спросила, как мне найти следователя. Старшина махнул рукой на входную дверь:
  - По коридору налево. Не промахнётесь.
  Вот и все формальности, изумилась я. "Не промахнётесь". К нам в редакцию проникнуть сложнее, у нас въедливые вахтёрши. Не от злости, конечно, от страсти к общению... А быть может и от любви к своему делу. Любовь она бывает разная.
  Как говорит мой сосед с красивой фамилией Колюбай: "Кто-то любит симфонии Моцарта и "Риголетто" Джузеппе Верди, а кому-то подавай вишнёвое варенье без косточек". На вопрос, почему именно без косточек, Колюбай задирает десну и показывает щербину. "Зуб сломал", - поясняет.
  
  Коридор затопили сумерки. Лампы зажечь не потрудились. Я кралась, придерживаясь за крашеную стену. На секунду мелькнула мысль о лабиринте... где-нибудь в египетской гробнице.
  Четвёртая по очереди дверь была открыта настежь. Я подошла, остановилась в проёме. Без малейшего звука. Глупо стучать, когда дверь распахнута.
  За столом сидел мужчина, в синей (ожидаемо) рубашке. Пиджак висел на спинке стула. Мужчина что-то писал, очень старался. Вёл авторучку решительно и плавно, словно правил парусной шаландой... по бумажному листу.
  Он склонил голову, и я видела лысеющую макушку, пробор, свежую стрижку и незагорелую кожу под срезанным волосом.
  Резко кашлянула.
  Мужчина поднял глаза.
  Кабы подобную "шуточку" проделали со мной, я бы подпрыгнула на стуле от испуга. Долго бы верещала, напоминая потревоженную ящерицу (зелёными пятнами - напоминая - на лице, длинным злым языком и круглыми вытаращенными глазами).
  Он даже не удивился:
  - Вы ко мне?
  Я представилась, навала газету и показала удостоверение. Следователь долго рассматривал фотографию, глаз не поднимал, точно стесняясь взглянуть на оригинал.
  Эти секунды я использовала с пользой. Осмотрелась.
  Кабинет, как кабинет. Типовой. Правильнее сказать, казённый. Высокий до потолка шкаф с провисшей дверцей. Умывальник в углу (чувствуется - роскошь, ибо начищен до блеска и мылом располагает). Лампа в тесном абажуре коричневого цвета.
  На тумбочке у окна - горшок с цветком. Нечто похожее на драцену или на маленькую финиковую пальму. Цветок часто и надолго забывали (все листья усохли и лежали на земле), потом вспоминали и начинали отпаивать водой. Сейчас была именно такая "весна", на макушке появилась зелёная поросль.
  Я подумала, что подобная модель поведения типична для человеческих существ: мы часто забываем про друзей... а они забывают про нас. "С ним всё хорошо", - вот пароль, который оправдывает чёрствость.
  Потом спохватываемся, охаем, хватаемся за голову, орём в телефонную трубку: "Лечу! Жди меня! Сто лет не виделись, подруга!" Покупаем торт или коробку с пирожными, и мчимся через все "пробки" центра...
  Главное не опоздать с раскаяньем, а то придётся покупать две гвоздики вместо торта и плестись за город. Медленно, хотя и без "пробок".
  "Цветок, судя по всему, приспособился, - решила я. - Привык к особому "режиму". У растений чаще бывает весна... вёсны для них привычное дело. Это люди шалеют от радости после долгой разлуки".
  И ещё подумала, что "Цветок особого режима" - хорошее название. Нужно запомнить.
  
  Прерывая мою задумчивость, следователь спрашивает:
  - Чего вы хотите?
  Стремительно отвечаю:
  - Хочу на синее море, лежать на горячем песке и пить пина коладу.
  - Что это?
  - Понятия не имею.
  - Как это?
  - Название красивое.
  - Зачем же вы её хотите? - искренно удивляется следователь. Бровки вздымаются домиком.
  - Есть мнение, что это коктейль... Вкусный...
  Шутка не прошла - это очевидно, - и нужно вернуться на исходную позицию, в точку, где всё доступно для понимания:
  - Давайте начнём сначала. Я журналист. Приехала по заданию редакции. У вас произошло изнасилование. Мне необходимо, - акцент плюс пауза, - написать об этом статью.
  - Пишите, - простецки соглашается он.
  Подвигает мне ручку и бумагу.
  "О-о-о!" - Смотрю недоумённо: "Разыгрывает? Или вправду дурак? Емелюшка-дурачок. Щука... прорубь... туда-сюда... но где печь?"
  Печи в комнате не было. Только умывальник.
  - Мне нужны материалы.
  - Понимаю... хотите ознакомиться... понимаю...
  За левой створкой шкафа расположился сейф (академический, из листового металла, с подвижной "висючкой" над скважиной). Из сейфа следователь выудил папку на тряпичных завязках, сунул мне: "Здесь всё. Можете прочесть".
  В моём животе зародилась злость. Маленький агрессивный лепесток. Что-то (вернее, всё!) в этом разговоре шло не так, как я хотела. И следователь Емеля вёл себя нетипично.
  Папку я накрыла ладонью, произнесла:
  - Материалы прочту. Обязательно. Однако будет лучше и быстрее, если вы введёте меня в курс дела своими словами.
  Емеля оказался не такой уж Емеля. Понял, что от меня не отделаться, пошел поставить чайник. Развернул бумажный пакет, вынул бутерброды, яблоко и несколько печенюшек. Печеньки потрескались и покрыли яблоко бархатной нежной крошкой.
  "Решил пообедать, чтобы время зря не пропадало, - сообразила я. - Практичный. Точно не дурак".
  Следователь проговорил:
  - Рассказывать особо нечего. Молодые...
  Он произнёс это слово, как оправданье. Точно бы заступаясь. Я подумала, что возраст, как раз, отягчающее обстоятельство. У молодого преступника вся жизнь впереди, а значит, он может натворить много бед в будущем. Это обстоятельство необходимо учитывать.
  - Выходные были, - продолжил следователь. - Поехали на речку. Выпили, закусили... Быть может плохо закусили или лишку выпили. Полезли купаться. Разделись. Юные красивые тела, жаркий вечер... Тут до греха - рукой подать.
  Жестом он предложил мне бутерброд, я взяла яблоко. Вытерла платком. Хрустнула.
  Постучала карандашиком:
  - Так-так...
  Следователь вопросительно скосился.
  - Для начала, давайте познакомимся. Как меня зовут, вы знаете. А ваше имя-отчество?
  - Рудня Олег Сергеевич.
  - По званию?
  - Это зачем? Допустим капитан.
  Я так и записала в блокноте: "Допустим-капитан".
  - Как фамилия насильника?
  - В протоколе всё написано. - Следователь говорил сухо, уперевшись взглядом в столешницу: - Потерпевшая Светлана Насонова. Двадцать четыре года. Незамужняя. Подозреваемый Плотников Александр Фёдорович. Тридцать восемь лет, разведён. Детей нет. Что-то ещё?
  "Ещё? - мысленно повторила я. - Ещё много чего!"
  Попросила:
  - Одну минуту. Я запишу.
  От окна к двери прожужжала муха. У парадного остановилась машина (скрипнули тормоза). Где-то за стеной звякнула о тарелку ложка.
  Следователь Рудня (наконец-то!) посмотрел мне в глаза. Прямо. Открыто. Зрачки в зрачки.
  "Ничерта ты не понимаешь, девочка!" - прочла я в его зеницах снисходительное "послание".
  Прочла и обиделась: "Неправда ваша, товарищ допустим-капитан! Кое-что я понимаю лучше тебя, Емеля Сергеевич Рудня!"
  Нужно было поставить его на место. Зарвался, провинциальный следователь.
  - Как мне поговорить с подозреваемым Плотниковым? - тон ледяной, взгляд колючий. - Он в камере предварительного заключения? Выпишите пропуск.
  - Почему в камере? Зачем такие крайности?
  Рудня оторвал от настольного календаря листок, что-то на нём написал. Протянул мне: - Вот адрес. Только сейчас он... - следователь посмотрел на часы, - ...сейчас он занят. Сегодня вообще-то неприёмный день. Вы неудачно зашли.
  
  Сева Усольцев (редакционный хохмач, отец шестерых мальчишек и дважды дед Советского Союза) говорит в таких случаях "Оп-па!" Приседает и хлопает над головой в ладоши, демонстрируя крайнюю степень удивления.
  
  "Что здесь, чёрт возьми, происходит? При чём здесь неприёмный день? Кого Плотников собирается принимать? Или это он записался?" - вопросы грудились и наползали друг на друга, напоминая льдины в ледоход.
  Сохраняя на лице высокомерную мину, я выбралась на улицу. Выбралась, надо сказать, несколько ошарашенная. Вздохнула полной грудью.
  Солнце стояло в беспощадном зените, мелькнула сорока, небеса казались выстиранными с отбеливателем.
  "Какое небо голубое, - напевал хрипатым шепотом репродуктор. Обещал: - мы не сторонники разбоя..."
  Приблизился старшина, нейтрально осведомился, как дела. Я ответила, что всё в норме. Нестрашно улыбнулась. Старшина смутился, потоптался на месте (перевалился с ноги на ногу, точно свежеподкованный конь). Попросил на него не давить.
  Чувства мои были далеки от порядка, и я переспросила:
  - Что?
  - Не давите, - повторил старшина.
  - На кого?
  - На Рудню.
  - На какую?.. В смысле, почему?
  - Беда у него.
  Милиционер сконфузился ещё сильнее и отошел. Я почувствовала, что теряю ориентацию в пространстве и времени, медленно досчитала до двадцати. Это помогло.
  Если "подбить бабки" получается вот что: девушку изнасиловал некто Плотников - раз. Насильник на свободе - два. У него какой-то приём - три, а меня просят не давить на следствие - четыре.
  "Или я сошла с ума, или в славном городе Илавецке так принято?"
  
  Пошла по улице, мечтая о порции шоколадного суфле. Не для того, чтобы полакомиться, но в терапевтических целях. Этот продукт питания неплохо восстанавливает мои моральные силы.
  Искать такси было бесполезно (не формат провинциального города), автобусных маршрутов я не знала. Пришлось "остановить" велосипедиста - пацана лет десяти, - и спросить у него направление:
  - Где находится ближайшая гостиница, мальчик? Любая...
  Хотелось принять душ, переодеться и приготовиться к бою. Первый раунд я (к своему удивлению) проиграла, но это не повод сдаваться.
  Мальчуган плюнул на колесо и радостно выпалил:
  - А она у нас одна, тётенька!
  Хам! Это я - тётенька?! В своём родном городе я бы обиделась на такое обращение, но в здесь обижаться было бесполезно (поняла это со всей очевидностью), и потому пропустила "тётеньку" мимо ушей.
  - О'кей, Вождь Краснокожих! Показывай направление!
  - Вон там! - он махнул рукой. - На набережной.
  - Благодарю тебя, Монтесума.
  В мою словесную игру мальчишка не вступил, он думал о чём-то, разглядывая мои туфли.
  - А хочите я вас провожу? - разразился идеей. - Мне не трудно, тётенька. А вы мне - марожина.
  Опять это отвратительное слово!
  - Вот ещё! Сама справлюсь.
  Мальчишка пригорюнился, но всё одно поехал следом. Получился своеобразный эскорт. Он перекрикивался со знакомыми, останавливался, трепался со сверстниками, врал, что провожает знакомую тётеньку "до гостиницы", обгонял меня, возвращался, вертелся под ногами. Пришлось дать денег на эскимо. Просто, чтоб отвязался.
  Вымогатель!
  
  Речушку Илу (давшую название городу) перегораживала плотина. Посредине был устроен шлюз: откосы из тесаного камня, огромная чёрная плита в пазах-направляющих. Над плитой чугунный винт с колесом (на самом верху). Сооружение холодное, равнодушное, монументальное и основательное одновременно. По краям колеса - литые орехи и дубовые чугунные листья. Надпись, утопавшая в слоях краски: "Сей механизм изготовлен при посредстве Невьяновского чугунолитейного завода. Литейный мастер Илья Долгопрудный. Год 1837".
  "Красиво!" - изумилась я. - На века работали мастера. Потому старались, делали красиво. Орешки отливали, вензеля резали, заботились".
  По нынешним временам глупо что-либо делать на века, слишком быстро меняется время. Одна технология сменяет другую, тиражные производства вытеснили ручной труд. Вещи обезличились, словно яйца в инкубаторе. Однажды я делала статью о птицеферме. Наши привезли итальянскую технологию. Плюс их мастера-технолога. Мастер был родом из южных областей Италии, из Калабрии. Тёмный и порывистый, как смертный грех. Красиво горячился, размахивал руками.
  Я надела стерильный халат, на голову колпак. Вошла в инкубатор (отдельное стерильное помещение). Показалось, что попала на космический корабль... или в светлое будущее. Тысячи ровных бесконечных рядов медленно поворачивающихся яиц... удивительное зрелище. Серийное производство в его высшей, пиковой степени. Серийные куры, серийные люди.
  Если вдуматься, теперь нужно хоронить людей, как фараонов, вместе с покойником отправлять в могилу старые вещи. Кому они нужны? Детям? Внукам?
  Никому.
  
  Мост плавно переходил в набережную, изгибался. Через две сотни шагов каменный парапет саморастворялся в естественном песчаном откосе, оставалась только чугунная ограда и намёк на мостовую. Вскорости и эти излишества прекращались. Дальше вдоль берега бежала песчаная дорожка, кустики травы, цветы чабреца, лилии. Кое-где виднелись ивы: девы-русалки опускали в воду свои ветви-волосы. У одной такой ивы притулился человек. Рыбак.
  Меня удивило его одеяние: пиджак и брюки со стрелками (уже подозрительно). Я пошарила взглядом по ближайшим кустам, надеясь увидеть бутылку "червивки" - обычной спутницы рыбака. Не нашла.
  На голове мужчины лежала шляпа-канотье (ещё более подозрительная, чем стрелки на брюках). Сбоку (в двух шагах) сидела кошка. Не просто сидела - соучаствовала. Она не отрываясь, смотрела на поплавок, переживала. Только изредка перебрасывала хвостом вправо-влево.
  Я подошла ближе... в этот момент поплавок ушел под воду.
  Рыбак отреагировал с секундным опозданием, рванул удилище вбок, затем вытянул из воды леску - на крючке трепыхалась рыбка.
  - Пескарик, - прокомментировал, обращаясь в пространство.
  У него были (у рыбака, не у рыбки) большие, ясные глаза. Чуть удивлённые, красивого зелёного оттенка. Он будто не ожидал, что здесь можно что-то поймать... ан, вот поймал. Редкая удача.
  Позже я поняла, что Эдуард Ляликович (так звали рыбака) удивлялся всему. Он так воспринимал действительность. Ясное утро - радость. Небо в кудрявых облаках - удивление. Принесли пенсию - удача и восхищение.
  И во всякой малости - благодарность.
  - Рыбка мелкая, а ловить трудно, - пояснил уже для меня.
  Из воды (за петельку) он вынул прутик, на котором, сквозь жабры, висели ещё несколько рыбёшек. Привесил только что пойманную добычу. За процедурой внимательно наблюдала кошка: она подошла и сосчитала улов... так мне показалось.
  - Если поймаю много, - продолжил Эдуард Ляликович, - сварю уху. А если мало - отдам кошке.
  Вот оно что! Имеет место конфликт: у рыбака и у кошки разные интересы.
  Мне захотелось улыбнуться. (Обычно я стараюсь этого не делать с новыми знакомыми. Можно обидеть человека.)
  - Это тактически неверно, - высказалась. - У вашего единственного зрителя, - показала на кошку, - и у вас противоположные задачи. Вы хотите поймать побольше, а она мечтает, чтоб клёв прекратился.
  - Ну что вы! - Эдуард Ляликович улыбнулся (вместо меня... точнее, за нас обоих). - Кошка мечтает, чтобы я поймал очень много. Тогда хватит мне и ей.
  
  Вода ослепительно бликовала. Сияла, переливалась, плескалась, будто навстречу мне катилось бесчисленное множество золотых шариков. Возникло естественное желание сбросить одёжку и нырнуть в это "прохладное золото". Взамен этого я спросила:
  - А как зовут кошку?
  - Кошку? - удивился рыбак. - Ну, как же... Кошка.
  - Понятно.
  Имени у кошки отсутствовало.
  - Скажите хотя бы это кошка или кот? Он или она?
  Эдуард Ляликович повёл плечами:
  - Вы знаете... не имею представления. Когда умерла Люда, это моя жена, мне стало одиноко... не столько даже одиноко, сколько непривычно. Мы прожили вместе тридцать пять лет, и я никогда не был один. Ни одной секунды. И вдруг пустой дом, тишина аж в ушах звенит. Я испытывал... беспокойство, тревогу - всё вместе. Дискомфорт. Потом появилась кошка. Пришла как-то утром... или вечером - не помню точно. Я не звал её и не приглашал, - Эдуард Ляликович посмотрел на свою рыжую спутницу, будто видел в первый раз. - А она вот... прижилась. Притом очень легко прижилась, и тогда я подумал о... - он покрутил удилищем, стараясь подобрать слово. - Что вы думаете о переселении душ?
  - Не верю.
  Мой ответ рыбака... нахохлил.
  - Как вы категоричны! - Канотье сдвинулось на затылок. - Завидую. Нет, правда, искренно завидую вашей уверенности. А я порой задумываюсь над этими... над своими теологическими сомнениями. Учтите, профессия требует моего полного идейного материализма. - Рыбак искрился глазами. - Я учитель физики, в средней школе. Был в прошлом. Ныне я пенсионер.
  - И что смущает ваш убеждённый материализм?
  - В первую очередь дети. Ученики. Учу их, учу. Как это говорят, отправляю во взрослую жизнь. А через двадцать лет возникает из вселенского хаоса этакий ушастый карапет - точная копия своих родителей, хлопает глазами и требует, чтоб я начинал свою работу с начала.
  Эдуард Ляликович говорил "учу", а не "учил", я поняла, что он недавно вышел на пенсию. Старик показался мне ужасно симпатичным, как актёр Тихонов в период своих первых фильмов. Тогда он ещё не был старым, и его гримировали под пожилого. Старость отбирает у человека жизненную энергию (в первую очередь), а тут получался парадокс: внешне стрик, а внутри молодой красавец Тихонов.
  В голове мелькнула "отчаянная" мысль:
  - Вы далеко живёте?
  Он ответил метким вопросом:
  - Хотите напроситься на постой?
  - Существует такое желание. А как вы догадались?
  Эдуард Ляликович поведал, что увлёкся творчеством Агаты Кристи: "Во многом, это ерунда. Я говорю о предложенной методе раскрытия преступлений. Невозможно определить виновного по пробке от крема или по осколку чашки. Почему? Математически невероятно. Слишком много допущений и велика погрешность, для настоящего учёного. Однако кое-что я ухватил из детективов..."
  В глазах опять засверкали искорки:
  - Послушайте цепочку моих мыслей: вы - молодая красивая девушка, в дорожном костюме. В руках походная сумка. Какой делаем вывод?
  - Какой?
  - Однозначный! Командировочная. - Он развёл руками: - Для отдыха и туризма наш городок слишком малоинтересен. Он страдает эмоциональной бледностью. Потерялся на теле Планеты.
  Мне страстно хотелось согласиться. Но я не могла:
  "Ничего себе потерялся! - думала я. - После моей статьи об Илавецке заговорят по всей России".
  Физик-пенсионер продолжал:
  - Хотите, я угадаю вашу профессию? А если расстараюсь, скажу, зачем вы приехали.
  Это становилось забавным.
  - Попробуйте, - согласилась я. - Постарайтесь угадать и первое и второе.
  Он пристально осмотрел мою внешность, заявил, что угадывать ничего не собирается. Методу Агаты Кристи он обогатил научными процедурами: "В этом суть дедуктивного исследования".
  Через минуту Эдуард Ляликович проговорил:
  - Вы - напористая, нагловатая... только не обижайтесь... это даже неплохо, ибо эти качества не закостенели в вас. Не стали основой характера. Вы способны чувствовать и сочувствовать, поэтому ваша экспансивность не наносит ущерба окружающим. Мягкость и острота - вот ваши козыри, если говорить двумя словами.
  Затем детектив попросил мою руку. Я подала (переживая некоторую робость).
  Он осмотрел ладонь с двух сторон и даже понюхал.
  - Особых отметин на руках нет. Значит вы не швея, и не учительница, и не продавец билетов в драматическом театре... и не торгуете рыбой на рынке. Запах рыбы трудно вывести. Получается, - Эдуард Ляликович гордо выпрямился, - вы инспектор дошкольных учреждений. Приехали провести ревизию в столовых.
  Здесь я не удержалась и прыснула в кулак. Извинилась: "Простите... я... того", быстро отвернулась. Мой Пинкертон радостно переспросил:
  - Я прав? Угадал? А?
  - Почти на сто процентов, - согласилась я. - Вы ясновидящий. Хотя и учили детей физике.
  - Тогда пойдёмте! Я покажу вам своё жилище.
  Он взял мою сумку, я достала из реки пойманную рыбу. Кошка взволновалась. Посмотрела подозрительно и придирчиво, однако ничего не произнесла, вероятно, поверив в мою честность.
  
  Эдуард Ляликович окончательно представился, сказал, что его фамилия Салазкин. Я произнесла свою фамилию. Мы пожали друг другу руки, официальным (для честных людей) образом затвердив наше знакомство.
  
  Идти пришлось недолго.
  Салазкин жил в деревянном одноэтажном домике у самой реки. Как я поняла, бОльшая часть жителей Илавецка проживала именно в таких домах. Официально эти "одноэтажные субтропические пампасы" назывались частным сектором.
  Пока мы шли, Салазкин рассказывал историю города (корень Илавецка уходил глубоко в историю, однако не расширялся и не ветвился, оставаясь тоненькой ниточкой-жилкой). В какой-то момент (практически на полуслове) мой спутник замолчал, сделал мне знак глазами и даже приложил палец к губам, намекая на режим молчания.
  Я притихла.
  Мы двигались по тротуару вдоль забора. На лавочке (между забором и вишнёвой аллеей) пребывал в забытьи старик. Нельзя сказать, что он сидел, поскольку большая часть его седалища размещалась вне лавочки, однако... На трость он положил ладони, на ладони - голову. Дремал.
  Эдуард Ляликович смял лицо в сложной гримасе и ещё раз показал на губы. Придвинулся к калитке (мы пришли), осторожно приподнял щеколду...
  Наши ухищрения оказались напрасны.
  - А я не сплю, - заявил старик и поднял цыплячью голову. - Думаю. Размышляю.
  Эдуард Ляликович сделал рукою жест, каким приглашают к столу:
  - Знакомитесь, Женечка. Сахарный Демьян Захарович, собственной персоной. А это - Евгения Фролова. Прошу любить и жаловать.
  Дед встрепенулся:
  - Уж не Зинки ли Фроловой дочка? - по-бабьи всплеснул руками.
  - Нет, я не здешняя.
  - Слава богу! А я-то спугался, бо за алиментами явилась не запылилась, - дед подмигнул и столкнул кепку на затылок.
  "Ух ты! Герой! - подумала я. - Двухсотлетний Казанова".
  
  В доме было прохладно и чуть влажно, как бывает только в деревянных домах. Ветер играл занавесками. Звонко с упоением стрекотал кузнечик. Кошка прошла в зал и села в самом центре комнаты. Она была здесь хозяйкой, а потому принимала гостей. По стенам висели фотографии. В основном чёрно-белые: семейные, школьные, - я прошла вдоль галереи, - изредка попадались портреты. Дореволюционные сепии: бравый казак восседает на стуле, за его спиной интеллигентный юноша - сжимает в руках гимназическую фуражку.
  - Это мой отец, - подсказал Эдуард Ляликович. - А это дядя. Дядя погиб в Гражданскую. Вот в высшей степени интересный снимок - мой последний выпуск. Бравые ребята, и девчонки подстать. А это мама в юности. Вот Люда... сарафан в горошек. Хорошая фотография, правда? Люда здесь очень сама себе нравится. Такие эмоции протекают из снимка. Вы замечали?
  Признаться, я позавидовала этому дому. Тому, что он такой... спокойный и ладный, что у него есть хозяин и хозяйка. Пусть даже хозяйка - кошка.
  Не хватало только детей. Визга, плача, смеха, беготни и стираных пелёнок на бесконечной бельевой верёвке. Такие верёвки подпирают палкой, чтобы бельё не волочилось по земле.
  Будто услышав мои мысли, Эдуард Ляликович открыл альбом, вынул две фотографии. Юноша и девушка. Внизу подпись: Слава и Юлия.
  - Мои. Они теперь совсем выросли, в Ленинград переехали. Там строят свою жизнь.
  Красивое выражение: "Строить жизнь", в нём есть надежда и едва заметный обман. Обман в иллюзорном могуществе человека. На самом деле, это жизнь строит людей. Время рождает своих героев, время их топит (когда надоедают). Как слепых котят. Притом их же руками. Маяковский застрелился, Лиля Брик дожила до старости. До девяноста (кажется) лет. Умирала забытая и заброшенная, точно бестолковая ненужная кукла. Невольно задумаешься, какой вариант гуманнее?
  
  Я оставила в комнате вещи, переоделась, сходила в душ. На краткий миг лень завладела моей душой - расхотелось куда бы то ни было идти, бежать, разбираться... копаться в людских пороках. Захотелось завалиться на скрипящую койку, взять детектив и читать-читать... посматривая на сирень за окном. Вдыхать аромат и пропускать нудные страницы.
  Потом сварить из пескариков уху, накормить хозяина и его кошку. Смотреть, как они едят и думать (скрывая гордость) что такой вкусной ухи они никогда не пробовали.
  *
  Сахарный Дед - так я прозвала нашего соседа, - присутствовал на прежнем месте. Лишь только я вышла за калитку, он нахохлился и поманил меня пальцем. Смотрел лукаво с тенденцией к хитро. Я даже испугалась, что старый хрыч начнёт меня кадрить. Что я буду делать? Драпать? Или драться?
  К удаче, опасения не оправдались. Дед заговорил "о высоком". Притом начал с подводки:
  - Ты девка видная, титястая, дай бог тебе здоровья...
  Я нейтрально кивнула. Не соглашаясь официально, но и не отрицая очевидного.
  - Ты мне растолкуй, - продолжил дед и кивнул на лавку. Я присела, готовая к старту в любую секунду. - Евгения, это как по-нашему будет?
  - Женя.
  - А-а! - он обрадовался. - Генька! Была у меня одна Генька в пиисят четвёртом. Огонь, а не баба. С юбки выпрыгивала, так у ей жгло.
  - Я тороплюсь, дедушка.
  - Одну минуту, - Сахарный Дед сделался серьёзным. - Вот смотри. Ситуация. Допустим, я помру. - Он произнёс это с вопросительной интонацией, будто у него был шанс на вечную жизнь: может помру, а может не помру. Пятьдесят на пятьдесят. Или тридцать на семьдесят. - Допустим, попаду в рай. Можем же мы такое допустить?
  - Можем, - согласилась я.
  "Хотя вряд ли, - подумала. - Слишком шустёр".
  - В раю Толик Копытин, - выговорил дед.
  Замолчал.
  - И? - подбодрила я.
  - А я его терпеть не могу! Просто до икоты не перевариваю! Что мне делать в таком разии?
  Я задумалась: "Дела! Божьи одуванчики рай поделить не могут. Будто это туалет в коммунальной квартире".
  - Во-первых, вам рано об этом думать. Во-вторых, где гарантии, что Толик Копытин в раю? Может быть, его там нет.
  - Есть, - Сахарный Дед почесал в седалище. - Толька точно там. Он всю жизнь праведником прожил, сволочь. Это у меня путёвка под сомнением. Есть на моём счету... грешочики. Я вон и заборчик вокруг церквы починил. Покрасил за свои деньги. Как тебе оттенок?
  Я оглянулась, пригляделась. В конце улицы выглядывала церковь (большей частью - звонница, над деревьями). Виднелся погост, уходящий за холм, облупившиеся врата. Заборчик был выкрашен типовой синей краской - кобальт светлый синий. Разведён в пропорции один к... трём.
  - Очень красиво, - одобрила я.
  - Как думаешь, зачтётся?
  - Вне сомнений! Светлое будущее приблизилось на один пункт!
  На этой оптимистической ноте мы распрощались. В последний миг, каким-то неуловимым движением дед-таки цапнул меня за ягодицу - ущипнул. Я погрозила кулаком, и поняла, что... рай Сахарному не светит. Нутро и опыт не пропьёшь, чёрного котёнка не отмоешь добела. А этот столетний сахарок большой мастак до женского пола.
  Факт.
  *
  Светлана Насонова была прописана по Большому Сливовому переулку, дом двадцать три. Квартира номер семь. Третий подъезд, третий этаж, как в "Бриллиантовой руке". Или там был четвёртый подъезд? Не припомню.
  Дом окружили яблони. Причём со всех сторон, будто строение возвели на полянке в сказочном саду. Строители-гномы суетились с маленькими вёдрами и кирками, укладывали кирпичики в красных колпачках... Гномы в колпачках, а не кирпичики... Шучу.
  Я подумала, что здесь особенно волшебно ранней весной, когда ударяет цвет. Тогда аромат - до одури. Воздух кажется вязким и густым. В распахнутые окна втекает любовь... любовь в чистом яблочном виде. От этого души обнажаются, становятся нежнее. Люди чутче чувствуют друг друга.
  
  Третий этаж, седьмая дверь. Ватная пухлость дерматина, фигурные гвоздики, натянутые медные шнуры, имитирующие роскошь.
  Позвонила.
  Тишина.
  Прислушалась: льётся вода... кажется. Во всяком случае, бытовые звуки присутствуют.
  Позвонила ещё раз.
  Из-за двери проявился голос:
  - Вовка, это ты? - кричала женщина. - Входи уже! Не заперто! Я волосы сушу.
  "Волосы это похвально, - мысленно согласилась я. - Вот только я не Вовка... и не Толька". Рифма покаталась на языке: Только я не Толька.
  Ещё раз надавила на пипочку. Продолжительнее. Дама за дверью чертыхнулась (не обременяясь литературностью); по коридору прошаркали тапки. Дверь распахнулась мгновенно и во всю ширину, точно дамбу сорвали с петель.
  - Вов... - девушка осеклась, увидев на пороге меня. Опешила... но только на мгновение. Обежала мою фигуру практичными глазами. Спросила (с упоительным провинциальным нахальством):
  - Тебе чего?
  - Здравствуйте! - вежливо ответила я.
  "Сходу ударить в нос? Или показать удостоверение?.. - затруднилась. - Вот в чём вопрос..."
  
  Почему-то на хамоватых людей очень благоприятно действуют мои бордовые с золотым тиснением корочки. Причём, я заметила, не столько своим содержанием - должность журналиста, в сущности, рядовая, обычная, - сколько самим фактом существования: О-го! Удостоверение! Символ власти!
  Хамоватые люди катастрофически обожают власть. И всё, что с нею связано. Вероятно потому, что власть оправдывает хамство.
  
  Я показала удостоверение. Жест чуть ленивый и небрежный. Сева Усольцев называет это движение: "Накось выкуси, упырь!"
  Корочки сработали. Безоговорочно.
  Пока девушка читала мою фамилию, я откровенно разглядывала её интерфейс: круглое милое личико, полные губы, маленький нос... картошкой (как у артиста Пуговкина, только аккуратнее). Очевидный пушок над верхней губой - значит, темпераментна в койке. Полные белые ноги с красивыми ровными коленями. Приемлемая грудь.
  "Интересно, что бы сказал по этому поводу Сахарный Дед? - мелькнул вопрос. - Как бы охарактеризовал типаж? Молодая купчиха? Или аппетитные прелести?"
  Плюс выдающихся размеров "корма". Мечта фитнесс-тренера.
  Почему мечта? Потому что, такой зад привести в форму стоит больших усилий. А ещё необходимо заплатить уйму денег. И много часов провести в спортивном зале.
  Поверх голого тела - шелковый халат с кровавыми георгинами и золотыми вензелями.
  "Вот она... провинциальная непосредственная красота - всё на показ, всё в десять раз ярче, чем нужно. Хочется воскликнуть (словно фотографу): Остановись мгновение! Ты и так молода, свежа и прекрасна! Удали эту мерзкую помаду. Смой тени. Избавься от накладных ресниц. Позволь природе быть!"
  
  - Могу я поговорить со Светланой? - спросила я ровным тоном.
  - Ланка уехала, - ответила девушка.
  Мне показалось, она огорчилась. Пояснила:
  - К тётке в деревню. На три дня.
  - Вот как?
  Оказывается, это ещё не край света. Земной шар продолжается дальше, существует деревня (за тридевять земель), где живет водяной, леший, где расквартировали группу гражданских ведьм (на период увольнительной) и где обитает тётка Насониха.
  - Как неприятно, - проговорила я. - Я на такое не рассчитывала... а впрочем... может быть вы мне поможете?
  - Конечно помогу, - уверенно ответила девушка. - Меня зовут Карина.
  Она протянула руку.
  - А фамилия?
  - Ломова.
  - Очень приятно! - я с чувством пожала ладошку.
  - Зайдёте?
  - Если позволите.
  
  На кухне было уютно. Занавески с рюшечками, карамельки в хрустальной вазочке. На плите домовито пошумывал расписной чайник, намекая, что он произошел от дровяного самовара. Чашка с мёдом на столе... утопленница муха - святая мученица. В стеклянной вазе на подоконнике - роскошный букет сирени. Развалился тяжелыми бесстыдными гроздями.
  Я подумала, что это Девчачий рай. И ещё, что хорошо бы сюда запустить матёрого художника. Здесь присутствуют сюжеты.
  - Вовка принёс? - спросила я, кивнув на цветы.
  Щёки Карины порозовели:
  - Ага. Заходит иногда, мракобес. Женихается.
  Помолчали.
  Я задумалась, как построить разговор. По лицу девушки пробежала ревностная тень: К чему прозвучал мой вопрос? Чего это я удумала? Уж не собираюсь ли положить глаз на её счастье? На любимого мракобеса?
  ...Вот так. Оказывается даже "Вовка из тридевятого царства" представляет ценность для кого-то. Будто этого добра не хватает в природе...
  Потом Карина решила, что я слишком... "Модная ути-пути!" - по её лицу можно было читать, как по книге. Значит, опасности нет. Морщинка разгладилась.
  Я уточнила:
  - Вы вдвоём здесь живёте?
  Она кивнула. Настойчиво повторила вопрос:
  - А вы зачем пришли?
  Какая милая девушка! Не та ли это простота, что хуже воровства?
  Я ответила, что хочу разобраться в происшествии. Понять. И написать статью. Карина отвернулась, посмотрела в окно. Как бы отстранилась. Мне этот жест показался странным.
  "В сущности, я на их стороне... на стороне потерпевшей... почему штыки?"
  - Расскажите про Светлану. Где она работает?
  - В Центральном Доме Мод.
  - Швея?
  - Чо это швея? - огорчилась Карина. - Совсем даже не швея. Это я швея. При том, не швея, а портниха. У меня второй разряд. Я могу вам такую брючную пару могу сострокать - закачаетесь... в Москве так не умеют!
  - А Света?
  - Лана ведёт шоу. Она - актриса. Иногда она сама участвует в показах. Если модель особо нравится.
  "Понятно. Девушка тянется к прекрасному. Ценит красивое. И дорогое".
  Я вдруг поймала себя на мысли, что предвзято отношусь к Насоновой. С чего бы это? Быть может из-за "Ланы" - мне не нравится это сокращение. В нём звучит нечто натянуто-пафосное. Лукавое. Назвали тебя родители Светой - будь ей. Услышь прекрасное в простом созвучии: Свет-лана! Светлая.
  Нет, нужно отбросить Свет опуститься до пошлого американизма: Лана.
  Или я нервничаю из-за "скрытой угрозы" - напряженного состояния Карины?
  Или из-за нелепостей происходящего? Тут, правда, есть из-за чего волноваться.
  
  - Расскажите, как это произошло? - попросила я. - Преступление. Я говорю об...
  Карина кивнула, давая понять, что сообразила.
  - Да как это бывает? - развела руками. - Как у всех. Кобель он и есть кобель. Глаза водярой залил и полез...
  - А если с самого начала? - перебила я. - Подробно.
  - Они на речку поехали. Всем кагалом. Клёновы Ирка с Сергеем, Маринка Игнатьева со своим новым... хахалем. Представляете дурищу: два раза за мужем была и опять нашла себе клоуна!
  - В каком смысле?
  - В прямом смысле. Как шпала. Он в цирке выступает. Я ей говорю, опомнись, дура! Ну, как уедет цирк, что делать будешь? Горевать?
  Неожиданно и очень красиво Карина пропела:
  - Куда уехал цирк? Он был ещё вчера. И ветер не успел, со стен сорвать афиши...
  Я невольно поглядела на радиоприёмник: "Таким голосом можно петь по радио".
  Не спрашивая согласия, Карина вынула из буфета чашки, плеснула чаю, выловила из мёда муху (ни мало не тушуясь её присутствием), подвинула мне миску.
  - А она отвечает: "Мне наплевать. У нас любовь". Вот так. Нет, ну не бестолочь? Как вы считаете?
  Я автоматически выразила своё глубокое сопереживание. И согласие, что Маринка Игнатьева - дура набитая.
  
  Отстраняясь, должна признаться, что провинция оказалась совсем иной, не такой, как я её себе представляла. Жизнь здесь текла по другим законам. Шире, глубже и... непредсказуемей (простят мне редакторы такое слово). В Илаветске говорили по-русски, и кириллицу пользовали в качестве алфавита, но мысли в головах крутились другие. И чувства... и эмоции...
  "Обстановка накаляется! - взбодрила себя. - Чем сложнее задание, тем почётнее приз. Держись мать, дальше будет хуже... или лучше?"
  На лучшее рассчитывать не приходилось.
  
  - Я тоже должна была ехать. - Карина развернула карамельку, сунула за щёку.
  Девушка подняла на меня глаза. Теперь свет из окна падал на Карину прямо. Я удивилась, какие они красивые. Большие, ясные, чуть наивные.
  - Только не смогла отпроситься. Директриса дежурить оставила... зараза. Я ей говорю, в другой раз отдежурю, Татьяна Станиславовна! Вы ж меня знаете! Нет, упёрлась...
  - А Светлана?
  - А Ланка поехала.
  Карина упорно называла подругу Ланой. Я даже заподозрила, что сама она вовсе не Карина: "Откуда в России Карины?" Сева Усольцев ответил бы: "От сырости".
  
  - Ну и этот козёл с ними... кабачок переросший.
  - Кого вы имеете в виду? - спросила я и тут же махнула рукой: "Поняла!"
  - Речка далеко? - уточнила.
  - Какое там! Два поворота плюс километр.
  Я заметила, что она помрачнела. Теребила в руках фантик, пальцы подрагивали. "Волнуется".
  - Что было дальше?
  Девушка отреагировала бурно:
  - Что было, что было! - воскликнула. Швырнула бумажку в мусорное ведро. - Напился этот козёл, как скотина и... снасильничал. Сволочь! Гад! Вы бы видели, какие у неё синяки остались. Всё тело чёрное. На руках, на бёдрах пятна. На горле пятерня отпечаталась - душил её, сволочь. На затылке шишка с кулак, бил головой о камни...
  Поток иссяк. Будто оборвался.
  Я сидела молча, пришибленная всплеском эмоций.
  - И ведь, главное, не посадили мерзавца! - дополнила Карина. - Сунул в милиции взятку. Мохнатую лапу имеет... всегда такие откупаются.
  - Да...
  Я вздрогнула от звука собственного голоса, будто облитая холодной водой. Представила, как мужик наваливается, давит всем телом, бьёт головой о камни, душит. Дыхание перехватило, пробежали мурашки, кожа на затылке заледенела.
  "Сдохну, а добьюсь правосудия! Посажу этого... недочеловека".
  *
  В китайском языке присутствует определение: лаовай. Этим словом китайцы помечают иноземцев.
  Поскольку слово для европейского уха благозвучное, долгое время оно воспринималось, как... уважительное. Я говорю о временах, когда Китай "открывался" Миру. Во всяком случае, оно казалось приличным. Голландский посол был лаоваем, английский лаовай, португальский... В бумагах, отправляемых королям-императорам писалось: "Дикари сих далёких мест лица имеют лукавые; они необразованы и молитвы относят к различным идолам и буддам. Письменность имеют убогую, ибо букв и символов не разумеют, рисуют знаки, напоминающие клинопись. Однако к просвещению тянутся, обучаемы, и трепет в душах имеют (несмотря на уверение Франциска IV что душ туземцы лишены и царства Господня достигнуть не имеют возможности). Всякого взрослого европейца китайцы учтиво величают лаоваем и кланяются".
  ...Не отвечаю за точность цитирования, передаю суть.
  Много позже (китайский язык труден для обучения, плюс китайцы скрытны) выяснилось, что слово "лаовай" имеет исключительно уничижительный оттенок. Если отбросить политесы и корректность, китайцы называли иностранцев недочеловеками. А чего? Есть логика: языка не знают, моются изредка, бельё меняют ещё реже... и чаю не пьют.
  Недочеловеки.
  
  Я шла - точнее летела над улицами Илавецка, - как птица и думала, что...
  "Что это за скотство такое?! Двадцать первый век на дворе! Все более или менее устроены, никто не голодает, не замерзает в подворотне, как в Великую Отечественную... Почему обязательно нужно быть животным? Почему человек не может жить без грязи? ПОЧЕМУ?!"
  Эмоции наполняли меня до краёв, как бутылку с кефиром - до горлышка.
  Мало того, что Плотников натворил делов, так он ещё мою веру в людей попрал...
  Хотелось схватить этого негодяя за грудки и встряхнуть, так чтобы дух вон! Перевернуть, раз десять... а потом... потом сделать с ним то же самое, что он сотворил с Насоновой!
  Унизить! Убить! Изнасиловать!
  "Ведь взрослый же человек! Врач! - Я невольно возводила глаза к небесам. - ВРАЧ! Как такому можно доверить жизнь? Его нужно гнать из больницы немедленно! Гнать поганой метлой!"
  
  На бумажке, написанной следователем, был адрес.
  Больницу я отыскала довольно быстро. Сталинское двухэтажное здание в форме буквы "П". Три этажа, облупившийся фасад, строительные леса (позабывшие, когда и зачем их поставили). Бюст настырного пионера с горном в руке - памятник жизнелюбию наших отцов и дедов.
  У подъезда курил фельдшер (прикрывал цигарку характерным образом - полуприкрытой ладонью, чтобы "вражеский снайпер" не заметил). Поглядывал украдкой на УАЗик скорой помощи, что пригорюнился неподалёку. Мужик он оказался говорливый, на подначку податливый. Рассказал, что приехал "с района", привёз больного. Я попросила прикурить, фельдшер сломал пару спичек, прежде чем "поддал огню". Сказал, что в армии служил артиллеристом.
  У него были широкие круглые ногти. Большой и указательный палец прокурены до коричневой добротной желтизны.
  Ещё он посетовал, что хорошо бы больного сразу на операцию: "Шибко хворый... его бы сразу на стол... болеет, я те говорю!" Но хирург теперь занят.
  Я машинально кивнула, спросила, кто доктор? Фельдшер ответил не сразу, прежде что-то промямлил про долгий путь, про разбитую дорогу. Дескать, ему просто велели ехать - там разберутся. Я поняла, что фамилии он не знает.
  Несколько раз глубоко вздохнула, потом задержала дыхание. Чтобы унять сердцебиение медленно выдохнула. Вспомнила старый приём - сосчитать до двадцати. Сосчитала. Не помогло. Сосчитала ещё раз.
  Журналист, как судья, должен быть беспристрастен - так я понимаю свою профессию.
  "Какая тут к чёрту беспристрастность? - опять "завелась" с полоборота. - Откуда ей взяться, когда такие дела творятся?"
  
  Кабинет Плотникова состоял из двух неравных частей - его разделяла ширма. В большей части стояла кушетка, письменный стол, шкаф с книгами, рядом вешалка для одежды, белый допотопный сейф, огромный, как мамонт. В маленьком переднем кутке сидела девушка в бирюзовом халате, что-то писала. Посмотрела на меня приветливо:
  - Вы к Александру Фёдоровичу? Жаль... Можете подождать? Он сейчас оперирует.
  Произнесла фразу с извинением, будто посочувствовала, что я не могу моментально увидеть выдающийся лик доктора Плотникова.
  Переспросила:
  - Вы по записи? Или?..
  - Я по личному делу.
  - Тогда действительно придётся подождать. Можете?
  Девушка простодушно поведала, что зовут её Римма, что она персональный помощник Александра Фёдоровича. Сказала, что у него очень много работы и приходится задерживаться допоздна: "Иногда он даже спит на кушетке".
  Вместо обычного медицинского колпака на голове Риммы была крахмальная шапочка с завязками. Она поддерживала волосы. Судя по объёму шапочки, у девушки была роскошная шевелюра. Коса до пояса... плюс большие выразительные глаза, плюс чёрные брови вразлёт (такие называют собольими). Плюс прямой ровный нос.
  "Она просто красавица", - поняла я, испытывая намёк на ревность.
  Разве только скошенный вялый подбородок портил общую картину. Хотя, правильнее сказать, не портил, а смещал акцент: из волевой пробивной красавицы Риммы Константиновны делал мягкую услужливую ассистентку Риммочку.
  "Интересно, природа так задумала или случайно получилось? На складе закончились подходящие подбородки?"
  Понять божий промысел невозможно. Быть может Господь попытался соединить несоединимое? Волю объединил с покорностью. На силу и энергию накинул узду любви и нежности?
  "С нашей точки зрения - несоединимое, а с Его - очень даже интересный эксперимент. Поставьте себя на место Создателя, и вам тоже захочется чего-то новенького".
  
  Римма обрадовалась, узнав, кто я и зачем пришла. Сказала, что Александр Фёдорович давно заслужил публикацию о себе. Про него дважды писали в немецком медицинском журнале, а вот в российских изданиях - ни строчки.
  Я удивилась: "Неужели она не понимает? Думает, что я буду писать хвалебную осанну?" Заглянула под соколиные брови - Римма действительно полагала, что я напишу материал о достижениях её любимого начальника. Искренно полагала!
  Стало даже не по себе:
  "Она не знает об изнасиловании? Не помнит? Не понимает? Исключено! Конечно знает. Вне сомнений, помнит! Не может не знать. Но... но не верит? Или отказывается верить? Так глубоко и безраздельно доверяет Плотникову, что выбросила дурные предположения из головы?"
  Удивительно. И непостижимо.
  Хотела бы я, чтоб так верили в мою непогрешимость. Хотя бы один человек на всём Белом Свете.
  
  Некоторым людям необходимо широкое призвание. Они хотят громоздкой толпы, чтобы тысячи незнакомых лиц рукоплескали и жгли огоньки зажигалок. Мне такое не интересно. Мне важно чтобы три моих близких любимых человека (плюс, может быть, Сева Усольцев) сказали: "Ты молодец. Написала добротную статью".
  Тогда я опущу глаза в полу и пойму: я, действительно, проделал хорошую работу и я, вне сомнений, молодец.
  
  Мы поболтали с Риммой ещё четверть часа. О житейских глупостях. Она спросила, каким шампунем я мою голову и почему у меня такой красивый цвет лица? Состав моего шампуня - семейная тайна. Бабушка передала маме, мама мне. Не удивлюсь, если окажется, что бабка узнала секрет от прабабки, а та - от своей матери. И так до самой Евы. Я никому рецепт не рассказывала. Никогда.
  А тут... разболтала. (О горе на мою голову! Простите мне этот грех, предки!)
  Почему? В Римме отсутствовала стервозность.
  "В каждой женщине должна быть змея. Это больше чем ты, это больше чем я", - так поёт Гребенщиков, и он прав. Любая женщина - конкурентка, подруга - потенциальная разлучница. Лучшая подруга - скрытая коварная разлучница - опаснее всего. Значит нужно быть ловчее подруги, умнее начальницы, красивее девушки из кинофильма.
  А Римма... она со мной не конкурировала. Она ни с кем не конкурировала. Она - человек Божий. Я рассказала про отвар трав, про макияж, как обезьяньей лапкой я растушёвываю тональник, и что по утрам я ем морковь на пустой желудок - она даёт золотистый цвет лица.
  - Знаете что? - глаза Риммы разгорелись. - А давайте я вам покажу Александра Фёдоровича!
  - То есть?
  - Покажу, как он работает.
  Естественно, я согласилось. В животе кольнул упрёк: я использую наивную девочку! Она мне доверилась, а я тайно посмотрю на своего врага. Пойму, какой он, и буду иметь преимущество...
  Упрёк я подавила с ведьминой лёгкостью. Все журналисты подсматривают в замочную скважину. Это - основа профессии. Главное, чтобы скважина оказалась в нужной двери.
  
  Мы прошли через анфиладу, дважды повернули, поднялись по лестнице. Миновали пару дверей. Здание переорганизовали под больницу, почему переходы имели нетипичный характер.
  На миг в моей груди возникло щемящее-неприятное ощущение. Будто меня вели по вражескому замку в самое логово Кощея Бессмертного.
  Наконец Римма остановилась, шепнула мне в самое ухо: "В операционную войти нельзя! Это категорически воспрещается! Можно посмотреть через стекло! Это техническая дверь!"
  И ещё (обдавая меня жаром дыхания) девушка посочувствовала: "Жаль оконце высоко - не всё видно".
  
  Белая дверь (крашенная тысячу раз), зелёное стёклышко, армированное проволокой. За ним - Бог. Белая повязка закрывает ему лицо, видны только зелёные глаза. На миг я подумала, что радужки разного цвета - так упал свет. Лучи заходящего солнца смешивались с бешеным потоком люминесцентных ламп.
  Звуков не было слышно, но я всё понимала - Плотников говорил с ассистентами ртом и... глазами.
  Он делал операцию. Подошла медсестра, промокнула лоб. Бог поблагодарил.
  Резко вскинул голову анестезиолог... Глаза попросили раздуть лёгкое сильнее. Плеврит. Лёгочный плеврит. Спайки, воспаление. Нагноение.
  Нужно удалять поражённую часть.
  Глаза вспыхнули и напряглись - в них появилась тревога.
  На мгновение - я готова поклясться, - промелькнуло отчаянье. Но только на мгновенье. Пауза - и вновь твёрдая решимость: если не я, то кто? Он? Он передал обязанность мне.
  Римма поставила передо мной низенький стульчик. Я не сразу сообразила, зачем он? Потом поднялась, увидела операционный стол целиком...
  Сердце упало в пятки и там задохнулось. Я так и стояла с задохнувшимся сердцем. Бледная... Потерянная... Забывшая кто я и где...
  На операционном столе лежала малышка двух лет от роду. Бледное личико запрокинуто, веки полупрозрачные, голубоватые, больные.
  - На таких операциях смертность пятьдесят процентов, - шепнула Римма. - Это считается нормой. А у Александра Фёдоровича выздоравливают восемь из десяти пациентов.
  Обычная медицинская фраза хлестанула своим цинизмом: норма смертности - пятьдесят процентов.
  "Как детская смертность может считаться нормой?"
  Вероятно, как-то может...
  *
  Я вышла во внутренний дворик, прислонилась к берёзе. День догорал. В макушках каштанов оптимистически-безумно орали сороки. Делили прошлогодние гнёзда. Жизнь требовала продолжения. Одни умирают, другие рождаются. Плотников расположился где-то посередине. Он перечил Богу, требовал для людей Жизни. Мёртвых возвращал к жизни.
  Я молилась.
  Если говорить точнее, предъявляла Господу претензии:
  "Ну почему так? Зачем? Зачем ты всё портишь? Почему талантливый хирург не может быть просто талантливым хирургом? Зачем ты впихнул в него эту мерзость? Зачем ты сделал его насильником? Кому от этого лучше?.. Или ты хотел компенсировать достоинства? Выделил похоть в нагрузку? Как продают в магазине чугунные гантели к банке лососёвой икры. Дал человеку гениальные руки и сердце... прибавил скотскости... Но ты наказал не его, ты наказал пациентов!"
  Небеса ухмылялись в ответ, им было глубоко безразлично, они радовались своей чистоте. Тогда я задала вопрос прямым текстом:
  - Так ли это необходимо, смешивать несмешиваемое? Пусть Римма будет красавицей-сердцеедкой, а Плотников просто гениальным хирургом. Так нельзя?
  
  В песочнице играли дети. На скамейках рядом сидели мамаши, следили напряженными птичьими взглядами за своими чадами. Все дети были с дефектами. Маленькое побитое войско: подвязанные руки, перевязанные головы, гипс на ногах.
  Однако всем детям необходимо гулять. Даже больным. Больным, вероятно, в большей степени. Всегда хочется недоступного.
  Позади, чуть в отдалении гуляли взрослые. Тоже больные.
  На отчуждённой скамейке у берёзы сидела женщина. Это место казалось менее всего... людным. Я подошла, опустилась на край. Беседы не искала, просто мы оказались рядом. Скамейка располагалась почти на улице, дальше остальных. Не принадлежала больнице - так можно сказать.
  В руках моя соседка теребила пухлую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке. Медицинская карта - такую тетрадь невозможно спутать с чем-либо другим. На белом прилепленном квадратике крупно начертана фамилия. Имя и дата рождения.
  Мы молчали. Я и она.
  Потом женщина повернулась и - будто ища поддержки, - спросила:
  - Вы тоже к Плотникову?
  - А? - переспросила я.
  Что я должна была ответить? Молча мотнула головой. Потупилась. Женщина пролистнула тетрадь.
  - У нас атрофируются канальцы. Грубеют мембраны ба-базальные, - она смутилась, что произнесла это слово с запинкой. - Будут оперировать. А вы с кем пришли?
  Я не ответила. Пожелала удачи, встала и пошла. Уже из переулка обернулась. Рядом с женщиной дурачился мальчишка - болезнь ещё не истощила его жизненные силы, - он просился в кино, смеялся, ему хотелось мороженного и... велосипед, и драться с мальчишками, и хватать девчонок за косы. Его держал за руку мужчина; отец - Допустим-капитан Рудня.
  Капитан поднял голову, наши взгляды пересеклись. Он кивнул, и я ответила поклоном.
  "Вот тебе бабушка и Юрьев день..."
  *
  Около моего Учительского дома всё осталось по-прежнему: скамейка, забор, калитка и дедушка Демьян. Сахарный дед. Я опустилась на скамейку рядом, он подвинулся (хотя места хватало).
  - Чего грустишь, кудрявая? Жизнь закончилась в Рассеи?
  - Нет, не закончилась....так... мелочи.
  - Не ври, с мелочей так не разносит. У тебя не лицо, а... - он матюгнулся. - На такой роже только сидеть.
  - И не говорите.
  - К Плотникову ходила?
  - Ходила.
  - Тогда понятно. Хороший он мужик. Дохтур! - старик опять завернул матерщиную фиоритуру.
  - Хороший, - согласилась я. - Только такого натворил...
  Сахарный Дед хмыкнул и небрежно осведомился:
  - Ты про Светку что ли? Про Насонову?
  Я не ответила.
  - Большое дело! - продолжил дед. - Ну, откачегарил он её разок-другой, и что? Тоже мне, полёт в космос! Рази бабы не для этого предназначены? Ерунда на постном масле!
  Я вгляделась в его лицо. В сумерках сложно было разобрать, шутит он или говорит серьёзно?
  - Я те так скажу, - рассуждал старик, радуясь, что появился собеседник. - Дело своё Плотников туго знает. Лечит. Многие у него выздоравливают, несмотря на усилия. А уж кто помрёт - так Господу угодно. Ничего не попишешь. Лечит, мужик, это главное.
  - Что главное?
  - Не перебивай! - огрызнулся дед. - А бабы... я те по опыту заявляю, пустой народ... только для этого и нужны.
  - Сейчас впаяют ему лет десять. Будут ему и бабы, и деды!
  - За что? - дед аж вздрогнул. - Ополоумела ты что ли? Ядрён-батон!
  - За то самое!
  - Да ты што! За это дело теперь по десятке на харю выписывают? Кошмар! Как мужику выжить? Даже в тридцать восьмом до такого не додумались! А откуда ж дети будут появляться? Аисты не справятся!
  - Нужно по любви. По согласию.
  - Где ж ты в этом деле согласие встречала? - дед посмотрел на меня снисходительно. - Это только в морге мужики и бабы рядом по согласию лежат.
  "Сейчас учить начнёт", - поняла я.
  И не ошиблась.
  - В любовном деле, ежели будешь согласия ждать, токмо на Дуньке Кулаковой и женисси. Слухай сюда, покаюсь. У нас в деревне тракторист жил. Савостьянов Мишка. Рот - как у жабы, от уха до уха. Топор входил без сопротивления. Как засмеётся - все зубы видать. Все сорок восемь...
  - Тридцать два, - поправила я.
  - Опять перебиваешь? - изумился дед. - Ты абы в школе не училась?
  - Училась.
  - Тогда не перебивай старших. Так вот, влюбился Мишка в Нинку-птичницу. И то сказать - ладная девка была. Гладкая. Кулак с мою голову, ага, но прыткая, точно вошь. И, ты понимаешь, что Мишка удумал, чтоб добиться взаимности? Токмо народ уляжется ночью, приспнёт. Он гармошку растягивает, и давай по улицам ходить. Душу отводит. И так каждую ночь! Весь колхоз будоражил, лишенец, своей музЫкой!
  - Помогло?
  - Не сразу. Били его несколько раз. Не от злобы - сочувственно. Надеялись вытрясти любовную лихорадку из мужика. Пару раз гармошку рвали. Бестолку: починит "гармозу" и снова народ терроризирует. Да. Сам председатель колхоза к Нинке ходил. Сватал. Уйми, говорит, этого лихоима! Весь колхоз не спит, вашей любови сочувствует, а у меня производительность труда падает. Доярки у титек коровьих засыпают.
  - И что? Чем дело кончилось?
  - Чем-чем! Оттяпали ему яйца с кукурузиной! - Старик хохотнул. - Свадьбой, чем же ещё? Нинка его после свадьбы мигом от музыки отучила. Крута была характером бабёнка... хотя выпивать разрешала. По выходным.
  - Вот видите, - сказала я. - Свадьбой. Значит по любви.
  - По любви? А ты знаешь, как моя Маланья меня окрутила? Хитрющая была стервоза, жуть! Ей бы в прокурорах служить, преступность бы мигом извела в стране. Не дай бог она тоже в раю... Как думаешь, в раю браки отменяют? Или мне опять эта конфетка в жёлтой кофточке достанется?.. Не хотелось бы. Не хочу я старую бабку. Вот на молодаечку я бы согласился. Типа тебя...
  Я вздохнула: "Козёл!" и напомнила:
  - Как же она вас окрутила?
  Дед цыкнул зубом:
  - Чтоб ты понимала, я писаный красавец был. Высок, строен, сажень в плечах. Голова в рыжих кучеряшках, как у молодого барашка. На Меланью - ноль внимания. Она для меня не существовала в природе. Полный карамболь. По мне красавицы сохли, чего я буду на плюгавых время тратить? Так Меланья чего удумала, поехала в район, за четверть самогону привезла троих хулиганов - меньше со мной не справились бы. Эти паскудники меня исколошматили вусмерть. Места живого не оставили. Как домой приполз, не помню. А Меланья потом меня молоком отпаивала - она дояркой работала. В молоко, видать, траву приворотную добавляла. Очнулся только у алтаря - в этом вашем... как пёс он называется... в закосе. Она уже мне кольцо на палец надела и целоваться требует... Дела!
  Старик помолчал.
  - От нашего брата ничего не зависит! Я те говорю. Слишком мы доверчивые. А ты говоришь, по согласию!
  - Вы её не любили?
  - Кого?
  - Меланью.
  - Что ты такое говоришь! Как язык повернулся! Любил конечно... потом полюбил... наверное. Она такие штуки откаблучивала - дай дорогу. Особенно любила на сеновале, где-нибудь в кучугурах, на покосе. Или на подводе, в пролеске, пока никто не видит...
  
  Загорелись светляки. Потянуло запахом кофе... я завертела головой. Дед Демьян сказал, что мой хозяин варит "кофий". Каждый вечер это делает. Читает газеты и пьёт кофе. Я подумала, что тоже не отказалась бы от чашечки. С молоком.
  Дед поплёлся домой, я следом.
  Уже из калитки Сахарный Дед добавил. Сказал, что скворечник повесил.
  - Куда? - не поняла я.
  - У церквы, - молвил дедушка, - на берёзку. Всё же птички божьи...
  
  Следующим утром я встала пораньше. Нужно было встретиться с капитаном, но мне не хотелось разговаривать в кабинете. Там он будет чувствовать себя обязанным (соответствовать занимаемой должности), а я... я невольно окажусь в оппозиции. Трудно разговаривать с человеком, от которого тебя отделяет баррикада. Тем более, виртуальная.
  Я намеревалась застать Рудню по дороге на службу. Пока он ещё не заступил на "боевой пост" и являлся наполовину гражданским лицом.
  Выполнить задуманное оказалось нетрудно. Все дороги ведут в Рим. К отделению милиции вела всего одна дорога.
  Рудня прошел мимо меня и не заметил. Или сделал вид, что не заметил. В белом прозрачном пакете он нёс обед: пирожки, крутые яйца, сало, завёрнутое в салфетку (в этом я фантазирую, разглядеть было невозможно). Рядом лежал маленький плюшевый мишка. "Сын положил", - догадалась.
  - Олег Сергеевич!
  Капитан остановился, поднял глаза. Смотрел, как бы это сказать... сложно подобрать слово. Во взгляде не было пренебрежения или злости. Скорее нежное чувство профессора к любимому, но глуповатому студенту: "Как же тебе объяснить, голубчик? При этом не ущемить самолюбия..."
  - Я вас слушаю.
  Рудня правильно понял моё раннее появление. Он поискал взглядом, куда мы можем присесть, жестом показал на качели.
  Должно быть это выглядело комично: капитан милиции и журналистка сидят на детских качелях. Вокруг песочек, разноцветные тракторные колёсики, незапачканное ещё мыслями (и содеянным) утро... лепота, одним словом.
  - Вы понимаете, что совершаете должностное преступление?
  - Такое бывает у гражданских. У нас это называется нарушением уставных правил.
  - Вас уволят! - воскликнула я. - Или того хуже - отдадут под суд! Вы должны немедленно задержать Плотникова! Поместить в камеру! Дать делу законный ход!
  Капитан ответил не сразу:
  - Не пойму, вы меня пугаете? Или сочувствуете? Ведь вы уже были в больнице...
  Я немножко растерялась. Представила, как разговор пойдёт дальше. Сейчас Рудня скажет, что мне легко рассуждать. Вспомнит поговорку, что чужую беду можно развести руками, потом спросит, как я бы поступила на его месте. И я не смогу ответить. Потому, что ребёнок - он свой, родная кровь, кровиночка. А гражданка Насонова - чужая. Притом взрослая. Незнакомая взрослая женщина. Каких миллионы.
  Меня это возмутило: "У Насоновой тоже есть отец и мать! Она тоже чей-то ребёнок! А ты, капитан - представитель власти. Гарант Закона!"
  Ветер толкал в спину, покачивал сиденье. Поскрипывали зарыжелые цепи.
  "А коли так, если ты следователь и гарант - выполняй свою работу. Не можешь выполнить - увольняйся, к чёртовой матери. И нечего рассусоливать!"
  Позиция несокрушимая, как мрамор. Есть Закон, есть охранитель Закона (Рудня). Есть Преступление и Преступник.
  Чего выдумывать отсебятину?
  Рудня высказался осторожно:
  - Неужели вы полагаете, что было совершено какое-то изнасилование? Допускаете, что Плотников, - мимолётная, но слышимая пауза, - мог такое совершить?
  С намёком на усмешку.
  - А вы полагаете иначе?
  Рудня недобро ухмыльнулся. Разговор передвинулся в какую-то "другую" фазу:
  - Не так важно, что я полагаю...
  В лице капитана появилось нечто неприятное. Такое бывает, когда на пруду чистую глубокую воду затягивает ряской.
  - К моей работе домыслы не имеют отношения, - сказал он.
  Сдаваться я не собиралась.
  - Погодите, - открыла блокнот. - Давайте разберёмся. Расставим точки над "и". Заявление потерпевшей Насоновой есть?
  - Есть, - согласился Рудня.
  - Экспертиза есть?
  - Есть.
  - Показания очевидцев?
  - Присутствуют.
  - Тогда что? Почему преступник гуляет на свободе?
  Капитан ответил:
  - Потому, что он должен сделать операцию моему сыну.
  - Пусть другой доктор сделает.
  - Другой не может. Плотников такой один. - Капитан поднялся, качели отклонились, хлопнули его по бедру. - В Москве слишком дорого... да и не примут нас, я делал запрос. В Израиле хорошо делают, но там ещё дороже... нет у меня таких денег. Нет. Вот такие пироги, гражданочка репортёр. У вас ко мне всё?
  - Последний вопрос: кто делал экспертизу?
  - Хлебников Илья... отчества не помню. Гинеколог из роддома.
  - А почему из...
  Рудня перебил:
  - В милиции такой специалист отсутствует. Поэтому экспертизу делал Хлебников. И давайте прекратим болтовню, гражданка Фролова. Дело в моей компетенции... а не в вашей.
  Он приложил ладонь к виску и кивнул, прощаясь. Сделал несколько шагов, вдруг повернулся.
  - Хочу вам сказать одну вещь...
  И опять я сообразила, что меня начнут учить... Все меня учат в этом городе. Все. От мала до велика. Вчера Сахарный Дед поучал, до этого Ляликов... его кошка... баба с газировкой...
  - Весной, - высказался Рудня, - когда орут коты... вы знаете... у них бывает гон...
  - Знаю.
  - Так вот, когда орут коты, это очень противно. Они дерутся, шумят, - капитан выдержал паузу. - Чтоб это безобразие прекратить, нужно задушить кошку. Другого способа не существует.
  Рудня ушел.
  Я смотрела в след удаляющейся фигуре и думала, что капитан катастрофический женоненавистник. "Возможно, жена попалась злая, а может психическое отклонение личности. Подростковая травма... например... или негативный опыт на службе".
  Работники милиции всё время сталкиваются с преступлениями, поэтому (с годами организм вырабатывает особый инстинкт) склонны думать, что каждый человек - преступник. Лучше удивиться, что человек хорош, чем обжечься об мерзавца.
  Фраза о полупустом стакане меняет форму: "Можно посадить любого человека ни за что, и он точно будет знать, за что его посадили".
  Цинизм в чистом виде. Издержка профессии.
  Потом я поняла, что дело в другом: капитан просто изжил себя. Он больше не целеустремлённая борзая, что бежит без устали по следу. Болезнь сына сломала его моральный хребет. Потому Рудня озлобился.
  "И очень жаль... мужик он чувствуется неплохой, - подумала я. - Быть может со временем... если вылечат сына, если дела пойдут на поправку, он опять станет бравым и справедливым капитаном. А пока это просто жалкий истерзанный отец. На которого, к тому же, Плотников вывалил свою проблему. Своё преступление".
  И опять "засверкала" вина Плотникова. Капитану Рудне нужно было помочь - вылечить сына, но Плотников потребовал за это плату: скроешь моё преступление - получишь сына.
  "Разве это врач?"
  *
  Хлебникова я застала в спортивном зале.
  Формою зал напоминал яйцо. Эллипс, если смотреть с точки зрения геометрии (или рассматривать зал сверху, с небес). Архитектор (большой оригинал) хотел построить нечто необычное. Ему это удалось, вне сомнений.
  "В прежние времена, - я размышляю об этом с удовольствием, - залу использовали для танцев. Балы, свечи, шампанское. Заливное... как раньше называлось заливное? Не может быть, чтобы грубым таким словом, напоминающим вселенский потоп. Изящный век, галантные манеры. - Память услужливо подсказала: галантин. - Да, галантин. Нежное мясо кролика, рубленые яйца, зелень... - страстно захотелось есть, - пафос высоких гастрономических отношений. Я есть, что я ем... так, кажется, говорили в девятнадцатом веке. Оркестранты во фраках, блистательные офицеры, очаровательные девушки в выдающихся фижмах... какое слово: фижмы! Напоминает ажурное облако. Кавалеры удерживают дам под руки... чтобы они не взлетели. Оркестр даёт вальс, что-нибудь из Штрауса, вольное и целомудренное одновременно. Музыка и танец сливаются. Пары скользят. В зале есть длинный "выгон" (сторона для прохода) и короткий (для смены такта). И не существует преград в виде углов. Сказка".
  Теперь всё изменилось. В лучшую сторону.
  В округлом зале более не танцуют.
  Вдоль длинной стены лежали мячи - огромные, как морские мины, с такими же крепкими усиками-ручками. Рядом расположились упругие валики, коврики, ленты. Здесь занимаются гимнастикой беременные - без труда сообразила я.
  У короткой стены стояли велотренажеры. Три экземпляра. Два скромных, выкрашенных стальной краской и один роскошный: яркий, в оранжевую полоску. Хлебников (ожидаемо) занимался на этом тронном велике, крутил под музыку педали - слушал плеер.
  От оркестра на полу...
  ...помните стихи Окуджавы?..
  
  Ах, как помнятся прежние оркестры,
  не военные, а из мирных лет.
  Расплескалася в улочках окрестных
  та мелодия - а поющих нет.
  
  От прежнего оркестра в зале осталась только маленькая точка на паркете - след от виолончельной ножки. Я разглядела её не без удивления.
  Впрочем, могла ошибиться. Точку углубил слесарь-сантехник. Своим кованным кирзовым сапогом.
  
  Я остановилась неподалёку от Хлебникова, приветливо помахала, привлекая к себе внимание (не была уверена, что он слышит меня в наушниках).
  Хлебников ответил обиженным удивлением. Медленно поднял брови, свёл их к переносице. Так смотрят англичане, когда "папуасы" вторгаются в их "прайвэси" - личное пространство. В Англии не принято вторгаться в личное пространство.
  "Как, в таком случае, они ездят в метро?" - этот вопрос меня всегда интересовал.
  
  Узнав кто я, и зачем пришла, Хлебников оставил тренажер. Промежду прочим посмотрел на часы, досадливо скривил губы. Я сделала вид, что не понимаю его намёков.
  Сева Усольцев отвечает в таких случаях: "Ваши конские иносказания мне невдомёк. Я жук высокого полёта. Майскый".
  
  - Вам повезло, что вы меня застали, - проговорил Хлебников. - Сегодня у меня выходной. Зашел подписать кое-какие бумаги, и вот... - он показал рукой на велотренажер. - Решил позаниматься, пользуясь возможностью.
  Затем он похлопал себя по животику, сказал, что "лишний весок завязался". Я сдержано посочувствовала. Без слов.
  - Пойдёмте. - Он накинул на шею полотенце. - Я приму душ...если не возражаете.
  
  С врачами всегда трудно. Никогда не знаешь, чего они знают (простите тавтологию) о вас. И никогда не бываешь уверена, чего они не знают. Где врут и насколько.
  Одна моя приятельница (наполовину цыганка) долгое время работала народным целителем. Если говорить кратко, работала успешно и экономически выгодно. Клиенты были довольны, они безоговорочно выздоравливали. Медицинского образования (как вы, наверное, догадались) целительница не имела. Курс в радиотехническом ПТУ не считается.
  
  Хлебников пробежал по моей фигуре профессиональными глазами. От пят поднялся до бёдер, задержался, неспешно пробрался к груди. Далее подниматься не стал. Я поняла, что, органы выше груди ему не интересны.
  Невольно подумалось, что профессия высушивает человека, "выдавливает" всё лишнее, как мы выдавливаем пасту из тюбика.
  "Я неплохо играю в шахматы, много знаю о кинематографе. Даже о футболе могу поддержать беседу. А он вычисляет объём моей груди, прикидывает, сколько раз я рожала и от каких беременностей".
  
  Из душа Илья Ильич показался розовый, распаренный и благодушный, напоминал барина из толстовских ироничных рассказов. Завернулся в халат. Здесь уже не было ярких петухов, здесь было нечто... более глубокое (редактор меня расстреляет!). Сочное, барское. "Квас на лёд! Трофим! Хрену и изюму подать для отдохновения! Дворовую девку моментально за ржаным хлебом... На ужин? Хм... на ужин, любезный, свежих окушков... и протомите их в сливках до шоколаду и корочка дабы хрустела..."
  Проворковал бархатным баритоном:
  - О чём желаете говорить, товарищ Фролова?
  Он зашел за ширму, начал переодеваться. Признаться, меня несколько смутила его бесцеремонность. "Что если ширма сейчас упадёт? Вот прям теперь? Рухнет пластом, и я увижу его в костюме Адама? Или он нарочно подобного добивается, чтоб сэкономить время? Хочет подкатить ко мне шары?"
  Хлебникова, похоже, эти вопросы занимали в последнюю очередь. Или не занимали вовсе. В его жизненном расписании всё время было посвящено себе.
  Он вышел из-за ширмы. Минут пять расчёсывал волосы. Внимательно рассмотрел ногти, критически оценил белки глаз. Воспользовался одеколоном, что обнаружился в спортивной (случайной) сумке.
  ...Не забывайте: весь этот "променад" происходил на моих глазах.
  Пришлось его поторопить:
  - О Плотникове, - сказала я. - Мне бы хотелось поговорить о Плотникове.
  - Н-да? - Илья Ильич сделал вид, что удивлён.
  Теперь на барине был вельветовый пиджак, цвета спелой вишни, бежевая рубашка в мелкую клетку, вязаный галстук.
  В первую секунду мне захотелось разнести его "наряд" в пух и прах. И даже обидно рассмеяться... Потом я ухватила, что он не лишен... изящества. И вкуса. Клетка не давала светлой рубашке "провисать", а вязаный галстук... это вообще нечто. Его хотелось потрогать пальцами.
  
  - Не возражаете, если мы побеседуем на воздусях? - предложил Хлебников. - В этом храме женского здоровья нам не дадут... И потом, здесь я как бы на службе...
  Он не закончил - зазвонил телефон. Хлебников инстинктивно протянул руку, но отвечать не стал. Вместо этого он взял меня под локоть и вывел из помещения.
  Надо признать, обращаться с дамами Хлебников умел.
  По коридору шла женщина, поздоровалась, о чём-то спросила (я не разобрала вопрос). Хлебников лишь слегка замедлил шаг, ответил высокомерно:
  - Вы позволите мне воспользоваться своим законным выходным? Так сказать, по его прямому назначению? Премного благодарен.
  
  Я подумала, что они очень разнятся: Хлебников и Плотников. Хотя... хотя внешне - схожи. Одного (примерно) возраста и роста. Телосложение похожее. У Хлебникова массивнее фигура, у Плотникова страстнее движения. Один отдаёт своё время больным, спит на кушетке в кабинете...
  "Другой отпихивает людей, как назойливых мух".
  Я тайком поглядела на своего спутника.
  "Не стоит торопиться с выводами. Я очень мало знаю Плотникова. Даже лица не видела. Целиком".
  
  - Что вы хотите от меня услышать?
  Улочка, где мы оказались, заслуживает двух слов описания. Тяжелые тополя, тротуар - дореволюционный, из каменных глыб... глыбокий. На мостовой потрескавшийся асфальт. И вдруг... идолы с острова Пасхи. Да-да, не подумайте, что я сошла с ума. Четыре серые каменные фигуры-физиономии. Вытянутые удивлённые рожи.
  Мы прошли мимо статуй каждый по-своему. Я - таращась и удивляясь, Хлебников не замечая. В этот момент он закуривал.
  Курил Хлебников красиво: отставляя палец, затягиваясь, медленно растягивая удовольствие.
  "Смакует".
  - Вы хорошо его знаете? - я спросила о Плотникове.
  - Думаю, да. Мы учились вместе. В Павловке. Ленинградский медицинский институт. Правда недолго: я старше Саши на пять лет. Мы пересекались один только год.
  Хлебников кратко взглянул на меня, будто кольнул. Я успела согласиться: "Да-да, понимаю".
  - Прожить целый год в одной комнате в общежитии - это дорогого стоит.
  Он говорил не торопясь, будто давал мне интервью. Или выдавал информацию вражеской разведке. Порционно. За плату. Оставлял в вечности следы своего существования... Разве в таком деле можно торопиться?
  - Знаете, как его звали на курсе? Ретивый Саша.
  - Почему?
  - Он учился ретиво. Мы на танцы - он штудирует кости скелета. Мы в кино - он зубрит латынь. Мы скидываемся на пиво, он деньги даёт, но убегает в библиотеку. Учебник анатомии Гальперина знал наизусть. С любой строчки мог продолжить фразу.
  - Это фанатизм?
  - Это любовь к своей профессии. - Хлебников снял с плеча тополиную пушинку. - Я ведь тоже таким не сразу стал.
  - Каким?
  - Только не надо... вот этого вот! - он красиво взмахнул рукой. Сигарета отметила траекторию дымом. - Я заметил, как вы на меня смотрите. Холёный брандахлыст. Циничный, бесталанный прожигатель жизни. Утративший сочувствие, а потому, очевидно, занимающий чужое место. Подумали ведь? Скажете, нет?
  На мгновение мне показалось, что ему нравится ругать себя. В этом самобичевании сквозило бахвальство: "Да, милочка, да. Не каждый, а я могу себе такое позволить!"
  - Сашка исправляет людей. Восстанавливает их. В сущности, он механик. Плотник. Нужная работа, не сомневаюсь, полезная. Только на леченом коне далеко не уедешь - это надо запомнить. - Пальцы с сигаретой коснулись моей груди, словно бы закрепляя эту мудрость. - А я шел в профессию, чтоб люди рождались здоровыми. Вы понимаете, как это важно, чтобы люди рождались здоровыми? Ничерта вы не понимаете! - Хлебников отмахнулся. От такой наглости у меня зачесались веки. - Лет пять после института я жил в больнице. Просто безвылазно там пребывал. Домой появлялся в воскресенье вечером. Показаться маме, чтоб не волновалась. Пожрать спелого домашнего овса, как конь в стойле. Отмыться... по три часа сидел в ванне. Потом перегорел: одно и то же! Двадцать лет! - Проговорил раздельно: - Двадцать. Лет. С ума сойти можно. А как работаем? Один раз в десять лет подкинут новый препарат... или методику пропечатают в буржуйском журнале. Попробуешь на практике - чушь полнейшая, бред. Статейка писана для франкфуртских закрытых клиник. И снова - дедовским способом. На потоке. Одной бабе кесарево сечение четыре раза делал. Молнию, говорю, вшивайте, гражданочка...
  Пришлось вклиниться:
  - А Плотников?
  - Другое дело. У него каждый случай - загадка. Каждый пациент - бой не на жизнь, а на смерть. Поверите, я сам хотел пойти к нему в ассистенты. Вовремя одумался: не потяну. Привык к сладкой жизни. Хе-хе. Почётная профессия. Плюс руки всегда в тепле. Знаете такую поговорку?
  - Скажите, - я игнорировала пошлость, - а Плотников мог...
  - Совершить половой акт? - уголок рта саркастически приподнялся. - Если говорить о физиологии - мог. С эрекцией у него полный порядок. - Хлебникову нравилось эпатировать меня медицинскими терминами. - Встаёт, как по часам. Стоит сколько требуется и опускается. Если вы спрашиваете о моральной составляющей... Знаете, у Саши очень развито чувство опасности. Это редкий дар.
  В институте мы бегали на танцы. Танцплощадка располагалась поблизости, в Ипатьевском саду. Райончик хулиганский, говоря мягко. Интернат для неблагополучных детей базировался неподалёку, коммуналки с переселенцами. Проституция. Можете вообразить, какие персонажи являлись на танцы. - Хлебников щелчком отбросил окурок, покачал раскрытой ладонью. - Драки случались регулярно. И то сказать, мы сами частенько нарывались. Молодость. Кровь играет, хотелось кулаки почесать о пролетарские физиомордии.
  Так вот Саша, Александр Свет-Фёдорович ни разу не попадал в драку. Нутром чуял.
  - Что чуял? - переспросила я.
  - А то. Чуял, если интернатовские затевали набег... или драка большая назревала. Чуял и не являлся на танцы. Интересное человеческое качество, не правда ли?
  - Хотите сказать, он малодушен? Труслив?
  
  Трусость - страшное человеческое качество. Мне кажется, оно происходит от инстинкта самосохранения. Инстинкт этот древний, если не сказать древнейший, и в сути своей верный: каждое существо должно себя защищать. Как иначе? Но иногда защитный инстинкт развивается чрезмерно, тогда он превращается в страх. Страх заставляет совершать страшные, подлые вещи, он, как червоточина, разрушает душу человека изнутри.
  "Это хорошее начало для статьи: размышления о страхе. И название: "Подлость". Живёт такой человек... прилично одет, говорит красивые слова. Место занимает в обществе - операции делает. А сердцевины в нём нет, сгнила душа. Такой человек в любой момент подведёт. Предаст. Или совершит преступление - изнасилует".
  
  Илья Ильич Хлебников обладал удивительным талантом: он много говорил, но не сообщал почти ничего. Притом, у него ловко получалось возвращать разговор на собственную персону. Человек-оборотень.
  - Постойте, сейчас не о драках речь. Не о хулиганах. Давайте вернёмся к происшествию. Вы делали экспертизу?
  - Делал.
  - Насонову изнасиловали?
  - Вы, женщина, вы должны понимать... это очень субъективный вопрос. Сперва хотела, потом расхотела...
  Я не стала возражать, но поняла Хлебникова с предельной очевидностью. Мне - как женщине - всё отчётливо понятно. Изнасиловали меня или нет - двух мнений быть не может.
  - Во влагалище этой дамы были потёртости, подтверждающие её слова, - продолжил "эксперт". - Однако если говорить строго, признаки не столь однозначны.
  - Тем не менее, вы написали в заключении, что Насонову изнасиловали.
  Илья Ильич вздохнул и взял мою ладонь своими большими руками.
  Признался:
  - Написал, милая... написал, родная. Каюсь, положа ладонь на сердце. Написал. Ей, богу написал.
  Впервые за разговор наши взгляды пересеклись. Пересеклись не мельком, а сцепились.
  У него были большие, словно набухшие тёмные глаза под густыми чёрными бровями. И вообще - я сейчас это поняла - широкое лицо породистого татарского хана.
  "Зачем тебе эта грязь? - прочла я вопрос. - Ты такая красивая. Давай сходим в ресторан, я расскажу тебе тысячу правдивых историй из своей жизни, и ты напишешь прекрасную статью. Честную, откровенную, животрепещущую. И все останутся довольны: и я, и ты, и твой редактор".
  Мне отчаянно захотелось согласиться на такое предложение. Плюнуть и зарубиться в ресторанный загул.
  Почему? На этот вопрос, я придумала две оправдательные версии.
  По официальной, Илья Ильич Хлебников много знал об этом городишке (о его женской половине в особенности). Он мог стать ценным информатором. Иными словами, я пребывала бы в ресторане "не чревоугодия для, но пользу великую пытая".
  По неофициальной... я чувствовала, что устаю от Илавецка. Он другой. Непривычный. Ехидный. Подсматривающий за мной и делающий свои, мне непонятные выводы.
  Хлебников (с его сытым здравым медицинским цинизмом) казался родным и близким. С ним я понимала как вести себя. Чувствовала, когда он врёт, а когда говорит полуправду. Могла, в случае чего, отвесить пощёчину без угрызений совести.
  
  ...Отступая, могу признаться, что однажды я ударила доброго порядочного человека. Так сложились обстоятельства. Неделю потом казнилась и болела.
  Хлебникова (в случае чего) осажу с удовольствием.
  
  Тем не менее, пришлось спросить:
  - Зарубимся в блядство по пояс? А? Илья Ильич?
  - Что? - удивился Хлебников.
  - Так говорит мой коллега. Сева Усольцев. Балагур, алкоголик, прекрасный публицист и автор шестерых детей.
  Через минутную паузу (она потребовалась, чтобы прийти в себя), Хлебников высказался, что подобная нагрузка чрезмерна для человеческого организма. "Нездоровая комбинация. Даже для самого стойкого мужчины".
  - Как знать, - молвила я и повторила: - Как знать...
  Вообще-то я уверена, что самые стойкие на этом свете организмы - женские.
  
  Мы уговорились встретиться позднее. Хлебников обещал забрать меня от дома, я назвала адрес, назначила время.
  Вечернего платья у меня с собой не было. Не думаю, что оно необходимо.
  Чужой далёкий город - это как попутчик в поезде. Можно говорить обо всём, притом искренно: пролетит ночь, и вы расстанетесь навсегда. А потому, можно позволить себе быть естественной. В тапочках на босу ногу.
  Почти.
  "Однако следует навести порядок", - это вне всяких сомнений.
  Поправить причёску - раз, нанести боевой макияж - два, маникюр - три, плюс несколько агрессивных штрихов в одежде: яркий шейный платок, клатч, энергичного дизайна (в тон к платку). И туфли на высоком каблуке.
  ...За туфлями пришлось бежать в магазин.
  И ещё. Я позвонила шефу, попросила продлить командировку, сказала, что дело запутанное, с налёту не разобраться. Шеф язвительно заметил, что: "У меня всё всегда запутывается. Проще надо быть, Фролова!" Спросил: "У него узел на конце, что ли?" Напомнил об оставленных мною заданиях.
  Я ответила, что за въедливость меня и ценят. Шеф начал приводить примеры из зарубежной репортажной классики... Я мысленно молилась: "Господи! Дай мне сил это вынести!"
  Чтоб прекратить прения пришлось попросить денег. Я соврала, что "в Илавецке всё безумно дорого и у меня не осталось средств на обратную дорогу". Шеф промямлил, нечто невнятное, сделал вид, что в кабинет вошел важный посетитель и отложил трубку - она стукнула об стол.
  Это означало, что:
  а) командировку он продлит;
  б) денег, естественно, не даст.
  
  Наш главный редактор - удивительный жмот. Жмот идейный... или генетический? - не знаю, как правильнее сформулировать. От прабабки ему достался стол. Прабабка имела отношение к дворянам (какое именно - тайна), построила собственный особняк в Охотничьем переулке, имела доходные дома по Петербургу. Приторговывала водкой (контрабандой) и перекупала втридорога китайский порошок (то ли чай, то ли опий). В результате, старушка завела себе тройку лошадей и кучера в бархатной жилетке, раскормленного до состояния "беременный носорог". Кучер правил коляской, таращил очи в окружающее пространство. Прабабка давала инструкции из глубины коляски: "В Литейный, Пантелеймоша! Дави всех! Плачу трёшницу!" (Это я злобно фантазирую. Куда именно ездила старушка - не имею понятия... и характера её не знаю. Быть может, она была милой и образованной.)
  После разнообразных революций, эмиграций и пертурбаций, моему шефу осталась благородная фамилия (Полозов) и (быть может, в насмешку? Судьба, говорят, большая насмешница) остался обеденный стол. С инкрустацией и позолоченными вставками. У прабабки - следуя логике того времени, - стол стоял в столовой и соответствовал масштабами (размерами) помещению. Архитектура мебели плясала от количества обедающих одномоментно. Это логично.
  В маленькой современной кухне стол занимал пространство целиком. Почти. Подавлял собой всё остальное: голодные люди протискивались вдоль крашеной стены, усаживались бочком. Холодильник выдворили в коридор, плита ютилась в углу, словно бедная родственница. Откупорить дверцу духовки было возможно только из-под столешницы... Я не видела лично, но говорят супруга Шефа проделывала эту операцию с известным изяществом.
  Приём пищи превратился в испытание.
  И что вы думаете? Стол стоял, стоит и будет стоять! Он правит домом! Выбросить его невозможно.
  ...Полагаю, его положат вместе с редактором Полозовым в могилу. Сие мероприятие будет напоминать захоронение фараона: наложницы и любимые вещи сойдут в преисподнюю вместе с хозяином.
  "А, быть может, гроб сколотят из стола, - мстительно мечтала я. - Так даже лучше. Получится компактнее".
  ...Не могу удержаться, дам ещё одно миниатюрное отступление. Как-то на годах неугомонный Усольцев предложил скинуться, и купить в антикварном (на Володарского) старинный поставец. Это такое кухонное... мероприятие невысокого роста для посуды и принадлежностей. С дверцами и резьбой.
  "Дивный поставец, - расхваливал Усольцев. - Мистическая притягательность. Он выдавит из кухни Шефа остатки свободы. Подарим на первое апреля в качестве благодарности за всё".
  Проект был отвергнут коллегами с формулировкой: "Гестаповская жестокость! Сева, держи себя в руках".
  Есть в этом Мире добрые люди. Есть.
  *
  Вход в ресторан напоминал крыльцо библиотеки. Витая кованая лестница - микроскопический завиток, - вывеска готическим шрифтом: "Траттория", захватанная деревянная дверь на скрипучей пружине.
  "По крайней мере, - успокоилась я, - люди сюда приходят".
  Неподалёку стояла девушка, смотрела в экран телефона, о чём-то хмурилась. Юная, лет осемнадцати. Мы оба (я и Хлебников) обратили на неё внимание.
  Симпатичная дева. Синяя кофточка, джинсовая юбка, кеды. Волосы цвета сильно разбавленной горчицы. Чёлка. Я подумала, что нелепо красить волосы в такой цвет. Будто положили грунт, а покрасить забыли. От такой отделочной ассоциации на ум вернулся мой домашний ремонт: "Как там мои месяцы? Как Май? Как Июнь?" В груди тоскливо защемило, будто меня отделил от чего-то родного.
  Так, в сущности, и было.
  Илья Ильич Хлебников посмотрел на девушку. Выговорил снисходительно:
  - Молоденькая самочка. Не судите строго, вы, - возвышенно: - столичная дама! У этой девушки трудное задание. Нужно предлагать себя и при этом казаться неприступной и целомудренной.
  - Почему вы решили, что она проститутка?
  - О нет! Вы меня неверно поняли. Всё значительно серьёзнее: идёт охота на будущего супруга.
  Мы вошли в ресторан. На гардеробном отделении висел замок: по случаю тёплой погоды вещей в гардероб не принимали. Над замком висел листок, на листке - палец. Напечатанный на принтере палец указывал направление.
  Прошли по коридорчику (вдоль зеркал). Мимо прошмыгнул человек в рабочем халате, с профессиональной улыбчивой нетрезвостью на лице. Грузчик? Рубщик мяса? Вышибала?
  На миг возникло ощущение, что нас не ждали. Люди занимались насущными проблемами, шла борьба за выживание, за место под щедрым солнцем. А тут раз - явились мы. Вот те на!
  На Хлебникова происходящие... нюансы не производили впечатления. Он поправил у зеркала причёску, оглянулся мельком на меня, чтобы убедиться, что я не потерялась в лабиринте.
  - Здесь неплохо кормят.- Фраза должна была искупить все нелепости.
  Мух в зале почти не ощущалось. Притом, было довольно чисто и светло.
  Хлебников устроил меня за столиком, опустился напротив.
  Неслышно, как фокусник, из эфира возник официант, встал наизготовку с карандашиком в руке. Мой визави кивнул служаке, словно старому знакомому. На груди официанта поблескивал бейджик. Я прочла имя: "Хулио". Едва не рассмеялась. С большим трудом мне удалось сдержаться. Смех просто распирал: Хулио из Илавецка.
  Илья Ильич заметил моё настроение, обиделся:
  - Зачем вы так? Просто здесь готовят аргентинские блюда. Хозяин ресторана решил, что переменить имена официантов уместно... Это предосудительно? Здесь великолепно жарят мясо... в том числе.
  Мне пришлось взмахнуть рукой, мол, извините, что-то в глаз попало.
  Хлебников продолжал:
  - Я, знаете ли, всем остальным достоинствам подобных заведений, предпочитаю мастерство повара.
  - Я тоже... не обращайте внимания...
  Тут я не удержалась и всё же прыснула в кулак.
  Хулио топтался поблизости, ощущая в копытах неловкость. Видимо, молодой человек ещё не до конца превратился в Хулио.
  Чтобы "продвинуть" ситуацию, я спросила у Хлебникова:
  - Что будем заказывать?
  Услышав этот вопрос, Хулио развернулся ко мне, как флюгер. Поднял карандаш.
  Хлебников внушительно хмыкнул. (Более этот звук напоминал возглас гусака - вожака стаи).
  - Прежде всего, кто из нас мужчина? - спросил он. Не дожидаясь ответа утвердил: - Заказывать буду я.
  Флюгер "Хуан" развернулся в противоположную сторону.
  - Послушай, Вадик, - интимно заговорил Хлебников, - изобрази нам вкусно. Вне сомнений, два эскалопа. Сильно прожаривать не стоит, только припустить. Попроси Виктора Олеговича поддать с дымком, как я люблю. На гарнир какой-нибудь зелени... выбери, что посвежее и элегантнее. Андестенд? - Хуан-Вадик согласно кивнул.
  Будто спохватившись, Хлебников прибавил, глядя на меня:
  - И пусть завернут тамальку. Для моей спутницы. По всем правилам.
  - Что будете пить? Пиво? - спросил официант.
  - Вопрос...
  Вина Илья Ильич не пил, водку употреблять было не с руки (так он определил): "Рановато и вообще..." Попросил себе кружку тёмного пива: "Или две... я позже уточню".
  Я удивилась подобной алкогольной пассивности, и заказала красного вина. Целую бутылку.
  Это был важный момент. Я готовилась нахамить Хлебникову.
  За всё. Хорошее.
  - Почему вы назвали девушку самочкой?
  Илья Ильич удивился:
  - Разве это неверно? Мужчины - самцы, женщины - самки. Девушке нужно привлечь мужчину, завлечь его в свои сети. Для этого она распушает "хвостик", наносит яркую окраску, укорачивает юбку. Ногти красит краплаком. Однако существует масса нюансов. Нельзя показаться дешёвой и легкодоступной - самец уйдёт с крючка.
  Илья Ильич говорил легко и гладко. Я поняла, что эта теория изрядно отточена. Часто проговаривается вслух.
  Он посмотрел на свои ногти (без признаков лака, но полированные), произнёс:
  - Как на моё понимание, природа здесь перемудрила.
  Официант принёс напитки и салат. Хлебников окликнул Вадика-Хулио, изменил своим принципам и попросил две стопки водки:
  "Я выпустил из виду аперитив, - оправдался. Мне: - Вы будете пить водку?"
  Без колебаний я согласилась.
  Пить водку перед вином - дурной тон. Только этому я и порадовалась: есть трещинка в характере Ильи Ильича. Не такой он идеальный хлыщ, каким старается казаться.
  Хлебников продолжил:
  - Возьмите, допустим... оленей. Вам нравятся олени? - Я кивнула. - Красивые животные. Сильные, благородные. Когда наступает время гона, самцы бьются друг с другом. А самочка...
  - Прекратите повторять это слово! - попросила я. - Оно отвратительно.
  - Как вы чувствительны! - отреагировал Хлебников. - Хорошо, пусть будет важенка. Она стоит в сторонке и ждёт: кто окажется победителем. И уходит с этим победителем. Улавливаете нюанс? Тонкость?
  - Не уверена. Вы намекаете на похожесть... с людьми?
  Хлебников обиделся моей непонятливости:
  - Напротив! На непохожесть! Тонкость в том, что са... важенка не может отказаться или передумать! У неё даже мысли такой не может возникнуть. - Хлебников хлопнул (весьма громко) в ладоши, акцентируя внимание. - Этот олень победил - всё! Важенка идёт с ним. Без вариантов. Не важно, старый он или молодой, хромой, горбатый или косой. Он - победитель. Понимаете? У голубей то же самое. У волков. Кашалоты дерутся за самку. И даже коты.
  - Про котов мне уже рассказывали, - парировала (по мере сил) я. - Не далее чем вчера. Не возьму в толк, о чём вы пытаетесь сказать? О свободе выбора? О правах женщин?
  Илья Ильич тихонько вздохнул, одухотворённость, царившая на его лице целую минуту (пока он произносил монолог), медленно погасла.
  - Скорее о том, что все мы, в конечном итоге, животные. Или вы не знакомы с работами Дарвина?
  - Я предпочитаю божественную теорию сотворения мира.
  - Серьёзно? - любопытство ко мне опять вспыхнуло. Мне было лестно. - Это когда из ребра? В Эдемском лесу?
  - Что вас удивляет?
  - В той давней истории женщина сыграла не лучшую роль. Она соблазнила змею.
  - Вы что-то путаете.
  - Ничего я не путаю. Женщина искусила змею своей мнимой, - Хлебникова сделал пальцами жест, изображая кавычки, - невинностью.
  Официант принёс "посылку". Мне. На огромном блюде - маленький свёрток, перетянутый бечёвкой. Завёрнуто, кажется в... бумагу? Или это...
  - Это тамале, - пояснил Хлебников (он приметил моё замешательство). - В кукурузных листьях запечена кукурузная лепёшка. Внутри сыр, фрукты, перец чили.
  - Как её едят? Целиком?
  - Можно. Заворот кишок не заработаете. Но лучше развернуть листья, а дальше - как открытый славянский пирожок.
  Я была заинтригована, впервые столкнулась с мексиканской ватрушкой.
  ...Или аргентинской?
  Осторожно размотала свёрток. Взяла содержимое в руки.
  Илья Ильич наблюдал за мной с любопытством:
  - Неожиданное сочетание ингредиентов, не правда ли? - спросил он.
  Я пригляделась: "Неплохо... весьма неплохо".
  Повар составил радугу из начинки: желтая кукуруза, бордовый перец чили, кусочки оранжевой паприки, густая зелень авокадо. Всё это в окружении головокружительных запахов печеного хлеба - я почувствовала голод.
  Несколько раз откусила.
  Хлебников поднял стопку.
  - Можно я не буду пить водку? - попросила я.
  Император смилостивился. Его внимание захватило мясо (только что поданное), мелкие подробности (вроде моего присутствия) отступили на задний план. Мясо самовлюблённо поблёскивало в окружении тыквенной декоративной (или съедобной?) мазни, источало аромат, изнемогало соком и обещало райское наслаждение вкусовым рецепторам.
  Я отложила тамале, отрезала кусочек от своего эскалопа, пожевала. Ничего себе, есть можно.
  Мясо не моя стихия, я предпочитаю рыбу.
  
  На сцене за фортепиано сидел молодой человек. Пробовал пальцами клавиши, перебирал чёрные и белые ноты. Мальчишка казался наивным и растерянным. Студентом музыкального училища (например), которого пригласили - за деньги или за еду - развлекать посетителей заведения. Теперь парнишка сидит за инструментом, вспоминает зароки любимого учителя (профессора консерватории с седыми пушистыми бакенбардами; страстного любителя Бетховена) и сомневается: сможет ли он победить робость и играть перед жующими слушателями?
  Рядом со студентом склонился... человек. В первый момент я решила, что это... рабочий сцены.
  "Нет, ерунда. Откуда в Илавецкой траттории рабочий сцены? К слову, "траттория" на итальянском означает небольшой домашний ресторанчик. В меру задрипанный и практический. С глиняной посудой и слепым скрипачом-бродягой у входа. Слепой кивает вам и улыбается (если в миску падает монета) и злобно сквернословит, если вы пытаетесь прошмыгнуть тайком. Работника сцены тут быть не может - нонсенс. Тогда кто? Настройщик? Такое вполне вероятно".
  Настройщик прислушивался правильно ли "строит" инструмент. Подавал краткие команды. Внешне это был пожилой мужчина, с лысиной на макушке и длинными кучерявыми пейсиками по периметру "головного пробела". Изрядно помятый, я бы сказала, нелепый.
  Через мгновение, сообразила, что ошиблась. Притом дважды. Во-первых, учитель Молодого Скромного Студента вовсе не Благовидный Старик.
  А этот Нелепый Настройщик вовсе не настройщик.
  Он - Наставник Студента.
  Он показывал пальцем в ноты, что-то проговаривал вполголоса. Говорил с позиции сверху: сделай так, сыграй вот эдак.
  Потом произошло чудо. Натуральной формы магия. Потрёпанный Настройщик (псевдо-Наставник) отступил от фортепиано, с колдовской проворностью извлёк воздуха (или недр одеяния) трубу и заиграл.
  "Шайтан!" - невольно подумала я.
  ...Или произнесла фразу вслух?..
  Фортепиано немедленно подхватило вторую партию. Повело бэк-мелодию.
  
  Пытаться описывать музыку словами - дохлое дело. Здесь невозможно подобрать корректных сравнений. Можно проговорить слова, но они не работают. Путь слов - длиннее, мы расшифровываем символы, пропускаем их через мозг. Музыка трогает струны души минуя "предбанники" и "очереди".
  Я замерла и слушала, как мышка.
  Илья Ильич прекратил жевать.
  Магия продолжалась минут... пять. Когда мелодия ушла (она не закончилась и не оборвалась, она именно, что ушла, покинула зал), я поняла, что нельзя оценивать человека отдельно от его дела.
  "Что он, - я думала о Трубаче-Настройщике, - сам по себе? Побитый жизнью пережиток. Пожилой мужчина. Мужик. Грубый и неприятный. Но когда он подносит к губам трубу - исчезает возраст, улетучиваются болезни и диагнозы. Перестают иметь значения семейные трудности и хамство подростков-сыновей. Человек становится равен Богу, потому что творит".
  В Библии написано: Суди о человеке по делам, а о древе по плодам (передаю смысл). И ещё: не может древо худое, добрых плодов приносить.
  
  - Скажи мне, как ты работаешь, - молвил Хлебников, - и я скажу кто ты.
  Признаюсь, мысль мне потрафила.
  Однако я поглотила второй полный бокал вина и чувствовала, что готова к скандалу.
  "Витрины бить не стану... сохраню для потомков. Но повреждения и разрушения нанесу ощутимые... всем причастным и непричастным".
  Истины Хлебникова меня утомили. Хотелось прямо высказаться, что я о нём думаю.
  Прежде чем начать "карательную операцию", оставалось прояснить некоторые вопросы (бизнес есть бизнес):
  - Не могу понять, Илья Ильич... вы с Плотниковым друзья? Или как?
  Хлебников выпил мою водку (плюс к его карме), опустил плечи. Сложил руки на животе.
  "Китайский божок".
  - Закадычные. Я его единственный товарищ. И это не мои слова. Его.
  - Так, - проговорила я, чувствуя смятение в своих воинственных рядах.
  - А он мой, - продолжил Хлебников. - Единственный. У нас даже была общая женщина... какое-то время. На ней женился Сашка... что естественно. Потом они развелись.
  - Так, - повторила я и дала себе слово не сдаваться и подавить смятение.
  Слова - пыль. Суть заключается в действиях. Какой же ты друг, если заложил товарища? Ты - предатель.
  Спросила:
  - Тогда объясните, почему вы написали в заключении, что Насонову изнасиловали? Ведь вы могли этого не делать?
  - Мог.
  - Могли написать, что следы неочевидны.
  - Мог. И даже запросто.
  - Тогда почему?
  - Это он меня попросил. Александр Фёдорович собственной персоной.
  Я поперхнулась, замахала руками, как подстреленная перепёлка. Хлебников мягкой ладошкой похлопал меня по спине. Смотрел сочувственно и смешливо. Мол, не ожидала такого поворота, столичная штучка?
  На выручку пришли музыканты. Заиграли что-то популярное... из Фаусто Папетти, кажется... "Эмануэль". Та-ра-та-та-та, Эмануэль... та-ра-та-та-та, та-та...
  - Если хотите разобраться, - сказал Хлебников, - если существует желание вникнуть в суть произошедшего, вам следует побеседовать с очевидцами. С Сиркой Клёновой.
  Я подумала, что ослышалась:
  - Почему "Сиркой"? Имя такое?
  - Совместное имя: Сергей плюс Ирка. Сирка. Не спрашивайте почему. Увидите - поймёте.
  После этого Хлебников предложил мне выпить на брудершафт и перейти на "ты".
  "Вечер перестаёт быть томным, - сообразила я. - Барин Илья Ильич задумал провести со мной ночь. Ну, что же... как говорил Джим Керри в фильме "Маска", держитесь за свои болты и гайки, пацаны. Настало время технического осмотра!"
  Чем закончится вечеринка, я ещё не решила.
  Или бойней, или койкой.
  Как масть ляжет.
  *
  Глубокой ночью громыхнула гроза. Далеко за городом. Звук такой, будто кто-то нечаянно задел эмалированный таз в соседней комнате. Я проснулась, разверзла очи. В комнате пластовались наивные деревенские сумерки. Луна светила ущербная, но вполне себе приличная - в одну треть. Занавески на окнах замерли без движения.
  И такая в воздухе ощущалась... истома, что душа не находила себе места внутри тела. Будто всё в Миру - от самой ничтожной малости до самого гигантского гигантизма - остановилось и задумалось: Где я? Для чего я здесь? И Планета перестала вращаться, и звёзды светили задумчиво: "Вот именно... зачем ты здесь?"
  Духота. Захотелось пить.
  "Похмелюга, здравствуй", - подумала я с нотой самобичевания.
  "Не умеешь пить, не берись, - говорит Сева Усольцев на корпоративах. - Оставь эту трудную работу профессионалам. Намешаешь всяких коктейлей, юница. Соскребай потом твою протоплазму со столов и потолка".
  
  Пошла на кухню, ступнями постигая прохладу досок - приятное ощущение, недоступное городскому жителю.
  Дом Эдуарда Ляликович насторожился. Не из-за моей побудки, но из-за далёкой грозы.
  В коридоре мне пришлось задержаться. Причина самая банальная... можно сказать, бытовая: в зале - его двери выходили в коридор, - висел призрак. Я обмерла, сердце ухнуло в пятки. Аж присела от ужаса и подняла похолодевшие руки, заслоняя голову...
  Призрак медленно повернулся, разверз чудовищных размеров пасть, полную зубов... в ту же секунду гроза рявкнула ближе к дому и много суше, точно раскололи полено или чью-то черепную коробку. Призрак начал наползать на меня, всепоглощающей тенью. Жить оставалось считанные секунды. "Иже еси на небеси... - замелькали обрывки молитв, - Божия матерь спаси... иже херувимы... отныне и присно..." Я даже не вспомнила про нательный крестик, что висел на цепочке.
  Потом призрак поднял к лицу свечу...
  Я откинулась к дверному косяку, распласталась по полу в ночнушке, как придавленная бульдозером лягушка.
  - Разве можно так людей пугать? - удивилась, как грубо и хрипло прозвучал мой голос. - Эдуард Ляликович? Вы в уме? Я чуть не родила!
  - Простите, пожалуйста. Я услышал ваши шаги и захотел посветить. Не спится мне сегодня.
  Он развёл в стороны руками и поднял тощие плечи. Обижаться на этого милого старика не существовало возможности. Я собрала себя в кучку, поднялась.
  - Уж коли ваши намеренья не имели в основании дурного...
  - Не имели! - услужливо подхватил интонацию хозяин дома. - Токмо исключительной вашей пользы для взволновал я ночные хляби!
  
  Мы прошли на кухню: Учитель (так я определила для себя Эдуарда Ляликовича) со свечою в руке впереди, поступью каменного дона Хуана. Следом я - босая и простоволосая, как средневековая крестьянка. Нуждающаяся в защите и протекторате.
  Если женщина не нуждается в защите, то какая же она женщина? Это -геномодифицированный мужик.
  Света не зажигали; зачем? С нами была свеча.
  На кухне Учитель погрузил ковш в ведро с родниковой водой, подал мне "чарку". Я припала губами - в этот момент ухнуло под самым боком, рванула ослепительная вспышка, дом задрожал в истерике.
  - Господи, Боже мой! - страстно захотелось перекреститься. Забыть про атеизм, и поклоняться Илье-пророку. Или кто там на небесах отвечает за громы и молнии?
  
  На Белом свете существовал (а может даже жил) капеллан Уильям Т. Каммингс. Не могу сказать насколько был умён этот человек (мы не встречались). Но он произнёс забавную фразу: "В окопах не бывает атеистов".
  Потом эту фразу переговаривали (прости меня редактор... опять) многие люди много раз. Подполковник Уильям Тесси сказал, что в падающем самолёте не бывает атеистов. И в палате онкобольных, и в камерах смертников.
  ...Я поняла, что много есть на Земле мест, где не бывает атеистов...
  Касательно меня, то теперь, в маленьком деревянном домике я не хотела быть атеисткой.
  
  По крыше забарабанил дождь. Небесный оркестр раздувал геликоны, альты и скрипки пока молчали. Дирижер по фамилии Буря требовал играть stretto - ускорял темп, как сумасшедший - уже через минуту ливень стоял стеной. Отдельные чёткие ноты слились в поток и растворились. Молнии литавр выхватывали из вечности мгновенья, дробили время на стоп-кадры - все предметы повисали в воздухе, в этих белых ослепительных вспышках. Из ниоткуда в никуда.
  - Да-а, - протянул учитель. - Сила!
  Я тихонечко (согласно) пискнула. Спросила:
  - А почему мы не включаем свет? - Шёпотом. - Молния ударит?
  - Нет, что вы! - со мной заговорил Учитель Физики. - Исключено! Изоляция вполне достаточная. Но так легче происходит контакт с Планетой.
  - Что?
  - Вы только представьте себе, такой же ливень шел сто лет назад, когда нас не было... ещё. И тысячу лет и миллион лет назад, когда не было ещё человечества вовсе. Такой же ливень будет идти, когда погибнет последнее разумное существо на Земле. Разве такое не удивительно?
  Эдуард Ляликович распахнул окно - в комнату рванул мокрый холодный воздух. Полетели брызги, грохот, вспышки влетали в помещение. Ощущение, что мы распахнули врата океана и прохрипели Перуну: "Входи!"
  Я высунула руку - ночнушка моментально набухла, повисла тряпкой на руке. Учитель умылся дождевой водой, крякнул. Я последовала его примеру.
  И тоже крякнула.
  - Ну вот, - произнёс Учитель, закрывая раму, - мы смыли пыль цивилизации, сроднились с Природой. Как вам ощущение? Чувствуете?
  Внезапно (в противоположность Единению с Природой) я почувствовала голод и услышала (с каким-то солдатским удовольствием), что в животе моего хозяина заурчало.
  - Пожрём? - предложил Учитель. И добавил (как предупредительно-дополнительное соблазнение): - Это ужасно неполезно.
  Я кивнула. И ещё раз (вдруг он не заметил?)
  Ливень превратил нас в неандертальцев. Мы ломали хлеб руками, отрывали пальцами холодное мясо - про нож и вилку никто не вспоминал. Уничтожили из супа отварную курицу (ни в чём не повинную... в сущности). Изломали сладкие перцы, поглотили даже два острых. Несметное количество огурцов нашли упокоение в наших желудках.
  Праздник живота - так можно назвать ночное пиршество.
  - Скажите, Эдуард Ляликович, вы были счастливы со своей женой? - спросила я.
  Учитель ответил не сразу. Мне показалось, он растерялся.
  - Вас, вероятно, интересует более поздняя часть нашего замужества? Это так? - я кивнула.
  Почему кивнула? Сама не знаю. Логика разговора требовала жеста.
  "Начало-конец... - пронеслась мысль, - какая разница? Бывает, что люди "сживаются" со временем. "Слепляются" в единое целое. А случается, наоборот: каждый прожитый вместе день углубляет пропасть".
  Эдуард Ляликович выручил:
  - Конечно, если женщина и мужчина долго живут в браке, они просто обязаны быть счастливы, - произнёс Учитель. - Потраченное время обязывает. Не так ли?
  - А это неправда? Зачем тогда жили вместе?
  - Не знаю. Сложно сказать. Запутано. Если вы напрямую спросите меня, зачем я столько лет жил с Людой... я не смогу ответить.
  Мы вымыли руки, я подала полотенце и подумала, что с мужиками всё не слава богу: "Про связь с космосом рассуждает, с Планетой контактирует, а с родной женой разобраться не может. Жил, значит любил".
  - Вместо этого я понял другое, - продолжил Эдуард Ляликович. - Понял, что мы напрасно осуждали Синюю Бороду. Он не так плох, как его выписали в книжке.
  - То есть? Что значит "не так плох"? Вы считаете его гуманистом?
  Учитель отмахнулся:
  - Не в том дело! - бросил фразу. - Гуманист, мизантроп... перестаньте развешивать ярлыки. Что за нелепая манера? Ярлыки развешивают рабы, они к этому привыкли. Вы видели где-нибудь раба без ярлыка на шее или кандалах? Нет? Не видели?
  Я отрицательно взмахнула головой.
  - Правильно! Таких не существует в Природе. Раб всегда промаркирован. - Эдуард Ляликович почесал в затылке, припоминая "тему урока". - А вы - образованная девушка. Поставьте себя на место Синей Бороды: жил себе жил добропорядочный француз, сын благородных родителей. Получил хорошее воспитание, учился... в какой-нибудь Сорбонне, был материально, как теперь говорят, обеспечен. Скорее всего, счастлив.
  - Вы точно говорите про Синюю Бороду?
  - Именно. Про неё. То есть, про него. Наконец он влюбился в девушку - свою первую жену. Любовь была взаимной, яркой и искренней. Влюбленные, не мешкая, сыграли свадьбу. Синяя Борода отдал жене все ключи, от всех дверей своего дома. - Учитель взмахнул руками-крылами, точно огромная птица. - Вы понимаете, что это значит? Ведь сказка... язык иносказательный. То были ключи от всех комнат его синебородой души. От всех! Муж только попросил не вторгаться в самую маленькую, самую потайную комнатку. Туда, где он хранил самое сокровенное: детские страхи, воспоминания юности, дерзкие фантазии и наивные надежды. Быть может, из этой комнатке Синяя Борода беседовал с Богом.
  - Но злющая женщина, - продолжила я, уразумев к чему ведёт Учитель, - вторглась в эту сокровенную комнатку. Нахалка!
  - Она была не злющая, зачем вы наговариваете? И не нахалка, - обиделся Эдуард Ляликович. - С нахалами проще: отвесил пощёчину и до свидания. Жена была добрая и чуткая. Милая. Просто женщины всегда хотят, чтобы им принадлежало всё без остатка. На сто процентов. Не на девяносто девять - на сто! Любимая жена выждала, когда Синяя Борода уедет, и зашла в потайную комнатку. Зачем? Чтобы проверить, не кроется ли здесь что-то подозрительное. Измена или что-то иное, что угрожает их семейному счастью.
  - Забавная мысль.
  - Синяя Борода не выдержал.
  - Бедняжка!
  - Вы невыносимо-саркастичны! - Учитель сделал вид, что обиделся и назвал меня "гражданкой Фроловой".
  Через мгновение он забыл обиду и продолжил:
  - Интересно другое...
  - Ну ткать?
  - Все шесть последующих жен рассуждали в точности так же, как и первая: муж должен принадлежать жене без остатка. До самой! Распоследней! Комнатки!
  - Вы не согласны?
  Эдуард Ляликович засопел, точно ёж перед миской молока, и сказал:
  - Пойдёмте спать. Поздно уже.
  Он задул свечу и мы пробирались к кроватям, словно партизаны во вражеском тылу. Я видела впереди его белые ноги и старалась не наступать на пятки.
  Под одеялом оказалось тепло и уютно. Будто в той самой потайной комнатке. Я подтянула к животу ноги и обхватила их руками. Планета неслась в безвоздушном пространстве, а я... дождь уже не казался страшным; я (с сытым удовлетворением) думала, что подход был правильным: муж должен принадлежать жене без остатка...
  ...без остатка...
  Зевнула.
  ...а иначе...
  По чистому небу полетели розовые амурчики, я попыталась ухватить одного руками, но резиновые гибкие руки не слушались. Из них произрастали ветви. Я полетела куда-то вниз... потом вверх, к облакам. Тело стало лёгким и прозрачным, как пёрышко.
  
  /окончание повести можно найти здесь:
  https://mybook.ru/author/aleksej-borodkin/vsyo-eto-pro-lyubov/
  или здесь:
  https://www.litres.ru/aleksey-petrovich-borodkin/vse-eto-pro-lubov/ Спасибо!
Оценка: 9.47*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"