Сосновые иглы похрустывали, когда на них ступал ботинок, скользили не хуже льда, однако идти по этому покрывалу было приятно. Чувствовалось тепло и чистота соснового леса. Впереди, у опушки стрекортнула сорока, сорвалась с ветки, ей охотно ответила кукушка. Правда, с некоторым сомнением: "Ку-ку?" Уместно ли сейчас?
Вязов не преминул задать вопрос о летах, что ему достанутся, и приготовил левую пятерню - загибать пальцы.
После десятого "ку-ку" он усмехнулся и подумал о расточительной щедрости птицы. Кукушка пропела ещё десять или двадцать раз - Аркадий Николаевич считал рассеяно, более огорчаясь и понимая глупость такого гадания. Подумал, что двадцать пять лет - на этой цифре кукушка сделала перерыв, - будут ему в страшную тягость.
Кукушка опять завела свою песню, куковала всё убыстряя темп, пока, наконец, звуки сделались дробными, похожими на стрекотание пулемёта или на...
"Дождь?" - Аркадий Николаевич открыл глаза, посмотрел на будильник. Часов около двух - со сна он разобрал только короткий толстенький акинак часовой стрелки. Решил, что и этой точности будет достаточно: два или полтретьего... какая разница? Никакой.
Вязов любил дождь. Не ливень и не морось, а так, чтобы ровно и спокойно лилось с неба. С просветами и облаками. И чёрными нависающими тучами, и жгучими солнечными бликами в просветах. В такую погоду хорошо гулять: город замирал, втягивал в себя щупальца и казался почти... почти правильным, довоенным. Магически-правильным. Таким он отпечатался в памяти: с лабиринтами проходов между домами, с деревянными сараями-угольниками, по периметру дворовых квадратов, с цветочными аллеями и свечками пятиэтажек. С арками, сложенными из петровского дремучего, цвета запёкшейся крови, кирпича.
Когда рассвело, стало и вовсе волшебно. С глянцевых листьев капала вода, асфальт чернел, а сбитая тополиная шелуха выстроилась вдоль ручейков, обозначая берега. Сдуревший кот болтался в тополиных ветвях, не решаясь спуститься на землю. "Кой чёрт тебя туда занёс?" - буркнул Вязов. Кот, естественно, не ответил, он даже не разобрал слов через закрытое окно. Только посмотрел умоляюще-задушено. "Вот ещё... хлопоты".
Аркадий Николаевич умылся, выбрил щёки, поправил усы. Усы он носил узенькие в половину верхней губы. В который раз Вязов подумал, что усы отвратительные, что они не идут ему и... просто не нравятся. "Не подходят к лицу, - решил. - Или к настроению?" Поморщился и отвернулся от зеркала. Сбривать чёрную щёточку не стал. В память о молодости - усами Аркадий Николаевич щекотал дочке пятки, когда та была в младенческом возрасте.
На завтрак значилась манная каша. Вязов вынул из холодильника молоко, сливочное масло, включил плиту. Он планировал своё меню заранее, на неделю вперёд. Иногда дальше. Прикидывал возможные блюда и вписывал их в отрывной календарь - это избавляло от сомнений, добавляло жизни порядка. "Нет ничего хуже, - считал, - чем мандраж в мыслях. Он отнимает силы и время". Хотя чего-чего, а времени теперь было много. Завались. Удивительным образом время оказалось врагом, с ним приходилось бороться.
После завтрака Вязов оделся, на шерстяные носки натянул резиновые сапоги. Надел плащ, взял зонт.
Соседская дверь была приоткрыта. Вязов с неприятной растерянностью вспомнил, что так и не отдал долг - он занимал у Елены Васильевны пакетик дрожжей - хотел приготовить пирожки, но только измучился и перевёл продукты.
- Елена Васильевна! - Вязов толкнул дверь, чтобы щель стала шире. - Простите мою забывчивость! Я обязательно верну долг. Не сомневайтесь.
- Было бы, о чём горевать! - Соседка вышла в коридор. Судя по закатанным рукавам и по распаренному, пышущему теплом виду, она стирала. - Не мелочись, Аркаша, бог с ним. А впрочем, - женщина о чём-то подумала, лукаво прищурилась, - если не вернёшь должок, заставлю струны подтянуть.
- Струны? - Вязов удивился.
- В зале, на карнизе. Шторы провисли. - Женщина вытерла о фартук руки, жестом показала, как провисли шторы. - Ты чего перепугался?
- Ничего я не перепугался, - стало досадно за своё скудоумие. - Просто подумал...
- Много думаешь, Вязов. - Елена Васильевна подошла ближе, почти вплотную. Вязов увидел румянец на щеках и высокую грудь в вырезе платья.
Он подумал - правильнее сказать, эти псевдо-мысли промелькнули одним облаком в сознании, не разделяясь на отдельные составляющие, - что соседка ещё вполне привлекательна, как женщина. И совсем она нестарая, и очень жаль, что она вдова. Странные штуки иногда выкидывает жизнь. Это похоже на рыбалку: кусочек дают, чтоб после забрать значительно большее.
Елене Васильевне долго не удавалось родить ребёнка. Что-то там не получалось... у неё или у мужа - Вязов не вникал в тонкости. А когда ребёнок родился (мальчишка, на радость отцу), буквально через полгода муж Елены Васильевны отдал богу душу. Обширный инфаркт. Когда приехала скорая, спасать было некого, на лавочке во дворе лежала остывающая восковая кукла, с белками вместо глаз.
Осталась нестарая ещё вдова и сынишка-сирота. Афоней зовут.
- Пора мне, - сказал Вязов. - Струну подтяну вечером... или завтра. Зайду с инструментами.
Попрощавшись, и спускаясь по лестнице, Вязов подумал, что ему не нравится запах Елены Васильевны. Это странно, но Вязов всякий раз его ощущал: и сейчас и прежде - Аркадий Николаевич захаживал к соседке попить чаю и поговорить. Елена Васильевна получила хорошее образование, работала в поликлинике; после смерти мужа стала ходить в церковь. Довольно часто, не только на воскресную службу. Именно это и привлекало Вязова. Он осторожно, как бы вскользь, расспрашивал о религии, о церковных традициях. О загробном мире. Вязов пытался увязать своё сложившееся мировоззрение с христианской философией.
Елена Васильевна рассказывала охотно. Быть может, это было желание ученика поделиться новым, ярким знанием. А, быть может, ей интересен был крепкий стройный Вязов. Нравилась седина в жестких прямых волосах, привлекала щёточка ненавистных усов. Как знать?
И только всякий раз этот запах. Смесь аромата французского мыла и чего-то ещё. Запах тонкий, едва уловимый.
- Здорово, Покрышкин!
Вязов скосился на почтовый ящик, нахмурился. Через три круглые дырочки виднелся листок дешёвой бумаги, почтовый штампик.
- Я много раз просил, пятьдесят четвёртый, не называть меня так. Ты оскорбляешь память великого лётчика.
- Да брось, старина! - почтовый ящик растянул прорезь от края до края. - Опять дурное настроение? Плохо спал?
Вязов не ответил, он крутнул ключиком замок, вынул листок. Уведомление. Опять. Хотел смять и выбросить, но подумал, что это даст пищу толкам и разговорам, посему перегнул листок и сунул во внутренний карман, как имеющий ценность.
Уже перед входной дверью услышал за спиной перешептывание: "Мается, бедолага! Бабу бы ему!" "Известное дело, лягушкой жену не заменишь". "Почему? В сказках описан случай!" "Иди ты!" И дружный балдёжный хохот.
"Совсем распустились!" - покачал головой Вязов.
Дождь кончился, стало подсыхать - на асфальте появились светлые проплешины. Вязов даже испугался, что прогулка может не состояться. В том смысле, что народ потянется по своим делам, наводнит улицы и испортит ощущения.
Кот, каким-то чудом, слез с дерева. Вязов решил, что это добрый знак. Кроме того, он понятия не имел, каким бы способам стал снимать животинку. "Полез бы сам... наверное". Представил, как это выглядело бы со стороны, и рассмеялся.
У супермаркета наткнулся на Фрунзика - друга второй половины жизни. Фрунзик страдал - это было видно с первого взгляда: воротник пальто поднят, мокрые волосы повисли прядями, под мышкой - шахматная доска. И вселенская скорбь во взгляде.
Фрунзик вынул из кармана четвертинку, отхлюпнул глоток, протянул бутылку Вязову. Тот жестом отказался.
- Она перестала запирать входную дверь! - Фрунзик говорил о своей жене Нине. - Понимаешь? Как-кая мерзость! - Фрунзик сжал кулаки. Потряс ими перед собой. - Так она ещё никогда меня не унижала.
Два или три раза в месяц Фрунзик уходил из дома. Уходил тихо, интеллигентно. В дежурный чемоданчик укладывал зубную щетку, мыло, томик стихов Бунина. Наматывал на шею шарф и прикрывал за собой дверь. Покинув ненавистное жилище, он прислонялся спиной к стене подъезда и, закрыв глаза, клялся никогда сюда не возвращаться.
Выглядело почти, как в стихотворении:
...
Лишь суслики во ржи скликаются свистками,
Иль по меже тушкан, таинственно, как дух,
Несется быстрыми, неслышными прыжками
И пропадает вдруг...
...
Быть может за это стихотворение Фрунзик и любил Бунина.
Возвращался в семью Фрунзик, как настоящий мужик, хозяин дома. Со скандалом, с дракой, с битьём посуды. Пьяный и развязанный. Исполнял роль портового грузчика. При этом совершенно не сквернословил - он душил супругу ленинскими цитатами: "Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна!" "Формально правильно, а по сути издевательство!" "Больших слов нельзя бросать на ветер". И так далее. Нинка зверела и покрывалась пятнами. Она выцарапала бы мужу глаза, но за это предусматривалось уголовное преследование.
Теперь она перестала запирать дверь - изощрённо вышибла из-под скандалов почву: хочешь приходи, хочешь - уходи.
- Я не мужик, - Фрунзик глотнул ещё из четвертинки. Щуплый, с худой вытянутой шеей он походил на птицу. Носатую армянскую старую птицу. - Она так считает. Она лишила меня права сломать дверь в собственный дом. Позор! Какой позор! Амот!
Вязов сочувственно вздохнул и подумал, что Фрунзик и так ничего не мог сломать: "Кроме собственной ключицы. А это, в нашем возрасте, паршиво. Плохо срастаются кости".
Помолчали. Вязов хотел закурить, но решил оставить это на вечер. Он курил сигариллы. Не для никотина и не чтоб взбодрить себя, ему нравилась процедура - она скрашивала вечер.
- Куда теперь? - спросил Вязов.
- В сквер, - Фрунзик показал доску. - В шахматы поиграть... забыться. Воспарить над промозглой действительностью.
Вязов кивнул. Фрунзик замечательно играл в шахматы, знал многие дебюты, прекрасно гамбитовал и только в эндшпиле бывал излишне горяч - это мешало побеждать. Наблюдая за игрой Вязов всякий раз удивлялся, откуда в прохладных и медлительных шахматах Фрунзик находит столько азарта?
- Послушай, Аркадий Николаевич! - Фрунзик взял Вязова за пуговицу, заглянул в глаза. - Пойдём ко мне, а?
- Зачем?
- Ты же знаешь, как она тебя уважает. Скажешь ей... пару слов.
"О чём?" - хотелось спросить, только Вязов не стал возражать. В просьбе Фрунзика чувствовалось отчаянье. Его загнали в угол: бросить жену и уйти насовсем он не мог. Просто некуда уходить. Отлупить жену? Говорят, это помогает, вот только в схватке Фрунзик-Нина победитель неочевиден.
Нина была дома. Маленькая злая женщина с редкими крашеными волосами и глазами-бусинками. Смотрела настороженно. Узнав Вязова, заулыбалась, закудахтала. Пожурила мужа, что не предупредил; пожурила фальшиво, неискренне - так усталый вахтёр проверяет ненужные ему удостоверения, - шепнула (теплее) Вязову, что это приятный сюрприз. Побежала накрыть на стол.
- Видишь? - спросил Фрунзик. Смотрел пьяными глазами. - И кто она после этого? Бл.дь! Для меня она так никогда не расстилалась. Даже в юности...
Много лет назад Фрунзик был уважаемым человеком. Он преподавал в университете политическую экономику. Труды Ленина и Сталина знал наизусть, мог продолжить цитату с любого места с завязанными глазами. К тому же знал четыре языка - переводил труды классиков социализма, просвещал отсталую Западную Европу. За это Фрунзика Карамовича Мирзояна любили, ценили. За это дали трёхкомнатную квартиру в новостройке - певцы социализма должны жить красиво.
Красиво пожить удалось, только недолго. Социализм закончился, тексты Ленина больше никого не интересовали. Вскоре закончилась и экономика. Начался базар.
Нина, напротив, за эти годы сделала приличную карьеру. Она работала бухгалтером в центральном гастрономе. Что удивительно, устраивал её на это место Фрунзик. Тогда они ещё не были женаты. Молодой, сияющий, роскошный армянин решил блеснуть перед провинциальной мышкой. Позвонил куда следует, замолвил словечко. Пригласил в ресторан. Через год вся бухгалтерия отплясывала на свадьбе, грохотала шпильками по паркету (в те годы вновь вошли в моду шпильки гвоздиком). Фрунзик танцевал трахаг - ему подарили саблю, - размахивал оружием, как безумный. В перерывах между танцами клялся директору института перевести на португальский всех отцов социализма.
"Как всё изменилось, - подумал Вязов. - Во что превратился Фрунзик, во что превратилась Нинка".
Сели за стол, выпили-закусили. Стол Нинка оформила красиво - это она умела: голубцы, салат с красивым названием, оливки в маленькой плошке. Естественно коньяк - преступно было обижать такую закуску водкой. Зелень клубилась на вытянутой японской тарелочке. На горячее - томлёная в помидорах картошка.
Вязов цедил коньяк понемногу, Фрунзик опрокинул в себя стопку целиком, вторую. Получил подзатыльник, но не возразил, лишь только посмотрел на Вязова: "Видишь? Каплей попрекает. Разве это жизнь?"
- Как ваши дела, Аркадий Николаевич? Над чем вы сейчас работаете?
Нина считала, что Вязов ведёт какую-то полусекретную научную работу. Откуда взялась эта мысль, переросшая в твёрдую уверенность, и кто её сгенерировал, Вязов не мог даже предположить.
- Исследую... - врать не хотелось. И правду говорить не хотелось. Не из-за Нинки, из-за Фрунзика. Вязов почувствовал себя посланцем мира. "Голубь, мать твою!" - зло тряхнул головой. - Проверяю теорию струн. Вы слышали, что Вселенная насквозь прошита струнами? - И покраснел.
От алкоголя стало тепло. Почти беспечно. Супруги незаметно переключились друг на друга; Вязов смотрел в тарелку и ел. Каждый кусочек долго разжевывал, старался прочувствовать вкус, запомнить его. Думал, что его собственная стряпня нехороша, и, быть может, стоит записаться на курсы поваров.
Между тем зародился скандал. Он вспыхнул и быстро разгорелся. Нинка вся поджалась, смотрела злобно, бросала колючие фразы: "Ага, а вот ты... посмотри на себя... кем ты стал..." Фрунзик в ответ вопил. От волнения его голос стал тягучим, акцент, почти незаметный в обычной речи, заполонил.
Вязов прислушался. Она обвиняла его в нахлебничестве и несостоятельности, он, вспоминая былое, корил жену чёрствостью и неблагодарностью.
Вязов вспомнил свои скандалы с женой. Он всякий раз уходил на кухню, пускал воду и начинал мыть посуду. Жена стояла в дверном проёме и говорила, постепенно повышая голос. Упрекала, что его не бывает дома, что он плохой отец и отвратительный муж. Вязов втягивал голову в плечи и пытался понять, зачем ему это? Зачем эта женщина рядом?
- Я пойду, - Вязов протиснулся к двери, оделся, вышел на улицу.
На улице темнело, трусил мелкий дождик. Коньячные пары быстро выветрились, а с ними ушла беспечность. Стало совестно, что подсмотрел чужую "сцену", и, вместе с тем, повисло лёгкое недоумение: "Почему такие странные отношения? Будто щуку заставляют жить с лебедем".
Навалилось одиночество. Бесконечное одиночество - будто он остался один во всей вселенной.
Ноги куда-то несли, Вязов шел, шел... заглядывал людям в лица и удивлялся, насколько они уродливы и несчастны. Думал, что большинство этих людей следует немедленно усыпить, как ненужных, рождённых напрасно щенят - прекратить мучения. И тут же ужаснулся своей мысли.
Сбоку посигналила машина, Вязов инстинктивно отпрянул и огляделся. Он забрёл в центр города. Высоченные многоэтажки из голубоватого стекла - холодные и безликие, без малейшей истории; суетливые автомобили, отрешенные люди. Аура гуттаперчевой деловитости на всем.
Впрочем, дождь многое исправил. В мокром асфальте отражались фары машин - желтые, красные, белые аламбики. В каплях на стенах дрожал свет. Люди сливались в один торопливый, мельтешащий студень. Вязов вошел в этот студень и пошел с заданной скоростью. Представил, что это весенний ручей, а он щепка - это сравнение понравилось и легко удалось.
Скоро это надоело. Он сбавил шаг, свернул в боковой переулок. Здесь дышалось легче - будто сорвал грубый, давящий воротничок. Из лужи собака лакала воду, на бронзовом бюсте сидел голубь - закрыв один глаз, он дремал. Сбоку извинился недовольный студент. Поправил наушники и посмотрел на Вязова вопросительно: "Тебе чего, папаша? Дома не сидится?"
Только теперь Вязов сообразил, что оставил у Мирзоянов зонт. Волосы намокли, вода потекла за шиворот. Вязов вошел в арку, пристроился за чугунными воротами. Эти ворота тысячу лет не открывали, они обросли пылью и мусором. Ветерок поднимал запах мочи.
В здании напротив светились окна. Вязов напряг зрение и, может быть впервые, поблагодарил развившуюся дальнозоркость. В глубине комнаты сидела девушка - молодая, лет семнадцати, - перебирала конверты. Крупные квадратной формы и маленькие прямоугольные. Вязов понял, что это изнанка почтового отделения. Девушка взяла очередной конверт, прочла адрес. Следующий конверт, следующий... Иногда она становилась серьёзной, хмурилась, но чаще улыбалась, вероятно размышляя о чём-то своём. Вязов подумал, что он не смог бы работать в таком месте. Каждый день перебирать чужие письма и знать что тебе никогда (зловещее слово!) никто не напишет.
Позади, в глубине арки раздался шорох, что-то упало - сигаретная пачка, - тихонько хихикнули, шаркнула подошва. Вязов обернулся. В сумерках почти ничего невозможно было разглядеть. Человек... нет, не один. Два. Два контура сливались в единую фигуру, и эта фигура шевелилась. В первый миг Вязов решил, что парочка целуется, но, приглядевшись, он сообразил, что они занимаются сексом. Стоять рядом неловко. Вязов провёл рукой по волосам, стряхнул воду и вышел на улицу.
Совсем стемнело, дождь закончился. Далеко впереди шла женщина. Вязов услышал, как по мостовой цокают каблуки. Женщина вошла в свет фонаря, и Вязов разглядел её: горчичного цвета пальто, перетянутое поясом, шляпка, тонкие точёные икры. Маленькие бордовые туфельки. Эти туфельки привлекли внимание в первую очередь - Вязов отмечал женщин с маленькими ступнями.
Скользнул платок - женщина неосторожно опустила его в сумочку. Расправился, как маленький парус и лёг на мостовую. Женщина не заметила пропажи, очевидно, она торопилась. Вязов подошел, остановился. Мгновение сомневался, нужно ли поднимать? И что потом делать? Окликнуть? Побежать? Бежать по улице, размахивая платком и кричать: "Женщина! Подождите!" Как это неловко.
Шелковый платок пах сиренью. Да-да, ветка сирени и маленький кустик ландыша. Сочетание странное и... привлекательное. Быть может излишне вязкое. Если бы было время поразмыслить, Вязов назвал бы такое сочетание губительным, но времени поразмыслить не было.
Он нагнал незнакомку в конце улицы, у подъезда.
- Вы обронили.
Она подняла глаза, посмотрела удивлённо и... растеряно. Будто с ней произошло что-то необычное, то, чего не могло произойти.
- Спасибо. Вы очень любезны.
Голос низкий, грудной. Грудное контральто. От этого голоса у Вязова пробежали мурашки. Он рассеяно посмотрел на свои ладони, зачем-то сцепил пальцы и подумал, что это зря. Зря поднимал, зря догонял. Пустое. Нужно было повесить платок на вензель фонаря; в следующий раз - быть может уже завтра, - она бы забрала его. А теперь выглядит так, будто он чего-то хочет. "Как глупо!"
- Не хотите выпить чашечку кофе? - Лицо незнакомки было чуть удлиненно, кончики глаз тянулись к вискам. Ещё Вязова удивил цвет её кожи, матовый, как у мулатки. - Вы продрогли.
Она взяла его руку, Вязов почувствовал, какие тёплые у неё пальцы.
- Действительно... холодно.
- Обогните дом вокруг, - она сделала жест рукой, показывая, как пройти, - увидите маленькое кафе. Займите столик в углу и, - она улыбнулась, - закажите пиццу. Здесь её неплохо готовят.
"А вы?" - Вязов удивился, что не спросил этого. Он обошел дом, как было велено, поднялся по ступенькам, толкнул дверь под неоновой вывеской.
Официант моментально принёс кофе и сказал, что пиццу придётся подождать - её станут печь специально для него. Вязов посомневался, следует ли что-то заказать девушке? Но что именно? Он сделал глоток и укорил себя за податливость: "Зачем я сюда припёрся?"
Над микроскопической, не больше столика, сцене зажглась звёздочка - голубоватый огонёк, кто-то невидимый включил музыку.
В первую секунду Вязов не узнал её - девушку обронившую платок, - она встала под звёздочку и запела. Пела что-то медленное, протяжное, на испанском, кажется, языке.
Всё это казалось странным и удивительным: холодный дождь, неоновое кафе, маленькая, горячая чашка в ладонях, девушка на сцене. Девушка всё ещё чужая, но с которой уже была связь - протянулась ниточка.
Она закончила петь, подошла. Официант только-только принёс пиццу.
- Я ждал вас и... заказал на двоих, - соврал Вязов.
- Это я ждала тебя! - она засмеялась тихо и бархатно. Вязов опять почувствовал дрожь.
- Вы... ты работаешь здесь?
- Иногда. - Оранжево-персиковая помада подчёркивала тон её кожи. - Когда тоска становится невыносима.
Она заказала коньяку, официант понимающе кивнул и испарился. Появился через мгновение с бокалом. Она сделала всего глоток и вернулась на сцену.
Вязов слушал... мелодия незаметно заполнила собою пространство; облекала столики, посетителей, вытекала на улицу. Неожиданно Вязов поймал себя на ощущении, будто он смотрит в огромный колодец. Дна этого колодца не видно и вода... вода непонятным образом перемешана: мутные и прозрачные лепестки чередуются, толкают друг на друга, закручиваются, мелькают щепки и обрывки газет. Зачем это? Почему? Какой в этом смысл? Вязов понял, что этот колодец - он сам.
От такого откровения стало жутко, он поднялся и прошел в мужскую комнату. Там пустил в умывальнике воду и долго смотрел на своё отражение.
Глупо было отрицать: с ним произошло (или происходит) что-то новое, неизведанное, а потому манящее. "Ой ли? - в мозгу остался маленький холодный кусочек. - Такое уже было! Было, когда-то давно!"
Этот трезвый кусочек смутил. Вязов попытался вспомнить, о чём он говорит, стал перебирать в обратном порядке прожитые годы, и... только запутался. Сбился: что именно он пытается отыскать? Приятное чувство обернулось удивлением, а затем испугом.
Вязов осторожно выглянул из туалетной комнаты, дождался, когда сцена опустела, и выскользнул из кафе. Два квартала шел стремительным шагом, почти бежал, загнал себя и, привалившись к кирпичной стене, долго хватал ртом воздух. "Что это было? - спросил. - Вспышка сверхновой?" Эмоции громоздились друг на друга, давили, как льдины в ледоход, и Вязов не нашел ничего лучшего, чем приказать себе: "Забудь эти глупости! Эта женщина не для тебя. Это другая вселенная".
Он огляделся, прикинул, где находится ближайшая автобусная остановка и пошел в этом направлении. Уже в автобусе, прислонившись лбом к стеклу, понял, что совершил ошибку. Попросту говоря, струсил. В наказание вспомнилась строчка Высоцкого: "Я не люблю себя, когда я трушу, досадно мне, когда невинных бьют". Вязов поморщился.
*
Дворовые мальчишки играли в футбол - гоняли мяч между двумя песочницами. Песочницы считались воротами, и когда мяч пролетал над ними, засчитывали гол - это происходило шумно, с воплями. Соседский Афонька сидел вдалеке, на автомобильной покрышке, скучал. Вязов спросил, почему он не играет со всеми.
- Они старшие, - ответил мальчишка. - Им со мной неинтересно. - Подумал и прибавил: - Зашибут ещё.
Это благоразумие удивило Вязова, показалось неестественным, но только на мгновение: Афанасий всегда был таким. Поздний ребёнок - особое явление природы. Его, как бы, не должно быть на свете, а он есть. Ошибка? Недосмотр? Можно считать и так. Если допустить, что Природа хочет ошибаться.
Вязов познакомился с Афонькой два или три года назад. А может четыре - года бегут быстро. Было похожее тёплое утро, в песке возились малявки. Афонька стоял рядом и наблюдал. Узенькие плечи, пузо на выкате, острые лопатки, как зачатки крыльев. Вязов подошел и протянул мальчишке руку:
- Здорово, шкет!
Много раз впоследствии Вязов спрашивал себя, зачем он это сделал? И почему поздоровался именно с Афанасием? Чего ради он вообще сунулся на детскую площадку? Ответа нет.
Мальчишка приободрился, принял приветствие за чистую монету, решил, что дяденька из соседней квартиры предлагает дружбу. Протянул ладошку и выпалил, подстраиваясь под тон и бледнея от собственного нахальства:
- Здорово, дед!
Наверное, именно в тот момент Вязов впервые подумал, что он... старый.
Возраст по метрике, пенсия, седина в волосах - эти приметы старости Вязов замечал и раньше. Он слишком трезво смотрел на жизнь, чтоб пытаться обмануть время. Пятидесятилетняя дама из гастронома хлопала ресницами, когда её спрашивали о возрасте, навешивала на лицо девчачье-невинное выражение и тонким голоском отвечала: "Тридцать пять!" Вязов смотрел на дряблую кожу в глубоком декольте и хотел спросить: "До революции или после?"
"Если ребёнок видит в тебе старика - ничего не поделаешь, значит так и есть". Мысль очевидная, и всё же хотелось возразить: "Почему? Что это за праздник такой: "Старость"? В каком календаре она помечена?"
Академик Углов, например, оперировал, когда ему было сто лет. Был ли он в это время стариком? Конечно, был. А в восемьдесят? За двадцать лет до этого? Сколько она длится, эта старость?
"Дурак ты, Аркадий Николаевич, - ответил. - Старость наступает, лишь только ты почувствовал себя стариком. Как внеочередное звание: вышел приказ - получите звёздочку на погоны. Можно в тридцать стать "генералом", а можно и в шестьдесят оставаться лейтенантом. Главное в восемьдесят не оказаться прапорщиком".
Подошла Елена Васильевна, отругала сына, вернее, попыталась отругать. Вязов сказал, что не обижается, и что он первый начал. Тогда Елена Васильевна - почувствовав, что "горячо" и можно ковать, - попросила Вязова позаниматься с Афоней математикой. Вязов хотел оскорбиться на такую практичность, надулся и... махнул рукой. Подумал, что это поможет бороться со временем.
Афонька неловко обращался с цифрами, однако задавал интересные вопросы. Он приметил, что знак сложения похож на знак умножения - только они развёрнуты. И "минус" - знак вычитания, также похож на "косую" деления. Вязов подумал, что это удивительно - он столько лет писал эти значки, и не обращал внимания.
От математики незаметно переходили к физике. Вязов рассказывал про воздушные потоки, как чёрная вспаханная земля нагревает воздух, образуя "столбы", как формируются воздушные ямы. Увлёкшись, начинал прорисовывать профиль крыла, толковать про подъёмную силу, забывая, что говорит с первоклассником. Афанасий умел слушать, лишь только изредка задавал вопросы: "А почему ветер дует?" Вязов ошарашено замолкал, тряс головой и шел заваривать чай, не понимая, расстроен ли он таким "дурацким" вопросом.
*
Зашла проведать дочь. Принесла коробку пельменей и брикет сливочного масла - она любила есть пельмени со сливочным маслом, - взялась отварить. Вязов не возражал; он видел, дочь волнуется и старается прикрыть делами свою суетливую торопливость. Захотелось, как в детстве туго обнять её за плечи и попросить: "Не мельтеши!" Но едва ли теперь это было уместно.
Дочь неудачно вышла замуж - так считал Вязов. Муж был моложе её и не хотел детей. Дочь, напротив, боялась, что молодой и красивый муж бросит её, рассчитывала, что дети скрепят брак. Семейная жизнь незаметно превратилась в догонялки. Порядочный муж (к счастью он оказался порядочным человеком) не уходил, но ежечасно находился в обороне. Жена непрерывно атаковала своим вниманием. Хотелось крикнуть: "Плюнь! Отпусти поводья! Пусть идёт, как идёт. Всё сложится. В вашей гонке перемешались цели и средства".
Дочь осторожно заговорила о деньгах. Сказала, что некоторая сумма денег позволит им поменять однокомнатную квартиру на двухкомнатную. "И это ещё один повод завести ребёнка", - закончил мысль Вязов.
- А деньги мы отдадим... со временем. Ты не сомневайся.
Вязов поднял со стола крышку, перевернул, вытер набежавшую на столешницу воду.
Подошло время сливать пельмени. Вязов надел рукавицы, вспомнил, что его отец всегда ел пельмени с бульоном. Хлебал пельменный суп - добавлял перец, горчицу; бывало нарезал в дополнение сало - многопудовый деревенский мужик любил поесть.
- Слушай! - Вязов загорелся этой идеей, - а давай, как в старину? Похлебаем, а? С хреном, с луком.
Дочь поморщилась: - Я люблю с маслом, пап. - И, видя, как убегает с лица Вязова мимолётная радость, извиняясь, прибавила: - Тогда пельмени были другие. Сами лепили. Из настоящего мяса.
- Это правда, - легко согласился Вязов. - Пельмени были другие.
Над раковиной взвилось облако пара. Вязов держал кастрюльку и размышлял. Как объяснить, что дополнительная комната ничего не изменит? Даже хуже сделает, разбредутся по углам: он с газетой, она с вязанием. Не семья, а зал ожидания при вокзале. Или просто отказать без объяснения причин?
- Я к тебе ещё зайду, - пообещала дочь. - На той неделе.
Вязов едва не спросил: "Зачем?" Удержался и попросил прежде звонить. В свою очередь удивилась дочь:
- Зачем?
Действительно, зачем? Какие могут быть дела у пенсионера? Третья часть жизни подразумевает оседлый образ жизни: кресло, литровая кружка чаю и слуховой аппарат на полную мощность.
- Я много гуляю, играю с товарищами в шахматы. - Про шахматы Вязов соврал, но это было не важно. - Бывают дела, - он повёл плечами. - Соседка, например, попросила помочь с карнизом.
В глазах дочери появилась тревога: соседка может испортить планы. Соседка - это женщина, свободная женщина при незамужнем мужчине - опасность. Вязов понял, что на него уже есть планы, усмехнулся. Далеко планирующие люди всегда вызывали у него недоумение. Его планы аккуратно и систематически рушились. Даже не рушились, а обламывались, как обламывается слишком тонкий кончик ветки - с нежным хрустом.
"Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?" - эту цитату прочла Вязову Елена Васильевна. Сказала, что это из Евангелия от Матфея. Какая-то глава и номер стиха - он не запомнил. Сказать откровенно, Вязов и фразу-то запомнил только в общих чертах. А мысль понравилась.
- Я подумаю, - обещал. - Подумаю.
Эта взрослая стройная самостоятельная женщина совсем не напоминала его дочь. Его маленькую дочь. Та была плотная, сбитая, как... как... Усаживая её на шею, Вязов говорил - не вслух, конечно, про себя, - что взвалил на плечи мешочек с мукой. Этот мешочек любил прыгать через скакалку, любил мороженое в бумажном стаканчике и кормить лебедей. Перед зеркалом любила потянуть пипку носа кверху и состроить из пятерней рога... А эта женщина с подведёнными глазами она... чужая.
Вязов - заставляя себя, - вспомнил случай в пионерском лагере: дочка наколола ногу и он два или три километра нёс её на руках до медпункта. Прижимал к себе и повторял, что любит, сказал все ласковые слова, какие знал и каких не говорил более никому в своей жизни.
Выдохнул. Не помогло - рубец остался. Рубец между той девчушкой и этой красивой женщиной.
*
Он рассчитывал, что в последующие два-три дня жизнь вернётся в привычное русло, мысли успокоятся, - как ручей после паводка, - и всё пойдёт по-прежнему. Прошел день, второй, третий - душа ворочалась в груди и мешала жить, как мешает невидимая заноза. Беспокойство вызвал вовсе не визит дочери, и не разговор о деньгах. С деньгами, как раз, всё было просто. Ещё раз поразмыслив, Вязов уверился, что большая квартира только навредит семье - даст повод для распрей. В дуэте жена-муж появится третий компонент папа-свёкор, а это сместит баланс в сторону жены, лодочка накренится на один борт. "Как-нибудь сами, - решил Вязов. - Разберётесь без меня".
Не отпускали мысли о той девушке из кафе. И хуже всего - Вязов это прекрасно понимал, - что это не мысли, это чувства.
И как только Вязов (в сотый раз) добирался до этой точки размышлений, он, буквально, закипал. Как можно считать эти чувства любовью? Бред! Это лишено всякого смысла и просто неразумно! Они ничего (Вязов смаковал это слово) ничего не знают друг о друге! "Только то, что она носит горчичное пальто и красные туфельки, - ухмылялся Вязов. - И небрежно относится к вещам".
- И ещё она поёт в кафе.
- Да пойми ты! Это ничего не значит! - вдалбливал настольной лампе. - Мы ничего не знаем друг о друге! Ни-че-го!
Настольная лампа сопела и недовольно поджимала абажур.
- Не так мало, как тебе кажется. Люди обходились и меньшим.
- Ну конечно! Расскажи мне про Орфея и Эвридику!
Лампа не отвечала. Вязов тоже молчал. Он думал, что связь между ними всё-таки есть. Иначе почему он думает о ней? Почему на всякий свой вопрос легко придумывает её ответ-оправдание? Зачем сочинил целую легенду "о поющей девушке"?
- Ну, допустим, мне нравится о ней размышлять. Это плохо?
- Придумывать факты её биографии? - фыркнула лампа.
Вязов покраснел. Он действительно позволил себе некоторые выдумки.
Вечером, пытаясь уснуть, Вязов подумал, что необходимо что-то предпринять, сделать шаг, иначе эти фантазии его замучают. Эта мысль прозвучала, как обещание и неожиданно успокоила. Впервые за последние несколько дней Вязов уснул. Уже проваливаясь в черноту, он подумал, что нужно избавиться от привычки говорить с вещами: "Так и до сумасшедшего дома недалеко".
*
Встреча устроилась проще, чем можно было ожидать.
В пятницу Вязов обнаружил, что закончились яйца, запланировал поход в супермаркет и... не пошел. Устроил в квартире внеплановую уборку, вытер пыль, переставил на полке книги - возился весь день. Вечером выяснилось, что ужинать нечем: по "расписанию" значился омлет с зелёным луком. "Разиня! - пожурил себя и удивился, что делает это серьёзно, почти строго. - Придётся пойти в кафе".
Оправдывался тем, что он очень редко бывает в подобных заведениях: "А чем там плохо? Варят вкусный кофе, готовят неплохо... и музыка живая".
"Куда уж живее, - саркастически ответил холодный кусочек сознания. - Просто живее всех живых!"
- Иди ты знаешь куда!
К пиджаку Вязов повязал любимый галстук. Подумал, что он не надевал его... пропасть сколько лет.
Он занял тот же столик, попросил кофе; решил, что если пиццу заказать сейчас, она остынет. Повернулся к окну и замер. За окном шли люди, поодиночке и парами. Они улыбались, хмурились, сердились, о чём-то спорили.
Она пришла незаметно. Послышался запах духов - пьянящий "опиум".
Стала под фонариком-звёздочкой. Спела свою тягучую песню, улыбнулась чему-то бегло. Подсела к Вязову.
Вязов смотрел, смотрел, смотрел. Он искал изъян - повод, чтобы встать и уйти. Чтобы потом всякий раз отвечать этому маленькому трезвому кусочку своего мозга, что первое впечатление оказалось обманчиво. Что она не то, чем показалась.
И не находил.
Он спросил её имя, она не ответила. Сказала, что имена не нужны. Не нужны биографии и нет прошлого. "Зачем оно?" - тёмные глаза вдруг становились зеленоватого оттенка.
Она сказала, что любит дождь. "А ещё ветер! Сильный упругий ветер, когда можно раскинуть в стороны руки-крылья и надеяться. Кажется ещё усилие - и полетишь. Ветер понесёт тебя над землёй, как пустой бумажный пакет. Это так сладко - ощущать себя пустым и лёгким. А ещё люблю остановиться под железнодорожным мостом, дождаться поезда и орать во всю глотку. И ни одна живая душа тебя не услышит".
Вязов чувствовал, что выпадает из своей уютной вселенной в какой-то совершенно иной, странный и манящий мир. Наверное похожее чувство испытывают космонавты на орбите: под ними такая родная понятная Земля, притом совершенно неизвестная, новая.
- А я люблю запах креозота, - сказал он. - Им пропитывают шпалы. И ещё люблю цветы кипрея. Его ещё зовут Иван-чаем. Люблю, когда он цветёт. Люблю идти по шпалам, и чтобы рельсы от горизонта до горизонта...
*
Она уснула. Вязов поднялся на локте, заглянул в её лицо. Смотрел внимательно, придирчиво, но теперь не искал недостатков - просто впитывал её, как губка впитывает влагу. В душе образовалась пустота, но пустота приятная, окрашенная нежными тонами. Вязов вообще-то впервые понял, что пустота бывает определённого цвета, может иметь настроение.
Шевельнулась мысль о завтраке, о не купленных продуктах - это показалось таким далёким, скрытым густым туманом. Всё в эту минуту казалось далёким и ненужным. Всё, кроме тёплого желанного тела рядом. Вязов поцеловал её в плечо - она, в ответ, улыбнулась.
*
Они встречались каждую неделю, в четверг.
Четверг - банный день. В этот день солдаты ходят в баню, отпаривают ноги, вычищают уши. От горячего пара тела размякают, "панцирь" становится мягче - люди добреют. Нечто подобное происходило и с Вязовым. Раз за разом он оттаивал от многолетней спячки, как, наверное, оттаивал бы мамонт, вынутый из мерзлоты. В его Мир возвращались оттенки.
Иногда она просила рассказать о себе. Что-нибудь из детства или юности. Вязова это изумляло - уже очень давно никто не интересовался его биографией, он терялся:
- Что рассказать? Окончил школу, поступил в училище. Закончил.
Тогда она смеялась и начинала рассказывать о себе. Имён не называла, часто задумывалась, останавливалась или, вскидывая голову, переходила на другое. Вязову казалось, что она выдумывает эти истории, составляет их прямо здесь и сейчас. Например, она рассказывала о сарае с прохудившейся крышей, огромном клёне у моста и отаре овец, что бредут через поле, понурив головы. Сказала, что облака в небе совсем, как те кучерявые овцы. Далеко в поле церковь, а над куполом - деревянный крест, он почти касается неба. Вязов спросил, где находится это место? Она не ответила.
Временами приходили мысли, что у неё может быть семья. Муж. Трое детей. Парализованная свекровь, за которой нужно ухаживать. Проблемы на работе (ведь где-то она должна работать?). От этих мыслей бежали мурашки, и в животе застревал железный ком. Холодный трезвый кусочек твердил, что он напрасно считает её своей.
- Я не считаю!
- Считаешь. Поэтому ты не хочешь её с кем-то делить.
И это было правдой.
Они не пользовались именами, и это давало свободу. Первые недели это забавляло, казалось, что действительно можно обойтись без обязательств... да в общем и без слов. Месяц спустя Вязов понял, что ему хочется близости душевной. Он слишком долго болтался по жизни ничей, и теперь, когда прибился к бережку, ему хотелось зацепиться.
Она только смеялась в ответ.
Вязов обожал смотреть, как она надевает бюстгальтер. Она застёгивала петельку, протягивала бюстгальтер вокруг себя, а потом накидывала лямки. В этих движениях было столько женственного, таинственного - Вязов млел, словно маленький мальчик. Таял, и удивлялся, что не замечал этого женского туалета раньше. Замечал, конечно, только не видел в нём ничего необычного: бельё и бельё.
*
Нужно было с кем-то поговорить. Поделиться.
Поговорить с Фрунзиком? Едва ли он сможет понять. Он живёт при гильотине. А если ещё точнее - существует, положив голову под нож. Рано или поздно лезвие вжикнет - Нинка поставит стальную дверь и сменит замки, - и головушка поскачет по земле, как футбольный мячик. Фрунзик жил с этим пониманием, а потому не о чём другом думать не мог. Он и в шахматы теперь играл торопливо, будто опасаясь, что не хватит времени окончить партию.
Оставалась Елена Васильевна.
Вязов выбрал из ящика с инструментами гаечный ключ, отвёртку, на всякий случай - молоток. Позвонил в соседскую квартиру.
- Ты просила струну подтянуть.
Елена Васильевна отступила, пропуская его в квартиру. Вынесла стремянку, встала рядом придержать.
Вязов подтягивал гайку, смотрел, как выравнивается, напрягаясь, струна. Отсюда, из-под потолка было прекрасно видно небо. Фиолетовый до палевого разбег, и тонкий белый след, как штрих...
- О чём задумался?
Вязов вздрогнул: - Да так. Ни о чём.
- Лучше сознавайся, а то подумаю, что ты задремал. Как старый мерин в упряжке.
- Погода сегодня хорошая. Небо чистое.
Елена Васильевна понимающе кивнула:
- Скучаешь?
- О чём?
- О небе.
- Иногда.
Вязов закончил, спустился со стремянки.
- Зачем тогда ушел?
Отвечать не хотелось, однако Вязов пришел за откровенностью. А откровенность можно купить, только отдав в замен равнозначное.
- Спёкся.
- Тебя сбили?
- И да, и нет.
Елена Васильевна поставила на стол плюшки, из алюминиевой кастрюли налила компоту. Вязов подумал, что тысячу лет не пил компот.
- Второй пилот у меня был, Вадька Дымов. Пилот от бога. Ас. Каждую ночь во сне летал. Над ним ещё в училище смеялись. - Вязов сдавил в кулаке сушку, разломил на четыре части. - Когда ракета нам хвостовую часть снесла - он спас. Закрылками стабилизировал машину. Такое надо в кино показывать - чудо! Он, как Рихтер на закрылках играл. Выровнял борт, отвёл от населённого пункта. Когда ушли на безопасное расстояние, я командую сбросить фонарь - это крышка кабины, - и катапультироваться. Фью-ить! И мы на земле.
- Сломал что-нибудь?
- Ничего. Даже не ушибся. Вокруг шум, гам, ребята наземной службы суетятся, спецназ из группы прикрытия. А нам хоть бы что. В тот момент я даже ничего не понял - обычная штатная ситуация. А вот на следующем вылете... понимаешь... вижу истребитель противника, оцениваю обстановку... а по спине мурашки ледяные бегут, и рука тянется к клавише сброса. Я смотрю на неё и ничего поделать не могу. - Вязов замолчал. - Пришел в себя на земле. Дымов, конечно, всё понял, но в рапорте написал, что был пуск ракеты - прямая и однозначная угроза жизни. После этого меня даже поощрить пытались. За грамотные упреждающие действия. - Вязов растянул губы в улыбке. - В третий раз я сдержал себя. Зубы в кулак сдавил, в штурвал вцепился... глаза потом заливает, вокруг кутерьма... а я, как китайский болванчик - ничего не вижу, ничего не слышу. Почему жив остался не понимаю. После этого написал рапорт. И всё! Скромный фуршет, хлопок шампанского, букетик цветов, как на могилку. Да собственно так и получилось: лётчик Вязов погиб, на свет появился Вязов пенсионер.
- Не говори так! Тебя бог спас. Вот послушай...
Елена Васильевна принесла библию, открыла на закладке и начала читать. Вязов не слушал.
Веру в бога можно получить в наследство от родителей - он встречался с такими людьми. На вопрос есть ли бог, они удивлялись и разводили руками, будто их спрашивали мокрая ли вода. Бога можно найти: обстоятельства складываются таким образом, что вам ничего не остаётся, как поверить. Выпал с двадцатого этажа и жив остался. Почему? Грузовик с матрасами проезжал - водитель запутался и поехал неправильным маршрутом. Сам заплутал или это рука божья?
Елена Васильевна к богу шла, она его искала. Сейчас, читая библию, ей хотелось, чтоб Вязов поддержал её. Стал попутчиком. Вдвоём идти легче. Двое - это группа.
Вязов смотрел на её голые плечи и думал, что у Елены Васильевны очень красивая фигура. Линия плеча плавно перетекала в шею, и шея такая высокая, как у... он искал сравнение: "Как у лебёдушки". И сарафан очень ей шел, подчёркивал красивые формы и белую кожу. Почему сейчас не модны сарафаны?
В комнате стояло фортепиано. Вязов поднял салфетку, прочёл название "Bluthner". Блютнер.
- Муж играл?
- Я.
Удивительно.
- А для кого?
В свою очередь удивилась Елена Васильевна.
- Для себя.
Для себя можно готовить пищу - без этого не обойтись. И то, себе готовишь проще, торопливее. Экономишь на сервировке, на красивой посуде. Когда один, даже можно поесть из кастрюльки.
Зачем играть, если никто не слышит? Студент занимается в одиночестве, он знает, что завтра выйдет на сцену. А если не выйдет? Если никто никогда не услышит, зачем тогда играть? Разве может музыка замкнуться в себе? Как разорвать цепочку: исполнитель - слушатель?
Елена Васильевна села за инструмент, пальцы пробежали от низких нот к высоким, заиграла что-то знакомое. Трам, трам, та-ра-ра-ра-рам... Вальс.
- Это же так прекрасно - играть для себя.
Вязов понял, что она смирилась со своим одиночеством. Он сам был таким месяц с небольшим назад.
- Расскажи, как у вас с мужем было.
- В смысле секса?
Вязов зарделся: - При чём здесь секс? С этим делом у меня порядок...
- Уверен? - Елена Васильевна притворно нахмурилась, словно доктор из поликлиники: "Мне можно говорить всё!" - А то спрашивай. Подскажу...
- Перестань, Лена.
Елена Васильевна опустила крышку, поправила кружевную салфетку.
- Мне с ним было интересно. Мы много говорили. Я забиралась в кресло с ногами, он садился на диван. И мы говорили, говорили... могли говорить часами.
- О чём? О чём можно говорить целый час?
- Обо всём. О кино, о моде, о его знакомых, о моих подружках, о погоде, о планах на будущее лето. С ним так приятно было мечтать! Ах, если бы ты знал, Аркаша... - Елена Васильевна замолчала, её щёки порозовели. - Ещё мы любили вместе ходить на рынок за покупками. А лучше в магазин - там очереди длиннее. Это так замечательно вместе стоять в очереди.
- Зачем? Поболтать?
- Нет, в очереди мы молчали. Зачем слова? С любимым человеком приятно помолчать. Знать, что он рядом, что вы вместе.
Очередь всегда распадается на составляющие - каждый стоит сам по себе, он как бы одинок на время. И даже если женщины перекинутся парой слов или кто поругается с продавщицей, это, как... как...
- Как столкновение комет, - помог Вязов.
- Да, - согласилась Елена Васильевна. - Верно. Люди стоят сами по себе, а мы - вместе. Понимаешь?