Авторы: ТО УРАН!БОРЩ ( Johnny Muffin и Mahonsky)
Предупреждения:
1. Авторы - задроты от истории, любящие понапихать обоснуев куда попало, иногда - в пику канону. Мы не отступаем от канона. Мы наступаем ему на горло.
2. Букв много, смешного -- мало.
3. Страны здесь называются именами -- это заднее авторское слово, которое даже находит мимолётное оправдание в тексте.
4. Не успевая вызвать сочувствия и сострадания, здесь ангст переходит в чернуху, а романтика -- в пошлятину.
5. Мы считаем, что и ГДР, и ФРГ оставили под началом Людвига. И тоже оправдаем это далее по тексту.
6. Если до, во время или после прочтения фика у вас возникнет желание высказать свои предположения касательно авторского однобокого взгляда на историю, не стесняйтесь -- высказывайте.
После Второй мировой войны
Германия была расчетвертована
на три равные половины.
- из школьных идиотизмов.
Глава I. Без войны.
История. Время. Пространство.
Людские слова и дела.
Полвека войны. Христианства
Двухтысячелетняя мгла.
Пора бы и угомониться...
Но думает каждый: постой,
А, может быть, мне и приснится
Бессмертия сон золотой!
Георгий Иванов
Каким-то образом Брагинский, едва переступив порог, умудрялся сразу же занимать всё пространство в помещении. При этом не имело значения, чем он сопровождал свое присутствие: напивался, с рассеянной улыбкой изучал рисунок на обоях или терпеливо вникал в скрупулёзные отчёты Людвига.
Вот и сейчас Иван без особого рвения шерстил бумаги, а Людвиг сидел напротив, чувствуя, как с каждой секундой всё сильнее напирает раздражение. Раздражение вопиющей незаинтересованностью Брагинского; его странным, как будто вымученным спокойствием и убийственной медлительностью. Но всё же он терпел. Едва не скрежетал зубами -- но терпел. Потому что Брагинский крайне редко бывал в настроении заниматься бумажной работой и нужно во что бы то ни стало его, это настроение, не спугнуть. А нервы тем временем натягивались до предела.
- Вот ты тут сидишь, раздражаешься, а я, между прочим, сражаюсь, -- вдруг сказал Иван, глядя куда-то сквозь отчёт. Сказал с такой беспросветной усталостью, что Людвиг даже не решился вспылить, а только спросил:
- С кем?
- С ленью.
Голос Ивана оставался усталым и монументально серьёзным -- ни намёка на шутку или издевательство. Людвиг даже на какой-то момент растерялся, но, когда Брагинский, не говоря ни слова, поднялся и направился к выходу, всё-таки взорвался.
- Стоять! -- гаркнул он, в один прыжок настигая Ивана и захлопывая открывшуюся было дверь. Иван обернулся, обозначив всю свою реакцию на эмоции Людвига лишь слегка приподнятыми бровями; немец, в свою очередь, вдруг почувствовал, что одним этим криком выпустил наружу весь пар.
- Капитулируешь? -- уже без раздражения, но с нотками превосходства в голосе поинтересовался Людвиг.
- Кто, я? -- Брагинский прищурился, но, в целом, не подал виду, что сейчас были задеты его нежнейшие чувства. -- И в мыслях не было. Мне нужно поесть.
Со временем Людвиг убедился в том, что Иван просто не в состоянии копаться в бумагах на голодный желудок. Впрочем, с этим сложностей не возникло: Брагинский был всеяден. Он не смотрел на незнакомую еду со снисхождением, как Франсис, или со страхом, как Кику. Он просто ел. Ел с одинаковым аппетитом всё. Пожалуй, Брагинский -- второй в мире человек, который мог без скорбных комментариев съесть приготовленное Артуром и даже попросить добавки (первое место делили сам Артур и его бывший воспитанник, которые во всем, что касалось еды, вполне могли сойти за одну персону). Иногда Людвигу даже казалось, что это единственное обстоятельство, которое долгие годы удерживало Англию от прямого объявления войны России. С другой стороны, только отчаявшийся человек мог съесть что-либо, приготовленное самим Брагинским, но говорить об этом в его присутствии считалось неблагоразумным.
Сложности возникали, когда замученный партийными интригами Кремля Брагинский под каким-нибудь предлогом сбегал из Москвы куда глаза глядят, лишь бы освободиться хоть на пару часов от ощущения непрерывной слежки. Людвиг не мог сказать наверняка, куда ещё, кроме Восточного Берлина, спонтанно наведывался русский. Абсурдность ситуации заключалась в том, что при всей необъятности Советского Союза мало где присутствию Ивана были искренне рады -- исключением была, пожалуй, только младшая сестра Брагинского, но, в силу злой иронии, вряд ли он позволял себе злоупотреблять гостеприимством Натальи, зная о той болезненной привязанности, которую она к нему испытывает; по расхожему мнению, Иван боялся проявления этой привязанности гораздо больше, чем иные государства боялись его самого. Но, даже учитывая это, Людвиг был озадачен гораздо более частыми, чем следует, визитами Брагинского. Его тяготили эти встречи "без протокола", неминуемо облагающие его безымянной ответственностью, будто налогом, пускай даже Иван говорил о вещах, не связанных с политикой, или не говорил вовсе. Ведь, так или иначе, располагать какой-либо информацией -- значит, рано или поздно становиться перед необходимостью её использовать, независимо от того, каким образом она была получена и какие моральные устои при этом могут пошатнуться. В конце концов, сейчас Людвиг разрывался между двумя государствами, каждое из которых преследовало свои интересы, и невозможно было сказать наверняка, что же пригодится для их достижения завтра. Видимо, это хлипкое противостояние и чуял русский, по-своему играя на нём.
Когда голова начинала трещать от поиска изъянов в этой странной комбинации явлений, Людвиг отдавался старым привычкам, будто включая автопилот и наблюдая за собой и Брагинским со стороны.
Людвиг помнил, как на миг перехватило дыхание, когда сверху поступил приказ отправляться под Липецк -- его генералы договорились с русскими о совместных учениях. Из-за невозможности иметь собственную авиацию он оголодал настолько, что даже не смутился тем, что вместо самих учений сперва пришлось реконструировать помещения аэродрома. Не смутился и потом, когда получилось, что большую часть времени, выделенного на практические лётные занятия, они чинили сами машины. Пожалуй, единственное, что смущало Людвига -- необходимость носить форму. Советскую форму, да ещё и без знаков различия. Впрочем, последнее компенсировалось очередной странностью Брагинского: на его плечах всегда были погоны рядового. К первому Людвиг привык со временем.
Как-то они с Брагинским наткнулись на старый разваленный самолёт, оставшийся ещё со времен зарождения авиации. Та ещё боевая машина, конечно, но -- летать, так летать. Они переглянулись, не сговариваясь встали по разные стороны корпуса и, ухватившись за крылья, принялись толкать лёгкий самолёт из тёмного угла ангара на свежий воздух под навес. В течение следующей недели в свободное от учений время они ковырялись в потрохах старой развалюхи. В траве стрекотали кузнечики. Туда-сюда сновали механики аэродрома, периодически интересуясь, когда же их "машина смерти" уже поднимется в воздух и начнёт разить самолёты гипотетического врага. Лето было солнечным и необычно жарким. Работалось хорошо: с азартом и без лишних слов -- Людвиг не любил болтать, занимаясь делом. Впрочем, иногда разговоры всё же завязывались, неожиданно, из-за какой-нибудь мелочи, и так же неожиданно обрывались, заземляясь в работу.
Людвиг взглянул на сидящего напротив Брагинского. Тот рассеянно крутил в ладони неглубокий стакан для виски - ничего более подходящего для русской водки у немца в доме не нашлось. Людвиг вытянул из лежащего на столе портсигара очередную сигарету. С недавнего времени, после сорок пятого, в присутствии Брагинского, особенно когда в ход шла выпивка, каждая минута становилась как будто безразмерной и неподъёмной. Способствовало этому и то, что сам Людвиг, в отличие от Ивана, во время этих странных посиделок почти не пил. Старая военная привычка сигаретами мерить время вспомнилась сама собой и помогала возвращать ситуацию в привычные рамки. Время становилось понятнее. Людвиг легко постучал кончиком сигареты по поверхности стола и прикурил. Наполнявший комнату табачный дым после каждого выдоха становился ещё плотнее, всё более отдаляя Брагинского. Словно он был не в двух метрах, а, как минимум, в двадцати годах.
Припекало. Иван стянул с себя перемазанные маслом гимнастёрку и шарф, бросил на крыло самолёта и, подавшись вперёд, передал ключ протянувшему руку Людвигу. Тот невольно отметил, что, пожалуй, впервые после всех революций и войн начала века Брагинский так запросто, очевидно, увлекшись работой, стянул с себя свою драгоценную тряпку. Он знал русского достаточно давно, чтобы предполагать, что шарф для него не столько символ защиты, сколько степень проявляемого доверия. Людвиг помнил, как Брагинский и раньше, бывая в Берлине, заглядывал к нему по старой дружбе, оставляя при этом в передней вместе с верхней одеждой и шарф. Правда, было это давно. Иногда Людвигу казалось, что слишком давно.
Но гораздо больше сейчас заинтересовало не это.
- Брагинский, ты же коммунист, -- удивлённо сказал он, заметив, как блеснул на шее Ивана крестик на простом чёрном шнурке. Будто для него ничего не изменилось с тех лет, когда в его стране люди ещё хотели и имели право верить в бога. Тот только хмыкнул в ответ и, вытащив из-за пояса измятую тряпку, принялся оттирать почерневшие пальцы.
- А как же религия? -- не унимался немец. Он не любил противоречия, они нарушали привычный порядок вещей.
- Религия -- опиум для народа.
Брагинский старательно вычищал грязь из-под ногтей. Грязь не вычищалась. Сунув ветошь в карман, Иван сел на землю, в тень под крылом самолёта.
- Опиум народа. Без "для", -- поправил Людвиг. Он прислонился к фюзеляжу и посмотрел на сидящего к нему спиной русского. Азарт от ковыряния в двигателе вдруг исчез. -- Надо внимательнее читать.
И после короткой паузы сухо добавил:
- А ещё лучше -- внимательнее переводить. К германской философии надо относиться серьёзно.
- Как-то Людвиг Фейербах поругался с Гегелем, -- вдруг изрёк Брагинский, обернувшись с неизменной улыбкой, -- он ему порвал рубах и ударил мебелем.
"Дурак", -- подумал Людвиг, но вслух ничего не сказал. Только усмехнулся и, закурив, сел рядом с Иваном. Земля пахла дорожной пылью и сухой травой. Брагинский выдернул колосок, осторожно, чтобы сердцевина отделилась от пожелтевшего стебля. Крестик слепил солнечными бликами.
- Странно, что не сняли, -- сказал Людвиг.
- Руки коротки, -- покусывая травинку, сквозь стиснутые зубы беспечно проговорил Иван. -- К тому же, я почти всегда в шарфе -- не видно.
- Раньше не обращал внимание. Давно он у тебя?
- Шарф?...
- Крест.
- Как в девятом веке в реку макнули.
- В реку?
- Да.
- И как оно?
Брагинский отбросил пожёванную травинку и с прежней осторожностью выдернул новую. С ответом он не торопился: рассеянно смотрел вперёд на размытые горячим воздухом постройки аэродрома и крутил между пальцами тоненький колосок. Людвиг стряхнул пепел.
Если верить далёким и смутным воспоминаниям детства, сердцевина под жёстким стеблем сочная и сладкая. Если повезёт.
- Воды наглотался. Чуть не утоп, -- ответил, наконец, Иван. Откусил кончик травинки и тут же сплюнул. Видимо, не повезло.
- Скоро дожди начнутся, -- Брагинский встал и посмотрел в небо так, будто там с точностью до минуты, как на вокзальном табло с расписанием поездов, можно было прочитать время выпадения осадков.
Людвиг через плечо глянул на самолёт.
- Не успеем.
- Конечно, не успеем, -- согласился Брагинский. -- Особенно если кое-кто будет раскуривать по полчаса сигареты.
Длинная иванова тень слилась с тенью от самолёта. Людвиг хотел было ответить, что он, в отличие от некоторых, не жуёт траву часами, но ничего не сказал. Только хмыкнул, крепче прикусывая сигарету, и тоже поднялся на ноги.
Через пару дней они всё-таки довели самолёт до ума, но под вечер сорвался такой дождь, что испытательный полёт решено было отложить. А на следующий день Людвига отозвали обратно. Конечно, позже они оба налетались вдоволь. Один на "мессерах", другой -- на "яках".
Людвиг потушил сигарету в пепельнице.
- Странно.
- Что странно? -- Брагинский навалился локтями на стол и чуть подался вперёд, будто хотел лучше рассмотреть лицо собеседника сквозь табачный дым.
- Всё это. -- Людвиг методично растирал окурком осыпавшийся пепел по дну пепельницы. -- Пусть расстановка сил в войне была не столько вопросом идеологии, сколько делом политической ловкости, я начал стрелять по тебе первым. А сейчас ты сидишь здесь и мирно надираешься до чертей так, будто никакой войны не было и мы всё ещё на учениях.
- На учениях я не напивался, -- возразил Иван и со стуком поставил на стол пустой стакан, который прежде вертел в руке. Казалось, будто это единственное противоречие, которое он усмотрел в словах Людвига, но через пару минут молчания Брагинский добавил. -- Ничего странного. Сферы влияния. Дипломатия. Деньги.
- Не похоже, чтобы ты удерживал себя здесь против собственной воли.
Людвиг встал, прошёлся по комнате и остановился у окна, спиной к столу. Прохладный сырой воздух коснулся лица. Потянувшись в карман за сигаретами, он вспомнил, что портсигар остался на столе, и обернулся. Он наблюдал, как Брагинский наливает себе очередной стакан, затем порывается плеснуть и самому Людвигу. Но его стакан так и остался нетронутым. Перехватив взгляд немца, Иван только неодобрительно хмыкнул и отставил в сторону бутылку.
- Вот, смотри, -- он закатал рукав рубашки, -- видишь?
- Нет... не вижу, -- озадаченно признался Людвиг, глядя на очень светлую, чуть оттенённую русыми волосами кожу. -- Ничего не вижу.
- Вот именно. И я не вижу. Шрамы слезают вместе со старой кожей.
Он разом опрокинул в себя содержимое стакана, зажмурившись, прижал к носу кулак. Выдохнул. Затем встал, чуть более аккуратно, чем делают это трезвые люди, и направился к выходу.
- Брагинский, ты куда?
- Мне пора.
- Пальто забыл, замёрзнешь.
Иван остановился и, чуть покачнувшись, обернулся. К пьяному блеску в его глазах примешивалось какое-то горькое отчаяние и безумная радость. Иногда Людвигу казалось, что Брагинский просто хочет выглядеть пьяным. Возможно, чтобы, в конце концов, говорить то, что думает на самом деле. Но всё же, рассуждал немец, чертовски сложно только притворяться пьяным после того количества водки, которое он обычно в себя вливает.
- Людвиг. За всю жизнь я замёрз только один раз.
- Когда?
Дьявольщина в Ивановых глазах исчезла, и осталась только пьяная усталость. Он странно улыбнулся и ушёл, как был: без пальто, с ослабленным галстуком, в рубашке с закатанным до локтя рукавом на правой руке.
Иван ответил на этот вопрос несколько лет спустя, так же спонтанно и невпопад, как его задал Людвиг. Иван никогда не забывал о тех ответах, которые удерживал в себе -- Людвиг всегда помнил о тех вопросах, которые задавал в пустоту.
Обоснуй тайм:
Людвиг помнил, как на миг перехватило дыхание, когда сверху поступил приказ отправляться под Липецк... согласно условиям Версальского договора, после Первой мировой Германии была запрещена всяческая военная деятельность, связанная не только с практическими учениями, но и с научно-исследовательскими. В частности - самолётостроение, исследование материалов военной авиатехники и т.п. Но нет такого закона, который не могли бы обойти находчивые политики: все исследования и учения проводились за границей. В СССР. Школа открылась в 1925 и просуществовала как советско-немецкий проект до 1933. Но уже в начале 30-х годов, незадолго до прихода в Германии Гитлера к власти, немецкое участие начало постепенно сокращаться. Помимо лётной школы у рейхсвера в СССР была школа "химической войны" (так называемый Объект "Томка") и танковая школа "Кама" под Казанью, где готовился как рядовой, так и офицерский состав. Два последних объекта в "Стене" затрагиваться не будут.
И, да, немецкий личный состав конспирации ради, принимая участие во всех проектах, был обязан носить форму РККА без знаков различия.
Опиум народа. Без "для". Спешим отметить, что Людвиг пятьсот раз прав. С лёгкой подачи Ильфа и Петрова в народных массах нашей страны укоренилась именно такая трактовка слов Маркса: религия - опиум для народа. В то время как в переводе они звучат так: "религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она - дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа". Опять же, обращаем внимание на то, что в те времена под опиумом понимали не наркотик, а прежде всего лекарство, обезболивающее.
Как-то Людвиг Фейербах поругался с Гегелем... народное, вариаций тысяча. В культурный мир вошло в составе неполиткорректного матерного сборника Гогия.
******
Глава II. На грани провала.
Надо с кем-то рассорить кого-то -
Только с кем и кого?
Надо сделать трагичное что-то -
Только что, для чего?
Надо выстрадать, надо забыться -
Только в чем и зачем?
Надо как-то однажды напиться -
Только с кем, только с кем?
Надо сделать хорошее что-то -
Для кого, для чего?
Это может быть только работа
Для себя самого!
Ну, а что для других, что для многих?
Что для лучших друзей?
А для них - земляные дороги
Души моей!
Владимир Высоцкий, 1970.
Последние дни войны и подписание капитуляции сейчас вспоминались, будто агония или болезненный бред: события перемешивались и накладывались друг на друга, сливаясь в какофонию голосов, картинок, звуков. Вот разделённая союзными войсками на четыре части территория, вот битва на Эльбе... Взятый рейхстаг и подписание мирного договора. Измотанные, но довольные Альфред, Артур и Франсис, впервые за долгое время не ссорящиеся, едва представится свободная минута. Текст договора, строчки которого немилосердно раздваиваются, словно противясь тому, чтобы Людвиг смог их прочесть. Прямая, будто сведённая судорогой спина Брагинского -- перевязанная правая рука плохо слушается, но всё-таки выводит простую подпись, ставя точку в войне.
И развязывая новую.
Сердечные указания Англии, Америки и Франции утром, настоятельные рекомендации советского руководства вечером. И да, был ещё Западный Берлин, с которым вообще чёрт знает что делать.
Людвиг не позволял себе малодушного отчаяния, стараясь не забывать о том, что, даже с учётом поражения, он оказался еще не в самой худшей ситуации. К примеру, Гилберту повезло куда меньше: его юридически уничтожили, разжаловали как государство и раздали его территории. Первое время он ещё метался между Польшей, Литвой и Советским Союзом, презирал Калининград и боготворил старый добрый Кёнигсберг, но, в конце концов, успокоился, когда заполучил от Людвига не обозначенный на карте ГДР дом, в котором и обосновался, заявив брату, что садится за написание мемуаров, как и положено всем исчезнувшим государствам. Помимо книг, необходимых для работы, Гилберт также вытребовал у Людвига двух из трёх его псов "на случай защиты от советской агрессии" и ежемесячную пенсию. Соглашаясь на всё это, Людвиг еле удержался от того, чтобы поинтересоваться, зачем несуществующему государству понадобились деньги и защита. Брат, в конце концов. К тому же, в нынешнем положении Гилберта была и часть его вины, причём не меньшая часть.
Словом, Людвиг держался, как мог. Первое время ему казалось, что даже неплохо держался. Пересекая новые границы по несколько раз в день, не путал пароли и явки, не опаздывал, не забывал вновь придуманных политических нюансов. Но даже врождённая немецкая педантичность иногда может дать сбой.
Был поздний вечер. Людвиг только-только благополучно пересёк очередной КПП и шёл по Восточному Берлину. Не шёл даже, а брёл: крайне не хотелось возвращаться домой, где ожидала ещё куча работы, точно такой же, что и в западной части страны, но ещё не выполненной.
- Добрый вечер. Документы, пожалуйста.
Людвиг хотел было удивиться, но вспомнил, что сегодня он в штатском. Привычным движением достал документы.
И по выражению лица проверяющего понял, что достал их не из того кармана.
- Пройдёмте...
Берлинский паспорт в левом кармане, паспорт, выданный в Бонне -- в правом. Людвиг закрыл глаза и едва сдержался, чтобы не выругаться. Это же надо было так проштрафиться. Его погрузили в машину. Чем меньше времени оставалось до встречи с сотрудниками ГБ, тем более желанной и уютной казалась ждавшая дома куча дел.
"По крайней мере, никаких бумаг при себе нет", -- попытался подбодрить себя Людвиг, когда машина остановилась напротив неприметного здания.
Дальше воспоминания становились дискретными, а образы -- смутными. Узкий коридор, сопровождение по обе руки, маленькая комната, дверь, распахивающаяся так сильно, что вот-вот слетит с петель, и влетающий внутрь Брагинский с рыком "Отставить!" и куском водопроводной трубы в руках. Труба выглядела нелепо. А вот потом Людвиг не помнил совсем ничего. Потом была темнота.
Пришёл в сознание он уже на заднем сиденье автомобиля, судя по всему, служебного: уж больно аккуратно вёл водитель, при этом не силясь завести беседу и не поглядывая то и дело в зеркало заднего вида. Кажется, Брагинский называет такие машины "воронками". Сам он сидел рядом с Людвигом, плечо к плечу. Русский выглядел уставшим и невыспавшимся, но разворот его плеч был тревожным и собранным. Он смотрел вперёд сквозь лобовое стекло, поверх пустующего справа от водителя сиденья. Пролетающий мимо свет фонарей и фар встречных машин, растворённый в ночном влажном воздухе, носился бликами по салону автомобиля. Людвиг сощурился -- раскалывалась голова. В этих странных неспокойных отсветах белёсые волосы Брагинского казались седыми, а плечи -- будто высеченными из камня. Почувствовав на себе взгляд, Иван повернулся и, улыбнувшись, сказал:
- Ну ты, брат, даёшь...
Людвиг закрыл глаза и осторожно откинулся, запрокидывая голову, насколько это могло позволить сиденье автомобиля. Саднило разбитую губу и рассечённую бровь. И какая-то тянущая, затаившаяся боль в груди мешала нормально дышать. В целом же, прислушавшись к своим ощущениям, Людвиг пришел к выводу, что отделался лёгким испугом. И тут же закашлялся от неосторожного вдоха -- машину плавно подбросило на ухабе.
- Кажется, твои орлы мне ребро покалечили, -- справившись с кашлем, сделал ещё один вывод Людвиг.
- Это не они. Это я, -- Иван снова улыбнулся, на этот раз виновато. -- Случайно вышло. Зацепил трубой, когда в конец разошёлся.
Людвигу захотелось рассмеяться, но усталость и боль в груди взяли своё. Вместо этого он только хмыкнул, и, как и Брагинский, уставился на лобовое стекло, где по краям бисер дождевых капель, с которыми не справлялись дворники, превращали дорогу, фонари и дома в неизвестные шедевры известных импрессионистов. Что видел там, за этими каплями, Иван? Людвигу вспомнилось, как давно, очень давно его чуть ли не волоком притащили на русские земли в первый раз. Одно дело откусывать понемногу пограничные территории и время от времени ввязываться из-за этого в драку, совсем другое -- приехать на время, пожить и осмотреться. Заботливые родственники, помимо самых необходимых вещей, предусмотрительно набили его дорожный чемодан самыми разнообразными страхами и суевериями. Варварская страна с варварскими традициями и совершенно невменяемыми царями. Собственно, из-за тогдашнего царя -- Петра I, -- которого Людвиг видел мельком, когда тот путешествовал по Европе, его и решили отправить посмотреть дикое северное государство. Тогдашние философы-гуманисты, учителя Людвига, были крайне заинтересованы во внезапно возмужавшем соседе и устраивали целые дискуссии, увлечённо составляя проекты государственного устройства и обдумывая, какие из них будет лучше применить на практике.
Что ж, традиции, в самом деле, были престранными, а царь, и правда, оказался натурой весьма эксцентричной. Но сильнее жутких историй, оказавшихся по большей части правдой, поначалу смущал Людвига тот факт, что сам он не успел выучить русский достаточно хорошо, а надеяться на то, что местный народ начнёт говорить на его языке, как на родном, не приходилось. Так оно и вышло. С самим Брагинским, которого к нему приставили, первое время он общался исключительно на пальцах. В то время Иван был куда проще, открытее и темпераментнее, под стать своему царю. С первым юношеским пухом на щеках, старательно выдаваемым за "взрослую" бороду, с весёлым безудержным блеском в глазах -- он был и пугающим, и раздражающим: в нём всё было через край и не в меру. Впрочем, иногда всё-таки было, действительно, весело. К примеру, однажды Людвиг прогуливался по Немецкой слободе, наблюдая за тем, как успели обустроиться остальные европейцы, когда в его воротник внезапно вцепились мёртвой хваткой и, не дав и секунды прикинуть, что к чему, утащили в ближайший сарай. Как только глаза Людвига привыкли к полумраку, он тут же признал в неизвестном похитителе Ивана. "Государя по близости не видел?" -- страшным шёпотом начал тот. Людвиг в ответ только мотнул головой и, собрав в кучу весь свой лингвистический талант, попытался поинтересоваться, что же случилось. Очевидно, ему это удалось, так как Иван, плюхнувшись на солому, забурчал: "Глаза б мои его не видели. Совсем с ума сошёл со своими указами. Как? Как, я спрашиваю, мужчине в самом расцвете сил можно сбрить бороду? Стыдно ведь... люди засмеют". На что Людвиг авторитетно заявил: "Привыкнешь", -- и провёл ладонью по гладкой, ещё ни разу не бритой щеке.
Людвиг перехватил вопросительный взгляд Ивана и понял, что до сих пор улыбается.
- Да, так. Вспомнилось вдруг, как Пётр первую щетину с твоего лица соскабливал.
На некоторое время они оба замолчали. Взгляд Брагинского как будто бы потеплел, хотя, скорее всего, лишь по-другому стал отражаться свет в глазах. Людвиг пытался сравнить того Ивана, который сидел рядом с ним сейчас, и того, которого он помнил с тех давних времён. Пытался сравнить и понимал, что не получается. Чувствуя стремительную потребность перебороть это нелогичное состояние, Людвиг спросил:
- Брагинский, а почему я -- немец?
Русский тряхнул головой. То ли оттого, как нелепо прозвучал вопрос, то ли потому, что вынужден был оторваться от каких-то своих мыслей.
- Потому что из Германии, -- наконец, ответил он.
- Вот именно. Но не германец ведь.
- Немец -- немой то есть. Тогда так всех называли, кто по-русски объясниться не мог, а к тебе как-то надолго прицепилось.
- Вот оно что, -- немец усмехнулся и истории своего глупого прозвища, и тому, что Иван её всё ещё не забыл. Неприятно напомнила о себе разбитая губа -- Людвиг прижал пальцы к трещине. Он старался пока не забивать и без того измученную голову догадками о том, почему Брагинский поступил именно так, но вместо этого одно за другим появлялись соображения о том, что из всего этого выйдет.
- Не стоило так торопиться, Брагинский. Можно было уладить недоразумение без жертв.
- У меня свои методы воздействия.
Пауза между их репликами была настолько короткой, что, не будь Людвиг уверен в том, что успел закончить свою мысль, то решил бы, будто его грубо перебили. Он отнял пальцы от губы и внимательно осмотрел отпечатавшуюся на них запёкшуюся кровь.
Однажды Брагинский уже выручил его подобным образом - рискованно и спонтанно. Как и тогда, сейчас оставалось только гадать, в какие последствия выльется эта странная, упавшая, как снег на голову, помощь. И пусть скорая расправа в прошлый раз никому не угрожала и обошлось без рукоприкладства, ситуация была куда более серьёзной.
Тем более авантюрной показалась тогда идея Брагинского.
Тот апрель в Генуе был удивительно тёплым даже для мягкого климата итальянского побережья. Вечер нежно касался плеч, как будто хотел разогнать тревогу и напомнить поистрепавшемуся от войны миру, что всё уже позади, но люди упорно отказывались в это верить, продолжая сражаться. Только военными начальниками на сей раз были дипломаты и чиновники, и у каждой стороны была иная, бумажная армия, способная уничтожить, задавить, не пролив ни капли крови. Законопроекты, договоры, экономические санкции, предложения и ультиматумы. С первого дня конференции стало понятно, что никто из присутствующих сдаваться без боя не намерен. Длинные речи, изощрённые аргументы, завуалированные притязания -- несглаживаемые углы.
И всё ради того, чтобы выгодно округлить долги и, не смещая видимых политических границ, установить невидимые экономические. Проведение последних предполагалось явно не в пользу Людвига.
На улице было тихо и спокойно, но в голове всё ещё проносились смешавшиеся в равномерный гомон голоса, шелест передаваемых друг другу документов. В Рапалло не хотелось ехать с самого начала, ещё до того, как первый день конференции подтвердил самые худшие ожидания. Не хотелось встречаться взглядом с Феличиано - боялся выдать, что не слишком доволен его действиями, и расстроить ребёнка. Людвиг понимал, что это неправильно и нелогично, что чувство неловкости должно мучить не его: не он нарушил обещанный нейтралитет и не он объявил войну Родериху. Не он сейчас был одним из победителей, вовремя вышедших из-под Тройственного союза. Тем не менее, чувство вины подтачивало изнутри именно его -- Людвига -- а никак не жизнерадостного итальянца, который держал себя на конференции с привычной непосредственностью и неизменной весёлостью, будто ничего не произошло. Да он, надо думать, вполне искренне не осознавал масштаба происходящего. Впрочем, Людвиг не злился на Феличиано, так как хорошо понимал, насколько убедительной иногда может быть английская дипломатия. Наверняка Артуру не составило большого труда запутать импульсивного итальянца одной из своих восхитительных политических уловок. Артур и не таких вокруг пальца обводил.
Ноги сами занесли Людвига в небольшой бар. Зал находился в полуподвале. Внутри было прохладно, низкий свет скрадывал углы и мягко очерчивал застывшие в воздухе струйки сигаретного дыма. Странное, не похожее на остальной город место, будто занесенное сюда вместе с отголосками войны. Но -- война прошла мимо, а бар остался. Заняв столик в самой глубине зала, за узкой перегородкой, подальше от посторонних глаз, Людвиг заказал себе пива.
В окнах под потолком сквозь полупрозрачное отражение противоположной стены виднелся тротуар, по которому туда-сюда сновали ноги прохожих. Глядя отсюда на улицу можно было подумать, что снаружи не ранний вечер, а уже глубокая ночь. Пиво оказалось вкусным и в меру ледяным; было почти уютно. Людвиг поставил кружку и сжал в кулак ладонь, чувствуя, как холодные пальцы тут же согреваются током крови.
Он улыбнулся. Всё-таки было забавно наблюдать за суетящимся Феличиано, принимающим толпу важных гостей. Надо будет припасти для него в следующий раз какой-нибудь полезный совет. Может, даже два. О регламенте для выступающих. Или о жёстком графике совещаний. Не важно. Не то что бы Людвиг был уверен, что без его ценных указаний Феличиано не справится -- просто привык давать ему наставления и привык к тому, что он честно пытается их выполнять, а не просто принимает к сведению.
Краем глаза Людвиг уловил движение -- бар пополнился ещё одним посетителем. Немец повернул голову, но тут же отвёл взгляд и осторожно придвинул свой стул ближе к стене так, чтобы оказаться в укрытии выступающей перегородки. Не бог весть какая маскировка, но привлекать к себе внимание сейчас очень не хотелось. Тем более -- Франсиса.
Выбор заведения не слишком соответствовал изысканным пристрастиям француза, из чего Людвиг сделал единственный возможный вывод: вряд ли Бонфуа заглянул сюда случайно.
Людвиг хлебнул из кружки. Ввиду стремительно ухудшающегося вечера пиво из неплохого становилось просто прекрасным. Франсис тем временем сел за стол -- слава богу, к нему вполоборота и в противоположной стороне зала -- сделал заказ и принялся ждать. Принесли вина, француз одобрительно покивал на этикетку и наполнил бокал. А приблизительно через пять минут подозрения Людвига оправдались: к Бонфуа присоединился Брагинский. Они разговаривали около получаса - вернее, говорил Франсис, а русский слушал, улыбался с привычной доброжелательностью, но, судя по всему, соглашаться не спешил. В конце концов, Франсис ушёл. Брагинский остался. Посмотрел на часы и, подозвав официантку, что-то себе заказал.
Минут через двадцать в бар спустился Артур. Ситуация повторилась от и до, разве что англичанин был менее любезен и пил не вино, а виски. Когда спустя полчаса Артур ушёл, а Иван по-прежнему остался на своём месте, Людвиг понял, что ему осталось переждать, как минимум, ещё одного посетителя. И попросил ещё одно пиво.
На смену англичанину заступил Альфред. Людвиг даже не стал в очередной раз удивляться тому, как его угораздило попасть в столь популярное среди иностранных туристов заведение. Третья кружка пива напросилась сама собой.
Альфред задержался чуть дольше, чем остальные, активнее жестикулировал, даже пару раз порывался схватить Ивана за руку, успел наговорить гораздо больше, но, очевидно, как и свои предшественники, не смог добиться от русского ничего конкретного. Скорее всего, Брагинский в очередной раз пообещал подумать над тем, что ему сказали, и дать ответ в ближайшее время. Когда Альфред поднялся, чтобы уйти, Людвиг уже понадеялся, что ему удастся утянуть русского за собой.
Брагинский остался.
Зал тем временем почти опустел. Желание, наконец, уйти домой отступало перед любопытством узнать, кто же будет четвёртым. Но русский, кажется, уже никого не ждал. Он отстранённо смотрел куда-то сквозь окно и неспешно попивал что-то из стакана.
- Людвиг, а ты чьей колонией хочешь быть: Артура или Франсиса? Альфред тобой пока не очень интересуется.
Пиво пошло не в то горло. Людвиг закашлялся. Конечно, больших надежд на своё наивное укрытие он не возлагал, но нельзя же так сразу. Брагинский тем временем, пройдя со стаканом через зал, сел напротив.
- У меня к тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Вернее, можешь, если захочешь. Но лучше соглашайся -- будет весело!
Излишне жизнерадостный настрой Брагинского Людвигу не понравился сразу, но отвечать прямым отказом, не узнав сути, было глупо. Поэтому он отказался косвенно.
- Боюсь, у нас с тобой разные представления о весёлом.
- Что верно, то верно. Но! -- Иван сделал последний глоток и со стуком поставил стакан на стол. -- Думаю, у нас с тобой одинаковые представления о том, что такое оказаться по уши в долгах.
Людвиг вздохнул и понял, что без четвертой кружки не обойтись.
- И что ты предлагаешь?
Брагинский улыбнулся. Приблизительно так улыбаются фокусники, достающие из маленьких цилиндров больших толстых кроликов.
- Взаимный отказ от военных долгов, восстановление дипломатических и консульских отношений... ну, и так далее.
Немец замер, не донеся кружку ко рту. От своих шефов он знал, что совсем недавно, ещё в конце марта, советская делегация приезжала в Берлин, но тогда их предложения были менее радикальными и получили однозначный отказ. Теперь, когда начало конференции угробило даже самые отчаянные надежды, повторное предложение о сотрудничестве уже не казалось таким уж невозможным, но одновременно не укладывалось в голове: уж больно провокационным оно было. Начать хотя бы с того, что заключение с русскими подобного договора сейчас будет означать официальное признание Советской России -- государства, которое пока никто ещё признавать не торопился.
- Брагинский, ты ведь понимаешь, как на это отреагируют прочие участники конференции?
- Понимаю. Более того, уверяю, что прочие участники конференции уже что-то подозревают и начали морально готовиться.
Иван откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и сложил на коленке сцепленные в замок руки. Кажется, уже сама ситуация доставляла ему удовольствие независимо оттого, чем закончится разговор. Людвиг втянул бархатистую терпкую пену, чуть возвышающуюся над краями кружки. Русский был прав и неправ одновременно.
- К такому нельзя подготовиться. Они всё-таки чуть больше верят в свои покупательские способности, чем в мои долги... -- Людвиг осёкся, понимая, что формально уже почти дал согласие. Нужно остановиться, такие вопросы на скорую руку за пивом не решаются. -- Но за сотрудничество с большевиками мне оторвут голову раньше, чем я успею вернуться домой.
- Как оторвут, так и приставят, Людвиг. Когда дело касается взаимовыгодных отношений, любая идеология становится невероятно гибкой.
Простодушное выражение лица русского удивительным образом расходилось с содержанием его слов. Либо он, действительно, с таким пренебрежением относится к столь желанным и столь дорогостоящим революционным идеям, либо ему просто нравится заставлять своих собеседников нервничать и искать подтекст там, где его быть не может.
- Мне нужно подумать, Брагинский.
- Я не тороплю. Постарайся только сделать это отдельно от Франсиса и Артура.
Рапалльский договор был заключён 16 апреля. Брагинский оказался прав: конференцию в Генуе это, в самом деле, здорово встряхнуло, а Людвигу, действительно, чуть не оторвали голову. И, естественно, никаких сомнений в том, что сам Брагинский порядком повеселился, не было. Так или иначе, с учётом всех издержек, то, что изначально казалось авантюрой, стало первым шагом к самостоятельности для обеих побеждённых сторон.
Машина мягко ехала вперёд. Людвиг пытался предугадать возможные в нынешней ситуации издержки: скорее всего, сделают более жёстким контроль: понаставят КПП через каждый квартал, может быть, протянут ограждения. Вернее всего было узнать у Брагинского, но вопрос о последствиях неминуемо перейдёт в вопрос о причинах. Почему было не подождать до утра? Зачем эта спешка, эта шумная расправа, эта служебная машина, которая едет невозможно долгим окольным путём? Зачем...
- Зачем ты мне? - внезапно спросил Иван. Людвиг удивленно вскинул брови и взглянул на своего спутника, но Брагинский все так же смотрел за стекло и отвлекаться не собирался.
- Ты о чём? - наконец, осторожно поинтересовался он, внимательно глядя на выхватываемый из сумрака пролетающими мимо фонарями профиль. Брагинский не ответил.
Остаток пути они провели в молчании. Появившаяся было напряжённость сменилась спокойствием, спокойствие -- вновь накатившей усталостью. И только блики света, рассеиваемые влажными стеклами, всё влетали и влетали в салон автомобиля.
Белёсые волосы Брагинского по-прежнему казались седыми.
обоснуй тайм.
И да, был ещё Западный Берлин, с которым вообще чёрт знает что делать. Здесь мы имеем в виду именно первые годы после войны, когда на Ялтинской конференции посредством множественных четырёхсторонних договоров было решено не присоединять Западный Берлин ни к ГДР, ни к ФРГ (чтобы никому не было обидно). Некоторое время Западный Берлин был этаким административно-политическим казусом на подобие Ватикана: государство в государстве, но без собственной армии, нормального правительства и т.п. Впрочем, казус продолжался недолго: уже через несколько лет зависимость Западного Берлина от ФРГ стала чуть более, чем абсолютной.
Немец -- немой то есть. Мы отдаём себе отчёт в том, что этимологическое прошлое слова "немец" тёмное и запутанное, что версий много и все они разнятся. Мы просто решили, что Ванька воздержится от филологических исканий и расскажет Людвигу самую простую и понятную из всех имеющихся версий.
Но лучше соглашайся -- будет весело! Генуэзская конференция, закончившаяся для Германии и СССР Рапалльским договором, была, действительно, весьма неспокойной. Начать с того, что Советская Россия, хоть и была приглашена на конференцию, юридически признана другими государствами Европы не была. С первого дня конференции наши дипломаты сначала неприятно удивили собравшихся настойчивыми предложениями о всеобщем разоружении, в последующие дни -- ещё более неприятно удивляли главные государства Европы ненавязчивыми отказами от принудительного экономического сотрудничества, целью которого было перестраивание финансовой системы под западную экономику со всеми вытекающими последствиями. Заключение Рапалльского договора вызвало бурную негативную реакцию со стороны стран-победительниц (напоминаем, что Российская Империя, как заключившая с Германией мир до официального окончания войны, считалась побеждённой стороной): поднялся такой визг о нарушении условий Версальского мира, что немцы сами усомнились, не дали ли они маху. Немецкая делегация, опасаясь волнений в Германии, даже пыталась расторгнуть договор, на что получила вежливый советский отказ. Впоследствии страсти улеглись, и каждое из государств получило свою выгоду. И да, после заключения Рапалльского договора (читай - после официального признания Веймарской республикой СССР) признание Советов другими государствами Европы пошло куда шустрее.
О регламенте для выступающих. Или о жёстком графике совещаний. Здесь авторы описывают мысли героя и одновременно как бы шутят с читателем. Дело в том, что именно у немецкой делегации на Генуэзской конференции были самые длинные и утомительные речи, по крайней мере, в первый день :3
Людвиг пытался предугадать возможные в нынешней ситуации издержки. Здесь стоит помнить о том, что Берлинская стена не сразу строилась. Первое время граница была административной - не физической. Работали станции метро, люди ходили на работу из западной части Берлина в восточную и обратно. Но со временем холодная война всё-таки взяла своё.
Глава III. Вопросы доверия.
...где весна приходит иной раз с порядочными опозданиями,
таким образом, что ещё в июне месяце
комнатная собака спит, укрывшись одеялом,
как человек -- мужчина, женщина или ребёнок,
и всё же дрожит от озноба.
Иной раз берёт просто злоба
на порядок смены
тепла и холода.
Вот время луны то старо, то молодо,
во много яснее непонятной путаницы погод.
Учёные наблюдают из года в год
пути и влияния циклонов,
до сих пор не смея угадать: будет ли к вечеру дождь.
Даниил Хармс, 1931.
После того вечера Иван исчез, будто в одночасье решив больше не докучать Людвигу своими методичными контрольными посещениями. А через полтора месяца немец получил измятую телеграмму, которую, по-видимому, до него уже успели зачитать вдоль и поперёк. То что, на первый взгляд, казалось нелепой шифровкой, было не более чем странной, понятной, пожалуй, только им двоим, шуткой Брагинского, ещё с довоенной поры. В то время как вожди и президенты ставили друг на друга дипломатические капканы, их обучали войне. Тактика и стратегия. Теория и практика. "Ты не мог бы писать свои конспекты на русском, -- попросил после одного из занятий Иван и на удивлённый взгляд Людвига простодушно ответил. -- Так мне удобнее списывать". Брагинский улыбнулся прежде, чем Людвиг успел вспылить, и добавил: "Ну, можешь хотя бы писать поразборчивее?" И Людвиг стал писать разборчивее. А конспекты Ивана превратились в самую настоящую тарабарщину, где совершенно невпопад смешивались русский и немецкий. Телеграмма, которую держал в руках Людвиг, наглядно иллюстрировала грамматические ужасы тех конспектов. Он перевёл быстро, по старой привычке.
"За самоуправство отправили совершенствовать методы воздействия. По выходным работаю над салютами".
В следующий раз он увидел Брагинского только через семь лет. Впрочем, до этого имел место быть один случай. Не встреча в полной мере, но...
Письмо принесли ближе к вечеру. На плотном конверте не значились ни адресат, ни отправитель. Внутри обнаружился листок в клетку, на котором размашистым округлым почерком Ивана без вступлений и предисловий было написано:
"Мело весь месяц в феврале, и то и дело
Свеча горела на столе, свеча горела".
Людвиг в который раз просмотрел короткое письмо. Пальцы барабанили по столу, с каждым новым прочтением всё медленнее. Бессмысленные записки, посылаемые исключительно чтобы смутить и позлить как адресата, так и проверяющих, были вполне в духе Брагинского, но чутье подсказывало ему, что на этот раз русский не шутил. Людвиг потёр лоб. Разгадывать сейчас загадки Ивана не было ни времени, ни желания, но, кажется, правильный ответ уже пришёл сам собой -- нужно только проверить. В проходной комнате перед кабинетом теперь была библиотека, которую Людвиг вынужден был переместить, когда из-за репараций из дома пропала даже мебель и того, что осталось, с трудом хватило на две-три по-человечески обставленные комнаты. Со временем финансовое положение несколько улучшилось, но библиотека так и осталась на новом месте. Удивительно, что на предмет идеологического соответствия до сих пор не проверили сами книги и не вынесли всё, кроме Маркса и Энгельса. Хотя вряд ли это было случайностью: Брагинский как никто знал цену изданным книгам и всегда относился бережно к тем произведениям, которые, в конце концов, выходили в тираж. Он знал, чего стоит это показное наивное непонимание, прикрывающее нежелание выполнять заходящие слишком далеко приказы, стремление оттянуть исполнение хотя бы ещё на неделю. В своё время фюрер норовил изъять лишнее из этой библиотеки с не меньшим стремлением, чем советские цензоры, чистившие от неугодной литературы русские издательства.
Всякий раз оказавшись здесь и невольно вспоминая об этом, Людвиг -- странное дело -- не мог сказать наверняка, когда желание слепо и безоговорочно следовать приказам отяготилось затаённым, непонятным ещё самому себе сомнением. Не тогда ли, когда в стране начали жечь книги? Возможно, но в то время Людвиг был слишком уязвлён прошлыми переменами и слишком опьянён грядущими, чтобы прислушаться к зарождавшемуся внутри сомнению.
Против всех возможных ожиданий, книги были расставлены в невообразимом беспорядке. По крайней мере, так могло показаться на первый взгляд. И на второй. И на третий, чего уж там. Создавалось впечатление, будто их переносили в спешке и так же в спешке раскладывали -- что под руку попадётся. Тем не менее, нужный корешок Людвиг нашёл сразу, не останавливаясь взглядом на прочих полках. Сказки Гофмана, второй том -- первый находился в шкафу около окна, на второй полке снизу -- потёртый временем тёмный переплёт и множество закладок между страниц. Узкие и широкие, твёрдые и разлохмаченные, разных оттенков старости: от белёсого и светло-серого до замасленного тёмно-коричневого. Тот ещё тайник, но Людвиг ничего и не прятал. Мелкие бумаги любят надолго потеряться, но если связать их с вещами покрупнее, имеющими своё постоянное место, то можно не беспокоиться, что что-то исчезнет бесследно как раз в тот момент, когда окажется крайне необходимым. Не раскрывая книги, пройдясь пальцами по закладкам, он выдернул длинный и узкий, сложенный продольно вдвое листок -- та самая телеграмма, которую он получил от Брагинского несколько лет назад.
Салюты, значит. Свечи.
Нет, ошибки не было: он запомнил её точно и ничего не перепутал. Правильный ответ был найден -- осталось принять правильное решение.
Людвиг раскрыл книгу и поместил телеграмму между слегка пожелтевшими листами. Через несколько страниц к ней присоединился сложенный вдвое лист в клеточку. Ещё через мгновение второй том сказок Гофмана занял своё привычное место так, будто к нему не прикасались -- даже в военное время, по возможности, Людвиг протирал пыль на книжных полках каждую неделю и старался, как мог, не нарушать порядок.
Календарь на рабочем столе в кабинете развеял последние сомнения: этот год не был високосным, сегодня -- последний день февраля. Либо письмо задержалось в пути, либо Брагинский намеренно сузил временные рамки. Так или иначе, у него в распоряжении был только один вечер, а у Людвига -- несколько часов, чтобы решить, предоставлять ли Брагинскому это время или нет. С одной стороны, он не был ничего должен Ивану. С другой стороны, чем бы сейчас ни занимался помимо своих "салютов" русский -- делал он это из-за оплошности Людвига с паспортами. Но он, в свою очередь, не просил никого ему помогать. Тем более так радикально.
День окончательно склонился к вечеру, снаружи с электрическим дребезжанием зажглись фонари -- зимние сумерки всегда очень расторопны. Нужная Брагинскому тоненькая папка хранилась в среднем ящике стола, под прочими бумагами. Позволившая о себе забыть на долгое время, сейчас она как будто звенела и светилась там, внутри, неуклонно заставляя возвращаться мыслями к её содержимому. Людвиг нахмурился, всё ещё сомневаясь. Он не любил оставаться в должниках, равно как и старался не помогать кому-либо без видимых причин.
В комнате пахло кофе: от белой, до краёв наполненной чашки поднимался горячий пар. В конце концов, люди Альфреда ещё в первые дни войны успели вынести всё, обладающее хоть малейшей ценностью, и даже если позволить Брагинскому залезть в папку, вряд ли он найдёт там для себя что-нибудь полезное. Так что пусть старается обмануть или обхитрить американца, если ему так уж хочется поиграть.
За окном промчалась машина -- свет фар скользнул по окнам и потолку. Людвиг передёрнул плечами и кликнул Астера. Тут же в ответ донеслись радостный топот и лай -- поводок уже был найден, осталось только дождаться, когда из кабинета появится хозяин и они вместе отправятся погулять.
Стоя на противоположной стороне улицы, Людвиг смотрел на свой дом. Собака настойчиво тянула поводок. Он бросил последний взгляд на чёрные зашторенные окна, одно из которых было едва-едва подсвечено неровным светом, с трудом просачивающимся сквозь плотные портьеры. В конце концов, вряд ли в той папке будет что-то полезное для Брагинского и сам он об этом наверняка знает -- так что пусть смотрит.
В тот вечер он гулял с собакой необычно долго, а когда вернулся домой, обнаружил, что всё было по-прежнему. Разве что догорела полностью свеча, восковой шапкой накрыв подсвечник. Брагинский был лучшим шпионом из них всех, он мог быть восхитительно осторожным, если ему этого хотелось. Людвиг посмотрел на чашку кофе, к которой он так и не притронулся. Теперь она была пуста. Быть осторожным Брагинскому хотелось далеко не всегда.
29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне была испытана первая советская атомная бомба.
Брагинский вернулся внезапно, без предупреждений и извещений. Было довольно поздно, Людвиг сверял сметы: голова шла кругом, экономика разваливалась на куски -- на месте оставался только пёс, положивший голову на его колено. Хозяин рассеянно поглаживал его по ушам. Дверь с тихим скрипом открылась.
На пороге стоял Иван. Людвиг замер. Они давно не виделись, очень давно. Он хотел было встать и... И сам не знал, что дальше. Обнять, как старого друга? Пожать руку, как хорошему знакомому? Нелепо. Потревоженный беспокойством хозяина, пёс поднял голову -- он почуял и узнал Брагинского, когда тот ещё только открыл входную дверь, и теперь ждал, как отреагирует хозяин. Но Людвиг так и остался сидеть на месте, не сводя взгляда с нежданного гостя. Он не почувствовал, как пёс, требуя внимания, ткнулся холодным носом в его кисть, как лизнул пальцы. Не заметил и того, как он, ворча, ушёл из кабинета, по дороге дружелюбно боднув Брагинского в колено и вильнув хвостом. Молчание затягивалось. Тишину вдруг оборвал сдерживаемый кашель, сухой и жёсткий, какой бывает у долго болеющего человека.
- Простудился в поезде, -- зачем-то объяснил Брагинский и всё-таки прошёл внутрь, закрыв за собой дверь.
Зазвонил телефон. Не сводя взгляда с Брагинского, стягивающего перчатки, Людвиг слушал, как раз за разом оглушительно вспарывает тишину звонок.
- Да, слушаю, -- наконец, поднял трубку он и снова посмотрел на русского. На этот раз непонимающе. -- Да, он здесь. Это тебя.
Иван подошёл к столу, бросил перчатки на бумаги и взял протянутую трубку.
- Брагинский.
Против обыкновения связь была чистой и громкой, будто звонили из телефонной будки за углом. Людвиг невольно слышал голос, впрочем, слов разобрать не мог. Разговор был коротким -- секунд двадцать -- потом послышался характерный щелчок разрыва связи. На мгновение стало так тихо, что Людвиг почувствовал, как по спине пробежал холодок. А вот что случилось дальше, он сообразил не сразу. Сначала ему показалось, будто Брагинский просто не смог сдержать приступ кашля, но потом опознал в этих болезненных отрывистых звуках смех. Сухой, лающий смех, вырывающийся из застуженных легких. Продолжая смеяться, Иван рухнул на пол. Не понимая, в чём дело, Людвиг обошёл стол и опустился напротив русского на колено. Он не понаслышке знал, что случается, если Иван теряет рассудок. Только когда он размахивает кулаками, это не кажется ни странным, ни противоестественным. Но сейчас, в тихой полутёмной комнате его смех звучал слишком громко и жутко. Стены как будто сжимались вокруг обоих, вдавливая под кожу хохот вперемешку с темнотой.
- Эй, Брагинский...
Но остекленевший слепой взгляд только безумно метался по комнате. Хохот смешивался со всхлипами и кашлем. И, как молитву, то задыхаясь, шёпотом, то в голос, затихая на вдохе, он, не прекращая, твердил всего одно слово: "умер". Людвиг облизнул губы -- во рту стало так сухо, словно он наглотался земли. Где-то далеко испуганно и приглушенно лаяла собака.
- Брагинский! -- уже прокричал Людвиг, тряхнув Ивана за плечо. Ещё и ещё раз. Всё без толку. Тогда Людвиг сделал самое разумное, что пришло в голову: размахнувшись, со всей силы влепил затрещину. Хохот оборвался на вдохе. Брагинский уставился на Людвига неузнающим, будто пьяным взглядом. Всё постепенно стало приходить в норму: комната уже не казалась могилой, медленно возвращались звуки. До Людвига вдруг дошло, что лающая вдалеке собака, на самом деле, -- его собственный пёс, беспокойно скребущийся в дверь.
- Всё в порядке, -- сбившегося дыхания едва хватило на эту пустую фразу, адресованную то ли Брагинскому, то ли собаке, то ли себе самому.
Людвиг попытался встать и только тогда понял, насколько его самого вымотала эта истерика. Он повалился на пол рядом с Иваном, упершись спиной в стену -- затылка коснулась приятная стылость. Брагинский прислонился виском к его плечу.
Людвиг повернул голову и посмотрел на Ивана. Растрепавшиеся волосы, крупные капли пота, проступившие на лбу и на верхней губе, полуприкрытые глаза, тяжёлые подрагивающие веки. Пожалуй, даже во время войны он не выглядел настолько больным. Губы всё ещё подёргивались в нервной усмешке и кривились время от времени, пытаясь вылепить очередное беззвучное "умер", но выпуская наружу только хриплые выдохи.
За дверью беспокойно топтался Астер. Из трубки, которую Брагинский до сих пор сжимал в руке, доносились приглушённые короткие гудки. Накрыла жуткая слабость -- из последних сил Людвиг старался не заснуть. Иван потер ладонью глаза, будто смазывая с них остатки бреда, оттянул складки шарфа, освобождая горло.
- Кто умер-то?
- Сталин.
Короткая кривая усмешка. Людвиг почувствовал, как Брагинский конвульсивно напряг плечи, пытаясь сесть ровнее. Сел. Тоже прижался затылком к стене.
- Что ж ты раньше не поспособствовал?
- Я уже однажды... поспособствовал. Думал, всем будет легче, а получилось...
Договаривать Иван не стал, только повёл плечами и закрыл глаза.
- Кого?
Людвиг повернул голову, чтобы лучше видеть русского. Тот всё ещё тяжело дышал, а когда начал говорить, глаза его так и остались закрытыми.
- Романовых. Николая. Всю семью. Тогда в Екатеринбурге, летом... Было холодно... Очень. Замёрз. Глупо, правда?
Комнату заволокло тишиной. Только короткие гудки, казалось, звучали всё громче и громче, вытесняя прочие шумы и шорохи. Брагинский, наконец, открыл глаза и посмотрел на Людвига.
- Ну, посидели и хватит.
Он подтянул ноги и, опершись о плечо немца, поднялся. Вернул на место телефонную трубку -- гудки смолкли, едва под тяжестью просели рычажки. Когда, обернувшись, Иван протянул руку Людвигу, тот удивился, но ничего не сказал, только ухватился и встал на ноги. В голове отстранённо промелькнула мысль, что у Брагинского по-прежнему нормальные человеческие ладони: тёплые и шершавые, без суеверного леденящего холода, о котором так много рассказывают.
- Мне пора, -- сказал Иван, отряхивая пальто от несуществующей пыли.
- Иван.
Брагинский обернулся в дверях.
- До того, как позвонили... ты зачем приходил?
- В самом деле, чуть не забыл. У меня тогда не было времени, чтобы с этим разбираться...
Брагинский подошёл к столу и, присев на корточки, открыл средний ящик и принялся по-хозяйски в нём копаться. Людвиг хотел было намекнуть, что, вообще-то, если кому-то позволили заглянуть куда-то один раз, то это не значит, что во второй и третий можно совать туда нос без разрешения, но всё-таки ничего не сказал, только молча наблюдал, как Иван роется в документах.
- ...вот, хотел уточнить, -- наконец, продолжил он, найдя нужную папку. Людвиг подошёл ближе и заглянул через плечо Ивана, чтобы узнать, что же такого интересного тот нашёл. В руках у русского были не договоры, не чертежи и не расчёты. Фотография. Чёрно-белая фотография, на которой было изображено непонятно что. Часть сферы и пятна: тёмные и светлые. Но если присмотреться внимательнее... Брагинский встал и повернулся к Людвигу.
- Это ведь Земля? Из космоса...
Людвиг смотрел на Ивана и не мог поверить, что несколько минут назад этот же человек хрипел и бился в истерике, скорчившись на полу. Брагинский улыбался, как обычно легко, а в глазах был любознательный блеск, знакомый ещё с давних времён его первого путешествия в Россию. Сбитый с толку такой резкой переменой, Людвиг, помедлив, всё же ответил:
- Да... Снимок с ФАУ-2. Но всё самое интересное, как и в случае с бомбой, уже забрал Альфред.
- Неважно, -- Брагинский только тряхнул головой. Казалось, очарованный фотографией, он не слышал толком, что ему говорят. Наконец, он в упор посмотрел на немца. -- Я тоже хочу.
В голосе Ивана смешались мальчишеский азарт и звенящее нервное напряжение. Людвиг невольно подумал о том, что отголоски сегодняшнего срыва ещё долго будут беспокоить и Ивана, и всех, кто живёт около него. Озвучивать он это соображение, естественно, не стал -- лишь переспросил:
- Увидеть Землю из космоса?
- И это тоже. Пожалуй, мне пора. У меня куча дел, -- вернув фотографию, Брагинский стремительно вышел из кабинета.
Людвиг вернулся за рабочий стол, мельком отметив, что русский забыл перчатки. Значит, ещё вернётся. Было слышно, как открылась и закрылась входная дверь. В кабинет зашёл пёс и, положив голову на колено, заглянул в глаза. На улице глухо зарычал мотор и влажно зашуршали шины. Людвиг смотрел сквозь отчеты о своей разваливающейся экономике и слушал тишину. На этот раз правильную, наполненную звуком собственного дыхания и ворчанием собаки, треском нити накаливания в лампочке и шелестом бумаги.
Брагинский умудрился пережить ещё одного безумного царя. И теперь собирается в космос.
Письмо доставили посреди ночи. Сначала был робкий стук, потом -- чуть посмелее. Затем последовало недовольное "Откройте, почта! Вам заказное!" В дверь долго и настырно стучали, пока Людвиг выбирался из кровати и, не прекращая сонно чертыхаться, спускался вниз. Он даже подумывал о том, что, когда в следующий раз решит ввязаться в войну, надо будет непременно в процессе под шумок организовать геноцид среди почтальонов, независимо от национальности и вероисповедания. Но стоящий за порогом человек выглядел безрадостным и не менее сонным, чем сам Людвиг, а на конверте была пометка срочной доставки, к тому же не откуда-нибудь, а из Москвы, поэтому идея истребления на профессиональной почве тут же дискредитировала сама себя.
Вернувшись в спальню, Людвиг сел на кровать и передёрнул плечами: октябрь в этом году выдался непривычно прохладным. Конверт был лёгким и тонким, будто пустым. Людвиг подумал, что если внутри очередное запоздалое уведомление о развёрнутых на территории ГДР пусковых установках с ракетами средней дальности, то Брагинскому не поздоровится наверняка. Аккуратно надорвав с краю, он заглянул внутрь и вытащил фотографию. Никаких пояснений и записок к ней не прилагалось. Собственно, они и не требовались.
Зазвонил телефон. Не отводя взгляда, Людвиг взял трубку. Разглядывая фотографию, он слушал тишину, забыв о том, что нужно что-то говорить, и не удивляясь молчанию на другом конце линии.
- Здорово, да?
Людвиг кивнул и только потом, спустя некоторое время, сказал:
- Это ведь Луна.
- С обратной стороны, -- голос Ивана был рассеянным, видимо, сейчас он тоже смотрел на эту фотографию. -- Первая фотография обратной стороны Луны, которая не должна была получиться. Её пока ещё не ретушировали для публикации. Хотелось с кем-нибудь поделиться заранее.
- Лучше б ты со мной о ракетах с ядерными боеголовками поделился заранее, -- беззлобно проворчал Людвиг. -- У Гилберта чуть разрыв сердца не случился, когда он утром в окно ракеты увидел.
- Господи, Людвиг, сколько ты об этом ещё будешь вспоминать? Я уже два месяца как всё свернул, -- последовала недолгая пауза. Скорее всего, Брагинский улыбался. -- Оно как-то само собой получилось. Проезжаю однажды мимо, смотрю: место отличное, грех упустить. Я даже не подумал, что ты будешь против.
Людвиг только хмыкнул. Русский не любил ошибаться и не любил извиняться, и если первое он время от времени допускал, то второе -- никогда. По крайней мере, при этом он не прятался за обстоятельства и не сваливал вину на кремлёвских махинаторов.
- Всё, проехали, -- Людвиг снова посмотрел на снимок. С другой стороны она была непривычной. Непривычной, но удивительной. -- Красивая, зараза.
- Именно. Ладно, мне тут ещё кое-что доработать надо, так что прощаюсь.
- Ага, -- только и успел сказать Людвиг, прежде чем связь оборвалась. Положив трубку и отправив фотографию обратно в конверт, он пошёл в кабинет, чтобы найти для неё своё место. Впрочем, он уже знал, куда её следует положить.
В кабинете было достаточно светло, даже не пришлось включать лампу: сквозь незашторенные окна в комнату вливался свет фонарей. В чистом безоблачном небе среди звёзд висела неровно вылепленная отражённым светом луна. Людвиг постоял так некоторое время, глядя на неё, чувствуя пальцами плотную шершавую бумагу конверта.
Обоснуй тайм.
Людвиг передёрнул плечами и кликнул Астера. Мы понятия не имеем, которого пола какая собака у Людвига из трёх, но, сверившись с нехитрыми словарями о происхождении имён, совершенно искренне полагаем, что Астер -- мальчик. Если выяснится, что Астер всё-таки не очень мальчик -- припомните нам это как-нибудь, поржём вместе.
Ты не мог бы писать свои конспекты на русском? Дело в том, что в советских школах рейхсвера советский и немецкий офицерский состав обучали по разным программам. По крайней мере, в Каме. Поэтому здесь авторы подразумевают не столько разгильдяйство со стороны Ваньки, сколько любознательность. В свою очередь, со стороны Людвига, дававшего свои конспекты списывать, подразумевается определённая степень доверия.
Не тогда ли, когда в стране начали жечь книги? Достаточно известна акция сожжения книг 10 мая 1933 года в Берлине. Сжигались тогда книги так называемого "антинемецкого" содержания, как правило, писателей-гуманистов. Публичные акции сожжения книг проходили во многих, в основном университетских, городах страны: Бонне, Франкфурте-на-Майне, Мюнхене. "Праздник костра" продолжился в тотальной цензуре. А с 1947 года 10 мая в Германии отмечают день книги.
В конце концов, люди Альфреда ещё в первые дни войны успели вынести всё, обладающее хоть малейшей ценностью. Союзники спешили захватывать и делить Германию не только из территориальных соображений "кто больше откусит и кому потом больше достанется". Дело в том, что в Германии, как и во многих других странах того времени, до начала Второй мировой, а также во время, велись активные исследования по созданию атомной бомбы. Надо сказать, на первых порах велись достаточно успешно, но потом, в силу сочетания многих факторов (главный из которых, разумеется, -- война, основательно подтачивавшая экономические ресурсы), США во многом опередили Германию и таки сумели первыми осуществить теорию на практике. Рассуждая вполне разумно, американцы опасались, что немецкие разработки в этом направлении могут попасть к русским, уже идущим по Германии, а поэтому в апреле 1945 спешно вывезли специалистов, техническое оборудование, а заодно и урановое сырьё. Тех, кого не успели вывезти США, чуть позже вывезли СССР, надеясь с помощью опыта немцев ускорить свои разработки.
29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне была испытана первая советская атомная бомба. Да-да, это было именно там, в Казахстане, на левом берегу Иртыша.
Да... Снимок с ФАУ-2 Первая фотография Земли из космоса была сделана с ракеты ФАУ-2 (V-2), запущенной с полигона White Sands в штате Нью-Мехико в 1946 году. Да, в Америке. Здесь мы плавно продолжаем тему с вывозом немецких учёных из Германии. Помимо учёных, занятых в атомном проекте, американцы предусмотрительно вывезли Вернера Фон Брауна, который к тому моменту эту самую ФАУ-2 уже сконструировал и осуществлял запуски. Таким образом, основная информация опять оказалась у Америки. Есть особо въедливые умники, которые считают, что ФАУ-2 летела не достаточно высоко над Землёй -- т.е., полёт был не орбитальным, а суборбитальным -- и до космоса как такового не добралась. Так или иначе, до этого самая большая высота, с которой фотографировали нашу планету, -- 22 км. Делалось это с воздушного шара Explorer II. ФАУ-2 же поднялась над поверхностью Земли на высоту 104,6 км -- ощутимая разница, не правда ли? Авторы на свой страх и риск решили оставить технические дебаты физикам и таки склониться к тому мнению, что первой Землю из космоса сфотографировали именно с ФАУ-2.
А вот, собственно, сама картинка (не путайте с фотографией лучшего качества, сделанной в 1947 году и ныне прилепляющейся ко всем новостным лентам на эту тему):
- Это ведь Луна. /- С обратной стороны. Первая фотография обратной стороны Луны была сделана с автоматической межпланетной станции "Луна-3", запущенной с космодрома Байконур в ночь с 3 на 4 октября 1959 года. Изображение высокого качества начало поступать с "Луны-3" 18 октября в командно-измерительный комплекс на горе Кошка в Крыму, уже на обратном пути, когда АМС приблизилась к Земле на достаточное для этого расстояние (напомним, что процесс беспроводной передачи информации -- тем более, графического изображения с плёнки -- тогда был куда менее молниеносным, передача осуществлялась посредством радиосигнала). А 27 октября снимки были опубликованы :3
Первая фотография обратной стороны Луны, которая не должна была получиться. А здесь Ванька восторженно и самозабвенно цитирует фразу, написанную Королёвым на первой фотографии, напечатанной на Кошке.
Любопытным -- картинка :3
Лучше б ты со мной о ракетах с ядерными боеголовками поделился заранее. Как нам показалось, эпичный пример авантюрных взаимоотношений. В чём суть. Скоропостижно скончавшегося Иосифа Сталина сменил на посту Никита Хрущёв, который, в отличие от своего бывшего шефа, относился к Ульбрихту как к важному политическому партнёру, который, в свою очередь, умело использовал боязнь Хрущёва упустить ГДР. Таким образом, взаимоотношения двух государств складывались весьма чутко и слаженно и некоторые даже поговаривали, что Вальтер Ульбрихт год от года становится всё самостоятельнее. А потом выяснилось, что в 1958 году были установлены на боевые позиции 4 пусковые установки с ракетами Р-5М с ядерными боеголовками. Установлены в обстановке строжайшей секретности и без уведомления правительства Восточной Германии. Внезапно так xD
Глава IV. Перевороты.
Чудовищем ручным в чужих домах
нести две влажных черноты в глазницах
и пребывать не сведеньем в умах,
а вожделенной притчей во языцех.
Довольствоваться роскошью беды -
в азартном и злорадном нераденье
следить за увяданием звезды,
втемяшенной в мой разум при рожденье.
Белла Ахмадулина, 1967.
Людвиг не любил весну. Пока всё живое страстно предавалось физиологическому и климатическому безумству, под боком вызревали экономические кризисы и политические обострения. Шестьдесят восьмой исключением не стал: ребёнку понятно, что если вместе с таянием снега тебя вызывают в Москву, то ничем хорошим март не закончится. Людвиг получал свежую прессу каждое утро, а потому имел кое-какие соображения касательно причины устраиваемой встречи.
На протяжении всей дороги от Берлина до Москвы он пытался предугадать, к какому блестящему результату приведёт совещание на этот раз. Вообще, называть это совещанием было бы крайне наивно: естественно, прислушиваться к возмущениям или хотя бы предложениям союзных государств советское руководство не собиралось. Не более чем официальный сбор, цель которого -- поставить в известность и скоординировать действия стран, невольно замешанных в очередном конфликте между Америкой и Союзом. Вряд ли у него, как и у прочих участников, будет выбор; но, в отличие от них, по какому бы пути ни развивались события, ему в любом случае придётся играть против самого себя: ФРГ так же, как и ГДР, имеет с Чехословакией общую границу.
Людвиг рассеянно смотрел в окно машины, везущей его от аэропорта по Москве мимо тяжеловесных сталинских колоссов. Стекло было слегка опущено, и сквозь щель в салон врывался ветер, норовя растрепать волосы -- весна здесь оказалась куда теплее, чем он помнил.
Каждый раз, когда противостояние переходит в открытые действия, у всех хоть немного прозорливых зрителей конфликта появляется возможность рассчитать шансы каждой стороны и оценить, чем обернётся поражение и что сулит победа. Холодная война стала исключением: самое скверное в ней было даже не столько полное зависимое от обеих сторон положение, сколько отсутствие возможности предугадать её итог как для Западной, так и для Восточной Германии. Агрессивное и опасное напряжение, появившееся сразу же после войны, выплеснулось наружу уже через три года.
Тогда, в сорок восьмом, в процессе подготовки западными союзниками денежной реформы ситуация обострялась стремительно: Альфред, Франсис и Артур торопили и настаивали, уверяя, что замена старых денег поможет Германии выкарабкаться из экономического кризиса. Брагинский к тому времени сгинул в бездне изнаночной, страшной жизни своей земли, разрываясь между разработкой бомбы и работой в ГУЛАГе. Как тогда, так и сейчас, Людвиг не мог сказать наверняка, почему Сталин не подпустил Ивана лично к решению кризиса. Неизвестно, было ли это показательным недоверием после самовольных и чересчур резких действий Брагинского по отношению к своим же сотрудникам ГБ, или же своеобразным, но действенным наказанием, жёстко напоминающим о том, в чьих руках находится власть.
Так или иначе, со стороны Советского Союза в то время ему приходилось общаться исключительно с партийными, не с Брагинским. Людвиг понимал, что в сложившейся ситуации действия Ивана вряд ли бы шли наперекор решениям Сталина, но, по крайней мере, Брагинский обладал большей информацией, чем простые смертные, а значит, мог рассказать что-то более существенное.
- Ну так как, даёшь добро?
Людвиг, прежде отстранённо изучавший нехитрую композицию из графина, салфетки и Библии на гостиничной тумбочке, посмотрел на американца. От него исходил такой искренний восторженный энтузиазм, что на миг немцу показалось, что в случае его отказа Альфред, не менее искренне расстроившись, повернёт вспять затеянную реформу, уберётся подальше вместе со своей гуманитарной помощью, а заодно прихватит с собой действующих на нервы англичанина и француза. Но возможность такого исхода равнялась вероятности того, что завтра же Советский Союз объявит о том, что выпускает Восточную Германию из-под своей навязчивой опеки.
- Для чего ты это затеял? -- оттягивая неизбежный финал разговора, спросил немец. Альфред осёкся и заморгал, будто стушевался на мгновение: то ли оттого, насколько очевидным был правильный ответ, то ли от невозможности его озвучить. Но в следующую секунду он продолжил всё тем же уверенным голосом, который, видимо, пока ещё не успел отяготиться другими интонациями.
- Я затеял это для тебя, Людвиг. Это же откровенная блокада, твой народ под угрозой вымирания!
Людвиг откинулся на спинку стула и устало отвёл взгляд. Из окна номера, в котором остановился американец, была хорошо видна восточная часть города. В голове промелькнула мысль о том, что Иван в такой же ситуации просто и прямо заявил бы, что данные действия необходимы для сохранения сферы влияния в своих руках. Вряд ли от подобных слов стало бы легче, но они всё-таки были правдой. С другой стороны, Альфред очевидно навязывал помощь не только по приказу, но и из личных добрых побуждений.
- Не нагнетай, Альфред. Транспортное сообщение перекрыли неделю назад -- в городе запасов продовольствия на месяц. Времени достаточно. У нас ведь есть целый месяц.
Отсюда огни Восточного Берлина казались такими же уютными и домашними, как с той стороны -- огни западной части города. За три года его успели приучить к тому, что прежнего Берлина уже нет.
- В смысле? Какое время, ты что? Какой, к чёрту, месяц? Людвиг, ты на самом деле думаешь, что через месяц Брагинский снимет блокаду только потому, что людям здесь нечего будет жрать? -- в голосе Альфреда были отчётливо слышны непонимание и возмущение, причём, первого гораздо больше. -- А что если нет? Или ты собираешься морить своих людей голодом, лишь бы сохранить приятельские отношения с этим коммунистом?
Альфред всегда задаёт много вопросов. Людвиг никак не мог понять его стремление обязательно выпытать согласие, прежде чем начать делать то, что в любом случае сделано будет -- неужели его, в самом деле, беспокоят такие пустяки? А если это пустяки, то почему он, Людвиг, уже второй час кряду уходит от ответа? Не потому ли, что в его согласии американец найдёт для себя ещё одно оправдание, а сам Людвиг для себя -- ещё одно подтверждение собственной вины в неспособности хоть как-то смягчить конфликт двух сторон?
Не потому ли, что из того, как именно он согласится, Альфред сделает для себя вывод, на чьей он стороне? Людвиг, если уж на то пошло, был на своей собственной стороне, но, по понятным причинам, это в расчёт не принималось. Говорить с Брагинским на подобные темы было хоть и опаснее, но гораздо проще. Русский хотя бы не искал для себя оправданий в его ошибках.
Нужно было отвечать.
- Ты собираешься стоять на своём и провоцировать блокаду Западного Берлина, только чтобы доказать Советскому Союзу, кто шустрее? -- Людвиг обернулся и посмотрел Альфреду в глаза. Тот, по-видимому, сообразил, что в своих увещеваниях немного перестарался, и, словно давая самому себе ещё один шанс, ответил той же фразой, с которой начинался утомительный разговор.
- Я предлагаю тебе гуманитарную помощь. Именно потому, что не знаю, насколько затянется блокада, и не хочу, чтобы пострадали невинные люди.
Людвиг встал и прошёлся по комнате. Миновал валяющийся на полу раскрытый чемодан, отодвинутый от стола стул с небрежно свисающим со спинки белым гостиничным полотенцем, Альфреда -- едва-едва не задевая плечом его плечо, но всё же не касаясь.
- Я согласен, -- наконец, сказал он, остановившись у двери, -- но, учти, со стороны Восточного Берлина будут стрелять по самолётам.
- Как? -- растерянно спросил Альфред. Естественно, он понимал, что это не угроза и даже не предупреждение -- не более чем констатация очевидного факта. Его, скорее, сбила с толку прямолинейность, в которой так просто сочетались две несовместимые реплики - подобной нелогичности от Людвига он не ожидал.
- Из орудий, я полагаю, -- пожав плечами, ответил Людвиг и вышел из номера.
Чуть дёрнувшись, машина остановилась. Людвиг рассеянно пригладил растрепавшиеся волосы и выбрался наружу.
В выделенном для совещания небольшом кабинете уже были все, кроме Брагинского: на стуле во главе стола с безучастным видом восседал Лукашевич. Справа от него -- Богдан, как обычно немного мрачный и задумчивый. Болгарин то и дело поглядывал на часы, будто куда-то торопился. Елизавета заняла место на коротком низком диванчике около окна. То ли в сочетании с девушкой, то ли сам по себе -- диван производил впечатление инородного тела, что натолкнуло Людвига на мысль о том, что не только у него напряжёнка с мебелью. Перед диванчиком туда-сюда, не находя себе места, расхаживал Гилберт. Он выглядел чуть более нервным и взъерошенным, чем обычно: то ли накрутил сем себя тем, что если плюхнется рядом с Лизой, то непременно получит прилюдно по шее, то ли уже успел получить по шее. У другого окна, напротив Елизаветы, стояла Ольга. В её глазах читались усталость и раздражение, как будто до этого ей пришлось с кем-то долго и безрезультатно спорить; так оно и было, скорее всего. Рядом с ней замерла младшая сестра. Взгляд Натальи, напротив, был необычно оживлённым: она всегда с радостью соглашалась играть в солдатики с любимым братом. Людвиг занял место в конце стола -- лишний раз попадаться на глаза Брагинскому сегодня не хотелось. После сдержанного обмена приветствиями повисла пауза, в течение которой каждый старательно разглядывал какие угодно детали интерьера, лишь бы случайный зрительный контакт не вынудил развязывать светскую беседу. Первым не выдержал Феликс. Развалившись на стуле и закинув ногу на ногу, покачивая носком, он громко и отчётливо проговорил, демонстративно разглядывая потолок:
- И всё-таки я не догоняю, какого хрена мы здесь забыли.
- Ты разве не получил никаких инструкций? -- Елизавета любезно улыбнулась, но в её глазах промелькнула лукавая искорка, что не укрылось от вспыльчивого поляка.
- Да видал я эти твои инструкции...
Гилберт резко развернулся и, видимо, уже собрался доходчиво объяснить Феликсу, как следует разговаривать с его любимой -- неважно, что безответно -- женщиной, а заодно напомнить о полученных на халяву землях Восточной Пруссии, но Елизавета опередила его:
- Где? -- вежливо полюбопытствовала девушка.
- Ну, в смысле видел... Читал, типа. Я не об этом. На хрена мы тут, если за нас всё равно уже всё решили?
- Значит, за нас решили ещё не всё.
- А за меня здесь вообще никто ничего не решает -- я здесь, чтобы проконтролировать, какие такие хреновы учения вы надумали разводить на моих землях.
- На твоих бывших землях, неудачник, -- Феликс победно осклабился и сложил руки на груди.
- Тебя давно не делили, Лукашевич? Я тебе сейчас быстро голову от тела отколупаю! -- Гилберт закатал было рукава, чтобы от слов немедля приступить к делу, но опять в последний момент его одёрнула Елизавета:
- Гилберт, успеешь ещё. Мы здесь сегодня собрались делить не Польшу, а Чехословакию.
- Не делить, а завоёвывать! -- с кровожадным блеском в глазах воскликнул поляк.
- Не завоёвывать, а освобождать! -- тут же вступилась за политику брата Наталья. Стоявшая рядом с ней Ольга по-прежнему смотрела в окно, изо всех сил стараясь сделать вид, будто этот балаган никакого отношения к ней не имеет.
- От кого освобождать? -- с совершенно искренним удивлением в голосе поинтересовался молчавший всё это время болгарин. -- Я думал, войска НАТО ещё не вторглись в Чехословакию. Я не хотел бы развязывать войну прямо сейчас.
- А тебя, Богдан, Брагинский не будет спрашивать, чего ты хочешь, а чего не хочешь, -- голос Елизаветы был мягким, а улыбка лёгкой. Она с умилением расправляла невидимую складочку на юбке.
Людвиг молча наблюдал за бурным диалогом. Удивительно, но складывалось впечатление, будто Елизавета находила сложившуюся ситуацию забавной. Знай Людвиг её чуть меньше, то, вероятно, подумал бы, будто девушка смирилась с неудавшейся попыткой восстания двенадцать лет назад. Но он помнил, как Иван ввалился к нему в кабинет в начале ноября, растрёпанный, с засохшей на рукаве чьей-то кровью.
- Это не женщина, это чёрт в юбке! -- выпалил вместо приветствия он, рухнув на стул.
- Если бы я не знал, что ты только из Будапешта, я бы подумал, что ты о Наталье, -- усмехнулся Людвиг, задержавшись взглядом на левой кисти Ивана. Кажется, мизинец и безымянный палец были перебиты. Может, даже сломаны. Людвиг не очень одобрял поведение Брагинского в данной ситуации, но его мнения никто не спрашивал ни до, ни во время, ни после венгерского восстания. К тому же сейчас русский был явно не в том состоянии, чтобы выслушивать конструктивную критику.
- Ты бы с Родерихом посоветовался, прежде чем к ней лезть. Или с Гилбертом.
- Иди ты... -- беззлобно огрызнулся Брагинский и заулыбался. -- Лучше дай водки. Что-то я нынче слишком весел.
Последняя реплика Ивана удержала Людвига от скептического комментария.
- Я не позволю всему этому развалиться. По крайней мере, не так быстро. И если для этого понадобятся войска -- я буду вводить войска.
Брагинский смотрел ему прямо в глаза. Людвиг отлично помнил март пятьдесят третьего, помнил реакцию Ивана на смерть Сталина. За отчаянным и очевидным желанием доказать свою власть и навязать волю стояло что-то другое, простое, но гораздо более сильное, чем имперские амбиции. Сравнивая то, как Брагинский раздавил венгерскую революцию и как ранее наводил порядки в Восточном Берлине, Людвиг невольно приходил к осознанию того, насколько легко отделался. И в который раз задавался вопросом, почему так вышло.
Настолько просто.
Он стоял в своём кабинете у окна и смотрел, как внизу пытаются разъехаться два советских танка. Хлопнула входная дверь, значит, через пару мгновений распахнётся дверь в кабинет -- Брагинский всегда входит без стука, как будто лишний раз хочет подчеркнуть, кто здесь отдаёт приказы. В недостаток воспитания и отсутствие элементарных навыков вежливости Людвигу верилось с трудом - всё-таки сам когда-то приложил руку. Звук шагов совсем близко, в библиотеке. Едва слышный скрип петель.
- Что за цирк здесь происходит? -- начал Брагинский прямо с порога.
- Цирк? -- отстранённо переспросил Людвиг, всё ещё стоя спиной к двери и наблюдая в окно, как два танка вальсируют на узком перекрёстке.
- Просто удивительно, насколько может взбодрить миллионы людей смерть одного человека, -- продолжил Брагинский, но уже менее жёстко.
В полупрозрачном отражении стекла было видно, как Иван берёт себе стул, садится. Людвиг спиной чувствовал прикованный к нему взгляд. Он не любил просить, но сейчас обстоятельства играли ему на руку, давая возможность требовать. Но требовать очень осторожно.
- Не взбодрить, а дать пищу для размышлений, -- после продолжительной паузы ответил Людвиг и, наконец, повернулся к своему собеседнику. Военная форма Брагинского в который раз поменялась -- всё-таки у его правителей был какой-то пунктик в этом отношении.
- И к каким выводам привела тебя эта пища? -- голос Ивана стал непроницаемо-спокойным, вежливо-дружелюбным, только плечи, обычно слегка ссутуленные, были напряжённо прямыми. Он улыбался. Людвиг сел за стол.
- К очевидным, Брагинский. Я не хочу быть подведомственной оккупационной территорией СССР. Я хочу, чтобы ГДР была признана суверенной территорией другими странами. И Советским Союзом в том числе.
За окном что-то громыхнуло, но, кажется, Брагинский не услышал шума. Он внимательно следил за каждым движением Людвига, будто стараясь успеть на долю секунды раньше предугадать, что ему собираются сказать дальше. Людвиг мягко опустил ладони на стол и чуть подался вперёд. Самое время продолжить.
- Для СССР суверенное союзное государство гораздо выгоднее несамостоятельной подконтрольной территории.
Иван улыбнулся шире.
- В Москве пришли к такому же выводу.
Людвиг сцепил пальцы в замок. Рокировка произошла мгновенно: теперь уже напряжённо выжидал немец.
- Но ты ведь понимаешь, что эта независимость будет формальной. Пусть контроль станет не прямым, а косвенным. Но он будет.
Иногда прямолинейность Брагинского превышала все разумные пределы.
- Так чего ты хочешь, Людвиг?
Вместо ответа он только взял лежавшую по правую руку папку и передал Брагинскому.
- Скорее всего, -- начал Иван, когда через десять минут оторвался от изучения невесёлых экономических данностей и перспектив. -- Москва даст добро на уменьшение и последующий отказ от репараций. Всё остальное в совещательном порядке.
Людвиг кивнул, принимая обратно папку.
- Только больше никаких шумных выступлений, договорились?
После того разговора Людвига долго ещё не оставляла мысль о том, что каждый испугался другого гораздо сильнее, чем хотел напугать сам. Тем более странным было то, что доверие, казалось бы, окончательно убитое войной, но неожиданно воскресшее тогда, в феврале сорок седьмого, сумело пережить и первый берлинский кризис, и многие последовавшие за ним трудности.
Странное, осторожное доверие, балансировавшее между приказами и разговорами на равных и не единожды чуть не обрывавшееся из-за первого, но всё-таки удерживавшееся последним.
- Брагинский, это безумие!
Людвиг старался держать себя в руках, как мог, но здорово выбивала из колеи нервозность, нараставшая в течение последних нескольких лет в ГДР, сейчас достигшая апогея и увенчавшаяся абсурдной идеей его шефа, которую, в конце концов, поддержало советское правительство. Решение строить стену не было спонтанным и сиюминутным, но Людвиг до последнего пытался убедить Ульбрихта отказаться от этой идиотской затеи и до последнего надеялся, что Москва на этот шаг не пойдёт, что Брагинский отговорит своих. Но Ульбрихт не отказался, Хрущёв -- согласился. И, что хуже всего, Иван, кажется, был ничуть не против воплощения проекта в жизнь. Ситуация до боли напоминала ему берлинское восстание пятьдесят третьего: как и тогда, Брагинский заявился поздним вечером, смурной и тревожный.
- Безумие -- это то, что люди бегут из ГДР в ФРГ, как крысы с тонущего корабля.
Голос Ивана был ровным и даже как будто безразличным. Сам русский невозмутимо и размеренно ходил от одного книжного шкафа к другому, но в неспешности его движений чувствовалась отнюдь не скука -- напряжённость. Опершись о подоконник, Людвиг наблюдал за его перемещениями в полутёмной комнате, едва освещённой одной настольной лампой.
- ГДР сейчас и есть тонущий корабль. По крайней мере, по сравнению с ФРГ.
- Согласен. Но, по сравнению с теми же союзными республиками, ГДР...
- Брагинский, ГДР -- не твоя союзная республика, -- Людвиг невольно отметил, как на секунду Иван замер около шкафа, прежде чем развернуться и продолжить нехитрое путешествие к противоположной стене. -- Западный Берлин гораздо ближе, чем СССР. Людям наплевать на какие-то туманные страдающие союзные республики, они сравнивают с тем, что ближе.
- Я знаю. Что ты предлагаешь -- оставить всё, как есть? Ещё лет десять, и все люди сбегут отсюда, Восточная Германия рухнет. Не в моих интересах разваливать ГДР, не в твоих -- позволить заселить свои земли людьми из других государств, -- остановившись, Иван обернулся; в скупом свете лампы его глаза казались тёмными и тусклыми. -- Людвиг, я же не требую твоего одобрения. Просто -- подожди ещё немного. Хотя бы в этот раз не торопись.
- В этот раз? -- осторожно переспросил Людвиг, не уверенный в том, о чём именно говорит Иван.
- В этот раз... -- эхом отозвался русский и, помолчав, всё-таки продолжил. -- В сорок восьмом. Я ведь просил тебя подождать. Месяц. У нас ведь был целый месяц.
От удивления на миг перехватило дыхание. После того, как Брагинский вернулся к нормальной работе в пятьдесят третьем, он ни разу не упомянул блокаду Западного Берлина, словно не придавал ей значения или забыл вовсе. Значит, не забыл. Более того, получается, он всё же пытался связаться с ним тогда.
- Откуда мне было знать, что...
- Я посылал телеграмму. Она дошла, я проконтролировал.
Людвиг нахмурился, внезапно вспомнив, что, действительно, за неделю до того, как всё покатилось, ему доставили короткую записку на русском: "И это пройдёт". Тогда он воспринял это как уведомление, что ядерный проект продвигается хорошо, попутно фыркнул над абсолютно бестактным чувством юмора Ивана -- и убрал записку в книгу.
- ...ясно. Ты просто меня не понял.
Людвиг промолчал, подтверждая его догадку.
Иван едва заметно кивнул, принимая к сведению. Людвиг вдруг подумал о том, что кто угодно в такой ситуации не поверил бы. Он и сам бы не поверил.
- В любом случае, что бы дал этот месяц?
Иван как-то неопределённо повёл плечами.
- Я бы что-нибудь придумал, -- в голосе промелькнула знакомая беспечность.
Людвиг вспомнил тот давний разговор с Альфредом в гостиничном номере в Западном Берлине. К горлу подступило чувство вины вперемешку со злостью.
- Да что бы ты тогда придумал, Брагинский? Через месяц, через год -- что бы ты смог сделать? Тебя отстранили от дел, ты был занят. Тебе было не до того. Бомбы, лагеря... Китай этот твой, в конце концов.
Иван подошёл к столу. Теперь, когда он был ближе к свету, его глаза снова стали привычно светлыми. Первый раз за вечер Иван улыбнулся -- улыбка вышла усталой, но спокойной.
- Я бы обязательно что-нибудь придумал, Людвиг, -- повторил Брагинский уже мягче и после продолжительной паузы добавил. -- Пожалуй, нам стоило поговорить об этом раньше.
Людвиг смутился и отвёл взгляд.
- Чего ты хочешь добиться этой стеной?
Иван подошёл к окну и, опершись о подоконник, встал рядом с Людвигом.
- Остановить бегство людей. Но, в первую очередь, признания ГДР западными союзниками, разумеется. Это нужно как тебе, так и мне.
- Каким образом?
- Это провокация, Людвиг. Они захотят демонтировать стену со своей стороны, но не смогут. Фактически это и будет признанием государственной границы ГДР. А потом уже и юридически признают.
Если бы речь шла о каком-нибудь постороннем государстве, то Людвиг, может быть, только усмехнулся от подобной самонадеянности, но сейчас речь шла о его земле. Немец повернул голову и посмотрел на Брагинского в упор, надеясь отыскать в выражении его лица подтверждение того, что это шутка.
- Это авантюра, Брагинский. Как только они начнут демонтировать стену, твои танки, соответственно, начнут им мешать -- и Третья мировая начнётся прямо в центре Берлина.
- Я знаю, Людвиг. Да, они признают ГДР, даже если не строить стену, но в таком случае это будет целиком на их условиях. Я не хочу отдавать им Восточную Германию.
Людвиг бы поинтересовался, не хочет ли Брагинский отдать Восточную Германию ему, но понимал, что шутка выйдет неуместной и глупой.
- Не переживай, не будет никакой стрельбы.
- Почему ты в этом так уверен?
- Мне так кажется.
Ему, чёрт возьми, кажется. Людвиг отвернулся и судорожно вцепился в подоконник, преодолевая желание надавать русскому по морде, чтобы хоть как-то выбить из него эту преступную беспечность. Он едва не вздрогнул, когда Брагинский положил ладонь ему на плечо.
- Людвиг.
Он заставил себя посмотреть на русского.
- Это не просьба. Это приказ, -- сожаление в голосе Ивана странно перемешивалось с настойчивостью и твёрдостью. -- Стена будет возведена сегодня ночью. Завтра утром в городе могут возникнуть беспорядки -- будь к этому готов.
Опустив руку, Брагинский бросил через плечо короткий взгляд в окно -- к завтрашнему утру вид из него немного изменится. Людвиг ничего не ответил -- Иван больше ничего не сказал. Вышел из библиотеки. Снаружи в летних сумерках уже стояла машина.
То, чего ждал и больше всего опасался Людвиг, всё-таки случилось через два месяца. В конце октября, в Бонне, в его кабинет влетел Альфред. Телефон зазвонил, едва американец успел изложить цель своего визита.
- Людвиг? -- голос Гилберта был сердитым и немного нервным. -- Не отвлекаю?
- Можно подумать, если я скажу, что занят, ты повесишь трубку, -- не без раздражения ответил Людвиг. Только сейчас ему сообщили о том, что силами западных союзников сегодня снесут стену. Всё начнётся сегодня. И если у Гилберта есть какие-то претензии, ему придётся с ними подождать.
- Можно подумать, я так часто тебе звоню.
- Гилберт, у меня куча дел, я действительно занят, -- с нажимом проговорил Людвиг, понимая, что рассказывать сейчас о том, как в ближайшие сутки может измениться их с братом будущее, нет никакой возможности.
Людвиг посмотрел на Альфреда, невольно слушающего их беседу. Американец неважно знал немецкий, но наверняка разговор уже переводят и вскоре предоставят ему в письменном виде. Несмотря на это, Альфред ощутимо нервничал, ведь даже при таком раскладе вряд ли, в случае чего, он сможет повлиять на ход диалога.
- А я действительно зол, Людвиг! -- в возмущенных интонациях Гилберта всё более отчётливо проскальзывали напряженные нотки. Возможно, у других это не вызвало бы никакого подозрения, но Людвиг отлично знал, что брат, высказывая накипевшее, в последнюю очередь заботится по поводу того, как это будет воспринято. Что-то явно было не так. Стремясь скрыть вспыхнувшую настороженность, Людвиг спросил с прежним раздражением:
- Что на этот раз случилось, Гилберт?
- Ну, конечно, сейчас ты будешь прикидываться, что сам не в курсе! Ты думаешь, если сжил меня к чёрту в задницу и отстранил от дел, так я и знать ничего не буду? Так вот, это ты зря думаешь. Я вот желаю поинтересоваться, какого хрена эти совки скопировали в своей дебильной униформе элементы моего драгоценного прусского военного костюма?
Стоп.
Гилберт давно знал об изменениях в форме национальной армии и уже успел не единожды высказаться по этому поводу. Значит, форма -- это предлог. Но брат не из тех, кто будет искать предлог, чтобы позвонить. Он вывалит всё и сразу, без лирических предисловий. Напрашивался единственный возможный вывод: Гилберт не собирался звонить, его убедительно попросили. Людвигу оставалось только надеяться, что нахлынувшее на него понимание происходящего не было очевидным для Альфреда.
- Я не верю, что Брагинскому, наконец, стало стыдно за то убожество, в которое он обряжает своих солдат, -- брат продолжал тем временем возмущаться. Кажется, он вошёл во вкус и даже почти перестал нервничать. -- По-моему, он просто в очередной раз хочет надо мной поиздеваться. Он меня бесит, бесит! Чёрт возьми, Людвиг, сделай с этим что-нибудь!
Так. Теперь не оставалось никаких сомнений о том, кто затеял весь этот разговор. В голове промелькнула несвоевременная шальная мысль о том, что Брагинский сейчас наверняка находится рядом с Гилбертом и контролирует ход диалога и что сейчас у русского наверняка довольно жуткое выражение лица. Людвиг непроизвольно посочувствовал брату. Если к концу разговора Гилберт окончательно выведет Ивана из себя, то вполне вероятно, что Альфреду разрушать уже будет нечего.
- Хорошо, Гилберт. Это всё?
- Да, всё, -- пробурчал в ответ брат, словно недовольный тем, что предмет возмущения так быстро исчерпал себя, а Людвиг так скоро с ним согласился. -- Впрочем, я ещё об одной ерунде хотел спросить. Как там твоя куча дел, подождёт?
Людвиг едва сдержался от мимолётного взгляда на Альфреда и от нервной усмешки. Брагинский однозначно был в курсе дела. И, если судить по диалогу, который разыгрывал Гилберт, кажется, русский снова оказался единственным, кому было от души весело на этом празднике общей беды.
- Выкладывай.
- Я тут в библиотечных архивах копался с утра, искал кое-какую мелочёвку для своих мемуаров -- только попробуй начать ржать, умник, я тебе ноги вырву! -- так вот, я случайно нарыл старые летописи, в которых говорится про сражение на какой-то речке Угре, знаешь такую? А то что-то мне не въехать, о чём речь.
- Гилберт, ты же знаешь, я не очень хорошо помню то, что было в детстве...
- Кончай врать! Я-то знаю, что ты просто прикидываешься, чтобы отмазаться от того, что пока ты был мелким и сопливым, то сам упросил меня править своей землёй.
- Гилберт, давай поговорим об этом, когда я вернусь.
- Ага, вот ты опять съезжаешь с разговора.
- Гилберт.
- Ладно, ладно... увидимся ещё. Имей в виду, я-то всё помню!
Связь оборвалась прежде, чем Людвиг смог что-то сказать. Телефон зазвонил во второй раз тут же, но до того как немец успел ответить, Альфред остановил его и поднял трубку сам. Если судить по выражению его лица, звонил явно не Гилберт -- наверняка американцу сейчас пересказывают его диалог с братом. Людвиг уже знал, о чём именно спросит Альфред, когда поговорит со своими.
Библиотечные архивы -- с этим всё ясно -- Брагинский в Восточном Берлине. А вот Угра... Людвиг, в самом деле, почти не помнил своё детство, но мог сказать наверняка, что никакой Угры он в летописях не встречал -- уж этого добра он перечитал предостаточно, силясь хоть как-то вспомнить собственное прошлое. А вот Брагинский любил поминать её, шутливо отзываясь о каком-нибудь затянувшемся противостоянии. Иногда он так и холодную войну называл.
Альфред повесил трубку.
- Чем всё это закончится... -- задумчиво проговорил он, скорее, самому себе, чем Людвигу.
"Ничем", -- хотел было ответить тот, но вдруг его осенило. Кажется, на той реке русские собирались с кем-то сражаться, но в результате обе армии постояли и разошлись в разные стороны. На этот раз он, кажется, понял Ивана правильно. Москва не будет стрелять первой?
- Кстати, что там с этой рекой?
Можно соврать и довериться расчётам Брагинского. А можно рассказать обо всём Джонсу и сорвать сегодняшнюю операцию. И тогда не будет танков у Бранденбургских ворот -- ни советских, ни американских.
- Понятия не имею, Альфред. На территории бывшей Римской Империи очень много рек.
- Да пошло оно всё! -- в сердцах воскликнул рассвирепевший Феликс и вскочил на ноги. -- Я ухожу!
Людвиг отвлёкся от собственных мыслей и вернулся к тому, что происходило в кабинете. А происходил, судя по всему, очередной всплеск недовольства, гарантированный одним только присутствием Феликса.
- Куда? -- миролюбиво поинтересовался только входящий в кабинет Брагинский.
- Никуда, -- буркнул Феликс, плюхнувшись на стул. -- Уже нагулялся, блин. Давай шевелись быстрее, у меня дела.
Людвиг всегда удивлялся редкому таланту Феликса и его компании хамить Брагинскому так, чтобы тот не выходил из себя. Как и следовало ожидать, русский оставил тон Лукашевича без внимания -- вместо этого он аккуратно вешал политическую карту на заранее приготовленной по такому случаю доске. Карта оказалась довольно большой и достаточно подробно отображала Чехословакию и граничащие с ней государства.
Через три часа, когда были определены группы войск, согласован сочинённый ивановыми генералами план операции и назначено время проведения учений, Брагинский отпустил коллег.
- Не хочешь высказаться?
Людвиг оторвался от своих записей и понял, что, пока он приводил их в порядок, остальные предпочли унести ценные указания хоть и в беспорядке, но зато побыстрее. Заложив руки за спину, Брагинский стоял лицом к карте, рассматривая сделанные в процессе обсуждения пометки. Он тихо насвистывал мотив какой-то незамысловатой песни, похожей на танго.
- За всё это время ты не сказал ни слова, -- добавил он и, подняв руку, повёл пальцем по намеченной линии Центрального фронта. Энтузиазм, с которым Иван взялся за подготовку этой операции, казался Людвигу каким-то противоестественным.
- В отличие от моего восточного шефа, я не в восторге от этой идеи.
Людвиг старался, чтобы его голос прозвучал как можно нейтральнее. Палец Ивана замер в нескольких сантиметрах от Праги. Брагинский обернулся.
- Объяснись, пожалуйста, -- за мягкой улыбкой и вежливой просьбой звонко скользнул приказной тон. Людвиг вдруг почувствовал, что задет этим куда сильнее, чем мог представить. То ли он заигрался в эту непонятную дружбу с Брагинским и привык к тому, что они почти на равных, то ли Брагинский заигрался в командующего и отвык от того, что можно быть на равных с кем-либо, кроме американца. Их разделяло расстояние почти в половину кабинета, но Людвигу сейчас очень хотелось оказаться, как минимум, на другой стороне земного шара. Спорить с Брагинским не было смысла, а любезничать и сглаживать острые края не было желания.
- Выслушай, что им нужно, и дай половину.
Брагинский напряжённо улыбнулся.
- Им не нужна половина Чехословакии. Им нужна Чехословакия полностью.
- Ты собираешься на подавление восстания так, как будто планируешь масштабную военную кампанию.
Людвиг нахмурился. Он чувствовал, как ситуация выходит из-под контроля. Разговор шёл совсем не так, как ему хотелось. Ему вообще не хотелось начинать этот спор. Но когда Брагинского интересовало, кто чего хочет, если его самого вдруг одолевало желание выпотрошить из человека всю подноготную?
- Это холодная война, Людвиг. Ни на минуту нельзя исключать вероятности Третьей мировой.
- Не исключать и провоцировать -- это разные вещи.
- Я всего лишь выполняю приказы.
- После того, как сам их придумываешь. -- Людвиг понимал, что перегибает палку, но почему-то уже не мог остановиться. -- Скольких ты угробишь в этот раз?
Брагинский дёрнулся, как от удара, и замер. В его глазах застыла почти детская растерянность. Людвиг уже видел его таким однажды. Двадцать второго июня. Текст меморандума, согласно которому Германия направляет свои войска на советскую территорию, Людвиг и сейчас помнил наизусть. Помнил он и странные слова Молотова: "Это война. Вы полагаете, что мы это заслужили?" Но ярче всего -- выражение лица Брагинского и собственную злость. Он не обязан был чувствовать себя виноватым только потому, что кто-то не желает вовремя замечать очевидного, но чувство вины стояло поперёк горла, выходя наружу злостью. Людвигу хотелось немедленно, не дожидаясь начала военных действий, придушить Брагинского на месте голыми руками, лишь бы стереть с его лица эту обескураженность. Он стиснул кулаки так, что перьевая ручка в его ладони лопнула -- по пальцам потекли чернила. В тот же момент Иван будто вышел из ступора. Как обычно, улыбнулся и пообещал своим, что справится.
В этот раз Брагинский замер всего на секунду, а когда ожил, в несколько стремительных шагов пересёк комнату и остановился напротив стола. Он упёрся ладонями в блестящую лакированную поверхность и наклонился так, что их глаза оказались на одном уровне.
- Не надо делать из меня чудовище, -- медленно, выделяя каждое слово, проговорил Иван очень тихим и непривычно низким голосом. -- Ты не Артур и не Альфред, Людвиг. Я помню твои глаза тогда... Минск. Ленинград. Сталинград. Бухенвальд. Перечислять дальше? Твои руки тоже по локоть в крови. Не надо делать вид, будто ты меня не понимаешь.
Людвиг стиснул зубы, но не отвёл взгляда. В глазах Брагинского вертелась злость, отчаяние и, почему-то, обида. И что-то еще - на секунду немцу показалось, что это страх, но он тут же отринул эту совершенно нелепую мысль.
Из-под пепельно-русых волос по правому виску сползла едва заметная капелька пота.
- Исполнять, -- Брагинский выпрямился и вышел прочь из кабинета.
Оставшийся один, Людвиг крайне осторожно, стараясь не провоцировать резкими движениями всплеск ярости, поднялся из-за стола. Изо всех сил зажмурился.
- Идиот, -- тихо прорычал он, вцепившись в спинку стула.
Обоснуй тайм.
Тогда, в сорок восьмом, в процессе подготовки западными союзниками денежной реформы... Дело было на оккупированных западными союзниками территориях (ФРГ как государство появится чуть позже, в 1949): Англия, Америка и Франция предлагают СССР ввести в обращение взамен оккупационных денег новую валюту, которая помогла бы оживить экономику. Предложение хорошее, но изначально обречённое на провал, потому что новая валюта подразумевает активное выстраивание новой экономики, которая, в свою очередь, может быть ориентирована либо на западный капитализм, либо на советскую плановость. Разумеется, в СССР идею новых денег не оценили. Тогда западные союзники провели денежную реформу в одностороннем порядке, сначала на своих оккупационных территориях, а затем и на территории Западного Берлина, по сути, нарушив условия четырёхстороннего договора о совместном управлении разделённой Германией. Но, т.к. Западный Берлин официально не принадлежал ни одной их победивших сторон, в нём одновременно курсировали и старые, и новые деньги. И тогда особенно сообразительные немецкие (и иностранные) граждане стали вывозить почти сравнявшиеся в цене с туалетной бумагой старые деньги в Восточный Берлин чуть ли не фурами. Таким образом, на советской территории оккупации старых денег становилось всё больше (а мы все помним, что случается, когда их вдруг становится слишком много), что, ясное дело, никого не радовало. Чтобы остановить беспредел, советские власти начали обыски пересекающих границу подозрительных лиц. Американская сторона была против. Советская сторона хладнокровно продолжала обыскивать вагоны.
Это же откровенная блокада Обыски вагонов из предыдущего абзаца вскоре плавно переросли в прекращение сначала железнодорожного сообщения Западного Берлина с территориями западных союзников, а потом уже и в блокирование всего остального транспорта, что, по сути, с советской стороны являлось нарушением Потсдамского договора, согласно которому снабжение Западного Берлина должно осуществляться всеми союзными государствами. До кучи советские заводы перекрыли поставку электрического тока в розетки мирных западноберлинских граждан. И что такого? -- спросите вы. -- У нас большая часть страны без хлеба и света полжизни живёт. Но американская сторона была с нами не согласна, и уже через неделю крик об экономической блокаде поднялся выше неба (напомним, что запасов в Западном Берлине было на месяц). Западные союзники в действиях советской стороны видели исключительно поползновения СССР прибрать к рукам Берлин целиком. На наш субъективный авторский взгляд, в данной ситуации это не было первоочередной задачей Союза. Но если бы вдруг Западный Берлин стал частью советской зоны оккупации, мы не думаем, что в Москве бы расстроились xD
но, учти, со стороны Восточного Берлина будут стрелять по самолётам. 24 июня, через неделю после начала блокады, западная сторона решила доставлять помощь единственным оставшимся способом -- по воздуху. Самолёты летали и бросали гуманитарную помощь. Громкоговорители висели и говорили о том, что своей еды в городе много, а есть то, что падает с неба на пол, неприлично. Жители Западного Берлина советский оптимизм не оценили. Тогда с 10 августа советская сторона начала предупредительно стрелять в воздух, случайно попадая при этом по американским самолётам. После 733 подбитого самолёта СССР и Америка пришли, наконец, к консенсусу: советская сторона соглашалась снять блокаду, но на том условии, что американцы соглашаются на то, что на въезде в Восточный Берлин с запада будет досматриваться весь транспорт без исключения.
- Не делить, а завоёвывать! /- Не завоёвывать, а освобождать! Данным диалогом авторы как бы намекают на то, что несмотря на достаточно слаженную работу стран Варшавского договора в Чехословакии, мало кто из простых смертных знал, что же происходит на самом деле. Мы спасали социализм. Не важно, от кого, главное -- спасали.
будто девушка смирилась с неудавшейся попыткой восстания двенадцать лет назад. Речь идёт о Венгерском восстании 1956 года (в советской литературе оно называлось фашистским мятежом). С одной стороны, Венгерское восстание было одним из наиболее отчаянных и серьёзных сопротивлений советскому режиму. С другой стороны, действия советских войск стали более чем очевидным доказательством того, насколько жёстко СССР намерен контролировать подвластные территории. В течение восстания Венгрия потеряла погибшими 2652 человека (здесь и те, кто восставали, и те, кто держал власть), потери Советской армии -- 699 убитых, 51 пропавшие без вести.
Настолько просто. Берлинское восстание 17 июня 1953 (да-да, через три месяца после смерти Сталина), по сравнению с восстанием в Венгрии не было столь драматичным и кровопролитным. Несмотря на то, что СССР направил несколько дивизий и несколько сот танков, подавление восстания прошло почти нежно: по официальным данным делают вывод о 125 погибших. Впрочем, западные соседи в то время склонны были умножать на пять и видеть в событиях 17 июня повторение ситуации с блокадой Западного Берлина. Непосредственным результатом Берлинского кризиса можно считать прекращение в 1954 году режима оккупации и обретение ГДР суверенитета, а так же снижение взимаемых репараций до 5% от общего бюджета (раньше было 20%).
сейчас достигшая апогея и увенчавшаяся абсурдной идеей его шефа Да-да, идея и инициатива строительства Берлинской стены исходила не от безумного правительства СССР, а непосредственно от Вальтера Ульбрихта, который в этом строительстве видел единственный возможный выход из сложившейся непростой ситуации. После долгих колебаний и раздумий Хрущёв всё-таки согласился.
Стена будет возведена сегодня ночью. Мы можем работать быстро, когда очень надо: стена вокруг Западного Берлина была возведена за одну ночь, 13 августа. А уже 14 августа, сотни людей, отправившихся утром на работу, с недоумением обнаружили изменения в исторической панораме города.
фыркнул над абсолютно бестактным чувством юмора Ивана - и здесь мы с Людвигом полностью солидарны - Брагинский в своем послании процитировал надпись на кольце царя Соломона, национальность которого, надеемся, известна всем.
Западный Берлин гораздо ближе, чем СССР. Уровень жизни в ГДР, действительно, был не таким уж плохим, если сравнивать со многими союзными республиками СССР. Но Западный Берлин был под боком, через стену -- и в результате сравнивали жизнь именно с ФРГ. Сравнение получалось не в пользу ГДР.
Китай этот твой, в конце концов. Здесь, как догадывается прозорливый читатель, авторы имеют в виду советско-китайские отношения, начавшиеся в 1950 году и поостывшие после Карибского кризиса, а также намекают на то, что не забыли об этой стороне истории, просто она плохо укладывается в выбранную систему отсчёта.
какого хрена эти совки скопировали в своей дебильной униформе элементы моего драгоценного прусского военного костюма? Армянское радио отвечает на вопрос Гилберта Байльшмидта: чтобы подчеркнуть сохранение национальных традиций. В данном случае, на наш взгляд, тут стоит обратить внимание не столько на оскорблённые амбиции Гилберта, сколько на очередной вкрадчивый авантюризм советской стороны. Национальная Народная армия ГДР была учреждена в 1956 году -- Берлинскую стену построили в 1961. Разумеется, Гилберт уже знал о форме. Знал ли Альфред о том, что Гилберт уже знает, и вообще -- в курсе ли был Альфред нюансов военной формы армии ГДР? Авторы считают, что вероятно. Ибо именно эта осведомлённость дала пищу для подозрений.
но в результате обе армии постояли и разошлись в разные стороны Здесь имеется в виду именно стояние на реке Угре. Сейчас это может показаться забавным, но возникший 28 октября конфликт именно так и выглядел: со стороны Западного Берлина, уповая на свою внезапность, подобрались три джипа, бульдозеры и танки; со стороны Восточного Берлина из прилежащих улиц начали выруливать советские танки. Внезапные как никогда. Дело в том, что советская военная разведка загодя узнала о точном времени и месте проведения операции. Таким образом, бульдозеры были блокированы ещё на территории Западного Берлина. Советские и американские танки всю ночь стояли с наведёнными друг на друга орудиями. А потом под утро советские танки не менее внезапно рассосались в тех же улицах, из которых выехали. Через двадцать минут то же самое повторили американские танки, так и не тронув Берлинскую стену, то есть, фактически признав границу ГДР. Вот такая вот речка Угра. И, кстати, стоявшие на реке Угре армии Ивана III и хана Ахмата разошлись в разные стороны тоже 28 октября :3
и достаточно подробно отображала Чехословакию и граничащие с ней государства. Как вы уже успели пятьсот раз догадаться, события настоящего времени главы развиваются в 1968 году, во время цветущей и поющей Пражской весны, начавшейся либерализацией страны 5 января и закончившейся советскими танками 21 августа (танки были ещё до сентября, но об этом в пятой главе). Надо отметить, проводивший "весну" Александр Дубчек не был ярым революционером и антикоммунистом, а совершенно искренне полагал, что у социализма может быть либеральное человеческое лицо. Однако в Москве в творческих порывах Дубчека усмотрели угрозу партийной системе. И покатились танки.
повёл пальцем по намеченной линии Центрального фронта. Центральный фронт -- это тот самый, от которого велось наступление со стороны ГДР. Линия фронта по отношению к Праге проходила куда ближе прочих. Вообще, любознательным, которые ещё не умерли от двухстраничного обоснуя, мы предлагаем такую вот картинку:
тут, чтоб не жрать траффик
В отличие от моего восточного шефа Это может показаться странным, но не только Москва, но также и политики ГДР, и венгерские, и польские управители были обеими руками за военное подавление Пражской весны. Нейтральную позицию по отношению к происходящему занимали разве что болгарские руководители, но, так как Болгария была частью ОВД, то в сложившейся ситуации чувством нейтралитета можно было разве что успокоить собственную совесть.
Глава V. Вальс.
Снег. Очень белый. Очень.
Письмо. Коротко. Не лживо.
Письмо. Уж куда короче.
Вечер. Длинный. Тянет жилы.
Снег. Падает. За стёклами.
Трубка. В потемках. Дымная.
Меня. Ничто. Теплое.
Не коснётся. Покроюсь инеем.
А человеку. Не должно быть. Холодно.
Ни тебе. Ни мне. Ни кому-нибудь.
Человек. К человеку. Голодно.
Жадно. Прокладывает путь.
Снег. Падает. Нескончаемо.
Письмо. Короткое. Куда короче.
Вечер. Длинный. Отчаянно.
Снег. Очень белый. Очень...
Эдуардас Межелайтис, "Ми-бемоль минор (с паузами)".
Оставшуюся часть весны и большую половину лета они готовились к проведению операции "Дунай". Брагинский не появлялся на проводимых на территории ГДР учениях, предоставив свободу действий своим генералам. Людвиг видел его всего пару раз, мельком, когда тот, примчавшись на пару часов от Венгрии или Польши, что-то бурно обсуждал с местным начальством, а потом поспешно отправлялся в Болгарию или к своим союзным республикам. Немец сделал несколько попыток пересечься с Иваном, но безрезультатно. В него как будто бес вселился: в глазах застыл странный лихорадочный блеск, а движения были непривычно резкими и отрывистыми. Людвига не отпускала мысль о том, что, не будь того неприятного разговора в Москве, сейчас Брагинский был бы куда спокойнее.
Подавление восстания, больше похожее на откровенную интервенцию, было всё-таки не таким кровопролитным, как предполагал Людвиг, но оставило после себя неприятный осадок. С Брагинским они встретились уже в Праге, в конце августа. На улицах пахло военной пылью и горячим железом. Хотелось пить. Людвиг сидел на ступенях, ведущих к оплоту чешского социализма -- там, внутри, сейчас отлавливали тех, кто в течение последних шести месяцев этот самый оплот злодейски подтачивал. У ворот давно ждали тяжёлые машины и чёрная посольская "Волга". Он понимал, что сидеть на лестнице здания ЦК несолидно, но чувство противоречия внутри, с которым он никак не мог сладить, требовало выхода. К уже окружившим здание танкам и бронемашинам запоздало присоединилась ещё одна. Голос Брагинского, отдающего распоряжения водителю, Людвиг узнал прежде, чем сам русский вылез наружу. Несмотря на то что пока сопротивления как такового оказано не было, Иван всё же был ранен: перепачканная в крови форменная куртка была накинута на плечи, из-под расстёгнутого ворота гимнастерки белели бинты, правая рука плотно прижата к телу. В целом же выглядел русский весьма сносно. Он заметил Людвига сразу, едва захлопнул дверь машины, замер на пару секунд и направился в его сторону.
- Врагов народа не выводили? -- сходу, не размениваясь на дружелюбные приветствия, спросил Брагинский и посмотрел на массивные двери. Теперь он был спокоен и серьёзен, от лихорадочной военной возбуждённости не осталось и следа. Неизменные погоны рядового -- формальность, глупая привычка русского? -- неприятно напоминали о субординации. В голове Людвига промелькнула едкая мысль о том, что надо бы встать, разговаривая со старшим по званию, но, поддаваясь всё тому же нервному чувству противоречия, он даже не шелохнулся.
- Работают ещё, -- проследив взгляд Брагинского, бросил через плечо Людвиг. -- Куда их потом, в Сибирь?
- В Москву, -- Иван повёл перевязанным плечом и, поморщившись, добавил. -- Поговорят и вернут на место.
Людвиг поднял голову и посмотрел на стоящего перед ним Брагинского. Знал он, как разговаривают в Москве. Порыв ветра взметнул белую колючую пыль, Людвиг прищурился, защищая глаза. Сейчас он сам был не против оказаться где-нибудь в Сибири -- раннее утро выдалось чересчур жарким, обещая ещё более жаркий день. Брагинский достал из поясной сумки флягу и, ловко открутив крышку одной рукой, хлебнул. Протянул Людвигу. Тот сделал большой глоток, и только когда жидкость обожгла горло и огнём прошлась по пищеводу, понял что это не вода. Голодный желудок крутануло и запекло.
- Предупреждать же надо, -- закашлявшись, сказал Людвиг и, закрутив флягу, вернул Брагинскому. Тот улыбнулся.
- Отлил себе у военного медика, пока тот отвернулся за йодом. С водой, чувствую, будет напряжёнка.
- Пить спирт вместо воды -- это алкоголизм, -- проворчал Людвиг. Жажда отступила, но вопиющее разгильдяйство Брагинского требовало нотации.
- Если бы это был хлороформ, это было бы самоубийством, -- Иван заулыбался ещё шире и добавил. -- Обычно в такой ситуации я использую авиационный керосин, но под рукой не было ни одного самолёта.
Людвигу захотелось закашляться во второй раз.
- Где это тебя угораздило? -- поинтересовался он, указав взглядом на перевязанное плечо.
- Неудачно прыгнул с самолёта, когда аэропорт брали, -- ничуть не смущаясь нелепой правды, серьёзно ответил Иван.
Людвиг не выдержал и рассмеялся. То ли влитый в пустой желудок спирт ударил в голову, то ли русская беспечность таки пробила немецкую прагматичность.
- Прости, -- справившись с собой и прочистив горло, сказал он.
- Да, всё в порядке, я тоже хорош, -- Иван улыбался, но глаза его были серьёзными. -- Когда-нибудь из-за собственной глупости я останусь без головы.
Людвиг почувствовал, как моментально схлынула оставшаяся после совещания в Москве напряжённость: сам он, по сути, извинился не из-за неуместного смеха, Иван -- явно не потому, что подсунул спирт вместо воды. Брагинский поправил перевязку.
- Как оно?
- Ерунда, заживёт, как на собаке.
Людвиг спрашивал про Чехословакию и был уверен, что Брагинский понял верно.
- Аккуратнее прыгать надо, Брагинский.
Иван хотел что-то ответить, но двери распахнулись и повели арестованных. Людвиг поднялся на ноги. Он стоял на две ступеньки выше Брагинского и поверх его головы видел, как людей упаковывают в машины.
- Увидимся, -- сказал на прощание Брагинский и, продолжительно и горько выдохнув, с видом человека, принуждаемого к нелюбимой работе, направился к своим.
- Увидимся, -- пробормотал Людвиг, когда в сопровождении нескольких машин "Волга" отъехала, оставив после себя облако пыли.
Людвиг посмотрел те машины, что остались у ворот здания. Всё как будто уже закончилось и вместе с тем как будто только начиналось. Сейчас он знал почти наверняка: войны не будет. По крайней мере, не в этот раз -- не из-за Чехословакии.
По крайней мере, пока ему не придётся готовить обе страны к войне. По крайней мере, можно быть уверенным, что в очередной раз Иван -- как он сам выразился -- по собственной глупости не останется без головы. Пронесло.
Декабрь выдался холодным и чистым. Поздняя ночь притушила фонари и звёзды, разогнав людей по домам. Минувшие сутки стали днём маленькой, но очень важной победы. Людвиг гулял по Восточному Берлину, на душе у него было легко и хорошо. Он остановился на площади Александра. Над головой возвышались тёмные плоские громады зданий, бугрящиеся углами в аляповатых отсветах фонарей. В пятне света недалеко от Людвига прошёл запоздалый прохожий.
Высокий, светловолосый, в длинном тяжёлом пальто, закутанный в шарф чуть ли не до ушей.
- Иван?
Человек остановился и обернулся на голос. Улыбнулся.
- Альфреду снова захотелось поиграть в шпионов, -- предупреждая дальнейшие расспросы, объяснил Брагинский, подходя ближе. Естественно, заядлый разведчик Иван не смог отказаться от такого предложения. Людвиг хмыкнул и спрятал озябшие пальцы в карманы куртки.
- И как?
- Мост устоял, не переживай. Ближайшие две недели войны не будет наверняка.
Где-то недалеко проехала машина. Иван обернулся на шум, но увидел только статичные очертания домов. Некоторое время он ещё смотрел куда-то вдаль, где площадь вливалась в перекрёстки улиц, будто ждал чьего-то появления на неподвижной декорации, а потом вернулся взглядом к Людвигу и спросил:
- Как переговоры?
- Замечательно, -- Людвиг не удержался от саркастичной улыбки. -- С позволения Запада и Востока я, наконец, договорился сам с собой о дружбе и сотрудничестве между ГДР и ФРГ.
- И кто ты сейчас: ГДР или ФРГ? -- в голосе Брагинского смешались осторожность и ожидание.
- Сейчас я Людвиг, просто Людвиг.
Сорвавшаяся с неба первая снежинка, крохотная и блестящая, как звёздочка из детской хлопушки, осела на ресницах Ивана и тут же растаяла. Он посмотрел наверх, откуда из разорванных серых туч вслед первой уже стремилось множество таких же, маленьких и колючих. Отгороженные внезапным снегопадом, чёрные здания как будто стали ещё неподвижнее.
- Что ты там увидел, Иван?
- Призраков нашего неотвратимого будущего.
Брагинский невесело улыбнулся. Снег тихо и неуверенно касался земли. Людвиг достал портсигар, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, но, заметив, что Иван протягивает ему коробок, решил оставить это безнадёжное занятие. Чиркнула спичка, в сухой холодный воздух ворвался и тут же улетучился горячий и солёный запах серы.
- Дай закурить.
- Последняя.
Людвиг смотрел вслед терпкому дыму, увлекаемому снегом. Отсюда, снизу, казалось, будто он летит вверх. Сделав ещё одну затяжку, он добавил:
- Кажется, ты бросил курить сразу же после Второй мировой.
- Кажется, ты тоже.
- Вот я и говорю -- последняя.
Иван ничего не ответил, только усмехнулся. Он стоял чуть дальше, чем могут стоять друзья, гораздо ближе, чем посторонние люди -- достаточно для того, чтобы протянуть руку и взять предлагаемую сигарету.
- Эти стихи, про февраль. Кажется, я их читал раньше, но не могу вспомнить, где.
- Пастернак.
Брагинский неспешно выдохнул дым через нос и вернул сигарету немцу. Он всегда выдыхал дым носом. Людвиг помнил затянувшиеся переговоры в Брест-Литовске, когда измотанный войной и революцией Брагинский курил чуть ли не каждые пять минут, безуспешно пытаясь привести к компромиссу своих новоиспечённых правителей, ругаясь с Ольгой, которая тогда иначе как полоумным идиотом брата не называла, и, наконец, пытаясь убедить самого Людвига в своём желании прекратить войну.
Третьего марта изнурительные, сопровождающиеся военными действиями трёхмесячные переговоры о мире, наконец, были завершены. Ольга, ранее уже успевшая согласовать свои действия с европейцами, уехала ещё месяц назад, строго наказав брату не соваться к ней со своей "красной холерой" и пригрозив в случае чего дать лютый отпор. Наталья, несмотря на свой подавленный вид, то и дело поглядывала на Людвига такими глазами, что ему становилось не по себе -- не помогало даже понимание того, что он здесь находится на правах стороны, одержавшей победу. Дабы не спровоцировать конфликт и не оттянуть подписание мира ещё на несколько месяцев, Иван очень вежливо попросил сестру на время оставить дом и, мягко взяв за плечи, вывел из кабинета. Рядом с братом она выглядела очень маленькой и хрупкой, совсем беззащитной. Позже, встретив отчаянное сопротивление при наступлении в сорок первом и жестокий, безумный натиск при отступлении в сорок третьем, он ещё вспомнит об этой мимолётной мысли. Вспомнит и удивится тому, откуда берутся силы и насколько внешнее может не соответствовать внутреннему. Но это будет много позже.
Иван закрыл дверь. Если судить по звукам шагов, никуда Наталья не ушла, а осталась ждать в соседней комнате.
Вернувшись, Брагинский сел за стол напротив Людвига, вытащил из нагрудного кармана самокрутку и закурил. И без того прокуренная комната наполнилась тяжёлым запахом самосада. Людвиг видел, как ходят желваки под кожей, пока Иван перечитывает текст мирного договора, как подрагивают крылья носа, когда он выдыхает очередную порцию дыма. Людвиг знал, что условия Брагинскому уже известны и оговорены с начальством. Знал, но всё-таки не торопил русского, давая ему во второй раз дочитать до конца.
Иван положил лист на стол, взял ручку, обмакнул перо в чернильницу и, неторопливо сцедив о край лишние чернила, поставил подпись. Пепел с самокрутки беззвучно упал на бумагу. Быстро стряхнув его коротким нервным взмахом руки, едва не смазав при этом собственные свежие каракули, Брагинский передал договор Людвигу и впервые за весь вечер посмотрел ему прямо в глаза.
- Странно. Ты почти не выглядишь сердитым.
- Я и не сержусь, Людвиг, -- Иван улыбнулся, закусив папиросу. -- К тому же, это ещё вопрос, кому из нас стоит сердиться. Поражение в войне даёт мне право делать то, что мне хочется делать; временное тактическое преимущество в войне, полученное от этой бумажки, обязывает тебя делать то, чего бы ты в жизни делать не стал.
Медленно, со странным, почти болезненным наслаждением Иван выдохнул дым и улыбнулся.
- Спасибо за революцию, Людвиг.
Немец ответил холодной улыбкой. Сейчас ему захотелось поддеть Брагинского, которым овладело странное спокойствие, внезапно вытеснившее нервозность последних месяцев.
- А как же потерянные территории? Не жалко империи, Брагинский?
Резким движением Иван вкрутил окурок в переполненную пепельницу и, достав новую самокрутку, прикурил.
- Пройдёт немного времени, и они снова будут моими.
Ровный голос и доброжелательная улыбка, плохо сочетающаяся с тяжёлой усталостью жёстко очерченных тенями глаз. Людвиг встал и, сделав несколько шагов к двери, остановился, как будто что-то забыл. Оглянулся и посмотрел на широкую спину Ивана, навалившегося локтями на стол. Зажатая между огрубевшими пальцами тлеющая самокрутка казалась соломинкой.
- Прощай, Брагинский.
Иван ответил, когда немец уже взялся за ручку.
- До свидания, Людвиг.
Он замер только на мгновение, затем открыл дверь и вышел. Не оборачиваясь.
Арловская, ждавшая всё это время в соседней комнате, побежала к Ивану. Случайно столкнувшись плечом о плечо Людвига, она промолчала, только бросила исподлобья ненавидящий взгляд, от которого у немца невольно судорожно напряглись плечи, и помчалась дальше. Уходя, он слышал, как девушка что-то говорит брату. Слышал, как отвечает Иван: "Не бойся, Наташа, я справлюсь", -- и голос у него глухой и надтреснутый. Конечно же, от того, что курит одну за одной.
Брагинский оказался прав: прощаться надолго не пришлось. Через год Первая мировая исчерпала себя. Подточенный войной, мир разделился на победителей из Антанты, убеждённых в том, что отныне всё будет хорошо, и на побеждённых из Четверного союза, силящихся уверить себя, что всё могло сложиться куда хуже. После продолжительных переговоров, во время которых каждая сторона, цепляясь за малейшие нюансы и противоречия, стремилась отыграть как можно больше у прочих, Версальская конференция, наконец, состоялась.
Людвигу казалось, что этот день никогда не закончится. Подписание мирного договора было больше похоже на бесконечный утомительный карнавал, скатившийся в светопреставление, уже не подвластное тем, кто его организовал. Слишком много представителей, слишком много заинтересованных сторон, бумаг, договоров и их копий. Слишком много праздной публики, слетевшейся сюда, будто на бал. Впрочем, для них это и был бал: дворец, сад, фонтаны, французская кухня, много музыки в перерывах, прогулки на свежем воздухе и непринуждённые светские беседы, нацеленные на установление новых полезных знакомств. И все эти люди смотрели на дипломатов немецкой делегации не как на вчерашних агрессоров и разжигателей войны, как на экзотических животных в клетке, позволяя себе то сострадание, то снисхождение. Людвиг был более чем уверен, что неприязнь и злость в глазах местной публики перенести было бы куда легче. И, пожалуй, было бы немного проще, не будь он здесь один из всех проигравших. Гилберт остался дома, прикрывшись тем, что в государстве всё ещё бродит эхо недавних волнений и оставлять города без присмотра никак нельзя. Впрочем, Людвиг не держал зла на брата: будь у него возможность не приезжать сюда, он бы ею воспользовался. Родерих, всё-таки получивший официальное приглашение в последний момент, видимо, решил проигнорировать это мероприятие. Что ж, немного потерял. Чуть позже, согласно подписанному в Сен-Жермене, он лишился большего.
Грохотали пушки. Бессознательно подмечая, что торжественные залпы звучат совсем не так, как военные, Людвиг лавировал между собравшимися гостями. Он старался ни на кого не смотреть, не встречаться ни с кем взглядом, чтобы избежать бесполезных разговоров о последствиях.
Осознание поражения сейчас, после подписания всех бумаг, настигло его окончательно. Колонии -- его колонии -- были переделены прочими государствами, территории, признанные "лишними" и провоцирующими международное беспокойство -- отданы в спокойные руки. О репарациях и унизительных требованиях изменений в армии думать было совсем тошно.
Где-то рядом грянул оркестр. Людвиг остановился. Он отстранённо наблюдал, как танцуют люди, празднуя свою победу... Нет, его поражение. Сквозь мельтешащие пары можно было разглядеть Альфреда, Артура и Франсиса, которые, очевидно, продолжали обсуждать открывшиеся экономические и политические перспективы. Артур одобрительно и как-то покровительственно кивал что-то вещавшему американцу, француз покачивал бокалом в такт музыке. В их осанке, непринуждённости жестов всё говорило о непоколебимом спокойствии новых хозяев мира.
Но вдруг что-то изменилось. Осёкся на полуслове Альфред, удивленно обернулся Франсис, а Артур как-то нервно подобрался. Ещё через мгновение Людвиг понял, в чём дело. К мирной компании присоединился возникший из ниоткуда Брагинский -- незваный, а потому крайне неприятный гость. Его движения были чуть более размашистыми, чем обычно, на плечи был накинут белогвардейский китель. Однобортный мундир, хоть флотский (впрочем, в этом Людвиг уверен не был), в сочетании с тельняшкой, поверх которой был надет, производил впечатление чего-то неуместного, если не сказать дикого. Новое красное руководство Брагинского показательно игнорировало версальские события, мир, в свою очередь, отвечал ему взаимностью, справедливо полагая, что официальное приглашение Советской России будет одновременно официальным признанием нового государства. Торопиться с последним никому не хотелось. Был ли выбор одежды Брагинского свидетельством того, что он запоздало решил повернуть революцию вспять, или просто знаком того, что он здесь исключительно в качестве ни на что не претендующего зрителя, неизвестно. Так или иначе, его появление доставило мало удовольствия; тот факт, что Российская Империя наравне со странами Четверного союза считалась побеждённой стороной, казалось, не сильно утешал.
Разговор был недолгим -- вот уже Брагинский разворачивается спиной к своим собеседникам и идёт вперёд, бесцеремонно, чуть не локтями прокладывая себе путь сквозь танцующие пары. Только сейчас Людвиг заметил в руке у русского бутылку, очевидно, подхваченную у кого-то из обслуживающих торжество. Брагинский был беспросветно пьян. Причём, скорее всего, он был пьян ещё до того, как решил приехать сюда -- вряд ли Иван мог дойти до кондиции с одной бутылки французского вина.
- Мои соболезнования, -- сказал он, остановившись напротив Людвига, и отсалютовал бутылкой после долгого глотка.
- Какого чёрта ты тут делаешь? -- сквозь стиснутые зубы проговорил немец. Только Брагинского ему сейчас не хватало. Франсис, Альфред и Артур наверняка внимательно наблюдают за ними обоими и не преминут после подойти и поинтересоваться, о чём с ним беседовал русский.
- Не могу же я позволить себе узнавать подробности такого знаменательного события из газет.
Брагинский опять приложился к бутылке, затем протянул и Людвигу, но тот, проигнорировав его жест, ответил с плохо скрываемым раздражением:
- Тебе и так придётся узнавать обо всём из газет. Вряд ли завтра утром ты будешь помнить хоть что-то из сегодняшнего дня.
Русский не отреагировал. Он как будто ждал, что Людвиг скажет что-то ещё. Зазвучал очередной вальс, на этот раз какой-то непразднично нервный и тревожный. Кажется, новый, не законченный ещё Равель, но Людвиг не мог утверждать наверняка. Был бы здесь Родерих -- тот точно бы ответил, без затруднений.
Если бы здесь хоть кто-то был.
Вернувшись к своим невесёлым размышлениям, Людвиг не придал значения странной, непонятно злой улыбке наблюдавшего за танцующими Брагинского. Не обратил внимания и на то, что русский, наклонившись, поставил бутылку около своей ноги. А когда пьяной, но железной хваткой взял его за запястье и потянул за собой -- было уже поздно.
- Пошли, Людвиг. Наш выход.
- Что за... ты что делаешь, Брагинский?
Душная и пестрая толпа сомкнулась. По ногам хлестнула чья-то тяжёлая юбка.
- Вальс танцую. Ты кстати, тоже, -- русский снова улыбнулся. Улыбка была торжествующей и абсолютно сумасшедшей. Людвиг попытался вырваться, но добился только того, что русский наступил ему на ногу.
- Чёрт, ты же пьян в хлам.
- Не суетись. Я такой с семнадцатого года, -- Иван по-детски захихикал и крепче ухватил немца за талию. -- Лучше посмотри на их рожи. Оно того стоит.
Быстрый поворот, еще один. Краем глаза Людвиг различил в толпе Франсиса, Альфреда и Артура: лица у них сейчас, действительно, были весьма комичными.
Впрочем, самому немцу было не до смеха.
- Твоё веселье создаёт мне проблемы. У меня их и так хватает.
- Брось. Хуже уже не будет -- договор подписан. Я в стельку. Скажешь им, что я перепутал тебя с Торисом, а ты так удручен поражением, что не стал возражать. Поверят. Меньше всего им сейчас хочется сомневаться.
Брагинский бросил взгляд на зрителей, чтобы оценить масштаб реакции на свою выходку. Видимо, ему показалось мало, потому что, посмотрев снова на Людвига, он добавил:
- Если я тебя сейчас поцелую, всех троих вынесут ногами вперёд. Гарантирую.
Людвиг смутился, дёрнулся и предпринял ещё одну попытку вырваться, но безуспешно: Брагинский только усилил хватку и притянул к себе ещё ближе.
- Да что ж ты, как бревно. Расслабь спину и положи мне руку на плечо.
Людвиг ничего не ответил, только сильнее стиснул зубы. Бесполезно было объяснять сейчас русскому, что ему никогда до этого не приходилось танцевать вальс с мужиками, тем более, пьяными.
- Давай, Людвиг.
В одном Брагинский был прав: хуже не будет.
Хуже просто не бывает.
Он положил ладонь на его плечо. Вальс становился всё более агрессивным и хаотичным, будто и дирижёр, и весь оркестр разом сошли с ума. Нервы вопили, он почти задыхался в этой мечущейся толпе, каждое случайное касание вело по коже, словно наждачной бумагой. Но, странное дело, во всём этом безумстве, причиной которого был Брагинский, именно тепло его пальцев, крепко сжимающих ладонь, было отрезвляюще спокойным и постоянным, позволяющим хотя бы немного отстраниться от происходящего.
С каждой секундой минувший день, минувшее поражение, годы войны -- всё это превращалось в болезненный бред, и казалось, что сейчас он очнётся и ничего этого не будет.
Но мелькали смазанные пятна света. Мелькали силуэты танцующих.
Рассеянно наблюдая за ними поверх плеча Брагинского, он чувствовал на себе его пристальный взгляд -- не менее осязаемый, чем прикосновение ладоней, но при этом рождающий не спокойствие, а тревожность.
Чувствовал и понимал, что спасительное пробуждение не последует.
- Знаешь, они хотят дать мне денег, -- голос русского выдернул Людвига из отрешённости. Он непонимающе посмотрел на Ивана, но тот только кивнул в сторону, где всё ещё стояли их главные зрители.
- А ты, Людвиг? Будь у тебя ещё деньги, что бы ты у меня хотел по дешёвке купить?
Глаза русского на миг стали почти вменяемыми. Но -- резкий поворот -- и его будто снова накрыло волной безумства.
- Кавказ? Поволжье? Руду или уголь? Белую гвардию или красных? Москву или Петроград?
Брагинский беспечно улыбался, словно говорил о какой-то безделице. Вальс зазвучал спокойнее, как будто музыканты решили взять передышку, но Иван продолжал вести стремительно и нервно.
- Они будут покупать меня подешевле и продавать подороже -- друг другу, снова мне.
Иван притянул Людвига ещё ближе, опять едва не наступив на ногу.
- Рассчитывают, что всё это вернётся сторицей. Восхитительно. Тебе ведь знакомо это чувство, не правда ли?
Русский был слишком пьян, чтобы говорить с ним о подобных вещах. Людвиг отвёл взгляд. Танцующие пары вокруг то и дело посматривали на них с удивлением и любопытством. Они приближались к центру зала.
Брагинский наклонился и, коснувшись губами виска, прошептал:
- Сколько стоит Берлин? -- запрокинув голову, он беззвучно засмеялся, как смеются люди над собственной шуткой, которая никого больше не веселит.
Вальс опять становился похожим на сражение. Людвиг смотрел на Брагинского. Отчаянно пьяный, он, кажется, воспринимал это сражение буквально, но боролся не с музыкой -- с самим собой.
- Так сколько?
Вдруг Брагинский подался вперёд -- Людвиг отстранился, подумав, что русский всё-таки решил претворить в жизнь свой нехитрый план по устранению победителей. Но Иван, приблизив своё лицо к лицу Людвига, только шумно втянул носом воздух и рассмеялся.
- Мать твою за ногу! От тебя разит революцией и войной дальше, чем от меня -- водкой. Неужели эти дураки действительно думают, что заключили мир, а не перемирие? -- русский прижался щекой к щеке Людвига и прохрипел в ухо. -- Когда решишь продолжить, имей в виду, что я не против.
Брагинский выпрямился. На секунду Людвигу показалось, что Иван не настолько пьян, как кажется, но тут же отбросил эту мысль: всё в происходящем свидетельствовало об обратном. Но, вместе с тем, слова Брагинского невольно заинтересовали его.
- Не против чего?
- Не притворяйся идиотом. Ты всё понял. -- Иван улыбнулся и отстранённо окинул взглядом зал. Если он хотел развязать разговор, можно считать, что у него это получилось.
- И тебе не жаль своих нынешних соседей?
Брагинский фыркнул.
- Теперь это их проблема -- не моя. Я никого взашей не гнал.
Теперь они вальсировали в самом центре зала.
- Они ушли сами. Вот пусть сами и защищаются. А я посмотрю. -- Брагинский расслабил пальцы. Теперь он держал ладонь Людвига почти бережно и вёл осторожно. -- У нас есть, чем помочь друг другу. Подумай об этом.
Сейчас Людвиг не пытался отвести взгляд, а, наоборот, смотрел в упор, стараясь понять, осознаёт ли Брагинский то, что говорит, или это просто пьяная злость человека, лишившегося былого влияния. На миг в глазах русского за хмельным блеском как будто промелькнуло что-то ещё. Может, это не более чем игра света. Уже через мгновение Брагинский выглядел так, как будто короткого разговора не было вовсе и весь этот танец -- сиюминутное желание, идиотская провокация, которой он от души наслаждается.
Но вот, наконец, вальс стих -- агония звуков успокоилась. Широко улыбнувшись, Брагинский резко отвесил шутовской поклон, поднёс к губам руку Людвига, коснувшись пальцев легко и быстро. Затем развернулся и направился к бутылке, которая всё ещё нетронутой стояла там, где её оставили. Заинтересованные и одновременно напуганные его вызывающим поведением и необъяснимой радостью, люди непроизвольно расступались, но ровно настолько, чтобы не оказаться случайно задетыми. Брагинского, впрочем, это ничуть не смутило. Кажется, он даже не обратил внимания. Чинно закурил, выдохнул дым носом и, подняв бутылку, пошёл прочь.
Людвиг смотрел в удаляющуюся спину, вокруг снова гремело. Он никак не мог понять, был ли это новый вальс или отголоски прежнего не могли уняться в голове.
Снег запутывался в волосах Брагинского, как будто забывая о том, что ему нужно таять. Снег лежал эполетами на его плечах. Идеальные погоны для вечного рядового -- парадная форма для вечной войны. Иван сбил последний пепел с сигареты и, по-мальчишески притушив о каблук сапога, щёлкнул её прочь. Разбрасывая нарядные красные искры, окурок нырнул в снег и затух. Людвиг критически посмотрел на русского. Урна стояла в двух шагах. Иван осуждающий взгляд не заметил. Или сделал вид, что не заметил.
- Мне здесь не нравится. Пойдём отсюда?
- Куда?
- Прямо.
Людвиг пожал плечами и пошёл прямо. Иван следом.
Отороченные снегом тротуары желтели под фонарями, незаметно переходя в вертикали домов. На пути Брагинскому попалась присыпанная белым жестяная банка, которую тот, разумеется, поддел сапогом. Банка, подпрыгнув, покатилась вперёд, с каждым оборотом всё быстрее стряхивая с себя спасительный снег, а когда остановилась, забликовала красным в электрическом свете, бесстыдно выставляя напоказ светлую надпись "Coca-Cola".
- Вот что значит недостаток контроля, -- наставительным тоном начал Иван, переведя взгляд с капиталистической угрозы на Людвига. -- Скажи своим ребятам, чтобы лучше работали.
- Скажи своим ребятам, чтобы выбрасывали мусор в урны, -- раздражённо буркнул немец и прибавил шагу.
- Ну, конечно, -- донёсся в спину весёлый голос Брагинского. -- Как банки на пол кидать -- так сразу русские.
- И окурки, -- не удержавшись, ворчливо добавил Людвиг.
- И окурки, -- согласился Иван.
Жестяная банка лязгнула и с шумом поскакала вперёд, обгоняя Людвига. Через мгновение с ним поравнялся и Брагинский. И снова пнул откатившуюся прямо на носок сапога банку.
- Сколько лет, а ведёшь себя, как ребёнок, -- процедил сквозь зубы Людвиг, безуспешно стараясь игнорировать и банку, и Ивана.
- Не знаю, -- ответил тот. Жестянка категорично звякнула, будто подтверждая его слова.
- Чего не знаешь?
- Сколько лет. Не считал.
От такой невообразимой невежественности Людвиг даже остановился. Кажется, нет такой государственной и социальной эволюции, которая могла бы сделать из Брагинского нормального человека.
- То есть как это? Даже приблизительно не знаешь?
Иван пожал плечами и улыбнулся. И наподдал банке.
- Сколько бы ни было -- скоро будет на год больше. Надо будет спросить у Ольги: она так гордится тем, что старше меня -- наверняка у неё каждый год на счету.
Иногда логика Брагинского наотрез отказывалась укладываться в светлой немецкой голове. Со временем Людвиг всё больше уверялся в том, что даже чуть чаще, чем иногда. Иван прошёл мимо, будто невзначай боднув в плечо. Банка описала пологую дугу и через несколько метров звучно грохнулась. Откуда-то с нижних этажей послышалось ленивое гавканье собаки. Людвиг хотел было сказать что-то о том, что они сейчас перебудят весь Берлин, даже Западный, но Иван обернулся и, продолжая идти спиной вперёд, начал говорить первым:
- Каждый раз, дорвавшись до власти, они начинают переписывать мою биографию и заставляют меня это учить наизусть, -- Иван развёл руками, -- временами я запутываюсь.
Людвиг всё ещё стоял на месте, сквозь мелькающие снежинки глядя на то, как Брагинский, удаляясь от него, неминуемо приближается к фонарному столбу. Людвиг наблюдал, что же произойдет. Иван обернулся за полметра до препятствия и едва успел его обогнуть. К сожалению, не забыв про злосчастную жестянку.
- Да выброси ты её, наконец, -- прикрикнул вслед Людвиг и, сильнее сжав кулаки в карманах куртки, отправился догонять Брагинского, прекрасно понимая, что когда у русского случается приступ немотивированного упрямства, просить о чём-либо бесполезно. Отскочившая банка угодила прямо под ботинок Людвигу, но прежде, чем тот успел раздавить её, положив тем самым конец полуночному хулиганству, Брагинский неожиданно ловко увёл добычу прямо из-под ноги. Несколько быстрых шагов -- и Людвиг почти у цели. Почти -- в последний момент Брагинский оттеснил его плечом.
- Чтоб тебя, Брагинский, -- азартно выпалил Людвиг и, обойдя Ивана, перехватил банку.
Спонтанная футбольная дуэль продолжалась не один километр и закончилась аккурат перед домом Людвига, где истерзанную банку в три передачи умело отправили в урну.
Преодолев третью ступеньку крыльца и оказавшись под козырьком около двери, Людвиг обернулся. Иван стоял около первой ступени: волосы опять успели покрыться тонкой паутиной снега, а на плечах снова осели пронзительно белые погоны, словно вдавливающие его в землю. Русский внимательно смотрел на него снизу вверх - Людвиг чувствовал, что не может, не хочет отводить взгляд. Что-то стало иначе; едва уловимое изменение, незаметно совершающееся в один миг, но требующее для себя годы, десятилетия, столетия жизни -- чтобы потом вдруг, без предупреждений и предчувствий обрушиться на голову уверенностью в том, что стоящий перед тобой человек понятен тебе так, как, пожалуй, никто и никогда прежде. Понятен тебе и понимает -- тебя.
Людвиг сделал шаг и, протянув руку, смахнул снег с плеча Ивана. И замер так, едва касаясь ткани пальто. Осторожно, как будто боясь спугнуть, Брагинский поднял руку и накрыл ладонью пальцы Людвига. Немец почувствовал, как вместе с теплом пронёсся сквозь него страх сделать вдох и оборвать обволакивающее их время.
- У тебя руки холодные, -- сказал Иван и улыбнулся.
Обоснуй тайм.
Подавление восстания, больше похожее на откровенную интервенцию Мы бесконечно уважаем нашу армию и тех военнослужащих, которые выполняли приказы, отдаваемые сверху советским руководством, но в данном случае подаётся именно западный взгляд на возникшую в Чехословакии проблему. В большинстве стран Европы, в Америке, а также в самой Чехословакии появление советских танков воспринималось именно как интервенция. Введению войск ОВД на территорию Чехословакии возмущались и в СССР: 25 августа на Красной площади проходила демонстрация в поддержку свободы Чехословакии. Впрочем, ушла она недалеко: через некоторое время демонстрантов разогнали, а лозунги о свободе ЧССР поотбирали. О мрачном и вероломном вторжении в Чехословакию много писали и говорили и в то время, и сейчас, но, как бы то ни было, при вводе армий стран ОВД на территорию ЧССР погибло, по официальным данным, 108 граждан Чехословакии. Вспомним количество жертв Венгерского восстания и сделаем нехитрые выводы.
С водой, чувствую, будет напряжёнка. Как и было отмечено ранее в тексте самой главы, открытого массового сопротивления гражданское население советским войскам не оказывало. Не оказывала сопротивления и чехословацкая армия, что, на наш взгляд, является показателем того, что правительство Чехословакии, в принципе, не было против советской власти. Да, сейчас можно много и со вкусом говорить о том, что тогда всё правительство было обработано Москвой и что политики просто тупо держались за свои места и боялись, что в случае официального приказа о сопротивлении впоследствии полетят их головы. Но всё-таки был же Дубчек, были его либеральные взгляды, значит, повторимся, и он всё же не воспринимал советскую систему как верховное зло. Более того, по началу местное население вполне искренне пыталось объяснить нашим солдатам, что произошла трагическая ошибка, что подавлять здесь некого и революций никто не планирует. Но у мирного населения есть своё мнение, а у военных -- есть свой приказ. В последствии сопротивление выражалось и в неагрессивных формах: так, например, показательно игнорировались просьбы военных поделиться питьевой водой или подсказать где её, воду, можно найти.
Всё как будто уже закончилось и вместе с тем как будто только начиналось. Технически вторжение 38-й армии в Чехословакию произошло за сутки (точнее, за 25 часов и 45 минут): поздно вечером, 20 августа дали три зелёных свистка вверх для общего наступления союзных войск. Уже в 4 утра 21 августа в Праге приземлился рейсовый самолёт с советскими десантниками -- здание аэропорта было взято тихо, нежно и без единого выстрела. Потом уже приземлялись транспортники с техникой. К половине пятого утра к зданию ЦК КПЧ уже подъехала "Волга", чуть позже -- танки и бронетехника. С целью сдерживания общих волнений по стране военный контингент стран ОВД оставался первой половины сентября, впоследствии основные части и соединения были выведены. Впрочем, группировка советских войск оставалась в Чехословакии до 1991. Операция "Дунай" для СССР в итоге была и плюсом и минусом. С одной стороны, есть мнение, что впоследствии это стало одним из факторов, подтолкнувших канцлера ФРГ Вилли Брандта на проведение "новой восточной политики", то есть на сближение ФРГ с Восточной Европой, в том числе, с ГДР, что в свою очередь послужило началом "периода разрядки" между западом и востоком. С другой стороны, события в Чехословакии напрочь убили реабилитированный было в глазах общественности социализм "с человеческим лицом", а также впоследствии усугубили эпоху застоя в самом СССР.
Мост устоял Здесь подразумевается не какой попало мост, а легендарный, можно сказать, эпический мост Глинке (если по-русски, Глинкский мост, но оно как-то ни разу не благозвучно), на котором в течение всей холодной войны между США и СССР происходил обмен арестованными шпионами. Да, мы признаём это с тяжёлым сердцем, но наших разведчиков всё-таки арестовывали. Иногда. Но мы не унываем, мы утешаем себя следующим фактом: 12 июня 1985 г. произошел обмен 23 арестованных на Востоке агентов ЦРУ на 4 агентов КГБ, арестованных на Западе.
я, наконец, договорился сам с собой о дружбе и сотрудничестве между ГДР и ФРГ Здесь идёт речь о договоре от 21 декабря 1972 года, повлекшем за собой экономическое сотрудничество после почти тридцатилетнего взаимного отчуждения. Взаимное признание облегчило жизнь обоим государствам и во внешней политике: в 1973 обе Германии были приняты в ООН (как следствие ГДР, наконец, была полноценно признана странами Запада).
и пригрозив в случае чего дать лютый отпор Мы понимаем, что данным утверждением в очередной раз серьёзно наступаем на горло канонному характеру Ольги как барышни слезливой, но ничего не можем с собой поделать, потому что наиболее жётское сопротивление революции было как раз на территории Украины. Опять же, мы берём на себя смелость утверждать, что слезливая и слабая девушка была бы не в состоянии выволочь на своих плечах младших сестру и брата -- а это факт в каноне нам даёт уже сам Химаруя.
- Спасибо за революцию, Людвиг. Здесь мы подразумеваем не столько возможный вопрос финансового участия Германии в русской революции, сколько то, что, соглашаясь на подписание мирного договора до окончания войны, Германия тем самым невольно способствовала стихийному разрастанию революции в Российской Империи, несмотря на то что идейно ни коим образом солидарна с ней не была.
побеждённых из Четверного союза Да, мы помним, что исторически закрепившееся название Германской Империи со товарищи в Первой мировой войне -- это Тройственный союз. Но вод ведь какая штука, мы говорим о проигравших, а в Тройственный союз изначально входили Германия, Австро-Венгрия и Италия, но последней удалось вовремя отвертеться и не стать побеждённой стороной. В Четверной союз входили Германия, Австро-Венгрия, Османская Империя и Болгария, впоследствии подписавшие мирные договоры со странами Антанты как с победителями.
Слишком много праздной публики, слетевшейся сюда, будто на бал. Историки отмечают подписание Версальского мирного договора как шумную беспорядочную церемонию, на которой было слишком много делегаций, представляющих разные страны, а так же обильное количество светской публики, пришедшей своими глазами увидеть и оценить знаменательное событие. Публика танцевала, угощалась деликатесами. Была куча накладок с бумагами, с официальным языком конференции, с переводами договоров. Словом, было суетно, шумно и торжественные залпы в конце.
Кажется, новый, не законченный ещё Равель И на самом деле - вальс Равеля, впоследствии ставший одним из его знаковых произведений, к моменту действия был не закончен. Сам Равель, однако, не чурался демонстрировать фрагменты заинтересованной публике. В этом вальсе, по мнению некоторых критиков, отразилось крушение под стопой войны надежд и чаяний всей эпохи романтизма. Послушать его в завершенном виде можно так:
в государстве всё ещё бродит эхо недавних волнений Здесь имеется в виду Ноябрьская революция 1918 года, в результате которой Германская Империя стала Веймарской республикой. Причиной революции, разумеется, было поражение Германии в Первой мировой войне, а так же серьёзный экономический кризис, этой самой войной спровоцированный. Сами понимаете, одно дело голодать и захватывать мир, и совсем другое дело -- голодать и мир не захватить. Впрочем, революционные брожения начались в Германии ещё во время самой войны. Как и в случае с Российской Империей, экономический развал стал катализатором для революции. Вот так вот несмешно и однообразно любит шутить история с различными государствами.
- Знаешь, они хотят дать мне денег, Здесь мы плавно возвращаемся к противоречивому вопросу финансирования революции и послереволюционной России государствами Европы. Кого бы из противоборствующих сторон в разное время Гражданской войны (и после неё) ни поддерживали экономически другие государства, цель у них, в принципе, была одинаковой. То, что прежней Российской Империи уже не будет, понимали все государства, равно как и понимали то, что экономический развал в стране при определённых вложениях позволит в дальнейшем усилить влияние как экономическое, так и политическое. И, естественно, крайне опасным и неосмотрительным для европейских государств было бы тогда бросить на самотёк формирование новой власти в России, ибо если вовремя не приложить руку, бог его знает, что там в России может вырасти. И руки прикладывали. Однако, как показывает история, тщетно: впоследствии не раз и не два народившаяся советская власть внезапно и неприятно удивляла прочие страны Европы.
Глава VI. О дружбе и границе. О границе и дружбе.
Здесь вполголоса любят, здесь тихо кричат,
В каждом яде есть суть, в каждой чаше есть яд;
От напитка такого поэты не спят,
Издыхая от недосыпанья.
И в оправе их глаз - только лед и туман,
Но порой я не верю, что это обман;
Я напитком таким от рождения пьян,
Это здешний каприз мирозданья.
Нарисуй на стене моей то, чего нет;
Твое тело, как ночь, но глаза, как рассвет.
Ты - не выход, но, видимо, лучший ответ;
Ты уходишь, и я улыбаюсь...
И назавтра мне скажет повешенный раб:
"Ты не прав, господин"; и я вспомню твой взгляд,
И скажу ему: "Ты перепутал, мой брат:
В этой жизни я не ошибаюсь".
Борис Гребенщиков, "Сталь"
Людвиг проснулся. Голова болела так, что, казалось, вот-вот расколется на части. День уже был на середине: если верить часам, ровно двенадцать. Если верить полумраку в комнате -- тоже ровно двенадцать, но, как минимум, ночи. Давно уже не случалось такого, чтобы он игнорировал будильник. Дождь собирался третий день кряду, но никак не мог пролиться. Наверняка снаружи сейчас набрякшее и отяжелевшее от воды тёмно-серое, почти чёрное небо, придавливающее к земле своей тяжестью душный летний воздух. Проходящий сквозь плотно запахнутые портьеры скудный рассеянный свет равномерно заполнял комнату, и его едва хватало на то, чтобы сгладить оставшиеся от ночи тени. Людвигу вдруг вспомнился Ленинград. Стылая, холодная волна прокатилась по телу, как будто фантомная боль, пугая своей чуждостью. Мышцы спины непроизвольно сжались. Людвиг передёрнул плечами, стараясь сбросить ложное оцепенение.
Потревоженный его движениями, Иван заворочался во сне и, перевернувшись на бок, уткнулся носом в ухо Людвига. Крайне неразборчиво он пробормотал что-то и затих. Его дыхание было ровным и очень осторожным. Щёку чуть царапнула колючая, едва заметная щетина.
Потолок в комнате казался неестественно ярким: он как будто светился, напитавшись за ночь просочившимся в комнату уличным светом от фонарей и запоздалых машин. Людвиг чувствовал, как, ослабленные сном, очень мягко, почти беспомощно, касаются его ключицы пальцы Ивана.
Стена снаружи разделяла Берлин на две части. С одной стороны она была расписана уличными художниками, а с другой -- тенями часовых, идеально чёрными на бесцветных плитах. Иногда ему казалось, что стена проходит прямо через его сердце. Вчера была война. Вина. Ошибки. Завтра продолжится хитрая дипломатия, государственные интересы. Деньги. Но сейчас есть эта комната. Отражающийся от потолка свет, заполняющий пространство так, что можно сосчитать все родинки на плечах Ивана. И кто знает, как долго продлится это "сейчас".
- У этих отношений нет будущего, -- пробормотал самому себе Людвиг. И тут же почувствовал, как Иван медленно ведёт указательным пальцем по ключице, от плеча до ложбинки под шеей.
- Теоретически, я в Москве, а ты в Бонне, -- зашептал он, едва касаясь губами уха. Людвиг чувствовал, что Брагинский улыбается. -- Практически -- мы оба в Берлине, в твоей кровати. У этих отношений даже нормального настоящего нет. Зато какое прошлое...
Тихо и отрывисто засмеявшись, Иван перекатился на спину.
- Брагинский, у тебя всё через задницу.
- Это ты сейчас о чём?
Людвиг усмехнулся, но ничего не ответил.
- Который час? -- Иван вытянул вверх руки и, сцепив пальцы в замок, хрустнул всеми суставами разом. Возможно, даже локтевыми. Людвиг только непроизвольно поморщился от такой утренней зарядки, но, как обычно, комментировать её не стал.
- Двенадцать.
- Вот чёрт. -- Иван зарылся ладонями в волосы и принялся массировать голову. -- Как же башка-то болит...
- Контрастный душ тебе в помощь, -- добродушно хмыкнул Людвиг. Кажется, страдания Брагинского чуть сбавили его собственную головную боль.
- Сейчас бы выпить чего...
- Может, мне ещё и в магазин сбегать?
Иван хотел было что-то ответить, но чуть нахмурился, видимо, прикидывая что-то в уме, и, наконец, спросил:
- А где двенадцать?
- В Берлине, -- Людвиг улыбнулся, глядя, как Брагинский, будто ужаленный, резко сел в кровати и тут же замер, очевидно, от приступа головной боли.
- Твою мать! У нас уже два.
- Я так понимаю, на завтрак ты не остаёшься, -- праздно развалившись на кровати и заложив под голову руки, поинтересовался Людвиг, глядя, как Иван скрывается в ванной. Зашумела вода.
- Один. Два. Три... -- начал вдруг неспешно и громко считать немец, -- напоминаю, что твоя зубная щётка жёлтая. Четыре. Пять. Шесть...
Шумела вода. Людвиг продолжал считать.
- Что ты считаешь?
- Двадцать четыре. Двадцать пять... Сколько лет тебе дадут за опоздание на работу. Двадцать семь... Шестьдесят четыре.
- Кажется, ты несколько чисел пропустил.
- Ничего подобного. Шестьдесят пять. Это за связь с иностранцем. Шестьдесят шесть.
- Тридцать семь лет -- не многовато ли?
- Пять за иностранца, Тридцать два... Тоже за иностранца. Шестьдесят семь.
- Как это?
- Если бы была иностранка, то только пять. Шестьдесят восемь.
- Расслабься, Людвиг, меня просто расстреляют.
- Шестьдесят девять... Иван, останься.
- У тебя работа... у меня работа...
Вымытый, выбритый и значительно посвежевший, Брагинский вышел из ванной с полотенцем на плече, задумчиво поскрёб волосы на груди и принялся выискивать детали своего вчерашнего гардероба среди валяющейся на полу одежды. Первой отыскалась повисшая на настольной лампе рубашка -- дальше дело пошло быстрее. Людвиг перестал считать и некоторое время молча наблюдал за перемещениями Ивана по комнате.
- А если серьёзно, Иван, -- Людвиг сел в кровати, -- что ты скажешь в Москве по поводу своего опоздания?
Уже полностью одетый, Брагинский приземлился на измятую простынь рядом с Людвигом и принялся натягивать обнаружившиеся в последнюю очередь носки.
- Скажу, что подавлял вооружённый конфликт. На земле всегда где-нибудь есть вооружённые конфликты.
Иногда Людвигу было очень сложно понять, когда Иван шутит, а когда говорит серьёзно.
- А если нет?
- Значит, придётся его выдумать. Или спровоцировать, -- Иван улыбнулся и добавил. -- Ну, всё, я пошёл.
Людвиг слышал, как Брагинский спустился вниз. Полминуты тишины и едва различимого шороха надеваемой верхней одежды. Чуть громыхнувшая вешалка -- обычно Иван её почти сваливает. Гавкнул пёс.
- Пока, Мухтар, -- бросил ему Иван и вышел. Почему-то всех его собак он называл этим именем. Впрочем, они, кажется, не обижались.
Людвиг откинулся на кровать и упёрся взглядом в потолок. Головная боль вкрадчиво и неотступно въедалась в затылок. Где-то внизу постучали в дверь, а через минуту осторожно её приоткрыли. Пёс ворчливо гавкнул, но рычать не стал.
- Людвиг! -- донёсся из прихожей хриплый голос. Голос, который Людвиг узнал, даже если бы его контузило. Есть люди, которые постоянно опаздывают; есть люди, которые постоянно приходят не ко времени. Гилберт относился к числу последних. Понимая, что его внешний вид не слишком подходит для того, чтобы принимать гостей (даже если эти гости -- родственники), Людвиг в поисках одежды неспешно окинул взглядом комнату. Торопиться было не за чем. Два и два мог сложить кто угодно, даже Гилберт.
- Так и знал, что ты здесь! Я звонил в Бонн, но тебя там с утра не оказалось. А когда я подходил к дому, то столкнулся с Брагинским! -- продолжал тем временем Гилберт. Если судить по удаляющемуся голосу, он направился в кабинет, где в это время суток всегда можно было застать Людвига за работой. -- И вид у него был... странный. Представляешь, он мне сказал: "Привет, Гилберт!" Не то что бы он раньше не здоровался никогда... Но он странный какой-то -- зуб даю, странный. Людвиг, ты где? -- шаги брата теперь становились тише, впрочем, уже через полминуты он выдал своё местонахождение, продолжив говорить и одновременно что-то жевать. -- Во, до меня, кажется, дошло что именно было не так. Он в последнее время тихий какой-то. Даже на человека стал похож. Как ты думаешь, может, он умирает? Было бы неплохо. Чёрт возьми, Людвиг куда ты запропастился? -- голос брата теперь был совсем близко. -- Что-то произо...
Брат открыл дверь в спальню как раз в тот момент, когда Людвиг, едва успевший облачиться в трусы, накинул на себя рубашку. Гилберт поперхнулся и, кашлянув, долбанул кулаком по груди.
- Выйди за дверь и постучись, -- наставительно, бессознательно копируя Родериха, сказал Людвиг. Опешивший Гилберт уже сделал было шаг за порог, но застыл, переводя взгляд с растрёпанной кровати на не менее растрёпанного брата, на окно, за портьерами которого обычно виделось крыльцо дома, и снова на кровать. Два и два складывались в его голове чертовски быстро.
- Твою мать! Что вообще здесь происходит? Брагинский и ты... ты и Брагинский?..
Людвиг потянулся к тумбочке и, взяв расчёску, степенно принялся приводить в порядок волосы. Брату нужно было выговориться.
- Только не говори мне, что это не то, что я подумал! Это именно то, что я подумал! -- заложив руки за спину, Гилберт стремительно ходил по комнате туда-сюда, очевидно, пытаясь выглядеть внушительнее и серьёзнее, но то и дело взлохмачивал волосы и, порываясь к обличающим театральным жестам, вновь сцеплял руки за спиной. -- Я хренею! Сначала ты таскался за младшим Варгасом и в результате чуть не угробил всех нас -- я смиренно терпел. И мало того, что после всего этого он кинул нас и пошёл войной на Родериха...
- Его вынудили Артур и Франсис, ты это прекрасно знаешь.
- Он мог отказаться.
- Не мог.
- Мог, чёрт возьми, мог! А когда ты, как одержимый, носился со своим Третьим рейхом -- я тоже терпел. Более того, я даже благородно уступил тебе. Подумал, подрос брат, умнее стал, почему бы не дать порулить! Дал, блять! И что вышло? Нет, прошу заметить, я даже не сильно обиделся на тебя, когда ты проиграл войну, а меня -- вместо тебя, обрати внимание -- отправили в отставку как государство. Я решил, что потерплю ещё немного, перебьюсь как-нибудь в том сарае, который ты мне выделил, и мы что-нибудь придумаем лет через сто. И что же я вижу сейчас... Людвиг, это же Брагинский! -- Гилберт не выдержал и гневно ткнул указательным пальцем в сторону дверного проёма, как будто Иван прятался где-то там; пожалуй, это выглядело бы комичным, но в глазах брата сквозь дурацкое возмущение вдруг прорвалось беспокойство, неподдельный страх за самого Людвига. -- Он чуть не убил тебя и с упоением продолжает разваливать наши земли. Людвиг, ты в своём уме? -- Гилберт резко опустил руку и сжал кулаки. Кажется, он понял, что сказал чуть больше, чем хотел, и продолжил в своей привычной манере. -- Где твоя гордость, Людвиг? Ты обо мне подумал?
Людвиг сделал долгий вдох и такой же продолжительный выдох. Положил на место расчёску. По крайней мере, Гилберта не возмутил тот факт, что Брагинский не женщина. Но всё же... он ожидал от брата обвинений, истерик, любых выпадов, но промелькнувшая тревога затронула его куда сильнее и совсем не так, как он ожидал.
- Всё с моей гордостью в порядке, Гилберт.
Спокойный и уверенный голос брата как будто одёрнул Гилберта, нарезавшего круги по комнате. Он остановился и внимательно посмотрел на Людвига.
- То есть ты с ним... из-за политики...ты...
- Нет, -- резко прервал Людвиг и, встав с кровати, подошёл к брату. -- Повторяю: с моей гордостью всё в порядке.
- Он тебя вынудил.
- Нет, Гилберт.
- Споил, значит.
- Гилберт.
Брат смотрел на него с растерянностью и замешательством. Казалось, он истратил все спасительные зацепки, которые могли дать хоть какое-то рациональное объяснение происходящему. Его руки потерянно застыли в воздухе в каком-то незавершённом жесте.
- Тогда...
Гилберт не стал договаривать, боясь, что заданный вопрос тут же настигнет положительный ответ. Наконец, опустил руки и снова сжал кулаки, как будто боялся каким-нибудь движением в очередной раз выдать свою тревожность. Людвиг нахмурился.
- Долго объяснять, -- коротко бросил он и отвлёкся, чтобы застегнуть манжеты рубашки. -- Зачем ты пришёл, Гилберт, что-то нужно?
Людвиг понимал, что подобным вопросом обижает брата, но продолжать этот разговор дальше было невозможно. Он видел, как Гилберт хотел уже отвернуться к окну, но вовремя сообразил, что будет выглядеть, по меньшей мере, глупо, произнося пламенные речи, упёршись носом в портьеру.
- Нужно...Да, блин, нужно! Мне нужно жить спокойно на своей земле. В собственном доме, чёрт возьми, не опасаясь, что каждую минуту внутрь может ввалиться Брагинский с очередной порцией грёбаных идей от своего грёбаного правительства. Я хочу думать собственные мысли без оглядки на то, что завтра на это донесут. Иногда мне кажется, что я живу не у себя дома, а у Брагинского в подвале. Твою мать, у меня уже все мозги затраханы этим светлым социалистическим будущим!
- Гилберт, возьми себя в руки. Что конкретно тебе нужно?
- Мне нужны деньги и несколько книг для работы над моими мемуарами, -- с вызовом ответил он и сложил руки на груди. Людвиг невольно улыбнулся.
- Ты их всё-таки пишешь?
- Да, пишу. И об этом, будь уверен, тоже напишу.
Гилберт вцепился в рукава сюртука так, что побелели костяшки пальцев. Людвиг прошёлся по комнате, остановился около низкого столика и, неспешно и аккуратно убрав с него собственные брюки, нашёл оставшуюся от вчерашнего бутылку виски. С удивлением отметил, что в ней ещё всё-таки что-то было. Крутанул крышку -- жесть с сухим шелестом заскользила по стеклянной резьбе -- и плеснул в стоявший рядом стакан.
- Раньше тебе не приходилось забивать похмелье виски. Он всё-таки тебя споил.
Ничего не ответив, Людвиг молча подал стакан брату. Гилберт протянул руку и взял. Даже в полумраке комнаты было заметно, что его пальцы дрожат. Он опрокинул в себя виски залпом, как будто это была вода.
- Можно один вопрос? Только ответь честно, -- на миг Гилберт отвёл взгляд, а потом спросил на одном дыхании, будто боялся передумать. -- Ты проиграл Вторую мировую из-за этого?
- Нет, конечно, -- голос Людвига был тихим и мягким, как если бы он объяснял элементарные вещи ребёнку. Гилберт рассеянно кивнул и, сделав пару шагов, поставил стакан на стол.
- Хорошо, Людвиг. Я пойду, пожалуй.
- Но...
Гилберт только покачал головой, давая понять, что возражений не примет. Он старался выглядеть рассерженным и возмущённым, но выражение глаз по-прежнему выдавало всё тот же, уже однажды промелькнувший страх, к которому примешивалось что-то ещё. Нет, не обида. Чувство, очень близкое к тому, которое возникает, когда тебя предают дорогие люди.
- Я загляну, позже, -- голос ровный и спокойный. Слишком ровный и слишком спокойный.
Людвиг отодвинул портьеру. В комнате стало немного светлее. В окно было видно, как Гилберт выходит из дома: шагает быстро, а голова как будто втянута в плечи. Один раз он остановился, чтобы обернуться, возможно, даже вернуться в надежде на то, что всё это какая-то страшная дурная шутка. Но, видимо, он передумал и только ускорил шаг. Скрылся за поворотом.
Людвиг сел на кровать, поставил на пол бутылку, которую всё это время держал в руке. Навалившись локтями на колени, расстегнул рукава рубашки. Так же, как и Гилберт несколькими минутами раньше, взлохматил волосы.
В небе громыхнуло, и через секунду на землю рухнул ливень, капли, умножая силу притяжения, как ополоумевшие, застучали по окнам. Забарабанили по раскалывающейся от боли голове. Людвиг стащил с себя рубашку: у него было много работы сегодня, но первым делом -- душ.
Обжигающе горячие капли щекотали кожу. Шквал дождя был слышен даже здесь, в ванной. Вода стекала по бровям и ресницам и застилала глаза. Всякий раз, спрашивая Ивана о том, как он покрывает свои участившиеся опоздания и незапланированные командировки в Берлин, Людвиг был более чем уверен, что Москва в курсе. Не было уверенности только в том, какие цели преследуют управители Ивана, позволяя себе как будто не замечать некоторых нюансов его личной жизни.
Четверть века назад Людвиг уже оказывался в подобной ситуации: Вторая мировая была на пороге, в воздухе пахло порохом, все с нетерпением ожидали, кто же первый зажжёт спичку, и с интересом обменивались друг с другом завещаниями. Договоров в те предвоенные годы было подписано столько, что даже наглядно расчерченные схемы расстановки сил не всегда давали возможность понять с первого взгляда, кто с кем в союзе и против кого в конечном счёте придётся воевать.
Людвиг только-только заварил себе крайне крепкого кофе и сел за составление очередного плана-конспекта, как в дверь постучали. Когда за порогом против всех правил логики, с утра пораньше, обнаружился Брагинский, Людвиг почувствовал, как день начинает медленно, но верно срываться с цепи.
- Доброе утро, я всего на пять минут! -- оптимистично начал русский, взмахнув перед собой пачкой каких-то документов. В последнее время он зачастил в Берлин, прикрываясь экономическими соображениями.
Людвиг только кивнул в знак приветствия и пропустил нежданного гостя внутрь. Знал он эти "пять минут". Если Брагинский заявляется с бумагами сам, а не отправляет с ними третьих лиц, то это верный признак того, что в бумагах этих очередное творение советских буквоедов, насовавших под каждое слово таких бюрократических капканов, что изучать тексты документов придётся тем тщательнее, чем больше вероятность того, что подписаны они не будут. И пять минут неизбежно перерастут в пять часов.
Людвиг занял своё место за рабочим столом. Горячий и крайне крепкий кофе уже успел остыть и даже как будто стал менее крепким. Дверь в кабинет осталась открытой, и через дверной проём, наискосок, было видно, как Брагинский неспешно разматывает бесконечно длинный шарф, снимает пальто и водружает всё это на вешалку.
"Пять минут, как же", -- в который раз подумал немец, глядя, как Иван входит в кабинет.
С огромным трудом подавив в себе малодушное желание вот прямо сейчас объявить войну, Людвиг всё-таки не смог сдержаться на все сто и, когда Брагинский, подтянув стул, сел напротив, подчёркнуто вежливо спросил:
- Водки?
- Нет, спасибо, я уже позавтракал.
Людвиг поспешно нахмурился, чтобы сдержать усмешку. У Брагинского было странное чувство юмора: некоторые шутки были удивительно правдоподобными, другие же вызывали в обществе истерический резонанс.
- Что там у тебя?
- Да так, экономическая волокита. Сверху уже всё оговорили, так что можешь не тратить время, там всего на двух страницах подпись нужна.
Показательная небрежность Брагинского в подобных делах всегда вызывала у Людвига и раздражение, и подозрение одновременно: если русский, в самом деле, не читает то, что одобрено сверху, то это глупость; если надеется поймать его на эту детскую уловку -- то это глупость в квадрате; если он хочет таким образом его позлить... Можно считать, что с этим он справляется успешно.
Документы, действительно, оказались весьма безобидными бумагами экономического характера. Даже после пристрастного прочтения. Ещё раз прикидывая все возможные варианты последствий, Людвиг задумчиво посмотрел на Брагинского. И только тогда обратил внимание на то, что тот тоже не теряет время даром и что-то с интересом изучает. Что характерно, этим "чем-то" оказался очередной вариант антисоветской листовки, временно не пропущенной в печать. Очевидно, почувствовав внимание к своей персоне, Иван поднял голову. Людвиг отвёл глаза и невольно вернулся взглядом к листовке в руках русского.
- У нас такие же печатали. Только про фашизм, -- с улыбкой сказал Брагинский, продолжая вертеть злосчастную бумажку. -- Интересно, их на одной типографии делают?
- Не знаю, -- видимо, интерес Ивана настолько умалял нелепость вопроса, что Людвиг ответил прежде, чем осознал абсурдность ситуации. И продолжил ей в тон. -- Как тот старый самолёт -- взлетел?
- Оставил испытательный полёт до лучших времён, -- Брагинский положил листовку на край стола, где она и лежала раньше. -- У меня такое чувство, что я ещё налетаюсь.
Людвиг понимал, что разговор выходит за рамки дозволенного общения с потенциальным врагом и чем скорее будут подписаны бумаги, тем скорее всё закончится. Ивану он так ничего и не ответил -- торопливо поставил две подписи и передал всё русскому. И уже готов был попрощаться, но вдруг Брагинский, бегло просмотрев бумаги, изрёк:
- Ты один лист не подписал.
- Подписал, он последний. Будь внимательнее, Брагинский.
- Подписал. Действительно, последний. Но не тот.
Иван улыбнулся. Людвиг почувствовал, как внутри похолодело.
- И что я подписал? -- стараясь сохранить бесстрастный тон, поинтересовался он и протянул ладонь, чтобы взять лист.
- Да так, -- Иван сложил бумаги и встал. Его улыбка стала ещё шире. -- Ну, я пошёл.
- Брагинский, это не смешно.
Людвиг тоже встал и обошёл стол. Иван сделал шаг назад. Ещё шаг. Из кабинета он почти выбежал. Людвиг чувствовал, что закипает. Не хватало ещё носиться по дому за русским. Сохраняя спокойствие и достоинство, Людвиг неспешно вышел из кабинета - и успел увидеть, как Иван покидает приёмную.
- Брагинский, прекрати дурачиться. Я могу собак спустить.
- Ага, и они залижут меня до смерти, -- донёсся из коридора бодрый голос русского. Людвиг только скрипнул зубами: собаки, в самом деле, относились к Брагинскому весьма дружелюбно. Наверное, потому что не умели читать листовок.
Людвиг вышел в коридор. Брагинский стоял в нескольких метрах. Он улыбался зло и весело, а глаза блестели каким-то неуправляемым огнём. И сорвался с места за секунду до того, как был ухвачен за воротник. Когда Иван помчался к входной двери, то Людвиг уже решил, что всё пропало, но, как оказалось, тот и не думал сбегать. Перепрыгнув через спящую у двери собаку, Брагинский на миг остановился на лестнице на второй этаж. Когда через пса перепрыгнул сам Людвиг, тот поднял голову и проводил одобрительным взглядом убегающего вверх по лестнице хозяина: попался хотя бы один приличный гость, заставивший его забыть на время о бесполезных бумагах и немного размяться.
После двадцатиминутной гонки по дому Людвиг выяснил, что Брагинский достаточно быстро бегает, изящно катается по перилам, хорошо прыгает, но не всегда вписывается в повороты. Впрочем, от этого больше страдают последние. Первым ворвавшись в кабинет, Иван бросил бумаги на стол и взгромоздился на них сверху. Людвиг остановился на пороге, чтобы перевести дыхание.
- Хорошо, я тебе его отдам. Но при одном условии.
Опасаясь, что любой наводящий вопрос может продлить беготню до вечера, Людвиг только кивнул и, закрыв за собой дверь, подошёл ближе. Так, на всякий случай. И ещё чуть-чуть ближе. Мало ли что может прийти на ум русскому, хотя он, кажется, больше бегать не собирался. Более того, складывалось впечатление, что Брагинский ещё толком не придумал условие, которое собирался выдвинуть. Не то что бы Людвиг готов был на него согласится, каким бы оно ни было, но и драться из-за бумажки с неизвестным содержанием не хотелось: это было бы крайне несвоевременно, а значит, неразумно. Терзаемый самыми худшими предчувствиями того, что же выдаст взбалмошная голова русского, Людвиг сделал ещё один шаг вперёд. Но Иван сидел, не шелохнувшись, будто прирос к столу, и молчал, словно внезапно онемел. Ситуация была идиотической и, что ещё хуже, она затягивалась. Не выдержав, Людвиг схватил Брагинского за плечи -- и будь, что будет... Но что будет так, его рациональный мозг предположить не мог. Мгновение замешательства, когда Брагинский притянул его к себе, стремительно сменилось вышибающим дух удивлением, когда он начал его целовать. Давно, очень давно, первый подобный порыв русского закончился тем, что Людвиг разбил ему нос. Но с тех пор прошло много времени. И много чего произошло. Немец отлично помнил, что они договаривались к этому не возвращаться, но сейчас желание оттолкнуть Брагинского почему-то не возникло.
Людвиг даже приблизительно не мог сказать, сколько всё это продолжалось и отвечал ли он -- помнил только, как сквозь гул крови в висках откуда-то издалека прорвался звонок.
- Телефон, -- рассеянно, будто с трудом различая собственную речь, пробормотал Людвиг, отстранившись от Ивана. Тот, не глядя пошарив рукой по столу, наконец, наткнулся на источник звука и взял трубку.
- Смольный на проводе. Да ради бога.
Брагинский протянул трубку Людвигу.
- Добрый день... -- начал было он по-русски, окончательно сбитый с толку, но голос брата на другом конце линии не дал договорить.
- Людвиг? Сначала Брагинский говорит по-немецки, потом ты по-русски -- что за херь у вас там творится? Это война? Я так и знал, что Советы начнут войну без предупреждения! Ты, главное, не бойся: я сейчас приеду и башку ему оторву! И ноги вырву!
Людвиг всё ещё стоял близко к Ивану, который, очевидно, слышал каждое сказанное слово, но при этом не только не выглядел рассерженным, но, наоборот, пришёл в самое весёлое расположение духа.
- Всё в порядке, Гилберт. Всё... нет, никакой войны нет. Не надо, Гилберт.
- А я тебя предупреждал, Людвиг! Предупреждал! Я старше, я умнее -- мог бы послушаться...
Гилберт начал говорить что-то о том, как ему уже прежде приходилось не единожды спасать шкуру непутёвого брата и что сейчас он, так и быть, поможет, но это точно будет последний раз. Людвиг внимал вполуха, а когда Брагинский, соскочив со стола, снова неспешно поцеловал его и, усмехнувшись, помчался к дверям -- и вовсе перестал слушать. Гилберт всё говорил и говорил, а Людвиг слышал, как удаляются поспешные звучные шаги Ивана, как открывается и закрывается входная дверь. Слышал и чувствовал, как немилосердно краснеют уши.
Только когда Гилберт счёл, что исполнил братский долг сполна и, распрощавшись, повесил трубку, Людвиг заметил, что Брагинский оставил на столе проклятые документы. Несколько быстрых движений и... Людвиг никогда не чувствовал себя большим идиотом, чем тогда, пока смотрел на абсолютно чистый лист, внизу которого справа одиноко красовалась его подпись.
Сейчас это казалось даже забавным, но тогда он упорно усмирял разбушевавшиеся эмоции и, в конце концов, решил вести себя так, будто ничего не случилось: отправил почтой в Москву злосчастные бумаги и старался больше не воспоминать об этом. А потом был заключён договор о ненападении. Людвиг ещё долго пытался решить, была ли эта случайность с подписыванием чистого листа частью хитроумного плана, а если не была, то что нужно было Брагинскому и знают ли в Москве о его безумной выходке. Последние два вопроса Людвиг задаёт себе до сих пор -- с недавнего времени по другому поводу и гораздо чаще.
Несмотря на это тогда, в августе тридцать девятого, Людвигу удалось сделать то, чего не сумели достичь сомневающийся Франсис и неустанно торгующийся Артур: пакт с СССР был подписан. Однако, чем более пыталась немецкая и советская пресса убедить людей и друг друга в заключённом союзе, тем более эфемерным он казался, но именно эта мнимость, невозможность сотрудничества двух государств, ещё двадцать лет назад бывших противниками в Первой мировой, подхлёстывала желание развязать войну как можно скорее, пока задвинутое на задний план взаимное недоверие не обострилось вновь и не повлекло за собой отказов и новых договоров, но уже заключённых с теми, кого сейчас принято было называть их общими врагами.
Осень в Польше была потрясающе красивой. Странная, почти сюрреалистическая смесь пока ещё по-летнему зелёной травы и уже выжелтившихся по-осеннему листьев. Над всем этим висело небо: то низкое, молочно-серое, то недосягаемое и пронзительно-синее. Как будто природа, играя с людьми, точь-в-точь повторяла изгибы их странных, пограничных взаимоотношений.
Осенью, первого сентября, Людвиг начал войну, нарушив и перечеркнув все прежние договорённости с Феликсом. Это было похоже на лихорадку: и стремительное наступление, которому поляк сопротивлялся куда слабее, чем мог бы, и мобилизация Англии и Франции, сменившаяся напряжённым, нервным наблюдением за тем, как немецкая армия оставляет за собой польские города. И формальное, поддерживаемое словно не для соблюдения правил приличия, а для издевательства выжидание со стороны Советского Союза. Выжидание, превращённое в провокацию оказываемой Германии помощью и как будто незначительными, несущественными уступками, заставляющими уходить всё дальше от подписанных когда-то международных соглашений.
Людвига направили в Москву в конце сентября. Шёл уже второй день переговоров -- было очевидно, что Риббентропу он нужен не для принятия окончательного решения и не для уточнения нюансов. На этом уровне всё уже решили и оговорили за него.
Была поздняя ночь или, скорее, очень раннее утро. Освещённые коридоры были пустыми и тихими, становясь от этого странно просторными, почти бесконечными. Поворот. Ещё один. Сейчас должен появиться кабинет, в котором проходит совещание. Брагинский стоял у окна, спиной к плотно закрытым дверям. Как Людвиг и предполагал.
На этом уровне всё уже решили и оговорили за него. За них.
Русский обернулся на звук его шагов и едва заметно кивнул в знак приветствия.
- Ты всё-таки позволил себе оторваться от горла Феликса? -- сказав это, Иван улыбнулся, будто только что из вежливости поинтересовался здоровьем его собак. Людвиг мысленно усмехнулся тому, что вряд ли в данной ситуации он мог бы позволить себе проигнорировать приказ, вслух же сказал:
- Вместо меня остался Гилберт. Ему есть что сказать Лукашевичу.
Брагинский хмыкнул и снова повернулся к окну. Снаружи накрапывал мелкий дождь -- похожие на пыль капли оседали на стекле, образуя беспорядочный матовый узор. Русский всматривался в него, будто стараясь найти там опровержение всем сегодняшним сомнениям. Напряжённый цепкий взгляд непонятным образом сочетался с лёгкой, казалось, забытой на губах улыбкой.
- Холодает. В Польше ещё тепло.
Последняя реплика Брагинского звучала и как вопрос, и как утверждение. Людвиг не был уверен, к чему именно клонит русский. Взаимное недоверие между хозяевами Третьего рейха и управителями СССР было настолько осязаемым, насколько очевидным было желание его подавить и усыпить -- на этот раз посредством очередного договора, который сейчас обсуждался по другую сторону плотно закрытых дверей и который, сомнений нет, подписан будет.
- В последние дни в Москве стало особенно людно. Я, кажется, едва разминулся с Эдвардом.
- Хочу укрепить позиции кое-какими обязательствами перед тем, как наведаться к Тино, -- пожав плечами, беззаботно бросил в ответ Брагинский, вскользь, как будто не придавая этому особенного значения. Едва различимые, неразборчивые голоса смешивались с шагами и шелестом бумаги -- едва слышный стук дождя о стекло смешивался с ветром.
- Тебе, скорее всего, понадобится поддержка в Северной Атлантике, -- после короткой паузы добавил русский. Всё также просто, всё также невзначай. Пальцы выстукивали по подоконнику какой-то незатейливый ритм.
- Скорее всего, -- отозвался Людвиг, поймав себя на том, что невольно пытается вспомнить, откуда ему знаком этот простой мотив. -- Сколько раз ещё ты намерен переступить через международные конвенции и соглашения с другими странами?
- Столько, сколько потребуется для того, чтобы не воевать с теми, с кем я воевать не хочу, -- Брагинский улыбнулся. Можно ли воспринимать эти слова как выраженное открытым текстом нежелание воевать с ним, с Людвигом? Будь она неладна, эта тысячеликая улыбка с тысячей оттенков для каждой ситуации. Русский отстранился от подоконника и неспешно пошёл вдоль по коридору. Приглушённые ковровой дорожкой, звуки шагов приобретали особую, тяжёлую насыщенность и будто стелились следом за своим хозяином. Дойдя до конца коридора, он повернул обратно и снова направился к тому окну, около которого стоял Людвиг. В глазах Брагинского что-то изменилось, как будто за те несколько шагов, потребовавшихся, чтобы дойти до стены, он успел принять какое-то решение.
- Что ты задумал для меня, Людвиг? -- его голос был очень тихим, но даже в неспокойной тишине коридора каждое слово слышалось чётко и ясно; русский говорил так, будто не спрашивал, а озвучивал аксиому. -- Ты хочешь, чтобы Советский Союз воевал с Англией? Или твой фюрер решил оставить меня на десерт?
- Мы союзники -- и этого достаточно, -- жёстко и спокойно ответил немец. Лет сто назад в подобной ситуации он сказал бы "друзья", а не "союзники", и Брагинский, скорее всего, усмехнулся бы в ответ и хлопнул по плечу. Даже в том случае, если бы не поверил. Но сейчас он просто прошёл мимо, едва скользнув взглядом сначала по окну, затем по лицу Людвига. После секундного колебания немец всё же пошёл следом и через несколько шагов поравнялся с Брагинским.
- Союзники... -- повторил русский, рассеянно глядя вперёд, -- сейчас мы союзники. Людвиг, ты ведь меня не боишься -- ты мне не доверяешь, Людвиг. -- Иван повернул голову и посмотрел на немца. В прозрачном приглушённо-жёлтом свете настенных ламп его глаза казались бурыми. Разочарование в них смешивалось с сожалением. -- Впрочем, я тебе тоже. Не доверяю, -- коридор снова закончился, они повернули и пошли обратно. -- Но сегодня мы союзники. Удивительно, правда?
Брагинский улыбнулся. Слишком весело и слишком открыто для одной улыбки, чтобы воспринимать её буквально. Людвиг отвёл взгляд. Он хотел было сказать что-то о расстановке сил, о том, что условности прошлой дружбы, какой бы она ни была, плохо вписываются в законы военного времени, но сам понимал насколько нелепо и ненужно это прозвучит. Такое можно сказать кому угодно, но не Брагинскому.
- И правда. Удивительно, -- невесело усмехнувшись, ответил, наконец, Людвиг. Он вдруг вспомнил как тогда, в Генуе, русский говорил о том, что взаимовыгодные отношения как ничто другое способны сделать гибкой любую идеологию. Вот только ничто потом так сильно не связывает руки, как эта пресловутая гибкая идеология. И правда, удивительно.
Взгляд Брагинского стал чуть теплее -- как если бы из всех возможных вариантов ответа Людвиг выбрал единственный верный. Русский остановился и уже собрался было что-то сказать, но двери, за которыми проходило подписание договора, открылись -- в коридор хлынули голоса. Брагинский внезапно порывисто притянул его к себе и, крепко обняв, хлопнул пару раз по плечу.
- Не суйся ко мне с войной, Людвиг -- Москва не так близко, как кажется, -- тихо проговорил он прежде, чем отстраниться. Дружеские объятия для усмирения всё того же недоверия между временными союзниками -- и, нет, не угроза, приятельский совет для пропасти недоверия между бывшими друзьями. Людвиг только улыбнулся в ответ, коротко, едва заметно. Иван кивнул.
Потом были сдержанные приветствия с подписавшими договор и такие же сдержанные взаимные поздравления.
Чуть позже Риббентроп поинтересуется, как настроен Брагинский, а Людвиг ответит, что русский не исключает вероятности войны с Германией, но первым нападать будет едва ли.
Чуть позже, в марте сорок первого, было белградское восстание, из-за которого нападение на Советский Союз было отложено на месяц. Впоследствии ещё долгое время Людвиг часто спрашивал себя, не эта ли отсрочка дала Ивану неуместную в их взаимном недоверии надежду на то, что воевать друг против друга им всё-таки не придётся; не эти ли несколько недель, зацепившиеся за хвост их последнего сентябрьского разговора, выплеснулись потом в странную растерянность Брагинского в июне сорок первого. И, наконец, не из-за этого ли промедления, в конечном счёте, была проиграна война? Впрочем, последнее со временем стало интересовать куда меньше.
Как бы то ни было, ни тогда, ни сейчас он не мог ответить точно ни на один из этих вопросов.
Друзей нужно держать рядом, врагов -- ещё ближе. Людвиг запрокинул голову, подставляя лицо обжигающим струям. Так близко не подпускают даже врагов. Шум ливня по-прежнему перекрывал шум воды. Людвиг зажмурился и в который раз подумал о том, что, скорее всего, они оба -- и Гилберт, и Иван -- сейчас промокли до нитки.
Обоснуй тайм.
О дружбе и границе. О границе и дружбе. Дело не в том, что авторы никогда не повторяют по два раза два раза. Тут мы подразумеваем хитрую игру слов и фактов. Дело в том, что заключенный 28 сентября 1939 года германо-советский договор о дружбе и границе (не путаем с пактом Молотова-Риббентропа, подписанным на месяц раньше) в немецком варианте звучал именно как "договор о границе и дружбе". Чувствуете невесёлую нервную разницу, не правда ли? На договор в немецком варианте можно посмотреть здесь: www.zaoerv.de/09_1939_40/9_1939_1_b_912_2_940.p... , а о нём самом (так же на немецком) можно почитать тут: de.wikipedia.org/wiki/Deutsch-Sowjetischer_Gren... . Мы даём с ссылки на немецкие источники, потому что, как выяснилось, русский яндекс не хочет раскрывать нам этот исторический казус и на запросы о границе и дружбе выдаёт только устоявшийся русский вариант. Авторы склонны предполагать, что здесь имеет место быть либо намеренное укрывательство нюансов истории, либо наше непонимание тонкостей немецкой грамматики, либо кое у кого всё же развивается паранойя на исторической почве. Мы будем рады, если читатель вдруг решит внести ясность в наши тёмные ряды xD
Его вынудили Артур и Франсис, ты это прекрасно знаешь Мы отдаём себе отчёт в том, что после этой части обоснуя большая часть сообщества разорвёт нас на ссаные тряпки, но, увы, здесь мы не можем согласиться с Людвигом, пытающимся выгородить Феличиано. Ситуация с нейтралитетом Италии в Первой мировой войне была, скажем положа руку на сердце, весьма тёмной и непарадной. Дело в том, что итальянские управители, не уверенные в том, какой же блок в результате одержит победу в войне и вовремя понявшие, что их нейтралитет дорогого стоит как для стран Тройственного союза, так и для стран Антанты, начали неприкрыто этим самым нейтралитетом торговать. Разумеется, не за деньги, а за территории. Антанте торговаться было куда проще, так притязания Италии были направлены на территории Албании и Турции, которые странам Антанты, в принципе, не принадлежали, а значит, и их раздача внутри лагеря споров не вызывала. Для Германии проблема заключалась в том, что среди прочих территориальных желаний итальянских политиков были земли Австро-Венгрии, а раздавать земли одного союзника другому, сами понимаете, сулит раздоры. Вместо этого Германия могла предложить земли в Северной Африке. За счёт Франции. Так же германские начальники были согласны ещё на ряд уступок. Но чем дольше шёл аукцион, тем больше становились аппетиты. Помимо прочего итальянские политики добавили в свой вишлист ещё и некоторые территории Сербии. Но тут уже были задеты интересы Российской Империи, где не желали раскидываться славянскими территориями направо и налево. Однако под давлением Англии и Франции уступили даже в России. Таким образом в апреле 1915 года была заключён договор, и под английский заём в пятьдесят мильёнов фунтов Италия обязалась через месяц начать войну против бывших союзников. Впрочем, нельзя упускать и тот факт, что даже после расторжения итальянским правительством договора с Тройственным союзом последовала отчаянная попытка в этот самый союз вернуться. Некто князь Бюлов (нет, это не обрусевший европеец, Бюлов BЭlow -- фамилия немецкая), бывший некогда послом в Италии и очень влиятельный человек, применив давление, поспособствовал написать заявление, согласно которому Австро-Венгрия идёт на определённые уступки. Заявление было доведено до Парламента, в котором сторонники нейтралитета тут же высказались большинством. Лондонский договор почти повернули вспять, но король сказал своё компетентное фи, кредиты были приняты, а война Австрии объявлена. Любопытно, что при этом до конца 1916 Италия формально оставалась в мире с Германией. Но так или иначе, о подобном нервном и колеблющемся поведении итальянских политиков говорят много, экспрессивно и со вкусом, а некто Отто фон Бисмарк вообще иначе как "шакалом" Италию не величал.
В последнее время он зачастил в Берлин, прикрываясь экономическими соображениями. Напомним, что с приходом Гитлера к власти отношения между Германией и Советской Россией начали стремительно ухудшаться. Одним из главных катализаторов, на наш взгляд, было расхождение в идеологии. Однако чем ближе мир во второй раз подбирался к войне, тем больше умные мира сего задумывались о том, что возобновление сотрудничества будет невредным. Инициатива политической разрядки во взаимоотношениях принадлежала советской стороне. Как только Сталин окончательно уверяется в том, что Гитлер в Германии -- явление долговременное и серьёзное, тут же начинаются поиски контактов. Всем известно, что ничто так не снимает политическое напряжение, как хорошие финансовые взаимоотношения. Здесь можно упомянуть так называемую "миссию Канделаки", в рамках которой экономические отношения между государствами пытались вывести на политический уровень. Ещё в 1936 году под прикрытием всё той же миссии советская сторона предлагала заключить Германии договор о ненападении, но предложение было отклонено: германское правительство съехало на том, что у СССР с Германией нет общих границ. Однако с 1939 года поползновения к заключению договора о ненападении идут уже с немецкой стороны. А чем закончились эти поползновения в конце августа тридцать девятого, мы все прекрасно знаем.
Что характерно, этим "чем-то" оказался очередной вариант антисоветской листовки, временно не пропущенной в печать. По таймлайну Стены провокационная выходка Брагинского с документами происходит приблизительно за месяц-два до заключения пакта Молотова-Риббентропа. Тут стоит отметить, что подобные пакты не заключаются внезапно, ибо после подписания неминуемо следует опубликование официальной части. Да, мы все помним о секретном дополнении к протоколу, особенно Феликс, но даже сама по себе официальная, "безобидная" часть пакта, брошенная на головы неподготовленной публики, могла дать внезапные и плохие результаты. Поэтому как только обе стороны уверились во взаимном сближении, в средствах массовой информации и в Германии, и в СССР тут же дали запрет на антисоветскую и антифашистскую агитацию, а так же из официальных заявлений и речей политиков как по волшебству исчезли нарекания и неодобрения в сторону друг друга. Но даже несмотря на все усилия СМИ и политиков, оглашение подписания пакта было встречено с осторожным недоверием, как со стороны немцев, так и со стороны советских граждан. Более того, заключение договора о ненападении доставило Германии некоторые неприятности в отношениях с Японией, правительство которой не замедлило напомнить, что данный шаг противоречит ранее заключённому Антикоминтерновскому пакту. Правительство Японии, радевшее за совместную войну с Германией против СССР, подало в отставку, а в Антикоминтерновский пакт были внесены поправки с учётом заключённого с Советским Союзом договора. О причинах заключения пакта до сих пор не устают говорить много, экспрессивно и со вкусом (да-да, куда чаще и больше, чем о поведении итальянских политиков во время Первой мировой). Кто-то склонен утверждать, что Сталин видел в Германии союзника против борьбы с капиталистами, кто-то видит в этом имперские амбиции Советского Союза, некоторые видят в этом провокацию войны. Так или иначе, рассуждая о том, ради чего был заключён пакт, не следует забывать и о том, из-за чего он был заключён: параллельно с Германией СССР вёл переговоры так же и с Англией и Францией, однако переговоры эти были безрезультатными в силу отсутствия инициативы со стороны последних. Во многих источниках указывается на тот факт, что на переговоры в Москву то и дело направлялись лица, не имеющие полномочий принимать какие-либо серьёзные решения. Естественно предполагать, что если одни союзники показательно оттягивают ведение серьёзных переговоров о сотрудничестве, страна начинает искать других союзников в других местах.
мобилизация Англии и Франции, сменившаяся напряжённым, нервным наблюдением. Здесь речь идёт о наступлении Германии на Польшу и о заключённом ранее договоре о взаимопомощи между Польшей, Англией и Францией. Мобилизация в ответ на вторжение в Польшу была немедленной и всеобщей. Однако шло время, шли германские войска по Польше -- а подкрепления всё не было. Шло время, шли советские войска по Польше -- а подкрепления всё не было. Польша была оккупирована и разделена между Германией и СССР согласно пакту и дополнениям к договору о дружбе и границах. Со стороны Германии вторжение в Польшу было объяснено непосредственно польской агрессией. Агрессии как таковой у Польши не было, но была полученная по Версальскому договору Восточная Пруссия, а это куда более весомый аргумент, чем агрессия. Со стороны СССР вторжение в Польшу было объяснено тем, что Польша как государственное образование ныне не действительно, а значит, советский долг -- взять под опеку и защиту белорусское и украинское население, проживающее на территориях Польши, которые до этого были частью Российской Империи.
Людвига направили в Москву в конце сентября. А здесь мы вплотную подошли к тому самому договору о дружбе и границе, заключённому 28 сентября 1939 года. Переговоры велись в течение двух дней -- за это время было оговорено "установление мира и порядка на территории бывшего Польского государства" и, разумеется, проведение новых границ. Не пугайтесь позднего времени суток, на которое указывают авторы Стены. Переговоры, действительно, велись ночью, а сам договор был подписан в пять утра.
Хочу укрепить позиции кое-какими обязательствами перед тем, как наведаться к Тино. Почти одновременно с Германией, 24-28 сентября, СССР вёл переговоры с Эстонией о заключении пакта о взаимопомощи, а также торгового соглашения. Данное соглашение, равно как и заключённый между Советским Союзом и Германией пакт, весьма обеспокоил финское правительство, недавно отклонившее предложение Германской стороны о подписании договора о ненападении. Когда 2 октября финский посол в Германии обратился в МИД за разъяснениями, статс-секретарь предположил, что в Хельсинки, скорее всего, сожалеют о неподписанном ранее пакте, а вот о дальнейших планах Москвы касательно Финляндии ничего конкретного сказать не может, так как сам не в курсе.
Тебе, скорее всего, понадобится поддержка в Северной Атлантике. Предположение Брагинского оказывается исторически верным. В процессе войны в северной части Атлантического океана (имеющие пять по географии да вспомнят о том, где живёт Артур), германские военные корабли частенько ошивались в советских водах Баренцева моря, более того в порту Териберк находилась ремонтная база и пункт снабжения судов и подводных лодок.
Сколько раз ещё ты намерен переступить через международные конвенции и соглашения с другими странами? Здесь мы плавно продолжаем поднятую в предыдущем абзаце тему. Дело в том, что в связи с заключённым пактом Советский Союз достаточно лихо переступал через все ранее заключённые международные соглашения, в частности, через Гаагскую конвенцию, согласно которой мы, как соблюдающая нейтралитет территория, не имели права чинить и даже выпускать военные суда из своих территориальных вод; мы так же не имели права проводить через свою территорию войска и военный транспорт; мы так же не имели права вводить свои войска на территорию Польши даже под предлогом недееспособности польского правительства (о юридическом обосновании этого предлога, кстати, тоже любят говорить много, экспрессивно и со вкусом). Но мы всё это делали. Более того, немецкая авиация свободно нарушала советское воздушное пространство, беспрепятственно проникая далеко вглубь страны и имея возможность смотреть, что где стоит и что куда едет -- сбивать немецкие самолёты нашим войскам ПВО было категорически запрещено. Из-за поломок немецкие самолёты часто садились на наших аэродромах, где их чинили, заливали полный бак и отправляли обратно в Германию.
Чуть позже, в марте сорок первого, было белградское восстание, из-за которого нападение на Советский Союз было отложено на месяц. Тоже весьма занимательный факт из истории. Несговорчивых югославов тщательно сговаривали примкнуть к Тройственному пакту, пообещав соблюдать суверенитет и территориальную целостность, а также уверив в том, что территория страны для транзита войск использоваться не будет. Как только пакт был подписан, все обязательства разом были нарушены. Народ возмутился, и 26-27 марта регент и правительство были свергнуты к чёртовой матери. Армия восстание поддержала. Новое правительство предложило Германии пакт о ненападении. Гитлер оскорбился. Распоряжение раздавить Югославию последовало тут же, ради этого запланированное на 15 мая начало операции "Барбаросса" было отложено на четыре недели. Впоследствии -- да-да, много, экспрессивно и со вкусом -- многие историки и неисторики любили играть с сослагательным наклонением и предполагать, что начни Гитлер наступление на Советский Союз 15 мая, а не 22 июня война не была бы им проиграна.
Глава VII. Линия фронта.
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
И разжёг я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивленно и тихо горел...
А потом зашагал я опять
среди черных полей.
Нет креста за спиной...
Без него мне
ещё тяжелей.
Роберт Рождественский.
Горел воздух, горели дома; горела сама земля - вот только теплее не становилось. Казалось, холод выходил из самых заледеневших недр этой проклятой страны, и уже ничто не в состоянии её согреть.
Над головой просвистело и рвануло, а потом все звуки куда-то пропали.
В непроницаемой обволакивающей тишине разваливался дом. Ненормально, слишком медленно, словно кто-то огромный и невидимый пытался удержать его в неловких ладонях, но балки, перегородки, обломки стен неумолимо проскальзывали между пальцами. Падая на спину, Людвиг почувствовал, как почти мягко чем-то придавило ноги. Тишина сжимала виски, перед глазами плыло. Где-то там, за окружённым городом, остались Гилберт и Феличиано. Необыкновенно тёплая кровь, липко щекоча кожу, тонкой струйкой потекла из уха по шее, за воротник. Людвиг хотел смазать её, но руки оказались невыносимо тяжёлыми и непослушными. Он лежал и смотрел вверх. Засыпать было нельзя ни в коем случае: он понимал, что больше не проснётся, но веки упорно слипались. Погружаясь в темноту, Людвиг со спокойным удивлением наблюдал, как из пропитанного гарью неба сыпется белый и чистый снег.
Он почувствовал, как его ухватили под руки и куда-то поволокли. Сквозь тишину прорывался хруст камней под чьими-то подошвами и глухие, далёкие звуки выстрелов, постепенно становившиеся всё тише и тише. Наваливающееся погружение в милосердное беспамятство прервал бесцеремонный удар по щеке.
- Не спать.
Голос Брагинского приводил в чувства лучше любой пощёчины. Людвиг распахнул глаза, заморгал, быстро, как мог, вскочил на ноги -- тупая боль свистнула в коленях и прокатилась по позвоночнику -- и едва не потерял равновесие, но Иван, вцепившийся в его плечо, помог удержаться.
- Значит, ходить сам можешь. Пошли.
День уже перевалил в поздний вечер. Было довольно темно, и Людвиг скорее угадывал, чем различал в игре теней и отсветов выражение лица русского. Впервые за всё время войны они столкнулись один на один.
- Куда? -- почти безучастно спросил Людвиг, будто это касалось кого-то другого. Ярость, всколыхнувшаяся внутри тогда, двадцать второго июня, и всё это время гнавшая его вперёд, вдруг отступила. В самый нужный момент отступила, вскрыв усталость и звенящие от напряжения нервы.
- В плен, -- голос Брагинского был ровным и тихим, но пальцы стиснули плечо ещё сильнее, окаменев от напряжения. Он как будто едва удерживал себя от того, чтобы не сорваться. Людвиг подумал, что лучше бы ему сорваться. Сорвись он -- всё решилось бы здесь и сейчас, без протоколов и бумажных проволочек.
Ему нельзя в плен.
Нельзя оставлять этот город.
У него приказ.
Больше, чем приказ. Больше, чем страх неисполнения. Плен -- что значит плен? Километры выжженной земли за спиной. Четыре года войны, четыре года отчаянного стремления доказать всему миру, что больше никто и никогда не посмеет наступить на горло и диктовать свои условия, вмешиваться в его жизнь. Что теперь он будет командовать парадом. Четыре года, два из которых он вгрызался в эту землю до исступления, до сумасшествия. Чтобы никто. Никогда.
Людвиг чувствовал, как его скручивает дрожь.
- Нет, Брагинский. Стреляй прямо тут.
- Не валяй дурака, -- русский ослабил хватку. -- Шестая армия сдалась.
Дыхание перехватило -- будто вместе с этими простыми словами Брагинский, не жалея силы, врезал по почкам. Шестая армия. Сдалась. Армия вооружённых, отлично обученных солдат. Так не бывает. Сдалась. Армия... замёрзших, голодных, сомневающихся, отчаявшихся людей. Жёсткий холодный воздух сдавил лёгкие.
Где-то вдалеке опять послышались выстрелы.
- Кто же тогда это? -- спросил Людвиг. Он уже знал ответ заранее, но не мог не спросить.
- Хиви, -- русский усмехнулся неожиданно зло, -- уж этим плен не светит. Пошли.
- Я сказал -- нет, Брагинский.
Людвиг сделал несколько шагов назад и, упёршись спиной в остатки кирпичной стены, остановился. Вот и всё. Он не вернётся. Нет пути, ведущего из поражения домой. Он поставил на кон всё, вывернул наизнанку собственную землю, он поверил сам и заставил поверить других. Он уничтожил тех, кого не смог заставить. Чего ради? Людвиг почувствовал, как липкий страх обволакивает сердце: впервые за четыре года опьяняющих побед он не был уверен в ответе до конца.
Где-то сверху в небе полыхнула осветительная ракета, разгоняя ночные тени. Иван смотрел с сожалением и горькой радостью, словно был не врагом, а товарищем по несчастью. Измотанный, с обветрившимися губами и потемневшими от гари и пыли спутавшимися волосами, он выглядел едва ли лучше, чем сам Людвиг.
Некоторое время Брагинский стоял так, неподвижно, глядя в глаза, будто хотел что-то сказать. А потом вскинул винтовку и прицелился. Жёстко и уверенно -- руки не подрагивали ни от холода, ни от усталости. Людвигу казалось, что в таких случаях надо бы подумать о чём-то главном, крайне необходимом, пока ещё есть время. Мысленно прощаться с близкими и родными. Вспоминать прожитое. Молиться о спасении души. Но внутри словно что-то оборвалось. Он смотрел на сбитые в кровь пальцы русского и почему-то не мог перестать думать о том, что сейчас у него точно такие же, ободранные, промёрзшие до костей и пропитавшиеся порохом и дымом руки. Мысль была звонкой и ясной, будто в ней можно было найти ответы на все те вопросы, которые уже никому не нужно было задавать. В самый последний момент Людвиг посмотрел Брагинскому в глаза. Сухой щелчок. Осечка. Иван опустил винтовку.
Людвиг сделал глубокий судорожный вдох и долгий выдох. Внезапно обретённые несколько мгновений жизни до следующего выстрела навалились на плечи. Скверное и стыдное ощущение, как будто он только что украл у кого-то эти несколько мгновений. Людвиг посмотрел вверх. Небо просело под собственной тяжестью и накренилось, стягивая дым к горизонту. Где-то там, далеко, за пределами человеческих расстояний остался Берлин.
- Курить хочется, -- всё ещё глядя вверх, вдруг сказал он, не адресуя эти слова ни себе, ни Брагинскому. Ответом ему был скрип щебня под подошвами -- Иван подошёл и протянул пачку сигарет и коробок. В лёгкие ворвался горячий тяжёлый дым. Только сейчас Людвиг понял, насколько замёрз. Он закусил сигарету и спрятал руки в карманах: не хотелось, чтобы стоящий рядом русский видел, как сводит от холода пальцы.
Иван взял себе сигарету и, чуть наклонившись, прикурил от тлеющего огонька Людвига.
- Последний коробок, -- ответил он на вопросительный взгляд и встал рядом около стены. -- И то не мой. Наташка, наверное, украдкой в рюкзак сунула, когда на войну провожала.
- Хорошо хоть не носовые платки.
Людвиг соврал. Брагинскому. Самому себе. Он был бы не против, если бы кто-то, провожая его на войну, украдкой сунул в рюкзак крайне бесполезные носовые платки.
Брагинский улыбнулся, глядя куда-то сквозь разваленные дома и изрытые бомбами улицы, сквозь гарь и дым над землёй. Он заговорил после продолжительной паузы -- сигарета уже почти закончилась.
- Людвиг... у тебя дома колодцы глубокие?
Если он и ожидал от Брагинского каких-либо вопросов, то о составе и расположении войск, о планируемых операциях. О причинах нарушения пакта, на худой конец. Но никак не такого вот. Людвиг бросил окурок в снег и, справившись с замешательством, ответил:
- Где как... зачем тебе?
- Да так, ерунда, -- столбик пепла сорвался и, окончательно прогорая на лету, разбился о снег. Вспомнив о сигарете, Иван затянулся и продолжил, выдыхая дым на озябшие пальцы. -- Как-то давно, ещё в детстве, она утверждала, будто со дна колодца можно днём увидеть звёзды.
- Нельзя, -- привычно вырвалось у Людвига. Как старый отголосок от той бесконечной вереницы "нельзя", следовавших за каждой безумной теорией Брагинского, только-только окунувшегося в просвещённую и отягощённую знаниями Европу.
- А ты пробовал? -- Брагинский обернулся и пытливо, совсем как тогда, взглянул на Людвига. Казалось, ему тоже сейчас вспомнилось то время.
- Просто знаю, -- Людвиг пожал плечами и посмотрел на разваленную половину дома. Он вдруг почувствовал странную, непреодолимую потребность закричать, но лишь стиснул зубы и сдержался.
- Я ей тоже тогда так ответил, -- Брагинский отшвырнул сигарету в кучу мусора. -- Зря. Надо было тогда залезть и проверить. Были ведь и время, и возможность.
Повалил снег. Огромные хлопья -- странная, страшная нежность, способная укрыть под собой всё: и изрытую бомбами землю, и пронзительные выстрелы. Брагинский смотрел куда-то вперёд, сквозь падающий снег.
- Я сожгу Берлин, Людвиг. Дом за домом. Улицу за улицей. Я убью столько немцев, сколько смогу. За каждого моего погибшего солдата.
Голос был очень тихим и мягким. Не злость, не угроза. Необходимое Ивану условие для окончания войны, которое должно быть выполнено. Брагинский не впадал в амок, не таскал обидчиков по судам, не устраивал подлостей - он просто мстил. Открыто и страшно.
Людвиг почувствовал, как болезненно кольнуло сердце. Он хотел было ответить, что тот на себя слишком много берёт, что для начала русскому нужно хотя бы попытаться вытеснить немецкую армию со своей собственной земли, что даже при самом худшем раскладе он не подпустит русского к своей границе ближе, чем на расстояние выстрела. Но Брагинский и так всё это понимал. Дом за домом... Улицу за улицей.
- Я знаю.
Людвиг видел, как Брагинский судорожно вцепился в винтовку. Он думал, что прогремит выстрел. Он ждал, что прогремит выстрел. Но Иван засмеялся.
- Господи, какой же ты дурак.
Опущенные плечи, побелевшие от напряжения пальцы, уставшие глаза и вечная, не стираемая с лица улыбка. Такие, как он, наверное, улыбаются во сне и даже после смерти. Брагинский повернул голову и в упор посмотрел на Людвига. Взгляд спокойный и уверенный. Так смотрят люди, принявшие окончательное решение.
- Пойдём.
- Я не...
Но, прежде чем он успел договорить, Иван сгрёб его за шиворот и, потянув, толкнул вперёд себя. В спину упёрлось дуло винтовки. Людвиг пошёл. Время вернулось в настоящую колею, увлекая события за собой по известному военному сценарию. Так казалось Людвигу до тех пор, пока они не добрались до ближайшего расположения. А дальше началось что-то странное, не укладывающееся в голове и противоречащее здравому смыслу.
Вместо того чтобы сдать его под расписку и отправиться спать, Брагинский взял машину. Дальше они ехали, но не к центру города, а от него. На запад. Сквозь кольцо Красной армии к передней линии фронта. Брагинского не останавливали на КПП, не задавали вопросов, как будто пассажир на заднем сиденье не вызывал никаких подозрений. Вцепившись в руль и неотрывно глядя перед собой, он гнал так быстро, насколько это было возможным на изрытой воронками земле. Людвиг ни о чём не спрашивал, так как знал наверняка: русский его сейчас всё равно не услышит. В каждом его движении, в напряжённой спине была отчаянная одержимость человека, наступающего на горло собственным принципам и уже не имеющего ни единого шанса остановиться.
Агония Брагинского закончилась также внезапно, как и началась. Он заглушил мотор и уронил голову на сложенные на руле руки. Дыхание русского стало таким ровным и тихим, что на миг Людвигу показалось, будто тот заснул.
- Туда мне пока соваться не следует. Дальше сам.
Людвиг смотрел на спину Брагинского. Заострившиеся плечи. Размеренный вдох. Размеренный выдох. Он понял каждое сказанное слово, но смысл в целом принимать отказывался. Иван выпрямился и, посмотрев в зеркало заднего вида, перехватил взгляд Людвига.
- Берлин. Там, -- делая акцент на каждом слове, Брагинский махнул на запад.
- С тебя же голову снимут.
- Не переживай, -- в отражении было видно, как Иван улыбнулся, -- я ещё нагоню тебя. Чуть позже.
Людвиг выбрался из машины и хотел было уйти, но обернулся и спросил:
- Брагинский... почему ты не выстрелил во второй раз?
- У меня и для первого выстрела патронов уже не было, -- Иван улыбнулся ещё шире. Через грязное лобовое стекло он казался не живым человеком, а старой, ретушированной фотографией, вставленной в траурную черную рамку.
Людвиг шёл вперёд, не оглядываясь. Почему-то он был уверен, что Брагинский сейчас смотрит ему вслед, упершись подбородком в сложенные на руле руки; что лицо его серьёзно, а на губах нет и тени улыбки. Людвиг знал: отпуская его, Иван понимает, что сейчас и далее -- сколько бы ни продлилась эта война -- ни одна пядь земли не будет уступлена просто так. Как бы то ни было, они всё ещё по разные стороны от линии фронта.
Он успел уйти достаточно далеко, когда услышал, как завелась машина. Шум стремительно удалялся и вскоре затих совершенно.
Людвиг сидел на полу в гостиной и вычёсывал Астера. За окнами топтался поздний вечер. В комнате горел верхний свет, телевизор гонял по кинескопу картинки, наполняя тишину тихим неразборчивым бормотанием. Пёс пощёлкивал зубами от удовольствия, подставляя щётке то один, то другой бок. Людвиг предпочитал настольные лампы и книги, но сейчас в доме стало слишком пусто, а в ГДР -- неспокойно. Казалось бы, чем более пустым становился дом, тем больше времени должно появляться для полезной работы, но вместо этого увеличивалось свободное от работы бесполезное время и с ним вместе росло беспокойство. Берлинская стена доживала свои последние годы, и это было хорошо. Но вот то, что отжить своё она может спонтанно и несвоевременно, -- совсем никуда не годилось.
В дверь постучали. Людвиг нехотя оторвался от своих размышлений и отложил собачью щётку: противоречивое чувство мизантропии накрыло давешний приступ одиночества. За порогом оказался Гилберт. Противоречивое чувство мизантропии усилилось.
- Мне нужно с тобой поговорить, -- Гилберт скользнул взглядом поверх плеча брата и, заметив непривычно яркий свет из гостиной, добавил с меньшей уверенностью. -- Ты не один?
Искушение соврать было велико, но Людвиг слишком хорошо помнил последнюю беседу с братом и потому сдержался.
- Заходи.
Вернувшись в гостиную, он сел на диван, поднял с пола щётку и принялся старательно выдирать из неё шерсть, ожидая, когда Гилберт, наконец, начнёт сокрушать стены очередным монологом. Но брат, против обыкновенного, не торопился. Он чинно прошёлся по комнате, разглядывая старую мебель, обои, занавески так, будто видел всё это впервые.
- Говорят, из этого можно связать отличные носки, -- задумчиво пробормотал Людвиг, глядя сквозь клочок шерсти на брата, прекратившего блуждать по комнате: встав за креслом, он навалился локтями на спинку.
- Я ухожу, -- выпалил, наконец, Гилберт.
Людвиг скатал шерсть в комок и бросил его на бумажку, где уже валялись несколько таких же.
- Как -- уходишь?
- Насовсем, Людвиг.
- Не дури, Гилберт, -- Людвиг почувствовал смутную волну беспокойства: брат часто рад был выгнать кого-нибудь из дома, но раньше ему в голову не приходило уходить самому. -- Куда тебе идти?
Гилберт будто только и ждал этого вопроса как повода высказать всё, что накопилось со времени их последней встречи.
- Куда угодно, хоть в Западный Берлин! Не забывай, что это и моя историческая территория, так что никто не может мне запретить. Уже почти сорок лет прошло после твоей капитуляции, но тебя, кажется, вполне устраивает нынешнее положение вещей. Людвиг, ты мне обещал. Ещё тогда, в сорок пятом, обещал, что всё исправишь. Что я снова смогу стать нормальной страной. Но с каждым годом мне верится в это всё меньше. А знаешь, почему? Сейчас объясню. Ты ничего не сможешь сделать для меня, пока не станешь независимым сам. А перестать зависеть от других ты сможешь только тогда, когда объединишь ГДР и ФРГ. Может быть, я дебил, но что-то я никак не въеду, каким образом в этот простой алгоритм вписываются твои отношения с Брагинским. Хочу заметить, пока вы тут с ним трахаетесь, как кролики, я всё ещё, как идиот, жду от тебя хоть каких-то нормальных действий.
- Я работаю.
- А я, блять, загораю! -- Гилберт в сердцах хлопнул по обивке кресла, и в воздух взметнулось едва заметное облачко пыли. В голове Людвига промелькнула несвоевременная мысль о том, что пора бы затеять хорошую уборку. Брат продолжал говорить. -- Я не знаю, как ты там работаешь, но не так давно я перекинулся парой слов с Франсисом, Артуром и Альфредом. Они не впиваются в ФРГ мёртвой хваткой, в отличие от некоторых, и не будут возражать, если ты решишь объединить земли.
- Я знаю, Гилберт. Я с ними тоже часто беседую. Но мне не нравятся условия, на которых преподносится это "не будут возражать". К тому же, пока в Москве не дадут добро, начинать всё это бессмысленно.
- Ну, так поговори с Брагинским.
- Я не хочу на него давить. Это приведёт к тому, что контроль не ослабнет, а только усилится.
- Да какой, к чёрту, контроль! Он уже давно сторчался в своём Афганистане!
Людвиг отложил в сторону щётку, которую всё это время сжимал в руке, и принялся растирать кожу на ладони, испещрённую следами от жестяных зубцов. Сжалось сердце.
Самым жутким во всей этой ситуации было то, что Гилберт не сочинял. Советский Союз едва держался на ногах и сейчас представлял угрозу не столько своей силой, сколько тем, на чью голову он обрушится, когда падёт окончательно, и кого потянет за собой. Видимо, вплотную приблизилось то время, когда необходимость использовать имеющуюся информацию приравнивается к обязанности стрелять на войне. И если это его война, то линия фронта на этот раз проходит по Берлинской стене, по обе стороны от которой угораздило оказаться.
- Дай мне ещё немного времени, Гилберт. Лет десять.
Он посмотрел на свою ладонь: следы от зубцов щётки сгладились, но кожу как будто всё ещё покалывало изнутри.
- Хорошо, Людвиг. Но я не вернусь в этот дом, пока страна разделена на части, так и знай.
Людвиг поднял голову и посмотрел на Гилберта. Безответственность, привычка бросаться пустыми обещаниями и преувеличенными угрозами, вспыльчивость и самонадеянность -- всё это словно отступило на второй план, напоминая о главном. Он его брат. Старший брат. И даже если его свели на нет как государство, для Людвига это ничего не меняет.
- Договорились.
Коротко кивнув на прощание, Гилберт вышел. В комнате всё было по-прежнему, будто он и не приходил. Также светло, также бурчит телевизор, также дремлет, положив голову на лапы, пёс. Людвиг ещё долго сидел так, уставившись невидящим взглядом в экран. Он только что пообещал Гилберту. Он никогда и ничего не обещал Ивану. Тот и не просил обещаний. Людвиг закрыл глаза, зажмурившись так, что заболели веки, а когда снова открыл, то увидел чередующиеся на экране картинки. Афганистан.
Внутри как будто струна лопнула. Людвигу захотелось бросить в кинескоп чем-нибудь потяжелее, но вместо этого он просто встал и выключил телевизор. Выключил верхний свет и зажёг настольную лампу. Рядом с ней лежала обёрнутая в газету книга. Хоть и изданная во Франции, она была на русском. Первую такую книгу в начале семидесятых принёс Иван и сказал, что за подобное в Советском Союзе оторвут голову даже ему, и поэтому он будет приходить и читать здесь. Людвиг тогда ответил, что у него не читальный зал и что его голова не менее отрываемая, чем у Брагинского, но книгу всё же оставил. За первой последовали вторая и третья. Последняя сейчас и лежала на столе. Будучи в постоянных разъездах, Брагинский читал редко, урывками -- его закладка неспешно кочевала от страницы к странице, от книги к книге. Вскоре появилась и вторая закладка, Людвига, стремительно промчавшаяся через первый и второй том.
Людвиг взял книгу и, не раскрывая, выдернул обе закладки.
Он помнил, как машина остановилась у невысокого здания. По левую сторону улицы почти все дома лежали в руинах, а здесь -- устояли и теперь тревожно и недоверчиво вслушивались в окутавшую город тишину. Всё будто затаилось. Солдаты, орудия, машины, укрывшиеся среди разваленных зданий горожане -- каждый старался быть как можно тише и осторожнее, чтобы чересчур громким словом или неловким движением не спровоцировать шквал огня. Каждый здесь, от маленьких детей до уставших генералов знал, чувствовал, что шквала уже не будет. По крайней мере -- не в этом городе. Тем не менее, люди боялись поддаться преждевременной надежде. Война длилась слишком долго -- раскалившиеся от стрельбы орудия не спешили остывать.
Его без особых церемоний ввели внутрь. Скорее всего, раньше здесь была какая-нибудь контора: каждый день люди приходили, считали, обедали, уходили домой с чувством выполненного гражданского долга. Теперь здесь были русские. Сопровождающие его перекинулись о чём-то -- Людвиг даже не стал для себя переводить -- сначала с двумя, что стояли у входа, потом ещё с кем-то внутри, кажется, званием постарше. Немец наблюдал за всем рассеянно и отстранённо, безучастно подчиняясь.
Его, наконец, оставили одного. Небольшая комната, всё в которой было насквозь пронизано ощущением торопливого, наспех наведённого порядка: должно быть, те, кто уходил отсюда, в спешке позабывали здесь самое главное, прихватив при этом с собой совершенно бесполезное; после недолгого запустения те, кто пришёл сюда, также наспех прибирали растрепавшиеся сквозняком документы, выискивая в них важное и выбрасывая прочь ненужное.
Людвиг невольно отметил тот факт, что сопровождающие его остались снаружи. Конечно, бежать сейчас было бы глупо и нелепо. Да он и не собирался устраивать побег -- куда? Зачем? Всё возможное было уже сделано. К тому же он здесь добровольно. Вынужденно, в силу обстоятельств, но -- добровольно. Странным было и то, что в самой комнате никого не оказалось: если он здесь для допроса -- для чего ещё его сюда привезли? -- то должен быть, по крайней мере, человек, который будет составлять протокол или вести стенографию разговора. Кто-нибудь из уполномоченных слышать про последние часы существования бункера, на худой конец. Странно, впрочем, уже не важно.
Людвиг своевольно сел за стол лицом к двери. Надо будет - пересадят. За окном в спину смотрело сквозь проваленные дома серое небо, в который раз принявшееся кропить землю мелким промозглым дождём. Время словно пошло в обратную сторону: от весны к зиме. День, начавшийся слишком рано, оказался слишком долгим. Немец положил ладони на стол. Он смотрел на свои руки, будто они были чужими: не чувствуя ни гладкой поверхности дерева, ни промозглого воздуха. В комнате было едва ли теплее, чем на улице.
Людвиг услышал, как за дверью стремительно приближаются по коридору шаги, как торопливо вскакивают приставленные его сторожить солдаты. Вот и пришли. Скрипнули петли -- на пороге стоял Брагинский. Немец не удивился, словно ждал именно его. Через плечо русского Людвиг мельком увидел свой уходящий прочь караул. Заперев дверь, Иван прошёл внутрь. Лёгкий шаг победителя и как будто сдавленные тяжёлой судорогой плечи; на правой руке белый, ещё свежий бинт, туго оплетающий кисть и уходящий вверх, под рукав пальто. Брагинский сел напротив, чуть поморщившись, осторожно опустил на стол перевязанную руку. Немец отвёл взгляд.
Он внимательно рассматривал свои кисти. Тщательно вымытые - мылом, песком -- бледные, с коротко, под кожу, остриженными, чуть посиневшими ногтями. Видимо, в комнате действительно холодно. Людвиг всё ещё чувствовал на них гарь и пепел, пронзительный вездесущий запах пороха. Пороха и бензина. Он как будто въелся под кожу, навязчиво преследуя последние несколько дней, мешая дышать. Людвиг знал, что Иван сейчас смотрит на него также внимательно и вдумчиво, как сам он -- на собственные пальцы. Напряжённо прямые и совершенно бесчувственные.
Вот и всё. В городе больше не стреляли. Но ощущения точки, финала, завершённости не было. Что-то, надломившееся тогда, в Сталинграде, сейчас с обезумевшим упорством искало выхода, рвалось прочь, но никак не могло обнаружить свет, раз за разом погружаясь в глухую беззвучную опустошённость. Он как будто в одно и то же время был и мёртвым, и живым. Людвиг смотрел на свои руки, лежавшие на поверхности стола, которая, скорее всего, была гладкой. Здесь и сейчас. Но чувствовал только исходящий от них застаревший запах гари и совсем свежий и раздражающий запах бензина. Позавчера длилось уже второй день кряду и не намеревалось прекращаться, беспрестанно нашёптывая на ухо, что надо проснуться семью годами раньше и не сделать всех тех ошибок, которые привели к такому финалу.
Людвиг не знал, сколько прошло времени с тех пор, как Брагинский появился в комнате. Может быть, десять минут, может быть -- час. Русский не торопился, он сделал всё, как обещал. Дом за домом. Улицу за улицей. Он не ждал -- он знал, что Людвиг заговорит первым. Время будто перестало существовать для них обоих в этом нехитром, страшном знании, оставляя одному лишь возможность не мешать, другому -- лишь невозможность найти слова.
В тишине оглушительно зашелестела ткань пальто Брагинского, сочно и громко чиркнула спичка. Людвиг судорожно передёрнул плечами.
- Я сжёг фюрера, -- слова вырвались сами, прежде чем Людвиг успел понять, что именно собирается сказать. Он, наконец, поднял взгляд и увидел, как Иван, рассеянно затушив и отбросив на пол спичку, смял сигарету в кулаке и, навалившись на здоровую руку, чуть подался вперёд.
- Как -- сжёг? -- в голосе неуверенность и непонимание. Людвиг чувствовал, что его начинает трясти, что Брагинский наверняка видит это.
- Завернул тело в солдатское одеяло, облил бензином и сжёг, -- проговорил он, судорожно напрягая плечи, чтобы перебороть дрожь. -- В саду канцелярии. Он сам попросил меня об этом перед самоубийством. Он так любил германский народ.
Последние слова прозвучали болезненной, едкой насмешкой, граничащей с отчаянием. Брагинский разжал кулак -- с ладони на стол мягко скатилась сломанная сигарета. Русский знал, каково это -- убивать собственного царя. Со странной, отстранённой аккуратностью он подогнал друг к другу половинки сигареты, стык в стык по линии разлома.
- Когда-то я был очарован тем, что он говорил. Я любил этого человека. Помог ему обрести власть. -- Людвиг понимал, что говорит совсем не то, что хочет сказать, более того, говорит то, о чём говорить не должен и не мог, но, начав, уже не в силах был заставить себя остановиться. Ему только и оставалось, что быть благодарным Брагинскому за молчаливое присутствие без наводящих вопросов и возражений. -- Два дня назад я сжёг тело совершенно постороннего мне мужчины. Человека, вместе с которым изуродовал собственную землю. Не только собственную землю. Себя. Навсегда. Я стал его верной собакой. Послушной собакой. Приказы -- любой степени безумия, пусть. Всё было таким понятным и правильным. Казалось понятным и правильным. Но я не сожалею. Если бы была возможность вернуться назад, я бы, наверное, снова сделал всё то, что сделал, даже зная наверняка, чем всё это закончится, потому что иначе просто нельзя. Потому что в жизни каждой страны неизбежно наступает время, когда желание быть империей становится превыше всего: либо ты его принимаешь, либо перестаёшь существовать.
Людвиг смотрел на Ивана, замершего напротив. В его глазах не было ни обвинения, ни прощения. Как он сказал тогда? Когда решишь продолжить, имей в виду, что я не против. Наверное, в чём-то они все одинаковые. Поступит ли русский также, когда вновь придёт его черёд? Скорее всего. Людвиг вспомнил о том их разговоре в самом начале Второй мировой. Москва не так близко, как кажется. Как казалось. В Первую мировую. Или, может, в двенадцатом году? Тогда, когда он столкнулся с Брагинским в полыхающей Москве. С растрёпанными волосами, в обгоревшей одежде, улыбающимся с торжествующим, отчаянным сумасшествием он встречал в своём захваченном и разорённом доме людей, которые ещё вчера были его друзьями. Что-то от того безумия, но уже прогоревшего, вертелось сейчас в его глазах, прорываясь сквозь спокойную усталость. Поступит ли русский так же, когда вновь придёт его черёд заявлять право на мир?
Возможно.
- Он научил людей бояться тебя и твоих солдат. И я научил. Люди жгли свои дома, убивали себя -- не для того, чтобы защитить свою землю, а из ненависти и страха перед тобой. Я боролся за то, чтобы не перестать существовать, а в результате едва не исчез из-за того, что мои люди боялись говорить на родном языке, притворяясь кем угодно, только не немцами. Всё это зашло слишком далеко.
- Раньше мы умели останавливать себя, -- тихо проговорил Брагинский и едва заметно пожал плечами. Кажется, за всё то время, что говорил Людвиг, это было его первое движение. Русский рассеянно придавливал рассыпавшиеся по поверхности стола табачные крошки -- сухие листья липли к коже, он растирал их между пальцами и собирал снова. Казалось, он хотел что-то сказать, но всё не мог решить, как и когда именно. Людвиг почувствовал, как внутри шевельнулось беспокойство: Брагинский не из тех, кто долго и туманно подводит разговор к необходимой ему теме, он всегда говорит прямо и только то, что ему нужно сказать.
- Раньше мы были моложе и глупее, -- возразил, наконец, немец, понимая, что эта искусственная полемика -- лишь данная ему короткая передышка.
- Моложе и глупее, -- чуть помедлив, согласился Брагинский. -- Но поступать умудрялись правильнее. Как-то мы нелогично развиваемся, не находишь?
Людвиг ничего не ответил. Только наблюдал за тем, как Иван в очередной раз раскрошил табак между пальцами. А затем одним резким движением смахнул крошки со стола на пол и, подняв взгляд, сказал:
- Людвиг, мы решили в случае победы расформировать Гилберта как государство.
Внутри словно что-то перевернулось и оборвалось.
- Как это, расформировать? -- прохрипел он, едва шевеля губами. -- Кто это, мы?
- Раздать все земли и стереть Пруссию с политической карты. -- Иван накрыл ладонью перебинтованную руку и сжал пальцы. -- Мы -- это трое основных участников антигитлеровской коалиции. Я не думаю, что остальные будут против. Разумеется, пока война не закончилась, это нельзя считать решённым окончательно. Но война кончится. Очень скоро.
- Кто... Кто дал вам право?
- Ты, Людвиг. Тем, что начал эту войну.
- Так и расформировывайте меня! -- не сдержавшись, прокричал немец и, вскочив со стула, ударил ладонями по столу. -- При чём здесь Гилберт?!
Брагинский не шелохнулся. Только стиснул сильнее забинтованную кисть.
- Выбирая между тобой и Гилбертом, двое выбрали его, третий отказался от обоих вариантов.
Людвиг, как подкошенный, рухнул обратно на стул и, стиснув кулаки, прижался лбом к столу. Унявшаяся было дрожь накрыла новой волной, сопротивляться которой уже не было сил. Накопившаяся усталость, два года судорожных поражений и осознание окончательно проигранной войны рвались напором наружу, пробивая последние барьеры, просачиваясь хриплым дыханием через стиснутое горло. Тщетно пытаясь справиться со всем этим, Людвиг только зло втягивал холодный воздух сквозь сжатые зубы, с каждым вдохом чувствуя, что его трясёт только сильнее.
Он не видел, как Иван встал, обогнул стол и, остановившись рядом, стянул пальто, неловко помогая себе раненой рукой. Только почувствовал, как его плечи накрыла тяжёлая и тёплая, пропахшая табаком ткань. Только услышал, как Иван отошёл и встал у окна за его спиной. Чиркнула спичка. По выстуженной комнате потёк тяжёлый и терпкий запах дыма.
Тепло постепенно пропитывалось сквозь кожу, вгоняя обратно и надёжно запирая дрожь внутри. Он ещё справится с этим. Позже. За последние несколько суток он, кажется, впервые согрелся. Тепло обволакивало вместе со слабостью и сонливостью. Людвиг вдруг вспомнил, что не спал с того дня, когда застрелился фюрер. Сколько это: двое суток или уже трое? В тишине было слышно, как с треском прогорает тонкая сигаретная бумага. К пропитавшему пальто дыму примешивался острый запах больницы и лекарств: очевидно, Брагинский направился сюда сразу, как только появилась возможность улизнуть из госпиталя.
- Что предложил третий? -- спросил он, собрав силы для того, чтобы оторваться от стола и выпрямить спину.
- Не важно, Людвиг, уже не важно, -- тихо пробормотал Иван так, словно отвечал самому себе.
- Что будет дальше с Гилбертом? -- Людвиг оглянулся. Русский по-прежнему стоял у окна, к нему спиной. Стряхнул пепел в чудом уцелевший цветочный горшок и утопил окурок в земле.
- Кто знает, сколько может протянуть государство, лишённое территорий, -- взяв с подоконника коробок и сигареты, Брагинский прошёлся по комнате и сел на своё прежнее место за столом. -- Сто лет? Двести? Мы ведь не можем умереть только потому, что несколько человек подписались под договором. Остаётся ещё язык, литература... человеческая память, в конце концов. Не паникуй. Выкрутитесь как-нибудь, я думаю.
Людвиг едва сдержался от нервной усмешки, но осознал, что и в самом деле успокаивается. Кажется, это "как-нибудь выкрутиться" являлось для Брагинского универсальным способом выживания. Действенным способом, чёрт возьми, если учитывать тот факт, что русский до сих пор жив.
- Кому раздадут территории?
- Немного оставят тебе, треть Восточной Пруссии забираю я, кое-что, скорее всего, перепадёт Торису. Разумеется, больше всего достанется Феликсу. -- Иван посмотрел на Людвига и, очевидно, заметив, как тот только стиснул зубы, невесело улыбнулся. -- Сколько Феликса ни дели, а он всё срастается и срастается.
- В следующий раз я подойду к этому вопросу более серьёзно, -- проворчал Людвиг, выпуская наружу раздражение. Не угроза, не обещание -- просто мысли вслух, которые он мог себе позволить разве что в присутствии Брагинского, зная при этом наверняка, что в ответ не последуют ни санкции, ни праведное возмущение, ни обвинительные речи.
- Будь добр, заодно отнесись более серьёзно к общей границе, которая у нас опять появится.
Людвиг внимательно смотрел на русского, пытаясь ответить себе, было ли это странной шуткой, чересчур похожей на правду, или наоборот -- странной правдой, чересчур похожей на шутку. Иногда его прямолинейность оставляла после себя куда больше вопросов, чем самые изощрённые дипломатические уловки.
- Можно закурить? -- решив, в конце концов, оставить последние слова Брагинского без комментариев, спросил Людвиг. Иван молча кивнул и подтолкнул к нему пачку сигарет и коробок. Зашипев, последняя спичка выгорела изнутри, не оставив после себя ни одной искры -- лишь резкий, воняющий серой дым.
- Поройся в правом кармане пальто -- там где-то должна быть ещё одна коробка.
Людвиг недоуменно уставился на Брагинского, по-свойски предложившего ему покопаться в собственном кармане так, словно это не они последние несколько лет ожесточённо воевали друг против друга, выжигая каждый метр земли на своём пути. Справившись с удивлением, Людвиг всё-таки опустил руку в карман, откуда вытащил коробок, следом за которым потянулся сложенный лист бумаги.
- Странно, -- хмыкнув, пробормотал Иван, -- я точно помню, что он лежал в другом кармане.
Впрочем, удивлённым он совсем не казался. Только пожал плечами и бросил в ответ на вопросительный взгляд Людвига:
- Читай, всё равно рано или поздно тебе пришлось бы об этом узнать.
Людвигу казалось, что после новости о ликвидации Пруссии уже нет ничего такого, что могло бы показаться хуже. Он неторопливо развернул лист и... Взгляд замер после первой же строчки, но Людвиг всё же заставил себя дочитать до конца. Разделение... четыре зоны оккупации...
- Что это, Брагинский? -- наконец, спросил Людвиг, хотя и так прекрасно понимал, что именно держит в руках.
- Черновой вариант разделения Германии между западными союзниками и СССР с учётом предполагаемых территориальных изменений.
- Бред какой-то... -- Людвиг аккуратно сложил лист, прогладил линии сгибов и вернул в карман пальто. -- Сначала вы устраняете Гилберта, а потом делаете из меня четыре разных государства... До такого идиотизма даже Бонфуа со своим Версальским миром не додумался бы.
- Тут все руку приложили, Людвиг. Бывшим союзникам крайне необходимо вовремя провести границы, пока отсутствие общего врага не заставило кидаться друг на друга.
Немец усмехнулся. Вот оно что. В самом деле, глупо было предполагать, будто русский примчался сюда исключительно из альтруистических соображений.
- Мне нужно знать, на чьей стороне ты будешь, -- отбросив лирические отступления, добавил Иван после затянувшейся паузы.
Как стремительно и беспорядочно перескакивает всё с место на место: эта война ещё толком не успела закончиться, а его уже втягивают союзником в грядущие сражения. Союзник без земли и без армии. Нелепо. Смешно. Союзник, который ещё вчера нарушил все договорённости. Глупо. Союзник, который в ближайшее время едва ли чем-нибудь сможет помочь. Зачем?
- Хотел бы я сам это знать. -- Людвиг подтянул забытые на время сигареты и закурил.
К усталости в глазах Ивана примешивалось то ли разочарование, то ли сожаление.
- Господи, почему мне непременно нужно было набить тебе морду, чтобы ты, наконец, понял, что я тебе не враг? -- вдруг сказал он, привычно улыбаясь.
Война закончилась.
Людвиг смотрел на лежащие в его ладони закладки, которые хотел было смять, но в последний момент передумал и вернул каждую на прежнее место. Не смог. Закладки для него были, скорее, привычкой, чем необходимостью: он всегда помнил номер страницы, на которой останавливался. Заодно запоминал и последнюю страницу, которую читал Иван.
Приблизительно через месяц после разговора с Гилбертом Людвигу доставили почтой внушительный свёрток, в котором оказалась рукопись. Жуткий почерк брата был красноречивее и убедительнее любой подписи. Если верить сопроводительной записке, которую приложил Гилберт, перед Людвигом лежал "единственный в мире чистовой вариант мемуаров Гилберта Байльшмидта, рассказывающий всю правду о Второй мировой войне и не подлежащий дальнейшей корректорской правке и цензуре". Насчитав семь грамматических ошибок во вступлении, Людвиг тяжело вздохнул и раскрыл рукопись наугад.
"Сталинградская битва". Название новой главы было написано крупно и дважды подчёркнуто.
Обоснуй тайм:
Где-то там, за окружённым городом, остались Гилберт и Феличиано. Как догадывается замученный нашими прозрачными намёками, но неунывающий прозорливый читатель, Людвига придавило домом не где попало, а в Сталинграде. Вообще, рамки Сталинградской битвы, как правило, определяют в промежутке между 17 июля 1942 и 2 февраля 1943 года. Город был практически уничтожен уже во время начальной стадии боёв: 23 августа массированной немецкой бомбардировкой было снесено около 80% жилых домов. Сталинград был не только важным стратегическим объектом для обеих враждующих сторон. Бытует мнение, что Гитлер считал личным долгом взять город, названный в честь Сталина, одержав таким образом не только военную, но и идеологическую победу. События, описываемые в Стене, хронологически относятся к последним дням сражения, когда город, согласно разработанному плану операции "Кольцо" был окружён советскими войсками и основные сражения велись внутри города с отрезанной от основных немецких сил шестой армией. В битве за Сталинград помимо германской армии принимали участие румынские, итальянские, хорватские и венгерские войска. Чаще прочих в источниках упоминается о румынах и итальянцах, которых притащили в Россию волоком и сражаться вдали от солнечной тёплой родины которые совершенно не хотели. Первое время, когда немцы только готовились к соединению с итальянской армией, среди солдат проводилась бурная культ-просвет-работа о том, что надобно относиться с должным уважением к спешащим на помощь итальянским союзникам, даже если те будут беспрестанно плакать и ныть. И немцы относились с уважением. Время от времени. С переменным успехом. На план проведения Сталинградской битвы можно посмотреть здесь
Шестая армия сдалась. Здесь речь идёт о попавшей в окружение шестой армии Фридриха Паулюса. Вообще, история со сдачей в плен шестой армии весьма интересная и противоречивая. С одной стороны есть люди, склонные утверждать, что Паулюс был не более чем послушной марионеткой в руках Гитлера: действовал только по его приказам, был не в состоянии проявить военную решительность и принять самостоятельное решение о том, как действовать армии в окружении, в результате пассивно выжидал, чем закончится предпринятая фельдмаршалом Манштейном операция "Винтергевиттер" -- попытка прорваться сквозь окружение советских войск и создать коридор для отступления шестой армии. Но попытка провалилась, и коридор не был создан. С другой стороны, отдавая приказ о сдаче армии, Паулюс понимал, что дальнейшее сопротивление будет бесполезным и приведёт только к напрасной гибели многих людей: ощущалась острая нехватка не только в боеприпасах и провизии, но так же и в горючем, к началу февраля не осталось даже досок для отопления помещений. Солдаты умирали от голода и нервного истощения. Также известен тот факт, что незадолго до сдачи Паулюсом шестой армии Гитлер, уже проинформированный об этом, повышает его до звания фельдмаршала, ненавязчиво намекая на то, что Паулюсу следует покончить с собой, так как "ещё ни один немецкий фельдмаршал не попал в плен". Но кто-то должен быть первым. Сдавшись советским войскам, Паулюс не покончил с собой. А дальше начинается другая, интересная, сложная и запутанная история его сотрудничества с советскими военными. Сдавшихся генералов вермахта пытались идеологически перековать и направить на работу по агитации и пропаганде как среди попавших в плен немецких солдат, так и среди тех, кто ещё находился на линии фронта (записи обращений, пущенные через громкоговоритель, листовки и т.п.). Паулюс сотрудничал неохотно и осторожно, как и многие из оказавшегося в плену комсостава. Тем не менее, именно это сотрудничество впоследствии помогло ему пережить череду процессов в Нюрнберге, в которых он проходил не обвиняемым, а свидетелем. Оставшуюся часть жизни фельдмаршал Паулюс работал полицейским инспектором в ГДР. Приведённая выше сжатая сумбурная биография, на наш субьективный взгляд, как бы намекает на то, что авторы проецируют поведение Брагинского в Сталинграде на дальнейшую судьбу Паулюса, вынужденно сдавшегося в плен, а действия Людвига -- на ту самую отчаянную убеждённость живым в плен не сдаваться, ибо никак не можно.
- Хиви так сокращённо от немецкого слова Hilfswilliger называли добровольных помощников вермахта, которых набирали из числа советских военнопленных. Как правило, это были украинцы из "власовцев" (ребята, кто из Украины, ничего личного -- просто исторический факт), впрочем, хватало и других славянских граждан, а также выходцев из прочих союзных республик СССР. Обычно хиви направляли воевать с партизанами, выполнять карательные операции и охранять объекты (те же концлагеря с советскими военнопленными). В Сталинграде хиви отстреливались до последнего, даже после того, как сдалась шестая армия, так как знали, что в отличие от немцев им не грозят даже концлагеря: как изменников Родины будут расстреливать всех.
Хоть и изданная во Франции, она была на русском. Здесь мы имеем очередной авторский пространный намёк, призванный напомнить читателю об одной широко известной летописи Советского государства, повествовавшей о не самых лицеприятных сторонах его жизни. Летопись была впервые издана во Франции. На обложке большими русскими буквами было написано "Архипелаг ГУЛАГ" и буквами чуть помельче "А.И. Солженицын". В данном посыле стоит усматривать не столько тот факт, что авторы Стены прутся от Солженицына, сколько то, что в те годы Архипелаг читали все, кто умел читать и хотел знать, ведь тогда подноготная сталинских лагерей была не заезженной, пятьсот раз пересмотренной и переспоренной темой, а вырвавшейся к людям страшной правдой, верить в которую и хотелось и не хотелось одновременно.
должно быть, те, кто уходил отсюда, в спешке позабывали здесь самое главное. Дело в том, что фюрер свято верил в то, что Берлин сдастся только тогда, когда умрёт его последний житель. Свято верил и веру свою закреплял законодательно. Те, кого не успели эвакуировать из города до приказа оставаться на местах, вынуждены были слушать, как разносит бомбами родной город. Тогда многие из власть предержащих судорожно искали последние лазейки для того, чтобы спасти свою шкуру, и оставляли дома и, самое главное, рабочие места, не захватив с собой ничего особенно важного, бросая в кабинетах секретные бумаги, не успевая побеспокоиться хотя бы об их уничтожении.
Он сам попросил меня об этом перед самоубийством. История последних дней жизни Адольфа Гитлера в бункере под Имперской канцелярией до сих пор изобилует противоречиями, тайнами и недомолвками. Сейчас многие источники склоняются к тому, что это всё-таки было самоубийство: личный врач фюрера вколол ему яд (по другой версии Гитлер сам раскусил ампулу), после чего тот, оставшись в своих покоях наедине с женой, застрелился. Ева Браун, так же, как и сам Гитлер, позволила себя отравить. Впрочем, из некоторых показаний военнопленных можно сделать вывод, что Гитлер оставался в комнате с кем-то из подчинённых, и что его всё-таки убили. Однако логического обоснования данной версии, на наш взгляд, нет. Ибо какой смысл убивать фюрера и забирать власть, когда всё уже давно потеряно? Сами авторы основывались на протоколе показаний генерала Ведлинга, командовавшего обороной Берлина и сдавшегося в плен 2 мая.
Или, может, в двенадцатом году? Нет, авторов не покинул последний разум. Дело в том, что в школе нам часто и подробно рассказывают о том, как француз ходил на Москву, при этом, как правило, забывая упоминать, что приключилось это уже после того, как Наполеон прошёлся по Европе, превратил остатки Священной Римской Империи в управляемый Парижем Рейнский союз и сколотил Великую Армию. Вобщем, шел француз не с пустыми руками, а прихватив с собой польские, немецкие, прусские, итальянские и даже испанские войска. Немцы и пруссы, надо отметить, шли на войну без особого энтузиазма -- не более чем выполняли выдвинутые Наполеоном требования. Того же не скажешь о поляках, бодро скакавших за французами до самой Москвы.
Он научил людей бояться тебя и твоих солдат. Спешим отметить то, что в данном случае речь идёт именно о мирных жителях. Чем ближе Красная Армия была к границе германского государства, тем сильнее была пропаганда среди гражданского населения. Людей уверяли в том, что советские солдаты преисполнены желания отомстить: убивать и насиловать всех, кто попадётся на пути. Поэтому настоятельно рекомендовалось перед появлением русских сжигать имущество, отравлять пищу и колодцы и, по возможности, скрываться в леса. Особенно преданные рейху партийные товарищи агитировали жителей деревень на массовые самоубийства, которые впоследствии выдавались за зверства красноармейцев. Конечно, мы не отрицаем, что определённый градус мести в советских солдатах был -- в конце концов, не на рыбалку Красная армия пришла в Германию, -- но, вместе с тем, не было и тех обещанных тотальных зверств. Многие немцы (как правило, в Силезии) старались выдавать себя за поляков и даже пытались говорить по-польски, опасаясь, что немецкое происхождение обеспечит им долгие дни и вечера в лучших лагерях Сибири. С другой стороны, стоит отметить тот факт, что боялись не все: были и те, кто относились к русским солдатам нейтрально, лояльно или даже предлагали помощь.
Мы -- это трое основных участников антигитлеровской коалиции. Здесь речь идёт о встречах "большой тройки" антигитлеровской коалиции: царях Англии, Америки и СССР. Первые встречи проходили в Тегеране в конце 1943 и в Ялте в начале 1945, а последняя -- в Потсдаме, после войны, летом 1945. Уже на Ялтинской конференции, когда победа над Германией была лишь вопросом времени, обсуждались вопросы предстоящего передела политической карты мира. Именно на Ялтинской конференции в своё время было принято решение о разделе Германии на четыре зоны оккупации, что в будущем привело к уже известным нам последствиям.
VIII. Два плюс четыре.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того --
оттого, что мы всё потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Иосиф Бродский, "От окраины к центру" 1962.
Тишина и непроглядная темнота, в которой будто всё ещё бродило обманчивое эхо сбившегося прерывистого дыхания, шороха простыней и оборвавшихся на вдохе слов. Вчерашние рассуждения -- сегодняшние шаги. Уже ненужные жесты -- давно понятные мысли. Мысли -- теперь то ли похожие, то ли просто общие. Так прошлое незаметно и мягко вплетается в память, оставаясь навсегда недавним и чувственным. Всегда близким. Людвиг лежал с закрытыми глазами, слушая дыхание: собственное и очень тихое, едва различимое - Ивана. Потом, много позже, он научится чувствовать его сразу, без смешного и одновременно страшного детского удивления: дышит ли?
- Слышишь?
Иван коснулся губами его виска. Голос севший и чуть хриплый. Сквозь ложное эхо с трудом прорывается не скрадываемое тишиной мягкое тиканье часов. Людвиг открыл глаза и, чуть отстранившись, повернул голову. Посмотрел на Ивана. В темноте невозможно было различить его лица - только тусклый, скорее ощущаемый, чем видимый, неверный отсвет в глазах.
- Что?
- Снег идёт.
Людвиг прислушался. Вокруг была тишина. В них, между ними, за стенами дома. Наверное, это и есть звук падающего снега. Он шёл всё это время, осторожно пробираясь по Берлину, идя след в след по длинной рваной веренице их следов, тянущихся от площади Александра до дома Людвига. Прошёл перекрёсток, извилистые улицы, широкий тротуар. Точь-в-точь повторил глубокий размашистый и блестящий след: здесь, уводя банку, Иван поскользнулся и чуть не расшибся, но вовремя успел ухватиться за фонарный столб. Снег прошёл весь путь, от площади до порога, надёжно и молчаливо укрывая все следы. Людвиг улыбнулся.
- Скоро Рождество.
- Через две недели, - помолчав, ответил Иван.
- Через три дня.
Людвиг вдруг подумал о том, насколько сильно иногда разделяет государства крохотный промежуток в две недели, зачастую превращающийся в пропасть из предрассудков и необдуманных слов. Или насколько незначительным он может стать.
Перевернувшись на живот, Иван уткнулся носом в шею Людвига и тихо пробормотал:
- Сто лет не отмечал рождество...
- Сто?
- Ладно, пятьдесят пять. Всего пятьдесят пять, а я уже почти забыл, как это. Заснеженные поля, деревни. Воздух сухой и морозный - не холодный. Свет яркий и тёплый. Люди, много людей. Но - ни одного постороннего. Детский смех, вечер - всё это обволакивает, как будто одновременно и устал, и не устал. Оля и Наташа. Дворцы. Окраины. Тихо и грустно. Стыло, иногда даже страшно - ожидание. Темно, снег. Дальше не помню. Дальше - революция.
Людвиг почувствовал, как Иван осторожно ведёт ладонью от плеча вниз по руке.
- Ты бы хотел вернуть это?
- Империю?
Рука Ивана неуверенно замерла над кистью Людвига.
- Рождество, - немного помедлив, ответил он, переплетая пальцы.
- Нет, - сказал Иван чуть резче, чем следовало, видимо, отвечая, в конце концов, на свой собственный вопрос.
Людвиг закрыл глаза. Тёплое дыхание Ивана щекотно и мягко касается шеи. Он хотел бы не задавать себе вопросов хотя бы сейчас. Но не мог. Что теперь делать со всем этим? Куда всё это заведёт? И, конечно, самый главный...
- Иван, зачем тебе всё это?
- Главное, чтобы ты знал, зачем это тебе.
Иван подтянул сбившееся в ногах одеяло и, укрывая их обоих, тихо добавил:
- Спи, скоро утро.
Так или иначе, Брагинскому даже не пришлось ничего придумывать о своём шестичасовом опоздании на работу. Его, скорее всего, и расспрашивать не стали -- срочно отправили первым батальоном в Баграм. Так началась ещё одна война Советского Союза, затянувшаяся на десять лет. Мир в который раз трубил о вероломной агрессии. Сгорали деньги, сгорали люди. Смешавшиеся на сапогах Ивана кубинские и африканские пески покрыла пыль афганских дорог. Пыль маковых плантаций.
Тот день Людвиг решил посвятить уборке в библиотеке, неспешной и обстоятельной, с перечитыванием взятых наугад книг, раскрывшихся на случайной странице. Когда Брагинский появился на пороге комнаты, Людвиг как будто не сразу его узнал: за последние годы он ни разу не видел Ивана в гражданской одежде.
- Тебя, наконец, отправили в отставку?
- Таких, как я, отправляют в отставку посмертно, -- усмехнулся русский, проходя внутрь, -- у нас опять перестановки -- засвидетельствовал своё почтение Горбачёву. Что ты читаешь?
Людвиг перехватил книгу поудобнее и, прислонившись к книжному шкафу, начал читать вслух:
- ...в другой раз я собрался перескочить через болото, которое сначала показалось мне не таким широким, каким я увидел его, когда находился уже на середине скачка. В воздухе я повернул поэтому обратно к тому месту, где находился раньше, чтобы взять больший разбег...
- Кто это написал? -- Иван подошёл ближе и приподнял книгу так, чтобы видеть переплёт. -- Как сейчас помню, ты рассказывал куда веселее.
- Это было слишком давно, я уже так не умею, -- Людвиг захлопнул книгу, прищемив Ивану палец. Его ладонь спустилась вниз по корешку с тиснёными буквами, коснувшись кисти Людвига, скользнув ниже и осторожно перехватив запястье.
- Врёшь, -- не отводя взгляда, Брагинский положил книгу на полку над плечом Людвига.
- Останешься?
Иван покачал головой, всё ещё удерживая его руку, как будто ждал чего-то.
- Мне нужно в Кабул.
- Откуда только деньги берутся, -- хмыкнул Людвиг, в который раз ощутив укол раздражения от бессловесной покорности Брагинского неразумной и непрактичной войне. Иван отпустил запястье и сделал шаг назад. Людвиг повернулся к шкафу, чтобы переставить книгу на привычное место.
- Человеческая кровь -- самая твёрдая и конвертируемая валюта в мире, мой дорогой друг.
Людвиг непроизвольно напряг плечи -- Иван заговорил с ним на немецком, впервые нарушив старую договорённость, ещё со времени их первой спокойной встречи в Восточном Берлине, спустя год после всевозможных конференций и международных процессов. Он тогда обратился было к нему на русском, но Брагинский только улыбнулся и сказал, что коль скоро Людвиг ещё не забыл русский, а сам он пока помнит кое-что по-немецки, то каждый может позволить себе говорить на родном языке. Людвиг удивился и спросил, почему Брагинский не разрешает говорить прибалтам на их языке, на что Иван, фыркнув, ответил: "Пусть русский учат -- пригодится".
Каким бы странным предложение ни показалось, Людвиг тогда на него согласился. Сейчас, поставив книгу между Вагнером и Шопенгауэром, он повернулся и посмотрел на Брагинского, всё ещё стоящего напротив.
- Иван, -- Людвиг старался, чтобы его голос звучал мягче, -- эта военная авантюра обречена на политический провал, и ты это знаешь.
Брагинский резко поднял ладонь вверх, будто хотел взять Людвига за плечо, но остановился.
- Молчи, Людвиг... Хотя бы ты.
Сделав несколько шагов, он остановился у окна, упёршись кулаками в подоконник. Комната застыла в тишине и неподвижности. Иван начал говорить сам, с трудом, будто вытравливая из себя слова калёным железом.
- Я не могу. Не имею права. Уже тогда, когда мне отдали приказ стрелять по людям, я закрывал глаза и представлял, что стреляю по нему.
Людвиг достаточно хорошо знал Ивана, чтобы предположить, чем может закончиться эта внезапная исповедь, поэтому подошёл к нему и обнял, но тот, кажется, даже не заметил, продолжая говорить:
- Я стрелял по людям, а сам думал о том чувстве вины, которое теперь будет у него передо мной. О чувстве неоспоримой правоты, которое, наконец, будет у меня. Упоительное чувство превосходства слуги над господином. Я радовался этому, как ребёнок. Радовался, расстреливая империю, не думая о том, что уже одним этим виноват перед царём гораздо больше, чем он виноват передо мной. Позже, на допросах, в тюрьмах, пока я выжигал из людей веру в бога, любовь к империи, я считал, что поступаю правильно. День за днём, год за годом -- сотни людей. Сломленных, искалеченных. Даже сомневаясь и корчась в судорогах на полу вместе с каждым, кто смел идти против меня, я всё ещё убаюкивал себя тем однажды вспыхнувшим в голове, как пожар, чувством его вины передо мной. Проклятым чувством вины, оправдывающим и искупляющим всё. Не позволяя себе думать о том, что одной чужой ошибки никак не хватит на то, чтобы оправдать миллионы отнятых тобой жизней. Продолжая думать лишь о собственном праве на власть. На свободу. Господи... как же я заигрался в правых и виноватых. Не заметил. И до сих пор продолжаю думать так, поступать так... уже по привычке... И что теперь? Во что теперь я играю? Ещё одна война? Мировая революция, коммунизм? Всё это сдохло, едва успев родиться... Что мне осталось -- я не знаю... Не знаю. Зачем было всё это, если с каждым годом я всё больше проигрываю Советский Союз, как дурак проигрывает в карты свою семью?
Людвиг почувствовал, как упала и скатилась по костяшкам пальцев тёплая капля. Иван изо всех сил дёрнулся, пытаясь высвободиться. Тихая и отчаянная борьба закончилась также быстро и внезапно, как началась. Брагинский не смог вырваться -- Людвиг оказался чуть-чуть сильнее. Он всё так же обнимал его, удерживая руки.
- Брось, Людвиг. Не надо, -- Иван глубоко дышал, спина и плечи его всё ещё были напряжены: он как будто готовился к новому рывку, -- Не надо... С каждым годом они становятся всё дальше. Просачиваются, как песок сквозь пальцы. Я цепляюсь за них, но чувствую, что скоро потеряю их всех.
- Просто отпусти их и всё, -- пробормотал Людвиг, зарывшись носом в мягкие волосы Брагинского. -- А лет через двести-триста придумаешь что-нибудь ещё.
- А как насчёт тебя?
- Меня?
- Да, тебя.
Людвиг закрыл глаза. Он знал, что в просветах между улицами Иван видит стену. Людвиг сам смотрел на неё отсюда не раз. Волосы Брагинского до сих пор пахнут снегом, что падал в тот вечер с неба над Александерплац. Хотя, нет, они пахли снегом всегда.
- Ты же знаешь, я не могу вечно бегать из Берлина в Бонн и обратно.
- Знаю.
Людвиг чувствовал, как постепенно расслабляются оцепеневшие плечи Ивана. Честность -- это всё, что он сейчас мог ему дать. Людвиг склонил голову и упёрся лбом в спину Брагинскому.
- Вот ведь меня угораздило... -- проговорил он беззвучно, одними губами.
- Что?
- Я говорю, ты остаёшься.
- Мне нужно...
- А мне не нужно, Иван. Я не хочу быть ответственным за то, что по дороге ты с психу устроишь революцию в очередном государстве и отправишь туда войска. Успокоишься, поешь, выспишься -- завтра улетишь.
- С тобой выспишься, -- буркнул Иван, но тем не менее позволил стащить со своих плеч плащ.
Людвиг лежал, вглядываясь в темноту, ничуть не изменившуюся за эти десять с лишним лет. Сон не шёл. Сегодняшний срыв Брагинского разбередил улёгшееся было беспокойство. Людвиг зарылся пальцами в волосы Ивана, привычно найдя прямо за ухом короткий рубец - зацепило осколком в Афгане, ещё в самом начале войны. Несколько лет назад он был ощутимо глубоким, а сейчас почти сгладился. Его шрамы, действительно, постепенно слезали вместе со старой кожей. Одни быстрее, другие - дольше. Как иначе объяснить всё это?
Людвиг чувствовал, как что-то огромное и жалящее разрастается в груди, больно упираясь в лёгкие при каждом вдохе. За все эти годы, каждый раз переступая порог его дома, Иван никогда не задавал вопросов о том, что происходит по другую сторону стены. Не задавал, хотя мог и, пожалуй, даже имел право. У него были свои методы находить нужную информацию. И, да, свои методы воздействия, будь они неладны.
Добровольно освобождённый Иваном от необходимости выбирать между большей и меньшей из тех правд, которые можно рассказать, Людвиг всякий раз неизбежно чувствовал себя предателем, даже понимая, что никаким предательством, по сути, это не является. У него отобрали дом, а вместо этого всучили два государства, которые теперь тянут в разные стороны, как будто выжидая, когда его самого разорвёт на части. Его вынудили быть одним из фронтов в этой бессмысленной холодной войне, заставляя выступать за обе стороны сразу. Так почему чувствует себя виновным именно он?
Не потому ли, что как никто другой понимает, что сейчас открытый шаг в сторону Советского Союза будет шагом в пропасть? Сейчас нужно ждать, чтобы потом вовремя сделать нужный шаг. В нужную сторону. Он обещал Гилберту. Он ещё не исправил старые ошибки, а значит - не имеет права на новые.
Не потому ли, что именно это чувство двойственной зависимости от Запада и Востока даёт ему такое необходимое и почти забытое чувство равенства? Странно, нелепо, противоестественно... возможно, даже подло, но будучи одновременно зависимым от Америки и Советского Союза, балансируя на их противостоянии, он мог позволить себе быть наравне с ними. С ним. Как далеко может завести эта потребность в равенстве?
Иван беспокойно передёрнул плечами во сне. В последнее время он становился всё более тревожным. Людвиг помнил его таким ещё перед первой революцией. И пусть тогда эта тревожность казалась более сильной, почти зловещей, сейчас было не менее очевидным то, что ещё одно крушение империи -- на этот раз советской империи -- неизбежно. Потом, когда всё сорвётся и покатится вниз, он снова станет спокойным -- ненормально спокойным и безразличным к тому, как те, кто ещё вчера жил в его доме, завтра уже разъедутся кто куда, спешно забывая о том, где раньше находились их комнаты. Людвиг никогда в полной мере не был частью этого большого шумного дома и никогда не стремился стать ею, но получилось так, что Брагинский стал частью его жизни.
Главное, чтобы ты знал, зачем всё это нужно тебе.
Хотелось сжаться в комок и исчезнуть. Людвиг перевернулся на бок и, зарывшись обеими ладонями в волосы Ивана, прижался лбом к его лбу. Стиснув зубы и проталкивая глубже в лёгкие рвущуюся наружу дрожь. Он почувствовал, как Иван резко открыл глаза.
- Людвиг? Что-то случилось?
Людвиг покачал головой.
- Спи, скоро утро, -- ответил он, удивившись тому, насколько спокойно и мягко прозвучал его голос.
Город бурлил. Город неистовствовал. Пока ещё разделённый, он в едином порыве с обеих сторон ударялся волнами о границу, с каждым часом становящуюся всё более прозрачной. Всё это началось ещё в конце весны, когда в Венгрии были уничтожены укрепления на границе с Австрией и, опьянённые предвкушением свободы, люди бежали в Западную Германию окольным, но верным путём. В образовавшуюся брешь хлынул поток, который сейчас на глазах Людвига неумолимо сносил плотину Берлинской стены.
Поток, влекущий за собой не только обломки вчерашних неприступных заграждений, но и обломки Советского Союза. Образовавшаяся трещина поползла от Берлина к Москве, сердцу империи, которое вот-вот должно было остановиться. Ликование людей, сплочённых внезапным, но долгожданным общим счастьем, накрывало с головой. Людвиг сновал в толпе между ними, ощущая безумную, сумасшедшую радость каждого из них; он чувствовал, что погружается всё глубже, на дно этой радости -- в ил затонувшей империи. Странное чувство потерянности, страшное чувство непричастности к происходящему -- несвоевременное, свалившееся на голову отчуждение. Всё это должно было произойти не так. Не так шумно, не так откровенно восторженно, не так стихийно. Но оно не могло происходить иначе. В общем крике и гаме никто уже не слышал, как тихо дышит умирающая империя, выпуская из ослабевших пальцев своих взбунтовавшихся подопечных.
Мелькающие лица, пятна света, звонкий гул шагов, крики, вспышки фотокамер -- всё это было столь же естественным и необходимым, сколько и неуместным, неправильным. Как радость рождения ребёнка в одной семье и горе смерти отца -- в другой. Радость и горе, на этот раз не разделённые ни стенами, ни границами, а потому упивающиеся друг другом и умножающие друг друга до бесконечности. До озноба. До боли в сердце.
Стена рассыпалась на части. Что потерял и как много приобрёл каждый, кто в этот час ходил по улицам Берлина? Люди были счастливы. Люди не думали об этом сейчас, потому что могли себе это позволить.
Как много потерял и что приобрёл в эти дни он?
После трансляции той вечерней пресс-конференции Людвиг ждал, что Иван появится на пороге его дома, тревожно-спокойный, с порцией указаний от своего правительства. Он ждал, что Иван придёт, пока растерянные пограничники пытались сдержать натиск высыпавших на улицу людей. Иван так и не появился. Он ждал его, но дом оставался пустым и тихим, недоступный для гремящего снаружи города.
Зачем?
Людвиг искал ответ на этот вопрос, объяснение этому нелогичному, странному состоянию -- и, едва найдя, тут же уходил от него.
Это то, к чему он так долго и осторожно шёл. Это тот самый первый шаг, который позволит исправить все ошибки прошлого. Тогда почему дом остаётся таким пустым и тихим, безучастным ко всеобщей оглушающей радости?
Гудки были глухими и бесконечно долгими. Щелчок.
- Гилберт?
- Да, Людвиг, -- голос серьёзный, с таящимися в глубине едва сдерживаемыми эмоциями и странной, нехарактерной неуверенностью. Людвигу вдруг показалось, что всё это время брат ждал его звонка, а потом, замерев, слушал, как раз за разом звонил в его доме телефон. Ждал, но почему-то до последнего момента не решался поднять трубку.
- Стена рухнула.
- Я знаю, Людвиг. -- Гилберт усмехнулся. -- Я ведь не слепой. Что говорит Брагинский: когда Союз подпишет безоговорочную капитуляцию? Я хочу домой.
- Тебе обязательно вытряхивать из Брагинского эту подпись, чтобы убедиться, что страна больше не разделена?
- Да, блин. Поверь, я отлично знаю, какую власть могут иметь бумажки и подписи. Я до усрачки хотел бы сейчас быть в Берлине, но совки все ещё могут принять меры.
Людвиг никак не мог понять, о чём конкретно сожалеет брат, пускаясь в эти очевидные объяснения: о том, что в сердцах поторопился с очередным громким обещанием и теперь не может позволить себе стать свидетелем исторического события на родной земле, или о том, что Людвиг рад крушению стены далеко не настолько, насколько следовало бы радоваться.
- Понятно, Гилберт.
- В любом случае, поздравляю, -- ответил брат после недолгого молчания, -- теперь у тебя всё будет зашибись. У нас у всех всё будет зашибись.
- Конечно, Гилберт.
- Увидимся скоро, я надеюсь.
- Увидимся.
И снова гудки. Глухие, короткие. Бесконечные. Казалось, ставшие единственным звуком его дома. Людвиг распахнул окно, чтобы заманить шум с улицы внутрь, но тот показался недостаточно громким. Тогда он решил выйти наружу, чтобы самому напитаться этим беспорядочным, неумолкающим гулом города.
Он ходил по улицам, сновал между людьми, вглядывался в лица, оборачивался на проезжающие мимо машины. Знакомый силуэт -- показалось? Людвиг хотел было ускорить шаг, чтобы обойти группу людей, заполонивших тротуар, но тут на его плечо легла тяжёлая ладонь. Постылый вопрос в который раз успел звонко пронестись в голове, но тут же разбился о жизнерадостный голос. Голос, слышать который ему сейчас, пожалуй, хотелось меньше всего.
- Людвиг? Слушай, здорово, что мы здесь с тобой случайно столкнулись!
Людвиг обернулся и, глядя в исполненные восторгом глаза Альфреда, только и смог бросить в ответ:
- Да, здорово.
Американец чуть нахмурил брови.
- Мне вдруг показалось, что ты не рад происходящему так, как должен бы...
Кажется, Альфред немного растерян и озадачен. Людвиг хотел ответить, что когда человек радуется, потому что должен, то это уже не радость, но вместо этого сказал:
- Я рад. Но весь этот шум и беспорядок несколько утомляют.
- Это неизбежные штуки, мой друг. Зато теперь ты свободен - как я и обещал, помнишь, да?
- Свободен? -- Людвиг едва сдержался от того, чтобы усмехнуться. Он не мог сказать наверняка, что в этой ситуации было более нелепым: то, что, толком ещё не вырвавшись из-под опеки Советского Союза, он уже погряз в неоплатном долге благодарности перед Америкой, или то, что Альфред совершенно искренне не осознавал разницы между его так называемой свободой и собственной неоспоримой победой. -- От кого свободен?
- Ну, что ты как маленький! От Советского Союза, от коммуняк. От Брагинского, -- американец ободряюще улыбнулся и хлопнул Людвига по плечу, как если бы они были давними друзьями. С каждым годом давних друзей у Альфреда становится всё больше. Уверенному в своих силах, убеждённому в своей победе, ему нужно было только подтверждение того, что другим совершённое кажется таким же правильным и нужным, как и ему самому. Наверное, поэтому он сейчас здесь, в Берлине, гуляет среди людей и встречает в глазах каждого человека это самое подтверждение.
- Ну, что, Людвиг, каково это -- быть свободным?
Конечно, одних счастливых берлинцев ему недостаточно. Кто-то с хохотом промчался мимо и, не рассчитав, врезался в его плечо. Чуть отшатнувшись, Людвиг обернулся, но прохожий уже смешался с толпой. Немец хотел было отвести взгляд, но вдруг сквозь мельтешащих людей увидел Брагинского. Он прошёл совсем близко, метрах в пяти от них. Если Альфред сбежал сюда, чтобы развеять последнюю неуверенность, а сам Людвиг -- чтобы укрыться от вездесущей тишины, то для чего здесь Иван? Что нужно ему от этих людей? Шаг медленный и неспешный -- так, наверное, ходят во сне -- выбивался из общего ритма бурлящего города. Он смотрел куда-то в сторону, внимательно и вдумчиво -- будто вспоминал что-то. Хотя, вполне возможно, пытался забыть. Ещё несколько шагов, и Брагинский снова исчез из виду.
- Не знаю, -- ответил, наконец, Людвиг, всё ещё глядя туда, где только что прошёл Иван.
- Что ты там увидел? -- в голосе Альфреда проскользнуло лёгкое, едва различимое беспокойство, в которое сам он едва ли верил, но всё же будто опасался, что здесь и сейчас вдруг появится что-то, способное повернуть его победу вспять. Он огляделся вокруг. Людвиг невольно представил себе, как Альфред -- обернись он на секунду раньше -- с прежней, почти детской жадностью и непосредственностью, бросается вслед Ивану, тормошит за плечо и так же, как сейчас у него, выпытывает нюансы падения стены и подтверждение собственной правоты. Но Брагинскому повезло, он остался незамеченным.
- Людей, -- пожав плечами, ответил немец. -- Сегодня в Восточном Берлине их слишком много.
- Не в Восточном -- просто в Берлине. -- Альфред снова посмотрел на Людвига и улыбнулся. На этот раз не ободряюще, не покровительственно, а так, будто сам только-только начинал в это верить. -- Привыкай, Людвиг.
Странно, но после этих простых и всё-таки искренних слов, лишённых гнетущего контекста о победителях и побеждённых, стало немного легче. В конце концов, Альфред прав: ко многому придётся привыкать заново. Ко многому придётся привыкать, как к неведомому. Объединённая страна. Объединённый город. С прежним именем -- но по сути уже совсем не тот. Многое нужно будет вернуть -- многое уже не вернуть. Многое.
Людвиг рассеянно смотрел поверх плеча Альфреда. И вдруг увидел, как Иван снова вынырнул из толпы за спиной американца. Совсем близко, в нескольких шагах. На миг Людвигу показалось, что Брагинский заметил их первым и теперь намеренно кружит в толпе, не желая упускать из виду. Но Иван всё также неспешно шёл вперёд, постепенно удаляясь от них обоих. Людвиг почувствовал, как вдруг его охватило глупое чувство: будто если сейчас он позволит Брагинскому уйти, потеряет его в этом городе, то уже вряд ли когда-нибудь встретит снова.
В самом деле, что бы ни произошло завтра, через год -- не исчезнет же Советский Союз в одночасье с политической карты? Не исчезнет. Он справится. И не с таким справлялся.
Людвиг знал это наверняка, но всё равно продолжал смотреть, как Иван с каждым шагом уходит всё дальше. Знал так же точно, как и то, что ещё несколько секунд -- и американец обернётся, чтобы проследить за его взглядом и догонит его. Людвиг отвёл глаза.
- Альфред, что было бы, если бы в этой войне победил Брагинский?
Кажется, вопрос сбил его с толку. То ли тем, насколько внезапно он прозвучал, то ли потому, что американец даже не рассматривал подобный вариант развития событий.
- Так ведь победил я.
Иван остановился. Обернулся. Он был слишком далеко -- он не мог их услышать. Слишком шумно вокруг.
- Да с самого начала ж было ясно, кто победит. Вы хотели свободы -- а я хотел подарить вам свободу. Мы просто помогли друг другу, разве не так? По-моему, иначе просто не могло быть.
Странно, что Альфред объясняет всё это. То ли немцу, то ли -- в который раз -- себе самому. Людвиг смотрел на американца и чувствовал на себе взгляд Ивана. Пристальный, внимательный. Словно он хотел прокричать что-то, но понимал, что это было бы бестолковым и неоправданным.
- Рано или поздно он бы просто нас отпустил.
Людвиг бросил взгляд поверх плеча Альфреда. На миг ему показалось, будто во всей этой суете, пёстром шуме и гомоне они перенеслись на несколько десятилетий назад. Будто сейчас из ниоткуда вырастет дворец и окружит их своим огромным блестящим и душным залом. Вот-вот грянет нервный и стремительный Равель. Но тогда он был побеждённым, а сейчас -- как будто нет. Тогда Иван был отчаянно, до безумия пьян, а сейчас -- трезв. Правда, в трезвости этой было не меньше безумия и отчаяния, чем тогда.
- Бред и пропаганда. Я не верю в это.
Впрочем, кое-что осталось без изменений. Альфред по-прежнему был победителем. По-прежнему оставался хозяином мира.
- А я верю.
Иван, как вкопанный всё ещё стоит на месте посреди тротуара. Увлечённые общим потоком, люди то и дело задевают плечами о его плечи, проходя мимо, но он как будто совершенно не замечает этого. Ослепительно яркие блики и светская публика.
- Именно потому что ты слишком верил Брагинскому, стена продержалась так долго.
Альфред хмурится, снимает очки, протирает их о рукав куртки и снова водружает на нос. Пару секунд подслеповато щурится, как будто наводит на резкость. Удивлённые лица танцующих. Комичные лица союзников.
- Именно потому что в нужное время я доверял Брагинскому, Третья мировая так и не началась.
Поток прохожих вдруг иссяк -- улица оказалась почти пустынной. Если Альфред сейчас обернётся, то увидит Ивана наверняка. Но он не оборачивается, а пристально смотрит на Людвига, не желая упустить момент, когда можно получить ответы на старые вопросы. Музыка стремительная, неспокойная.
- О чём ты?
Американец явно потревожен внезапным неприятным поворотом разговора. В стёклах его очков Людвиг видит собственное отражение: его полупрозрачное лицо кажется осунувшимся и напряжённым. Снова блики. Его пальцы, крепко, почти до боли сжатые в ладони Брагинского.
- Всего лишь о том, что твоя освободительная миссия могла зайти слишком далеко.
Людвиг никак не мог понять, чего выжидает Брагинский и почему не уходит. С каждой секундой выносить происходящее становилось всё сложнее. Пальцы Ивана сухие и тёплые. Вальс задыхается.
- Я мир защищал, Людвиг!
- Так же, как и Брагинский.
- Он его захватывал, а я -- защищал. По-моему, разница очевидна.
- Да нет здесь никакой разницы, Альфред.
Людвиг подумал, что если бы он сейчас ударил Джонса, то тот выглядел бы куда менее ошарашенным. Немец посмотрел на Ивана. Их разделяло не более тридцати шагов. Вальс стих. Иллюзия развеялась, наполняя пространство между ними шумной жизнью города. На миг у Людвига возникло чувство, что Иван сейчас отвесит всё тот же шутовской поклон. Но он просто улыбнулся и, развернувшись, скрылся за поворотом.
Разговор, казавшийся бесконечным, длился едва ли дольше трёх минут.
- Не смей так говорить. Ты ошибаешься, Людвиг, -- голос Альфреда подрагивал от напряжения. -- Люди радуются тому, что я сделал -- значит, я прав.
- Я не говорил того, что ты не прав, Альфред. -- Людвиг улыбнулся. -- Кажется, всё это время мы разговаривали о разных вещах.
- Кажется, всё это время ты разговаривал не со мной.
Вечер был влажным и прохладным, просачивался в приоткрытое окно и оседал на стульях, шкафах, дверях. Время, последние два года будто опережавшее само себя, вдруг приостановилось, позволяя ещё раз подумать и осмотреться. Но всё уже было обдумано и всё уже было сделано. Разделённая страна срасталась по линиям прежней границы, по пунктиру демонтируемой Берлинской стены. Воодушевлённые искренние -- теперь уже официальные -- поздравления Альфреда. Сдержанно улыбающийся Артур, слегка встревоженный Франсис, которые не то что бы выиграли, но и отнюдь не проиграли.
Людвиг выключил лампу в кабинете и закрыл глаза. Как много ещё нужно было сделать. Но теперь -- для свободного государства, для себя самого. А значит, нет никаких оснований опасаться, что не хватит сил.
На карниз шумно приземлилась птица. Людвиг обернулся и даже вытянул шею, чтобы посмотреть, но ничего не увидел. К дому подъехал автомобиль, свет фар едва коснулся окон и тут же погас. Хлопнула дверь машины -- зашелестели крылья, и чёрная тень метнулась вверх, сливаясь с потемневшим небом. Людвиг встал около окна. По ту сторону было темно, светлый тротуар упирался в плоский тёмный силуэт машины. Зажглись фонари -- в дверь постучали. Людвиг молча смотрел на припаркованную около дома машину. Стук повторился. Последний раз Брагинский был в его доме в восемьдесят пятом и открывал двери, не останавливаясь на пороге. С того времени и до сих пор, не считая той странной встречи у разрушаемой стены, Людвиг с ним не пересекался. Не видели его и другие. Поговаривали, что у Ивана окончательно снесло крышу в Афганистане, из-за чего пришлось выводить войска. Поговаривали, что он сорвался и начал пить так, что забеспокоилась даже обычно старающаяся казаться безучастной к судьбе брата Ольга. Поговаривали даже, что его заперли от греха подальше, из-за чего Кремль ослаб настолько, что его стены можно было проткнуть пальцем, как бумагу.
Постучали в третий раз.
Чего только ни говорили, одним словом.
- Людвиг? Привет, Мухтар. Людвиг, это нужно отвезти в Бонн, но мне туда совершенно не хочется. Я оставлю у тебя, передашь своим?
Людвиг прислонился лбом к собственному полупрозрачному едва различимому отражению в стекле. Он слушал шаги Ивана, входящего в библиотеку, включающего свет, который тут же просачивается сквозь приоткрытую дверь в кабинет. Достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть, как он неспешно идёт по комнате, снимает перчатки и вместе с ними легко и небрежно кидает папку на книжную полку, проходит мимо окна и, скорее всего, бросает мимолётный взгляд туда, где раньше между домами можно было разглядеть стену.
Людвиг открыл глаза: холодные и острые капли дождя царапали по стеклу. Иван насвистывал мелодию. Какая-то старая песня, танго, кажется, ещё до Второй Мировой, годов тридцатых. Тогда эта песня с подачи Феликса гуляла в разных переводах по всей Восточной Европе. Брагинский мог напевать её, занимаясь чем угодно: изучая важные документы, планы военных действий или просто подтачивая карандаш или помешивая ложкой чай. Людвиг часто слышал её в таком вот исполнении -- слов он не знал, но мелодию запомнил хорошо. Он не сразу заметил, что тоже насвистывает её, в унисон с Иваном.
Как будто двое заключённых, сидящих в камерах по разные стороны одной холодной и прочной стены.
Как будто здесь и сейчас нет приоткрытой двери.
И не было никогда.
Людвиг закрыл глаза и только сильнее прижался лбом к стеклу, чувствуя спасительный, но, увы, бесполезный холод. Только повторяющийся раз за разом незатейливый мотив. Только неспешные шаги Брагинского, продолжающего кружить по библиотеке. Вот он проходит мимо книжных шкафов, скорее всего, привычно чуть наклонив голову к плечу, вчитываясь в названия на корешках книг. Минует стол, проводя по поверхности пальцем и задевая авторучку -- та скатывается и падает на пол. Он останавливается возле двери в кабинет, одновременно прекращая напевать. Всего на пару секунд. Невыносимо долгих и тихих секунд. И идёт дальше, и снова напевает. Так же тихо, но Людвиг вдруг различает обрывок строчки:
- ...без тоски, без печали в этот час прозвучали...
И слова снова ушли в негромкий свист. Снова окно, снова книжные шкафы. Круг замкнулся.
Щелчок выключателя -- в библиотеке погас свет. Когда через полминуты тихо скрипнула входная дверь, Людвиг сорвался с места.
- Иван!
Он был уверен, что не говорил этого вслух, тем более, не кричал. Но Брагинский повернулся так резко, что это не могло быть совпадением. В глазах всплеск отчаяния, надежды и болезненного понимания того, что последние сроки вышли. И что-то ещё. Страшное, почти неуправляемое. Но всего лишь на миг -- справился, подавил. Капли хлестали по коже -- дождь усиливался. Он был спокоен. Как и положено выглядеть человеку, чья империя скатывается в пропасть.
- Не выходи под дождь в растрёпанных чувствах -- простудишься.
В обычной ситуации Иван сказал бы это непременно улыбаясь. Но сейчас он был серьёзен. Как будто это было всё, что он мог позволить себе сказать. Независимо оттого, насколько больше хотел сказать на самом деле. Людвиг знал, что нужно что-то ответить, но слова не шли в голову. Он смотрел на Ивана и видел, как тот возвращается в свой огромный, но абсолютно пустой дом. Видел и почему-то совершенно не представлял, как можно войти туда, как можно там жить. Брагинский подал руку. Отвечая на рукопожатие, Людвиг всё ещё думал о том, как долго сможет простоять этот пустой дом.
Он справится, в который раз вылезет из пропасти. Сам справится - да и чем Людвиг мог ему помочь? Будто бы он согласился сейчас принять чью-то помощь.
Ладонь Брагинского была шершавой и тёплой, выпускать её из собственных озябших пальцев совершенно не хотелось.
- Ты опять забыл у меня перчатки, -- вдруг сказал Людвиг, разрывая затянувшееся рукопожатие. Иван только улыбнулся в ответ и направился к машине. Шум мотора, свет фар, тишина.
Людвиг вернулся в дом. Промокшая холодная рубашка давила на плечи. Перчатки Брагинского, действительно, остались на полке. Под ними была тоненькая папка, в которой лежал подписанный Иваном договор. Людвиг рассеянно смотрел на лист -- взгляд не мог зацепиться за слова и буквы, словно они были для него чужими и бессмысленными.
Черта проведена. Теперь он свободен окончательно. Юридически. Равен -- самому себе.
Влажная ткань плёнкой липнет к коже.
В конце концов, это всего лишь слабое, человеческое. То, что зачем-то вложено в каждого из них с рождения. Это скоро пройдёт - останется только важное, государственное. То, что превыше.
Это должно пройти.
Пример "2+4", наконец, был решён верно.
Частная психиатрическая клиника ********** г. Ленинград.
Запись от 23 августа 1991 года:
"На принудительное лечение с предварительным диагнозом БДР (+синдром Котара) поступил пациент Брагинский И.И., год рождения не указан, медицинской карты нет. Установить дополнительную СВН в палату. Ограниченный доступ к ключам.
Дополнения к диа..."
Остаток текста заслоняет украшенный полупрозрачными розами лист из блокнота:
"Людочка, купи печеньица после смены, не с чем пить чай".
Обоснуй тайм:
Кто это написал? Разумеется, вы уже и без наших ремарок поняли, что Людвиг держит в руках томик рассказов того самого Карла Фридриха Иеронима и так далее. Мы только уточним тот факт, что Людвиг держит в руках издание историй от Готфрида Бюргера, которым в своё время барон был крайне недоволен и даже порывался подать на Бюргера в суд за то, что герой книги был назван его полным реальным именем. Книга, однако, оказалась настолько популярной, что уже никакой суд не мог обратить процесс вспять и Мюнхгаузен навсегда распрощался со своей анонимностью. Мы также спешим заметить, что сами считаем некорректным отождествление Людвига как Германии с отдельно взятым реально существовавшим в истории человеком. Поэтому мы и не отождествляем :3 Мы проецируем самого барона и его рассказы на Людвига, так как совершенно искренне полагаем, что после кружки-другой-третьей пива ничто не могло помешать Людвигу рассказать пару исключительно правдивых историй.
У него были свои методы находить нужную информацию. Определённо, существовали не только методы. Образованное в 1950 году в ГДР по образу и подобию МГБ Штази на протяжении всего существования, как и КГБ, не давало спокойно спать и жить западным спецслужбам. Штат сотрудников Штази был настолько велик, что, по некоторым данным, каждый пятидесятый в ГДР сотрудничал с министерством. Впоследствии, когда во время мирной революции 1989 года разгневанный народ начал осаждать принадлежавшие Штази здания, сами официальные работники к тому моменту уже благополучно сожгли и съели наиболее важные документы и благополучно покинули свои места. А вот на этом месте самим авторам становится интересно: если по статистическим подсчётам каждый пятидесятый гражданин Германии был неофициальным сотрудником Штази, то сколько же этих самых неофициальных осведомителей было там, среди осаждающих здания Министерства госбезопасности? :3
Всё это началось ещё в конце весны В самом деле, непоколебимость Берлинской стены была морально уничтожена и само её существование оказалось несостоятельным, когда в мае 1989 Венгрия, также как и ГДР, состоявшая в ОВД, открыла границы с Австрией. Дурной пример не оказался заразительным для управителей Восточной Германии, и открывать стену тогда никто не торопился, однако население, прознав об образовавшейся лазейке, уже вполне беспрепятственно, в обход, добиралось до ФРГ через Венгрию и Австрию уже без опасений быть подстреленными на границе и посаженными на долгие счастливые лета.
Сдержанно улыбающийся Артур, слегка встревоженный Франсис Здесь мы подразумеваем не столько глубокую обеспокоенность Франсиса дальнейшей судьбой Германии, сколько то, что Франсуа Миттеран, являвшийся президентом Франции, когда произошло падение стены, отнёсся к указанному событию с крайним опасением, так как полагал, что объединённая заново Германия в конечном счёте может стать не менее опасной, чем прежняя. Идею о воссоединении Германии без особого энтузиазма и восторга так же приняли и в Великобритании. Логично предполагать, что гипотетические сравнения грядущего объединения Германии с канувшим в прошлое Третьим рейхом были чем-то из разряда общественно-полезных чудовищ фашизма, однако сдавать свои позиции в Европе с появлением нового самостоятельного государства никому не хотелось.
Пример "2+4", наконец, был решён верно. Речь идёт о том самом договоре "два плюс четыре", официально называющемся "Договором об официальном урегулировании в отношении Германии". В переговорах участвовало шесть сторон: ГДР, ФРГ, США, Франция, Великобритания и СССР. Договор был заключён в сентябре 1990 года (почти сразу за ним последовал договор об объединении Германии), а вступил в силу 15 марта 1991 года, после того как Советский Союз последним из всех участвовавших сторон, наконец, его ратифицировал. Согласно договору, бывшие союзники по Второй мировой войне отказывались от всяческих прав в отношении ГДР и ФРГ. Несмотря на то что со стороны Великобритании были попытки затянуть подписание договора, в конечном счёте, справиться со всеми разногласиями удалось довольно быстро.
Эпилог.
Долгожданный сон очень грубо и нелюбезно оборвал телефон. Не открывая глаз, надеясь, что всё это часть сна и можно пока не просыпаться, Иван нащупал в кармане кирпич мобильника и, ткнув на зелёную, сказал традиционное "да". Едва не подвёл хриплый спросонья голос.
- Брагинский, ты опять за старое? Ты бы их ещё до Тбилиси довёл!
Сонно улыбаясь, Иван потянулся на неудобном кожаном диване -- подарок Альфреда, конечно же; окончание холодной войны совсем не означало, что они должны были прекратить мелкое пакостничество и большие дурацкие шутки в адрес друг друга -- и, хрустнув всеми суставами разом, блаженно застонал. Лежавшая на коленях газета соскользнула на пол.
- И тебе доброе утро, Людвиг.
На другом конце линии Людвиг нервно кашлянул, но быстро взял себя в руки и продолжил нотацию.
- Четыре часа дня -- какое утро?
- Позднее утро, -- Иван растирал свободной рукой затёкшую шею. -- Это хорошо, что ты разбудил. Мне через два часа на расстрел. В смысле, на поклон. К царю. Он только-только домой вернулся, рвет и мечет; а я тут решил почитать, что обо всём происходящем думает Альфред -- так смеялся, что не заметил, как заснул.
Людвиг хмыкнул, но уже с меньшим раздражением.
- Всё тебе шутки, Иван.
- По сравнению с тем, что творилось с газетами, пока я расшатывал линию Маннергейма, нынешние статьи выглядят как-то неубедительно.
- Для пущей убедительности тебе осталось спасти Южную Осетию ещё раз. И весь грузинский народ вместе с ней, -- Людвиг напряжённо усмехнулся. -- И как мне теперь высказываться о тебе в Евросоюзе? Моих комментариев очень ждут. Особенно представители прибалтийских стран.
- Не знаю, -- Иван беспечно пожал плечами, как будто Людвиг мог это видеть. -- Расскажи им что-нибудь.
- Боюсь, моему очередному "что-нибудь" не поверят.
Послышался звонкий сухой шорох переворачиваемой страницы -- судя по всему, они читали одну и ту же газету.
- Да ладно, -- Иван потянулся к стоящему перед диваном низенькому столику и, взяв большую кружку, заглянул внутрь. На дне была остывшая и загустевшая кофейная жижа. -- Я бы тебе поверил. Например, с той историей про Луну я тебе ещё тогда поверил. А вот Альфреду не верю до сих пор.
Поболтав кружкой, Брагинский одним махом выпил остатки кофе и, поморщившись, содрогнулся всем телом.
- Неужели поверил? -- снова газетный шорох. -- А ведь смеялся тогда громче всех.
В голосе Людвига перемешивались осторожность, усталость и обеспокоенность. Как если бы он сам был не до конца уверен, зачем затеял этот разговор и куда он в конечном счёте заведёт.
- Одно другого не исключает, Людвиг. Когда веришь с серьёзным лицом, это всегда вызывает подозрение, -- чуть нахмурившись, ответил Иван. Он хотел было улыбнуться, но в последнюю секунду почему-то передумал.
- Когда веришь с улыбкой на лице, люди начинают думать, что ты дурак.
- Если я не буду улыбаться, люди начнут думать, что я хочу их убить.
Случись ему разговаривать об этом не по телефону и не с Людвигом, он бы в ответ только широко улыбнулся. Но Иван лишь рассеянно рассматривал кофейные разводы на стенках кружки и думал о том, мог ли Людвиг заметить этот нюанс. Счёл ли необходимым задерживать на нём своё внимание.
- Они и так об этом думают. Постоянно, -- серьёзно возразил Людвиг. Иван мог голову на отсечение дать, что сейчас немец прищурился и отвёл взгляд в сторону, как если бы находился в одной с ним комнате. Чистая связь съедала ощущение расстояний -- по крайней мере, теперь Ивану казалось, что километров между ними теперь чуть меньше, чем в начале разговора. Было слышно, как Людвиг подул и сделал большой глоток, скорее всего, кофе. Иван не удержался и вдогонку последним словам немца издал короткий истерический смешок. Людвиг закашлялся.
-Чтоб тебя, Брагинский, я же пью.
Иван опять заглянул в собственную безнадёжно пустую кружку и хотел было сказать, что сейчас тоже не отказался бы от свежего кофе, но тут его внимание привлекли доносящиеся с улицы голоса. Голоса явно о чём-то спорили.
- Пропустите меня. Я настаиваю! Какие документы - да нет у меня никаких документов, вы с ума сошли, что ли?
Возмущённому французскому вторил сердитый и раздражённый русский, объясняющий про то, что "правила и не положено". Что-то подсказывало, что обе стороны друг друга недопонимали - и не только в силу языкового барьера.
- Кажется, у меня под окном мечется Франсис, -- задумчиво проговорил в трубку Иван.
- Я надеюсь, он, по крайней мере, мечется в одетом виде? -- не без раздражения в голосе отозвался Людвиг.
- Сейчас гляну.
Поставив на место кружку, Брагинский подошёл к окну и, распахнув створку, высунулся наружу. Внизу, в самом деле, стоял Франсис, препиравшийся с кем-то из секьюрити. Иван понимал, что охрана требуется, скорее, тем, кто приходит к нему в гости, нежели ему самому, но всё же очередному нелепому распоряжению свыше противиться не стал.
- Да, он одет, -- наконец, ответил он Людвигу и затем прокричал уже на французском:
- Франсис? Тебя каким ветром занесло?
Бонфуа задрал голову и, увидев Брагинского, заулыбался и приветственно замахал рукой. Стоявший рядом охранник, поняв, что проявил излишнюю бдительность, поспешил скрыться подобру-поздорову.
- Ванечка! Старший брат пришёл разузнать, что ты там, поганец, набезобразничал в Осетии!
Брагинский улыбнулся в ответ, прижимая трубку плечом.
- Чего же ты не позвонил сначала?
- Старший брат так спешил, что забыл дома телефон!
- Некоторые вещи не меняются никогда, -- проворчал Людвиг на другом конце линии. -- Вы двое так и будете орать на всю улицу?
- А что такого? -- очень искренне удивился Брагинский.
- Нет, вы только подумайте, я так торопился, а он висит на телефоне! С кем ты там болтаешь?
- С Людвигом!..
- В отличие от некоторых, я всё ещё помню о том, как пользоваться телефоном...
- ...и он передаёт тебе привет!
- Что-о? Наш маленький сарделькин друг опять хочет всё выяснить раньше меня и решить вместо меня? Не в этот раз!
- ...тебе тоже привет, Людвиг.
- Брагинский, мне показалось, что Бонфуа не это имел в виду.
- Так ты всё-таки знаешь французский?
- Немного, -- с неохотой признался Людвиг.
- Так что ты там в Осетии устроил? -- кажется, Франсис уже позабыл о своём недавнем намерении попасть в дом и решил продолжить беседу, не сходя с места, совершенно игнорируя неодобрительные взгляды прохожих. -- В Евросоюзе все как с ума посходили, нужно разрешить ситуацию и успокоить остальных, пока они пред лицом общего врага не объединились в маленькую, но непобедимую армию!
- Передай Бонфуа, что он слишком много на себя берёт.
- Людвиг с тобой полностью согласен! Мы как раз говорили об этом.
- Убью, Брагинский...
- Тебе тоже это напомнило старые добрые времена?
- Куда уж добрее...
- Я рад, что Людвиг, наконец, образумился и перестал считать себя центром Европы! Сейчас за Евросоюз отвечаю я!
- Вот и Людвиг о том же!
- Брагинский, я тебе все кости переломаю... по очереди, одну за другой.
- Ваня, наговоритесь ещё! Со мной Николя приехал, мы хотим потрещать с твоими!
- Франсис, мне кажется, это не очень хорошая мы...
- Я прихватил бутылочку из его коллекции! - француз призывно помахал в воздухе упомянутой тарой.
- Это в корне меняет дело!
- ...телефон он, значит, забыл, а это не забыл.
- А еще было бы неплохо организовать независимую комиссию для расследования конфликта, -- продолжал тем временем Франсис, -- передай Людвигу, что если он хочет, то может присоединиться, я не возражаю!
- Не сметь. Не трогать. Знаю я этих его независимых экспертов. Я сам возьмусь за это.
- Людвиг сказал, что подумает!
- Я тебе это ещё припомню...
- Господи, ушам не верю! Повтори!
Брагинский, к тому времени разве что не свисавший с карниза, подался было вперёд, чтобы Франсис мог лучше его слышать, и чуть не сорвался вниз, но вовремя ухватился за раму.
- Иван, осторожнее! Не хватало ещё, чтобы ты грохнулся. Что мне тогда с тобой делать?
- Упаду - потащишь меня в Кремль в пакете, волоком! -- запутавшись в языках, весело отозвался Брагинский на русском, удобнее перехватывая едва не выскользнувший телефон.
- Волоком? -- задумчиво повторил француз, -- Нет, не надо. Все равно упасть изящно, как эта твоя балерина, у тебя не получится.
- Франсис, сколько уже можно над этим издеваться?
- Ну, хоть что-то дельное он сегодня сказал...
- Людвиг, кстати, со мной полностью согласен! Нельзя издеваться над балетом.
- Людвиг...балет... Иван, мне кажется, ты выдумываешь.
- Разве что самую малость. Жди меня, я уже мчусь вниз -- кажется, мы уже очень опаздываем на встречу с царём.
Франсис кивнул в ответ. На другом конце линии проворчал Людвиг:
- Неужели он ещё не привык к тому, что ты всегда опаздываешь...
Иван оставил последнюю реплику Людвига без комментариев. Плотно закрыл окно -- в комнате, надёжно отрезанной от улицы добротными стеклопакетами, внезапно стало неестественно тихо. Пауза в разговоре затягивалась, с каждой секундой всё больше становясь похожей на неловкое молчание.
- А два года назад ты обтрезвонил все официальные каналы, прежде чем решился позвонить мне на личный номер, -- рассеянно улыбнулся Иван и невольно отметил, насколько правильным и нужным вдруг прозвучало сейчас то, что до этого намеренно как будто упускалось из виду.
- Два года назад ситуация сильно отличалась от твоей нынешней выходки, -- голос немца был по-прежнему рассерженным, но рассерженность эта была какой-то забытой: так улыбка остаётся на губах от прежней шутки в то время, когда глаза уже стали серьёзными. Иван слышал едва различимый тихий шорох: то ли в задумчивости, то ли в нерешительности Людвиг водит указательным пальцем по ребру мобильного телефона.
- Разве что количеством трупов, Людвиг. Число желающих меня линчевать, как ни странно, не изменилось... -- помолчав, Иван осторожно добавил, -- у меня хороший адвокат.
В наступившей тишине было слышно, как на стене мягко шуршат позаимствованные им в каком-то баре часы. Иван смотрел, как секундная стрелка медленно, будто с трудом прорываясь сквозь сопротивление воздуха, ползёт по циферблату и не останавливается ни на мгновение. Некоторые вещи изменились, некоторые остались прежними. Кое-что ещё только предстояло изменить. Многое.
- Что на тебя нашло, Иван? -- наконец, прервал тишину Людвиг.
Брагинский, по-прежнему стоявший у окна, бросил взгляд на Франсиса, который чинно прогуливался туда-сюда по тротуару и едва не сворачивал шею, оглядываясь вслед проходящим мимо москвичкам. Пальцы выстукивали по подоконнику незатейливую дробь.
- Не знаю, -- в конце концов, ответил он, -- мне было весело.
- Твоё веселье дорогого стоит, -- в спокойном голосе Людвига уже давно не было ни злости, ни раздражения.
- Ты успел от этого отвыкнуть?
- Отвыкнешь тут, как же...
Иван улыбнулся. На этот раз убеждённый в том, что Людвиг это увидит.
- Мне пора идти, Кремль ждёт, Франсис тоже. Сейчас наверняка в пробке зависнем, вся Москва стоит.
И после короткой паузы добавил, уже не так уверенно:
- Мне завтра в Питер надо будет, кстати. Я загляну к тебе по дороге?
На миг Ивану показалось, будто замерла даже секундная стрелка беспокойных часов. Он подумал, что Людвиг поинтересуется, какие такие транзитные самолёты летают из Москвы в Санкт-Петербург через Берлин. Но Людвиг не стал ни о чём спрашивать, только сказал:
- Тогда до встречи.
И наверняка улыбнулся.
- До встречи.
Иван сунул телефон в карман, выудил из-за дивана шарф, поправил галстук и поднял с пола газету. "Остановите Россию", значит. Ох, Альфред. Надо Царю показать, пусть тоже посмеется. Ещё раз пробежавшись взглядом по тексту статьи, он улыбнулся и, аккуратно её свернув и зажав подмышкой, направился к выходу.
Через два года
высохнут акации,
упадут акции,
поднимутся налоги.
Через два года
увеличится радиация.
Через два года.
Через два года.
Через два года
истреплются костюмы,
перемелем истины,
переменим моды.
Через два года
износятся юноши.
Через два года.
Через два года.
Через два года
поломаю шею,
поломаю руки,
разобью морду.
Через два года
мы с тобой поженимся.
Через два года.
Через два года.
Обоснуй тайм. Впервые не размером с сам фанфик.
А два года назад ты обтрезвонил все официальные каналы, прежде чем решился позвонить мне на личный номер Чтобы читатели (и сами авторы xD) в очередной раз не запутались во временах и событиях, даём справку: здесь Иван говорит об убийстве журналистки Анны Политковской, произошедшее на фоне включения в 2004 году в Евросоюз и НАТО государств постсоветского пространства и вызвавшее на западе нешуточную волну обвинений в адрес России. Стоит отметить, что на события августа 2008 реакция была более локализованной и, в сравнении, примерно такой же.
Через два года, Иосиф Бродский,1959 Почему мы опять используем поэзию Бродского?