Зачем мне это нужно? Зачем еду туда? Почему меня это так сильно заинтересовало именно сейчас, а не в детстве, когда отец мне рассказывал про них... Тогда мне казалось интересным и каким то научно-таинственным это слово- лепрозорий, но я же забыл о нем и ни когда не вспоминал! Почему?
Разобраться? (Я ищу ответ) Но в чем? Какое странное желание- оно идет откуда то снизу с самых глубин и затрагивает хрупкие двери моей гнусности и смерти. Знаю ли я что подвигает меня, что тянет к ним. Словно появилась маленькая возможность, кроличья нора или что там еще... Не будет ли это выглядеть как соискание легкой славы?
Что буду там делать? Ведь я еще молод, не одеваю ли я шубу летом? Понимаю ли на что иду? Я же не знаю даже на что иду!
Ответа нет.
Помню как еще перед поступлением в семинарию спрашивали друг у друга зачем пришли сюда, и никто не мог ответить толком, а если и отвечали то как то заучено, не по правде. Так стеснялись.. А чего стеснялись?! Глупых вопросов? Ведь даже если бы мы до утра друг другу рассказывали зачем пришли, все равно ничего толком бы и не сказали. Это же не в магазин сходить, а посвятить жизнь высшей Цели, нельзя это так просто взять все и рассказать, слишком уж много и глубоко... Это надо выстрадать. Так наверно и сейчас. Я не могу описать, рассказать, оправдаться перед всеобщим "благоразумием". Высказать все это словами нельзя, лишь действием, это как выдавить пасту из тюбика- нужно приложить усилие.
Почему то хочется спасть. Ужасно хочется спать. Приходиться дышать все реже.
Моя вера всегда была какой то революцией, или скорее протестом. Но против чего я протестую? Против грязи? Против зла? Против чего? Ищу Правду, добиваюсь ее полного переселения в мою жизнь. Да наверное слабовольные не способны на последовательную политику. Нам нужна революция! Что может быть легче: запускаешь машину, которая сметает все на своем пути, отпускаешь вожжи, а дальше Господь, по Своей Любви, подымает мое выпотрошенное существо и наполняет его Своим Духом, который животворит и действует во мне. Да и нельзя так жить, ждать, боятся. Он ждет от меня шага, решимости, а мне ждать нельзя, никак нельзя.
А может правильно сказал отец благочинный, что я лезу ни туда, что мое дело воспитание молодежи, забота о пастве. Или как он сказал:
- Ты еще молодой, погоди обживись на новом приходе. Вон смотри, купола бы золотые поставить, для этого людей найди, у о. Вадима, бывшего, спроси, да школу воскресную восстанавливать, а ты в этот... так его там...
Он даже не знает как называется лепрозорий. Ну да ладно. Но как я мог ему объяснить то, чего сам не знал. Ответ ждет меня там, и я еду.
Первое посещение.
Первое, что бросилось в голову это воспоминание о нашей городской псих. больнице. Сходство просто выворачивало наружу сквозь пласты памяти. Вдруг ясно ощутил пронизывающий и угнетающий дух лепрозория, как будто увидел время на перед, а оно, в свою очередь прибило меня к этой больной земле (почему то показалось, что навсегда).
Вечерело.
Шел медленно, словно тянул время, пытаясь все больше выудить из своих ощущений и поразительно четких предчувствий прогноза действий и самое главное ответы на мои вопросы. Был очень красивый и мягкий закат, от взгляда на который ломило в груди. Все во мне кипело бурлило и перемешивалось, одна мысль сменяла другую, превращая голову в кипящий котел. При этом дышал все реже.
Шел по опавшей листве, и казалось что рядом, что то огромное таинственное и ни при каких условиях не постижимое. Скорее всего это знание, крайне глубокое знание- Истинна, узнав которую, не было бы смысла во всей остальной жизни. Казалось, что если отодвинуть сырую листву ногой, то можно увидеть Ее, взять с собой, да нет, только сырая земля. Нельзя от Истинны отломить кусочек или вырвать клок. Наверное, Ее надо пережить, а точнее переработать своей жизнью.
Послышался шум открывающейся двери.
-А вы к кому?- спросила плотная женщина, выйдя на крыльцо одного из потертых зданий, прикрывая папками пышную грудь. Почему то стало как то по детски волнительно, хотелось извиняться и вернутся домой. Но...
-Я к Виталию Леонидовичу... священник из Георгиевска... мы договаривались- как мальчишка ,переминаясь ответил я.
-Он сейчас занят, но пойдемте я вам кабинет покажу- женщина небрежно толкнула левым бедром старую дверь открывая мне путь в будущие бессонницы, боль, мрак, свет, тишину.... Вся жизнь передо мной открылась одним уверенным движением бедра.
На дорогу в лепрозорий и на его убранство я не обращал внимание, так как прочитал про это не один десяток книг, скорее меня поразила некая интимность встречи прочитанного с настоящим. Я ждал этого и вот это свершается.
Идя за этой женщиной, все время хотел задать вопрос: что побудило ее жить и работать здесь ( да и работа ли это)? О чем она думает сейчас, о чем переживает, чему радуется. Если бы она встретилась мне в городе или на приходе я бы, наверное, не обратил на нее внимание, здесь же я вижу ее как изнутри. Хочу видеть. Человек становится личностью, человек становится центром внимания.
А стены как будто хотели мне что то сказать, в них была мудрость и я ее не боялся.
-Я как то ходила в церковь, когда еще муж был живой- начала она -мы тогда в городе жили...- женщина тяжело задумалась-... а сейчас куда здесь пойдешь?
-Наверное эти люди - ваша церковь... Ваши труды заменяют вам молитву, и кто знает, может эта молитва окажется в конце сильнее моей.- она одобрительно посмотрела на меня, потом отвела глаза в пол, жестом указав на старую дверь.
- Наверное, он сейчас занят, но вы постучите.- Я кивнул- Мня зовут Татьяна Петровна .- Она протянула руку.
- Иеромонах Алексей. Надеюсь, мы еще поговорим с вами- и мы пожали и друг другу руки. Стало на много спокойнее.
-Как Бог даст. Правильно, батюшка?- она улыбнулась и сделала ударение на слове "батюшка". Даже при свете тусклых лампочек было заметно сияние глаз Татьяны Петровны, редкое сияние, они изливают на тебя уверенное спокойствие и выстраданное тепло. Она отвернулась, чтобы идти, а мои глаза сползли на дверь. Еще была возможность повернуть назад, ведь я здесь по собственному желанию, словно выбирал между жизнью и смертью. На секунду я перестал существовать.
Рукой палача раздался мой стук в дверь.
-Н-да- послышалось из кабинета.
Когда я вошел, передо мной предстала картина: в узкой комнате с высокими потолками и большим нагромождением шкафов и стопок бумаг, за столом сидел пожилой мужчина в халате, накинутом поверх плеч. Он бросил на меня заинтересованный взгляд, не прерывая своих записей, но более заинтересованно и даже испуганно на меня смотрел человек сидящий на стуле. По моем приходе он сразу же начал застегивать свою рубаху, из под которой виднелась изуродованная грудь, и заправлять ее в штаны, не вставая со стула.
(Я вижу прокаженного?! Он рядом!)
Доктор громко закрыл папку и отложил ее в сторону.
- Ну ладно, Коль, пока все, в среду тогда зайдешь, посмотрим на изменения. Они оба встали. (Коля!). Когда больной вышел доктор, сняв очки, подошел ко мне.
-Шмелев Виталий Леонидович- он учтиво наклонился, явно не зная как ко мне обращаться и здороваться. Сделав шаг вперед, я пожал его руку двумя своими, конфуз спал.
-Алексей, иеромонах Алексей- я попытался сделать приятное лицо гостя. Каждый из нас пытался рассмотреть друг в друге что либо интересное. Отпустив мою руку, он направился к столу.
-Присаживайтесь, пожалуйста. Если я правильно понимаю отца Георгия, вы здесь полностью по своей воле, ну а цель вашего приезда мне до конца не ясна.
-В основном, цель моего визита- это общение с больными и по возможности хотелось отслужить Литургию или молебен. Молитва была бы для них большой поддержкой.
Шмелев повесил свой взгляд на окно, из чего было ясно, что он не слышал последнее предложение.
-Знаете, отец... Алексей, вашему начальству я уже говорил то что я в принципе не против такого рода деятельности, но особой поддержки можете от меня не ждать. Понимаете, я вырос в таком обществе, где слово о Боге считалось преступлением.- Он смотрел все дальше- Я знаю, вы сейчас скажите, что никогда не поздно к Богу прейти, но вы понимаете, нельзя так прыгать, это как то не честно получается: сначала был один режим- верил в одно, а теперь другой режим и вера моя должна поменяться что ли?- Он посмотрел мне в глаза.
-Но нельзя же верить в мертвую идеологию...- Начал я, но Шмелев меня перебил (наверное наболело, ну что же, послушаю ).
-Был один такой важный человек- он налег на стол всем туловищем - ... в ФСБ, еще при Горбачеве, так вот он говорил, что нет более ненадежных людей для государства, чем те которые при одной власти кричали "да", а при другой "нет". Так вот я кричал "да" и жил соответственно. Такой я человек. Ну не могу предать себя, свою идеологию, то во что так сильно верил. А если предам, то кто я после этого.
Да, понимаю, что старую одежду надо менять, но нужно ли при этом менять свой стиль и образ жизни? - он явно затронул что то глубокое, это было видно из за его начавшегося волнения.
-Может, вы сейчас обидитесь, Виталий Леонидович, но я скажу. Ваше мнение о том, что режим- это одежда общества, или если хотите, его облик не как не противоречит тому, что общество, жившее при одном режиме, не может покаяться Богу при другом в своих грехах. Понимаете в своих. Господь вечен и самодостаточет, конечно Он ждет нашего покаяния, но больше оно нужно нам самим. И если я оставлю свою душу без внимания, пищи и заботы, то она, в конце концов, умрет по моей небрежности. Вот оно где предательство.- я откинулся на спинку стула, доктор тоже.
- Но давайте все же вернемся к причине вашего приезда к нам...- начал было он, но был безжалостно прерван моей улыбкой- почему вы смеетесь?
- Виталий Леонидович, простите, но давайте не будем сегодня о причинах, потому что их всегда очень трудно объяснить и как правило, не получается.
- Да, наверное вы правы- сказал он на выдохе, отводя взгляд в сторону- но зато теперь я знаю что к нам приехал действительно заинтересованный человек. Не обижайтесь на мою назойливость, просто люди "от туда" приезжают к нам очень редко. Делайте все необходимое, но как я уже сказал, на мое активное участие не рассчитывайте.
По поводу размещения обратитесь к Татьяне Петровне- это на втором этаже, по коридору последняя дверь слева. Должно быть она еще там.
- Спасибо. Надеюсь, вы меня не осудите, если я к вам еще забегу пообщаться?
- Отец Алексей, вы меня неверно поняли, я конечно рад общаться с образованными людьми, просто прошу вас не втягивать лично меня в свои идеологии, хорошо?
- Не совсем понимаю...
- Короче говоря, поддерживайте больных, понимаете, больных, тех кому действительно плохо...
- Хорошо, доктор, я буду стараться помогать тем кому плохо- вставил я с хитрым блеском в глазах. Шмелев, немного подумав начал яростно трясти мою руку.
-Ну вот на этом и порешили. Удачно вам разместится.
-Всего доброго, Виталий Леонидович.- Когда дверь закрылась, непонятное волнение доктора ушло вместе с его кабинетом.
Когда меня разместили, я вышел на небольшой дворик врачебного отделения. Было уже темно. Свежий осенний ветер целовал в грудь, выжимая мурашки на спине. Двор освещала одна лампочка, которая висела над входом. Захотел сесть, но не нашел куда. "Наверняка на больном дворе есть место"- да и проход нашелся.
Сразу вспомнилось, как пропадал вечерами в семинарском дворе. Ходил кругами, погруженный в свои размышления, некая "философия мироздания" лишала меня покоя и сна. Надо было научиться жить без Матери, вступить в новую "манеру" верить и жить как оторвавшееся яблоко. Упав на землю, я разлагался на микроны, распадаясь до скелета, до косточек, давая свой плод в земле, веря Богу, что Он возродит меня из праха.
Слишком многое пришлось переосмысливать, а сбрасывать кожу так больно.... Так страшно довериться.... Как страшно болел когда терял то немногое, что было под воротом, под сердцем. Ливнями падали мысли тогда. Приносили посылки от Бога, а я даже не знал, куда это все размещать, и Мама уже не подскажет.
Попав на другой двор, чуть было не спугнул парочку, сидевшую на одной из лавочек. Вид человека в рясе наверняка бы смутил их. Сидел долго, думал еще больше и мысли были такие собранные, серьезные, без разводов, как кристальный ветер, который не давал мне задремать ни минуты.
"Да... и роковой любви не хватило, что бы понять те глубины нежности и единения, которые имеются у этих двоих". Нет, не страстность, не эгоизм, не смущение минусами- не было в них. Я долго смотрел на эту парочку, точнее на сгустившееся между ними время. Нельзя было точно сказать, сколько им лет и дело тут не в темноте двора, а в темноте моего осознания. Иногда бывает, чувствуешь, что-то невозможное для описания, когда например, находишь старенький проигрыватель среди перевозного барахла, а за ним ящик другой затертых до безобразия пластинок Отца. Пусть и заброшенные, но семейные реликвии, на которых ты вырос, впитав чувства, вызванные этим проигрывателем себе в кровь. Ставишь первое попавшееся, стирая пыль рукавом, и через каждые пять минут, очищая иглу. Эта музыка, где ни будь в сарае, затрагивает так сильно, что открываются все шлюзы сразу, одной волной из пробитого динамика срывает замки с запретами, и ты начинаешь тихо плакать...
"...А ты был не прав- ты все спалил за час
И через час большой огонь угас,
Но в этот час стало всем теплей..."
Потом твои ноги затекают и ты несешь его в строящийся дом, ставишь на голый пол самой дальней комнаты, садишься в дряхлое кресло без ножек и начинаешь пересушивать Высоцкого. Отец заканчивает сою работу и через минуту появляется в дверях.
- Дай ка- Он дает понять что хочет сесть на мое место, оставив его одного со сгустившимся временем. Я ухожу.
Темнеет. Впервые Отец курит в комнате, и я вижу его огонек в глубине самой дальней комнаты. Через пару часов он выйдет с красными глазами, пытаясь прятать от меня свою обнаженную слабость.
А я продолжал смотреть на влюбленных, словно слушал ту старую пластинку из сарая.
Как ее звали не помню, так же как и лица- не помню. Сопоставляя ее со своими переживаниями о разлуке, не мог понять, чем они вызваны. Встретившись с ней на улице, сразу же забывал ее облик, лишь только рука помнит тепло другой руки, когда мы гуляли по ночному городу, и больше ничего. Я сам себе рисовал образы, в которые потом безответно влюблялся, не оставляя путей отхода. Где искренность и правда? В этих людях я увидел ту правду, которой у меня не было. Ни какой наигранности. Я был поражен.
Ночь растворялась в моих размышлениях так незаметно, что рассвет только напомнил мне об отдыхе.
Перед сном у меня уже был готов подробнейший план действий. Вот именно эти подробности дали мне поспать всего два часа, разбудив меня чувством незаконченного дела.
Встав я сразу же направился к Шмелеву .
- Добрый день Виталий Леонидович.
- А, это вы о. Алексей. Как спалось? Кошмары не мучили?
- Нет, а что вас мучают? Шмелев прокашлялся и перевел тему.
- Чем обязан?
- Мне необходимо помещение, для встречи с больными, и если можно что бы кто то оповестил о встрече примерно... обед у вас во сколько?
- В половину второго.
- Как раз подходит. В два часа будет встреча, в ?...
- ...Э... в нашем кинозале можно....
- Вот и отлично, встретимся в два.
- Но...- дверь закрылась, не оставив Шмелеву право на оспаривание.
"Итак, почва готова! Помолиться и в бой".
Долго пришлось искать ключи от зала, собирая удивленные взгляды людей самых различных должностей. Импровизированную трибуну пришлось делать самому из подручных средств. Молился там же- в слабо освещаемом кинозале. Молился о тех кого еще не знал, о стране нашей и главное о себе, что бы Господь все совершил как угодно Его воле, через мое слово Его силой. Молился глубоко и наверное потерял ориентацию во времени, пока меня не прервала скрипнувшая дверь. В помещение осмотрительно вошел человек неопределенного возраста. Сразу было понятно, что этот человек болен по нездоровому свету кожи лица и самое главное по отсутствию надежды в безбровых глазах.
- Простите, здесь будет встреча с батюшкой- эти слова он произнес с необычайной теплотой в голосе.
- Да, присаживайтесь. Вы не знаете, многие бы хотели встретиться со священником?
- Не знаю точно, но объявление в столовой сильно всех взбудоражило... Многие придут, просто от нечего делать что бы посмотреть на "свежего" человека, полного сил, а то здесь и здоровые как больные, все сливается в некое общее горе.- мужчина со вздохом повалился на сидение долго пытаясь усесться.
- Кем вы были до болезни?- спросил я его ожидая интересный ответ.
- Сварщиком, а что?
- Да просто речь у вас довольно образованного человека.
- Каждый здесь становиться образованным, если не спивается и если не сходит с ума.
- Значит, вы не относите себя к этим людям?
- Нет, почему же, каждый человек немного того- он покрутил пальцем у виска- просто некоторые это признают. Обычно психи до этого признания не доходят, для них как раз все логично, а что касается выпивки, то без нее здесь нельзя, что бы совсем не помутиться.
- Сколько лет вы уже больны?
- А вы?- с моей стороны последовал вопросительный взгляд- Чему вы удивляетесь. Мы же с вами признаем грех болезнью, поэтому точно знаем, что мы оба больны.
- Любите поразмышлять на досуге?
- Да, если учитывать тот факт, что досуг этот ваш работает здесь круглыми сутками.- В зал вошли еще пару человек.- Пока не пришло много людей, я бы просил вас крестить меня. Начал верить в Бога здесь... Поэтому хочу крестится и причаститься, если это возможно.
- Скорее всего, возможно,- дверь снова открылась- но об этом мы еще поговорим позже. Для этого мы и встретились- ободрил его, уже уходя.
После состоялась встреча с больными.
Все, о чем столько много размышлял, высказал. Пришло на встречу человек восемнадцать- двадцать. Слушали меня внимательно, но вопросов пока не задавали, как застенчивые и любознательные детки. Говорил о том, что выход из безнадеги есть, говорил о грехе уныния, самоубийства и пьянства ( совсем коротко), но в основном о надежде, дающей жизнь.
Даже Виталий Леонидович к нам заглянул, якобы в операторскую, здесь мы с ним оговорили место проведения вечернего богослужения и Литургии. Решили расположиться в столовой.
После часового перерыва мы встретились уже в приготовленной столовой. Повара нас приняли на штыки своих насмешливых взглядов, чувствовалось разделение понятий ( это революция!). Трудами Татьяны Петровны и Любы- больной девочки из Уфы, был найден чистый стол для антиминса, развешаны привезенные мной картонные иконы, так что столовая превратилась в трапезный храм. В нем пахло вареными овощами и укропом, но это не помешало прийти на службу девяти смельчакам, бросившим вызов безнадежности.
Перед самым началом богослужения, мы были поражены лицезрением удивительного крестного хода. Пока я облачался, в коридоре послышался шум. Потом, вторую половину входной двери открыл, как мне показалось, мед брат, и в храм, в течении десяти минут, на носилках были внесены шестеро прокаженных, лишенных возможности двигаться, в основном женщины. В руках у них были свечи. Мне это напомнило евангельский сюжет о расслабленном. Один из переносивших подошел ко мне, вытирая лоб платком.
- Заведующий походатайствовал.- Тяжело дыша, он указал большим пальцем на принесенных- у нас здесь есть отделение "тяжелых", которые сами ходить не могут, вот он и попросил нас желающих доставить сюда.
- Передайте спасибо Виталию Леонидовичу- мне стало трудно дышать, смотря на "тяжелых": почти у всех недоставало конечностей...- хотя я сам зайду к нему...
Были моменты, когда молился истово, огненно и даже действенно, но такой глубокой молитвы у меня еще не было. С самого первого возгласа стало ясно, что эта служба перевернет мою жизнь, став фундаментом нового, глубинного, трудного, но сладостного в итоге. Я жил, точнее видел жизнь, как ныряльщики видят море, как хирург видит больного. Запах варенных овощей был слаще самого кристального ветра самой долгожданной весны. Я жил...
Молился не спеша, да и куда здесь было спешить, сам ритм жизни в лепрозории навевал размеренные мысли. Смысл многих молитв понимал только здесь. Удивительно, скольким надо поступиться что бы получить ключи видения и слушания, чтобы научиться слышать. Да, слышать! Чувство уверенности в том, что я смогу выслушать этих людей появилось во мне после шестопсалмия. " Исповедь! Теперь я смогу! Господь рядом, теперь очень близко! Это чувствую не я один."
Несколько раз кое как сдерживался, чтобы не заплакать,- " проклятые слезы- сами лезут наружу, ни какой страстности- этим несчастным нужно крепкое, "сухое" плече, которое они хотят видеть во мне".
Часто приходилось видеть, как весенняя талая вода заливала кормовые, бескрайние луга, готовые к росту, но уставшие от зимы. Часто приходилось видеть горячее молящихся людей, но такой обратной связи в совместной молитве еще не встречал. Они были как те самые весенние луга, жадно впитывающие живую воду общения с Богом.
За время богослужения в храм пришло еще несколько человек, одетых в халаты, а после краткой проповеди мы начали исповедь, которая длилась около двух часов. За это время мне показалось, будто я исповедовал не пятнадцать, а сто пятнадцать человек. Я стал свидетелем, великого крушения жизненных надежд, непрекращающегося горя, открытых и кровоточащих ран безнадеги. На этой исповеди мне нечего было сказать. Я чувствовал себя неопытным мальчишкой, по сравнению с этими глазами выстраданной мудрости. У них было нечто самое главное- драгоценная жемчужина, которую они скрывали под панцирем физического уродства. От такой исповеди я начал стыдиться своей легкомысленной жизни. Я- еженедельно приобщающийся Святых Христовых Тайн, не готов к смерти. Мне стыдно, потому что они- изгои общества- готовы... Они выстрадали свое спасение, свою жемчужину. А я ?! Я то что могу ?! И все принципы и амбиции горят бумажными журавликами. И хочется плакать, рыдать с ними вместе, прорвать старый гнойный мешок. Быть честным, упасть на колени и признаться во всем, что недостойно Бога, но только не эти слезы- они жгут.
Последних семь человек исповедовал в своей комнате, так как в нашем импровизированном храме начинался ужин. Позже к ним добавилось еще трое.
После окончания исповеди уже не о чем не думалось. Получив такой груз- провалился с ним в самые дальние глубины самого глубокого сна, унося тяжесть с собой на дно...
На следующий день встал рано. Для подготовки к Божественной Литургии понадобилось необычно много времени. Начавшая проскомидия затягивала в себя вязкостью действенных молитв. Я погружался в них как в остывающий воск, каменел в правде, сосредоточенность накалила мой лоб до жара, сводя брови друг к другу. В этой молитве за прокаженных я сам словно стал прокаженным, словно получил от жизни нож в сердце, словно умер, но возвращаясь к реальности, я тянул их за собой, вырывая из зачерствевшей повседневности, частицами просфор.
Помню, в детстве всегда нравились фильмы про шпионов. Они в малом количестве наносили огромный ущерб фашистским войскам, что вызывало во мне необычайную радость за свою родину. Даже один шпион мог разрушить все коварные планы врага. Только сейчас я почувствовал себя тем шпионом в тылу вага, разоблачающим его лукавые сети, силой святых таинств. Почему и радость во мне изобиловала.
На приложении Даров уже не сдержался и заплакал... Да так сильно, что еле успокоился до возгласа.
"Да, Господи, мы принимаем Твою Жертву, прими и Ты нас".
Причащались почти все кто был на Литургии- около двадцати пяти человек. Не сдержался и когда поднесли женщину на причастие почти без конечностей, ее лицо искажал отпечаток "львиной морды". (Я хочу забрать всю эту боль в себя, хочу впитать ее с кровью...).
Когда причастие окончилось, без всяких колебаний облизал лжицу, то же произошло и при потреблении. Нашелся мальчик Никита, который был знаком с церковнославянским языком, он почитал благодарственные, пока я потреблял. Все остались в храме. После молитвы Татьяна Петровна приготовила чаю по моей просьбе, а "целые" мужики сдвинули столы. Чаепитие продлилось очень долго и только после я узнал, что из за нас перенесли завтрак в другое место. Мы говорили о многом: о стране, о Боге, о терпении, любви и надежде. Были даже жаркие споры внося краски в наш разговор. Это были не живые мертвецы- это люди. Наоборот, скорее мы мертвецы- не задумывающиеся о вечности, о красоте мира, о том что можно просто радоваться, что ты ходишь. Кто из нас живой мертвец? Кто живет, не замечая многочисленных даров Господа, и не радуясь каждой минуте здоровой жизни. Почему мы никак не научимся ценить то что имеем, что бы не плакать когда потеряем. И все-таки эти люди многому меня научили. Они перевернули мою жизнь с ног на голову, и теперь я знаю что связан с ними до конца своих лет.
Не знаю, кем я был в глазах этих людей и как они вообще понимали православие.
Когда, в скором времени пришлось покинуть лепрозорий- мир не перевернулся и глаза прокаженных не стали теплее. Перевернулся я, началась цепная реакция, которая уже перевернула самый нижний пласт моего сознания, моей самой дальней комнаты. Все же остальное осталось неизменным. Просто, вбит гвоздь на стене просторной комнаты. Этот гвоздь не заметен, но как преобразится комната, когда на него повеситься икона Спасителя.
Цепная реакция.
Второй раз приехал уже зимой, а потом все чаще и чаще, пока не стал прокаженным по духу, по мировоззрению.
Сколько раз зима закрывала глаза убитого осенью, сколько раз прятался в своей келье- берлоге для зимовки, боясь открыться снова, боясь боли, боясь холода. Этой зимой та самая боль открылась мне как дар Бога, приводящий меня в чувства и лишающий ленивой рассеянности. В своей душе обрелась полочка с надписью "боль". Теперь она имеет во мне законное место.
Боятся боли бессмысленно, хотя бы потому, что нельзя прожить жизнь не ощутив поучительную руку Господа на своем плече. Когда боль перестала быть преградой между мной и счастьем, прекратив бродить по мне, нагоняя страхи своей неопределенностью, тогда в душу пришел покой, появились силы жить и творить. Я не боялся меняться, не боялся осени, не боялся зимы. Мои глаза будут открыты вечно.
Спокойствие покрыло жизнь стабильностью. Раз в неделю я посещал моих друзей из лепрозория, молился с ними, много разговаривал, а также следил за строительством маленького храма, созидаемого трудами самих "прокаженных" (дальше я буду писать это слово только в кавычках).
Виталий Леонидович не только выделил землю под строительство храма, но и всячески помогал нашим трудам по созданию общины- его сердце постепенно размягчалось. Почти сразу определились лидеры активной помощи- это был дядя Ваня, с которым я разговаривал в кинозале, его жена- Лиля, они познакомились здесь и просили меня обвенчать их. Пономарем был Сашка, которого я очень любил за его простоту и открытость. Ему было двадцать два года, десять из которых он страдал проказой. На фоне темнеющего пятна на щеке, глаза Саши казались кристально чистые. Когда мы встречались, я всегда целовал его в больную щеку, так же старался поступать и с остальными "прокаженными".
Хотел ли я заразиться? Нет, я уже был заражен, я уже умер и продолжал умирать вместе с моими друзьями. Одним из которых так же была Светлана Юрьевна- бывший учитель русского языка. Она помогала нам проводить различные вечера, чаепития, встречи. Человек трудной судьбы ( как и все здесь живущие), болезнь лишила ее дела жизни- детей. Теперь у нее появился небольшой шанс проявить себя, что Света делала с большой ответственностью.
Трудных тоже хватает: кто в петлю лезет, кто в бутылку. В общем, дуреет народ, а у меня сердце болит за них. Сам в таком вырос. Вот и приходиться вынимать их от туда. Ну, чем не малые дети- все куда то влезут или заблудятся где. Сколько одних всенощных чаепитий было только, уже не помню. Бывало, что и по щекам бить приходилось, а что поделаешь, не могу же я их так бросать.
Так же, очень сильно влекла к себе, наверное, единственная в мире комната сумасшедших "прокаженных". Несчастных, слава Богу, было не много. Но сам факт манил к себе загадочным светом сугубой мирской отверженности: тюрьма в тюрьме, изгои в изгоях. Стоя перед дверьми импровизированных камер, я испытывал то же чувство, когда меня впервые ввели в алтарь.
Стоило ли ехать так далеко, что бы увидеть такую ужасающее положение человеческой души и тела? Нет ли такой комнаты в нутрии моего сердца, в которую я помещаю свои лучшие качества и мечты, изуродованные моей гордостью, самомнением, тщеславием, пошлостью...Или еще хуже: там я скрываю те моменты моей жизни, в которые я действовал на Господа Иисуса Христа как проказа... "Господи, Боже! Зачем Ты создал этот мир, эту сплошную болезнь, убивающую тебя?! Воистину, я не познал и капли Твоей Любви к нам, иначе не помещал бы Тебя- Владыку мира, в такие комнаты, избегая когда либо еще увидеть изуродованное тело моего Спасителя!..". Жгучий стыд оросил лицо тяжелыми слезами.
Да мне стыдно! Во первых за себя, а во вторых за Родину.
Мы стараемся спрятать все то, что смущает наше "эстетическое сознание": вынести кладбища за стены города, убить убийц, изнасиловать насильников. "Мы очистим общество!"- разве ни это кричали нашим предком нацисты, "очищая" мир, и разве ни это делаем мы, когда избегаем вопроса напоминания смерти и слабости, разве ни страх своей слабости двигает такими призывами. Кто дал нам право судить других, тем более ставить такое дело на поток? Что за конвейер душ?! Или если бы в центре города располагался не торговый центр, а место погребения наших предков, то единственное чем мы могли бы от них заразиться, так это мыслями о вечном. То же самое можно сказать и про лепру, СПИД, детей- колечек... Что это! Мы взяли на себя ответственность вешать на людей ярлыки с надписью "отбросы общества", выкидывать их, как мусор, за город, а то и пустыни, острова прокаженных, непроходимые дебри.
Ах, как это похоже на наши отношения с Богом! Я не могу смотреть в Его заплаканные глаза... Он плачет обо мне... Он верит в меня, а я прошу Его уйти за стены города, видя ,как Бог страдает от моей проказы. "Не подходи ко мне! Тебе опять будет больно!" и я плачу, а Он целует меня, забирая себе мои раны...
Кто сможет жить с Господом в одном доме? Кто в силах нести Его сердце в своей груди при любой качке? Как легко иногда проповедовать с амвона, но как сложно сказать родному брату о пагубе уныния. Над головой сразу нависают свинцовые тучи а на языке вертится сплошная пустота, чушь, поверхностность. Брат умирает на моих руках, а я рассказываю ему как шведы вышли в полуфинал, или какое фото сейчас в моде. Сказать все, кроме главного. Только не правду. Она заденет то больное, что забывалось много лет. Но иногда этот комок боли выходит наружу. Как бы открываешь банку консервы, только здесь приходиться изрезать себе все руки, залив кровью содержимое. Только кровью, старанием, стремлением развязать узлы можно избавиться от боли. Нет, не той боли, для которой у меня уже есть полочка, но боли, как не желания избавится от застарелых страхов, принципов и амбиций. Хватит ли сил вернуться в наш дом? Хватит ли сил ужиться в нем с братом, Отцом, Мамой, Богом? Быть искренним, не стесняться своих слабостей: "ведь не каждый солдат становиться генералом".
Не хочу ли я пребыванием здесь, искупить не способность ужиться со своими близкими?
Когда смотришь на этих людей, то постепенно понимаешь, что чем сильней болезнь вошла в его жизнь, тем он более миролюбив. Да, действительно! Это не розовые сказки: чем у человека сдавленнее горло, тем он более ценит воздух, а о конфликтах и говорить не приходиться. Были, тут, правда, пару случаев убийства, но они совершались во имя сострадания, что бы прекратить муки другого. Я не оправдываю этих людей. Так же как не оправдываю самоубийц, заблудившихся в собственной боли. Болезнь сдерживает агрессию. Может это некое заграждение или наручники для человечества, дабы оно не захлебнулось в нескончаемой злобе, и кто знает, может, страданиями именно этих людей мы имеем возможность жить, дышать свежим воздухом, гулять, смеяться, радоваться жизни, в общем, делать все то чего они в основном лишены. Живой балласт... Но какова цена за эту жертву?
Мне кажется- это их спасение.
Люди, с которыми я сейчас общаюсь святы. Я верю в это, как верил еще, будучи студентом. Помню, как мы с владыкой поехали на очередную годовщину памяти жертв Беслана. После посещения той самой школы и краткой молитвы за деточек, владыка всегда ехал на кладбище невинноубиенных. Когда я первый раз зашел на это кладбище, мною овладело четкое осознания святости погребенных здесь. Все кладбище было просто залито светом. Теплая радость пронизывала всего меня, подпирая ком к горлу. Даже с начала как то не понимал причину плача по жертвам трагедии. Скорбь и святость не совместимы. В сердце нет сожаления. Оно поглощается благоговейной радостью перед их подвигом терпения. Светлая кровь. Так было тогда, так есть и сейчас. Как я могу соболезновать или жалеть святых?
Мы занимаемся пожизненным бегством от боли, всяческого не комфорта, лишений и ущемлений, даже не подозревая какую роль в нашем спасении играют эти лекарства. Я все время был трусом, даже не помню, когда дрался в последний раз, все время избегал конфликта и не потому, что я был миролюбив, я боялся и боюсь самого страха, как возвращающего меня во времена распада мира в лице ссорящихся родителей. Если, например, настанет война, то в бою вся моя трусость вылезет наружу. Страх страха. Двойная защита, ну чем тебе не комната сумасшедших "прокаженных", все так и есть.
Сколько времени прошло, но ни как не могу свыкнуться с видом здоровых детей, задорно играющих на территории лепрозория. Как бриллианты на ржавом кольце, они слепили взгляд изнуренного отчаянием. Помню, Мама все переживала за детей брата, говорила, что при таком окружении из них ни чего хорошего не вырастет, а я верил и сейчас верю, что будут они хорошими людьми. Препятствия и трудности сделают их более закаленными. Единственное что меня волнует так это возможность их заражения от отца. Как и у детей, чьи родители были "прокаженными", есть возможность заболеть в течении жизни, или спровоцировать болезнь в будущих поколениях, так и у моих племяшек есть возможность не заразиться, во что я твердо верю.
Зараза передается, зараза терзает душу. А я спрашиваю себя- "откуда это?!", но непонятное влечение сминает душеньку мою как фольгу. И стыдно так становится и больно, хоть срывай все с себя и с крыши прыгай, позор. Причем, отчаянием здесь и не пахнет, наоборот, воняет паленой плотью от жжения совести. Вот где разложение по хуже чем от проказы, вот проказа истинная. Такими темпами на сковородке там жарить нечего будет- я весь здесь истлел почти. Совести не объяснишь, что страсть эта есть "подарок предков", она съедает заживо, я сжимаюсь отболи в маленький комочек грязной фольги, хочу закатится куда то под шкаф или в подвал, лишь бы подальше от лучей совести. Вот она где трусость! Вот оно где бегство с поля боя! Мне стыдно и я хочу уйти под землю, но Господь держит меня, не давая мне погибнуть окончательно. В моем корабле брешь, пробоина, я иду на дно, а Он задраивает с собой затопляемые трюмы, остается без воздуха, лицом к лицу с моей раной, Он остается верным мне до конца...
Потихоньку возводился храм, народ все больше возрастал в вере, а сними и я. И проблемы казались, какими то не значительными. Да, трудности были, но на общем фоне человеческого страдания они казались смешными. "Как я мог так переживать из за таких мелочей раньше?!". Лепрозорий научил меня видеть четкие цели с явными препятствиями, лишенными всякой слюнявости.
Вообще, лепрозорий становился каким то другим. Каждый раз приезжая туда я как будто попадал в зазеркалье, в разрез, где все по другому. Здесь проблемы действительно те, которые угрожают мне духовной смертью, а не каким то временным лишением удобств. Что такое проблемы? Это ступени в небо или повод распустить сопли?
Стал ли я сильнее раз думаю так? Ведь сама сила здесь какая то другая- настоящая. Помню, как то дядя Ваня рассказал нам одну сказку, про силу: " жил был один знатный человек, и власти у него было и добра много. Вот однажды захотел он свой владенья на коне объехать. А зима была лютая, все реки по замерзли. Понадеялся он на свои силы и решил путь свой до подвластной ему деревни сократить по замерзшей реке, да и провалился под лед. Так бы и потонул, если бы его одна бабка не вытянула коромыслом. Ага значить, сидит он у этой старухи греется, чай пьет да о лошади горюет. А бабуля и говорит ему: "возьми родной мою лошадь, мне все равно помирать скоро, зачем она мне. Оставалась как память о сыне, но теперь то я его сама скоро увижу". И пока князь в себя приходил, бабушка и лошадь запрягла, и вещи его просушила. Вот, едет он обратно, довольный такой, и видит на уздечке надпись " Сидоров М. А.". Тут его как молнией ударило: ведь это мать Мишки Сидорова, с которым они вместе в коллегии учились, а когда тот встал на его пути к власти, тут будущий князь его и убил в пьяной драке. Всю жизнь он думал что несчастный случай это был, а теперь глаза открылись, и так стыдно ему стало, что хоть топись иди. Прискакал он тут же к старухе, в мыле весь, в ноги пал ей и кричит: "убил я вашего сына, матушка, не могу с этим грузом жить! Нет мне прощения! Благослови матушка утоплюсь пойду в том же прорубе!". На что она ему спокойно ответила: " знала я с самого начала, что ты сына моего убил, но не смогла я так же убийцей стать.
Вот гнался ты за своей властью, и где она? Нет у тебя власти, потому что нет силы внутри тебя и потому что нет правды за твоими плечами. Настоящая сила в терпении, когда у тебя жизнь детей отбирает, здоровье, а ты терпишь, да Бога благодаришь. Вот где сила, за которой правда, сынок..." Так и случилось: стала она ему как мать родная, и сбежать не дола от слабости своей".
Со временем, эта сказка все чаще приходит на ум. Только в терпении истинная сила и только в Боге настоящая правда. Женщина, которая лежит почти без ног, гниет заживо и мечтает когда ее опять вынесут на свежий воздух гораздо сильнее чем самые лучшие бойцы мира. И какая то правда за ней, не объяснишь толком. Вот права, и все. Права, что не раскисла в одиночестве, права, что не оставляет веру в Бога, а значит и в себя, права, что не просит жалости к себе и сострадания, и еще многое другое, что делает ее правой, или находящейся справа от Господа, то есть святой. Была бы она такой если бы осталась здоровой?
Подчас жизнь приносит нам очень дорогие уроки, которые мы в основном не замечаем, погруженные в свое горе, устремленные на себя. Сгубил ли отец своей пьянкой семейное счастье или лучший друг предал в тяжелую минуту, все это и многое другое может послужить нам в крайне полезный урок анти примера, стоит нам просто порвать со своим эго. Разве могу я пренебрегать столь высокой ценой, заплаченной за возможность моего вразумления. Не пей- не мучь семью. Не предавай- не губи дружбу...
Всему этому учил меня лепрозорий уже, который год, а я учился без тени не внимания, надеясь, что скоро моим знаниям наступит реализация.
Последнее время много думаю о видении своих грехов. Вот спрятались они там, в душе, в самую дальнюю комнату, и попробуй их вытащить. Есть один лишь способ выкурить их от туда: впустить туда Светоносного, довериться Ему.
Помню, в детстве я очень хотел научиться плавать. Ребята так свободно резвились в воде, что мне одновременно было и стыдно, что я так не умею, и желание предаться стихии только возрастало. Но стоило кандидату в пловцы войти в воду, как он тут же начинал топить своих учителей. И так продолжалось бы очень долго, если бы я не доверился воде, не поверил ей. Так, наверное и с Господом: что бы жить в Нем, идти по нему ("гряди по Мне"), нужно сперва довериться ему, как пловец доверяется воде, как птица доверяется крыльям... Но только ли в доверии дело? Что я говорю стучащему Богу, не впуская его: "Ах, Господи, прости, но моя душа сплошная рана, мне так часто плевали в нее и предавали, что теперь я не могу так полностью и сразу доверять кому -либо". Не являются ли такие выражения, всего лишь, отговорками, прикрытиями лени и не желанием расстаться с уже родными привычками. Если такие мысли блуждают в моей голове, значит не верю я в Спасителя, не верю в Того, кто может и хочет исцелить любые раны. А если Его искусные руки все же доходят до моих "друзей" (бесовских мыслей и качеств характера, которые я принимаю за свои), то они не исчезают полностью, а могут перейти в "свиное стадо". Если конечно на то будет Божья воля, бесы выходят наружу: оккупируя мою плоть. Как правило, для последней такое пленение не проходит бесследно, принося человеку значительные страдания.
Крещенье.
Шел уже седьмой год моего служения в лепрозории. Седьмой, обычный год, казалось бы, да нет. Тот день я не забуду никогда: стояла крайне ясная осенняя погода, лучи теплого света падали на мои колени; сидя у окна, я был погружен в чтение. Пыль мерно вращалась в дорожке солнечного луча. Тогда я впервые ощутил ту страшную сухость в носу. Сначала думал, что это от пыли, или обычный осенний грипп, но когда, через пару дней, голос начал сипнуть, я не на шутку испугался. При первом же посещении лепрозория сразу сдал анализы. Помню, служба того дня изобиловала вниманием и слезами. Просидел там до вечера, но результатов, почему то не получил. На следующее утро позвонил Виталий Леонидович, и просил заехать к нему как смогу. (Мой поезд сошел с рельсов...) Машину вести в тот день я не смог из за боли в сердце. Меня отвез дядя Витя- наш сторож. (Никогда не думал, что я такой трус.) Всю свою жизнь говорил о бесполезности страха смерти, и вот тебе... В моем затхлом пруду взбаламучен весь ил. Стало трудно дышать. Внезапно для себя заснул по дороге. Сменилась пленка- начинается новый фильм.
-Батюшка, понимаете, когда приходиться проверять пациентов- это одно... В общем, я хочу сказать, что за все эти годы вы стали мне довольно близки... Поэтому мне не легко это говорить...- лицо его исказила грустная улыбка- за всю мою сорока шести летнюю практику не приходилось ставить такой диагноз... другу...
Доктор дал мне листок с экспертизой, а сам пошел к столу, набрать воды.
В низу листа стояла печать "положительно"...
Последующие пару дней я находился в глубокой прострации, не пронимая, что со мной происходит. Когда это состояние прошло, наступило явное облегчение. Облегчение, что мои мысли и переживания последних лет все же правда, все же они нашли свое воплощение и реализацию. Стало легче но не спокойнее.
Последнее время служу каждый день.
Начинают появляться багровые пятна на лице и внешних сторонах кистей. Лишь лепразорские дети, по простоте своей спрашивали: "батюшка, а вы что тоже заболели?", сами же больные, видя меня, просто опускали глаза. Не знаю, может быть, они чуяли свою вину в моем заражении, или наоборот, винили меня за то, что лез на рожон. По крайней мере, винить их у меня не было и малейшего желания.
Постепенно приходя в себя и все более свыкаясь с мыслью, что я скоро стану живым трупом, все больше воздавал Богу славу за помощь моей слабой воле. Всю жизнь я не отличался особой силой воли и решительностью; принимая решение, не знал смогу ли предаться выбранному делу до конца. Все время с боку кто то шептал "а вдруг...". Теперь же обратного пути уже не было. Я сел в самолет и за мной был убран трап. Теперь только лететь.
Неотступное благодатное чувство наполняет мою душу, иногда оно бывает просто нестерпимо, толкая на непрестанную молитву. Да, именно молитву. Потому, что все прошлое я могу назвать лишь молитвословиями. Я благодарен Спасителю за это духовное крещение. Все шумящее, волнующее, будоражащее раньше стало каким то беззвучным, серым. Господь подарил мне крылья свободного парения, а так же броню от земных страстей в виде лепромов на лице и плечах.
И стало так спокойно, мирно и светло на душе, что хотелось молиться ежеминутно.
Вскоре я переехал в лепрозорий на "постоянку".
Костер.
Давно уже свыкся с потерями. Прошли те тяжелые мятущиеся дни, когда мне еще было жалко себя и свое будущее, настало время настоящей жизни. Крайне жаль тех людей за забором, потому что почти все они погружены во всеобщую иллюзию жизни . Обман и потаенность- вот главные оружия врага человеческого. Зачем ему вступать с нами в бой, когда его просто можно избежать, погрузив все человечество в ванну с протухшей водой.
Прошло уже сорок шесть лет после моего заражения, и теперь я действительно вижу чрезвычайное сходство лепрозория с Церковью. И мысли эти навеял мне не запах ладана, а вонь собственного гниющего тела. Встречаясь однажды с Богом, Богом страдающим, становиться просто невозможно продолжать и далее скрывать причины Его страданий, которые сами собой начинают вылизать наружу. Все до самого потаенного сна становиться моим лицом, украшая его лепромами.
Стоит только допустить возможность противостояния общему духу слепого времени, как моя жизнь сразу превращается в страдание, так как, на самом деле, я есть неотъемлемая часть этого времени. И да сбудутся на мне слова Спасителя о том, что весь мир меня возненавидит. В мою жизнь пришел закон, принося с собой жжение совести, выжигая всю нечистоту. А она бежит, выходит наружу, плачет.
Не могу не сравнить жизнь христьянина с жизнью "прокаженного", потому что с самого момента крещения (заражения) и до смерти человек превращается в живой труп- я живу, но не для греха, если в моем сердце Господь, то с точки зрения греховного мира я и должен видеться что ни наесть трупом. И это радость. Моя жизнь после "крещения" лишена всяких компромиссов и недомолвок. Единственное, что тревожит, так это то, что не могу служить уже две недели: отказывают руки, и почти сгнила правая ступня. Я знаю это конец. Прошу Спасителя дать сил и возможность послужить последний раз, больше меня ни чего не беспокоит.
И Господь не оставил. На последнюю службу собрался весь лепрозорий. Многие плакали, а причащались все, даже глав. врач . Голос осип до такой степени, что всю литургию в храме стояла гробовая тишина, что бы слышать слова священника. К вечеру поднялось давление. Чую невероятное просветление ума. Любовь выливается в виде слез, не находя места в бренном теле.
"Господи, за что ты так любишь меня?".
Искры с моего костра поднимаются в необъятную темную бездну.
Под утро угли дотлевают , и Пастырь, разведший огонь идет дальше пасти своих овец, а я стал частью Его тепла...