Смотритель тоннелей столичного метрополитена Сидоров мялся на переходе в томительном ожидании зелёного карапуза на табло. Карапуз медлил, до начала утренней смены оставалось четверть часа, а по проезжей части сновали туда-сюда цветные пассажиропотоки. Сидоров нервничал, переживал, и вдруг... Вдруг его осенило. А чего это я? А плевать я хотел на приличия и мораль! Пле-вать! Вот так! Сидоров плюнул, попав точно между прутьев канализационной решётки, скинул пальто и стянул свитер вместе с неглаженой рубашкой (жена ленилась - зимой всё одно под свитером незаметно). А потом Сидоров взлетел.
Вахтёрша шарахнулась в сторону и перекрестилась, увидев, как Сидоров минует турникет, как красивым штопором ввинчивается в наклонную шахту, чтобы обогнуть фонари, натыканные вдоль эскалатора, и раствориться в полутьме.
- Заболел, наверное. Или пьяный? Точно пьяный. Алкаш, - верещала вахтёрша в переговорное устройство, делясь происшедшим с капитаном Соловейко - дежурным ментом. - Вот бесстыжая харя! Просвистел мимо, даже пропуском не моргнул. Вы уж его прижучьте, как следует. Оштрафуйте гада.
- Не боись, Марьванна. Примем меры.
Капитану ничуть не улыбалось под конец дежурства разыскивать нахулиганившего техника. Однако долг есть долг, и, нацепив фуражку с высокой тульей, Соловейко поспешил к эскалатору.
- Вруби лесенку на полную, а то не угонюсь за придурком, - проорал Соловейко вахтёрше.
И правильно сделал. Едва начищенные керзачи капитана ступили на гранитные плиты станции, едва затянутая в белую лайку ладонь коснулась мрамора колонны, дверца, ведущая в подсобку, распахнулась, и оттуда выплыл Сидоров. На лице его, розовом и придурковатом, как у поддатой невесты, блуждало выражение абсолютного счастья. В руках болтался чемоданчик с инструментом, а из бледной спины, испещрённой клинописью баночно-горчичной терапии, топорщились кожистые крылья. Крылья были не слишком ухоженные, размером невелики, но пульсирующие, узловатые жилы указывали на немалую мощь, а также на то, что Сидоров частенько пользовался летательным рудиментом. Чаще, чем положено в цивилизованном обществе.
- Пьяный? Дыхни. - Капитан Соловейко брезгливо оглядел нарушителя порядка. - И это... Приземлись немедленно. Смотреть на тебя тошно. Взрослый мужик. Семейный... Давай-ка, братец, домой. Отоспишься, придёшь в норму, а завтра на работу.
- А хрена тебе! - Сидоров засучил ногами в кедах и, приняв горизонтальное положение, взял курс на тоннель. - Я свободный человек! Даже не подумаю подчиниться... Вот! Летать я над вами всеми хотел!
С этим Сидоров взмыл под мозаичные своды, изобразил петлю, едва не выронив чемоданчик на капитанскую фуражку, и на бреющем вошёл в трубу. Стоптанные резиновые подошвы мелькнули в чреве тоннеля мотыльком-мутантом. Соловейко чертыхнулся и полез за рацией. Надо было срочно вызывать группу захвата.
- Может, наркота... Или с ума сошёл. Всю жизнь по катакомбам ползать - не всякая психика выдержит. А у нас через полчаса поезда на линию выходят. Высылайте боевиков.
- Соловейко, слушай. Такое дело. Пока ребята прибудут - минут десять пройдёт. Ты того-с... Как-нибудь сам, - рация замялась, всхлипнула, и осторожно добавила, - Приказать не имею права, дело сугубо добровольное.
- Что? - сочный бас Соловейко - гордость бара-караоке "Солдатская песня" сорвался на нервный клёкот. - Товарищ полковник. Это как же? Товарищ полковник... Я пулю в грудь за родину - запросто, или на танк с гранатой. Но это! Ни за что!
- Ну... Прости, капитан. Сам бы тоже, наверное, не смог. Ожидай подкрепление.
***
Сидорова выловили на перегоне "Комсомольская радиальная" - "Красные ворота". Отследили локатором направление, просчитали скорость полёта и соорудили немудрёный силок. Бойцы просто растянули нейлоновую сеть поперёк трубы, а сами залегли поодаль, приготовившись, если что, стрелять на поражение. К счастью, не пришлось. Сидоров плотно застрял в ячейках всеми конечностями, включая рудиментарные. Он рвался наружу, ещё сильнее запутывался, снова рвался, вопил блатную песню про орлёнка, и норовил харкнуть в макияж фельдшерице из "Медицины катастроф", когда та всаживала ему под лопатку шприц с успокоительным. Потом Сидорова вынули из силка, погрузили на каталку, оттуда в карету скорой помощи, и инцидент исчерпал сам себя. Поезда вышли на маршрут почти вовремя, скандала или даже скандалишки в СМИ так и не случилось (пара публикаций в желтой прессе не считаются), а капитана Соловейко поощрили двумя отгулами и благодарностью в личное дело.
***
- Не пускают. Говорят, что к буйным нельзя,- хлюпала супруга Сидорова в телефонную трубку. Сестра Сидоровой - Иванова, сочувственно угукала и хлюпала в такт.
- Бедняжечка ты моя. Слушай, а может он на спор? А? От этих мужиков всего можно ожидать.
- Какой "на спор"! Я уж никому не жаловалась - стыдобища, но он ведь и раньше... Симптомы давно появились. Каждый вечер дома вытворял фокусы-покусы свои. Представляешь? Каждый вечер! Шторки задёрнет и давай порхать по гостиной. Я и увещевать пробовала, и позорила всяко, и статейки разные давала почитать. Даже к гадалке ходила. Бесполезно.
- Боже мой! Как же ты с ним жила?! Он же у тебя извращенец. Аэро... Аэрофаг, вот! Радуйся, что в дурку укатали. И на развод подавай! - Иванова шипела испуганно и тревожно.
- П-подам... Потом. Сейчас сил моих человеческих не осталось.
- Вот-вот. Всё равно его не выпустят. Точно тебе говорю. И знаешь, ещё повезло, что Сидоров твой простым обходчиком вкалывал. А прикинь, будь он у тебя директор банка... Или вот, - Иванова захлебнулась восторженно, - шоумен... Позооор! На всю страну облетался бы! Извини за грубость.
Фантазия Сидоровой нарисовала кошмарную картину, как всем известный народный артист элегантно воспаряет над сценой Кремлёвского Дворца Съездов, и как публика, а особенно сидящий в первом ряду Президент, бледнеют от ужаса. Затем воображение Сидоровой пошло дальше, и она представила себе самого Президента, выполняющего иммельман над Спасской Башней. Впрочем, бронзовые тугие крылья над обнажённым накачанным торсом и звёзды, кидающие нескромные рубиновые взгляды на президентские бицепсы, не показались Сидоровой такими уж безобразными. В позвонках супруги бывшего обходчика томительно заныло, и она прикрыла глаза.
Сидорова стряхнула наваждение, попрощалась с сестрой, опустила палец на рычаг и вздохнула. "Господи, - думала Сидорова, - ну, за что мне это? И ведь мужик хороший, непьющий. Шуровал бы себе по гостиной, не выпендривался. Места ему, видишь ли, не хватало. Свободы хотелось. Сам долетался и нам всё облетал. Всю жизнь"!
- Мама, мы гулять пойдём? - Стасик Сидоров топтался в дверях детской и теребил "лишнюю" пуговицу на рубашке. - Я сам оделся.
- Идём уже... Горе ты моё луковое. Безотцовщина. - Перекошенный воротничок заставил Сидорову ещё раз вздохнуть.
Она расстегнула пуговички и, обнаружив, что майка надета наизнанку, вздохнула в третий раз. Повесила рубашку на крючок, заставила капризничающего Стасика поднять руки, стянула майку через лохматую голову.
- Таак! Почему в тонусе, а? - она быстро, несмотря на сопротивление сына, провела ладонью по худенькой спинке. Нащупала хрящик, умело потянула вверх и чуть в сторону. Покрытое младенческой плёнкой крылышко, вылезло из-под лопатки, расправилось, задрожало мелкой рябью. - Ну! Сколько раз тебе говорить, что так делать нельзя! Знаешь, что от этого бывает? Нет? Так я тебе скажу: ослепнешь, и пух на ладонях вырастет!
- Оно самооо, - заныл Стасик. - Не хочууу шерсть.
- Самооо... У папы твоего тоже... само...
Стасик, уже было собравшийся разреветься в голос, притормозил, дотронулся указательным пальцем до маминой щеки.
- Я больше не буду, мама. Честное-пречестное.
- Ладно. Давай одеваться, а то уже вечер на дворе.
***
"Это отвратительно, физиологично, плохо выглядит и пахнет. Напоминает о нашем птичьем происхождении. В конце концов, это просто стыдно. А призывающие к "естественности в поведении" не осознают, что подрывают основы морали. Жертвами подобной распущенности в первую очередь становятся дети. Вы только вообразите. Недавно прогуливаюсь возле школы, и слышу, как одна барышня говорит другой: "а ты летать пробовала уже"? В четырнадцать лет они озабочены этим! А посмотрите, что крутят частные каналы? Названия вспомнить страшно. "Пролетая над гнездом кукушки", например. Или вот: "Полёт феникса"!
Всклокоченная тётка-квашня металась по студии и доказывала что-то тихому старичку в брючках, смахивающих на кальсоны. Аудитория, как водится, разделилась на противников и сторонников дискутирующих, а ведущий умело разжигал страсти, тыча микрофоном в лица оппонентов.
- Голубушка. Но ведь это нормальные отношения полов. А то, что вас ни разу не вылетели как положено...
Квашня не позволила старичку завершить реплику, метко швырнув микрофоном в аккуратную лысинку. Старичок взвизгнул, студия зааплодировала, рейтинг пополз вверх.
- Знаете ли вы, что депутаты за гроши приобретают у профсоюзов элитные участки, строят на них ангары и там удовлетворяют свои инстинкты? А финансируем их похоть мы - налогоплательщики, - вмешался господин, известный в далёких от политики кругах как поборник добродетели, а в кругах от политики недалёких как просто поборник.
- А чего? Я бы не отказался гектарчика два под это дело заиметь. И жена моя тоже не против. В хрущёвке разве разгонишься? Только заберёт, как следует, сразу стена или потолок. Башкой приложишься, и ничего больше не шевелится за хребтом, - морячок в первом ряду порозовел от собственной смелости и побагровел, когда публика взорвалась овациями.
- Наши учёные работают над проблемой. Мы сейчас как никогда близки к тому, чтобы избавить человечество от этой унизительной потребности. Проводятся опыты на добровольцах, результаты более чем впечатляют...
***
Сидорова выключила телевизор, повертела пульт в руках, зачем-то потёрла царапину на корпусе. Потом, точно спохватившись, вскочила с кресла, и прошла в комнату старшей дочери. Каринка быстро пихнула под стопку учебников глянцевый журнал.
- Реферат по биохимии делаю. Не мешай.
- Погоди. Ты про папу в курсе?
- Придурок! - зло выплюнула Каринка.
- Не надо так, доча. Он больной человек. - Сидорова потянулась убрать прядь с Каринкиного лба, но передумала.
- Больной? Точно! Нормальный не дотумкал бы по тоннелю виражи накручивать. А чего ж тогда с Останкинской башни не сиганул? Нам, значит, с самого горшка твердите: "стыдно, нехорошо, нельзя, не может", а сами? И вообще летать я над вашими проблемами хотела, если честно!
- Не смей выражаться при матери! - Сидорова сперва побелела, потом пошла неровными пятнами, став похожей на селёдку под шубой, - Лучше... Лучше скажи, как мы теперь без папы-то?
- Да как все! Зачем нам отец, а тебе муж-шизофреник?
И тут Сидорова не выдержала. Впервые за весь этот день уронила голову на руки и разрыдалась в голос. Разрыдалась хлипко, отчаянно, не надеясь на утешение, понимание и хоть какую-нибудь любовь.
- Мама. Мамочка! - Каринкин голос доносился словно издали - ласковый, дрожащий, совсем детский. - Мамочка, ты не плачь. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Вот, я закончу школу и пойду в генную инженерию. Ты же знаешь, я умная и старательная! Всю жизнь трудиться буду, чтобы извести этот дурацкий ген, чтоб больше никто-никто этой гадостью не занимался. Я тебе обещаю, мамочка. Чтобы спина ровная-преровная, и чтобы ужас у всех людей перед высотой! Смертельный!
Сидорова обняла дочь. Волнистые локоны скользнули между пальцев. Странно, а она и запамятовала, что у дочки волосы такие же шелковые, как у Стасика. Умница - Каринка. Она обязательно добьётся цели. В этом Сидорова не сомневалась. Сомневалась она лишь в одном: в том, что сможет жить как прежде. Жить и не слышать по утрам тихое "спи, а я побежал". Жить и не смотреть вечером в окно, чтобы, заметив на остановке сутулую фигуру, подогреть ужин, пока муж поднимается в лифте. Жить и не слышать, как с осторожным шуршанием, расправляются кожистые перепонки, как свистит воздух, рассекаемый мускулистой гранью, как звенят бокалы в горке - опять задел за дверцу маховым хрящом. Жить и не чувствовать жаркого трепета в лопатках - одного на двоих. Жить и не помнить, как его крыло касается твоего крыла, как вибрируют все до единого пёрышки, как перехватывает дыхание, как приглушенный свет ночника становится млечным путём, а потёртый палас под ногами превращается в облака.
Как-то вот так одним днём Сидорова поняла, что, оказывается, она была счастлива. Была. А теперь нет.
- Ну, ты пиши свой реферат и ложись, я тоже пойду.
Она по привычке прихватила грязные Каринкины колготы со спинки стула. И притворила за собой дверь.
***
"Осторожно двери закрываются, следующая станция..." Сидоровой никто не сказал, что именно на отрезке "Комсомольская радиальная" - "Красные Ворота" его и поймали. Ей вообще выдали только кеды и какую-то скудную информацию. Дама, представившаяся лечащим врачом, посоветовала успокоиться и больше в больнице не появляться. "Сообщим, если ситуация улучшится". "Справочку о недееспособности возьми в регистратуре - пенсию оформишь", - посоветовала нянечка, пухлогубая старушка в шапочке с вышитым почему-то зелёными нитками крестом. Потом, тушуясь, опустила в кармашек халата сотенную и добавила: "Не бойся. Их тут укольчиками лечат, они довольные. В нарды играют". Нянечка проводила Сидорову до ворот и сочувствующе погладила по перчатке: "Молодая. Налетаешься ещё".
Сидорова спустилась в метро, забралась в полупустой вагон, прижалась носом к холодной надписи "не прислоняться". Стены тоннеля дразнились редкими всполохами ламп: полминуты тьма хоть глаз выколи, и вдруг точно удар под дых - лампа.
"Освещение на стрелках и в "оборотках" горит всегда. Ну, там где состав оборачивается. А есть ещё аварийка, - он любил рассказывать про работу. Она любила слушать. - Знаешь, машинисты - шальные ребята. Иногда после смены в трубе такое вытворяют - вспомнить стыдно. Там в тоннеле хорошо, прохладно, темно, и не увидит никто". Он рассказывал, а Сидоровой думалось, что вот ведь какая гадость, и какие мужчины всё-таки пошляки. Она злилась на мужа, за то, что в голосе его не слышалось осуждения, а слышался пацанский задор и... И зависть... Сидорова вдруг отчётливо поняла, что это была именно зависть. К тому, что он никогда, никогда так вот смело, бесшабашно, отчаянно не сможет ввинтиться лицом в холодный воздух подземки.
"Следующая станция Красные Ворота".
Сидорова поправила очки. Провела ладонью по стриженой макушке. "Ты на воробушка похожа с этой причёской", - подтрунивал он. Сидорова шагнула к кнопке с надписью "связь с машинистом". Жёваная тётка в каракуле посторонилась, пропуская странную худышку с решительным выражением лица.
"У меня взрывное устройство и обращение к президенту, - оттарабанила Сидорова в залепленную жвачкой решётку микрофона. - Я требую остановить состав".
Тётка ойкнула и сползла на пол. Компания хиппи, пьющих пиво в углу, замерла. Уставилась на Сидорову дюжиной круглых окуляров "под Битлов". Спящая бомжиха захрапела ещё громче. Из расползшейся по шву куртки бесстыже торчали слипшиеся перья. "Я требую немедленно остановить состав и выслушать мой ультиматум. В первую очередь я хочу, чтобы вы вернули мне мужа. Ещё я хочу, чтобы сюда привели моих детей. А ещё... "
***
Капитан Соловейко накапал валокордину на кусочек рафинада и кинул размокший кубик в рот. Полковник понимающе помолчал, протянул подчинённому бутылку "Аква Минерале", подождал пока тот запьёт лекарство.
- Товарищ полковник, ведь за мной вся страна по первому каналу следить будет. Как я потом маме в глаза посмотрю?
- Ты, Соловейко - считай уже герой. Тебя, может, к ордену представят.
- Да летать я... - Капитан осёкся. - Извините, товарищ полковник, сорвалось. Я всё понимаю, но ведь стыдно. Не страшно, но стыдно.
- Не позор это, а героизм. Дурак ты, братец. Тебе страна приказала. Президент лично следит за событиями. Лично! Сечёшь?
- Так и сопровождал бы лично... Президент. Поди сам зассал принародно в воздух подняться, чтобы террористку эту психованную с ейным мужиком и дитятами до границы довести. Как же! У него реноме. А у Соловейко нету реноме. Он может, значит, под прицелом телекамер - тут Соловейко незаметно приосанился... - под прицелом телекамер в небе болтаться. До самой финской границы.
- Так тебе имидж дороже спокойствия отчизны? - Полковник приподнялся над столом. Дыхание его - смесь пива и зубной пасты окутало Соловейко ментолом и спеленало до самых пяток подобострастным ужасом. - Выходит так?
- Никак нет.
- То-то же, капитан. Прикажут, так и до Аляски поведёшь предателей. А теперь вперёд!
- Служу отечеству!
- Господин Соловейко, поделитесь ощущениями. Почему именно вы? Много часов на хм... на крыле не каждый выдержит - вас специально готовили? Правда, что это вызывает привыкание? Вам обещали реабилитационный курс? Вас повысят в звании? - юркий корреспондентик поймал капитана на выходе из отделения, замахал диктофоном перед небритым подбородком. Корреспондентик лебезил, улыбался, но нос его неприязненно морщился.
- А летела бы ты, пресса, до самой Аляски!
Капитан Соловейко сделал глубокий вдох и поставил ногу в начищенном сапоге на ступень эскалатора.
***
Восемь месяцев. Ровно восемь месяцев каждую ночь подполковник Соловейко просыпался от постоянного кошмара. Расправлял потные рудименты. Осторожно, чтобы не разбудить маму, спящую за стеной, поднимался к потолку. Сновал вверх-вниз, пытаясь успокоиться. Вспоминал. Всё вспоминал, как на ватных ногах спустился в тоннель, как добрался до вагона, как увидел маленькую женщину в очках. Как понял... Сразу понял... Через полсекунды... Понял, что дура блефует, и что в кульке, который она прижимает к груди, нет никакой взрывчатки. Ему почудилось, что там обувь: ботинки или кроссовки. Когда полиэтилен натягивался, отчётливо выделялся контур подошвы размера эдак сорок третьего или чуть больше. Соловейко уже собирался давать спецам отбой и даже сделал шаг по направлению к сумасшедшей бабе, чтобы навалять той по морде, а потом отправить куда следует. Но тут она что-то промямлила, а затем повторила громче "верните мне его, пожалуйста", и Соловейко понял, что ничего он не сделает. "Похоже, не шутит, - задышал он в крошечную головку гарнитуры. - Что предпримем"?
Они торчали в вагоне еще час, пока разыскивали детей и забирали из дурки летуна - шизофреника. "Я готов стать заложником, давайте отпустим электричку с людьми", - произнёс Соловейко громко, чтобы слышали все: и она, и ребята из ОМОНа. "Хорошо", - сглотнула очкастая. "Не бойтесь", - проговорил Соловейко одними губами. "Террористка требует, чтобы освободили вестибюль и выход со станции, иначе взорвёт себя и половину состава. Черт! Сука", - Соловейко продолжал врать, сдирая налепленный скотчем передатчик. Еще Соловейко радовался, что баба догадалась уложить пассажиров лицом вниз, иначе пришлось бы потом многое объяснять особистам.
Сидоров в больничных шлёпках и в бушлате с чужого плеча стоял у ларька "Табак", задрав голову и щурясь на скудное мартовское солнце. Рядом с отцом жались девочка-подросток и мальчишка лет пяти.
- Шнурок... - Соловейко тронул тонкое запястье. Волоски на её коже дыбились, и Соловейко показалось что он только что погладил взъерошенного птенца.
- Что?
- Пакет не натягивай сильно. И шнурок из ботинок или что у тебя там достань, зажми в пальцах. Иначе - задница!
Очкастая послушалась. Они так и вышли из вестибюля. Впереди Соловейко с поднятыми руками, сзади испуганная женщина со шнурком от кед в маленьком кулачке. Соловейко знал, что снайперы сейчас следят за каждым их движением, поэтому ступал медленно, всем видом своим изображая напряжение и страх. Он ещё боялся, что баба эта не удержится и бросится к мужу с соплями и визгами, или дети подбегут к матери, или ещё что. Но она сдержалась. Только охнула едва слышно.
- Скомандуй своим стоять на месте. И пусть раздеваются. - Чревовещание Соловейко давалось плохо, но артикулировать чётко он боялся - оптические прицелы были рядом.
Сидорова поняла. Зазвенела на всю Каланчёвку.
- Дети! Любимый. Не волнуйтесь! Так надо. Снимите одежду.
Девочка-подросток деловито, ничуть не стесняясь, сдёрнула через голову свитер домашней вязки. Грудь - яблочки-скороспелки покрылась пупырышками. Но Соловейко не видел этого. Он следил за лицом женщины со шнурком в кулаке. Следил и по-мужски завидовал её бестолковому мужу - обходчику. Тот медленно, словно в полусне распахнул бушлат.
- Папа, дай помогу. - Девочка забрала у отца ватник, подождала, пока тот распустит бечевки на больничной робе, отшвырнула её в сторону. Потом аккуратно раздела брата.
- Вы тоже! - догадалась уже сама. Прозрачные стёкла очков, зрачки со старинную монету - один в один полярная сова. Испарина на конопатом носике.
- А сама как будешь одёжку скидывать одной рукой? Заставь содрать с себя плащ и блузку, и что там ещё под плащом, бестолочь!
И снова поняла. Улыбнулась уголками губ благодарно.
Семья Сидоровых в полном составе, а также капитан Соловейко расправляли крылья. Это она приказала "расправьте крылья". Так и сказала, даже не запнувшись.
- Ты соображаешь, что нас могут перестрелять? - спросил Соловейко уже в воздухе, когда они зависли над памятником Лермонтову. Впереди - Сидоров, замученный, тощий, едва держащийся на чёрных, каких-то вялых лоскутах. За ним девочка - часто взмахивающая толком не оперившимися крыльями, потом сам капитан, а позади, рядом с матерью - Стасик. Соловейко косился на его цыплячьи отростки и думал, что пацан вряд ли выдержит.
- Лучше идти над населёнными пунктами, а ещё лучше над газопроводом. Так у них ... - Соловейко удивился, как легко он вдруг разделил мир на "них" и "нас". В "них" оставалась вся прошлая жизнь капитана милиции Соловейко, а в "нас"... в нас был он, и эта маленькая, еще два часа назад незнакомая ему женщина и её сумасшедший муж с детьми, - у них останутся опасения, что твой свёрток может грохнуться сверху, и трындец! К тому же, общественное мнение. Нас, поди, по всем каналам показывают, а тут - дети. Если собьют, может случиться несимпатичный резонанс. Понимаешь?
- Не бросай меня! - огромные, перламутровые с бирюзой, как у гигантской птицы колибри, её крылья пахли чем-то совсем женским, томительным, прекрасным. Корицей или карамелью...
Соловейко втягивал этот запах, стараясь не шевелить ноздрями, и знал, что не бросит. Ни за что! Впрочем, он понял это ещё в вагоне, когда рассмотрел рыжие крапины на носу и немодные очки в роговой оправе, когда услышал срывающееся "верните мне мужа".
А ещё она сказала "спасибо". Через десять часов. После того, как Стасик начал терять высоту, и пришлось приземлиться в маленьком приморском городке, так и не дотянув до границы. Она сказала: "спасибо, теперь иди". И рванулась к своим. Обвила их руками, замурлыкала что-то, засюсюкала, закудахтала квочкой, точно не она всё это время безжалостно подгоняла мужа и детей, не обращая внимания на усталость. Соловейко не стал прощаться. Он вручную уложил обвисшие перепонки в подлопаточные мешки и пошагал прочь.
***
Подполковник Соловейко знал, что Сидоровых забрали минут через семь, после его ухода. От применения жестких мер воздержались - президенту маячил второй срок, и лишнего скандала со "столичной стайкой", как окрестила Сидоровых пресса, ему не хотелось.
Сидоровых старших, как положено, отправили на принудительное лечение. Младших - в специнтернат. "Страна позаботится о невинных жертвах родителей-извращенцев", - гневно сверкал зубами глава государства, а в левом нижнем углу экрана прокручивалась хроника событий: крылатые тени скользят по улицам городов, а в небе пять силуэтов взрезают воздух обнаженными телами.
Восемь месяцев подполковник Соловейко добровольно брал ночные наряды, смущая подчинённых - не по статусу подполу ночевать в станционной ментовке. Когда подземка затихала, подполковник забирался в тоннель и кружил по кольцевой, изредка отдыхая на аварийных мостках. Крылья его росли, набирали мощь, наливались нечеловеческой силой. Подчинённые шушукались за спиной, ушлые машинисты многозначительно хмыкали при встрече.
Подполковник Соловейко терпел восемь месяцев. До самого Дня милиции. К профессиональному празднику ему прислали пригласительный на концерт в Кремлёвский дворец съездов. Подполковник начистил обувь, достал парадку, побрился...
***
"Наша служба и опасна и трудна", - чеканил хор МВД. Соловейко стоял на стене и жадно хватал ртом вечер, пропитанный дождём и кленовыми листьями. Рубашка, брюки, носки, перчатки, фуражка с высокой тульей аккуратно легли на кирпичный край, с которого Соловейко, чуть поёжившись, шагнул в ноябрь и ...
Взмыл, взвился, воспарил, зажав в руке макетный нож. Три сильных маха. Рааз-два-три. Стоп. Подполковник притормозил возле шпиля. Трехцветное полотнище размером три на четыре откромсалось неровно - мешал порывистый ветер. Но Соловейко не огорчился: снизу косой срез не заметен. Соловейко покрепче ухватился за уголки государственного штандарта и закружил над Кремлём, следя за тем, чтобы триколор развевался красиво и не путался в босых ногах.
- Чёрт! Это что ещё за бэтмэн? - часовой посматривал порнуху, поэтому ассоциации у него были соответствующие.
- Тьфу ты! - начальник караула навёл камеру слежения и врубил зум. - Мааать... Знаешь чем он там реет? Государственным знаменем!
- Стреляй осквернителя!
- Погоди... орёт чего-то!
- Летать я хотел над вашей свободой и демократией! Летать!!! Слышите! - Соловейко закувыркался в перекрёстном свете прожекторов - воздушная оборона столицы спохватилась с небольшим опозданием. - И над запретами вашими, и над моралью ублюдочной... Летаааааать!
- На мушку бери поганца!
- Орлёнок, орлёнок, лети выше солнца! - Роскошный бас, гордость бара-караоке "Солдатская песня", зарокотал, перекрывая доносящиеся из Дворца Съездов аплодисменты.
- Стреляй! Черт! Уходит гад!!! Огонь!
- Над землёёёй летели лееееебеди... - он пел и вспоминал её глаза, и брови-домиком и тонкий запах карамели из подмышек - такой сладкий, такой нестерпимо родной.
***
Похожая на лоскутное одеяло, или на панцирь морской черепахи, или на неровно порезанный пирог, или на расчерченный первоклашкой альбомный лист, земля удалялась, становясь всё смешнее, всё незначительнее. Навязчивый триколор зацепился за ноготь большого пальца, и Соловейко нелепо дёрнул ногой, стряхивая полотно. Флаг замешкался в верхних слоях атмосферы, а потом поплыл куда-то на северо-восток.
Подполковник милиции Соловейко поднимался выше и выше, опираясь на воздух крыльями, напоминающими невероятных размеров зонт "три слона". Земля под подполковничьими пятками постепенно приобретала форму шара, но Соловейко этого не замечал. Он смотрел вперёд, прикидывая расстояние до созвездия Лебедя, и размышлял, отчего чертовски простая мысль "всё бросить и улететь" пришла к нему так поздно...