Встану утром и непременно приделаю ручку к холодильнику. Приверну ее, заразу, прикручу насмерть, так что не оторвешь даже танками и пулеметами. На веки вечные приращу эту гадскую ручку к холодильнику, чтоб всем опять стало хорошо.
Жена вчера плакала тихонько из-за этой паршивой ручки. Сидела с кружкой чая на диване, смотрела в сторону телевизора и обливалась слезами.
Она не плакала, когда первого января девяносто второго года оказалось, что у нас не хватит денег даже хлеба купить, да что там хлеб, на сигареты не хватает еще вчера бывших деньгами цветных бумажек. Она не плакала, когда близорукий кошкин доктор сказал: "она очень старая" и Климка перестала жить. Она не плакала, когда приходилось при любой погоде ходить в одних и тех же, подаренных ей тещей коричневых ботинках, когда на рынке мы мучительно выбирали, купить курицy или пару яблок маленькому тогда сыну. Она как-то сломала руку, упав во время танцев на дне рождения кого-то из друзей и не плакала. Смотрела на меня большими вишневыми глазами, полными страдания и не плакала. Она очень терпеливая, в мать. Она вообще не из тех, что плачут, а тут прорвало.
Подумаешь, ручка на этом гребаном холодильнике разболталась, и она сидит и плачет. Тихонечко, как маленькая девочка, которой пообещали мороженое и зоопарк, до вечера продержали в ожидании и отправили спать, так ничего и не сделав из обещанного. Понимание безнадежности ожидания сломило ее, а вовсе не обида на лишение того зоопарка, что она в зоопарке не была, подумаешь зоопарк.
В какой-то момент жизни человек понимает, что много чего, что ожидалось уже не случится и в этот момент надо держать ухо востро. Потому что предугадать, от какой по счету соломинки хрустнет хребет верблюда, невозможно.
Мою жену сломила эта гадская ручка, которую я конечно завтра приделаю на место. Богом клянусь приделаю, но ничего ж не исправишь, ничего не меняет на самом деле, будет та ручка стоять непоколебима бурями и штормами, или отвалится еще через неделю.
Просто какая-то еще часть жизни закончилась, не оправдав обещаний и женщина плачет. Плачет, плачет, шарик улетел.
А самое главное, не утешит ее та ручка на своем постоянном месте, крепко влитая в белую поверхнсть бытового прибора, нет, не утешит.
Реветь-то она перестанет, а утешится еще не скоро. Но я все же для начала укреплю ручку, починю дверь в спальню, разберусь от чего эта капель в сливном бачке, замажу трещины рядом с окном в кухне, сдам пустые бутылки и выброшу к чертовой матери этот коврик, который мы прилежно в Pоссии таскали с квартиры на квартиру и здесь уже много лет никак не выкинем. Тоже в нем какое-то несбывшееся обещание от жизни, которое будет потеряно навсегда. Оно собственно уже потеряно давно, просто взять его и выбросить, означает окончательное наступление вечера и пора идти спать, и не будет нам ни зоопарка ни мороженого.
Вот так. Ничего не изменит починенный холодильник, ничего не вернет и можно лишь утешать себя, что дело не в нем, у нас будет взамен чего-то другое, не хуже.
Мы ж до сих пор вместе и дальше думаем так быть, мы по-преженему гуляем взявшись за руки и спим обнявшись, мы смеемся над одним и тем же и не обижаемся друг на друга всерьез. Мы легко относимся к жизни. К деньгам, к удобствам, к миру, который не мы, не наши друзья и не наши дети.
И ручка эта нас не прикончит. Я ее поставлю на положенное ей место.
И моя жена не будет плакать из-за ерунды. Ведь, правда же, ерунда?