- Твою мать, - Семен Петрович сидел на кровати, размышляя над теми событиями, участником которых помимо его воли ему только что пришлось стать. Сначала они вместе с братом Николаем куда-то плыли на лодке. Семен Петрович сидел справа, а Николай, естественно, слева. У каждого было только одно весло, однако синхронность движений поражала, и лодка скользила вперед с удивительной скоростью. Даже не скользила, а летела, едва касаясь поверхности водной глади. Так они гребли неизвестно сколько времени, пока вдруг не пришло понимание, что двигаются по кругу. Когда Семен Петрович глянул за борт, то вдруг обнаружил, что гребет обыкновенным шестом. Усомнившись в этом, он стал доставать длинную жердь из воды, и оказалось, что у длинной палки нет конца. Сколько бы он не вытягивал из воды шест, тот, словно в насмешку, продолжал увеличиваться в размерах. А когда все же появился конец, появился и Митрохин. Виктор Иванович держался за шест и не желал его отпускать, более того неожиданно стал судорожно дергать, при этом злобно скалясь, опускаясь под воду и пуская огромные пузыри. Совершенно неожиданно пришла помощь. Какой-то мужик яростно замолотил веслом по голове Виктора Ивановича. С каждым ударом голова пропадала под водой, однако возникала вновь на поверхности, меняя свое обличие. Виктор Иванович вдруг превратился в Конюхова, затем в перебинтованного красноармейца Кравчука, в бабку Мартыновну, а затем, о, ужас! Из воды вынырнула голова брата Николая. Стой! - заорал он дурным голосом, наблюдая, как медленно, точно секира заносится деревянное весло. Мужик в сомнении глянул на него, и Семен Петрович узнал себя! Кто из двоих был настоящим, определить не представлялось возможным. Что произошло дальше, Силин помнит плохо. Кажется, бегал за самим собой. Носился по каким-то казематам, пока вдруг не догадался, что заплутал и не знает, куда теперь идти. И тут возник покойник Власюк: весь нарядный, в новых сапогах, вот только с веревочкой, что привязывают, чтобы не выпадала челюсть. Власюк явно хотел что-то сказать Семену Петровичу, однако бечевка не позволяла ему раскрыть рот, поэтому тот принялся махать руками, что-то показывая. Силин ничего не понял, и сам начал, как глухонемой, также махать руками и жестикулировать. Каким-то образом ему все же удалось объяснить покойнику, что он хочет, и оба отправились в неизвестном ему направлении.
- Так, а что же было дальше? - Семен Петрович подошел к окну и пытался вспомнить продолжение сна, однако, как часто случается и не только с Семеном Петровичем, а и с другими гражданами, продолжение то ли выскочило из головы, или, наоборот, слишком глубоко в эту же самую голову залезло. Не будем уточнять, так как результат получился один и тот же. Отрицательный результат.
- Колька - брат приснился, - сообщил он Зине, как только та шагнула в дверь.
- К перемене погоды, Сема, - подсказала жена, доставая из котомки банку с молоком, - давай попробуй, только из-под коровы.
- А Власюк тогда к чему? - удивился Семен Петрович, - сторож, что недавно помер, тоже приснился.
- Ты же говорил, что никогда не помнишь своих снов, - вдруг вспомнила Зина.
- Никогда не помнил, а сегодня сразу два покойника, - напомнил Силин и полез за кружкой, - вероятно, чтобы не забыть.
- Что не забыть?
- Как что? Погода поменяется, а чтобы не забыл, сразу двое и приснилось. А почему покойники к перемене? Почему, скажем, не корова или другой какой зверь?
- Сема, я же не гадалка, откуда я знаю, просто примета и все.
- Но кто-то первым эту примету заприметил, вычислил, и получается, вроде, как язык, только наоборот, верно?
- Какой язык?
- Как тебе объяснить, - Семен Петрович умудрялся не только философствовать, но и выпить две кружки молока, - язык, на котором с нами кто-то разговаривает. Но говорит не словами, а снами, вроде жестов, как у глухонемых, смекаешь?
- Это кто тебе такое сказал?
- Никто не говорил, это я сейчас прямо здесь и придумал. Только больно язык какой-то непонятный. Зина!
- Чего? - женщина уже вышла из кухни.
- Это плохо?
- Чего плохо?
- То, что я сон запомнил.
- А что еще приснилось?
- Ерунда какая-то. То на лодке плыву, то сам за собой гоняюсь.
- А верно говорят, что Митрохина взяли? - она вновь вынырнула из комнаты.
- Тьфу, - Семен Петрович всегда знал, что шила в мешке не утаишь, но больно уж быстро распространялись новости в городке, - кто сказал?
- Значит, правду говорят люди.
- Какие люди?
- Он и в самом деле поджигатель?
Семен Петрович нисколько не удивился бы, если его Зина вдруг выдала бы по памяти дословно написанный последний рапорт. У него часто складывалось такое впечатление, что она либо читает его секретные материалы по ночам, либо сама их пишет! Как иначе объяснить ту оперативность и осведомленность, с которой она реагировала на все происходящие не только в городе, но и районе события! Семену Петровичу действительно порой становилось не по себе от случайно брошенной женой фразы. Каким образом ей это удавалось, также оставалось тайной. Спасало, безусловно, то обстоятельство, что сама Зина не только не обращала внимания на сделанные комментария или замечания, но попросту тут же их и забывала.
- Вы бы хоть какого другого нашли.
- Какого другого? - не понял Силин, хотя и прожил в совместном браке уже достаточно, чтобы с полуслова понимать жену.
- Пострашней, что ли, - подсказала Зина, - а то на этого и смотреть жалко. Мелкий, не выразительный и на тебе - поджигатель!
- Ты сама думай, что несешь! Может, мне с тобой посоветоваться? Или у тебя тоже кандидаты имеются!
- Что ему поджигать? - на него уставилась пара глаз.
- Еще раз скажешь...
- И что тогда? В свой подвал отвезешь или сразу по этапу?
- Зина!
- Мне людям в глаза смотреть больно. Понимаешь: больно! Они не смотрят, а я чувствую. Грех это, и дети наших детей за это ответят. Не мы ответим, а они.
- Может, мне теперь в монастырь пойти? - Семен Петрович не ожидал, что стычка произойдет в такой ранний час и на ровном месте, - пойти, потому что тебе в глаза больно смотреть. Пожалела какого-то сивушного выродка.
- Это его личное дело: пить или с трибуны орать и флагами махать.
- Зина!
- Что?
- Ты думай, что несешь!
-А мне и тебе сказать нельзя? Как ты там говоришь, пятьдесят восьмая статья, с вещами на выход?
- Да что с тобой сегодня? - Семен Петрович не узнавал жены. Про погоду согласен, пусть меняется, но уговора про жену не было. И в правду, случаются такие моменты, когда вот так, с пол-оборота совершенно неожиданно, непонятно из каких глубин, без какой-либо причины на тебя обрушивается незаслуженный гнев или боль. И никто не может их остановить. Когда на глазах уничтожается годами созданная идиллия счастья и благополучия. Когда неизвестно: кто из двух сторон больше страдает. Когда невозможно найти верные слова, чтобы потушить этот дьявольский костер, сжигающий и превращающий в пепел лучшие чувства обоих.
Петух был не старый и с возложенными на него природой и хозяевами обязанностями справлялся. Под его непосредственным командованием находился личный состав, представленный в виде шести кур и котенка. Куры беспрекословно слушались команды, чего нельзя сказать о котенке, потому что тот всегда стремился покинуть расположение части. Петуху это не нравилось и всякий раз, едва свободолюбивый подчиненный намеревался выскользнуть за уставленные границы, тут же был атакован. Он пищал, поднимал шерсть и явно не понимал, что от него хочет громила, постоянно повторяя какие-то невнятные слова на своем басурманском языке. А петуху также было непонятно: сколько раз нужно говорить и на каком языке объяснять, что уходить за пределы двора нельзя. Так они оба и разбирались друг с другом целый день, пока их не загоняли: одного в сарай, второго - в дом. Котенок тяжело вздыхал и мечтал о том дне, когда подрастет до такой степени, что надает тумаков этому идиоту, который вообразил себя неизвестно кем. Хорошо, хоть нестись не заставляет! - думал котенок, - что ему баб мало? То, что он вырастет, котенок знал точно, так как видел здорового и страшного кота. Даже не кота, а котяру, этакого уличного бойца с оторванным ухом и злобными глазами. Именно таким стать он и мечтал. Чтобы однажды подойти к этому придурку на двух ногах и сказать: ты был не прав, помнишь? А дальше разобраться, основательно и по справедливости. Так он и поступит. А котяра со злобными глазами тоже видел эту маленькую козявку, но, как и полагается, не придал никакого значения, а просто проигнорировал, ступая по своим и только ему одному известным делам. Котяра всегда был в курсе событий, происходящих не только в мире животных, но и людей, которых мысленно поделил на три большие группы: бабы, мужики и мальчишки. Самыми вредными и опасными были, естественно, мальчишки, от них приходилось ждать пакостей всегда и во всем. Уже давно забыл, что такое ласка, и никоим образом не отвечал на глупые и наивные приглашения подойти к маленькому человеку. Петуха тоже знал, помнил еще совсем зеленым цыпленком и понимал, что связываться с ним не стоит никогда: и по причине тупого характера, да и шпоры у самодура имелись грозные и опасные. Хотя драться не боялся, территориальных границ не признавал и верил в свои, унаследованные от забытых родителей гены. Постоянством похвастаться не мог, но временами посещал своих подруг, обитающих в разных частях городка. Иногда, что случалось крайне редко, оставался у них на ночь, но предпочитал возвращаться обратно. Городскую пищу не любил, только в крайней нужде, что происходило зимой, а так кормился самостоятельно, в чем, следует сказать, и преуспел изрядно.
Ловко ловил не только полевых мышей, но и лазил по деревьям, разоряя гнезда и не обращая внимания на безуспешные попытки родителей- камикадзе отогнать бандита. Хотя однажды пришлось совершить незапланированный полет, однако и тут природная реакция выручила и спасла от возможных неприятностей и тяжелых последствий неудачного приземления. В общем, чего там, грех жаловаться на жизнь, тем более что существенных претензий она к нему не предъявляла, а по мелочам он и сам их серьезно не воспринимал. Все таким образом текло привычно и знакомо: с утра дела, потом сон, потом опять кой-какие дела, ужин, женщины, сон. Привычный, рабочий график, с поправкой на время года и возраст. Здоровье в целом неплохое, последний раз понос был, если не ошибусь, в начале весны. Пришлось сожрать дохлую мышь. Долго думал: есть или не есть, и съел все-таки. А потом как началось! В задницу словно спичку сунули, горит огнем, зуд страшный. Пришлось три свидания отменить: все же март. Женщины недовольны, фыркают, короче, следует признать, неприятности были. Но пришло лето, отошел, вес набрал, форму восстановил, а тут как раз новая напасть. Едва жив остался. Как полыхнуло! Он же не вчера родился, место подбирал надежное, теплое с небольшими, но удобствами: слева речушка, если что, можно и рыбку половить, лес опять рядом, свежий воздух, посторонних никаких - мужик с берданкой ходит. Ни одна собака не то, что гавкнет, так на пушечный выстрел не подойдет. От центра далековато, да, есть такое неудобство, но зато масса других положительных моментов. А зимой обратно в город в теплый подвал. А полыхнуло так, что чудом выскочить успел. Сразу в один миг и уже костер! С ним такое в первый раз. Бежал, как в молодости, даже мужика обогнал. Зачем, спрашивается, ночью мужику на тропинке приспичило? А мужик и в самом деле торопился, летел не хуже его. Что-то там себе под нос говорил, этого он не слышал, да и не до того было, но видно, крепко осерчал на кого-то.
И тяжело вздохнув, эпизодический герой нашего повествования отправился дальше подыскивать себе новое пристанище, но не в центре, так как не любил людскую суету, как впрочем, и самих людей, от которых можно всегда ждать неприятностей, как больших, так и малых.
Конечно, мужик был. Как это часто случается, свидетели происшествия всегда существуют, вот и наш герой совершенно случайно столкнулся на тропинке с тем, кто и пустил петуха. Не того, что гонял мальчонку целый день по двору, а другого - страшного и огромного, отнявшего жизнь у бедного сторожа. Кому и зачем нужно среди ночи поджигать склады? Что может подтолкнуть на столь опасный и дерзкий поступок? Причины могут быть разными и не всегда понятными даже тому, кто этого петуха и пустил.
Человек - существо загадочное и непредсказуемое, прежде всего самому себе. Это только кажется, что ты контролируешь себя: свои мысли и поступки. Иногда наступает момент, когда просыпается некто, принимающий за тебя решения. Поводом может послужить все что угодно, но чаще именно темные, спрятанные в подземельях человеческой души эмоции. Они могут терпеливо дожидаться своего часа, чтобы однажды не только заявить о себе, но и напомнить, что долгое хранение к добру не приведет. Не важно, что хранить: огурцы в банке или нереализованные мечты.
Чертыхаясь от перепалки, которая возникла с Зиной явно не по воле обоих, а, наоборот, вопреки, Семен Петрович, подходя к конторе, увидел знакомую сцену и понял, что соскучился по ней: трое мужиков распутывали символ власти. Точнее говоря, следуя последнему решению пленума местного партийного комитета, один партиец держал лестницу, второй соответственного своего товарища, который, балансируя, словно канатоходец, разматывал капризный стяг, любовно обмотавший древко. Семен Петрович хотел было поприветствовать товарищей из соседнего ведомства, но догадался, что одним своим словом может нарушить хрупкий баланс, более того, станет виновником критической ситуации, когда все трое полетят вниз. Поэтому сдержался, молча прошел мимо, завернул за угол и шагнул в подъезд своего второго дома.
Дежурного на месте не оказалось, и не в первый раз, если вы могли заметить.
Сколько можно говорить? Почему он должен повторять одно и то же через день! - вполне справедливая мысль появилась в голове, а недовольство росло постепенно, но по нарастающей. Вообще-то Семен Петрович не любил скандалить и ругаться. В смысле, орать, кричать - не любил никогда, а так, словцо бросить, пусть не всегда приличное - пожалуйста. Можно, конечно, было и проучить. Взять, к примеру, какую-нибудь важную вещь и спрятать, вроде, как исчезла, пропала. Где? - Нет! Как нет, почему! По какой такой причине, и понеслось...
- Эйнар, что у тебя за бардак?
Эйнар хлопал глазами и чувствовал свою провинность. Семен Петрович сразу это и почувствовал и увидел.
- Нет, Эйнар, это не бардак, это, товарищ дежурный, самая настоящая... - и он назвал грубое ругательство, означающее мужское достоинство только в женском роде. Вот такая загадка для лингвистов: вроде он, но и она. Все в одном флаконе.
- Согласен?
Эйнар согласился, а как иначе?
- В остальном порядок? - уточнил Семен Петрович, не рассчитывая, что воспитательная беседа так быстро возымеет свои действия, а помощник окажется столь впечатлительным и покроется смертельной бледностью.
- Виноват, - выдавил он из себя, наконец.
- Это хорошо, что так быстро понял.
- Очень виноват, - и стал еще бледнее.
- Ладно, парень, - Семен Петрович собрался пройти к себе в кабинет, однако что-то удерживало его на месте.
- Митрохин повесился.
- Что?
- Повесился в подвале, - Эйнар не шутил, да и не шутят такими вещами.
Семен Петрович вдруг вспомнил пузыри, которые пускал Митрохин у него во сне.
- Как повесился? Кто разрешил? Там невозможно повеситься! - заорал вдруг Силин, полагая, что этим может исправить ситуацию.
Митрохин и впрямь повесился на своих кальсонах, предварительно смочив их водой. Кроме того, что он повесился, так еще и обделался. Поэтому вонь в подвале стояла чудовищная; перемешалось все: сивушный запах, человеческие фекалии и моча. Каким-то образом покойник умудрился привязать кальсоны к решетке крохотного оконца под самым потолком, для чего, вероятно, залез на стол. А потом и спрыгнул вниз. И сейчас удлинившись в два раза, словно кишка, висел усталый, но довольный. А еще голый, уделанный, с синим лицом и свернутой набок головой.
Семен Петрович скользнул глазами и поднял с пола листок бумаги.
- Х.. вам всем, - прочитал он, причем первое слово было дважды подчеркнуто.
- Он и в правду нас всех поимел, - согласился Семен Петрович, - и штаны снял для убедительности и нагадил, как в свинарнике.
Смертин все же глянул на покойника, хотя к его приходу Эйнар уже успел убрать самые впечатляющие следы или "пожелания" задержанного. Прочитал и объяснительную, щелкнул серебристой коробочкой,... а потом вдруг вскочил и принялся пинать Виктора Ивановича сапогами.
- Нам, значит, всем,... - шипели посиневшие губы, - а это тебе, гнида, тебе...
- Почему не стрелял! Я спрашиваю, почему не стрелял! Гнида! Урою!
Недопитая накануне бутылка самогона уже через десять минут оказалась пуста, как впрочем, и оба мужика. Эта пустота была такой пронзительной и кричащей, что голоса звучали скорей изнутри, а не снаружи.
- Все-таки он и поджог!
- А какая теперь разница, - Семен Петрович глядел тупым взглядом, - врача надо звать и оформлять, как положено.
- Велика честь для говнюка.
- Так положено.
- Ну, если положено, зови, а я тем временем возьму объяснительную, - вдруг улыбнулся Смертин.
- Чего?
- Объяснительную.
- Какую? - Семен Петрович, действительно, не представлял, что имеет в виду его коллега.
- С Виктора Ивановича, - подсказал Смертин, - не эту же...к делу подшивать, - и ткнул полупустым стаканом на завещание Митрохина.
- Не все так и плохо, скорее даже наоборот, хорошо. Сознался, покаялся, урод, и того повесился. Обрати внимание - сам! Это самый сильный козырь, сильнее любого приговора.
- А по что повесился?
- А что бежал прошлой ночью?
- Пьяный был, - напомнил Силин.
- Пьяный вчера, но не сегодня. Дурь вышла, и осталась вина. Давай, пока голова еще работает. Лист мне бумаги и карандаш...
Писалось на удивление легко и быстро, и уже через пятнадцать минут Смертин перевернул еще тепленький, словно ватрушка из духовки, документик и удовлетворенно щелкнул языком.
- Виктор Иванович, вероятно, мне на ухо шептал. Не успел еще, бедолага, забраться к себе на облако.
Семен Петрович прочитал. Верно, складно получилось и очень похоже на покойника, хотя знакомство и оказалось непродолжительным и драматичным.
- Ну?
- Вроде, ничего.
- А коли так, менять тоже ничего не будем, вот здесь дату поставим. Какое у нас вчера число было? А вот тут наши с тобой должности и фамилии поместятся.
- Поместится, не нужно ничего искать, - Олави встряхнул руки и посмотрел на гору мусора. Гнили оказалось немного, а вот проросшие, словно черви, бледные и совсем, белые отростки образовали солидную кучу. Картофель, оставленный на "черный" день, он перебрал и результатами остался доволен.
- Интересно, - длинный червь извивался у него в руке, - лежал себе, лежал, всю зиму, спал крепким сном, в похлебку не угодил, и вдруг проснулся, ожил и силу набрал, а затем и отдал, потянувшись в темноте в поисках света и новой жизни, что этот свет и дарует. И никто не в состоянии остановить эту новую жизнь.
- Поместилось? Ну и хорошо, - Анна стояла рядом, - быстро у тебя получилось. Нам с тобой до первого урожая как раз хватит.
- Анна.
- Да не мучай ты себя.
Спрашивается, откуда? По какой такой причине она знает? Никаких поводов он не давал, все выглядело обычно и буднично.
- Анна.
Она присела рядом и взяла в свои маленькие руки его грубые и сильные ладони. Взяла, чтобы разделить сомнения и тревоги, а беспокойство со своими пожитками уже стояло, нетерпеливо ожидая и предвкушая свою победу.
- Я не хотел тебе говорить, но сказать все равно нужно.
- На работе?
- Тойво приходил. Он мне нож оставил свой, а я... не знал же, что так все обернется. Понимаешь, хотел как лучше. Подарил я ему свой нож.
- Правильно и сделал.
- Неправильно, совсем неправильно. Приезжал на днях, Силин его фамилия, из органов будет. Беседовал со мной, ну это так, к делу не относится, а затем, между прочим, мне мой нож показывает.
- Твой нож?
- Ну тот, что я Тойво подарил.
В неприкрытую дверь уже по-хозяйски шагнул никто иной, как сам Страх. Даже не шагнул, а вышиб дверь, жалобно заскулившую на ржавых петлях.
- Поймали?
- Нет, его не поймали, - и тут же Страх вылетел обратно, и по носу получил той же дверью, что секунду назад не смогла сдержать вероломное вторжение.
- А нож?
- Не знаю я, как там все произошло, но мне Хлопотов рассказывал, что ловили какого-то диверсанта. Он с парнями с заставы столкнулся, но, вроде, убег.
- А нож?
- Я же говорю, столкнулся с бойцами, а мой нож у них! Понимаешь, мой нож!
- Но это же не ты был! - логично рассудила Анна.
- Какая разница, нож-то мой!
- А кто знает, что он твой?
- Кто? - задумался на секунду Олави, - ты знаешь.
- Еще?
- Не помню я, хоть убей, не помню. Он раньше всегда при мне был.
- Ну и что? - Анна продолжала удерживать его руки в своих.
- Как что? Опознать могут. Кто я для них? - Чужой! Любой может брякнуть, я же вижу, как многие косятся. Не хотел я идти на эту должность, словно чувствовал, что лишних врагов получу.
- Какие враги? Что тебе с ними делить? У них свои заботы, у тебя свои - нечего тебе с ними делить, нечего! А потом, как доказать, что это твой нож?
- Анна, - он смотрел на нее воспаленными глазами, - ничего доказывать не надо. Просто скажи, и все! Понимаешь. Нож-то финский, настоящий, и я финн - настоящий!
- И что теперь?
- А теперь каждого куста боюсь, в каждом взгляде вижу страх. Свой страх. Ладно, я, за тебя боюсь. Кто, спрашивается, за руку тянул! Кто, вообще, его звал! Не было столько лет, и на тебе, приперся, здравствуйте! У вас все хорошо? Правда? А у нас плохо, поэтому я вам немного оставлю, чтобы по справедливости...
- Не надо, он же от души,... и цепочку подарил.
- Да эта цепочка хуже ножа будет! Выкинуть ее надо или в землю закопать! Откуда у нас такая цепочка? Я себе портки купить не могу, а цепочку подарил! Понимаешь!
Анна все прекрасно понимала, что кто-то помимо их воли и желания, нагнал на горизонт темные и мерзкие тучи. Нагнал не на день, не на два, когда можно запереться и терпеливо отсидеться, слушая монотонный шум дождя, что барабанит по крыше или пытается заглянуть в окно. А обложил со всех сторон и строго настрого приказал: из любой тучки может так шарахнуть, что мало не покажется, если покажется вообще!
- Да какой же он шпион? - Семен Петрович уткнулся в красивый и явно не мужской почерк.
- Какой? Давай вместе и подумаем, - предложил Смертин и глотнул остатки самогона из стакана, который явно заждался, - откуда он к вам прибыл?
- Митрохин?
- Ну, не я же.
- Вроде, матросом раньше был, перекати поле, короче. Сейчас глянем анкету.
Глянули. Биография Митрохина была богатая, как впрочем, и география его скитаний по стране.
- Вот смотри, на кой черт, ему ехать на север из теплых краев? Все стремятся на юг, а он поперся на север! Нелогично это.
- Почему? Всякое в жизни случается, - пытался слабо возразить Семен Петрович, вновь изучая пожелтевший листок.
- Получается, или турецкий шпион или английский, - рассуждал вслух Смертин.
- А почему не японский? - задал совсем, как ему показалось, провокационный вопрос Силин.
- Японский? Вряд ли, он на Дальнем Востоке не был, а вот в Одессе жил, и не один год. Видишь, сам и написал, своей собственной рукой.
- Ну, и что?
- А то, что морских держав не так и много. Какие суда в Одессу заходят?
- Бес их знает, - честно признался Семен Петрович, потому что кроме плавания на лодке в детстве и на плоту неделю назад, никуда больше не отправлялся, а про Одессу слышал, но только в неприличной разухабистой песне, которая, впрочем, ему нравилась.
- А я тебе скажу: турецкие и английские суда, смекаешь? Он там матросил, а потом вдруг рванул сюда. Подозрительно, как я раньше на это внимания не обратил!
- И что получается?
- А получается, что его там и завербовали и направили сюда с целью выполнения задания. Знаешь, такое слово есть: диверсия?
- И обрати внимание, что происходит эта диверсия именно в тот самый момент, когда должен пройти литерный! - Смертин даже преобразился и тут же непроизвольно вскочил на ноги. - Все сходится! Все! И в петлю полез не с проста, струхнул, что мы его колоть будем и ... расколем! Недаром мне Василий Алексеевич всегда говорил: внимательно читай. Прочитал, в сторону отложи, чайку попей, а затем вновь прочитай. Надоело, снизу вверх прочитай!
- А кто такой Василий Алексеевич? - вырвалось у Силина.
- Умнейший человек, аналитик!
То, что умнейший, Семену Петровичу было понятно, но что такое "аналитик" не только не укладывалось в его сознании, но вызывало какое-то трепетное и непонятное состояние.
- Аналитик, - повторил он, чтобы лучше запомнить новое и пугающее слово.
- И то, что мы достаточно быстро вычислили этого злодея, не снимает с нас ответственности. Все же проглядели и допустили сам поджог!
- Так кто знал, - Силин и сам начал уже верить в то, что Виктор Иванович и в самом деле шпион. Построенная коллегой схема выглядела на столько убедительно, что возразить было трудно. Нечем было возразить!
- И знаешь, что ставит окончательную точку в этом деле? - Смертин глянул на Силина так, что тот почувствовал себя, если не дураком, то идиотом точно.
- Склады! Он поджог склады! Не баню или хлев, а то, что называется народным имуществом!
Силин промолчал, вспомнив, как год назад едва не сгорела баня. Потушили, слава богу, сами мужики, которые и пришли попариться. А раскалили чугунок за свои "кровно" заплаченные на полную катушку. И красному дьяволу то ли тесно стало, то ли еще по какой-то там причине, однако банный день был испорчен, а двое самых вредных любителей пара едва не вздумали требовать деньги назад.
- Окружение! - Смертина несло дальше, - нужно всех поставить на уши. Он же не мог все обстряпать один. Сколько лет он уже у вас?
- Года три осенью будет.
- Три года. Приехал, затаился и ждал момента.
- Можно вопрос? - Семен Петрович сам того, не зная, был наделен теми же качествами, что и неизвестный Василий Алексеевич.
- Ну?
- Откуда Витька знал про литерный?
Сильный вопрос и, главное, к месту. Даже Силин, не отдавая себе отчета, не представлял точную дату прохода этого монстра, вокруг которого происходило столько странных и, добавим, загадочных событий. Хотя зря он задал этот вопрос, совсем не кстати, так как, чтобы на него ответить, приходилось представить невозможное!
Совсем бредовая на первый взгляд идея пролетела в голове у Смертина, такая, что даже он усомнился в своих способностях анализировать складывающуюся ситуацию.
А ситуация, словно аморфное вещество, принимала те или иные формы, безропотно подчиняясь воспаленной фантазии в воспаленном мозгу, воспаленным всем, чем угодно, но только не человеком.
- На него мы ответим поздней, - Смертин глянул на коллегу и стал подписывать последнее "завещание" Виктора Ивановича, которое тот и не собирался оставлять потомкам.
А сейчас мы подошли к одному из самых таинственных и необъяснимых явлений, существующих по эту сторону бытия. Многие утверждают, что именно она спасает хрупкий мир, дарит надежду, является началом или источником великих свершений, поступков, нерукотворных творений, как малых, так и великих. Кого-то заставляет родиться вновь, открыть в себе наведанные силы и таланты, поддержать, когда кажется, не осталось сил и энергии, не то, чтобы коптить серый и унылый мир, что окружает тебя, так просто глядеть пустыми и равнодушными глазами на происходящее вокруг. Откуда она берется, и в чем ее истинный смысл? Однако познать ее, стать ее верным товарищем и прошагать вместе удается не каждому. Далеко не каждому. Ее выбор непредсказуем и порой кажется загадкой. Она приходит неожиданно, и, как считают некоторые, вероломно, без предупреждения и каких-либо объяснений. Приходит и начинает диктовать свои права, заставляет делать то, что ты никогда не делал и не собирался делать. И вдруг ты понимаешь, что и не жил прежде, не видел, не дышал, не чувствовал. Она поможет тебе убрать грязь с улиц, раскрасить в только ей одной известные краски серые и убогие дома, навести в оно мгновение порядок во вселенной, на который не способно ни одно поколение людей, если даже их всех выгнать с метлами, совками, носилками, ведрами и швабрами. Но она точно также может уже через секунду заляпать по самые уши, превратить розовую картинку в отвратительный и мерзкий, полный отчаяния и уныния пейзаж, где не за что будет зацепиться взглядом... А, может, она не приходит, и сидит где-то рядом, терпеливо ожидая своей минуты? Так или иначе, вопрос навсегда останется вопросом, и ответить на него будут стремиться и впредь: кто-то, осознанно ломая свою собственную голову, кто-то, прислушиваясь к голосу более умудренных и как, они считают, постигших истину, граждан. Факт остается фактом: она есть, была и вечно будет. Одним, случается, везет, и со временем она не только не исчезает, но и приумножается, подчиняясь непонятным законам самосохранения, черпая из неизведанных глубин источники для существования. Другие вдруг чувствуют, что она их покинула, хотя и была только что рядом, еще вчера или сегодня утром, а уже нет, исчезла, пропала, испарилась, но оставила вместо себя пустоту и тоску.
Посетила она и совсем невыразительного гражданина, уже несколько ночей не в состоянии сомкнуть глаза и вдруг осознавшего, что привычная жизнь нарушилась и простилась с ним...
Тамара - женщина была свободная: и в своих поступках и в мыслях. Дорожила своей независимостью, хотя и знала, что наступит такой момент, когда придется поступиться этой самой свободой. Она чувствовала, что нарушает определенные правила поведения, позволяя себе чуть больше, однако не могла удержаться и вела себя так, как и считала нужным: говорила все, что думает. Не часто ей доводилось спорить и тем более отстаивать свою точку зрения с мужчиной. Даже удивилась тем словам, что пришли в голову и вырвались прежде, чем поняла их истинный смысл. А последующий, и как она посчитала, импульсивный поступок Смертина, застал ее врасплох. Не было никаких признаков или свидетельств, предшествующих в таких случаях и предупреждающих о том, что может последовать дальше. Все случилось так стремительно, что, пожалуй, оба оказались растеряны и неподготовлены. Однако это была только прелюдия к другим событиям, что развернулись поздней.
Зина уже давно забыла те чувства, что переживала ее сестра, и поэтому не могла помочь ей.
- Откуда он узнал? - она сидела и в очередной раз пыталась разобраться в ситуации.
- А мне почем знать! И какое его дело?
- Ты же ему ничего не обещала.
- Зина, ты о чем! Разве я похожа на дуру! Я еще в своем уме.
- Не думала, что мужики бывают такими собственниками.
- Вот именно, я ему кто - жена или невеста? Какие могут быть обязательства?
- Значит, девка, вела себя не подобающим образом, - Зина вспоминала свои далекие чувства, - позволяла лишнее.
- Да что лишнее? В углу прижаться и позволить себя тискать - это что ли лишнее?
Зина уже и не помнила тех сладостных первых прикосновений, от которых кругом шла голова, и трепетало сердечко. Конечно, она себя соблюдала, да и мыслей не могло быть иначе! Не нужно никаких наказов и строгих взглядов. Каким бы невероятным и огромным не было желание, всегда неизвестно откуда приходило на выручку заложенное в поколениях нравственное табу, нарушить которое означало не только предать самого себя, но и унизить и оскорбить весь род! Недаром столько драматичных событий и сломанных судеб, несмываемого позора на всю семью, включая стариков-родителей, братьев и сестер означало отсутствие доказательств целомудрия невесты после свадьбы. Когда вмиг только что сидевшие в обнимку будущие родственники брались за жерди и колы и разносили в щепки все вокруг. Так как более чудовищного и унизительного оскорбления не существовало. Хотя и в те далекие времена находились нечестные и шустрые, пытаясь либо незаметно палец порезать, либо прибегнуть к иной хитрости, прежде чем, вынести перед гостями простынь с бурыми пятнами. Но это было скорее редким исключением чем общим правилом.
- И что теперь?
Вот это " теперь" и не давало заснуть уже не первую ночь. Сказать? Слово - не воробей, вылетит, не поймаешь! Не посадишь обратно в клетку и не накроешь тряпкой.
- Хочешь, я с Семеном поговорю?
- Как это?
- Да так, скажу ему, а он по - своему объяснит. Быстро поймет.
- Зина, я боюсь, чтобы хуже не стало, - призналась Тамара, - человек - это такие потемки, никогда не знаешь, что выкинет.
- Да он же нормальный мужик! - возразила сестра, - или совсем того, с катушек слетел?
- Мне кажется, слетел.
- Да ты что!
- Слетел.
- Тома! - сестра неожиданно глянула испуганно. - Грозился?
Тамара кивнула головой и была близка к тому, чтобы пустить первую слезу, которая, как известно, у женщин последней не является.
- Неужели грозился? - уточнила Зина.
И они появились: первая, вторая, третья, а потом и считать их стало бесполезно и глупо. Тамара тихо забилась, ткнувшись головой в сестру.
- Ах, он, поганец, какой!
Тамара что-то еще желала сказать, однако для этого требовалось время. Непродолжительное, но требовалось: вытереть с лица соленые следы беспокойства и растерянности.
- И что грозился? - уточнила Зина.
- Убить!
- Тебя?
- Смертина.
Литерный уже летел, но не в воображении Смертина, а в действительности, время от времени приветствуя самого себя писклявым гудком и оставляя позади длинный шлейф темной гари. Она оседала на крутых оврагах и небольших холмам, рассказывая о том, кто именно только что пронесся в одном из вагонов, равнодушно поглядывая на окружающий пейзаж, который также преобразился: приобрел нехарактерные краски и оттенки, стараясь выглядеть лучше, чем он есть на самом деле. Так все и было задумано, спланировано долгими вечерами, скрепленными секретными постановлениями и указаниями, что разнесли впоследствии по всему маршруту верные курьеры, призванные не только доставить депеши, но и проследить за неукоснительным их выполнением.
Театр полюбили на Руси давно, сначала от скуки и безделья, а потом и действительно от любви к искусству, решив приобщиться к прекрасному. А были и такие, кто, несмотря на полное равнодушие к этому увлекательному жанру в силу непредвиденных обстоятельств, оказался вынужден познавать секреты перевоплощения, но скорее не в сольных партиях, а сразу в массовках, отдавая предпочтение внешней атрибутике и декорациям. Шагнувшие из глубины веков, ожили и обрели новое дыхание потемкинские деревни, вот только вместо звенящих шпорами и аксельбантами за сценой стояли внешне невыразительные и даже скучные на вид мужики. Единственным и главным их отличием от артистов, таких же простолюдинов, явились сытые рожи, кожаные куртки и ушастые галифе.
Он выходил на полустанках, которых никогда не было в действительности, приветствовал несуществующих жителей несуществующих поселков, щурил глаза, иногда выступал с речью, иногда бросал всего несколько фраз, но эффект всегда был один и тот же. Буря аплодисментов и восторг, переходящий почти в истерию. Он смотрел внимательно, пытаясь разобраться и в самом себе и в окружающих его людях. И они смотрели, толкаясь, вытаращив глаза, умиленные и взволнованные. И невидимые обеим сторонам бациллы уже поражали всех присутствующих, заставляя впадать в первобытный транс, имеющий одного и того же хозяина - Великий и Мудрый Обман, что будет жить в веках в головах народа, так великодушно распахнувшего ему свои объятия. Будут меняться главные персонажи, массовка и декорации, но постоянным останется только хозяин.
Трудно увидеть то, чего нет, но поверить - можно. Только необходимо сильно пожелать, и тогда произойдет чудо. Взрастут невидимые храмы - дворцы, потекут молочные реки вдоль кисельных берегов, запоют райские птицы, и прольется благодать...А литерный летел вперед, где его уже вновь ждали, толпились, освобождая место, которого не хватало, чтобы принять новые колонны, завернутые в яркие краски кумача, возбуждающие звоны литавр и грохот барабана. Пьеса имела не одно действие и не два, и актеров набиралось несметное количество, про зрителей и просто зевак разговора нет вообще. Зрелище на то и зрелище, чтобы зреть. Хотя сценарий, если честно сказать, написан был коряво и безграмотно, но как часто случается, в нем никто и не нуждался, так как уже не помнил, где актеры, а где зрители. Смешалось все, что и требовалось в конечном итоге.
Он смотрел и не мог понять: кто же ошибся? Но их было много, очень много, и все они улыбались, приветливо махали руками, и он сдавался и тоже улыбался и говорил себе: я ошибся, невероятно, но ошибся именно я!
И вновь гудок, и вновь литерный, выбросив в воздух темное облако, летел вперед, а он топорщил усы и погружался в тяжелые раздумья: вот и не заметил, оторвался от этого народа, ради которого и прожил всю свою жизнь. Странно! Раньше понимал и уже знал наперед, что ему скажут, и вдруг оказался совсем в стороне. Нет, не в стороне, а над ним, как символ, с которым всегда боролся и воевал.
Для торжественных случаев всегда необходим наряд, подчеркивающий особое отношение к происходящему. Кому-то это требуется, чтобы окружающие отметили и оценили, прониклись значимостью и важностью события. Другому нужно, скорее, для самого себя, поддержать, либо добавить тех чувств, что явно недостаточно.
У Семена Петровича, кроме указанного выше гардероба, для особых дат или праздником имелась одна простая и совсем доступная вещица - красный шелковый бант. Этот бант подходил ко всему: и к поношенной гимнастерке и к телогрейке. Цеплять его приходилось не часто, но сегодня настал именно тот день, хотя и не отмеченный в новом календаре.
Праздник всегда сопровождается суетой и некоторой нервозностью, но только до момента его начала. Шагнув на крыльцо дома, Силин услышал, как где-то с короткими интервалами зазвучали первые признаки его приближения. Самого оркестра еще слышно не было: трубач или сливал слюни из мундштука, или попыхивал самокруткой, беседуя с баянистом, но гремел один лишь барабан. Есть что-то загадочное и таинственной в этом простом и нехитром движении: когда колотушка отражается от распятого свиного тела и начинает оживать.
Бух-бух-бух, - неслось по переулкам, причем неслось со всех сторон, и создавалось впечатление, что оркестр может вынырнуть с любой стороны: как слева, так и справа. Вдруг неожиданно раздался новый звук, напоминающий скрежет металла или предсмертный крик неизвестного животного. Семен Петрович даже вздрогнул и слегка поежился, однако вскоре успокоился, увидев группу отчаянно марширующих подростков.
Идущий впереди юноша временами подносил к лицу предмет, похожий на горн, и пугал всех вокруг. С пятой или шестой попытки горнисту все же удавалось взять ту или иную ноту, от чего он проникся такой важностью, что едва не споткнулся. Остальные что-то кричали, но Семен Петрович различил только знакомые ему "левой, левой, левой".
Накануне вечером они вместе со Смертиным ознакомились с генеральным планом мероприятия, представленным товарищами из партийного комитета. Смертин ограничился тем, что выписал фамилии ответственных в каждой колонне, осмотрел повязки, которые им предполагалось выдать, и одну даже примерил сам. Из обсуждаемых вопросов только один вызвал некоторую дискуссию. И виной этому, как вы помните, оказалось напомнившее о себе вновь наследие царского режима. Здание вокзала находилось на одной стороне, а само поселение, то есть город - с другой. Поэтому было принято верное и возможно единственное решение - усилить ряды встречающих и разместить их по обе стороны железнодорожных путей. Однако и здесь возникла еще одна непредвиденная проблема: где именно разместить временную трибуну. Совещались часа три, однако так и не пришли к единому мнению, поэтому пошли на компромисс: трибуны установили две. В этой связи плотникам в срочном порядке всю ночь пришлось стучать молотками. Смертин объявил, что лично примет каждую из них, чем он сейчас и занимался, забрав с утра и автомобиль, и самого Сашку.
Кроме группы подростков, марширующих в уже известном направлении, подтягивались и другие граждане. Одни шли нестройными, но организованными колоннами с флагами и транспарантами, другие шагали сами по себе, без внешней атрибутики, но в том же самом направлении. Встречных видно не было.
Уже подходя к станции, Семен Петрович обратил внимание, как изменился окружающий пейзаж. Не заметить данные перемены не мог если только слепой.
Народ располагался в точном соответствии с планом, что давалось непросто. К примеру, на бумаге не было канавы и оврагов, вероятно, поэтому публика никак не желала вписываться в задуманные ранее сектора и квадраты, от чего один из руководителей уже через полчаса сорвал голос и теперь общался с помощью переводчика.
- Эй, ты, назад подай! - орал переводчик.
- Там же яма!
- Я что сказал! Назад подай! - продолжал настаивать переводчик.
- А ты сам попробуй!
- Разговорчики, твою... и мою...
Народ возмущался, но каким-то необъяснимым образом вставал именно туда, где и должен был находиться согласно генерального плана. Тут же рядом с трибуной сдавали экзамен или репетировали выступающие ораторы. Они махали руками и что-то выкрикивали в стихах, оттачивая последние детали и добавляя последние штрихи. Кто-то из мальчишек уже повис на дереве, прошмыгнул к трибуне и пытался даже залезть на крышу вокзала, но был вовремя остановлен. Час икс приближался.
- Едут! - раздался первый голос, и тысячи глаз как по команде устремились в одном направлении.
Семен Петрович поправил свой бант, Смертин - портупею, Сашка - свою прическу, кто-то выбросил папироску, а кто-то встал на цыпочки...
Темное облако показалось над лесом, подтверждая, что остались минуты. Совершенно неожиданно грянул оркестр, и запела труба. Чисто, красиво и торжественно.
Силин оторвал свой взгляд от колеи и скользнул по лицам, которые светились той необъяснимой и загадочной энергией, что шла изнутри каждого. Нет, одно лицо выделялось из общего фона, и оно принадлежало его коллеге. Тот вдруг полез в свою планшетку и стал что-то доставать...
- Вот так, вот так, вот так, - уже гремели колеса литерного на стыках, стремительно приближающегося и вовсе не думающего сбрасывать ход.
- Как так, как так, как так? - с недоумением глядели тысячи глаз за превратившимися в единое целое вагонами, пролетающими мимо.
Сначала гаркнула, словно возмущаясь, труба, и ей ответил писклявый гудок локомотива, уже исчезающий за поворотом.
- Читайте, - Смертин протянул пакет руководителю торжества, который как и все присутствующие, продолжал таращить глаза в полном недоумении.
- Что? - не понял дядька на трибуне.
- Обращение.
- Какое обращение?
- К собравшимся, - подсказал Смертин, - начинайте митинг.