Я стою, опершись о подоконник, и смотрю сквозь толстое, изолирующее звук стекло. Там, внизу все белое: земля, старые ели, забор с воротами. Там немолодой коренастый человек с угрюмым лицом раскидывает лопатой снег, пытаясь откопать асфальтовую дорогу, ведущую к воротам. Когда он выполнит свою непростую задачу, унылое белое за окном перережет черная неровная полоса. К тому времени уже стемнеет, и в мою комнату, тоже белую, аккуратно заперев за собой дверь, войдет мой доктор. Он, как обычно, слегка наклонив голову вправо, внимательно оглядит меня с головы до пят, улыбнется и сощурится, спросит: "Ну, как наши дела?". И не дожидаясь ответа, подойдет к окну, и примется, не спеша опускать светонепроницаемые металлические жалюзи, зафиксирует их замком у пола, положит ключ в карман халата в компанию к пачке сигарет и зажигалке. "Голова болит меньше? Хорошо. Давленьице сегодня не будем измерять. А таблеточки нужно кушать, вы должны были кушать их целых полчаса назад. Иначе трудно будет поправиться. Помните, как тяжела была ваша травма? Не помните! Но если не кушать таблеточки, нам придется опять делать уколы. Завтра процедуры. Тесты. Если будут улучшения, вам разрешат повидаться с друзьями с родными. Помните? Нет. Ну хорошо. Спокойной ночи, Александр Иванович, завтречка будем вспоминать". Я послушно глотаю продолговатую пилюлю, и доктор удовлетворенный раскланивается и уходит. Я слышу как он запирает дверной замок на три оборота. Я снова один в белой комнате с привинченной к полу койкой, с запертыми дверью и окном, с экраном в стене, по которому в положенное время мне нужно смотреть общеобразовательный канал Дискавери. Я снимаю бледнорозовую рубаху из хлопка и ложусь на кровать. Лампа дневного света под потолком гаснет, и я вглядываюсь во мрак. Когда я лежу ночью без сна достаточно долго, начинают проступать очертания комнаты и стена, что справа от койки, как мне кажется, излучает слабенький свет. Может потому доктор всегда угадывает что я делаю или не делаю: бегаю ли положенное время по беговой дорожке ( ежедневно на сто двадцать минут ее приносят мне два больших парня), смотрю ли Дискавери, читаю ли справочники по физике атома, и подшивки научных работ, вовремя ли принимаю лекарства. Доктор. Мой лечащий врач, он четыре с половиной месяца восстанавливает меня после аварии, подробностей которой я не помню. Доктор все это время пытается убедить меня, что я - это Александр Иванович Сторин, крупный ученый, у меня есть открытия, награды, двое детей и жена.
Не люблю первого соприкосновения с простынями, по телу непременно пробегает неприятный озноб, также как и при нанесении холодного простудистого геля, на место, куда позднее доктор приладит электрод для своего исследования. Нужно побыстрее расслабиться, стать тяжелым, тогда в теле разольется тепло. Нужно не думать, доктор говорит, что воспоминания, однажды целиком потерянные мной, могут вернуться сами собой из других, более глубоких слоев моего сознания, а могут придти из сна, мне только следует правильным образом настраиваться на сон, представлять перед глазами людей с выданных мне фотографий. Их изображения я могу представить уже очень отчетливо. Стройная молодая женщина в легком платье, позади нее застывшее море. У нее большие озорные глаза и чуть пухлые губы. Интересно, какой у нее рост. На оборотной стороне карточки аккуратно выведено: Надежда Николаевна Сторина. Другая картинка с подписью "дети": мальчик лет десяти и девочка года на два помладше. Светловолосые и хитрющие, похожие на мать. Смеются беззвучно, и от смеха вот-вот готовы упасть. Никогда не видел их во сне. И не встречался с ними пока, доктор только собирается устроить короткую встречу на днях. Я не знаю какие чувства появятся у меня при этой встрече, но думаю, мне будет не найти подходящий слов. Я попросту не готов. Я не чувствую ничего. Пора спать. Сон всегда приходит ко мне, когда я, устав ловить его на смутной границе с явью, отвлекаюсь на какую-нибудь несущественную в данный момент вещь: невнятные шорохи за дверью, неудобность встопорщившейся подушки и...
...я лежу и двигаться мне тяжело, то ли лень. Надо мной, за тонкой преградой, вьются черные точки и ноют. Я издаю долгий и громкий звук всем своим телом. Я зову. Долго. Пока надо мной не склоняются двое женщин в ярких платках, к цвету которых я привык, он мне нравится. Головы в платках приятно воркуют: "ай-ай-ай, Сашу нашего комарики разбудили. А мы их отгоним. Вот мы им как. Через марлечку к Саше нашему они не попали. Сашу не покусали. А мы Саше дадим кашки". Преграда между мной и ними откидывается и к моему рту тянется бутылочка с белым и теплым. Я пробую и плюю, в прошлый раз было лучше. Бутылочка скатывается с меня. Чьи-то руки подхватывают ее и убирают. Я слышу: "Дугую. Будет Сашеньке кашка дугая". И другая бутылочка тянется сквозь покрывало ко мне. Эта другая вкусна. И я счастлив...
В комнате уже горит свет от лампы. Уже утро. Жалюзи на окне еще опущены. Скоро принесут завтрак, и я поднимаюсь умыться, за перегородкой из плотной ткани есть туалет и душ. Вода прогоняет остатки сна, но все же меня долго не покидает ощущение, что в сновидении я был паразитом, вторгнувшимся в чье то эмоциональное поле, незаконным наблюдателем и потребителем чужих сновидений и воспоминаний. Меньше всего мне хочется делиться о этом с доктором, хотя он, наверное, единственный человек, который может помочь. Я выключаю воду и иду одеваться к койке. Все что скоро начнется мне хорошо известно и повторяется раз за разом каждый день с тех пор, когда я стал себя ощущать. Себя? Кто я? Некто крупный ученый Александр Иванович Сторин или вызванный манипуляциями пинцета доктора Голем?
Ключ осторожно поворачивается в двери. Входит доктор. Сегодня он не один, с ним высокий сверх меры полный господин важного вида. Он тяжело дышит - не привык подниматься по лестнице пешком. От недостатка кислорода у него удивленный взгляд, но дыхание успокаивается, и взгляд его приобретает упертую уверенность человека, привыкшего командовать. На ум мне приходит сравнение этого человека с бегемотом, виденным мной по телеканалу, за его ленивой небрежностью кроется нечто устрашающее. "Бегемот" тяжело садится в низкое зачехленное кресло и, прочистив горло бурлящим кашлем, командует доктору:
--
Ты начинай, Павел Николаевич. А я посмотрю в стороночке, как ты тут на хлеб зарабатываешь.
Мой доктор нервничает, он торопится, совершая хорошо известные каждодневные процедуры, поэтому приборы не хотят слушаться его и нагло мигают лампами, не сразу включаются экраны мониторов, а провода датчиков выскальзывают из рук. Но мало-помалу доктор управляется с ними, и я оказываюсь обклеенным и опутанным разноцветными шнурами, и сигналы моего тела отражаются линиями на мониторах, пуская по ним то робкую рябь, то волну. Доктор включает экран на стене, там прокручиваются на скорости, большей, чем для обычного кинофильма кадры. Там мелькают пейзажи, постройки, люди, звери и просто узоры. Они сменяются буквами, словами и фразами, формулами и цифрами, затем море горы. И опять цифры, фразы. В это время доктор задает мне вопросы. Мне нужно отвечать быстро, не стараясь пуститься в анализ на наличие какой-либо связи между вопросами, не пытаться ограничить их рамками логики и здравого смысла. Суть этого процесса, как утверждает доктор, в расторможении заблокированных отделов моей памяти:
Дождь - явление атмосферное?
Да.
У парнокопытных четыре конечности?
Да.
Вы любили в детстве бананы?
Не знаю.
Теорема в математике имеет единственное решение?
Да.
18 мая 19** года вы находились в командировке в Калининграде?
Не знаю.
Бензольное ядро содержит 8 атомов углерода?
Нет.
Бегемот шевелит губами в, смысл мероприятия ему явно не ясен, как и мне впрочем. Но, видимо, в отличие от меня бегемот имеет право прервать череду читаемых доктором вопросов, что и делает, неуклюже выкарабкиваясь из кресла:
--
Ты спроси у него прямо, Пал Николаич, куда он подевал свой расчудесный чемодан!?
В тоне фразы слышится нетерпение, недоверие и угроза, хотя я могу и ошибаться, я еще достаточно слабо различаю и ощущаю даже собственные эмоциональные импульсы. Все, что я обычно чувствую - физическую усталость после динамических тренировок, и некую опустошенность после подобных тестов на память. На этот раз, правда, что-то происходит со мной, вопрос бегемота, породил во мне напряжение, телу срочно требовались движения, телу хотелось броситься прочь.
--
Ты смотри, как его пробрало! Ну-ка, добавь-ка амперов ему!
Голова моего доктора, подобно черепашьей, пытается укрыться за твердым воротником пиджака, на который накинут халат:
--
Владимир Сергеевич, ничего добавлять нельзя.
Но рука его, вопреки слову, поворачивает какую-то ручку на приборной доске. Бегемот, доктор предметы в комнате становятся мутными, очертания их оплывают, теряя четкость. Все вокруг смешивается и пускается в хаотическую пляску под дудку. И звук дудки - мой крик.
...из последних сил бегу темными переулками, оступаясь и спотыкаясь в неровностях асфальтной дороги. Правой рукой прижимаю к груди темно коричневый чемодан, левой пытаюсь поправить, сползающую на глаза кепку. Фонари на столбах раскачиваются на ветру, пуская по земле извивающиеся тени. Они вырываются вперед меня и пытаются ухватить за ноги, усиливая страх, который не позволяет обернуться и узнать, оторвался я от своих преследователей или нет. Вдруг прямо передо мной вырастает человек, из его руки вырывается вспышка, она на миг освещает пустой переулок, и все вокруг погружается в темноту...
--
Доброе утро, уважаемый, как спалось? Как ваши дела? - передо мной сидит мой доктор улыбается, щурится.
Улыбается, однако, нынче устало. Ему еще тяжелее чем обычно, держать свою умную голову ровно, сегодня он почти упирается подбородком в плече. В энциклопедии для подростков описывается подобный синдром, когда человек много и безрезультатно работает, когда задача, поставленная перед человеком, загоняет его сознание в темный подвал, полный больших и маленьких фобий, "синдром менеджера".
- Вы, что-то неважно выглядите, Александр Иванович, - продолжает доктор, рассматривая на своем подрагивающем пальце золотое обручальное кольцо. - Я понимаю, величина нагрузок, которые вы испытываете, велика, но только так мы с вами можем добиться положительных результатов. Поэтому я предлагаю вам свидание с вашими детьми и женой. Сегодня после обеда.
Я беру в руки фотографии. Веселые беззаботные дети - мальчик и девочка. Красивая женщина. Единственный раз, несколько ночей назад, обрывком сна, мне привиделось ее изображение. Она разговаривала со мной, но я не мог разобрать ее слов. Они доносились издалека, словно, из под толстого слоя воды. Я впервые ощутил некое влечение, почувствовал физически признаки пола, а утром мне было неловко, будто я сидел с биноклем в кустах и подсматривал.
- Хорошо, я подготовлюсь, - отвечаю я. - Но, не будет ли мое поведение для них шоком?
--
Они тоже готовы.
--
Я согласен, но это касается моей личной жизни. Скажите, а может быть есть кто-то, с кем бы я мог обсудить направления или хотя бы элементы своей работы? Это тоже может пригодиться.
Доктор, кажется, смущен:
--
Александр Иванович, на данном этапе, говорите со мной. К тому же в последнее время вы работали практически один. И, соответственно, информация, которой вы владели, будем оптимистами и скажем - владеете, к сожалению расшифровывается только вами.
Над чем я работал? Последние сборники научный статей, рефератов, где я встречал свою фамилию увидели свет больше десяти лет назад. Занимался я, если судить по той информации, что была мне предоставлена синтезом высокомолекулярных соединений со специальными свойствами, для перерабатывающей молочной промышленности. Над чем в одиночку колдует человек, призванный изобретать новый сорт йогурта? В моей голове часто проносятся закрученные в спирали цепочки -СН-, я не понимаю их сути, но могу повторять их как попугай, пока не нахлынут другие образы, а потом меня снова захватывает чувство, что информацию эту я снял, нагло вклинившись в чужой мозг.
Крупные жизнерадостные санитары легко вносят в комнату тренажер, и доктор с облегченно вздыхает - его время кончилось:
--
Занимайтесь, Александр Иванович, потом кушайте, по средам у нас в меню суп харче.
Я бегу. Вижу неизменную цифру 140 на панели прибора - это мой пульс. Странно, что еще недавно я учился ходить и держать в руках ложку. Мои физические кондиции восстановились достаточно быстро, и от бега я получаю удовольствие, несравнимое, например с едой. Лучше бы в прежней жизни я был футболистом. Что во мне сохранилось от той прежней жизни? Ходить и есть я учился снова, представления об окружающем мире получаю из сухих энциклопедий и познавательных телепрограмм. Что доказывает мне, что я - это я? Настоятельные убеждения доктора в том, что я некто Сторин, фотографии, не вызывающие чувств, статьи в старых журналах, обрывки воспоминаний и снов. Все это пока не горячо и не холодно, и только приписывается мне настоящему. А после так называемых воспоминаний я обычно испытываю состояние, подходящее, а ближе определения я не подобрал, под старочеловеческое угрызение совести. Я не повышаю темп, следуя предписаниям, но цифра на панели указывает пульс 195. Надо будет рассказать об этом доктору.
На дне глубокой тарелки, слеплены в кучку вареные лук и морковь. Чуть надкушенная котлета остыла. Мне хочется посмотреть в окно на двор, но жалюзи закрыты. Доктор прав, я неважно себя чувствую сегодня. Мне бы хотелось лечь спать, только вот свидание совсем скоро.
Входит доктор:
- Ну-с, как наши дела, Александр Иванович, я смотрю, супротив утра выглядите вы молодцом. Так держать! Самим вам в вашем состоянии нельзя было соответственно подготовиться, но я кое-что принес. Это детям, - доктор протягивает мне две запаянные в яркую фольгу шоколадки, - А это скромный букетик для Надежды Николаевны, она будет рада. Садитесь-ка на кровать, подарки за спину пока спрячьте. Не волнуйтесь, все будут рады. Я за вашими.
Доктор исчезает, его нет минут пять. Моя рука, что прячет за спиной шоколадки, начинает затекать. Доктора нет. Что-то там не срастается. Хотя нет - вон он появляется доктор, по лицу его блуждает улыбочка дурачка. За ним следует женщина, как мало у нее общего с той на фотопортрете. У этой короткие фиолетово-черные волосы и смотрит она не так. От запечятленной на фото насмешливости не осталось и следа, губы ее плотно сжаты. Женщина тщательно исследует меня внимательным взглядом своих больших темных глаз, от напряжения глаза становятся влажными и глубокими, и она, что бы успокоится, обхватывает себя руками. Мне, наверное, следует что-то сказать, что-то типа: "а вот и я, дорогая, теперь все позади! Как ведет себя Катенька?" Вместо этого я молчу, и сам начинаю чувствовать напряжение, передающееся мне от женщины по имени Надежда Николаевна. Доктор делает нелепые пасы руками, намекает на букет, что спрятан у меня за спиной, а сам косится на стену, за которой кто-то на нас всех пристально смотрит. Какой тут букет, если я нарушу молчание, или даже пошевельнусь, произойдет нечто неправильное и подлое.
--
Саша! - Надежда делает глубокий вдох. - Расскажи им все. Тогда они обещают отпустить тебя домой.
--
Подождите, -я перебиваю ее, слыша в ушах металлический звон. - У меня есть букет для вас, его приготовил доктор, у меня есть шоколад для детей, но я не хочу их видеть, и мне нечего сказать вам, так как я ничего не помню. Прошлое скрыто от меня, но дело даже не в том. Просто я считаю, что я не тот, кого вы пришли навестить. Я не знаю кто я такой, но я точно не Александр Иванович Сторин, и вам незачем волноваться и приходить сюда больше.
--
Не слушайте его, Надежда Николаевна, у него шок, я сделаю укол, - пытается исправить ситуацию доктор. - Выйдете, пожалуйста, в коридор.
Хотя, что тут исправить, стоит лишь обратить внимание на лицо доктора. Перекошенное переклиненное докторово лицо...
Чего мне хотелось, так это посмотреть, как она уходит отсюда, но жалюзи были сработаны на совесть, и оставалось только представлять черную дорогу меж сосен, ведущую к воротам. Ужина не приносили, свет не отключали, и я не ложился на койку, я ждал доктора и того, кто сидел за стеной и наблюдал. И они пришли. Доктор и "бегемот".
--
Ты, парень, - прогремел "бегемот", - мне больше не нужен. Выпустить тебя мы не можем. Я бы сам оторвал тебе ноги, но у нас есть отчетность. Понимаешь меня?
Я развел руками.
--
Объясни ему, Пал Николаич, - приказал доктору "бегемот".
Тот начал с услужливым кивком:
--
Мне бы не хотелось таким образом заканчивать наше общение с вами, однако, вы сами догадались, что некто Александр Иванович Сорин мертв. Ну, как говорится, умер один человек, его место занял другой, но дело в том, что Александр Иванович прихватил с собой и результаты своих исследований, которыми не успел, а точнее не захотел поделиться с нами.
Объясняясь, доктор постепенно расправлял плечи, голос его приобретал совершенно иной, незнакомый мне раннее тон:
--
Сорин был большой оригинал, даже когда занимался выведением кефирных грибков, но неуемная тяга к открытиям и неумение вести работу в определенном конкретном направлении способствовали тому, что однажды он открыл простой способ воспроизводства клонов, вы представить пока что себе не можете, как важно нам было первыми совершить открытие в данной области. Способ, кстати, оказался такой же простой, как производство молочнокислых грибков. С этого момента его персоной заинтересовались мы. Мы создали ему необходимые условия для работы, и конечный результат был близок, но Александр Иванович нас подвел, предпочтя личные материальные интересы, выше интересов целого общества, он решил, что на западе его оценят и увековечат. Он знал, что взамен ему придется порвать с родиной, друзьями, семьей, он понимал, что мы будем искать его где угодно и сколько угодно, но тем не менее, прихватил с собой оригинальные записи собственных исследований и... - доктор хищно улыбнулся. - Мы не могли отпустить его. Однако при задержании один меткий но глупый стрелок засадил ему две пули в башку.
--
Ну, ты Пал Николаич, разошелся, - вмешался "бегемот", - объясни ты ему, что ежели, он не вспомнит. Объясни ему.
--
Да-да, я отвлекся. Документов, нас интересующих, мы при Сорине не обнаружили, оставалось одно - взять из его ляжки вытяжку и, кое-что и мы умеем, посеять по пробиркам с питательной средой. Так появились вы. Но вы не были первым. До вашего, так сказать, рождения нами испытывались еще 19 сориных-двойников. Все они теперь заспиртованы в банках, потому что оказались не только форменными уродами, но и отличались полным отсутствием мозгов. А с вами нам почти повезло. Внешнее сходство, отличные психофизические характеристики, прогрессирующие нервные импульсы. Мы должны были вот-вот разбудить в вас воспоминания, но, возникло очередное "но", наш 20-ый клон начал проявлять элементы совести. Откуда она у вас взялась? Ведь некто Сорин задушил в себе совесть. И самое непонятное: как ты узнал, что ты - это не он? Нам будет жаль с тобой расставаться. Поэтому мы решили дать тебе день, что бы вспомнить, где чемодан с документами. Если у тебя все получится, ты станешь Александром Ивановичем Сориным со всеми привилегиями, славой, работой, семьей. Если нет...
--
Ты понял! - подтвердил "бегемот".
Эти двое ушли, а я сидел на своей койке в тишине. Мне было легко, потому что я понял сразу после встречи с "женой" - чужие воспоминания никогда больше не будут отождествляться со мной. Мне было легко, потому что я не хотел ничего вспоминать.