Мальчишку схватили за черный чуб и протащили вдоль выстроившихся воинов, которые устрашающе били окровавленными кулаками по столь же испачканной в крови поверхности щитов, обитых блестящими на солнце стальными пластинами. В самом конце строя возвышался огромный выбритый наголо воин. В могучей ручище он держал меч, на поясе висел топор. Мальчишку бросили на колени перед ним. Дернув свалявшиеся космы вверх, воин махнул мечоми брезгливо отбросил прочьпучок волос.
- Ты знаешь, щенок - того, кто не устоял на ногах, бросают.
Мальчик поднял на него дерзкий взгляд.
- Я устою, - утер кровь с лица. - Дайте мне меч!
- За каждый пропущенный удар будешь получать ногой в пах. Так ты быстро научишься чему бы то ни было, сопливый щенок, - воин сплюнул в лицо мальчишке, но тот успел увернуться. Грязные, срезанные только что патлы трепал ветер, скрывая лицо и горящий решимостью взгляд от воина-наставника. - Дайте ему меч. Посмотрим, стоит ли овчинка выделки.
Мальчишке кинули меч, поймал тот лихо, ловким движением перекинув из правой руки в левую. Но противостоять сокрушающим ударам мощного и опытного противника, разумеется, получалось не столь искусно. Ему и так долгое время везло. Он уходил и от лезвия топора, и от меча, но от неожиданного удара ногой в пах не ушел. Промахнулся. Повалился ничком, охнув и выронив свое оружие.
- Вставай, щенок, учись! - продолжал прицельными пинками поднимать его воин. - Бери меч! Никогда не бросай его, дурень!
И обучение продолжалось. Долго. Покуда мальчишка уже не смог встать вовсе, сбитый с ног молниеносным ударом. Огромный лысый воин не был кимром. Чужак. Так и имя диковинное. Рыж, как сасенах. Лют, но справедлив. Все мальчишки в Иарлает Каэр хотели в его "воинство псов". Но Вранги долго присматривался, выбирал и никогда не промахивался.
Когда скорченное тельце в растоптанной грязи перестало трепыхаться, один из ряда воинов обратился к могучему топороносцу.
- Ну как? Ты берешь его, Вранги? Из него будет толк?
- Посмотрим. На ногах не устоял...
- Так леворукий...
- Оно и к лучшему.
- Он станет одним из нас?
- Сделаем, - проворчал Вранги, заправляя страшный топор за пояс, нагнулся над поверженным - принятым в ученики, - прихватил его за обрезанный хвостик волос и поволок за собой прямо по грязи в свою берлогу. Воины, покряхтывая, отпуская грубые шуточки, расходились, не торопясь. Бросая почтительные взгляды на удаляющуюся гигантскую фигуру и снисходительные - на волочащегося за нею мальчишку, тщетно старающегося подняться на ноги, и перехватить мощную руку, рвущую космы.
- Забудь о том, кто ты, щенок. Ты будешь тем, кем я скажу тебе быть.
Я вздрогнул, открыл глаза и удивленно огляделся. Лес, землянка, затухающий костер. Хмурое утро поднималось над верхушками деревьев, пробиваясь сквозь туман. Такое же хмурое, какое было вчера, когда я вернулся в Порт-и-Сайт-Воринион.
Я не помню, как долго уже сидел на покрывшемся утренней росой камне. Достаточно долго, чтобы промерзнуть до костей. Хоть и лето. Позднее, промозглое лето.
Я помнил свою жизнь, словно страшную сказку на ночь, которую мне рассказывает чужой голос. Иногда я засыпал, не дослушав, и видел себя со стороны. Как сейчас. Иногда проваливался в темноту небытия и вообще ничего не видел. Потом снова появлялся голос, который рассказывал обо мне. И я опять засыпал не дослушав.
Диэйтрин распряг моего коня, отпустил пастись. Хмыкнул, сдирая прицепившийся к подолу туники чертополох. Глянул на меня, и я тут же отвел взгляд. Прицепится покрепче того же чертополоха, жалеть будет. Нужна мне его жалость, как собаке пятая нога. Но Диэйтрин подошел все же. Встал с той стороны, в которую я старательно не глядел, положил мне свою пробитую насквозь длань на затылок.
- Что, и мать родная не узнала аж? - коверкая наши слова, спросил он.
Я убить его готов был. Да толку? Теперь я такой же чужак, как и он. Даром что говорю - как пою. И свой род помню. Кажется - помню. Кажется - свой...
Мать...
Когда старая, вся седая женщина окликнула меня посреди площади, назвала по имени, назвала сыном - я, признаться, оробел и не поверил. Я помнил ее иной. Совсем иной.
"Моя мать - самая красивая женщина в Иарлает Каэр!" - бахвалясь, выкрикнул я тогда в лицо сасенахскому тану, тут же получив ногой в живот, вынужденно склоняясь. А он, смеясь над пленным щенком, сказал, что, должно быть, я весь в отца пошел. И вдруг испугался. И мне понравилось, что он испугался. Хотя я еще тогда и не понял, почему...
А сейчас старуха, обняв мои ноги, заглядывала с ожиданием мне в глаза. И из ее глаз, таких блеклых и высушенных временем, текли слезы. Я понимал, что ей незачем врать. Здесь я больше никому и не нужен, чтобы привечать меня. Но посмотреть вниз, посмотреть на нее не решался.
Я снова слышал голос и видел сон. Но этот голос был нежен и желанен. Голос матери, поющей мне колыбельную. Странную колыбельную, словно из иного, потерянного давно мира. И я помнил, как наматывал ее упавший на грудь упругий локон на пальчик. И как прижимался щекой к этой мягкой и теплой груди. Как вслушивался в биение ее сердца, которое сливалось с мелодией песни. Слушал и засыпал успокоенный, в ее объятиях. И ее губы грели волосы на моем затылке, как сейчас их грела рука чужого человека.
- Дурная была затея, - прошептал Диэйтрин, тревожно вслушиваясь в предрассветную зябкую тишину. - Я ведь говорил тебе...
Ой, говорил... Все уши прожужжал. Убеждать был горазд. Да только я его не слушал. За песней ехал. За голосом следовал. Глаза видел. Медово-прозрачные, призрачные, прекрасные... Ее глаза. Той, что пела колыбельную. Не знаю, кто она мне, если не мать. Кто еще в объятиях убаюкивает, укачивает, боль и страх усыпляет?
Помню, что дышать было трудно. Словно мхом легкие поросли. И руки как у младенца к телу плотно прижаты, запеленаты. И мягкий лисий мех на капюшоне ее плаща помню. В ушах сережки с блестящими камешками. Поведет головой, они качнутся, а в моих глазах туманится, слезится, никак рассмотреть не могу, голова кружится. Болит голова. И она целует мой горячий лоб, а я все на камешки любуюсь сквозь заплаканные ресницы.
- Из семьи тебя изгнали, отец умер, жена молодая, красивая, утопилась с горя, не дождавшись тебя. Девки все шарахаются, бабы проклинают, мужики убьют, коли сунешься свое требовать... - задумчиво подвел итог Диэйтрин. - Возвращаемся?
- Куда? - в утреннем холодном воздухе застыл дышок. Одинокий и такой призрачный...Вот и нет его уже. Слился с туманом. Так и я пропаду, никто не заметит.
- К лорду, знамо дело.
Я ухмыльнулся. Опять он корежит из себя грязного кимра. Моими словами говорит. И зачем ему это? Норманнскому князьку-то?
- Ценит он тебя, раз меня следом выслал. И говорит, без щенка, мол, не возвращайся.
А я снова голос слышал напевный. И вновь каменный свод качался и расплывался перед глазами, оттого мутило, и комок щенячьей жалости к себе в груди мешал дышать прогорклым запахом от чадящих факелов. В горле першило, скреблось невыплаканное горе. И я кашлял, кашлял отчаянно и не мог остановиться. И ее нежная рука с матово-бледной кожей заботливо утирала кровь с моих губ и слезы с моих глаз. А голос звал, называя милым маленьким звериком. Успокаивал. Обещал, что я поправлюсь скоро. К весне, как снег сойдет, сам на ноги встану. И вернусь... обязательно вернусь... домой...
Мой напарник между тем затушил костерок, разбросав головешки дымные подальше, как я и учил. Собрал все наши скудные пожитки и, поежившись, вновь натянул на себя эту завонявшуюся конскую шкуру. Теперь поежился я. И не от холода, знамо.
- Коль не спалил ее, поезжай подальше от меня.
- Брось ты гнушаться, - с ухмылкой махнул рукой, поправил ушастый капюшон.
- Иль ты думаешь, коль в шкуре с красными ушами, так наши тебя не тронут? - не бросил я. Досадовал, не знал, к чему прицепиться, чтоб злость выговорить впустую.
- Подумают, что бесноватый, - кивнул с умным видом Диэйтрин. - А бесноватого не испугаешь, с ним не договоришься по-хорошему. Но главное, что предсказать нельзя, куда бросится, что выкинет.
Я рассмеялся. Мало того, что говорит как я! Да он еще и думать научился.
- А чего тебе бояться-то? На меня нападут, если что. Конь у меня больно хорош. Упряжь дорогая. И хвост волчий на поясе. А ты кто? Чужак, проходимец, убогий... Что с тебя взять-то?
Диэйтрин задумался. Прикинул.
- Знаешь что, щенок, бери моего Монти. У него и ход мягче, а тебя отколотили знатно.
Это правда. Монти хоть и был неказист, но шел плавненько и слушался голоса. Да и в солдатском седле я не так скоро устану.
- Но шкуру не надену! - предупредил я, заскакивая на широкую спину чужого коня. - И не проси даже. Пусть убьют лучше.
- Так я тебя похороню в ней, - хохотнул Диэйтрин, отбив у меня последнюю охоту плакаться, да помирать молодым и красивым, никому не нужным. И снова я начал его высмеивать.
- Ты все равно не похож на тех, кто приходит с холмов. Вот уж нет!
- А как надо быть похожим? - снисходительно вопросил этот позер.
- Надо быть мертвым.
Диэйтрин вздернул бровь, и я поспешил пояснить.
- Холмы - это курганы. Курганы - это могилы. Пришедшие с Холмов - мертвецы.
Диэйтрин заткнулся. Задумался. А я радовался тому, что он молчит. Но недолго.
- Мы с тобой - мертвецы, - наконец глубокомысленно изрек Диэйтрин. Теперь задумался я. А он пояснил: - У нас уже был конец жизни. Помнишь?
Я помнил. Еще бы такое забыть! Как ни старайся, не забудешься. Я помнил, как мое мальчишеское тщедушное тело напряглось в последний раз, силясь сбросить путы, вздохнуть напоследок - и расслабилось, не справившись. Как перестало дрожать. Но стало куда холоднее. Как медленно и мягко легла на грудь темная тяжесть. Как жестоко чьи-то пальцы сдавили виски, и как тот самый голос, который после мне сказки рассказывал, обещал кому-то извне, что похоронит меня достойно моего имени. Как я силился крикнуть, назвать это мое имя. Рассказать всем, кто мог услышать и жаждал узнать, что я не был безвольным пленником. И вдруг увидел снова, как сасенахи глумились, добивая меня. Как я открыл рот и запел. Безнадежно. Просто ради бахвальства. Как наступил конец. Но я не чувствовал себя конченным. Даже сейчас. Я чувствовал преддверие. Что-то ждало, звало и жило для меня там, впереди. И я еще не спел всех своих песен.
- Мы мертвы для этого мира, щенок.
- Красиво звучит, - согласился я. Но только с тем, что звучит красиво. - Как там твоя рука?
Диэйтрин помял перевязанную кисть, проверяя. Из-под тряпочки больше не сочилась вонючая, гниющая грязно-серая сукровица.
- Вроде подсыхает рана.
- Вот. Ты перестал разлагаться. А все мертвое разлагается и превращается в бесформенную, мерзко пасущую дрянь.
- Вот и нет! - Диэйтрин не мог не спорить. Не мог смириться с тем, что кто-то прав, а не он. - Там, в Святой Земле, я видел тела, которые усыхают, не разлагаясь.
- Гляди - усохнешь! Но вначале повоняешь, как твоя шкура с ушами.
- Эти тела не воняли.
- Они были, небось, либо колдунами при жизни, либо святыми после смерти. А ты - кто?
- Я тот, кто выдает себя за тебя, чтобы довезти тебя в целости и сохранности, щенок.
- Ты тот, кто не был никогда в Святой Земле, а я - тот, кто об этом наверняка знает.
Диэйтрин хотел было мне подзатыльник отвесить, но я заранее отъехал подальше, он рассмеялся, но вдруг снова стал серьезным, и сделал вид, что не склонен обращать на меня внимания. Старшого из себя корчил.
- Когда приедем в Ноттингем, я буду господином, а ты слугой.
Я кивнул, это была безусловная предосторожность. Единственное, что меня не радовало - что спать, небось, на этой самой шкуре придется. Хорошо, что лето. А то б взвыл в голос.
- И вести себя тихо будем. Нам не нужны неприятности.
Я снова кивнул и подавил смешок. Кто бы говорил! Везде, где появлялся этот притворщик, неприятности образовывались словно бы сами собой. Вспомнить хотя бы, как он попал к лорду.
Помню, как деньги жгли руку. Легко пришло - легко ушло. Но я рассчитывал приумножить богатство еще легче. Поставить на новичка. Тем более что на сасенаха я б не поставил, даже если б тот с мальчишкой дрался. Но этот был далеко не щенок, я приметил его еще, когда разминались. Он выиграл пару боев. Пусть и не совсем честно. Но рука к мечу привычна, а уж как взгляд горит... Помню, колдунок лорда ткнул меня в плечо и добавил из своего кошеля. И тут я вовсе уверился, что победа за этим нормандцем, руны не врут. Правда, сакс был боек и громаден. Бой был коротким и злым. И сакс одержал победу. Какой вой по рядам прошел! Хозяин сакса забрал выигрыш, на лице его даже улыбки не было. Будто бы знал. У норманна не было хозяина, и раздосадованный лорд хотел его в расход пустить. И норманн дрался и дрался. И побеждал раз за разом. И дрался так, что мне аж завидно стало. Что-то в его спокойной, самоуверенной, бесстрастной манере напомнило мне Вранги. То, что он не гнушался в пах бить исподтишка, должно быть. Меч в его руках был не оружием, а игрушкой. Он не убивал, он заигрывал и красовался. Не чувствуя боли. Не испытывая страха. Не впадая в ярость. И я понял - он не мог проиграть тому саксу, но лорду не сказал. Хотел сам прижать обманщиков. Рассчитывал вернуть деньги. И не только мои. И не только я.
Я нагнал их уже в лесу. Все были мертвы. И дюжий сакс, и его хозяин. Норманн еще дышал, был весь в крови, держался за рану на животе и клялся, что все деньги забрали те, кто разгадали его хитрость и напали. Ни имен, ни лиц он, разумеется, не знал. Чужак, что с него возьмешь? Взбешенный, я хотел его добить. Уже и меч обнажил. Огляделся с досады - неужто нечего утянуть, чтоб полегчало? Да и по своей легкомысленной башке получил. Когда очнулся, лорд Гвиндур надо мной стоит, смеется. Я бы тоже повеселился, как дурака развели, если б башка так не болела. А норманна били люто. Не ранен был он вовсе, о чем и сожалел. Лорд ему запястья обеих рук пробил - чтобы больше не смог сражаться и дурачить людей. Но колдунок пообещал вылечить обманщика, коль тот рабом его станет. Норманн и обрадовался: невольником быть всяко лучше, чем мертвым. Своим подельникам бы сказал - они б согласились. А если б мне кто сказал тогда, что я буду с этим предателем рядом ехать, жизнь свою доверять - ни за что не поверил бы. Но... и не так бывает...
Вспомнил, как он вчера меня из Порт-и-Сайт-Воринион пьяного и злого волок. Я вырывался, дрался, грозился мужа сестры родной порезать. А он тогда перехватил меня поперек, через плечо перекинул и понес. И не оглядывался даже, пустят ли ему стрелу вдогонку. В спину. Так бы обоих за раз и пришпилили.
А потом вытирал кровь с моего перекошенного, потерявшего чувствительность от побоев лица, поил вином и молчал. В кои-то веки! Поскольку знал, коль скажет - все равно что, - я заведусь еще пуще. И сотворю что-нибудь страшное, лихое, о чем после жалеть буду, если жив останусь. Ведь пропасть впереди меня маячила. Темная и пустая. Выкрали у меня прошлое. Жизнь мою выкрали. И имени даже не осталось. Только обрывки воспоминаний серых, шалопутных и на дым горький от костра похожих. От них тоже слезы на глаза наворачивались. Злые, чужие слезы. И я сам - чужак теперь. Злой, недобитый. Без семьи, без крыши, без успокоения.
Одно хорошо - не один. Не звал его - сам навязался. Мол, лорд приказал. Да, знамо дело, со мной и свобода, и за своего сойдет. При дворе в вонючей шкуре только на смех себя поднял бы. У лорда есть уже один сумасшедший колдунок, что может быть кем угодно - никто и слова не скажет. Впрочем, сколько себя помню, а колдунок все не меняется. Каким увидел впервые, едва глаза разлепив затекшие, таким он и месяц назад расставался со мной. Как всегда заклинания говорил, на огонь красный порошок сыпал, руны читал, голову мою своими тонкими жилистыми пальцами зажимал.
- Темнота... - говорил опечалено.
- Так посвети, - смеялся я. - Зря, что ли, назвал себя - Хейлог.
Но никто не засмеялся. А колдунок совсем грустным стал. Долго смотрел на меня пристально, а потом обернулся к лорду.
- Этот человек больше не вернется, - сказал.
А я-то и не понял тогда. Думал, дома ждут меня, там останусь, обрадовался. А лорд понял правильно, не отпустил, бежать пришлось. Так он мне вслед наемника и послал. Лорд колдунка больно уважал и слушал. А Хейлог всегда угадывал точно, его ли младенца очередная девка в подоле к трону поднесла. Лорд был щедр и на любовь, и с теми, кто потом из-под стола у него еду таскал. Говорил, что из ублюдков хорошие, преданные воины выходят. Ведь каждый жаждет внимания отца, старается и заслуживает. Может, и прав... Я - родной, единственный сын, - пошел против отцовской воли, так что ж теперь скулить, что обратной дороги нет? Нет отца, нет дома, нет своих. И пожалеть-то некому...
- Не вернусь я к лорду, - огорошил я своего спутника.
Мы остановились в лесу, развели костерок, разогрели погрубевшие лепешки. Охотиться было некогда и лень. Мне, и уж Диэйтрину-то и подавно. Он уже вовсю изображал моего хозяина. На моем коне ехал, все князьком притворялся. Кругом же саксы. Нам бы проехать быстро и незаметно. А тут я закапризничал вдруг.
- Что, слишком горд?
Ему легко говорить! Не он, - побитый, выставленный вон за ворота, словно пес паршивый, - поджавши хвост, вернется к пригревшему, прикормившему хозяину. После того как сбежал от него тайком за лучшей долей. Признай я, что лучшей доли мне не видать более, так и лорд меня ценить не станет. Не за что будет. Если воин выезжает с земли своего лорда, то не погулять же, не с пустыми руками вернуться должен. С добычей. И Диэйтрин понимал все. Не дурак. А ему шибко вернуться надо было. И чтобы со мной. Хоть в поводу, хоть через седло перекинутым. Не лорда он боялся - колдунка. Или только вид делал, что боялся. Кто ж его разберет?
- Скажешь лорду, что нет более Кеная его. Хейлог верно наколдовал.
- Ты не понял, что он сказал на самом деле, - горячо заспорил Диэйтрин. - То, что таким, каким ты был...
Он не договорил - поднял палец, прислушался. Да и я насторожился. Где-то недалече - шум, крики, звон мечей! Битва! Я вскочил, и принялся костерок утаптывать, а мой напарник - к лошадям. И тут же из леса на нашу полянку вырвался из кустов белобрысый парень в синей котте с городскими гербами поверх кольчуги, прижимающий к груди сундучок кованный. Сам перепуганный, на рукаве кровь.
- Разбойники! - завопил он, и - к коням.
- Саксы? - деловито уточник Диэйтрин. Словно, будь разбойники валлийцами, мы бы еще подумали, стоит ли бежать.
- Лучники! - перебил его и готового ответить рыцаря без страха и упрека трусливый я.
По верхушкам кустов, сбивая зелень, пронеслась стрела. И я тут же оказался верхом, сам не заметил как. Да еще и парня подхватил, спина защищенной будет. Вот только сундучок, что рыцарь никак не хотел из объятий выпускать, больно врезался мне в спину - небось синяк оставил, пока мы, не разбирая дороги, скакали через лес. Монти оступился, меня в кусты свалил. Упал я неудачно, руку ушиб больно, хоть голову уберег. Да еще тот, что позади меня был, придавил. Лежит - как не дышит. И я рядом. Лежу, присматриваюсь, прислушиваюсь. Ушли. Откуда у разбойников кони, чтоб в погоню кинуться? Они обычно засады путникам строят, в лесу укрывшись. Так, может, их и горсточка, но перестрелять вооруженный отряд из укрытия - не нужно много. Вроде как мы за холмом скрылись, подальше выстрела стрелы. Диэйтрин тоже остановился чуть далее, вглядываясь в темные ряды деревьев, пытаясь отдышаться, да успокоить разгоряченного скакуна.
- Дышишь, щенок?
Дышать-то дышал, но встать тяжко было. Руку отбил, так теперь еще и ногу подволакивал. Сильно ударился коленом о землю, аж слезы из глаз. Злые. Убить кого-нибудь захотелось.
- Вот ведь падлы! - воскликнул я в сердцах, грозя невидимым противникам, помешавшим мне долгожданным обедом и отдыхом насладиться. - Как же я ненавижу лучников!
- Потому что боишься, - хмыкнул Диэйтрин, заставляя меня злиться еще пуще.
- Это они меня боятся! Нет чтобы мечом к мечу встретиться, так ведь втихую из засады бьют. Я ж даже лица убийцы своего не увидел бы.
- Ну и некого ненавидеть было бы, - примирил меня с этой мыслью напарник. - Посмертно...
- Это ты беду накликал, все мертвецом притворялся!
- Молчать! - прервал нашу склоку спасенный рыцарь. Едва встав и на ногах чуть удержавшись, а уже командовать лезет! - Я служу шерифу Ноттингемскому. Ручаюсь, он вас щедро отблагодарит за помощь.
- Ненавижу шерифа Ноттингемского! - продолжал злиться я.
- А я считаю, что он уже нас отблагодарил, - Диэйтрин, все так же ухмыляясь, кивнул на сундучок, который наш спасенный в объятиях сжимал. - Заочно.
- Не по тебе награда, грязный кимр, - самоуверенно задрал нос наш спасенный пленник.
- Это оскорбление! - Диэйтрин зловеще наступал, обнажив меч.
- Тебя наконец-то признали грязным кимром. Чего ж тебе не нравится? - засмеялся я, оттолкнув попятившегося рыцаря. Он пытался отступать так, чтобы держать нас обоих в поле зрения. А мы кружили аки волки голодные, бросаясь попеременно. Запугивая.
- Вы нарушаете закон графства! - предупредил парень, сам понимая, насколько смешно это прозвучало. - Покушаетесь на собственность короля!
- Жаль, что ни король, ни шериф об этом не узнают, - деланно посетовал Диэйтрин. - Мы не столь тщеславны, оставим твою смерть на совести разбойников.
- Вы сами - разбойники! Нападаете вдвоем на одного - и еще требуете от лучников честного боя!
- Ты снова меня оскорбил! Щенок прав, валлийцев никто не любит.
- А есть, за что любить? - Бедняга уразумел, что попал из огня да в полымя - не отпустим мы его живым. Но не желал быть зарезанным, аки порося, дрался яростно и обреченно. Несмотря на то, что подранен был. Кровь с предплечья из-под пробитой кольчуги рукав окрасила, но сундучок выпускать не хотел. А я не хотел долго с ним возиться. Место открытое, разбойники на хвосте, а шуму от драки много. Диэйтрин как взбесился. И куда делась его изящная невозмутимость игрока? Искусный мечник и предатель, на чьей совести дюжина смертей доверчивых рыцарей, нещадно, обезумев, лупил бедолагу по верхам, да еще досадливо вопил на него:
- Береги горло! Меч выше! Атакуй!
Уж не решил ли он парня в ученики взять? Не желаю искушать судьбу! Улучшив момент, когда мой напарник в очередной раз отбросил рыцаря вспять, я подскочил сзади, вцепился в белобрысые волосы, своим весом заваливая назад, и саданул поперек горла ножом. Кровь так и хлынула наземь, попачкала шкуру конскую, что Диэйтрин скинул перед дракой.
- Чтоб тебя! - осуждающе сплюнул запыхавшийся победитель. - Куда под меч сунулся? Без руки мог остаться!
Но на самом деле, видно, шкуру ему жалко. Не выйдешь из королевского леса окровавленным. Ну и слава Богам, подумал я, меньше вонять будешь. И прикрыл тело шкурою.
- Может, издалека подумают, что лошадь сдохла. А ближе не подойдут, смердит больно.
- Одни убытки от тебя, щенок, - вздохнул Дийэтрин, зачаровано глядя, как дергаются в предсмертных судорогах ноги, торчащие из-под шкуры. - Слишком дорого ты мне обходишься.
- Так убей меня - и не делись. Как прежних своих напарников.
- Дурень ты, - покачал головой тот и обессилено опустился рядом с телом. Руки дрожали, пока обыскивал. И чего это он так? Неужто и впрямь меня порезать выпугался? А что б ему было за это? Я ж сам виноват. - Живой?! - аж прямо отшатнулся, когда парень в последний раз пару раз дернулся и замер, уставясь в небо поблекшим взглядом. - Чтоб тебя, зараза живучая! - Дийэтрин сплюнул в сторону три раза и снова полез мешочки на ремне щупать. - Держи! - он кинул мне длинный узкий ножичек. Таким только что сердцевину из яблок выковыривать. Но зато ручка богато нашими рунами украшена. Знать, герой этот и сам на своем веку кимров резал. А то откуда у него такой нож-то? - Как раз для тебя игрушка, щенок, - все еще злорадствовал Дийэтрин. - Вот твой первый подарочек.
- Мало!
- Убить тебя мало, - мрачно заткнул меня Диэйтрин, и давай сундучок ковырять. - А если с серебром да с подношениями вернешься к лорду?
- И с женой чтобы, - задал я ему задачку не из легких. Посложнее, чем замочек сбить. - И чтоб молодая да красивая была.
- Будет, - усмехнулся Диэйтрин, срывая замок вместе с заклепками. Меч треснул посреди. Так не свой, не жалко. - Еще лучше прежней.
Мы пересыпали серебро в мешок, я его на поясе закрепил.
- Уж лучше моей Олуин не найти! Косы черные, глаза бездонные, улыбка такая, что и в ногах у нее валяться не стыдно.
- Будет тебе и плащ и одежды новые, - принялся уламывать меня этот прохвост. - А за женой придется в Ноттингем ехать. Там поваляешься вдоволь.
Я тут же прикинул - от Ноттингема до моего лорда вовсе недалече. Хитрит, темнит братец названный. А почто, спрашивается?
- Леди, красавица, петь умеет, - продолжал соблазнять меня Диэйтрин. - Ждет тебя, знать, судьба твоя. Судьба уйти, судьба потерять, судьба обрести. Вернешься к лорду с женой, новую жизнь начнешь. У своих. Сам же говорил, что предчувствуешь встречу. Так вот же оно. Вставай! Поехали, - Диэйтрин загнал обломок меча поверженного рыцаря в землю, рядом с телом. - Ты же видишь, как удача сама в руки идет, некогда сопли на кулак наматывать да сомневаться.
Умеет же убеждать, хитрец! Ох, и почто ж я опять повелся? Говорил мне Блайтри, старый волк - смотри, щенок, бабы тебя погубят. Да жадность. Да глупость. Все одно, что чужаку верить. Тому, кто раз обманул, второй раз обмануть уже не тяжко.
Так к вечеру до Ноттингема доехали. Из-за леса в сумрачном тумане серые башни с гербовыми флагами показались. Сторожевые костры окрашивали понурые стены живым светом. Вот-вот и ворота на ночь закроют. Поторопиться бы. А мне все неспокойно. Никак дурное предчувствие. Или все позорную, жалкую смерть этого проклятого рыцаря забыть не могу. Кровь его на руках засохла, липкими сделала. Как ни утирался о траву, только грязь налипла.
- Коль нет у тебя теперь имени, так и врагов нет, - подбодрил меня Диэйтрин.
- Так меня враги в лицо знают. А я их.
- И много у тебя врагов? - он снисходительно ухмыльнулся. Куда тебе, мол, щенок, столько?
- Да первый встреченный и будет. Косой взгляд. Слово за слово. Не любят нас, валлийцев, не уважают. Сам знаешь теперь. А долго ли грязным кимром прикидывался?
- Грязным, говоришь? - Диэйтрин остановил коня, огляделся. До моста еще далековато, вдоль дороги только три обоза, все с сеном. Деревенские торопятся до темноты. Никак тоже разбойников боятся? - Так давай в Линне искупаемся. Женихаться-то чистыми принято.
Я вгляделся в темное течение, с тянущимися вдоль, извиваясь бурыми травами. Вода прозрачная. Сюда местные прачки вряд ли добирались, белье ж далече тяжко тащить. Особливо после, мокрое, раза в два тяжелее.
- Зябко, - поежился я. - Солнце уже село. А я голоден.
- Не солдат ты, - мой попутчик спешился у низкого бережка. Опомниться не успел, как он уже с себя тунику скинул. - Я, бывало, и в дождь, и зимой на ветру... - сапоги стянул и в воду, только брызги и круги волнами, вынырнул на глубине и давай бодренько тереть себя да фыркать. Я вспомнил, как однажды мы с щенками Вранги коней ворованных через горную речку переводили. Я упал как раз посреди, с головой под воду ушел, течение сильное, отнесло к камням, еле выбрался. А те мне с берега кричат - вставай на ноги, Кенай! А ноги-то свело...
Терпеть ненавижу эту тянущую нудящую боль в мышцах, замерзших до судорог. И тело противится воле, не хочет дальше в воду, бережет тепло. Зубы сами собой стучать начинают, и дыхание перехватывает. Самое сложное - выбриться, руки как чужие, не слушаются. А дело это долгое, кропотливое, не блох ловить. А этот гусь норманнский, водоплавающий, еще и смеется надо мной - как бы я голову себе не отрезал впопыхах.
- Мало, мало ты натерпелся в жизни, щенок. Какой же из тебя воин? Даже для вора слишком нежен. Тебе не жену, а мамку надобно.
Издевается, а мне не до споров, быстрей бы дополоскаться - да вылезти, в плащ закутаться. Так он же раньше меня поспел, и, гляжу, мою одежду натягивает. Я - куда? Зачем?
- Так надобно, - говорит. - Гляжу, ты совсем белым стал. Так и за местного сойдешь.
- Хвост! Хвост мой волчий куда попер? - Зубы стучат, он делает вид, что не расслышал, не понял, мой пояс дальше застегивает. - Не отдам!
- Я тебе новую одежку обещал? - ушел от первого моего удара. - Получишь, - второй перехватил. И мы завалились прямо на берегу. Причем я старался его валять подальше от грязи. Все ж таки в моей одежде. Поэтому и дал ему верх взять. - Вот и согрелся, поди, не дрожишь, - смеялся он, верхом на мне сидючи.
- Да как же моя невеста-то поймет, кто я, что я? Без хвоста-то на поясе я просто кимр, пусть и чистый. Ты еще и волосы срежь. Совсем щенком буду.
- Узнает, не бузи понапрасну.
Я давно приметил, Диэйтрин любил три вещи в жизни: подраться, покомандовать и представить себя кем-то, кем он не является. Командовать он уже с самого Иарлает Каэр начал, как меня нагнал. Знатным валлийским князьком уже заделался. И говорил, и выглядел, как валлиец. И даже верхом скакал, как наш, и спешивался, лихо перебрасывая ноги через шею моего коня. Мог бы - и лицо мое напялил вместе с одеждою. Так теперь ему надобно подраться чуток для пущего счастья.
- Теперь твои враги - мои враги, щенок.
Облагодетельствовал. Спасибо! Что-то я смутно представлял себе, что все те сассенахи, с которыми я в прошлый свой заезд в Ноттингем при лорде успел подраться, выстроились почетным караулом вдоль стен и ждут - не дождутся, когда же их обидчик почтит вниманием. Так ведь - коль не дам ему сейчас покрасоваться, он чего хуже удумает. Он такой. Лорд, небось, послал его следом за мной, чтобы избавиться сразу от обоих.
Таверна, в которой мы остановились в Ноттингеме, мне сразу не понравилась. А я сразу не понравился ее владельцу. Кинул на меня проницательный взгляд и к моему подельнику:
- Кимры?
А тот его обнял, повел в сторону, пока я наш убогий скарб в комнату поднимал, слово за слово - договорился полюбовно. Мол, не трогайте нас, так и мы никого не тронем. Платить серебром будем, не зажмем. Тут я себя многозначительно по мешку на поясе ударил, и хозяин заметно приободрился. Хоть и комнату нам выделил в самом конце, чтобы других постояльцев не пугать. Осведомился вежливо, не желаем ли мы откушать у себя. Это да, откушать мы завсегда желаем. Пусть эти сасенахи в основном животы хлебом да кашей набивают, оттого их пузья такие толстые, да еще травой-лебедой всякой, совсем как их овцы да козы. А мы ж к мясу привычные, как волки. Так я либо дичь съем, либо голодным останусь. Так что пришлось хозяину срочно идти гуся зарезать. А то! Звон монет в кургузом мешочке враз его услужливым да ласковым сделал. И вино принес, и девиц позвал. Та, что сразу мне на колени плюхнулась, завалилась и прижалась, давай ласкать меня, да все выспрашивать. Как зовут, да кто я, да откуда у меня столько денег. Видать, хозяин подговорил. Сама назвалась Кейлой, а меня все Кэйном обзывала. Ну никак этим саксам даже детского имени моего не выговорить. Все по-своему переврать норовят. Зато девка горячо дышала мне в ухо, смачно посасывая, и шептала.
- Зачем в Ноттингем пожаловал, Кэйн, красавчик?
- Жениться, - я прихватил ее за косу, пьяными глазами в ее лицо всматриваюсь, все Олуин свою вспоминаю. Нет, не похожа. Даже рядом не стоит. - Не на шлюхе, как ты. На леди.
- На леди, - смеется Кейла. Не верит что ли?
- А почто нет? Я знатный, богатый князек. У меня серебра мешок и конь хороший, да, поди, воеводой у лорда Гвиндура служу, не псарем каким. Почему бы леди не пойти за меня?
- Так и где же она?
Я - к напарнику своему. А его уже вторая девица из рук кормит.
- Где невеста обещанная?
- Видать, в дороге подзадержалась, - с серьезным видом предположил Дийэтрин. Будто бы и не врет вовсе. Дожевывает кусок мяса, руки об себя вытирает, аки дикий, встает. - Поеду, встречу ее. Вдруг заплутала где.
Да чуть не заваливается обратно. Много, много выпил, чтоб в седле удержаться. Или нарочно показывает мне, что не удержится.
- Завтра поедешь, поздно уже, отдыхай, - махнул я рукой, давая понять, что не заподозрил обмана. А сам уже видел, как ночью, когда этот притворщик уснет пьяным сном, вскрою ему горло и брошу тут подыхать. Уеду прочь, куда глаза поглядят, да судьба поведет. Денег у меня теперь вдосталь, нигде не пропаду. Заберу и его коня тоже. Мертвецу конь не нужен. В христианском раю скакать незачем. А в наших-то холмах-курганах - некуда, не ускакать оттуда, только травой прорасти.
Древнескандинавское имя, от rangr - "неверный, неправильный". Имя изгоя.