Была у нас соседка, Нина Ивановна, учительница музыки. Такая: "Для гармоничного развития личности ребёнка!.." В переводе на людской и понятный: несите бабос, вы, недостойные звания родителей.
Мамуля, чел к наезду ближнего гиперчувствительный, прям-таки аллергический, восприняла на свой счёт и потащила меня по клавишам клацать. Хоть бедность страшная была, сейчас вообще неясно, откуда в доме гречка бралась. В возрасте веры в Дедмороза предполагалось, что та материализуется из пятёрок и примерного поведения. Потом явились сомнения - из-за падения курса шоколадного сырка. После той же победе на олимпиаде по математике в холодильнике могло вообще не оказаться ни одного сырочка!
Но музыка подавалась в изобилии, даже если маме не платили три месяца подряд. Стыд-позор, но шум из пианинной утробы, где обитали тараканы и баночки с водой для улучшения звука, оставлял меня холодной. Аж до лёгкого насморка. Музыкальный слух отсутствовал начисто. Нина Ивановна обещала "развить". Спустя почти сорок лет утверждаю: остался завитой. Польку от марша не отличу. Стараться буду, потеть, шевелить ушами. Всё равно.
Нина Ивановна "брала не каждого". Как тётя Тома Сойера на покраску забора, понятно? Требовалось симулировать музыкальность. Нот всего 7 (кажется), вероятность угадать неплохая, часто получалось. Время от времени грозили перестать учить из-за очевидной бесталанности. Тогда мама с испуганным лицом несла на второй этаж коробочку "Ассорти". И уроки возобновлялись.
Поначалу против музыки очень помогало обкусывать кожу на пальцах до гнойных панарициев. С ними боролись чесноком и йодом, перцем и упрёками в свинстве. Пришлось прекратить самоедство. "Познакомишься с молодым человеком, он тебя попросит Шуберта сыграть, а ты не сможешь. Он на тебе и не женится". Трижды в неделю, значит, вниз к соседке плюс ежедневно по часу на мамином стареньком фоно. А результат? Могу воспроизвести сносно "Старинную французскую песенку", тоскливую мелодию с использованием многих чёрных клавиш, которые я ненавижу. Не из расизма! Чёрные просто хуже. Спросите любого бездарного пианиста, он подтвердит.
У соседки-музыкантши были дети, воспитанные, как черти. Гость в дом - сразу прятались в другой комнате, пацан и девчонка намного младше меня. То есть, мы вместе не играли. Пугнула их разок-другой валенками-пяткогрызами. И рогатой сортирной кудрой, чтоб не по делу туалет не занимали. Их папа с мамой развёлся, нашёл себе одну лет на пятнадцать моложе вроде бы. У нас на этаже соседский ор снизу было отлично слышно.
"Меня оставляешь - ладно, но детей?!"
"Ничего, у меня, - гундел неверный муж, - новые будут! Не такие шизанутые!".
"Нет, - обещала Нина Ивановна ему очень громко, - Станя, не будет у тебя никаких других детей!"
У нормальных Станислав - Славик, а у неё Станя, любой бы от такой ерунды сбежал. Уехал он с молодой женой на Дальний Восток. Внизу притихло, только Чайковский или "Турецкий марш". Мама соседке бабушкину старую шубу предлагала, но Нина Ивановна отказалась. Я потом "аляску" себе сшила, мехом внутрь. Не понимаю гордых, кто старую вещь презирает.
Так что отбарабанил адажио ("Третий палец, а не второй! Локоть не прижимай!") - и можно домой за "Таинственный остров" или Булгакова, что под трубой в ванне спрятан. Будто бы я не знаю, где книжки про голых ведьм и оторванную голову, хе-хе. Иногда везло, и во время урока приходили гости, с ними Нина Ивановна уходила в кухню. Там незнакомые женщины плакали или умоляли о чём-то визгливыми голосами. Удивительно, каким влиянием обладала обычная учительница музыки! Визитёры-мужчины бывали очень редко, оставляли большие тяжёлые сумки и удалялись суетливо, иногда странно переспрашивая в дверях: "Так отдаст?" или даже: "Сдохнет?" - будто соседка работала в бюро прогнозов погоды и знала будущее.
Когда я пошла в шестой, они сдружились, мамулик и музучительница. Мы стали ездить к ней в сад на электричке. Дальше приходилось тащиться через лес, долго, безо всякой тропинки, по звериным следам, и Нина Ивановна напоминала никогда без неё не ходить. Нам бы и так в голову не пришло, зачем бы? По дороге соседские дети, угрюмые и неразговорчивые, набирали полные пакеты грибов. И этим бесили до икоты: как я ни пялься, как по кустам ни скачи, ни одного не находила, даже муравьями поеденной сыроежки. У небольшого сруба на лесной полянке мы бросались полоть и чистить огородик, а мамы разводили костёр и варили на нём потрясающий грибной суп. Ничего подобного не едала потом - ни в Париже, ни в Пекине, честное слово. К вечеру я легко выигрывала в дурачка содержимое карманов обоих соседских малышей. На обратном пути на меня ещё дулись, но к следующему уроку забывали, выглядывали из-под пианино, щекотали, сбивая с такта. Нина Ивановна недовольно ворчала из кухни, провожая очередную зарёванную гостью. И торопилась к пианино, грузно переваливаясь на отёкших ногах, хлопая нервно, как метроном.
То, что случилось дальше, вспоминать не слишком приятно, но необходимо.
Вышла я как-то с особенно поганого урока, на котором выяснилось, что проклятье "заиграть рондо" и в самом деле существует, а не выдумано для запугивания начинающих пианистов. Заиграть означало залажать. Только успеваешь пустить из-за такта первое "т-радара-да-РАМ!", и пальцы сводит судорога, можно идти домой. Моцарта - выкинуть и забыть. Другое решение, разучивание рондо с самого начала, ползком по клавишам, выглядело слишком болезненным для самолюбия. Ну, выскочила с дикими глазами в подъезд - и чуть не полетела вниз по ступенькам. Потому что споткнулась о сидящего Станю.
О растолстевшего, небритого, воняющего Станислава Васильевича, бывшего мужа соседки.
- Нина дома? - спросил он меня. И не дожидаясь ответа, полез на коленях в раскрытую дверь.
Но почему-то не смог: ткнулся лицом в косяк, заскрёб пальцами по обитой кожзаменителем ручке.
Пьяный, решила я, хотя известный запашок отсутствовал. А про наркоту и не подумала. Первая встреча с этой темой произошла на следующий год, когда нашу отличницу Леночку нашли с пакетом на голове. Хотя там токсикомания... Один чёрт. Разведённый муж Нины Ивановны был не в себе, имело смысл убежать от него вверх по лестнице. Но я отошла на безопасное расстояние и стала наблюдать, как взрослый дядька в квартиру зайти не может. Сегодня снимать бы стала - и на ютуб.
Сосед и упасть в прихожую пытался, и зацепиться за висящее внутри пальтишко сына - всё зря. Выглядело как непонятная игра или идиотская шутка. Наконец, на шум выглянула музучительница. Жаль, лицо в тени, разглядеть не удалось, повеселило её состояние супруга или нет. Соседка довольно долго смотрела сверху из полумрака, пока Станислав Васильевич не заметил. Он как раз попробовал просунуть внутрь снятый с ноги ботинок, поглядел наверх и вскрикнул.
Горестный вопль, будто раздавленной грузовиком собаки, звук, который не ожидаешь услышишь от большого мужчины, сразу и бесповоротно убедил меня, что происходящее - не весело, а ужасно. Страшнее, чем слепая белоглазая бабушка Фаня и цыган-людоед в переходе. Всё-таки я не убежала: боялась нашуметь. У Нины Ивановны был абсолютный слух.
- Сними проклятье, Нина! - взмолился сосед. - ... (имени не разобрать было) умерла в позапрошлом году от разрыва матки, и дочь... Обеих похоронил. С её сестрой сошёлся, сейчас она в реанимации лежит: три выкидыша было, теперь - воспаление лёгких. На аппаратном дыхании...
Музучительница не ответила.
- Дай хоть на детей глянуть, - попросил после очень долгого молчания Станислав Васильевич.
- Ты им больше не отец.
- Алименты выплачу, не переоформил в том году, когда на завод перешёл...
- Не болтай ерунды. Нам и не надо, справляемся. Про детей забудь, - счастливым голосом посоветовала соседка. - И сюда больше не ходи, хуже будет.
- Куда уж хуже?
- Бывает-бывает, - отозвалась Нина Ивановна певучим своим контральто. И добавила непонятно:
- Сколько пальцев на ногах у тебя? Десять или поменьше уже?
Снизу послышались странные звуки. Как будто вернувшийся муж соседки заплакал. У него, наверное, смех был такой. Что за бред, при чём тут пальцы?
Потом мне снился на пианино вместо фотографий и вазы с сухими цветами длинный узкий гроб. В нём - сосед Станислав Васильевич. Одет как положено мертвецам, в костюм, в хорошую рубашку. Но в одном ботинке. Наверное, второй всё-таки проник в прихожую и там пропал между резиновыми сапожками и ветхими тапочками. Носок у покойника оказался в катышках грязи и дырявым к тому же. Если влезть на полированный стул-вертушку, становилось видно, что на ноге у соседа только два пальца. На месте остальных - чёрная гниющая рана, кусок омертвевшей плоти. Вонючая жидкость затекала под неподвижную пятку. На несвежем носке копошились жирные мухи.
Неделю я заниматься музыкой отказывалась. Потом у мамули случился гипертонический криз - как всегда, когда я забывала сходить за картошкой, получала трояк или теряла ключи. И сегодня не знаю, чем отразить такой удар, и ползу на брюхе, стоит ей замотать голову полотенцем. Адажио вернулись. Мне поручалось ещё носить вниз пирожки с луком и холодец в обмен на печеньки, твёрдые, как пуговицы. Выходила я теперь осторожненько, но больше ничего за дверью не поджидало.
То есть...
Мерещилось что-то небольшое. Быстро пряталось - или вовсе его не было.
Зимой дети Нины Ивановны болели, температурили, уроки, значит, откладывались. Я разучивала этюды дома, а на самом деле подбирала песни БГ примитивно, аккордами. "Город золотой" почти получился, до припева. Для беспрецедентной глухомани вроде меня - подвиг. Когда казалось, что "тебя там встретит огнегривый лев" становится похожим на правду, из-за спины подгребал сопливый мерзавчик-Федя, музучительский сын, трескал кулаком по субконтроктаве. Возвращал в русло суровой реальности.
Наши мамы пили чай и вели неспешные, скучнейшие беседы о физике. О брошеном камне и кругах по воде, о действии и противодействии, третьем законе Ньютона, о теории вероятности и прочем. В нормальных семьях народ, затаив дыхание, следил за судьбой рабыни Изауры. И только у нас могли отобрать кубики и потребовать перечислить города-герои.
- А не обернётся ли сделанное? - хотела знать мама.
- Маловероятно, - задумчиво отвечала Нина Ивановна, высасывая крошки из дуплистого зуба. - С чего бы? Народ со злом приходит и получает по заслугам. Я только проводник или усилитель.
- А если...
- Не дёргайся, Нюся, - моя мама Агнесса в момент обрусела от такого обращения. - Чтоб по мне ударило, нужно кровью оборвать наговор. Не просто собой пожертвовать, так делают многие, чтобы побольше выторговать, чтоб наверняка сбылось. Только если исхитриться кровью смысл у наказания отнять. Тогда да, но мудрено. Боишься?
- Наверное, боюсь, - признавалась моя бесстрашная мать, отступающая лишь перед одной угрозой: моими хроническими отитами.
- А и не берись, - с улыбкой советовала соседка, прихлёбывая из трофейной чашечки мейсенского фарфора, их тогда оставалось две с неотбитой ручкой. - Понадобится - знаешь, что делать.
Весной мы снова поехали в сад.
Вопреки моему убеждению, что сбор грибов - дело осеннее, детвора резво месила грязь между пней и коряг, и в два счёта наполнила пакет подозрительной мелочью. Добычу нарекли "зимними опятами", а значит, нас ожидал суп! Домик на полянке показался заброшенней обычного, но Нина Ивановна сняла замок, отворила окна, и снова завладела избушкой, оставленной таинственными силами зимы. Нам выдали грабли для расчистки грядок от прошлогодних листьев. Мусор скидывался в тёмный овраг с родником на дне. Там мы и нашли Станислава Васильевича.
Сначала под ногами шарахнулось небольшое, юркое - и пропало под крыльцом. Мама остановилась, перестала складывать сырой хворост, прищурилась. Ей тогда уже выписали очки, куплены были, но не использовались. Та же судьба ожидала ходунки и зубные протезы через двадцать лет. Ещё одно метнулось, прошуршало, оскалилось и кануло под корягу, в овраг.
- По-моему, Нина, пора нам назад, на поезд, - предложила мама тонким голосом.
- Поздно уже, - вздохнула соседка. Её пацан, стоящий рядом, схватил меня очень холодными маленькими пальцами. Будто простывшую лапшу в ладонь сунул. Тут я сообразила, что там их папа лицом в родник уткнувшись лежит. Про ноги, что с ними стало, и не вспомнила, врать не буду. Замерла, оцепенела, размышляя, как непутёвый "Станя" превратился в серую кучу, человека в которой распознать можно было с трудом, по кожанке, сохранившейся лучше хозяина. Обернулась и увидела, что Нина Ивановна совершенно голая.
Волосатая, как линяющая медведица, соседка напугала меня гораздо больше её покойного мужа. Музучительница зарычала, забила в воздухе скрюченными руками. Прошлогодняя листва взвилась вокруг неё, спиралью уходя в прозрачное небо. В растерянности я разглядела сквозь пыль и слёзы, что и мама нерешительно стягивает с себя заштопанные колготки. Соседка прыжком развернулась, груди её и необъятное пузо в растяжках взметнулись и опали. И тут у неё оторвало кусок мяса с бока, с правого бедра.
Нечто мелькало в куцей траве, двигалось, нападало, но разглядеть врага было почему-то невозможно: слишком он быстрый был и страшный. Приходилось невольно отводить взгляд. Нина Ивановна, заливаясь кровью, беспорядочно пинала пустоту, выкрикивая невнятную брань. Тут её укусило между ног, и женщина сразу перестала орать, зарыдала и свалилась на колени, скорчилась, прижав ладони к больному месту. Что-то толкнуло меня в живот, отбросило назад, хлопнуло спиной о дерево. В ушах зазвенело, стало темно на минуточку. Тогда мама схватила меня за руку, рывком поставила на ноги и потащила вдогонку улепётывающей дочке соседки - как была, без колготок, босиком. Добежали до станции, подошла электричка. Тётка напротив открыла рот, выпучившись на стыдливо спрятанные под лавку голые ноги. Но так ничего и не сказала.
С музыкой было покончено. Сегодня в виде наказания за непочтительность мамуля покупает мне билет в оперу. Дочь Нины Ивановны, чьё имя я позабыла, забрала бабушка, про маленького Федю так и не спросив. Видимо, он остался в лесу с родителями. Сестру его я позже не раз встречала, мы как-то попали в один летний лагерь, бывший пионерский. Там довелось пару раз заплести ей косички. Братишка к тому времени совершенно забылся. Лет двадцать и не вспоминала о нём. Но недавно собирала документы в родном городе, возвращалась обратно на самолёте. Вдруг нас жутчайше тряхнуло, народ аж крикнул хором. В иллюминатор я увидела внизу далёкий тёмный лес.
И стало совершенно ясно: это Федя посмотрел наверх из своего оврага.
В две тысячи первом мама продала квартиру, мы переехали туда, где в университет поступают по итогам психотеста. Чтобы учиться на врача, мне нужны были 700 баллов. Позарез! Мама к тому времени открыла для себя прелести интернета, целыми днями просиживала на "одноклассниках" и в аське. Отыскала в числе прочих сестру умершей жены Станислава Васильевича. Его "вдову", так сказать. У неё той весной в мае дочь родилась. "На будущий год в школу, с ума сойти, как время идёт!" - и прочие вопли радости наполняли нашу съёмную однушку. Ребёнок родился, значит, после смерти отца. От осознания, каким образом Станя выиграл у судьбы дитя, мамуля сияла, как глазированный пряник. По ночам играла в "Хексен", а днём отсыпалась, пятидесятилетний задрот! Всё же удалось привлечь её внимание, когда пришло письмо с оценкой. Заглянуть внутрь я не решалась.
Мама сразу осознала судьбоносность конверта у меня в руке.
- Ничего не делай, - приказала она и зачем-то побежала в ванную. Стоя у двери, я слышала, как шуршит её халат, щёлкает и падает на пол лифчик. Затем донеслись звуки, происхождение которых объяснить не удавалось. Будто с мамой заперли стаю злых птиц.
Раздался напряжённый голос:
- Просунь конверт под дверь!
Я наклонилась. Письмо выпало из рук и приземлилось в нескольких сантиметрах от щели. Тогда из-под двери медленно высунулась тонкая серая тень. Накрыла уголок конверта и потянула в щель. А я застыла, дрожа южным июльским вечером, как будто в ледяном апреле на Урале.
- Нет, мам. Не надо!
Выхватила конверт, быстро разорвала и прочитала: "678".
- Дура, - донеслось с той стороны с огромным облегчением.
Так я стала - не врачом, медсестрой.