Все рассказы (ну, почти все, или некоторые...) начинаются словом "Однажды...". Даже серия стишков такая есть "Однажды".
Например, такой:
Однажды, выпив водки, Пушкин
Решил усугубиться пуншем,
Но в одиночку что-то струсил,
А тут, как раз, явился Мусин.
Да. Так вот. Однажды я попал в Дом кино. Должен сказать, что в конце 70-х попасть в ресторан Дома кино людям с улицы было весьма проблематично. А я и был таковым, с улицы, хотя успел слегка поработать в издательстве Рекламфильм. И один из худ. редакторов, снисходя к моей молодости и некоему творческому плакатному задору, протащил молодое дарование сквозь бдительного швейцара прямо в ласковые питейные сети. Зал ресторана не отличался особым дизайном, впрочем, это сейчас так думается - кто из советских людей тогда озабочивался этим?! Главное было что? Главное было ПОПАСТЬ! И я попал. И в прямом и в переносном.
Столик, за который меня усадили, не производил впечатление изобилия пиршественными явлениями, но, девушки, сидящие за оным, произвели сразу! Выпив несколько и подряд, приступил к освоению знакомств и намерений. Знакомства шли туго, может оттого, что намерения были явно однозначными. Продолжая упорно выпивать и видя, что рядом сидящие прекрасные незнакомки не реагируют на эти намерения, двинул глаза в другие стороны. В других сторонах было по-разному. Но, в основном, (и это было почему-то понятно) в двух направлениях - напиться и "снять чувиху". По молодости я держал напор градуса хорошо и вполне соображал после принятого разного внутрь. Оставалось второе. Но с этим как-то не задавалось. Одни дамы пренебрежительно сплевывали слова в мою сторону, другие, услышав мой треп про принадлежность к художественной богеме, сразу начинали сыпать фамилиями и узнавать сколько раз я с этими фамилиями пил. Я уже начинал не надеяться и приближаться к первому направлению. Даже молодой организм имеет некий уровень предела держания напора градуса. И когда я почти приблизился к нему, случайно задел рукой (а это мне свойственно - размахивать руками) проходящую девушку. Извиняясь и произнося пьяную чушь, каким-то образом, не получив достойного отпора, оказался с ней рядом сидящим. Редактор отдавил мне оба ботинка под столом и делал какие-то намеки верхней частью своего редакторского туловища.
Вот сейчас, когда пытаюсь восстановить последовательность событий, совсем слабо помню, как они развивались далее (время - теперь и много алкоголя - тогда). Помню два. Отдавленные ботинки и сцену на улице возле Дома кино, где играли три персонажа - я, девушка и худ. редактор. Он почему-то решил блюсти мою нравственность и что-то кричал, отпихивая от меня уже "снятую чувиху". И... он достиг! Девушка рассмеялась (расхохоталась, можно сказать) и сказала (это я помню!): "Какой у тебя молодой и симпатичный папа! Ты его должен слушаться".
И все. И я поплелся домой один. И уже почти трезвый. И мне было хреново. И я злился на редактора жутко. Но... понимал - мне придется брать у него работу, а значит... То и значит.
Прошло лет десять. Ко мне в мастерскую зашел знакомый художник, и мы... Понятное дело - немного приняли при разветвленном разговоре "за искусство". У нас кончилось, а тогда с 10 до 19 (как-то так, уже не помню), и коллега предложил продолжить у него дома.
Пошли. Продолжили. Он играл на пианино сочинения собственного производства, произведенные только что (?!). Далее в памяти всплывает появление его жены. Почему-то именно поздно вечером. Далее должно быть понятно - это и была та девушка из Дома кино.
А я снова был пьян, и снова размахивал руками и снова задел ее...
А потом я красил ее портрет. А потом ее муж, мой коллега, пришел с бутылкой, а ушел со скандалом. Он не поверил мне, что кроме портрета, никаких взаимоотношений с его женой у меня не было. Поскольку тогда не имело места в среде художников, красить с фотографии, портрет остался незаконченным. А осталось-то всего - промазать шарфик...
Зе энд.