В детстве всегда есть место праздникам. И тем, которые отмечены в календарях, и семейным, типа дня рождения или свадьбы несчастного родственника, и школьным, и самым волнующим - дворовым. Иногда даже простой поход в кинотеатр расценивался так же значимо, как и демонстрация по случаю 7 ноября. Вообще, когда мы были маленькими, то жили от праздника до праздника, быстро забывая всякие случающиеся между ними неприятности. И, как правило, чувство это было коллективным. Одному праздновать было неинтересно: даже если случался какой-нибудь семейный юбилей, мы все равно удирали во двор, чтобы поделиться своим настроем с дворовым братством.
Этот дух единения со своим коллективом ровесников казался приятнее, нежели лишняя порция мороженного или выпитый с барского стола украдкой глоток вина. Однако каждый из нашей дворовой гильдии выражал свою праздность по-разному, у кого как получалось. У Лешки, жившего в то время этажом выше меня, все получалось своим особым образом. Его поступки были непредсказуемы, но достаточно беззлобны на тот исторический момент.
Если у меня, либо у моего друга Игорюхи в доме случалось изобилие тортов, то мы, прячась, выбегали с куском, завернутым в лист газеты "Гудок" и призывно хоронились за соседствующими с помойкой поленницами дров. Сразу же из ниоткуда образовывались Вовка, Лешка, Славка, Костя, а иногда и старшие товарищи: Андрюха, Игорь, Ленька и изредка - Аполлон. Торт в мгновение ока пожирался так, что мне, или Игорюхе, оставалось только облизывать после этого типографский шрифт, отражающий успехи в строительстве и эксплуатации БАМа. Нас сразу же отсылали за другим куском, чтобы и сами-то могли попробовать. Но если бы так и случилось, то никому из даров носящих все равно не удалось бы съесть ни кусочка, разве что опять облизывать "Гудок". Но нас, неискушенных в краже продуктов, всегда отлавливали родители и заставляли поднадзорно съедать маленькую часть тортика и запить это дело лимонадом. Ну и спасибо им за это: иначе бы ни мы, ни гости не отведали бы сладости - все бы досталось прожорливым товарищам.
Вовка и Славка тоже выносили свои куски, но у них это дело получалось гораздо культурнее. Пока мы, давясь слюной, говорили какие-то сомнительные считалки "сорок один - ем один", "сорок восемь - милости просим", "сорок пять - кто-то ягодка опять" (не, вообще-то про 45 мы тогда не говорили) и еще какую-то цифро-буквенную ерунду, наши товарищи успевали забраться на самую высокую точку в ближайшей поленнице и, старательно слизывая с пальцев подтаявший сливочный крем, выесть весь прочий торт. Так что оставалось облизываться только на предательский "Гудок".
Но Лешка всегда поступал не по понятиям. Нет, конечно, он не чурался показным дворовым кусочничеством, но вечно умудрялся в момент наивысшей оценки деликатеса - когда глаза уже видят, а рот еще не чувствует - делать ловкий финт, и все разом сникали. Действительно, когда аппетитный кусок, завернутый в "Учительскую газету" (мама у Лешки была педагогом) вдруг переворачивался и всем своим самым аппетитным местом вминался в опилки и песок, у всех вырывался судорожный вздох. И это было еще лучшим развитием событий. Худшим могло быть, если, например, он делал вид, что пытается поймать тортик и направляет его в лицо Славке, или мне на майку, или Игорюхе на штаны. Тогда делалось совсем грустно.
Вообще-то никто не обижался - в праздники это не принято. Подумаешь, угощенье пропало - эка беда, когда есть, предположим, мопед.
У нас во дворе первый мопед (мотовелосипед, по-моему) появился у Аполлона. Да и то только потому, что он его сам собрал из обычного велосипеда "Орленок". Аполлон долгое время посещал авиамодельный кружок, чего-то там делал, где-то выступал, постоянно пах бензином и клеем БФ-6. В итоге у него получилась иногда работающая модель велосипеда с мотором и приводом на заднее колесо. Не знаю, может быть, это все проектировалось, конечно, как маленький одноместный самолет, но итогом кропотливого труда стала конструкция, очень смахивающая на мопед. Или все они в своем авиамодельном мопедами промышляли?
Едва сходил снег, мы скопом садились на своих "Школьников", "Туристов", "Салюты", "Уралы" и пресловутые "Орленки". Ездили вокруг дома, охотно сбивая бросающихся под колеса детей и влюбленных девок. Родители и возлюбленные парни нас ненавидели и осыпали проклятьями. Тогда мы перебирались на гаревую дорожку соседствующего интернатовского стадиона. Там же было не все так просто, потому что подлые воспитанники интерната метали в нас разнообразные палки, норовя угодить в колесо и тем самым выбить некоторое количество велосипедных спиц. А потом приходил Аполлон со своим драндулетом и принимался бегать вместе с ним по кругу.
Рукотворный мопед противился, чтобы рядом с ним бежал кто-то еще, рычал и плевался из глушителя сизым дымом. Иногда, на втором десятке кругов, он вдруг начинал дико, но равномерно орать, Аполлон прыгал в седло, но его детище в это время успевало набрать скорость. В итоге гонщик приземлялся на неприспособленный для езды багажник заднего колеса и, раскорячившись, как каракатица, начинал носиться, как угорелый, разбрызгивая из-под колес мелкие камушки гаревой дорожки. Интернатовцы улюлюкали вослед, но свои бумеранги бросать остерегались. Видимо вид нескладного парня с перекошенным лицом и очками набекрень вызывал у них уважение.
Аполлону же суждено было гонять, пока бензин не кончится. Или он, наивный в своей уверенности гонщика, выруливал во двор, чтобы сейчас же совершить наезд на мечтательную девку. Дети под колеса мопеда старались не попадать, потому что звук его их пугал. А девкам было хоть бы хны: они мечтали о поцелуях, стихах, цветах и прочем непотребстве. В таком состоянии даже танк не способен был согнать их с дороги. Разве что, если бы стрельнул подкалиберным снарядом возле уха. Да и то - вряд ли.
Но случилось чудо, в полку самоходных велосипедов прибыло. И не какая-нибудь костлявая "Пенза" стала второй машиной нашего дворового автопарка, а настоящая "Рига" с плавными обводами и длинным, почти мотоциклетным сидением. Интерес к Аполлоновскому творению угас, зато у него к "Риге" - возродился. Наверно, хотелось узнать, почему она заводится без предварительной пробежки рядом.
Хозяин элитного мопеда иногда позволял товарищам проехать метров пять-десять, чтобы те оценили весь восторг и прелесть лихой скоростной и комфортной езды. Даже Лешке один раз было разрешено насладиться мигом управления неким количеством лошадиных сил, упрятанных в ровно урчащем двигателе. Он этим моментом упился на все сто процентов.
Всю жизнь прямо посреди двора на бетонной дорожке располагалась лужа. Она была неглубокой, курицы вполне могли перейти ее, не замочив колен, если бы где-нибудь поблизости были эти самые курицы. Обычно в ней принимали водные процедуры вороны и воробьи. Даже дети никогда не пускали в этой луже кораблики - слишком мелко. Иногда летом этот водоем пересыхал, но с первыми же, даже самыми легкими дождями, наполнялся снова.
Лешка сел на мопед, проехал отпущенные ему три метра, остановился и, вдруг, резко повернул рукоять газа, одновременно отпуская сцепление. Где-то он успел узнать, что если при этом деле еще и держать зажатыми передние тормоза, то будет полный драйв, визг шин, пыль из-под заднего колеса и всеобщий восторг и уважение.
"Рига", конечно, развернулась на сто восемьдесят градусов, но высвобождаемой энергии оказалось больше, нежели того требовал столь эффектный поворот - мопед взбрыкнул, как мустанг, вставший на передние ноги, выбросил Лешку из седла, хрюкнул что-то неразборчивое и завалился на бетон, постепенно умолкая, но со странными металлическими переливами, исходящими изнутри.
Лешка подобного развития событий не предвидел, но нисколько не опечалился. Ему-то что - техника-то чужая! Он умудрился даже приземлиться на ноги, но вот справиться с инерцией не удалось. Лешка побежал, но со стороны было очевидно: не устоит. Туловище все больше отклонялось вперед, а ноги безнадежно отставали. И бежал он зачем-то прямо по направлению к пресловутой мелкой, но широкой луже, свободной на данный момент от всяких купающихся в ней птиц.
Нам казалось все это неправильным: вокруг места - хоть строем ходи, а он стремится к грязной, с остатками перьев, воде. Хотелось дать отмашку и направить нашего товарища на какой-нибудь запасный путь: в помойку, например, или поленницу дров. Но Лешка выбрал свой маршрут и от него не отклонялся ни на йоту.
Наконец, случилось то, что и должно было случиться. Ноги его оторвались от земли, и он полетел, как умеют лететь все не рождённые, чтобы летать. Кто-нибудь другой на его месте как-нибудь сгруппировался, что ли, поджал ноги, или совершил кувырок в воздухе. Лешка же выбросил вперед обе руки и при этом сам выпрямился в струнку. Такую позу мне довелось неоднократно наблюдать по телевизору у стартующих чемпионов мира по плаванию на полторы тысячи метров, у Владимира Сальникова, например. Или у Саутина, если бы он, конечно, не обрывался вертикально вниз, а летел бы в бассейн слегка горизонтально. Не тело - а идеальная прямая линия, стрела, можно сказать.
Итак, Лешка из всех вариантов развития событий выбрал один: как нырнуть в лужу глубиной четыре сантиметра прямо с седла мопеда "Рига", чтобы это было эффектно и незабываемо.
Я никогда: ни до этого, ни после - не видел, чтобы вся лужа одновременно поднялась со своего места на полметра, а потом с плоским шлепком плюхнулась обратно. Я даже заподозревал, что Лешке удастся выбраться сухим из воды: по обнажившейся на дне грязи он заскользил, как бобслеист по желобу. Но, поднятая в воздух, благодаря идеальному расположению его рук, лужа не обрела летучесть и эфемерность. Она просто выдержала паузу в долю секунды и разом накрыла человека под ней, мчащегося со скоростью курьерского поезда. Лешка одномоментно скрылся из виду, словно утонул в этой своей ложке воды.
Действительно, тот человек, которого мы знали, который столь деликатно по-хамски обошелся с вверенным ему драгоценным мопедом, пропал. Вместо него образовался другой, медленно подымающийся на ноги. Вообще-то это был не человек - это была свинья какая-то. Лешка обернулся к нам, и мы все, разом, отшатнулись: вся одежда на нем была мокрой, словно он до этого плавал двое суток в Индийском океане, а грязь сделала его неузнаваемым. Зато вечная лужа куда-то подевалась, обнажив свое веселенькое бетонное дно, где заблестела под лучами вечернего солнышка оброненная кем-то монетка в десять копеек. Как после ленинского субботника, или работы метлой опамятовавшегося дворника.
Если бы нам было возраста по три-четыре года - мы бы заплакали от страха, но мы взяли себя в руки и надрывно засмеялись. Даже хозяин мопеда, не рискнувший сразу же броситься на выручку своему железному коню.
- А гори оно все синим пламенем! - сорвавшимся голосом провозгласил Лешка, пнул по колесу "Ригу" и пошел искать чистую канаву, чтобы хоть как-то отмыть с лица и волос жирную и въедливую, месяцами настоянную грязь. Пророк, блин!
И тогда настал час Аполлона, его триумф и торжество.
Элитный мопед, поднятый и тщательно протертый от брызг грязи, наотрез отказался заводиться. Его хозяин не знал, что и делать: дома рассказать о постигшем несчастье - равнозначно лишиться права владения мопедом, по крайней мере, на сезон, искать причину отказа техники самостоятельно - значит, поломать дорогостоящий агрегат, утопить в канаве Лешку - лучший выход, но вряд ли это реанимирует "Ригу".
Почесав в затылке, несчастный владелец решился все-таки для начала отыграться на Лешке. Тот, конечно, был младше и тщедушнее, но это ничего не говорило в пользу его несообразительности. Отмыв на скорую руку свою веснушчатую рожу в ближайшей яме с талой водой, он забрался дома на подоконник четвертого этажа и оттуда принялся строить козьи морды.
Вот тут-то поблизости и случился Аполлон. Вообще-то он уже давно "случался" - ходил взад-вперед, стараясь попасть на глаза несчастному хозяину мопеда, загадочно хмурил в задумчивости брови и ежесекундно поправлял очки. Наконец, он был замечен.
- Что тут у вас происходит? - гаденьким тоном автослесаря из мастерской спросил он.
Через десять минут на потеху интернатовским зевакам, Аполлон и владелец "Риги", поочередно сменяя друг друга у руля, забегали по стадиону, наматывая круг за кругом. Сначала мы сочувствовали и подбадривали бегунов жизнерадостными криками, но, когда счет пошел уже на десятки кругов, нам это надоело, и мы, друг за другом потянулись по домам. Мопед даже ни разу не чихнул, хотя бы из вежливости.
На следующий день случилось воскресенье, солнечное, теплое и безветренное - настоящее весеннее и праздничное от этого.
Когда мы потянулись на улицу, то мопед уже вовсю бегал по стадиону, сопровождаемый двумя упорными погонщиками. Казалось, они так и нарезали круги всю ночь. Но тут же стоял Аполлоновский драндулет, словно для поддержки боевого духа, а вчера его не было. К тому же характер звука "Риги" изменился. Это уже было не только натужное шипение шин по гари, к нему добавилось какое-то бульканье с подвываниями. Временами парни останавливались, Аполлон лез куда-то в мотор пальцами и отверткой, а потом долго вытирался о свои штаны и иногда - о куртку хозяина мопеда. Прогресс был очевиден и закономерен.
Наконец, после очередного пит-стопа раздался взрыв, и двух испытателей заволокло черным дымом.
- Ура! - донесся из завесы голос, вероятно, если судить по энтузиазму, принадлежащий Аполлону.
- Ура? - спросил другой, озадаченный.
Дым постепенно рассеялся, и Аполлон расчертил отверткой воздух в каком-то магическом знаке. Кое-кто, в частности я, прочитал в этом росчерке две буквы: "FU" .
- Процесс пошел! - сказал Аполлон.
- Какой? - спросил Лешка, затесавшийся между нас.
- Сгорания! - известил авиамоделист. - Теперь малость отрегулировать подачу топлива - и можно спокойно ездить.
Мы тогда не придали никакого значения всему зловещему смыслу слова "ездить" из уст строителя моделей самолетов. На самом деле это означало: "летать". Он закрутил отверткой какой-то винт, старательно, вслух, считая обороты, потом также вслух его выкрутил. Что-то по количеству не сошлось, но Аполлон успокоил: так надо.
И чудо свершилось - мопед завелся. Потрясенный хозяин прыгнул на сиденье, проехал круг по стадиону и свернул во двор.
Аполлон крикнул: "Я счас", и ко всеобщему удивлению запустил свой родной агрегат уже после первых ста метров. Мы подумали: "Как хорошо учат заводить мопеды в авиамодельном кружке!" и поскакали следом. Но Аполлон на радостях не сосредоточился, как следует, на своем прыжке в седло, поэтому досадился одним местом и затормозил в ближайшую поленницу.
А "Рига" величественно пронеслась по двору взад-вперед, оставляя за собой на бетоне какие-то мокрые брызги, потом остановилась на углу дома, и гордый ее хозяин благосклонно помахал нам рукой, не глуша своего мотора.
- Огонь! - закричали мы, но не были услышаны. Действительно, под самым седлом мопеда зародилось и активно начало существовать рыжее пламя. Оно вдруг, в один миг, охватило весь агрегат, а его владелец выскочил из огня, как ужаленный: у него горела куртка в местах следов от Аполлоновых ладоней и оплавились модные то ли нейлоновые, то ли еще какие синтетические штаны. Одним прыжком он преодолел двухметровый забор между двором и интернатовским стадионом, двумя прыжками покрыл шестидесятиметровое расстояние до ближайшей канавы, прыгнул в нее и там затаился - только глаза из воды.
Герой-авиамоделист в это же самое время тер себе... тер себя за... в общем, разминал ушибленное место в разваленных дровах.
Мы остались один на один с пожаром.
- Туши! - закричал Лешка, и мы решились на огнеборчество, правда, не совсем представляя, чем это делать.
Но у Лешки отец работал завгаром, поэтому, наверно, неоднократно инструктировал свою семью за обедом: чтобы потушить огонь надо либо убрать источник огня, либо убрать то, что горит, либо лишить подачи кислорода, столь необходимого для успешного горения. Вот он и выбрал самый надежный способ - отрезать воздух. Как? Да очень просто.
Вокруг на заборе по случаю прекрасного солнечного дня после долгой зимы в большом изобилии сушились или проветривались половики, коврики, ковры, одеяла и пуховые перины. Лешка бросился к ближайшему половику, осмотрел его за одну секунду и решил: сойдет. Он бросил его в разрастающийся огонь и тот, вроде бы, даже затих.
Но, видать, одним жалким половиком пожар потушить невозможно - пламя требует больших жертв. И мы, окрыленные возможным успехом, принялись эти самые жертвы таскать ему с забора.
Каждый из нас, подбегая к "сушилке" лихорадочно осматривался, определял свой домашний половичок и брал соседний, абсолютно чужой и поэтому наиболее действенный для выполнения конечной задачи. В итоге, мы побросали на мопед все, оставив только одеяла и перины. А Лешка в довершения успеха миссии отобрал у Славки его родной ковер, красочный и уже скрученный. Тот, видимо, под шумок решил отволочь его домой. Не тут-то было. Все - на алтарь.
Огонь пропал. Зато появился в большом изобилии дым, и некоторые обеспокоенные жильцы начали выглядывать из окон, теряясь в догадках: что же это такое тут дымится посреди двора? Когда голов в окнах стало много, и кое-кто уже начинал спешно, презирая зимнюю конопатку, распахивать их, раздался ужасный взрыв. Это, по всей видимости, дошел до нужной кондиции бензобак мопеда. Полетели по сторонам горящие ошметки ткани и синтетических составляющих, в которых некоторые особо прозорливые соседи опознавали нечто знакомое, родное, приобретенное путем очередей, блата и некоторых затрат семейного бюджета.
Буквально через несколько секунд раздался звук пожарной сирены, и мы, взволнованные неудачей, побежали кто куда. Хозяин мопеда попытался нырнуть под воду полностью и уплыть по канаве до своей квартиры на третьем этаже, Аполлон загадочным образом оказался из поленницы прямо в своем сарае, где он пытался накрыть свой конструктор мешками из-под картошки, позабыв о травме. А мы побежали врассыпную.
Эта рассыпная привела меня на берег нашей соседней реки Мегреги под пожарный пирс (в то время пожарники пытались обеспечить себя всем необходимым для тушения пожаров, не оглядываясь на миллион звезд на погонах и безумные глаза Шойги). Гораздо позднее мы узнали, что роль сирены исполнила мать Славки, опознав в одном дурно пахнущем и чадящем лоскуте свой возлюбленный ковер, по которому дома и ходить-то было нельзя. Одеяла и перины от пламени спаслись, но смертельно провоняли дымом, так что равнодушных в деле со сгоревшим неизвестным мопедом не осталось.
Пытали, конечно, Аполлона, но он предъявлял отдельные части своей авиамодельной конструкции, которую от греха подальше там же, в сарае и разобрал. Хозяин мопеда и его родители благоразумно промолчали, иначе бы их засудили до полной конфискации имущества за обугленный ковер "ручной персидской работы". Даже в отсутствии всякой дряни, типа юристов и адвокатов, которых в те золотые времена было настолько мало, что они никак не могли так много гадить, как в наступившую через пятнадцать лет эпоху.
Когда я скрывался в подполье под пирсом, то совсем рядом на подтаявшем берегу увидел пожилого дядьку, сидевшего на складном переносном стульчике. Он был в сильных очках, кепке и обязательном по народной моде наших краев пиджаке. Ничего особо примечательного в его облике не было, даже то, что на груди - целый иконостас из орденских планок, шириной, пожалуй, в две мои ладони. Тогда еще фронтовики-победители были не в диковинку, их никто специально не отлавливал, чтобы списать машины, квартиры, прочие юбилейные бонусы. Странно в нем было то, что он держал в руках удочку и при этом не просто топил в воде червяка, а вытаскивал время от времени на берег какую-то безумную рыбу. Как-то не принято было у нас сразу после ледохода рыбачить: вода мутная, ее много, льдины всякие отдельные проносятся.
- Чего ты удивляешься? - засмеялся он, когда мой интерес к происходящему обозначился совсем явно. - В рыбалке - главное не сезон.
- А что? - спросил я, действительно заинтригованный настолько, что уже позабыл про хищных пожарных, которые, руководимые Славкиной мамой, отлавливали в нашем дворе всех детей и сдавали их для опытов в детскую комнату милиции. На самом деле штатные городские огнеборцы даже не приехали - они тушили огонь, подбирающийся к сараям и домам, где-то на полях. Любители напустить пламя на старую траву всегда пользовались случаем, чтобы сжечь вокруг себя всех и вся.
- Главное - это рыбу как следует прикормить, - доверительно сказал дядька и вытащил очередную танцующую на крючке рыбину. На мой взгляд - это был ерш. Позднее я убедился, что попадались и окуни средних размеров, и весьма внушительные подлещики, и даже приблудившаяся вверх по течению ладожская корюшка.
Я просидел рядом с рыбаком почти до вечера, пока не замерз и понял, какое великое дело - удить рыбу. Вся моя подготовка снастей заняла время, пока половодье не утухло само по себе, река вернулась в свои берега, а земля прекратила скользить и разъезжаться под ногами. Май распустил свежие листочки не только на мать-и-мачехе и сорняках, но и на деревьях. Червяки стали попадаться в палец длиной, а круги на воде говорили сами за себя: рыба ждала, чтоб ее мог поймать не только виртуоз-ветеран, но и, извините, я.
Определенного места, где бы можно было изрядно поживиться, у меня не было, секретами правильной прикормки я не овладел, поэтому я бродил со своей двухколенной удочкой наперевес вдоль берега - туда и сюда. На удивление, кто-нибудь обязательно попадался даже без предварительной раздачи бесплатной пищи. Дворовые товарищи моего увлечения не разделяли, и лишь только один человек искренне радовался моим трофеям. Этим человеком был Лешкин кот по прозванию "Тигра".
Он приучился поджидать меня у подъезда нашего дома и предлагал поделиться уловом. Отказать столь преданному делу ихтиологии существу я не мог. Так как Тигра жил этажом выше меня, то до дверей квартиры он меня провожал всегда. А один раз по причине чрезмерной расположенности проводил даже до моей комнаты. Не мудрено - я скормил ему жирного и все еще брыкающегося ельца длиной в две моих ладони.
О том, что кот решился переночевать у меня в гостях, я узнал только утром. Мама пришла будить, поправила мою одежду, лежащую на диване, но нечаянно ухватилась за кошачий хвост - Тигра, завернувшись в мою рубашку, спал сном праведника.
- Халлоууу, - сказал кот.
- Ой, - ответила мама и убежала на кухню успокаивать нервы чаем, готовящимся про запас супом и недовязанными шерстяными носками. Она умела находить подходящие способы для релаксации.
А однажды Тигра меня не встретил. На следующий вечер снова. Рыба начала переполнять наш холодильник "Бирюса".
- Ты куда кота своего подевал? - спросил я у Лешки при первой же возможности.
Он, конечно, хотел наговорить мне дерзостей, покривляться и все равно ничего не сказать, но отчего-то передумал.
- К бабушке отволокли, - проговорил он. - Теперь там природой наслаждается.
Коты, как и кошки, имеют обыкновение привязываться к месту, поэтому, как правило, возвращаются домой. К тому же дом Лешкиной бабушки был в черте города, на берегу реки Олонка, так что даже мы не могли заблудиться. Но, видать, Тигра привязался к другому месту, поэтому он в наш двор больше не возвращался.
Тогда мы пошли навестить его. Школа благополучно закончилась, но лето начаться еще не успело. У Лешкиной бабушки мы угостились солеными сухариками и начали оглядываться: что бы такого полезного можно было сделать?
Тигра, как обезьяна, скакал по деревьям, прыгал на крыше сарая, но в руки не давался. Видать хлебнул лиха, мужая в одной квартире с Лешкой. Меня он тоже не признавал, и я с опозданием подумал, что надо было рыбку, что ли, какую завалящую принести. Летучие рыбы у нас в реках не водились, поэтому на дороге не валялись. Короче, кота мы потеряли. Да и пес с ним!
В маленьком дворике росли яблони, старые, плодоносящие и с крепкими корявыми суками. Пропустив между двумя деревьями обнаруженную в сарае веревку и привязав ее к обломанному сиденью от стула, мы получили качели. Просто так качаться - занятие ниже достоинства крутых пацанов. Мы лопатами и граблями взрыхлили землю от яблонь до угла сарая, придумав прыгать с качели в длину. Стенка сарая должна была оградить нас от нерасчетливо дальнего полета, чтоб не улететь с Земли и не превратиться в ее спутник.
Прыгнули пару раз без всякого фанатизма, пристрелочно, так сказать. Тигра где-то в кроне яблони каждый раз горбатил свою спину, становясь похожим на кошачий вопросительный знак. Что-то его явно смущало. Вообще, качели были не совсем удобные, какие-то неустойчивые.
Первый прыжок на дальность должен был совершить хозяин - Лешка, он решил открыть наши соревнования и тут же их закрыть своим самым дальним полетом в сарай. Чтобы никто не смог достичь его потрясающего результата. Поэтому он принялся тщательно раскачиваться взад-вперед.
Мы стояли сзади и обсуждали технику раскачивания. Перед нами мелькала то макушка Лешки, то подошвы его кроссовок. И еще веревка, коей было привязано сиденье качелей, тоже мелькала.
Вот за эту-то веревку, когда она в очередной раз образовалась перед нашими лицами, моя рука помимо моей воли, чему я удивляться уже перестал, и дернула. Незамедлительно в своем апогее седушка перевернулась вверх тормашками, перевернув и седока. Получилось, что Лешка, уцепившись руками и ногами за веревки, сам стал сиденьем, а былая часть стула удобно расположилась у него на спине. Так иногда выглядят парашютисты в состоянии свободного падения. Но они падают вниз, а Лешка же шел на рекордный прыжок, повторяя движение маятника.
Наверно, под воздействием силы тяжести и перегрузки в 1.1 G его руки и ноги как-то растянулись, поэтому он и врезался со всего маха в землю. Перед столкновением он широко распахнул рот, видимо, решив что-то сказать. Лучше бы руки и ноги отпустил. Хорошо, что мы предварительно всю землю старательно взрыхлили.
Лешка пробороздил собой достаточно приличный участок, собрав столько благодатной почвы, что получился целый ров. Несколько килограммов через рот просочилось внутрь его тела, десять килограмм - за пазуху, и никак не меньше сотни набилось в карманы. Все знают, какой глубины достигали карманы у не обезображенных гангста-рэпом советских школьников.
Мою шутку, конечно, оценили, но пришли к выводу, что до уровня ритуального сжигания половиков и ковров вместе с мопедом она не дотягивает - масштаб не тот. Лешка мог бы с этим, конечно, не согласиться, но он в обсуждении не участвовал: у него из носа и рта безостановочно тек чернозем.
Можно было бы его сейчас попросить оценить тот трюк с качелями, но нельзя. В 93 году сначала погиб его старший брат Виталька, потом через несколько месяцев не стало и Лешки. Люди в погонах единообразно констатировали смерть от сердечного приступа. В 26 лет это очень распространенное явление.
Уже покоятся рядом с сыновьями пережившие их Михаил Григорьевич и Галина Викторовна, уже нет старого бабушкиного дома с яблонями, да и мира того, пожалуй, уже нет. Есть только наше детство, бережно сохраненное в памяти.
Февраль 2012. Австралия.
6. Шутка с Игорюхой.
Когда начинаешь заниматься спортом, то, зачастую, открываются новые, досель невиданные, горизонты. Я имею ввиду персональную заинтересованность в повышении своего, если так можно сказать, физического развития. И совсем не имею ввиду то обстоятельство, когда заниматься спортом начинает вся семья: мама следит за диетой и экипировкой, папа - за соблюдением графика и все вместе - за непрерывным вливанием денег. Спорт - как стремление души, а не как жажда наживы.
Через год занятий тело вдруг начинает быстрее бегать, дальше прыгать, дольше висеть и меньше уставать. Главное в достижении этих своих новых качеств - это система. Разум это понимает, но все прочее, почему-то, начинает противиться. Обязательно появляется советник, который в нужное время шепчет: "плохая погода", например. Или "много уроков", или "интересное кино", и прочее-прочее. Даже имя у советника имеется. Лень.
Если же удалось лень поломать, то будет тебе счастье.
Мы с Игорюхой пошли заниматься лыжами. Собственно говоря, выбор был невелик: кузница мастеров спорта - велосипедная секция, потенциально приближенная к обществу анонимных алкоголиков - футбольная секция, и, соответственно, вотчина чемпионов Карелии - лыжная. Конечно, где-то в недрах школы еще существовал загадочный кружок ОФП, но это было признанным баловством, так - продолжение урока физкультуры.
Велосипедистам выдавали в пользование бесплатный велосипед, лыжникам - лыжи и даже палки, футболистам - форму и бутсы и один мяч на всех, а тем, кто в ОФП - ничего не давали.
Меня сначала привлекли на смотрины в шоссейные гонщики, но в двух проверочных заездах моя штанина непременно затягивалась велосипедной цепью, и я ловко, по-цирковому, летал через руль и голову на землю, умудряясь при этом ничего себе и подлому гоночному велосипеду не сломать. Это мне ужасно не понравилось. С карьерой велосипедиста я завязал, не поддаваясь ни на какие уговоры.
В футболе тоже было интересно, но все игроки - мои ровесники - считали неотъемлемой частью игры ругань на соперников и на своих. Если человек осваивал крики на других людей, пыхтящих рядом на поле, то он становился капитаном, если нет, и на него кричали все остальные - он получал место в воротах. В воротах неизменно стоял мой одноклассник Витька, а меня постоянно тянуло в драку. Критиковать коллег я не умел, соперников - не хотел, место голкипера было занято. Поэтому я предпочитал дворовый футбол, где страсти тоже кипели нешуточные, но без акцента на результат: проиграли - да и пес с ним, зато порезвились вволю.
Остались только лыжи, где упасть можно было лишь с горки, а кричать во время бега - так выдохнешься, или в глаз лыжной палкой получишь. Мы с Игорюхой как раз застали закат славы нашего городского лыжного спорта. Тренера потянулись куда-то, где лучше кормят, чемпионы, прощаясь со школой, прощались и со спортом, на место наставников пришли былые велосипедисты, а титулы укатили в другие районы.
Но нам было по барабану: мы беспризорно наматывали свои километры по заснеженным берегам рек и не задумывались о перспективах. Откуда бралась лыжня, мы тоже не думали. Она была всегда, едва выпадал снег, причем не только в городе, но и в лесу. Лыжня была естественна и буднична, как и сам снег. В последние знаменательные десятилетия она что-то перевоплотилась в "трассу", стала безумно дорогой и закономерно пропала. Наверно, и на нее упал взгляд Березовских, Абрамовичей и их братьев. И даже сестер. Да и бесплатные лыжи, велосипеды и мячи бывают теперь только в мышеловках. ОФП победила.
Иногда мы выезжали на тренировку в лес, если тренеру было не лень торчать на воздухе два часа и морозить себе некоторые части тела. Бегать среди сосен было одно удовольствие, к тому же лыжня была знатной, не разбитой. Спуски с берегов на реку были достаточно крутыми, и, главное - вокруг никого. Только шелест снега и твое дыхание.
За нами должен был прийти по случаю автобус, чтобы отвести обратно в город. Мы с Игорюхой, отмотав на душевном подъеме свои пятнадцать километров, сложили лыжи и вознамерились пойти к месту посадки в арьергарде. Но нас окликнул Сусик - хороший лыжник, а больше ничего хорошего в нем не было.
- Куда? - спросил он, отряхивая свои козырные лыжи от снега.
- К автобусу, - ответил я, а Игорюха промолчал: он ненавидел Сусика - и правильно делал.
- Так в другую сторону, - ощерился наш старший товарищ.
Мы без уточнений повернули обратно и пошли. Никто из коллег на это внимания не обратил. Всем было не до того, каждый приводил в порядок свой инвентарь, торопясь поскорее уехать домой.
Мы с Игорюхой скрылись за поворотом и шли себе неторопливо, обсуждая все прелести вечереющего зимнего леса. Слегка подмораживало, мокрая одежда начала студить спину и ноги, а потом дорога внезапно кончилась. Вроде бы и перекрестков по пути никаких не попалось, но дальше начиналась снежная целина - мать героев. Мы озадаченно поискали каких-нибудь скрытых объездных путей, но ничего не нашли. Потом Игорюха выругался, а я ему поддакивал.
Обратно мы дошли гораздо быстрее, но на предполагаемом месте посадки уже никого не было, была только какая-то грязь, натекшая с чего-то, что, без всякого сомнения, было уехавшим автобусом. Отряд не заметил потери бойцов.
- Ну и что теперь? - снова рассердился Игорюха.
- Пошли по реке, - предложил я. - Она через город протекает, так что не заблудимся.
Двигаться по дороге, действительно было несколько рискованно: не имея опыта ориентирования в лесу, мы запросто могли свернуть не туда на любой из встречных лесных развилок. А блуждать по лесу не входило в наши планы - еще уроки не сделаны.
На реке был наст, так что можно было легко по нему катить на своих деревянных лыжах производства Сортавальской фабрики спортинвентаря. Но катить не получалось. То ли смазка стерлась, то ли слегка подустали уже. Да и река, как известно, имеет всего два направления, одно из которых по течению, другое, стало быть - против. Наш города лежал как раз по течению, но подо льдом направление движения воды не видать. Палками выдолбить прорубь можно было только к началу ледохода, а за такие прогулы нас из школы точно исключат, даже несмотря на наши былые заслуги. Темь временем изрядно стемнело.
- Вон, - говорю. - Небо светится. Это наш промышленный центр.
- Лишь бы только река не была кривой, - вздохнул Игорюха.
Река была кривой, как бык пописал. Огни большого города иногда оказывались за нашей спиной, и мы грустили, не переставая при этом любоваться пейзажами. Потом эти пейзажи изменились, образовались какие-то черные скособоченные сараи, появился дом, типа барак, с дымом из трубы и светом в одном окне. Скоро домов стало больше. Наконец через реку повис висячий мост.
- Это мы правильно идем! - обрадовался Игорюха.
Я ничего не сказал, наступило какое-то отупение, замерз, как собака, лыжные палки казались неподъемными.
- Волки! - вдруг прокричал мой спутник и изобразил ногами ускорение. Я понял, что он меня бросает на произвол судьбы, и повернулся к ней лицом. Волки, конечно, по деревням у нас бегают - от этого не откреститься. Но чтобы они нападали на мирных лыжников!
Два невысоких волка подбежали, повиляли хвостами, понюхали мои лыжи, синхронно взбрыкнули мохнатыми головами и припустили вдоль реки. Они обогнали суетящегося Игорюху, облаяли его нехорошими словами и скрылись на просторах Родины.
Домой я прокрался поздно, вместо ужина выпил один за другим три бокала горячего сладкого чаю, развесил всю свою одежду на просушку, а сам прилег под одеяло, чтобы хоть как-то отогреться перед тем, как приняться за уроки. Но внезапно наступило утро следующего дня.
В субботу мы учились всего три урока, степень моей готовности почему-то никто не вычислил, и я сделался на одну треть счастливым. В спортивной школе тренировки тоже не было, я приволок обратно свои лыжи и ловко и быстро сплавил с них всю старую лыжную мазь над паяльной лампой. Тренер сидел за своим столом и оттуда празднично пах алкоголем, мои коллеги никак на меня не отреагировали, и я стал счастливым на две трети. Дома у нас оказались в гостях старшая сестра со своим мужем.
- А не сыграть ли нам в теннис? - предложил он мне и протянул черные кожаные боксерские перчатки.
Теннис, то есть, пинг-понг, тогда был элитным и привилегированным занятием. Я даже удивился, каким образом можно в него играть в боксерских перчатках? Да к тому же без шарика, ракеток, сетки и вообще - стола? Наверно так долбануть по голове, чтоб синяков не оставалось - рукой в перчатке, и играть потом разноцветными шарами, выплывающими из глаз, лежа где-нибудь в углу. Я недоверчиво покосился на мужа сестры, потом на боксерскую экипировку.
- А, это, - сказал он. - Это тебе в подарок, у нас в кладовке валялись. Пользуйся на здоровье.
Потом мы раздвинули в большой комнате стол, выложили детскими кубиками сетку, я нашел прыгающий пластмассовый шарик зеленого цвета от пневматического ружья, а вместо ракеток выбрали себе книжки в твердой обложке. Мне досталась "Путешествие на Кон-Тики" с Туром Хейердалом на обложке, а моему оппоненту - твердый, как гранит, учебник по основам дарвинизма с Чарльзом Дарвином и шхуной "Биггль" в главной роли. Книжки можно было держать только "лопатой", как подобный ухват потом окрестили все матерые игроки, так он у меня и выработался на всю жизнь. Даже топ-спины и свинги гораздо позднее и на "профессиональном оборудовании" я бил из-под стола, словно бросая вперед лопатой землю. Меня за это даже исключили из первенства нашей спортивной школы по теннису "за неспортивное поведение", потому что ни пером, ни классикой мой способ держать ракетку никто назвать не мог. И выиграть меня никто не мог.
А тогда я играл в первый раз в жизни, и это было вкайф. Я стал счастливым на три трети, то есть на одно самое настоящее счастье. И пес с ним, с вчерашним блужданием по морозу - у меня даже насморк куда-то пропал. У меня осталось только радость.
Потом муж сестры откуда-то из своей шоферской поездки в Таллинн привез мне настоящий набор для игры в настольный теннис, и я, развернув стол к стене, начал рубиться в одиночку под одобрительные и облегченные взгляды Тура Хейердала и Чарльза Дарвина. Иногда ко мне в противники приходил одноклассник Эркец - он где-то в буржуазном санатории тоже выучился играть, поэтому мы стучали шариком по столу три часа кряду.
Однажды в самый разгар нашей баталии я, вдруг, вспомнил о боксерских перчатках и решил их показать. Круто, конечно, но в теннис в них играть было решительно невозможно. И тут, как на грех, после одного великолепного резанного топ-спина Эркеца последний целлулоидный шарик из набора крякнул и раскололся. Это было обидно, это было горько, это было досадно. Это был вечер - коту под хвост. Я в досаде схватил одну из перчаток и, понимая, что не причиню своему приятелю никакого особого вреда, швырнул ее с разворота в него. Я вообще не нанес ему никакого урону, чего нельзя было сказать про наш сервант. Перчатка повела себя по-боксерски: она высадила одно из огромных стекол нашего посудного шкафа и тем самым отправила его в нокдаун. Я промазал.
Стекло разбилось вдребезги, оно просто взорвалось на мельчайшие осколочки и разлетелось по всем комнатам нашей квартиры и, пожалуй, через межблочные швы по квартирам соседей. Эркец испарился, оставив меня один на один с моим горем.
Но горевал я недолго. В смысле - один горевал. Скоро пришли с работы родители, я даже не успел, как следует, замести следы, и мы загоревали втроем. Потом мама еще кого-то присоединяла к нашему горю, общаясь по телефону. В итоге мои боксерские перчатки были с позором отправлены в ссылку. Мама говорила, что в контейнер с мусором, но я, зная ее домовитость, в это не особо верил.
Поэтому как-то раз, интереса ради, устроил тотальные поиски. Я все сделал по уму и в соответствии с книгами Алистера Маклина: проводил обыск по секторам и против часовой стрелки. Совсем скоро я обнаружил никогда не отыскиваемую заначку: поллитровую бутылку водки на всякий случай - вдруг, гости дорогие нагрянут. Сам-то я пить не стал, был абсолютным убежденным трезвенником, в десять лет это было легко. А вот скучающий воскресным днем отец мое открытие оценил по достоинству - он меня зауважал ненадолго. У меня появились карманные пятьдесят копеек и разрешение посетить кинотеатр на сеанс в девятнадцать часов.
Но это было не самое главное. Я нашел-таки бедные перчатки и в случае чего мог ими воспользоваться. А случай представился не очень скоро.
Иногда, будучи в одиночестве дома, я одевал свои вновь обретенные боксерские лапы и колотился ими в стену к соседям. Соседи не разделяли мое стремление к постановке правильного удара и незамедлительно связывались с моими родителями. Отцу-то были чужие жалобы до одного места, а мама подозрительно косилась на меня и, наверно, проверяла укромную прятку, где дожидались своего часа несчастные перчатки.
Тем временем мое увлечение лыжным спортом стало достоянием школьной общественности. Это означало, что меня начали привлекать ко всем возможным школьным соревнованиям. Мне такая подневольность не нравилась, но приходилось терпеть. Хотя бы в знак уважения к учителям, Василию Михайловичу и Виктору Григорьевичу, а также примкнувшей к ним Татьяне Федоровне. Бокс и теннис отступили на второй план, мне доводилось бегать по грязи во всевозможных весенне-осенних кроссах, а зимой помимо обычных лыжных гонок участвовать еще и в ориентировании. Не было, пожалуй, ни одного воскресенья, когда бы можно было позволить себе утром поспать подольше. Я начал ненавидеть насыщенную спортивную жизнь школы и района. Некоторые мои одноклассники и дворовые кореша уже выкурили по своей первой трубке мира, выпили первый бокал плодово-ягодного вина на брудершафт, гордо ходили под ручки с какими-то девчонками, а я разрывался в показных мероприятиях, где главным была галочка напротив моей фамилии.
И результаты не замедлили сказаться: в итоговых финишных протоколах я стал скатываться во вторую половину списка - ту, что ближе к концу. Моя лыжная техника стала хромать на обе руки, но мне стало на это плевать. Главным стало то, чтобы поскорее отпустили домой - у меня было еще масса дел.
Районные лыжники моего возраста друг друга знали, общались, конечно, и относились друг к другу с уважением. Соперничали между собой, но без особого фанатизма. Кто-то лучше бегал, кто-то хуже. Зато я, положим, за полчаса воскресного дня, проведенного в ожидании объявления результатов, переводил всем, кому ни лень, школьную программу по английскому языку.
Вообще-то и у меня были некоторые всплески, так сказать, спортивного вдохновения. Иногда я забывал свои хромающие руки и бежал в свое удовольствие, накатывая и даже обгоняя кого-то. Солнышко светило, снег искрил, а я летел. А потом, когда все итоги были подведены, все грамоты розданы, я опять обнаруживал свою фамилию где-то в хвосте списка. Даже за теми парнями, которых по ходу гонки оставлял за своей спиной. Это меня, конечно, удивляло немного, но не настораживало. Судьям - виднее, у них в руках секундомер. Я им доверял, даже тому противному дядьке - тренеру с соседнего поселка, который воспитывал последних районных чемпионов. Его фамилия в переводе трактовалась воспитанниками, как "иней", и они гордились параллелями с зимой, а, стало быть, и всем лыжным спортом. Я же величал его не иначе, как "гурией", но про себя, чтоб никто не слышал. Его все уважали - и коллеги, и парни. А он не уважал меня. Он меня не выносил, никогда не забывая сказать какую-нибудь гадость по дистанции. Уж каким образом из всей обширной нашей возрастной группы он выделил мою скромную персону, я не знал - мы в жизни никогда не пересекались. Но однажды пересеклись.
Отправили как-то в феврале делегатов от нашей школы на республиканские соревнования на приз газеты "Пионэрская правда". Были и такие газеты, крайне заинтересованные в том, чтобы пионэры бегали на лыжах, как черти. И денег не жалели. Не дети и черти, а газета - средств не жалела. Я обреченно пошел к нашему школьному доктору брать очередной допуск для участия, но у нее в кабинете обнаружил еще одну строгую и нервную тетку, как раз напяливавшую на себя рабочий врачебный халат.
Моему визиту она как-то зверски обрадовалась. Пока школьный фельдшер (или акушерка) кропала мне справку установленного образца, тетка выудила из своего саквояжа канцелярскую тетрадь и, порисовав что-то по строчкам на ее страницах красным могучим ногтем, сказала:
- Ага! Сейчас мы с тобой быстро справимся. А ну, поворачивайся спиной и задирай одежду.
Это был всего лишь укол, прививка от тяжелого заболевания. У меня возникло какое-то чувство странного сомнения, какие-то неясные опасения зародились в душе, но они были развеяны строгим окриком:
- Мне что - директора вызвать? Живо!
Наверно, если бы я не подчинился, то она на моих глазах уколола бы еще и нашу директрису, добрейшую Татьяну Лукиничну. Этого я допустить не мог, поэтому игла ужалила меня под лопатку, и под напутственные слова "в баню не ходить!" я вышел, размахивая ненавистной справкой.
На следующее утро мы выехали с лыжами наперевес в соседний город, где лыжная трасса славилась своими подъемами и спусками. С нами почему-то увязался "Гурия" вместе со своими воспитанниками - они готовились тоже бежать, но вне конкурса. В поезде у меня поднялась температура, но я успокоил себя, что это - нервное, это - понарошку. Никто и не заметил, как блестят мои глаза, и проступает на лбу пот. А если и заметили, то предположили, что это в преддверии гонки.
Перед первым стартом под лопаткой у меня возникла шишка, величиной с перепелиное яйцо. Это дело меня очень удивило, но я побежал свою "пятерку" - пять километров. Горки на трассе были действительно знатные, где-то во второй половине дистанции у меня отнялись руки. Я бежал, как клоун. Под горку это получалось легче, вот в горку - беда.
- Что, ручки замерзли? - услышал я за километр до финиша. Это "Гурия" стоял с секундомером и какой-то бумажкой на планшетке. - Может, тебе рукавички одолжить, а то, боюсь, первое место тебе не занять?
Когда я сошел с лыжни и приблизился к нему, то был уверен, что вот сейчас своей лыжной палкой ужалю этого великого тренера прямо в глаз. Но рука поднять палку отказалась. Я смотрел снизу вверх в его бесцветные глаза и хотел сказать что-нибудь, соответствующее моменту, но не мог подобрать слов. Стоял и пыхтел, как паровоз.
- Давай, давай, двигай, - сказал он и стукнул своим планшетом меня по плечу. - А то финиш закроют.
Следующая гонка была короче на два километра. Руки мои отошли, то есть, конечно, постепенно вновь обрели возможность не только висеть, но и как-то действовать. Малолетние мои товарищи по команде где-то обнаружили эластичный бинт и замотали мою шишку. Стало трудно дышать, но пришло какое-то облегчение в мироощущении. Мы все думали, что это у меня как-то само по себе сломалось ребро, а теперь мы его зафиксировали, и будет счастье.
Я не помню, как пробежал те три километра. Без всякого сомнения - плохо. Да и вообще вся последующая дорога до дому была смутной и нереальной. "Гурия" жаловался нашему сопровождающему тренеру на мое поведение, все вокруг осуждающе кивали головами, а я не понимал смысла их слов. Выходя из поезда, я даже лыжи свои оставил где-то на перроне, которые мне, правда, на следующий день вернули. Еще пару дней в школе и дома я проходил, как в коматозе каком-то, но потом оклемался.
Больше я с "Гурией" на расстоянии удара не общался. Он, видимо, заподозрил неладное и близко ко мне не подходил. А я забросил лыжи так далеко, как только мог, потому что наступила очень быстрая весна, и снег весь растаял. Настала пора кроссов.
Тот год был не самым удачным в моей спортивной карьере - меня преследовали травмы. После первого же забега по грязи в парке я потянул себе мышцы в паху. Я об этом узнал спустя несколько лет, а тогда просто стало очень больно ходить. Даже в школу. Болезненные ощущения приходились не на самое достойное место, поэтому я молчал и терпел, сколько мог. А смог я, оказывается, до самого выздоровления. Я решил завязать с лыжным спортом. Когда тренер спросил "почему", мне в голову ничего другого не пришло, кроме как: "нога болит". Не станешь же вдаваться в детали, где болит и как! Меня критиковали все: и тренер, и Василий Михайлович, и Виктор Григорьевич, и примкнувшая к ним Татьяна Федоровна. Но я был тверд. Я был кремень.
Я достал дома боксерские перчатки и начал по самоучителю из библиотеки разучивать стойки, положение ног, движения головы и прочее. За этим занятием меня как-то застал мой друг Игорюха, неожиданно нагрянувший с визитом. Он всегда считал себя круче меня, да я и не спорил. Его золотая медаль по окончании школы доказывало бойцовские качества моего друга.
Мы встали в спарринг, как это предписывалось по учебнику. Я изображал чернокожего ирландца Кассиуса Клея, потому что был в перчатках, а Игорюха никого не изображал: он хотел припечатать мне кулаком посильнее по уху. Я следил за его ногами и качался туловищем, как пьяный танцор диско на местной танцплощадке. Игорюха мазал, а я выждал момент и провел удар, именуемый "свингом", который достиг своей цели. Потом мы перешли в партер, катаясь по полу, кто - кого, перевернули стул и одновременно ударились о диван.
Слегка передохнув, мы решили поменяться ролями, вернее - это Игорюха решил. Лучше боксировать оттого, что натянул на руки перчатки, он не стал. Да и я тоже. Вообще-то достать противника голыми руками я и не пытался. Мы даже принялись разговаривать друг с другом. Я сыпал понятиями: "апперкот", "хук", "треугольник нокаута" и прочей лабудой, вычитанной из книжки. Игорюха ничего на это не отвечал и злился. Наше рукоприкладство зашло в тупик, и я опрометчиво опустил руки. Тут же мой друг выбросил свою лапу как-то снизу вверх, прямо мне в подбородок. Ноги мои оторвались от пола, в голове сыграла сольную увертюру труба, величиной со слона, и я обнаружился метрах в полтора от прежнего места, лежащий на спине.
Игорюха поодаль танцевал какой-то боксерский танец, подпевая себе "нокаут, нокаут, все будет хорошо". Настроение у него явно было великолепным. Да и у меня оно тоже не испортилось. Так, слегка шумело в голове, но никакой боли не чувствовалось.
Перчатки вернулись в свою укромную прятку, а мой друг доверительно сообщил, что бокс - это ерунда.
- Вот бросать в цель топор, или нож - это круто, - добавил он.
- В какую цель? - уточнил я.
- В стену сарая, - ответил Игорюха. - В дерево, или боксера.
И, не давая мне усомниться, в серьезности своих помыслов, он достал из кармана маленький нож, переделанный на уроке труда из кухонного в метательный. Лезвие, длиной сантиметров в восемь было заточено с обоих сторон, деревянная рукоятка тщательно сбалансирована.
- Пошли тренироваться за сарай, - предложил он мне и сразу же неловко уронил свой клинок на пол. Я незамедлительно наступил на него ногой - на рукоять, естественно.
Игорюха наклонился к своему ножу, а я шагнул в сторону. Причем моей опорной ногой была та, что сейчас прижимала к полу холодное оружие. Я направился дальше, собираясь переодеться для похода на улицу, а Игорюха что-то слабо вскрикнул. Потом он вскрикнул уже посильнее, и крик этот был: "Гад, бинт дай!" Я, конечно, за бинтом по первому зову не побежал, решив предварительно осмотреться.
Нож так и остался лежать на полу, а у моего друга на правой руке не стало хватать чуть-чуть от большого пальца. Этот кусочек пальца сейчас висел на тонкой полоске кожи и выглядел преотвратно.
- Бинт! - закричал Игорюха, и то ли от его крика, то ли просто время пришло, но на срезе его пальца стала проступать кровь.
Я, конечно, бросился к аптечке, про себя недоумевая, зачем же мой друг отхватил себе кусок пальца. Как же мы теперь будем нож в сарай кидать? Я, наверно, был так увлечен своими мыслями, что нечаянно взял вату. А, может быть, бинта у нас на тот момент не было? Игорюха тоже, видать, был увлечен своим ранением, что сразу же запихал свой палец в вату и сморщился - ему, без всякого сомнения, было очень жаль себя.
Но ваты было явно недостаточно, чтобы унять кровь, поэтому он, как сын мамы-медработника, побежал к умывальнику, включил холодную воду (горячей у нас сроду не было) и снял вату, чтобы поместить палец под воду. Вата к тому времени успела загадочным образом срастись с раной, поэтому этот рывок оказался достаточно болезненным, да, к тому же, оторвался тот кусочек, что висел на коже.
- Оо, - застонал Игорюха. - Гад!
Не зная, чем бы еще помочь своему другу, я пошел на кухню, взял со стола стакан и налил в него холодной кипяченой воды. Наверно, я решил, что у него разыгралась жажда. Или для успокоения нервов - а то что это он все заладил "гад", да "гад".
Игорюха стакан принял, начал пить из него, но внезапно скосил глаза к переносице и спросил:
- Что это, гад?
Я проследил за его косым взглядом и увидел, что в воде хороводом плавает какая-то белая дрянь. И тут я, внезапно, вспомнил: из этого стакана я пил молоко незадолго до визита моего друга, а вот помыть за собой не успел. Или не удосужился.
Игорюха перехватил многострадальный палец своим носовым платком и побежал к себе домой, кое-как напялив на ноги кроссовки.
- Гад! - сказал он на прощанье. - Сам гад и шуточки у тебя гадские.
Мне оставалось только пожать в недоумении плечами. Нож так и остался лежать на полу.
Все разъяснилось через месяц. Именно столько времени Игорюха держался от меня подальше. Оказывается, когда я делал шаг, то он уже практически ухватился за лезвие своего метательного клинка. Но, двигаясь, я умудрился пяткой нож пошевелить. Уж как это мне удалось - для меня загадка. Обычно я пятками не только ножи, но и прочие неодушевленные предметы не шевелю. Лезвие, заточенное до вполне приличного состояния, провернувшись, отхватило по пути кусок пальца. Ну, а остальные пытки я совершил уже, будучи в сознательном состоянии. Так считал Игорюха. Ему, видите ли, приелись мои тупые шуточки.
Самое странное то, что я в тот день не шутил. Я вообще ни сном, ни духом. Это было нечаянно. Или, может быть, мои шутки стали моей натурой? Следующие поколения, даст Бог, рассудят...