Аннотация: Почему - я и зачем - мы? Что легче? Что правильней? Вообще-то, не мне решать. Мне можно только думать.
Я. Бруссуев Александр. Эссе.
Один в поле воин, ноль в поле не воин.
Военная мудрость.
Я не люблю себя, когда я трушу,
Досадно мне, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в нее плюют.
В. С. Высоцкий.
Каждому человеку, впрочем - и нечеловеку тоже, неминуемо приходится определить себя во времени и пространстве. Оказывается, сделать такое определение не совсем легко, потому что вокруг неминуемо воздвигаются стены барьеров и норм, перешагнуть которые не хватает духу у многих, особенно в наше суровое время. Страшно, оказывается, объявить себя самое: "Я!"
Чуть вступив одной ногой в общество, самоопределение "Я" делается не самым желательным. "Я - последняя буква алфавита", - мудро блестит очками первая учительница. После слов педагога приходит смутное понятие того, что лучше, конечно, последним не быть. В алфавите есть более первая буква - "мы". За ней всегда можно укрыться, как за каменной стеной. Научиться пользоваться этой буквой становится гораздо важнее, нежели упрямо довольствоваться самым распоследним алфавитным знаком.
Школа убивает личность. Не очень, конечно, убивает, скорее, даже, наоборот - закаляет. Но те, кто убили посредством школы свое "я", весьма охотно бегут развивать свое коллективное чувство куда-нибудь в указанном телевизором направлении. Там - "мы". Там обучают еще одной загадочной букве, которая называется, не к ночи будет помянута, "буква Закона".
Но где-то в глубине души все равно остается свое недоразвитое, перевернутое "я". Поэтому, вроде, как, "мы", но каждый чуточку иначе. В принятых самим собой рамках, конечно. Это замечательно прослеживается во время военных кампаний. Наступают всегда "мы". А вот отступает всего лишь "я". Какой бы адепт государственных учений ни был, а дали ему по башке - и вмиг он становится только лишь растерянной продавленной другими адептами личностью. "Я!" - кричит он. А ему в ответ: "Натюрлих, штангенциркуль". Потому что, коль выпал из стаи, то и говорить на немецком языке начал - никто не понимает.
В нынешней бездуховной действительности стесняются люди оказаться в одиночестве. Всегда, нужен кто-то рядом, чтобы ответственность разделить. "Мы", - говорят менты всех рангов, "и мы" - вторят им врачи, учителя и вся армия чиновников. "Мы", - говорит их устами государство. Разве, что судья какой-нибудь не преминет при своих судебных разборках гордо и величественно объявить себя "я". Но это как бы ни в счет, это все оттого, что судья просто стремится показать всем свою богоизбранность, неуязвимость, бессмертие и, вообще - божественность. Несчастные люди - эти судьи, да и людьми, как таковыми, они перестают быть, едва наденут мантию. Но не о них разговор, они знают букву Закона, каждый свою - стало быть, становятся непостижимы простыми смертными.
Разговор обо мне.
Тварь ли я дрожащая или право имею (Ф. М. Достоевский, "Преступление и наказание", часть 5, глава 4)?
Не очень я люблю Достоевского, разве что, "Бесы" и "Игрок", и прав я не имею больше, нежели обязанностей, и не тварь я вовсе. Так что же со мной?
"Я не люблю фатального исхода,
от жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
когда веселых песен не поют" (здесь и далее В. С. Высоцкий).
Мне всегда претило называть себя "мы". Поэтому я с детства веселил себя, как мог. Кривлялся в зеркало, например. А зеркало кривлялось мне в ответ. Вероятно, потому что я родился в год Обезьяны. А с той стороны зазеркалья всевидящий Вий хохотал над моими ужимками и прыжками.
Если бы я не веселил себя, то уже давно бы подох от тоски. Но я - веселый, а прочие мы - солидные. Поэтому солидные тетки, типа главные редакторы, учат меня словесности и ставят свои примеры в пример всех примеров. Они отчего-то все заурядной еврейской национальности, пишут стихи и дурацкую прозу. Я-то понимаю, что они - просто дуры, но прочие "мы" - стоят на своем: де, писательницы, де, лауреаты, получите медаль!
Стихи писать каждый дурак умеет, тем более - дура. Но над ними, дурами этими, можно посмеяться, коль они себя так позиционируют - народные, государственные и bla, bla, bla. Вот, например, даже самому ничего придумывать не надо.
В газете, именуемой "Олония" в Љ4 2015 года появился шедевр редакторской мысли под названием "Спасая жизнь".
"Иван работает охранником в олонецком торговом центре. Как-то в конце декабря около половины первого ночи он ехал из Туксы в сторону Олонца и вдруг заметил свет фар микроавтобуса, который упал в воду. В машине громко кричал мужчина: оказывается, его нога застряла между сиденьями, самостоятельно выбраться он не мог. Рискуя жизнью, Иван вытащил водителя. Но героем себя не считает, говорит, что все бы на его месте поступили так же ".
Тотчас же из памяти всплывает книга Пантелеева и Белых "Республика Шкид", точнее - рассказ в одной главе.
"МЕДВЕДЬ. Рассказ
Была холодная ночь. Вокруг свистала вьюга. Красноармеец Иван Захаров стоял на посту. Было холодно. Вдруг перед Иваном набежал медведь - и прямо к нему. Иван хотел убежать, но он вспомнил о врагах, которые могут сжечь склады с патронами. Он остался. Медведь подбежал близко, но Иван вынул спички и стал зажигать их, а медведь испугался и стоял, боясь подойти к огню. А утром медведь убежал, а Иван спас склады.
Рассказ написал Кузьмин".
Тетка-главный редактор чуть из прически не выпрыгнула, когда ей предложили сравнить. Опять мне поставлен диагноз: "ненормальный, сезонное обострение". Снова зловеще, как приговор звучат слова: "подведем под букву закона".
Да ладно, ладно, ваше безрадостное "мы" даже посмеяться не могет. Не могет, а может! О, да, может оно изрядно! Только вот есть я, и я ни на что не претендую. Я считаю, что женщины не могут быть писателями, не могут они пользоваться фантазией и полнить тексты своих книг юмором и своим неповторимым стилем.
Так что это получается: я - против женщин? Пусть, даже, в газетах, журналах, книгах?
Часть меня - та, которая все-таки сочувствует "мы" - отчего-то смущается и даже боится. Да нет, не против женщин я, очень даже - за! В газетах, журналах, книгах. Но в душе убежденность, упирающаяся в мою Веру, отчаянно шепчет: природа женщин не позволяет им быть творцами, только цензорами, в худшем случае. И редкие исключения только подтверждают, что они - исключения. Я в этом убежден, но никому не скажу, потому как вокруг "мы". Но "Я" остаюсь при своем чудовищном мнении, я не могу думать иначе, я пытаюсь видеть то, что есть вокруг, а не то, что вокруг должно быть.
"Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю и еще,
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо".
Я продолжаю любить музыку. И отец мой играл на аккордеоне, и дети мои вполне непринужденно пользуют гитару. А я просто без музыки скучаю. Все наше "мы" слушает то, что ей преподносят и болезненно реагирует, если кто не считает музыкантами всяких надутых петухов и томных овец. Но это - не музыка! Это деньги, а деньги - зло.
Чудо, когда находится поблизости человек, способный оценить Nazareth, уважать Led Zeppelin, помнить Воскресенье и искать в интернете Карельских Акынов Початина и Марьина. Чудеса делаются редкими, но ведь когда-то они были вполне распространенными. Я не верю, что продолжатели Lynnyrd Skynnyrd и Stooges с Игги Поппом куда-то повывелись. Их повывели.
Если раньше реальную музыку слушали "мы", то теперь это удел обособленных "я". Даже по такому легкому определению, как музыкальные пристрастия, можно судить о человеке. Плохую музыку слушают плохие люди. Можно, конечно, тешить себя равнодушием к певцам и исполнителям, лишь бы что-то мяукало, выло и гнусавило из радиоприемника, но тогда вдвойне плохо, потому что равнодушие - это смерть души.
"Я не люблю когда наполовину,
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрела в упор".
Я стараюсь не смотреть телевизор, потому что в нем все - неправда, кое-что отчасти правдивое мигом перекочевывает на платные каналы. Я имею ввиду спорт. Ну, а общий доступ - это менты, ржание, новости. Я это смотреть не хочу, потому что у меня не получается. Даже кино - и то выходит не очень. Штампы и штамповки, клоны и клоновки, розовые сопли по всему экрану. Начинает болеть голова. "Я пришел сюда, чтобы пожевать жвачку и надрать вам задницу. Так вот, жвачку я уже пожевал". Вероятно, кто-то помнит такие слова из фильма Джона Карпентера. Кино интересно тогда, когда в нем есть "я", который против большой бездушной машины "мы" и который пожевал уже свою жвачку.
Реклама - это ложь в квадрате. В то же самое время она - двигатель прогресса. И какой же тогда получится прогресс, если двигатель его - неверный?
Не придумали еще власти такой пытки: пытки телевизором. Люди, те, что "мы", сами себя добровольно пытают. Это вовсе не означают биться головой об экран, ронять Samsung, Toshiba или Sony себе на незащищенный живот или еще что-нибудь в таком роде. Это значит не видеть слов: Obey, No independent thought, Consume, Buy, Watch TV, Conform, Submit, Stay sleep, No imagination, Do not question authority, Marry and reproduce (все из того же Карпентера), исторгающихся отечественным телевидением.
"Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья почесть и иглу.
Или когда все время против шерсти,
Или когда железом по стеклу".
Я убежден, что наделен даром Слова, потому что им, словом, мне удается веселить людей, либо, наоборот, заставлять их себя ненавидеть. Однажды знакомые менты - те, что из школьных хулиганов и троечников - пытали меня у себя в отделении органов. Случившийся там же знакомый прокурор деловито перешагивал через мое тело, стараясь не испачкать в крови сандалии. Менты, конечно, могли бы ограничиться заурядным мордобитием, но каждое мое слово вызывало у них приступ садизма. Вообще-то, садизм - это от Сада, либо, на худой конец, в саде. Но как тогда назвать глумление парней в погонах над моими нежными пальцами, головой, почками и печенью? "Ментизмом", или, вообще ментеоризмом? Впрочем, неважно. Выпустили из меня правоохранители много крови, сделали еще больше синяков, переломали один за другим три пальца, и вышвырнули на улицу. Вот что Слово животворящее делает!
И ныне мои враки в литературе глаголом жгут сердца людей, особенно дам, руководящих литературными толпами. Почему-то мужчин среди редакторов теперь нет, а если и есть мужская фамилия, то на поверку она все равно женская, потому что псевдоним. Дамочки, не особо церемонясь, требуют меня посадить, даже статьи под это придумывают.
Надеюсь, что их знакомые судьи пока заняты другими делами - уж больно не хочется репрессироваться по литературному обстоятельству. Да и по любому другому. Пусть я так и останусь неизвестным.
Я люблю разговаривать с котами и собаками, даже с совсем незнакомыми. Встречаются, конечно, собаки-хамы, которые норовят откусить полноги, когда гонишь зимой на лыжах по замерзшей речке. Но у этих собак, как правило, и хозяева хамы: менты пузатые, таксисты пузатые, барыги пузатые - в общем, кто-то пузатый. А котов-хамов я за всю свою жизнь не встречал.
И псы, и кошки очень хорошо умеют слушать, что им говоришь. И даже реагируют, если не удирают: глаза щурят, пасть открывают, либо хвостом дрыгают. Могут согласно гавкнуть или мяукнуть. А что еще нужно в собеседнике, кроме понимания? Коль понимает, значит, сочувствует, значит, слушает, значит, не перебивает. В беседе понимание - самое важное качество.
С прочими людьми этого добиться невозможно. Былые друзья не могут не перебивать, а есть и те, кто немедленно лезет с нравоучениями и проповедями. Ну, ладно, пусть они на пенсию в госструктуре трудятся, пусть бизнес туристический окучивают, либо Народным артистом заделываются - так неужели они после этого немедленно делаются самыми умными и эрудированными? Все желание общаться пропадает, потому что начинаешь чувствовать себя дураком - это, когда общаешься с начитавшимися государственные учебники дураками. Уж лучше с котами.
Они, по крайней мере, не возразят, когда упомянешь о монголо-татарском иге, точнее, о его полном и естественном отсутствии. Засмеется кот, рукой свой рот прикроет и начнет ей по ушам себе тереть: "ай, шайтан, вот люди - верят придумкам каким-то, что за монголо-татары такие?" Вот это собеседник, вот это человек!
"Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, коль слово "честь" забыто,
И коль в "чести" наветы за глаза".
Я не понимаю слова "толерантность". Это очень пагубное слово, которое ни к чему хорошему привести не может.
Я жалею старых людей. Да, пожалуй, это на уровне инстинкта - каждый, если повезет, будет старым. И без жалости и сочувствия старым не выжить. Я - жалею, мы - безразличны. Больницы всякие, социальные и пенсионные организации - тому подтверждение. Ну, а таких, как я, тоже немало: и байкеры на харлеях, переводящих старушек через шоссе, и совсем юные студенты университета, которые собирают с пола в магазине просыпанную старичком мелочь. Никакой закон не в состоянии заставить человека проявить сострадание. Только сам, только твое "я", и никак - не "мы".
Пресловутая толерантность - первое, что впитывает в себя африканец, просочившийся в Европу. После, конечно, пособия. Если у тебя работает негр, поди попробуй сказать ему, что он лодырь и не умеет делать даже самую примитивную работу. С криком "расист" он, или она, побежит в полицию и потребует, чтобы тебя немедленно расстреляли на месте. Если удастся не расстреляться, то дальше будет так, что хоть вешайся.
Я много лет провел в дальних далях. У меня сложилось мнение о разных народах, причем, не о том, какие они - пес с ними, пусть живут, как хотят - а о том, что от них ждать. Например, я знаю, что китайцы - это лоботрясы. Они все делают плохо. А, зачастую, кроме плохого они делают вредное. После ремонтника-китайца, какими бы он европейскими рекомендациями себя не обвесил, жди беды - недокрученый болт, либо специально открученный. И все это со смехом и радостью: вот такие мы - китайцы, и нас - тьма, без нас вы никуда. Очень даже куда - в одно место у негра.
Корейцы и японцы - это болванчики. Им - рамки, они - дисциплину в этих рамках. В Корее, проехав всю страну, я не встретил ни одного мало-мальски исторического памятника. Все - новострои, пусть и косящие под старину. Будто бы они первыми в прогрессивном мире добились уничтожения своей Истории, как таковой. Японцы ничего революционного сами не создали, они просто дисциплинированно воплотили в жизнь чужие разработки, выкупленные в свое время у того же Филипса или Сименса, или промышленным шпионажем поставили себе новые задачи, которые так же дисциплинированно воплотили в жизнь. Оказался на работе с японцами или корейцами - жди, что любой твой промах или оговорка сделается поводом вставить тебе по самое немогу. И при этом вежливо и с поклоном. Спасибо за штраф, ребята.
Арабы и негры - отдельная история, но это их история: мое "я" настоятельно советует держаться от них подальше.
А как же индусы? Я очень рад за индусов: в 2014 году они приняли на уровне государственного Закон о публичной дефекации. Сядет индус на улице справить большую нужду, а к нему тут же прибегают юный активисты Закона и начинают в свисток свистеть: мол, осторожно, мол, индус какает. А индусы, пакистанцы и прочие афганцы гадят - будь здоров! Со свистом!
Вот тебе и толерантность. Терпи, белый брат, на то ты и белый, чтобы терпеть.
"Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне и неспроста.
Я не люблю насилие и бессилие,
Вот только жаль распятого Христа".
Я никогда не был драчуном - так, по необходимости. Мне всегда было очень сложно ударить первым, либо - вторым. Вообще ударить. Я не ходил в секцию бокса, ни в модные единоборства. Я не мог ударить другого "я". Пожалуй, на старости лет со мной ничего в этом плане не изменилось. Кроме одного: я никогда не отказывался подраться, с кем бы то ни было, мне даже, порой, делалось интересно.
В армии я впервые столкнулся с толерантностью и шовинизмом. Чтобы меня не зарезал насмерть гордый чучен, я обработал его кулаками до беспамятства. Кулаки были мои, беспамятство - его. Чудо в виде прапорщика Гапона и полковника Сермягина спасли меня от "дизеля" (дисбата). С той поры мы с коллегами, солдатами срочной службы из системных вузов Питера, не брезговали охотой на "зверя". Нас было два с половиной десятка, их - чученов, дагов, ингушей, азерибаджанцев - шесть сотен. У нас была тактика: начинать драку один на один, а потом, что было сил, удирать. Потому что, получив по мордам, даже самые гордые и могучие горцы звали на помощь своих "братьев", и любое промедление грозило познакомиться с самой-самой огромной семьей в Советском Союзе.
Ну, удирать мы могли - даром, что все были из разогнанных министром обороны спорт-рот.
Я дрался и потом: в Бразилии, Индии, Дании, Уэльсе, США, Китае - но это не изменило моего отношения к дракам. Я не мог ударить человека. Но не мог позволить ему сильно и много ударить себя. Конечно, это волновало, но никак не отражалось на моем восприятии мира.
Я заглянул под теневой занавес света, когда дома однажды меня приехал учить жизни парень в полтора раза младше меня. В пустынном и темном месте он хотел показать, кто сильный в этом мире, и еще денег собрать для своего самоутверждения. За его спиной маялась нападками дебелая девка, оказавшаяся начальником местного УФМС. Мне было трудно понять их мотивов: то ли они обкумаренные были, то ли по жизни - злобные и глупые особы.
Я так и не понял до самого суда, и позже - тоже не понял. Молодой и наглый стриженный налысо парень Рома, хоть и в очках, никак не мог попасть своими кулаками и ногами по моим наиболее уязвимым местам. Да, вообще, никуда не мог попасть, как бы не подзадоривала его жена Юля. А потом, внезапно, я увлекся дракой. Я понял, что здесь на снегу только "я" и "мы".
Удивительно, когда есть только "я", а за спиной - никого, нету "мы", на которых можно сослаться, четкость мысли делается поразительной. Я бросил Рому через голову, сел на него сверху и призадумался: можно забить его до смерти, можно просто забить, можно сделать калекой - но это мне нужно? Я не могу ударить человека. Если бы я еще минуту так подумал, то беснующийся подо мной Рома, воющий и плачущий, из-под меня бы выбрался. Мои сомнения, к моему удивлению, истратили все мои силы - мне было очень трудно держать безумно оскаленного парня под собой. Или бить его, или он будет бить меня.
К тому времени тоже оскаленная жена парня Юля, держа в одной руке свое служебное удостоверение, лупила мне из-за спины по голове другой рукой, в которой был бидончик с отходами. Это у них в УФМС такой способ борьбы преподают: драться бидончиками с отбросами.
Я оперся Роме об лицо, раздавив между делом очки, и поднялся. Делать больше было нечего.
Потом много чего было: система своих не сдает. Но "мы" не могут драться и бороться, если не могут сделаться "я". Поэтому "мы" любыми путями не должно допустить "я". Я сильнее.
"Я не люблю манежи и арены:
На них милльен меняют по-рублю.
Пусть впереди большие перемены,
Я это ни когда не полюблю".
Я люблю в одиночестве заниматься тем, чем занимались все мои предки много веков назад: я люблю бегать на лыжах. Когда вокруг никого, только снег везде: на полях, на дороге, на деревьях - начинаешь верить президенту Рейгану. Однажды он сказал, что "чужие" живут среди нас. Они, президенты, безусловно, знают гораздо больше всех нас вместе взятых. Но никто из них не знает того, что знаю только "я".
Это можно познать только тогда, когда вокруг зима, на ногах лыжи, вокруг - никого из людей и нелюдей, только птички и дикие твари из дикого леса; всегда можно воротиться к теплу, выпить горячую чашку чаю и тешить себя надеждой вновь вернуться на свою лыжню.
Рейгану следовало бы сказать, что это отдельные люди живут среди "чужих". Через чувства "я" чувствует этот мир и Творец, а "мы" - это и есть "чужие", посредством которых от этого мира отвергают Господа.
Я люблю веселить себя, даже будучи в одиночестве перед зеркалом, неважно, просто это зеркало, либо "Зеркало мира". Кроме себя можно увидеть много отражений.
Я люблю музыку, кино и литературу - то, что нам вложил в души Господь, чтобы отражать наш мир.
Я люблю наблюдать над животными, ибо искренни они.
Я люблю своих близких, пусть они меня учат, не понимают, даже предают.
Я просто люблю Жизнь.
I am, Ich bin, Mina olen, Аз есьм.
Так, может быть, "Я" и есть первая буква алфавита?