Аннотация: Лыжи для ливвика - больше, чем спорт, это иногда образ жизни. Законченная версия миниатюры.
Вы, быть может, сильней и моложе,
Ну а мы, - это то, что вас ждёт.
Пустота, одиночество, - тоже
На пути вас однажды найдёт.
И померкнут манящие дали,
И остынет кипящая кровь,
Но пока мы ещё никому не продали
Нашу Веру, Надежду, Любовь.
А. Романов - Вера. Надежда. Любовь -
Чтобы гонять на лыжах не требуется ничего хитрого. В незапамятные времена наши предки Иллмарийнен, Лемминкайнен, да и сам Вяйнемёйнен без всякого позерства бегали по своим делам, радуясь хрусту снега на лыжне. В запяматные времена, четырех лет отроду, и я встал на свои первые лыжи. Минуло сорок с лишним лет, но при любой удобной возможности я продолжаю рассекать снежные горизонты, невзирая на обстоятельства, коих ныне скопилось просто неподъемное количество.
Раньше мне просто было интересно бегать, ни о какой пользе для здоровья, ни, тем более, достижении спортивных высот не думалось. В начальной школе этим воспользовались учителя физкультуры, внедрив меня самым незаметным образом в гонки на время, чтоб им, учителям, было полезно, а прочим конкурентам по-спортивному завидно. Я и бегал, как душа велела. Иногда мой отец оказывал неоценимую помощь и приносил мои лыжи в школу аккурат перед соревнованиями, чтоб мне с ними не болтаться целый день по школьным коридорам, как каторжнику с гирей. Для пущей важности он смазывал лыжи обычной стеариновой свечкой, чтоб, так сказать, лучше скользили.
Поэтому, облачившись в свою экипировку, практически перед самым стартом, я с удивлением обнаруживал: лыжи-то, падлы, не едут! Ну, да не беда, не время задумываться, надо бежать: 'Зарница', или 'Лыжня Антикайнена', или еще что-то ждать не будут. И я ломился сквозь снежную пыль, оставляемую более удачливыми лыжникам - теми, кому лыжи не смазывали свечкой. Мой стиль бега железного дровосека удивлял учителей физкультуры и радовал школьных болельщиц. Однако чем ближе делался финиш, тем легче мне удавалась скользить. Оно и понятно: вся шелуха от свечной мази сглаживалась о снег, вновь восстанавливалась возможность катиться. Я-то по молодости лет о лыжных мазях, да и о растирочных пробках имел совсем смутное представление, а отец, будучи всегда очень занятым на работе, не имел вообще. Финишировать удавалось в общей группе, кто победил - определяли учителя. Как они выбирали из вываливающегося кома пыхтящих лыжников чемпиона, мы не знали, но свято верили в их решение, даже, если объявленный победитель прибежал чуть позади своих оппонентов.
Дело-то было не в том, чтоб выделиться, дело было в азарте и массовом стремлении ломить снег под крики собравшихся ротозеев. Тогда все люди были братья, все дяди - оракулы, а все тети - тети. Конечно, непорядочных индивидов и тогда хватало, но именовались они просто: негодяи. Соответственно, и отношение к ним было негодяйское. Это в нынешнее время они вдруг все стали именоваться 'политиками', и уже на себя смотришь с недоверием: может, это негодяи - люди, а я - олух царя небесного? Впрочем, неважно.
Дорога у юного лыжника была одна: в велосекцию. Наши велосипедисты отличались завидными результатами на российских и даже союзных уровнях, поэтому из любого мало-мальски шевелящегося школьника младших классов пытались вылепить смену Капитонова (олимпийского чемпиона Рима 1960). Но не прижился я в дружном коллективе велогонщиков, не пришлась мне по нутру нормальная рабочая атмосфера тренировок, где вполне естественным было ругаться и обижать. Для стимула, так сказать, для воспитания спортивной злости. Однако у меня подобная практика вызывала почему-то неприятие, желание уехать на ссуженном гоночном велосипеде в обратную сторону, где тихо, где книги. Почти в библиотеку.
Я и уехал, точнее - убежал. Сдал вверенного мне двухколесного коня, вежливо, но решительно отмел все приглашения заниматься футболом - там народ орал друг на друга вообще до посинения - и вступил в секцию лыжных гонок. Тренер, как водится, тоже был из велосипедистов, поэтому занимались мы очень серьезно: намазал лыжи - и на трассу. Хоть бегай, хоть с горки катайся, а хоть в библиотеку заруливай и там тренируйся.
Но дело было не в этом. Дело было вообще ни в чем: беги себе по лыжне, да по сторонам смотри - красота. Шесть дней в неделю, а по воскресеньям еще и соревнования - вот и весь тренировочный процесс. Никого над душой, никто не повышает голоса, даже собаки не нападают, потому как привычные к лыжникам. Без конфликтов, конечно, не обходилось. Дети - самые злобные существа в природе, поэтому приходилось защищаться от сверстников. Впрочем, это нормальное явление, обиды никто не держал. Подумаешь, пообзывались между собой обидными словами, запустили друг в друга по снежку - через пару часов уже и позабыли. Когда же вмешиваются в это дело взрослые, то есть становятся участниками конфликта - это уже гораздо печальнее.
Будучи постоянно занятым по воскресеньям соревновательным процессом, поневоле знакомишься с такими же 'олимпиониками', живущими по соседству в поселках и деревнях. Общаешься, даже совместные интересы находишь, смеешься, иногда бьешься - правда, очень редко: драться в основном предпочитали с более близкими знакомыми. Делить-то, в общем, нечего!
Но не все так, как нам виделось. Все оказалось совсем не так, совсем невидимо.
Тренер - это такой, одетый в фирменный спортивный костюм дядька (или тетька), который точно знает, как побеждать всех и вся. Он постоянно сидит на допингах, выдающих в процессе своего расщепления запах, не перебиваемый никаким одеколоном и сигаретами. У тренера всегда блестят глаза от избытка знаний, и выпячивается пузико от нервов. Словом, тренер - это чемпион, правда, я ни разу не видел наших тренеров, соревнующихся между собой. Разве что в алкогольных баталиях. Но мне на это было наплевать.
Я бегал на лыжах, как умел, и радовался природе. В это же самое время наставник наших коллег из соседнего поселка строил свои коварные планы. Его звали не очень цензурно: Хуулли, и он был стратегом. Так, во всяком случае, он себя мнил. Под его руководством наши контакты с парнями из дружеских превратились в недружеские и порой даже во враждебные. Мы оказались соперниками по лыжне, иначе говоря - врагами. А с врагами - разговор короток: лыжной палкой в зубы - и будьте здоровы! Но и мы могли ответить тем же. Даже больше: мы тем же и отвечали. Спасибо Господу, что такое противостояние быстро кончилось и не отравило нашу дальнейшую жизнь. До сих пор я иногда встречаюсь с парнями-оппонентами, мы уважаем друг друга и готовы всегда прийти на помощь в трудную минуту. В меру сволочной составляющей характера каждого из нас, конечно.
Большого спортивного будущего в лыжах у меня, конечно, не было. С таким ростом выдающихся результатов добиться чисто физически невозможно. Позднее мне об этом сказал в армии один заслуженный мастер спорта - легкоатлет, точнее, копьеметатель, его по ошибке запихали служить, но даже пресловутая спортрота не могла соответствовать уровню этого ужасно спокойного и презирающего Устав и погоны двадцатипятилетнего парня. 'Знаешь, Саня', - сказал он мне после отбоя - наши койки в казарме оказались по соседству. - 'Тебе ядро толкать, либо копье с молотом бросать. Бегать тоже можно, но не через немогу'. Я очень удивился, потому как перед самым призывом неожиданно в вузовских соревнованиях, типа спартакиады всех советских водников, взял третье место в толкании ядра. Даже месяц на тренировки походил, осваивая технику, но тут случилась облава - и я стал 'рюський зольдатен'.
Но мне нравилось бегать на лыжах. А Хуулли, оказывается, это не нравилось. Он был вдвое старше меня, если не втрое. Для меня, стало быть, авторитет. Но эта авторитетность очень быстро куда-то испарилась, потому, как очень трудно уважать человека, который при любой встрече не преминет произнести несколько слов. И эти слова были отнюдь не хвалебные. Если же рядом оказывались другие парни и, что самое страшное - девчонки, все фразы, покидающие прикрытый усами а-ля Тарас Бульба рот делались ужасно унизительными. Просто ужасно-преужасно.
Я пытался избегать Хуулли, но где там? С лыжни не сойдешь, под снег не зароешься. А тут еще состоялся лыжный праздник на приз газеты 'Пионэрская правда', причем уже на 'республике'. Надо бежать, быть в числе пионэров, кто, как известно, всем ребятам пример.
Школьный врач должен был выписать справку, что мне можно выехать за предел нашего района и слиться в соревновательном экстазе вместе с другими юными ленинцами, пытающими приз этой самой 'Правды'. Врач, а, точнее, то ли фельдшер, то ли медсестра, но никак уж не гинеколог, в своем кабинете оказалась не одна: еще какая-то строгая мадам с высокой прической задумчиво разоблачала себя из переливающейся перламутром шубы.
'Стоп', - сказала мадам, когда Раиса Григорьевна подмахнула мне бумажку и стукнула о нее штамп 'Уплочено' (шутка - 'Здоров. Годен'.) - 'Это кто у нас?'
Я в ответ промолчал, потому как решил, что такая эффектная особа не может снизойти до общения с пионэром-разрядником. В крайнем случае, она могла переговорить с нашей медсестрой, да и то - по поводу своей шубы.
'Что же мне - снова приходить потом?' - насупилась она. - 'Его опять ловить придется'.
Раиса Григорьевна только горестно вздохнула, видимо представляя, как они втроем (шуба тоже) гонят меня по покрытым желтой наледью сугробам и растопыривают при этом руки.
'Раз уж пришел - так я тебе без очереди укол сделаю', - решительно сказала дама. - 'Потом будешь свободен'.
'Да, да', - проскрипела наша школьная медсестра из-за шкафа, куда она зачем-то убежала.
Мне ничего не оставалось, кроме как вздохнуть и пожать плечами: понять, о чем речь, было невозможно, стало быть, и простить было некого. Один укол - и свободен на всю оставшуюся жизнь. Лишь бы жизнь вышла длиннее, чем у мотылька, после этого укола. Про допинг я тогда не думал, к великому сожалению медсестры - тоже.
В итоге я, а точнее моя фамилия была найдена в волшебном кондуите, напротив, в графе, обрисовалась жирная галка, а мне под лопатку зарядили укол. Да не просто так, а с предупреждением: 'голова закружится - посиди, станет плохо - понюхай нашатырь'. Аммиак в любых формах мне, конечно, не дали - видимо считалось, что у нас в школе он, нашатырь, вообще на каждом углу, раздается всем, кому ни попадя, даже учителям русского языка и литературы, корректирующим потуги сочинительства, как у учеников, так и у поэтов и поэтесс. Впрочем, поэтессы - минус, ибо все учителя литературы - поэтессы, звезды, бляха муха.
Я-то даже обрадовался, что кольнули не в зад, поэтому дважды сказал 'спасибо'. Первый раз - по выходу из кабинета. Второй раз через два дня.
На следующий день мы, пионэры, затолкали в поезд лыжи, кое-как забрались в вагон сами и поехали в город Питкяранта, где совсем рядом Ладожское озеро, а в материк - горы и овраги, а на них флажки и лыжня и два лозунга: 'старт' энд 'финиш'.
В ночь перед первым утренним стартом у меня поднялась температура всего организма. Где-то по прикидкам на пару градусов выше обычной нормы, если верить градуснику кастелянши общежития, которое был выделено во временное пользование 'настоящим спортсменам'. Мы сообща решили, что это всего лишь заурядный предстартовый мандраж. Спокойной ночи.
Бежал я, бежал на следующий день по трассе, а потом у меня отказали руки. Они внезапно, где-то за два километра до финиша повисли плетками, и лыжными палками я работать уже не мог. В само-то деле, не в зубах же их (руки и палки) держать.
Изо рта текла слюна, нос вообще превратился в фабрику по производству, сами понимаете чего, я карабкался в гору, волоча за собой руки с привязанным к ним лыжным инвентарем, а на самой вершине страшным призраком возник тренер Хуулли, как же без него!
'Молодец, Саша!' - похвалил он меня. - 'Первое место!'
Впервые в жизни у меня возникла потребность ударить по лицу взрослого человека. Потребность-то возникла, но ударить было нечем: руки подло бездействовали, пинаться ногами с лыжами на них было как-то несолидно, да и трудновыполнимо, кусаться в чужое лицо я решительно не умел.
Тогда я взвыл, как промахнувшийся в охоте Акела, и через миллион лет возник финиш, как писал поэт, 'резкий, будто выстрел'. Я еще долго слонялся по финишному городку, не сдавая свой нагрудный номер, и не пытаясь пробраться в вагончик с бесплатным чаем: там обслуживали только тех, кто в ботинках, либо носках, или даже босиком, но никак не в лыжах. Я уж начал опасаться, что так и останусь здесь навеки до самой поганой перестройки ходить, да людей смешить, но сначала зашевелились пальцы, начиная с указательных, потом волосы на голове, начиная с затылка, потом заработали изгибы локтей, сначала правый. Я мысленно сказал 'мерси' медперсоналу нашей школы за мое счастливое детство и поплелся в народ.
А народ решил скоротать вечер в местном кинотеатре, где за 70 копеек показывали проправительственную фильму из жизни индийских близнецов. В те времена мы хорошо знали, как индусы очень громко дерутся, гнусно и гнусаво поют и про Индиру Ганди тоже все знали. Ну и ладно, это, во всяком случае, гораздо интересней, нежели нынешние россиянские выхлопы госкиноиндустрии. Про французское, итальянское и даже амароканское фильмотворчество все мы тоже были в курсе. Дело житейское.
Самым интересным моментом для меня в тот вечер оказалось фойе кинотеатра, потому как по нему какой-то модно одетый высоченный парень таскал за шиворот дядьку, в нахлобученной до подбородка шапке-петушке.
'Леха!' - обрадовался я.
В парне я признал былого дворового коллегу по индейским войнам: он жил-жил в нашем доме, а потом куда-то подевался. Вот, значит, куда - изрядно вырос под два метра, приоделся и тиранит какого-то мужичонку.
Он сорвал шапку с дядьки и некоторый народ признал в усах, выпученных глазах и взбитой перьями лысине старину Хуулли.
'Понял?' - поинтересовался у него Леха.
Тренер мелко заморгал, краем глаза выделил из толпы меня с открытым ртом и попытался убежать в обморок. Даже коленки подогнул очень натурально.
Но Леха встряхнул его так, что из тренерского кармана вывалился пятак и, звеня и подпрыгивая по каменным плитам пола, укатился в толпу. Хуулли тонким голосом проблеял, что он все понял и готов исчезнуть.
Потом мы с Лехой слегка поговорили о том, о сем, я даже не помню о чем, ибо был чрезмерно рад событию, произошедшему раннее. В общежитии мудрый спортивный народ признал во вздувшемся на моей спине желваке перелом ребра, где-то достали эластичный бинт и обмотали меня на манер краснофлотца после боевых действий. Эстафета у меня, конечно, тоже не задалась, но мы все вернулись домой, и я скрылся от всевидящего ока 'Пионэрской правды' в комсомоле. Однако лыжи не бросил.
Они чуть не бросили меня. Хуулли озверел, забрызгал ненавистью, и я как-то незаметно удалился из всего соревновательного процесса, а потом и из лыжной секции. Зато появились баскетбол с волейболом, подготовка к абитуриентству, свободное время и гулянки при луне.
Лишь после возвращения из армии наступившая зима внезапно задала мне вопрос: как бы по лыжне-то пробежаться? Но было уже никак. Лыжный спорт стал очень дорогим, трассы хирели под всевыпадающим снегом, денег с трудом хватало только на еду. Где-то в Казахстане бегал Володя Смирнов, дающий бой Ульвангу и Дэлли, а наш разудалый народец палил друг в друга из пекалей - уж какие тут могут быть лыжи? Выжить бы, да семью защитить.
Однако совсем внезапно на наш нищий семейный бюджет свалились уже дешевые по причине старости и вполне сносные лыжи Fisher из финского сэконд хенда. Это брат жены, будучи на гастролях, каким-то образом заполучил для меня этакую драгоценность. К ним пришлось добавить и ботинки, и лыжные палки из отечественных комиссионок, но дело уже было сделано: я вновь мог тихими зимними вечерами, если оказывался дома, утюжить снег и шептать раскинувшимся в небе звездам, что я опять вернулся в природу, мать нашу.
Но мир меняется, не только реки. Вся прогрессивная общественность потянулась на рынки торговать сапогами, менее прогрессивная - прыгнула в алкоголь, начав в нем резвиться, веселиться и тонуть, тонуть... Небольшая горстка впилась зубами в богатства, созданные народом-победителем 2 Мировой, и принялась их жрать, давясь и мимоходом поедая себе подобных. Родина перестала быть Родиной.
Я бегал на лыжах скрытно, чтоб никто не знал. Это уже не считалось нормальным явлением, это уже считалось глупостью и блажью. Дэньги надо дэлать, а не по снегам катать. Однако для меня не важно было выделиться, мне нужно было совсем другое. Будучи на лыжне, я был свободен в мыслях. Нигде так хорошо не думается, как среди снега, никогда в голову не приходят такие откровения, как под открытым морозным небом. Мои вопросы, которые я задавал сам себе, зачастую оставались без ответа, потому как, наверно, не пришло еще время для их решений. Но я пытался. Многое становилось понятным. К сожалению это не всегда способствовало подъему настроения. Особенно, если дело касалось людей, как таковых.
Лыжи Fisher сточились, им на смену пришли Karhu для конькового хода, скорости увеличились, дистанции, соответственно, тоже.
Ломанешься, положим, по вычищенной трактором пустынной дороге, летишь, дышишь, рискуешь. Дороги-то среди полей почищены не специально для меня, по ним какой-то недооптимизированный рабочий люд навоз вывозит в преддверии будущей весны, силос, или еще какую дурно пахнущую зеленую массу. А оно имеет свойство из тракторных тележек вываливаться и попадаться на пути, как вехи на трассе для горнолыжника.
Гонишь, радуешься, ножками перебираешь, стараешься на глыбу льда, либо нечто грязное и бесформенное не наскочить, но иногда все же наскакиваешь. Помашешь поочередно палками над головой, подрыгаешь копытцами, а обледенелая снежная поверхность уже лупит прямо по заду, словно хороший пендаль. Сначала, конечно, следует оглядеться: куда вляпался? Если не в навоз, то хорошо - зад поболит и перестанет, а вот гордость имеет обыкновение щемить подольше. Что за безобразие - лицом в коровьи фекалии! Впрочем, и не лицом, да и замерзшее все вокруг. Но неприятно.
Однако иногда можно и по речке прокатить, когда вода на лед не выдавливается, а снег превращается в наст. Но и здесь не все просто.
Собаки, подлые твари, за время президентства трех, извините, президентов, совсем страх потеряли и, соответственно, головы. Вообще-то, вероятно, они просто от вида лыжников поотвыкали, вот и злобствуют, окаянные. Или их так хозяева воспитывают.
По берегам много домов, есть среди них и свежепостроенные, везде у крылец сидят псы и хозяйничают в меру своего интеллекта. А еще и настоящий хозяин какой-нибудь, торгаш, мент, либо таксист - на этом перечень специальностей у нас в городе почти исчерпывается (медики и педагоги не в счет) - с топором на плече очень сурово разглядывает прорубь во льду. Собака, конечно, завидев меня, сломя голову бросается в погоню, лелея надежду не только глотку свою, собачью, подрать лаем, но еще и откусить кусок филейной части у незнакомого ей существа.
И невдомек ей, сытой, злобной, что и я не лыком шит. У меня же палки лыжные имеются! Меткий удар острием в набегающую грудь правой, а потом ошеломительный по лбу левой - и беги себе дальше, рассекай снег в свое удовольствие. Пусть за спиной кто-то истошным голосом визжит, а кто-то нецензурно машет топором - до следующего дома я в безопасности.
Скоро собаки приноровились к моему поведению и принялись захлебываться своими угрозами издалека. Да и пес-то с ними! Но вот люди почему-то очень сильно огорчились, и начали придумывать, как бы огорчить и меня. В засаду с тем же самым топором засядут, какие-то веревки по снегу протянут между берегами, того и глядишь - дробовики выхватят. Чего я им сделал? Мимо проезжал, а у них пузо заныло.
Драться, конечно, можно. Но в случае моей победы - затоскуют пузатые хозяева реки, в суды бросятся, свидетелей в лице своих собак привлекут. Судьи мне - расстрел на месте, а им - грамоты с публикацией в газете. Ну их всех в пень! Уж лучше между кучками навоза лавировать, чем с дерьмом дело иметь - я к полям, можно сказать, лыжами прикипел.
На тростинках, или камышинках, или побегах каких-нибудь северных бананьев по канавам сидят мыши. Они очень упитанные и пускают по ветерку мелкую труху - то ли семена, то ли шелуху от семян - и покачиваются взад-вперед вместе со стеблями. Им это, наверно, нравится. На расстоянии полета стрелы (если бы у меня был лук) короткими перебежками перемещаются лисы, какие-то мутированные песцы и прочие хорьки. Они осуждают мое появление и приглушенно тявкают издалека. Им к мышам надо, дружить, заботиться. Самые теплые отношения у них сформировались уже давно, так что я - досадная помеха.
Мне интересно наблюдать за всей этой живностью, не снижая, так сказать, своего гоночного темпа. Особенно за сворой песцов, кои и жить-то тут не должны, коим и места-то тут нету. Но в начале девяностых по отношению к этим зверям, отбывающим свой срок в ближайшем зверосовхозе, была применена государственная политика геноцида - всех убить, а фермы разграбить. Каратели не подкачали, разрушители не подвели, но нашлась некая прогрессивная песцовая банда, которая утекла через все кордоны в лес и там затаилась, партизаня по-малому. Как им удалось выжить, ассимилироваться с лисами, договориться с волками - великая песцовая тайна.
А может, конечно, и не песцы это вовсе, а всего лишь белки, галлюцинации, по-научному. Песец же, настоящий, пришел ко всем, песец государственного, или даже планетарного масштаба.
Бывает, что и зайцы встречаются. В основном, конечно, в виде следов. По ночам они скачут по полям, танцуют и кувыркаются в свете луны, а также ожесточенно портят лыжню, проложенную мной по снежной целине - им по ней легче бегать, не проваливаются.
Лишь только птиц нет. Ни одной самой завалящейся вороны, либо дохленькой синички - все они у людских помоек трутся, лес их уже не манит.
Впрочем, не всегда гоняться по расчищенной и тут же загаженной полевой дороге в старой и не очень уже доброй стране Карелии. Можно по примеру некоторых отважных соотечественников испытать свой организм на нагрузки за границей. Многие из них, конечно, сохраняют свою статусность и ездят с гор на специальных лыжах, либо даже доске, именующейся сноубордом. Это круто, без всякого сомнения, азарт, риск и напрягаться не надо.
А я связался по интернету с кумиром моего детства Юхой Мието, передал ему все приветы, какие смог насочинять, и спросил о планах. Как ни странно он мне ответил, причем, не посылая в даль дальнюю. Юха, в далекий 1980 год лишенный олимпийского золота шведом Томасом Вассбергом, оказался весельчаком, которому хватило времени смириться с тем проигрышем в одну сотую секунды. 197 сантиметров роста и окладистая борода - таков он был в моей памяти.
Таковым он и остался, только борода поседела. Вот я для него сохранюсь, вероятно, на всю оставшуюся жизнь, как 'exotic racer'.
Ездить на лыжах по Финляндии - дело немудреное. Только вот я этим делом почему-то занимался, где попало - наверно, привычка. Соответственно, и встречалисяь мне по дороге кто попало. Зайцы, хорьки и прочая лесная дребедень - дело обычное, они сами по себе, я - сам по себе. Но однажды наткнулся на лося.
Вернее, не на самого лося, а на его огромный бурый зад типа 'круп'. Хорошо, что на лесной дороге вовремя затормозил и задумался: что это такое? Круп пошевелился и из-за него, изогнувшись, образовалась шея с головой и рогами над ней. Рога были знатные - на таких птицы запросто гнездо могли бы свить, или я, в случае чего, поддеться и потом носиться по долам и болотам безжизненной тушкой. Воображение у меня хорошее, висеть на лосе мне не хотелось, желание получить острым копытом в лоб тоже отсутствовало. Поэтому я сказал по-фински 'добрый день' (может, финские лоси по-русски не понимают вовсе) и тихо-тихо попятился на лыжах назад. Выпуклые карие глаза задумчиво проводили меня взглядом, потом лось опять превратился в круп, а дальше я уже отвлекся: мчался прочь со скоростью Мики Мюлляля, еще не облагороженного допингом.
Юха Мието пригласил меня на освещенную трассу в город Тохмоярви, что совсем недалеко от моего дома. Просто так пригласил, по природной своей вежливости, намекнув, что и сам там будет в пятницу после шести часов вечера поразмять ноги, проветрить бороду. Я взволновался и начал готовиться к этому событию.
Во-первых, я старательно с соблюдением всех технологий подготовил лыжи: мазь нанес, пробкой растер. Во-вторых, заточил концы лыжных палок: победитовые наконечники давно ушли в прошлое, поэтому обыкновенное дешевое железо отчаянно тупилось даже о снег. В-третьих, я встряхнул настоящий беговой комбинезон, который мне как-то по случаю подарил президент лыжной федерации Архангельска Носырев Серега. Одевать мне его (комбинезон) еще не приходилось, но тут я решил блеснуть триколоровым, извините, цветом.
На подъезде к Тохмоярви я, как это водится, сделал несколько противолодочных финтов, то есть попадал не туда, не к трассе, а в банк, в школу и еще куда-то, где бородатые лысые финны перегружали мотки кабелей с одной машины на другую. Поэтому, оказавшись, наконец-то, в нужном месте, я несколько поспешно облачился в новый костюм, вделся в лыжи и побежал по идеально подготовленной лыжной дороге, привычно проверяясь насчет каких-нибудь препятствий - глыб льда, кучек навоза, лосей - таковых не было.
В пылу первого боевого азарта я даже не удостоверился: а не подъехал ли сам Юха? Хорошо, хоть отсечку времени себе поставил, и покатил. Передо мной, подобно шалтаю-болтаю ехала маленькая финская лыжница - мне по пояс, наверно. Потом я узнал из газеты Koti-Karjala, что это уже сформировавшаяся спортсменка Марья-Лиса Лаутикайнен, местная гонщица скандинавских масштабов. До первой горки я летел за ней, не отставая, а там слегка призадумался.
Девушка начала взбираться в подъем, нисколько не меняя своего темпа, также легко болтаясь из стороны в сторону, у меня, боюсь, так могло не получиться. И я побежал вверх по-крестьянски, как лошадь, пыхтя и отплевываясь. Даже преуспел в этом: Лаутикайнен начала медленно приближаться. Если бы горка была больше на двести метров, я б ее догнал, лыжницу, сказал бы 'Хоп!' и умер на месте от разрыва сердца. Но подъем был не самый затяжной, а на вершине стоял какой-то дядька с планшетом в руках. Он мне достаточно строго что-то проговорил, видимо, чтоб я отстал от его подопечной, или поздравил с отменной техникой бега. Я переспрашивать не стал и свернул в сторону, где указатель гласил на хорошем финском языке: '2'. Спортсменка побежала дальше, где было '5'.
Случился еще один подъем - круче, но короче. А потом образовался финиш. Шесть с половиной минут на, как я начал подозревать, двух километрах. Итак, финский лыжный лексикон в общих чертах я уже освоил. А Юха Мието пока не появился.
Ну что ж, сидеть и ждать на пятнадцатиградусном морозце было бы опрометчиво, я решился на следующий круг. Он мне давался почему-то несколько тяжелее. Может быть, потому что слегка приустал, а, может быть, потому, что, задумавшись, проехал прямо. Там, где '5'.
Вот там я и увидел настоящий 12 градусный тягун, а потом его еще и почувствовал. На вершину я вскарабкался пешком на трясущихся ногах, порадовался зимним видам, пострадал от недостатка воздуха, удовлетворился, что меня никто не видит и поехал вниз. Спуск для лыжников - дело серьезное, тут никакая горнолыжная подготовка не поможет - надо вывески читать. Напрасно я думал о своем достаточном знании языка, ветер свистел в ушах, по краям трассы мелькали могучие ели, и табличку со словами я пропустил. Или неправильно воспринял. Kurva - как-то совсем не по лыжному, как-то даже по ругательному.
Вылетел я с трассы на всем набранном ходу, даже 'kurva' (вираж, в переводе), сказать не успел. Хорошо, что от елок изгородь специальная имелась, мягкая и пластиковая. И еще хорошо, что в ней уже лыжник запутанный телепался - на него я и затормозил.
Лежим мы молча, сопим, и прислушиваемся к своим ощущениям. Потом, не сговариваясь, одновременно сказали слово, которое обычно отличает джентльмена от неджентльмена, если те наступают на черную кошку в темной комнате. Я подумал, что тот, подо мной, передразнил меня. Он, наверно, решил также, только наоборот.
Опять лежим и пытаемся по очереди шевелить конечностями. Я осторожно дернул правой ногой и удивился, что где-то за спиной, в районе затылка, произошло некое движение. Но там у меня ноги быть не может. Если, конечно, она не отдельно от меня. Стало даже не совсем по себе.
Мы опять одновременно проговорили то слово из 'могучего' языка, и подозрение вкралось в наши остывающие на снегу головы. Оказалось, парень подо мной - вполне соотечественник, даже земляк, из Пряжи родом, приехал на субботу в гонке с общего старта участвовать.
Расплетались мы долго, даже замерзнуть успели. И ведь никакая сволочь мимо не проехала, чтобы помочь. Куда подевалась эта Лаутикайнен? С маршрута, что ли, сбилась?
Мой лыжный комбез как-то намок, не потому, что я был не сдержан, а потому, что очень разгорячен - снег на нем и растаял. Пашин же, так звали моего соратника по скоростному спуску, вовсе порвался - зада, как не бывало, только нижнее белье осталось. Он посокрушался, как же завтра-то бежать? Я ему посочувствовал, и мы разошлись, каждый по своей лыжне.
Я побежал закончить свой круг, чтобы согреться, но заподозрил что-то неладное. Мой триколоровый костюм начал отчего-то активно сжиматься, выжимая из себя меня. Рукава сделались до локтей, а штанины, соответственно, до колен. Получился почти Петер Нортуг в своем излюбленном беговом наряде. Но у него-то это было специально так сделано, а мне сжимало все, как в тисках. Особенно в поясе, особенно ниже пояса.
К великану Юха Мието, собравшем вокруг себя много любителей активного образа жизни на старте-финише, я подъехал в образе какой-то пловчихи с лыжами на ногах. Он удивился, любители - тоже. Я представился, все удивляться перестали: подумаешь, в мини чувак рассекает? Exotic racer, всякое бывает!
Фотографию с автографом он мне дал, поговорили о лыжном спорте, он повосторгался нашими Легковым и Вылегжаниным, а потом я уехал, чтобы дома как-то попытаться сорвать с себя лыжный костюм. Попытка удалась только в сауне. Чего-то не то случилось с этим комбинезоном, может, в цвете дело?
Вообще, лыжи - это здорово! В деревне Тулокса живет некий дядя Ваня Ахтиев, которому 82 года, ему выделили квартиру в городе, с, так называемыми, удобствами. Но пользоваться ими он не спешит. Потому что в Тулоксе каждый день можно по полю и речке на лыжах походить, если, конечно, лето не совсем уж малоснежное. Мы же ливвики, мы же из 'Калевалы', скрип снега под лыжами помогает и мозгам скрипеть, как должно быть. Нигде так хорошо не думается, как на лыжне, нигде так хорошо не дышится, как среди снегов, нигде одиночество не столь упоительно, как среди зимы, природы и бесконечности мироздания! Люди - это не стадо, люди - это человеки!