Аннотация: Самое неприятное в человеке - отсутствие чувства юмора. Бывало в жизни всякое, но гораздо интереснее вспоминать о прошедшем, если при этом можно еще повеселиться.
Вступление.
Я люблю шутки, но не люблю розыгрыши. Некоторые люди не любят ни того, ни другого. Да и не понимают этого. Это те, у кого на плечах жгут погоны, а зрение расфокусировано "заботой о государстве". И не беда, что они уже не могут различить свой карман от государственных "закромов". Нажива, какими бы лозунгами ее не прикрывали, все равно останется низменнейшим способом обогащения за счет унижения и страдания прочих разных "граждан". Впрочем, не о них речь.
Розыгрыши представляются для меня всего лишь стимулом к действию, и они не всегда безобидны. Скорее, даже, наоборот. Окончание розыгрыша должно вызывать облегчение: "слава богу, это не по-настоящему!" У меня так не получается. Розыгрыш - это обман. И я его ненавижу с 1985 года, когда один предатель разыграл всю страну.
Шутки - это другое дело. Злые шутки не бывают - в этом случае это уже просто издевательство, выражающее неприязнь. Остроты, выдаваемые с телевизора, как правило, достаточно легко забываются: если над созданием их трудятся несколько усталых человек, то они подтверждают правило "easy come - easy go".
Но иногда некоторые эпизоды вспоминаются снова и снова, и каждый раз они вызывают легкий приступ смеха, даже по прошествии не одного десятка годов. Любой из нас сам оценивает эту настоящую "шутейность", как бы глупо на самом деле она не выглядела. Потому что - она не со зла, потому что - она случилась экспромтом, потому что - она, наверно, от души. Вот это и есть Шутка! И хорошо, что она есть!
1. Шутка с Игорюхой.
Когда-то в другом могучем государстве, в другой стране, но на этой земле, была моя Родина. Она для меня была незыблема своей правдой, она была сильна своей мощью страны-победительницы, она была надежна моими живыми родителями, она была радостна надеждой на будущее. Это и понятно - ведь я был ребенком, даже несмотря на свои десять лет жизни за плечами. И не было ни болезней, ни нищеты, ни смерти. Только Устав пионэрской организации, и "крылатые качели летят, летят, летят".
Мой друг Игорюха был старше меня на год, мы ходили совместно в библиотеку, в кино, гоняли на лыжах и резались в футбол. А иной раз учили друг друга житейским премудростям, случайно познанным из взрослой жизни. Мы были друзьями. Это понятно. И если бы на одного напал с кулаками хулиган с соседствующей с нашим домом школы-интерната, то другой обязан был прийти на помощь.
Мы, случалось, отбивались от злобных "интернатовцев". Те же не упускали случая изловить нас, и всей сворой бить руками, ногами и подручными средствами. Так и инвалидом нетрудно сделаться. Честных драк не получалось: одинаково стриженные злобные мальчишки и девчонки не считали нас за людей и охотились, как за дичью. Особенно зверствовала тощая длинная девка, постарше нас на пару лет, по кличке "Колбаса". У нее в подручных ходил парень с безумным взглядом, имевший не менее благозвучное погоняло - "Свинья". Он был ветераном всех конфликтов, а постоянно дикие и какие-то отрешенные глаза наводили смертельный ужас на любого городского, стоило тому только обратить на него свой взор сумасшедшего маньяка. Потом оказалось, что один глаз Свиньи был ненастоящий, стеклянный. Родной, человеческий, выбили когда-то на "междусобойчиках". Поэтому он и бросался на нас, как спущенный с цепи пес на проносимую мимо носа "Докторскую" колбасу ценой 2 рубля 20 копеек за килограмм.
Наш двор был обнесен деревянным забором, чтоб интернатовские не лазили. Это нам так казалось. По архитектурному проекту изгородь предполагала иное предназначение: чтоб никто городской не нарушал порядок в "трудовой коммуне имени Макаренко". Взрослые считали, что бедных обездоленных детей-сирот нужно оберегать от зажравшихся на семейных харчах городских тунеядцев. Забор, конечно, служил совсем шаткой преградой между битой для городков и моими, положим, коленями. Точнее, препятствием, как таковым, вообще не являлся.
Интернатовские все были вооружены: если не битами, то длинными двухсотмиллиметровыми гвоздями, предварительно заточенными о кирпич. А мы, дети соседствующего дома, чего-то лопухались. Ножи с собой носить как-то не позволяло воспитание, а натаскать с болот оружие времен второй мировой войны не хватало сообразительности. Вот в школу принести гранату - пожалуйста.
Один мой одноклассник по имени Граф, выложил как-то на учительский стол лимонку, подхваченную на воскресном сборе клюквы. Никто не смутился, Валентина Васильевна приказала отнести смертоносную дуру в военкомат. Зачем - осталось загадкой. То ли хотела взорвать военкома к чертовой матери, потому что тот только что забрал в армию ее единственного сына, то ли для проверки на вшивость. Прапорщики и прочие офицеры проверки не выдержали.
В мгновении ока испарившись из здания военкомата, куда исполнительный Граф принес и предъявил на стол свою гранату, они встали перед дилеммой: куда же, собственно говоря, ползти. То ли по направлению к соседней - через малоезженую дорогу - школе, то ли через канавы, кусты, поля со свежеубранной картошкой на берег реки Олонка.
Прапорщик Гридин плюнул на условности и первым повернул к воде. Конечно, мало ли еще лимонок, фугасов и прочих бомб припасено у простых советских школьников! За ним сразу же заскользил ужом майор Романов. Секретарши, сверкая телесами сквозь мгновенно порванные колготки, тоже не отставали. Казалось, первая из них все норовила поцеловать майора в пятку, да тот уворачивался. Или, может, она хотела укусить его за офицерский ботинок.
Преодолев рыхлую землю с валяющейся, где ни попади мелкой картошкой, военкоматчики набрали положенную по служебному положению скорость. Прапорщик на секунду замешкался и был безжалостно спихнут в холодные осенние воды. Не вдаваясь в подробности своего купания, он сразу же уплыл вниз по течению. То ли за саперами, то ли на рыбалку. Так бывает: безумно, вдруг, хочется рыбачить - вот и используешь любую возможность, к тому же предоставленную старшим по званию.
Граф, оставшись в одиночестве, да на призывном участке, не воспользовался удачей, которая никогда не случается у лиц мужского пола, достигших 18 лет. Не то многие несостоявшиеся бойцы Советской Армии до 28 лет поили бы Графа алкоголем каждый день.
Потом все-таки приехали саперы, оцепили все окрестности, выкурили Графа и с почетом сдали его в детскую комнату милиции. Очень несвоевременно, потому что он только что подобрал ключи к оружейной комнате, где хранилось табельное оружие в неустановленном количестве.
В общем, оружие-то у нас, подростков, водилось. Настоящее, ржавое и уже не пахнущее порохом. Только вот куда-то все девалось. Преимущественно в жаркие костры на берегах уединенных озер, а штыки и кинжалы - деревенским скотобоям. Вот для борьбы и устрашения интернатовских хулиганов не применялось. Сами не додумались, а подсказать было некому.
Взрослые родители ратовали за дружбу, чтоб мы своим примером перевоспитывали сирот. Тому же самому учила пионэрская организация имени, как то водилось, Вовы Ленина.
Мы с Игорюхой все эти позывы разделяли и даже почему-то поддерживали. Вот интернатовцы - наоборот. Поэтому доставалось нам изрядно. А если бы мы не были спортсменами с первыми юношескими разрядами по лыжам, то было бы совсем худо. Я, например, не мог заставить себя ударить человека по лицу, даже если он перед этим битой сломал мне палец на руке. Игорюха имел в себе больше решимости и злости, но мой пример действовал на него пагубно. И нас били. Впятером-вшестером, не стесняясь случайных прохожих.
А прохожих в интернатовском плодово-ягодном саду бывало не так уж и много. Зато крыжовника и красной смородины, не говоря уже про малину - в избытке. Мы могли позволить себе не ходить через их враждебный двор, но не залазить в их чудо-сад - было свыше наших сил. Потом мы пытались отстирывать пятна крови из разбитых носов, губ, бровей с наших рубашек на ближайшей колонке, или речке Мегрега, и я, как правило, плакал. Это я делал крайне неохотно, но слезы все равно неудержимо текли. Слава богу, что их свидетелем был только мой друг Игорюха. Но он решительно не одобрял мои эмоции, взывая к моей совести, как будущего защитника Родины. Я с ним соглашался всей своей душой, но ничего поделать не мог - плакал, хоть тресни.
Однажды я сказал себе решительное "нет" в проявлении слабости и решил научиться биться по-настоящему, по-мужски. Подлая Колбаса со Свиньей и прочей мясомолочной сворой гонялись за мной, уже не ограничиваясь площадями наших дворов.
У одноклассника Валеры, очень эрудированного двоечника, я выпросил на день чью-то магическую тетрадку с переписанной от руки школой борьбы джиу-джитсу. Пособие было старым, чернила выцвели, нарисованные дядьки сплошь имели лихо закрученные кверху усы, а в словах часто встречались непонятные "яти". Чей-то прадед увлекался перед русско-японской войной. Раритет страшный, но нам было по барабану. Мы с Валерой, строго сверяясь с рисунками и пояснительной запиской, сунули друг другу пару раз по уху и огорчились - драться-то мы не собирались. Мой одноклассник вспомнил о своих неотложных делах и умчался по ним, оставив меня наедине с тетрадкой, желанием и силой воли до следующего школьного дня.
Тренироваться мне было не на ком, разве что, "на кошках". От Игорюхи это было тайной. И я усердно самоподготавливался, делал записи в своем блокноте и даже наносил рисунки. Но получались у меня какие-то ублюдки, не усы - а сплошное безобразие. В общем, избавившись на следующий день от тетради, я был готов "к труду и обороне".
Своего друга я заманил на интернатовский стадион, пренебрегая возможной "колбасной" угрозой. Игорюха удивился, но виду не подал. Он вообще очень скептически отнесся к моему предложению выучиться парочке приемчиков. Однако не отказался. Это было его ошибкой.
Игорюха всегда был сам себе на уме, поэтому до него очень трудно доходило, что же от него, собственно говоря, требуется. Наконец, до него дошло, он неприятно окрысился и выразил свою готовность ударить меня ногой в ухо. Вообще-то это не самый распространенный удар в уличных драках, разве что, когда противник лежит на земле, и его самозабвенно пинают, сопя и толкаясь, победители, числом миллион. Любимый вид единоборства у чурок.
Игорюха преисполнился важности, размялся, как следует, словно для сдачи норм по прыжкам в высоту, и встал в бойцовскую стойку. Мне сделалось от этого очень смешно, потому что поза моего лучшего друга напоминала мне то ли собирающегося погадить в штаны человека, то ли штангиста, у которого, вдруг, перед выходом из полуприседа незаметно отняли штангу.
Через миг мне стало не до смеха. Впрочем, Игорюхе тоже.
Он как-то изловчился и выбросил ногу на невиданную высоту. Это был почти гимнастический элемент, в созидание которого мой друг вложил, пожалуй, все свою спортивную душу. Во всяком случае, такой шпагат я видел прежде только на фотографиях гимнасток, исполняющих упражнения с мячом. Однако он не был гимнасткой, и, тем более, у него не было мяча. Что-то у него противно хрустнуло, и я успел с внутренним содроганием предположить, что моему другу уже никогда не стать гимнастом по физиологическим показателям. Медицинскую комиссию не пройдет. В крайнем случае - станет пловчихой.
Потом выяснилось, что всего-навсего не выдержали семейные трусы, не приспособленные для подобных эскапад.
Я еще предположил, что под его задранной ногой легко сможет пробежать звено октябрят, вступающих в ряды Всесоюзной Пионэрской организации, а также несколько взрослых лилипутов, случись они поблизости. Ни октябрят, ни, тем более, карликов поблизости не было, был только я. И чужая нога с пугающей скоростью пыталась ужалить меня аккуратно в оттопыренное по такому случаю ухо.
Но недаром я весь минувший вечер штудировал волшебную дореволюционную тетрадь. Игорюха вознамерился наказать меня за излишнюю самоуверенность, поэтому бил в полную силу. Я принял его удар на подставленное левое плечо и крутанул рукой, как и требовалось, по часовой стрелке. Если бы он пинал меня левой ногой, то я бы вращал подставленной правой конечностью против хода стрелок. Короче, сделал все по инструкции.
Хоть у моего друга не было в наличие лихо закрученных усов, он тоже выполнил все предписанные ему магической тетрадью действия. А именно: крутанулся вслед за выворачиваемой ногой, при этом за счет инерции взлетев достаточно высоко над землей. И сразу же пошел вниз, чтобы приложиться всем своим телом о твердую поверхность. Это бы ему удалось сделать самостоятельно, но я, ученый неведомым контрреволюционером, взял управление полетом под свой контроль. Я не отпускал зажатую в замок ногу и добавил скорости поступательного движения. А перед самим контактом с землей быстро выставил вперед свою ногу, не отрывая пятку от травы.
Порванные трусы милостиво позволили моему легкому удару достичь цели.
Игорюха, удивленный своему неожиданному и загадочному полету, удивился еще больше, когда некоторые части его тела, бывшие в состоянии свободного падения, отдались резкой болью во все организме. Он скрючился на земле, хватая по-рыбьи воздух ртом и прижимая обе руки к ушибленному месту.
Я стоял, не решаясь пошевелиться, и пожимал плечами. "Это должна была быть всего лишь имитация", - повторял я снова и снова. - "Не надо было бить ногой так сильно. Это же шутка". Кому не надо было бить сильно, я не уточнял.
Минут через пятнадцать Игорюха вновь обрел способность издавать членораздельные звуки и потребовал сатисфакции. Как настоящему другу, мне, скрипя сердцем, пришлось согласиться. Я лягал его руки очень осторожно и сам охотно прыгал на траву, так что он никак не мог примериться, чтобы попасть мне аккуратно в намеченную им для вендетты цель. К тому же он не подозревал о существовании волшебной тетради, да и нижнее белье мое было в целости и сохранности. Короче, скакали мы, скакали, потом притомились.
Я предложил Игорюхе вновь показать проведенный "приемчик". Сначала он наотрез отказался, осторожно потрогав низ живота, потом согласился, но с одним условием: я должен был изобразить свою былую победу медленно и понарошку.
Однако из этой затеи ничего не вышло: мой друг не мог уже поднять ногу выше двадцати сантиметров над землей, а я не был в состоянии, даже стоя на карачках, прокрутить плечом со всей эффективностью. Тут нужна была стремительность и, конечно же, инерция!
Игорюха сделался очень злым, осознавая потерю своей доминанты в рукопашной. С этим смириться было решительно невозможно. Тогда он, взяв свою волю в кулак, твердо произнес: "Покажи еще что-нибудь, если знаешь, конечно же". Я, конечно же, знал.
Не очень хорошо, в общих чертах, достаточно смутно, но помнил бросок противника через себя. В этом эпизоде мы оба погорячились: я - ощутив причастность к борцовскому мастерству, и Игорюха - не желающий мириться со своим поражением.
Я установил моего друга в положение "ноги на ширине плеч", схватил его покрепче за рубашку на плечах и, отклоняясь назад, со всего маха зарядил ему ногой по яицам.
Я-то хотел, ловко упав на спину, поддеть его ногой и перебросить через себя. Достаточно безобидно, но эффектно. Для этого, правда, требовалось либо мое мастерство, отточенное неделями тренировок, либо Игорюхино содействие. В нашем случае, ни того, ни другого в наличие не было.
Я только вскользь просмотрел эту страницу в тетради, не пытаясь вникнуть в тонкости, и решил, что все это достаточно элементарно. То есть, о продуманном действии и тренировках даже никакой речи не шло. А Игорюха очень неохотно шел на кооперацию после известных событий. Он решился противодействовать и не поддался намерению кувыркнуться через меня.
До квартиры я довел своего друга, поддерживая за плечи. Позвонил в дверь, пробормотал в виде извинения "Это же все шутка", и убежал от греха подальше.
Дружба наша на этом не прервалась, случались другие "шутейные вещи", но мы позволили друг другу вырасти относительно здоровыми и без, казалось бы, неминуемой инвалидности. Однако только через четырнадцать лет, когда у Игорюхи родилась дочь Карина, я вздохнул с облегчением. Моя шутка была не со зла, она получилась экспромтом, насчет того, что была от души - теряюсь с ответом. Это какая же тогда у меня должна быть душа? Широкая и необъятная!
К слову, после упомянутых событий ни меня, ни Игорюху больше ни одна сволочь из интернатовской банды не трогала. Просто за нашими показательными рукопашными выступлениями из окна третьего этажа своего здания внимательно следила сама Колбаса. А за ее плечом косил единственным глазом угрюмый парень под кличкой "Свинья".
2. Шутка с Витькой.
Школы в нашей стране когда-то были схожими не только наличием классов с обозначением "А", "Б" и даже "В", но и некоторым уровнем знаний, выдаваемым подрастающему поколению. Никого не удивляли студенты из деревень и маленьких городков. Нам повезло - нас учила страна.
Ныне это стало делом рук государства. Новому поколению теперь не только предложили ядовитое "пепси", но и разрешили пренебречь средним образованием. Отучившиеся в свое время в Советских школах, пусть даже и элитных, пробившись в управленческий корпус негодяев, новообразованные "россияне" и, извините, "россиянки" решили: баста!
Хорош плодить грамотеев. От них лишь головная боль. Нужны продавцы и менты. Без них никакого прогресса. Такая вот программа для сельских школ. И только чурки продолжают штамповать золотых медалистов, считающих Брадиса со своими таблицами недобитым счетоводом из соседнего кишлака.
Ну а мы учились в свое удовольствие, потому что нам, во всяком случае, старались в этом деле не мешать. Были, конечно, плохие учителя, встречались даже очень плохие, но большинство, все же считались хорошими. Это осознание пришло уже после выпускного вечера, точнее - когда вступительные экзамены прекратили терзать нервы, и можно было с удивлением осознать: а я-то не хуже, чем питерские абитуриенты!
Наши учителя были надежны, как гранит. Их не брали болезни, поэтому отставания в программе считались чем-то неестественным. Они легко преодолевали нашу тупость и отсталость, не пытаясь брать деньгами за дополнительные занятия, или - репетиторство, как теперь это называется. Да и не деньгами тоже. Казалось, лучшая плата для них была твердая "пятерка", ну, или, даже, "четверка", вырисовывающаяся за четверть. Имелись также, наверно, и какие-то жидкие оценки, и даже газообразные, но о них в памяти никаких упоминаний не сохранилось.
Единственное, что косило наших педагогов - это беременность. Этим страдали в основном недавние выпускники педагогических вузов. Причем, обоих полов. Более взрослые и матерые учителя к подобной напасти как-то выработали иммунитет.
Появится на линейке 1 сентября новая учительница, внесет некоторое разнообразие в учебный процесс своим трактованием педагогики. Хвать, а уже к концу первой четверти у нее подозрительно надувается живот, и на Новый год она бесследно исчезает. Только ее в нашей школе и видели! Даже никаких психологических опытов не успевали поставить.
Пришла как-то к нам в четвертом классе учительница музыки с замысловатой фамилией Пудовинникова. Нам она сразу показалась подозрительной. Все время куталась в шаль и заставляла слушать на уроках Мусоргского из хрипящего нецензурными нотами динамика. Потом последовали Чайковский, Бетховен, Бах и даже Берлиоз. Впрочем, может быть, она просто называла разные фамилии для пущей важности, а пластинка крутилась одна и та же. Во всяком случае, исторгаемые хрипы казались идентичны.
Более слабые в погоне за музыкальными знаниями теряли сознание прямо за партой. Бились головой о стол, и только после этого просыпались. Дело было в субботу, да еще последним уроком. Их с шишками отпускали на свежий воздух, там они и терялись. Иногда находились за поленницами дров с папиросами в зубах каким-нибудь особо бдительным завучем, иногда обнаруживались аж в понедельник.
Более стойкие терпеливо ждали название нот и рисунков "диезов" и "бемолей". Но как-то все не получалось. Некоторые девочки к тому времени уже вовсю занимались в музыкальной школе, они быстренько смекнули и принесли соответствующие справки. Пудовинникова очень обрадовалась и освободила их от занятий до конца четверти.
Наш контингент стал редеть. Кому охота уныло глядеть в окно, когда стремительно уплывают в даль последние погожие денечки осени? И однажды, когда холодный ветер бросался в лицо грязными листьями и ледяным дождем, не нашлось в классе ни одного человека, способного пожертвовать отличной погодой ради приобщения к прекрасному.
Постепенно урок музыки стал чем-то эмпирическим. Мы о нем даже забыли. Забыли и о Пудовинниковой. Из ниоткуда за первую четверть выплыли четверки. Даже у тех девочек, что занимались в музыкальной школе. Вот они, оценки, наверно, и были теми самыми не "твердыми", а какими-то газообразными. Девочки очень обиделись. Вместе с ними обиделись некоторые педагоги из "музыкалки". А потом и их родители тоже обиделись. Родители не педагогов, конечно, а моих одноклассниц. Бросились искать преподавателя музыки, да было поздно. Удрала в декрет.
Да пес-то с ней, этой музыкой! Нас и так неплохо кормят. Но перед Новым годом нас, предвкушавших досрочный побег по домам, изловили и под конвоем завуча отвели в забытый кабинет музыки. Там с баяном наперевес уже стоял строгий горбатый дядька и очень неодобрительно смотрел на наш класс. Потом завуч победоносно удалилась, а мы запели на все лады про морозную зиму и то, как медведь шел к себе домой, но нечаянно наступил на лису. А строгий дядька рвал меха на баяне и даже ногой притоптывал, словно от удовольствия.
На выходные мы вышли с необычным опозданием на 45 минут и некоторой сипотой в голосе. Одно радовало: следующий урок последний перед Новым годом и, стало быть, перед каникулами.
Учитель музыки сам, не дожидаясь пособничества завуча, отловил наш класс в полном составе, ликвидировав тем самым все возможные попытки к бегству. Мы уныло расселись по своим местам и принялись обреченно откашливаться. Что там с этим медведем, так и топчет беспомощных лис, валяющихся по дорогам?
Но не тут-то было. На нас обрушилась итоговая полугодовая контрольная. Нотный стан и произведение Глинки "Жизнь за царя". Недовольное шевеление грозило перетечь в ропот возмущения, но учитель пресек все попытки протеста весьма своеобразным способом. Он взял деревянную указку и хватанул ею о парту. Точнее, хотел попасть по столу, но то ли промахнулся, то ли что-то сбило его прицел. Указка опустилась на голову ничего не подозревающего Графа, волею случая оказавшегося в первом ряду. Она и сломалась. Нет, не голова, конечно - она у Графа была, будь здоров! Указка расщепилась на несколько маленьких и острых лучин.
Граф был вообще-то не самым слабым мальчишкой, да, к тому же, его застали врасплох. Он мгновенно взбеленился и звучно и метко приложился своим кулаком к учительскому носу. Педагог ревел не хуже мамонта, даром, что у него был музыкальный слух. На голос прибежали уборщицы и, почему-то, учитель труда. Наверно он захотел снять размеры для восполнения урона школьного имущества.
Контрольная сама собой как-то захирела, мы отправились по домам, а Граф - в детскую комнату милиции. Там его уже ждали, как родного.
Через год по школьной общеобразовательной программе началось обучение иностранному языку. Наш класс без излишних мудрствований все, как один, занялись семьей Стоговых и то, как они, дебилы, описывают англичанам нашу веселую жизнь. Ну ладно, надо - так надо. А вот другим ребятам не повезло. Им предоставили право выбора, разнообразив варианты до немецкого и даже экзотического французского. Кое-кто задавился понтами и решил заговорить на языке Эйфелевой башни.
И в этом отдельном конкретном случае учитель мужского пола вышел в декрет. Вначале, конечно, он появился на Дне знаний, весь такой высокий, черноволосый, одетый в иностранные вещи и с очень беременной женой. Она тоже по определению должна была учить кого-то в нашей школе иностранному уму-разуму. Но не справилась с испытательным периодом и слегла в роддом, так и не проведя ни одного мастер-класса.
Ее муж легко влился в педагогический коллектив и преподавал некоторым счастливцам с одинаковым успехом и немецкий, и французский языки. Ученики, а особенно ученицы, были в восторге. Прогресс был очевидным. Даже самые непроходимые тупицы вдруг заговорили "же не манж па си жю", а обжигающиеся сигаретным окурком в сердцах произносили "доннер веттер, шайзе". Мы, убогие, на это могли ответить только "London is the capital of Great Britain".
Но ближе к концу второй четверти "француз" начал сдавать свои позиции, становился все менее оригинальным, все более рассеянным. Наконец, оформил отпуск по уходу за родившимся ребенком, сказал всем ауфидерзейн и под ненавидящий взгляд завуча скрылся в неизвестном направлении. Так беременность вырвала из учебного плана еще один предмет.
"Немцев" куда-то пристроили, а вот с "французами" случилась накладка. Учителя неохотно отзывались на практику языка мушкетеров, в итоге, спустя несколько лет, аттестат получили совсем не владеющие французским языком ученики. Конечно, ибо кто им только не преподавал! Разве что физкультурник и трудовик.
Кстати, однажды самым загадочным образом исчез обаятельный Василий Михайлович, снискавший себе всеобщее уважение молодостью, неизменной улыбкой и спокойным отношением к своему предмету: физкультуре. "Неужели, тоже в декрет?" - перешептывались дебелые старшеклассницы. Не, Василий Михайлович был стойким оловянным солдатиком. Его изловил военкомат и отправил в Советскую Армию на полтора года. Солдаты всегда нужны, даже если на их плечах держится учебный школьный план.
Такая была напряженная обстановка с обеспечением образования.
Поэтому, когда в пятом классе у нас объявилась новая учительница математики, мы нисколько не удивились речи директора перед классом. Завучу не доверили, наверно, в виду особой важности момента, представление молодого педагога перед классом. "Прошу вас отнестись к Эльвире Николаевне с пониманием", - от избытка чувств вращая головой по траектории цифры "восемь", проговорила директор. - "Не позволяйте ни себе, ни кому другому относиться к молодому педагогу неподобающим образом". Будто от нашего согласия как-то зависела способность той избежать беременности хотя бы на первый год работы в школе. Или от нас требовалось изловить ее мужа и втолковать по-свойски, что ему делать не надо. В общем, мы все понимающе вздохнули, хотя никому не было ничего ясно.
"Понял, Графов?" - сурово переспросила директор.
Граф, польщенный вниманием и потенциальной возможностью вести себя с учителкой "неподобающим образом", ответил: "Понял". И пошел в детскую комнату милиции, где его просвещали по поводу курения, пьянства, хулиганства и прочего безобразия. Кстати, Граф-то оказался правильным человеком, и, несмотря на усиленные потуги включить его в список малолетних нарушителей социалистической законности, вырос в нормального работягу, мужа и отца. Вряд ли это заслуга карательных органов.
Математику Эльвира Николаевна преподавала хорошо. Кто хотел - слушал, кто не хотел - играл в морской бой. Мой приятель еще с детсадовских времен Витька был хорошим учеником, но иногда рассеивал свое внимание на пустяки. Эта его склонность к некоторой обособленности в минуты расконцентрации позволила некоторым особо рьяным к стадному инстинкту одноклассникам совершать на него нападки. Я, положим, в детских школьных бандах тоже не состоял, но уже прославился своим борцовскими способностями, хотя бы с старшеклассником Игорюхой, или дракой с Графом. Меня не трогали.
А Витьку задевали всегда. Наверно ввиду его природной доброты. Кто-то на перемене кричал: "Бей Хамзу!" и все бандитские парни бросались на Витьку, застывшего в некоей задумчивости. Он пытался энергично сопротивляться, краснел, потел и плакал. Ему бы надо было драться против кого-нибудь одного, а он пытался это проделать сразу со всеми. Не мог он сконцентрироваться. Со временем это, конечно, прошло. Витька вовсю величается по имени-отчеству и слывет главным специалистом среди ветеринаров, подтверждаемый весомым питерским дипломом.
Но тогда он терпеливо сносил безобидные и не очень издевательства, частенько получал "тройки", хотя все прочие, без зазрения совести списывающие у него "домашку" и "лабораторки" радовали дневник более высшими баллами. Витька не унывал, увлекался охотой и самовыражался на зайцах и глухарях.
Одним прекрасным днем на уроке математики Эльвира Николаевна совершила некоторую оплошность. Она по природной своей порядочности никогда не спрашивала учеников, ни сном, ни духом не в теме. Поэтому "двоек" в нашем классе у нее было мало, и мы практически все были "успевающими".
А тут, объяснив нечто безусловно важное, поддавшись обаянию искренне внемлющего ее словам Витьки, обратилась к нему с контрольным вопросом. Того не знала наша учительница, что Витька только поздно вечером прошлого дня вернулся с охоты и теперь "был в себе". Его широко открытые глаза не видели ничего перед собой, только "обширные поля счастливой охоты", где на его двустволку один за другим набегают матерые зайчищи, под ногами путаются токующие глухари, и каждый выстрел - удачный. Какая уж тут к чертям собачьим математика?
- Витя, что мы должны знать, чтобы построить любой треугольник?
Витька из всего вопроса воспринял только то, что обращение было направлено именно к нему. Под ласковым и поощряющим взглядом доброй учительницы он поднялся из-за парты, бросив взгляд на соседние столы, за которыми сидели с троечниками наши девчонки-отличницы. Он ждал содействия, маленькой невинной подсказки, коими всегда охотно делились все умные-благоразумные ученики и ученицы.
Тут же сидел и я. Отличницей я не был, троечником - тоже. Я был лучшим математиком класса, осознавал это дело и потому всегда старался иметь свою точку зрения на некие стандартные решения. Через пару лет другая опытная и злобная учительница, схлестнувшись со мной "по понятиям" изрядно подпортила мой аттестат, пропихнув в него "четверку" по математике за "синтаксически неграмотно оформленные ответы". Я-то что? Я - ничего. Знаний у меня от этого меньше не стало. Зато приемная комиссия Ленинградского Кораблестроительного института не допустила меня до вступительных экзаменов на специальность "прикладная математика". На радость это или на беду? Судьба.
Но дело не в этом. Дело было вообще ни в чем. Дело было в том, что наши девчонки-отличницы не успели собраться с духом и прошептать про "две стороны и угол между ними", "три стороны" или чего там еще. Зато успел я проскрипеть едва слышно некую фразу. И Витька натренированным на лесные шорохи ухом ее уловил и сразу же выдал ожидающей с доброй улыбкой на лице учительнице.
Стоимость бутылки - три шестьдесят две.
Какой бутылки? - очень удивилась Эльвира Николаевна, и улыбка ее стала бледнеть и увядать.
Водки "Экстра", - со своего места уточнил Граф. В то далекое время мы еще были поголовно непьющие, но где-то нахватались народных слов и определений.
Витя, что с тобой? - расстроилась учительница, а весь наш класс уже затрясся в дружном хохоте.
Смеялись все, ответно дребезжали оконные стекла, скрипели стулья и парты, даже лампа под потолком начала колыхаться из стороны в сторону. Сохраняли серьезность только два человека: удрученная Эльвира Николаевна и покрасневший, как помидор, Витька. Он успел повернуться ко мне, показать кулак и проговорить, впрочем, без особой ненависти: "Гад".
В класс влетела, громко хлопнув дверью, завуч, поправляя на ходу сбившуюся дурацкую прическу. Наша учитель расстроилась еще больше: завуч была злобной и неприятной особой. Гневно раздувая ноздри, начальница со зверской миной на лице осмотрела каждого человека, готовясь обрушиться с жесткими обвинительными словесами. Но даже это не могло остановить наше веселье. Лишь только Граф, не переставая хохотать, поднялся со своего места, забрал свою бесформенную сумку и пошел на выход. Махнул завучу призывно головой: пошли, мол, и скрылся за дверью. Та, свирепея, отправилась следом.
Шутка, конечно, удалась, ничего страшного не произошло: посмеялись и успокоились. Граф получил ни за что очередной неуд, Витька поругал меня на перемене, а ребята приклеили ему прозвище: "три шестьдесят две".
Вот Эльвиру Николаевну нам сберечь не удалось. Через год она куда-то подевалась из школы, потом ее заметили на почте, где она служила некоторое время. Не ямщиком, конечно, а кем-то ответственным за посылки. Позднее она перевелась в администрацию местного самоуправления то ли бухгалтером, то ли экономистом. Зажила насыщенной жизнью, забыв, поди, о нашем уроке математики.
Да и мы, став взрослыми, забыли.
А я не забыл.
3. Шутка с Эркецом.
Россия, потом Советский Союз - были странами-победительницами. Они победили в войне с разрухой, безграмотностью, болезнями, отсталостью и даже врагами всех мастей. Били французов, били японцев, били немцев, китайцев поставили на место, да всех, кого ни попадя, могли так отделать, что мало не казалось. В том числе и свой народ. Нынешнее государство преуспело только в одном, в последнем из перечисленного.
Оба моих деда воевали. Как бы не сложилась их дальнейшая судьба, а они в сорок пятом году стали победителями. Этого уже нельзя было сказать о моих двоюродных братьях. Они вернулись с войны уже с другим статусом: "живые". Но повоевать довелось и им.
Мне не суждено было в восемьдесят седьмом сделаться "воином-интернационалистом", чему я был рад. Но до самого восемьдесят девятого пришлось участвовать в ежедневном противостоянии: мы - и чурки. Нас было двести - их было легион. Сражались мы спиной к спине и табуретками, и ремнями, и даже поварешками. Бились отчаянно, нас даже не пугал вполне реальный "дизель", иными словами - дисбат. Для нас важно было не просто выжить, а не позволить кому бы то ни было выказать свое превосходство. Мы были люди, чурки же пытались видеть в нас рабов. Зря, право слово.
Повезло всем вернуться домой, приобретя определенные навыки, ну и шрамы тоже. От чего попало. Мне попало от штык-ножа. Бывает.
Готовили нас всех к армии еще со школы. Был такой предмет, назывался "Начальная Военная Подготовка". Чему мы там учились - пес его знает. Наверно, всему: от борьбы против оружия массового поражения, до тактической подготовки ведения боевых действий. А еще ходили строевым шагом, разбирали на скорость автомат Калашникова, а потом также на скорость его собирали, носили галстуки и боролись за длину своих волос. Короче, НВП - и баста.
Учил нас Пендаль, в учительской - Виктор Григорьевич. Хорошо учил, доходчиво. Его уважали и гордились, что есть такой педагог именно в нашей школе. Во всяком случае, если и не все были среди нас отличниками, то ниже "четверок" никто не скатывался. Даже освобожденные от занятий некоторые девчонки.
Впервые я познакомился с кабинетом НВП еще в начальных классах. Были тогда такие игры: "Зарница", "Орленок", сдача норм ГТО по стрельбе и прочее. Вот меня и запихали в тот незнакомый кабинет, где кучковались старшеклассники, чтобы я выстрелил из пневматической винтовки.
Сначала в коридоре патлатые активисты в полтора раза выше меня по росту устроили тренировку. Вся прочая наша сборная четвертых классов разбежалась кто куда, меня же изловили и поставили к стенке. Все старшеклассники почему-то в разгар зимы жрали яблоки, лениво шевеля челюстями. Поэтому они были похожи на лошадей, откидывая с глаз локоны длинных, как гривы, волос. Разве что ушами не пряли.
Мне это сходство показалось зловещим, я бы скрылся, конечно, от греха подальше, но, увы, шанс свой уже упустил.
Яблок было много, и от них оставались огрызки. И этими самыми объедками старшеклассники-лошади решили устроить соревнование на меткость. Каждый из них, зажав в копыте объеденный черенок, изготовился для прицельного выстрела. Ну, а я замер, не особо-то веря в происходящее. Трудно было себе представить, что я по праву старшинства изловлю какого-нибудь завалящегося первоклассника, или даже детсадника и буду бросаться в него остатками еды.
Однако прозвучала команда "пли" и огрызки полетели ко мне с весьма немалой скоростью. Но так как вся расстрельная команда метилась мне в голову, то попасть было несколько затруднительно - все-таки моя голова тогда еще была сравнительно маленькой, противогаз "нулевого" размера одевался свободно. Я, конечно же, дернулся, а потом еще раз. В данном случае, оттого что чей-то удачливый огрызок нашел-таки мою щеку и разлетелся после этого осклизлыми брызгами во все стороны.
Все заржали, а у меня на глаза навернулись слезы. Чего-то в то время они могли появиться достаточно легко. Впрочем, только на старости лет более-менее научился контролировать себя.
Но слезы мои никого не разжалобили, расстрел продолжался. Так как яблоки сожрать полностью никто не успел, следующий выстрел был из четвертинок и даже половинок. Кто-то попал мне в лоб, кто-то в грудь. Сделалось больнее.
Я снова попытался удрать, но был сразу же схвачен и очень болезненным ударом поддых водворен на прежнее место. Драться с большими противниками я не умел, слезы текли в три ручья, однако я попытался лягнуть и одновременно укусить своего обидчика. С укусом я промазал, зато из-за активного буйства и того, что поднял ногу на "небожителя", решение произвести залп почти нетронутыми яблоками стрелки приняли единогласно.
Кто-то меткий, падла, попал в скулу, и я упал, как подстреленный. Даже слезы иссякли.
Чем бы все дело кончилось - загадывать трудно, но в это время случился поблизости Пендаль - в то время просто скромный учитель физкультуры - мгновенно оценил обстановку и метко пнул ближайшего старшеклассника под зад. Тот подпрыгнул метра на полтора (от неожиданности, наверно) упал на грязный пол, и прикинулся без сознания. Остальные стрелки попытались разбежаться, но не тут-то было. Пендаль настигал каждого, и каждому отвешивал свой могучий пендаль. Последнего изловил уже за восемьсот метров от школы. Хорошее, наверно, было зрелище.
В это время открылась дверь кабинета НВП, и грозный военрук потребовал, чтобы я прекратил валяться и шел палить из ружья. Очень строго сказал, употребив несколько матов. Это меня очень удивило, но деваться-то было некуда. Да и в коридоре я был один, если не считать брызг яблок (старшеклассник уполз в раздевалку спортзала зализывать раны).
Я обреченно открыл дверь, где несколько ребят и девчонок, оживленно беседуя, ощупывали пальцами пробитые пулями мишени. Под глазом надувался синяк, весь носовой платок промок от слез и насморка, но на меня никто не обращал внимания.
Военрук рявкнул, и я, шмыгая носом, принял из его рук воздушку и пять пулек к ней. К слову сказать, это был первый раз, когда мне доверили оружие - в тир я чего-то никогда не ходил. Как заряжать винтовку я не знал, поэтому, едва заняв место за партой с стрелковым упором, начал гнуть у воздушки ствол. Может быть, я бы его и согнул как-нибудь - уж очень я старался - но тут получил по шее весьма ощутимый удар. Это военком, выпучив глаза и тряся чубом, ребром ладони остановил мои силовые упражнения.
В тот же миг чьи-то пальцы со стороны нажали на круглый рычажок у цевья, и дуло откинулось. Я не смог поблагодарить своего помощника, потому как хватал воздух ртом. Оглушительно высморкавшись в мокрый носовой платок, я кое-как запихнул пульку в затвор и попытался пристроиться для стрельбы в именную мишень, вывешенную где-то в пяти метрах передо мной.
Но ружье незамедлительно выстрелило, едва я за него взялся. Сразу же сделалось несколько темнее - это я попал в плафон, находящийся в углу, в трех с половиной метрах от моей мишени.
А потом мне что-то дало прямо в лоб так, что я упал вместе со стулом на пол. Можно было предположить, что таковы последствия запоздалой отдачи, но это оказался взбешенный, как самец павиана, военрук, вырвавший воздушку из моих нетвердых рук и приложивший ее приклад к моей голове. Словом, это был не мой день.
На следующий день в школе у меня был багровый рубец через весь лоб и заплывший в черном синяке глаз. Одноклассники подумали, что я подрался и зауважали. Я же только иногда рефлекторно втягивал в себя воздух, как ребенок, успокаивающийся после горького плача. Слава богу, родителям было не до меня - они были в каком-то жутком цейтноте на своей работе. Так что меня никто не ругал. И не жалел тоже, что было более важным.
Но кабинет НВП я после этого обходил стороной еще целых четыре года, хотя садиста-военрука через год-полтора выгнали с работы за пьянку, а новым сделался великий Пендаль. Тем не менее, воспоминания угнетали.
Когда же пришла наша очередь обучаться военному ремеслу в рамках школьной программы, меня сразу же назначили "командиром взвода" - и весь негатив как-то потускнел. Так бы мы благополучно дожили до военных сборов в выпускном классе, но однажды в конце зимы нас приехал проверять генерал.
Вообще-то он проверял все школы, но классы ему подставляли избранные. Наиболее подходящие, чтобы представить образовательный процесс отдельного учебного заведения во всей красе.
Наш 10-А, четыре футболиста, два лыжника, два шахматиста, один велосипедист и один куритель табака во всех его формах - Эркец - оказались "лицом школы". Кем стали наши не особо отличающиеся в спорте девчонки, со всеми их взрослыми и волнующими формами - осталось невыясненным. Невысокий краснорожий и пучеглазый дядька с круглым, будто футбольный мяч, животом пристально разглядывал наш строй. Причем, на парней он смотрел с нескрываемой враждебностью, почти ненавистью, а на наших одноклассниц - с некоторой непонятной мечтательностью, как созерцает удачливый охотник на зайцев тигра в зоопарке: "я бы тебя застрелил, если бы было можно".
В довершение к животу на генерале мы не заметили никакой формы и лампасов. Может быть, конечно, нижнее белье на нем было настоящим казенным, но нам он его не показывал. Тем не менее, весь облик проверяющего был пропитан самодурством, хамством, тупостью и чванством. Можно было подобрать больше эпитетов, но мы тогда с армией были знакомы только понаслышке. Генерал - так генерал, ветеран обороны Шипки.
В школе было тихо - уроки закончились, в спортзале было свежо - его не очень отапливали. Пендаль прятался в комнате спортинвентаря и только изредка выглядывал, словно проверяя: все ли живы? Генерал ходил перед нами туда-сюда минут пятнадцать, потом, видать, притомился.
Вы мне не нужны - внезапно пролаял он, и мы классно вздрогнули. Не успели мы осознать внезапную радость, как он каркнул. - Призывникам остаться, все остальные - свободны.
Каждый из нас решил про себя, что он не призывник, но разбежаться всем не позволил Пендаль, вынырнувший из своей каморки.
Парни - остаться, девочки могут идти, - продублировал он команду.
Наши девчонки медленно выплыли из зала, сопровождаемые мечтательным взором "охотника на зайцев", а мы остались. Наученные военруком мы не вступали в полемики и вообще себя никак не проявляли. Разве что иной раз кто-нибудь шумно вздыхал, как лошадь, или передергивался от холода.
Строевая подготовка! - голосом Карабаса-Барабаса заорал генерал, и я начал командовать согласно списка. Последним маршировал я, а мой зам, футболист, командовал. Лицо Пендаля выражало удовлетворение от наших телодвижений. Действительно, получалось у нас неплохо. Позднее, в Советской Армии, я утвердился, что строевая подготовка у меня была что надо.
Это что такое? - вызверился, тем не менее, генерал. Вопрос повис в воздухе. Нам полагалось помалкивать, а Пендаль от греха подальше энергично ушел в каморку и там затаился. - Это форменное безобразие!
От крика лицо проверяющего побагровело, глаза полезли из орбит. С минуту он стоял на месте, сжимая и разжимая кулаки. Нам даже показалось, что он сейчас набьет кому-то морду. Лучше бы, конечно, зеркалу.
Внезапно он скомандовал себе: "шагом арш!" и сделал несколько четких и тяжелых шагов. Руки чуть ли не отрывались в стремительной отмашке, ноги задирались почти до уровня подбородка, живот скакал из стороны в сторону, грозил выпасть из организма и ускакать куда-нибудь в угол. Генерал сделал пять, или шесть шагов, запыхался, приставил ногу и принялся восстанавливать дыхание. Каждый из нас подумал, что видит конвульсии военачальника.
Но он справился с неизбежной смертью, долго вытирался носовым платком, потом столько же плевался в него, потом вспомнил про нас и окинул строй ненавидящим взглядом.
Вообще-то подтягиваться на турнике мы умели, но как это делать строем - не представляли. На помощь прибежал Пендаль, милостиво разъяснив, что допускается ослабить удавку галстука, один страхует, другой подтягивается на перекладине на количество раз. Подходить строевым шагом, отходить тоже.
Меня, конечно же, назначили страхующим. Чего там страховать - любой самый низкорослый из нас мог легко допрыгнуть до турника. Но надо, так надо.
Первым к снаряду подошел заядлый курильщик Эркец. Он прыгнул, а я подстраховал. То есть, схватившись за его бока, подбросил вверх. Чтоб, стало быть, он лишних сил на прыжок не тратил. В итоге Эркец чуть ли не перелетел перекладину, взмыв практически под потолок.
Народ прыснул от смеха, генерал затряс головой, а Пендаль мне на ухо прошептал: "Спокойнее!" Эркец в это время спустился вниз, повис на руках и подтянулся восемнадцать раз. Норматив был двенадцать подтягиваний, но учитывалось общее количество по нашему, так сказать, отделению.
Все подтягивались много: кто пятнадцать, кто двадцать, а шахматист Саня даже тридцать пять раз. Лишь только второй шахматист кое-как поднял свое туловище трижды, потом оборвался и упал на пол. Я даже не успел подстраховать.
Оттягал свои пятнадцать и я. Застыли, ожидая резюме. Кстати, даже галстуки чего-то никто не удосужился ослабить. Забыли как-то в азарте.
Позор! - взвыл проверяющий. - Позорное позорище!
Мы ожидали, что он по нарождающейся традиции прыгнет со своего места на турник и примется подтягиваться правильно, по-строевому, но не тут-то было.
Ни одна мышца не должна дрогнуть, ни одна конечность не должна провиснуть и отклониться от вертикальной плоскости! - решил на словах объяснить генерал. Видимо с перекладиной у него были натянутые отношения. - А я видел одни сопли, висящие на палке.
Пендаль округлил глаза из своей каморки и погнал нас в класс. Там нас ждали автоматы, которые нуждались в срочной разборке и не менее срочной сборке. Но перед этим должен был пройти краткий инструктаж нашего проверяющего.
Однако планам сбыться было не суждено.
Мы расселись по своим местам, генерал кивком головы отправил нашего военрука по какому-то важному поручению, тот подхватился и убежал. Ничего не происходило, проверяющий взял в руки автомат и принялся пристально его разглядывать, подойдя к окну. На улице уже было темно, поэтому никакого дополнительного освещения не предполагалось. Чего там пытался увидеть строгий дядька - непонятно, будто вообще первый раз в жизни "калаш" в руках держал.
Мы начали немного отогреваться, вновь появилась тяга к жизни. Мы с Эркецом сидели за последней партой. Перед нами - два футболиста, перед ними - два шахматиста. Эркец поднялся со своего стула и что-то спросил у Витьки, вместо него ответил Серега. Оба играли за одну команду и хорошо понимали друг друга. Но Эркец ничего не понял. Он же в футбол не играл, предпочитая разные сигареты, типа Опал, или Ту-134. Поэтому слух у него несколько притупился. Он еще больше подался вперед, выставляя ухо, а я легко и бесшумно убрал из-под него стул.
Зачем я это сделал - не понимаю. Просто убрал стул - и сразу забыл об этом. Сижу, оперевшись подбородком о сведенные в замок кулаки и думаю о чем-то своем. А Эркец в это время, наконец, уясняет для себя что-то из зловещего шепота соседей спереди и, удовлетворенный, садится на свое место.
Но там пусто, зад не нащупывает никакого седалища и начинает проваливаться вниз. Эркец удивляется, теряет равновесие, разводит руки в стороны и успевает бросить на меня свой недоумевающий взгляд. Я тоже поражаюсь, что мой друг-одноклассник валится назад (о том, что я предварительно сделал все возможное, чтобы это произошло, я начисто позабыл) и провожаю его движение поворотом головы.
Чем ближе к полу, тем быстрее у него получалось падать. Эркец приложился задом о настил со всего размаха и почему-то перекатился на спину. То ли успел как-то сгруппироваться, то ли доски в этом месте были вогнутыми. Ноги у него взмыли вверх, зацепили край парты и перевернули ее на ничего не подозревающих футболистов.
Те синхронно рухнули со своих стульев, погребенные чужим столом, издав при этом ужасающий грохот.
Генерал у окна вздрогнул и резким движением вскинул автомат в направление неизвестного шума, словно для стрельбы.
Увидев нацеленное на них оружие, оба шахматиста, Саня и Валера, подняли руки и чуть привстали со своих мест, будто бы сдаваясь в плен.
В это время в кабинет вошел с каким-то пакетом Пендаль. На звук двери генерал щелчком пальца сбросил предохранитель и отточенным движением передернул затвор.
Видя такое непотребство, наш военрук растерялся, но лишь на долю мига. Из опадающего на пол пакета он жестом факира извлек две поллитровых бутылки водки, выставил их перед собой и жалобно произнес:
Не надо! Я все принес! А они, - кивок в сторону сдающихся в плен шахматистов, - еще научатся. Я их после уроков буду оставлять. Я их заставлю подтягиваться строевым шагом.
Народ мою шутку с Эркецом оценил по достоинству. Даже мой друг, слегка ушибший свою задницу, не стал меня ругать и наносить мне побои. Мы были довольны, что проверка по НВП закончилась самым непонятным образом. Двоек нам не поставили, генерал куда-то испарился вместе с двумя бутылками водки, Пендаль вздохнул спокойно. И судя по тому, что он выдохнул на следующий день, одну бутылку ему удалось отвоевать для себя.
4. Шутка с Максом.
Редко для кого поход в Армию желанный и радостный. Я в свое время "косил", как мог. А мог я, видать, не очень хорошо. Поэтому летом 87 года загремел на полную катушку. 1 год 10 месяцев и 23 дня моим идентификационным документом был военный билет.
Но я в той своей насыщенной переживаниями, волнениями, испытаниями и лишениями жизни был не одинок. Рядом плечом к плечу выживали такие же люди, чуть постарше, или даже чуть помоложе. Это были мои товарищи, без которых моя армейская жизнь сделалась бы совсем скверной. Мы в меру своих возможностей помогали друг другу, в меру своей фантазии веселились - все было в меру. Только у каждого, как то водится испокон веков, мера была своя.
Наша часть располагалась в захолустном украинском городе Ромны. На улицах было пыльно, грязно и ничего интересного. Но нам, несущим свою службу здесь, как считалось, повезло: наша часть располагалась в городе, а, стало быть, иногда можно было видеть гражданские лица, гражданские магазины и гражданскую оборону. Последнее означало всего лишь стойкую неприязнь местного населения к нам, не офицерам и не прапорщикам, но облаченным в военную форму с буквами СА на погонах. Почему-то нас недолюбливали, но мы в друзья и не ломились. Было достаточно того, что стоит заглянуть за КПП части и можно обнадежить себя, что весь этот армейский дурдом не по-настоящему, что реальна только гражданская жизнь, где нет места "защитникам Родины", считающим дни до Приказа.
Прочие полки нашей дивизии базировались в лесах, где глаз не мог отдохнуть от казенности. Только плац, казарма, наглые прапорщики и стада безумных чурок, уверенных в своей избранности. Иногда, конечно, выезды в лес, но без посещения населенных пунктов. Словом, гражданская жизнь была далека и, будто бы, уже ненатуральна.
Армия здорово повлияла на нас. Как в отрицательную, так и положительную сторону. Я, например, перед службой легко и непринужденно закончил два курса института, не имея в зачетке каких-либо иных записей, кроме "зачтено" и "отлично". Вернувшись обратно в студенчество, понял, что значит "скрип в мозгах". Я с таким трудом одолевал курсовики, зачеты и экзамены, что сам поражался своей тупости. Слава богу, что явление это оказалось временным, и через полгода мне опять стало относительно легко справляться с учебным процессом.
В части я был в Передвижной Авторемонтной Мастерской, в ПАРМе, как это называлось. Сначала я считался там водителем вместе с Максом Ковалевым, но вылетел с машины так же легко, как и попал на нее.
Свозил в один из полков капитана из автослужбы Князева, ничем себя не проявил, зато чем-то не проявил и уступил место Максу. Тот предстал во всей своей красе, на гололеде перевернув и себя, и машину, и находящегося там же начальника, подполковника Сермягина.
И ушли мы с Максом на полгода в наряд по автомобильному парку. Мы общались с дежурными прапорщиками, лопатами и метлами и приблудившимся в один из боксов котом Федосом. Сразу же на нас, как на каких-то отверженных накинулись разнообразные чурки. Себя-то они очень уважали, ну а мы, неспособные ни на что, кроме нарядов, уважения никакого не заслуживали.
Итогом нашего общения стала подбитая губа у Макса вкупе с многочисленными синяками и ссадинами по всему, прикрытому гимнастеркой, телу и глубокий порез от штык-ножа у меня. Если Макс, как настоящий пацифист, ни словом не обмолвился о своих обидчиках, то мое "дело" обрело огласку.
Я тоже не пытался афишировать свое противостояние холодному оружию в руках некоего чурки Юлия, но так уж сложились звезды, что другой чурка сержант Чоботарь обзвонил всех кого можно: от прапорщиков до командира роты. Меня запихнули под арест, где я благополучно и обнаружил свою рану и обильное истечение крови. А Юлия привели в чувство и пытались объявить жертвой, даже несмотря на то, что штык нож был у него в руках, а я был безоружным, даже без ремня.
Макс ответил своим обидчикам достаточно деликатно, но донельзя ощутимо: у каких-то Джохара и Али одним утром потерялись права на управление автотранспортом. Пока их родственники покупали новые и везли их в часть, тех уже переправили в лес.
Ну, а разборки по мне пришлось замять, чего-то не складывалось. То ли моя самооборона, то ли моя травма, то ли еще чего-то. Право слово, не сделал же я сам себе харакири, чтобы потом вложить штык-нож обратно в руки пребывающему в нокауте чурке. Офицеры автослужбы решили меня не сдавать, а друзья-товарищи из Особого отдела накапали на мозги своим начальникам, что ничего серьезного не было и в дальнейшем быть не может. Приехала из Грозного мать Юлия со старшим сыном, сурового вида чабаном в форме, почему-то, прапорщика Советской Армии, станцевала джигу перед командиром роты. Тот потом долго пах какими-то сомнительными коньяками, и нас вернули по своим местам: меня в наряд, чурок - к чуркам.
В автопарке на нас с Максом, конечно, еще охотились, но уже с некоторой долей опаски. Мы не стеснялись убегать, если замечали какой-то подвох в численном составе. Наоборот, если доводилось пересечься один на один, позволяли волю словам и кулакам. Конечно, если бы мы были одиноки в противостоянии, рано или поздно нас бы слопали. Но нас, студентов из Питера было немного, однако, как выяснилось, вполне достаточно, чтобы отстоять свое место под солнцем. А когда к нам присоединился отчисленный из "Можайки" москвич Андрюха Петухов, мы получили даже некий перевес в силе. Андрей был культурист, мистер чего-то там в своей весовой группе, весельчак и острослов.
Поэтому его и определили в вечный наряд по кухне, где он прижился, освоился и баловал нас возможностью подкрепиться после отбоя качественно сготовленной едой. О его подвигах слагались легенды. То он кормил в овощной камере гнилой картошкой прикомандированного наглого прапорщика (тот противился, но не мог не есть, иначе бы не мог дышать), то макал в помои главного чурку нашей роты (прочие чурки выли и бесновались за закрытой дверью, а двое из них в это время принудительно смотрели радостные "чурочьи" сны), то рвал под ненавистным взглядом дежурного по штабу офицера на две части солдатский ремень (майор ратовал за предельную затяжку ремня, в то время как Петухов высказал опасение обрыва последнего). Ему сходило с рук многое. Конечно, ведь папа его был генерал где-то в генеральном штабе. Вот только на дембель его не отпускали, даже лампасы отца не могли в этом деле помочь.
Андрюха дружил с крымским татарином Гешой Меджитовым, со мной, да и со всеми остальными поддерживал ровные отношения. Чурки обходили его стороной. Геша был из Горного института, имел в Париже girl-fiend Магали и обладал обширными "несовковыми" познаниями. Французским языком он владел, но не очень. Точнее, совсем не владел. Поэтому писал своей девушке письма на русском, иногда для пущей важности я переворачивал ему пару-другую абзацев на английский. Можно было, конечно, попросить Макса, тот бы легко и непринужденно сделал вариант письма по-немецки, но Магали, как практиковалось в общественных кругах Франции, немцев недолюбливала, а бошей - ненавидела. Соответственно язык Гете в посланиях к ней никак не катил.
Языковые познания Макса были обширны и настолько глубоки, что еще на курсе молодого бойца под городом Лебедин он невольно обращал на себя внимание легким нерусским акцентом. Пришел он на службу из Политеха, закончив всего лишь первый курс. До института он жил и не особо тужил в самом сердце Германии, в городе-герое Берлине.
Папа его был переводчиком в местном отделении КГБ, мама - тоже переводчиком, наверно. А Макс все свое сознательное детство Советский Союз видел только в летние отпуска. Поэтому никем, кроме переводчика, быть не мог. Ему это получалось проще всего. Однако по зову сердца и велению комсомола он поступил учиться на факультет тяжелого машиностроения, то есть на "танкиста". Оттуда после второй сессии его и загребли на службу в украинские просторы.
Мы с Максом пытались за годы армии не забыть второй язык, поэтому каждый украдкой почитывал книжки: он - про немцев, я - про англичан. На иностранных языках, естественно. Из-за этого чурки в нас видели шпиёнов и ненавидели еще лютее. А мы в знак протеста не пытались разнообразить свою речь украинскими словами и выражениями. И это тоже не добавило чуточку сердечности в нашем сосуществовании.
В автопарке мы бились осенью с опавшими листьями, зимой с гекатоннами снега, в остальное время с пылью. Но до остального времени мы, как бессменные дневальные, не дожили. Макса вновь посадили на машину, как бы на испытательный срок. Меня определили заряжать аккумуляторы и клеить на агрегате-вулканизаторе пробитые автомобильные камеры. Там мы до дембеля и обретались.
Но когда мы все еще слонялись по автопарку дневалными, изображая исключительную занятость, приходилось быть очень чутким к любым вариациям шума вокруг. Изменение звуков читались, как изменение обстановки. Завелась машина во втором боксе - следует незамедлительно хватать метлу или лопату: машина начальника штаба дивизии готовится принять своего пахана, а тот, подлец, имеет привычку не дожидаться своего транспорта где-нибудь за чтением стратегических карт, а приходит в парк сам. Попался в нерабочем состоянии - кранты. Можно и в лес до конца своих армейских дней загреметь.
Возникло поблизости медленное шуршание, еле различимое, но, тем не менее - это чурки крадутся, чтоб по башке дать. Необходимо снять ремень и привести его на руке в боевое положение.
Засопел кто-то за углом - дежурный прапорщик готовит пакость. Лучше стремительно удрать.
Ну а полная тишина - машины встают и глушат двигатель, солдаты не разговаривают и не передвигаются, даже птицы не кричат - это значит, наш командир прапорщик Саша Мосиенко вышел на тропу войны. Муса, как его "любовно" кличут при почти двухметровом росте и ста тридцатью килограммами веса бесшумен, как ниндзя. Его боялись все, в том числе и младшие и даже средние офицеры. Со старшими он был на равных.
Единственной отрадой для нас с Максом было воскресенье. Никого нет, дежурный - или домой в "самоволку" удрал, или спит, сердешный, восстанавливает организм с похмелья. И мы учили нашего Федоса мяукать по-немецки и по-английски. За правильные звуки выдавали колбасную кожуру из Максовой, либо моей посылки. Что такое сама колбаса Федя не знал, но даже за шкурку готов был родину продать и поэтому голосил во всю свою кошачью глотку. Мы добивались истинного произношения, на наш искушенный слух, временами подсказывая, как произнести тот, или иной звук, Федос охотно повторял.
Обычно Федя кушал гороховую кашу, приправленную кусками сала, что часто готовила на обед банда чурок-поваров. Им сало нельзя, вот они и выдавали такое блюдо чисто в провокационных целях. Мы тоже старались не есть эту гадость, собирали по парку пустые бутылки, которые откуда-то регулярно образовывались, сдавали их в соседний - через забор - магазин и на вырученные деньги покупали молоко, сайки и иногда повидло. А Федос, поджав уши, обреченно глотал горох с салом.
Когда же наше положение изменилось, то изменилась и еда на нашем столе. Я заряжал аккумуляторы не только для военных целей, ко мне стали приходить офицеры с личным транспортом, потом их какие-то родственники и знакомые. Денег давать за это не полагалось, но еду приносили исправно. Причем, не только сало во всех его вариациях. А Максу за левые поездки выплачивали даже сы-ма-гон. То есть проблема с питанием несколько притупилась и для нас, и для наших друзей-сослуживцев, и даже для кота Федоса.
А за полгода до нашего дембельского приказа в части построили солдатскую баню. Располагалась она в живописном месте на берегу реки Псел, метрах в восемьсот от нашего КПП и помимо душевых кабин имела просторную сауну, пятиметровый бассейн, бильярдный зал и зал релаксации, где стоял видеомагнитофон с телевизором и мягкие кушетки и диваны. То есть, названа "солдатской" - она была номинально. В основном там стали проводить время какие-то незнакомые дядьки со знакомыми старшими офицерами и прилагающимися к бане девками. Те, наверно, были и банщицами, и массажистками по совместительству. А, может, и еще кем.
Нас туда запускали по воскресеньям перед обедом. Маршрут был огорожен волчатником: раздевалка - душевая. Те, кто парился в субботу, к утру успевали разбрестись кто куда, или их уносили по машинам. Судя по популярности нашей бани, средств на ее строительство никто не жалел. О развале Советской Армии и разделе ее имущества никто и не помышлял.
Иногда и нам, простым смертным, доводилось попользоваться парилкой и даже бассейном. В основном совместно с парнями-особистами. Те, вернувшись с очередного волейбольного матча, вместе со своим командиром получали разрешение просто попариться. Особисты все были волейболистами высокого класса. Так как чурки не играют в игры подобного рода, то все парни были наши, кто из питерских вузов, кто из минских. Они изредка приглашали и нас. Банщиц мы никогда не видели, поэтому спокойно наслаждались паром, высокой температурой и холодной водой в бассейне.
Но такое случалось крайне редко, поэтому приходилось довольствоваться отведенным воскресным часом. Макс, как водитель, частенько пропускал помывочные часы, мотаясь с шефом по полкам и иным секретным местам. Поэтому для него было настоящим праздником постоять под горячим душем и до царапин натереться мочалкой. А если еще с мылом - тогда вообще торжество.
Как-то очень холодным апрельским воскресным днем пошли мы мыться. Мы уже перешли на летнюю форму одежды, но выпал снег и температура упала почти до нулевой отметки. Многие отказались идти по холоду, потом лезть под воду и, что самое главное - полумокрым возвращаться обратно. Старшина в теплой куртке милостиво разрешил пренебречь помывкой тем, кто не очень запачкался. В общем, пошло человек пять. В том числе и мы с Максом.
На улице было холодно не по-детски. Согреться никак не удавалось, когда добрались до раздевалки. Вообще-то редко у кого это получается, снимая с себя одежду. Гораздо чаще - наоборот. Мы дрожали, как осиновые листы, шлепая по холодному кафелю к душевым.
То ли вчера вечером баня была на санитарном дне, то ли она слишком быстро остыла и еще не прогрелась. Мы посинели и покрылись пупырышками, да еще вода изо всех кранов текла радикально холодная.
Мы уже клацали зубами, как волки, когда что-то слегка изменилось. Это просто струя воды начала прогреваться. Конечно, мы от этого сразу не согрелись, но позитивный момент, безусловно, наметился. Каждый из нас сделал себе воду погорячее и уже осторожно подпихивал свою ногу под благотворно стекающее тепло.
Тут мой сосед-Макс выругался и убежал в раздевалку, все еще сгибаясь в судорогах. Забыл там мыло, или мочалку. Бывает. Зато вернется - и сразу под горячий душ.
Я быстро зашел в его кабинку, полностью закрыл горячую воду и увеличил до максимума напор холодной. Через пару секунд она стала ледяной. Я вернулся к себе и начал блаженно согреваться.
В это время, семеня, как утка, прибежал мой друг Максим. Он не стал медлить, надо было срочно согреться, надо было под горячий душ. И Макс сразу прыгнул под мощный поток, нимало не смущаясь.
Ледяная вода выбила весь воздух из его груди, он только успел по-богатырски крякнуть, инстинктивно пытаясь выпрыгнуть обратно. Но не тут-то было. И инерция, и напор был слишком велики, чтобы преодолеть их по первому желанию. Поэтому Макс вполне закономерно поскользнулся и упал на пол.
Он лежал, и на него низвергалась ледяная Ниагара. Выползти было решительно невозможно, кричать - тоже. Макс лежал на спине и от ужаса, холода и безысходности колотил ладонями по скользкому и холодному кафелю.
А мы в своих кабинах позабыли обо всем на свете, мы отогревались, выплевывая изо рта струйки горячей воды. О Максе никто не вспоминал.
Но тут раздался громкий всхлип:
Длинный! Сука!
Я понял, что это было обращение ко мне. Мы все одновременно выглянули из своих теплых струй.
На полу перед своей кабинкой на коленях стоял Макс, содрогавшийся чуть ли не в конвульсиях. Он с сипением втягивал в себя воздух и подвывал себе, как ошпаренный. Вот уж действительно, ошпаренный! Только не кипятком, а, извините, холодом.
Макс, конечно, потом отогрелся. И даже не заболел никаким простудным заболеванием. Впрочем, и психическим тоже. Я ему, как мог, объяснил, что это всего лишь шутка. Он мне очень неохотно поверил.
Ну у тебя и шуточки! - сказал мне Макс в раздевалке.
Уж какие есть, - вздохнул я.
Мда, такие вот экспромты. Зато опять же, запомнились на всю жизнь. А, вспомнив очумевшее лицо Макса на полу душевой комнаты, смешно становится и по сю пору. А ведь мы на сегодняшний день уже 22 года, как не в Армии. Не, это воспоминание на всю жизнь. И хорошо, что оно есть.