Out here, barely see my breath surrounded by jealousy and death
I can't be reached, only had one call dragged underneath separate,
from you all
This time, I've lost my own return in spite of everything I’ve learned I hid my tracks, spit out all my air slipped into cracks, stripped of all
my cares
I'm so tired, sheep are counting me no more struggle, no more energy
No more patient, you can write that down it's all too crazy, I'm not
sticking 'round
Fugazi - I'm So Tired -
Здесь… едва понимаю, что дышу, окруженный завистью и смертью Меня не взять… только одно воспоминание тащит в бездну, отрешаясь
от всех вас.
На этот раз, я потерял момент возврата несмотря на все то, что познал Я скрыл свои следы, выдохнул весь свой воздух, скатился в пропасть,
лишил себя всех забот
Я так устал, что овцы подсчитывают меня, нет больше ни борьбы, ни
энергии.
Ни терпения… Можешь записать это. Все чересчур безумно, меня
больше не будет рядом.
Перевод.
Ломишься, бывало, на пятнашку, или, того круче — на тридцатку, дыхание булькает, руки провисают, ноги ноют и думаешь, думаешь, думаешь. А, вообще-то, ни о чем не думаешь, нет мыслей, есть только лыжня, есть только старт далеко позади и финиш еще дальше впереди. И тренера нет — ему по барабану, ушел с другими тренерами слегка согреться, влиться в алкогольную реку — и друзей нет, а есть только тот гад, который догоняет сзади, или тот гад, которого самому надо догнать.
Сто раз себе говоришь, что «не могу», но отчего-то продолжаешь бежать. А потом — финиш, горячий чай из термоса, какая-то темнота в глазах, и можно идти домой: в призах кто-то другой, стало быть, пробежался — и ладно, никто не вспомнит. Молодость, что тут говорить!
Былое напряжение всего организма после гонки уже неважно — важно то, что даже мысли об усталости нет. Мышцы загрузил до предела, голову же, наоборот, разгрузил — вечером можно на дискотеку идти, либо книгу почитать. Или совместить эти два дела и погрузиться в чтение среди бликующих огней, вопящей музыки, колыхающихся девчонок и дующих кулаки парней. Молодость, что тут говорить!
Или потом в институте: гулянка по поводу сдачи экзамена ближайшим корешем, либо — вовсе без повода, а утром мой экзамен! Пару часов поспать — и перед ясными очами экзаменатора. Еще не совсем от минувших веселий не отошел ни он, ни я. Вспышка озарения — все-таки не просто так весь семестр дышишь на страницы учебников и конспектов — запись «отлично» в зачетке и одно желание: спать, спать, спать. Но, вернувшись к корешам и тем, кто вместе с ними, про сон начисто забываешь. Молодость, что тут говорить!
Вроде бы устал, но, оказывается, что вовсе нет. Можно зажигать дальше, можно жить дальше. А сон подождет, сон — такая вещь, его всегда можно отодвинуть.
В армии же осознаешь, что все можно отодвинуть, но только не сон, потому что солдату без отдыха - никак. А спать на службе можно везде: и на жестком топчане в наряде по автопарку, и на табуретке в наряде по роте, и на сиденье машины на выезде, и за столом на политподготовке, и в строю. Сон в армии — дело святое, им не насытиться и от него не устать. И так хватает впечатлений, пережитых в моменты бодрствования: бессмысленные приказы старших офицеров, самодурство прапорщиков, порой тревожные письма из дома, дикость и показная жестокость, граничащая с маниакальностью, сослуживцев из Кавказа. Если сном это дело не успокоить, то можно до сверхсрочной службы докатиться и прапорщиком обернуться.
Вернулся с армии — и оказалось, что детство-то того — алес махен цюрюк — кончилось к едрене фене. И сразу на плечи тяжестью навалилась усталость. Ну, сначала, конечно, не то, чтобы очень сильно, но так — начала поддавливать. Вроде бы в первое время незаметно, но потом прислушиваешься к своим ощущениям — и понимаешь, что дело не уха.
Пришел час и поступил на работу, обессилев перед этим от ее поиска, либо — не очень обессилев. Не очень - это когда кто-то помогает, это когда, блад, блат. Но результат всегда одинаков: пошла бы эта треклятая работа куда подальше! Как бы так работать, чтобы не работать! Ведь по сути работа, как таковая, не нужна — нужны деньги.
Да и деньги в нынешнем мире — вещь сугубо относительная, сегодня это евры, а завтра всего лишь бумажки для обмена на другие бумажки. Сегодня это рубль, а завтра уже тысяча тех же самых рублей. Сегодня это доллар, несомненно американский, а завтра уже вовсе окитаенный юань. Зная же бестолковость китайского труда, в толковость юаня верить сложновато.
Не деньги нужны на самом деле, а отдельная квартира и женщины, средство передвижения престижной марки, и женщины, стильная одежда и женщины, гаджеты и женщины, вкусная еда, достойное питье и женщины. В общем, без женщин никуда.
Повезло, если все женщины воплотились в одну, не самую вредную, которая всегда рядом, готовая помочь советом и потратить заработанные деньги, принявшая на себя заботы о чистоте, вкусной еде и разнообразном досуге. Действительно, повезло. Дети, подросши, смогут потом подтвердить, если захотят.
Вроде бы жизнь обрела порядок, работа сделалась вполне выполняемой, но отчего же незаметно, изо дня в день, давит некий груз, от которого не избавиться ни посетив курорт с валянием в лечебной грязи, ни выспавшись до посинения в воскресенье?
Груз ответственности? Груз забот?
Так и раньше ответственности хватало, да и забот был тоже полон рот. Может, все мерилось иными категориями? Да пошло оно все к такой-то матери вместе с мыслями, что прежде и небо выглядело синее, и трава — зеленее.
Все всегда одно и то же.
Нельзя, однако, жить, не меняясь. Господь для того и создал человека, чтобы он развивался. Если не развивается вперед, значит, он развивается очень даже назад. В ту сторону, где «жуют бананы обезьяны в бухте Тимбукту» (слова из песни группы «Секрет»). Постранствовав по миру, можно создать для себя картину, куда и у кого идет развитие.
Если же, вдруг, появится такая цель — остаться на месте, забить на развитие, то рано или чуть позднее она начинает приедаться, то есть, попросту — утомлять.
Конечно, не стоит в виде цели, или движения вперед, видеть возможность подчинить себе все большее количество людей, заставить их покоряться или же не покоряться, но тогда — умереть им всем, нахрен. Выделять себя, любимого, устраивать свой мир, попирая или уничтожая чужие миры — это всего лишь один из самых неприятных грехов, именуемых «гордыней». Причем испокон веку именно эта пагубная страсть находит объяснение и даже оправдание, называется «политика» и непременно «во благо» (от слова «black») человечества.
Впрочем, пес с ней, с политикой. И с политиками тоже — пес с ними.
Увязая в каждодневной рутине, вдруг, понимаешь, что устал. Не физически, даже не морально — а как-то непонятно: устал — и баста.
Нужно что-то менять. На курорт, к морю, например, съездить.
Но не хочется, блин, а если и хочется — то не очень хочется ехать.
Вот если бы было так: задумал в Испанию — подошел к особой двери в особом помещении, на которой написано, например, «Аликанте», открыл ее и сразу же попал к таможенно-пограничной службе. Поискали они в тебе изъян, поискали то, что нельзя с собой в Испанию, дали волшебный пендель — и иди, плескайся в море, пей вино и смотри на голых, ну, или — полуголых, женщин. Красота! Телепортация называется. Научная фантастика.
Впрочем, опять же, пес с ними, с мечтами. Мечтами живут депутаты, причем, в основном, чужими мечтами. Сами депутаты живут враками, они сами мечтать не умеют. И на политиков все время оглядываются: правильно вру или неправильно? Вообще-то, как это «правильно врать»? Вероятно, не иначе, как «во благо» народа.
На враках стоит всеми своими ногами любое государство любого уголка мира. Политики и депутаты изо всех сил меняют то, что происходило на самом деле — правду — на то, что должно было произойти, но чего на самом деле не было. Это уже называется неправда. Получается, что устои государства питаются от лжи. Какая жалость.
Как уж тут отдохнуть на курорте, когда такие мысли в голову лезут, елки-палки?
У моря можно загорать, можно слушать прибой и купаться в волнах, можно развлекать себя организованным досугом, можно бродить по музеям и галереям, можно лопать специфическую гастрономию и заливать все это отменным пивом и вином. Главное же — можно не работать. Все это хорошо, и кто-то вполне искренне называет это отдыхом. На деле же — это просто другая форма жизни, тем не менее голова-то остается забита чем ни попадя.
Чем тяжелее мысли, тем явственнее ощущается усталость.
А унылых мыслей не быть не может, ибо жизнь вокруг — унылая, стоит только присмотреться. И дело не в том, что среди политиков и депутатов практически не встречаются не негодяи. Среди обычных людей все больше становится тех, кто живет, руководствуясь ССП — Своду Сволочных Правил (общечеловеческих).
Можно сто раз сказать, что репрессии — это при Сталине, что теперь такого быть не может. Но люди-то не меняются, люди-то, если и стали лучше, когда строили социализм, то после краха этой стройки, они стремительно вернулись на прежние позиции. Дали бы только волю, уж люди бы эти понаписали на своих соседей! Уж повывели бы всех на чистую воду! Уж посажали бы всех по лагерям! Нету на них Сталина!
Зато пакетики с Яровой есть. И что из этих пакетиков вылезет — одному богу известно. Богу-то, конечно, известно, вот Господу — вряд ли.
Закрыл Господ глаза, закрыл Он уши. Опять, черт побери, дитя Его — человечество — не на ту дорожку свернуло. Ничему не учат людей Потопы.
Итак, усталость теперь — не физическое состояние.
Это — если не брать в расчет несчастных людей, лишенных свободы. Тех, кто валил лес и ворочал камни восемьдесят лет назад в голоде и холоде, и тех, кому предстоит валить лес и ворочать камни в голоде и холоде.
Тяжкий физический труд делает голову легкой, мысли исчезают одна за другой, остается только инстинкт: выжить любой ценой. Непрекращающаяся физическая усталость превращает человека в животное.
Нефизическую усталость переименовали в «стресс», «депрессию» - и, давай, на этом делать деньги. Развелось шарлатанов, готовых за деньгу малую любой стресс вылечить.
Но усталость остается — она, усталость, имеет свойство накапливаться. И если, вдруг, в организме не срабатывает какой-то загадочный предохранительный клапан, случается ужасное — человек устает от жизни, он, что называется, «смертельно устает».
Эта перспектива лично меня не устраивала до посинения.
Последовала пауза и я стал аз я есмь. С этой мыслью я открыл глаза, а потом их снова закрыл. Еще несколько раз проделал тоже самое, но результат был один - я ничего перед собой не видел.
Я поднял правую руку. Она, конечно, поднялась. Но темнота вокруг была кромешная, так что рука сделалась невидимкой. Я потер глаза, будто стараясь протереть их, как забрызганные грязью фары ближнего и дальнего света у машины, - без толку, не видать ни зги.
Может быть, конечно, я просто ослеп, но в это верить не хотелось. С чего бы это мне ослепнуть, вдруг? Я же был зрячий, когда сюда попал.
Куда я попал? Я напряг память, но ничего вспомнить не мог. Вернее, жену вспомнил, детей — тоже, дачу свою на берегу реки вспомнил. Помнил, что в армии отслужил, институт закончил, на лыжах люблю гонять, музыку слушать и книжки читать. Помню, как недавно менты меня били, а потом, устав бить, начали пытать. Может, запытали насмерть?
Так вроде бы также помню, что, слегка оправившись, в суд на них подавал. А толстая тетка судья, дыша гневом и яростью своей исключительности, вынесла вердикт «Нет повода не доверять сотрудникам милиции».
Блин, помню, как недавно на Ладожское озеро ездили купаться, а холод стоял собачий, но мы с детьми все равно в воду залезли.
«Надо искупаться в Ладоге, когда еще доведется?» - говорил я, передергиваясь от прохлады при погружении в кажущуюся мне ледяной воду.
«Ага», - сказал сын Саня, дрожа всем телом. - «Настоящие рейнджеры купаются в любую погоду».
«А я не рейнджер», - ответила, стуча зубами, дочь Варя. - «Я просто купаться люблю».
Жена Лена тогда еще боялась, что я заболею перед отъездом.
Точно, я же на работу должен был ехать! Я же старший механик голландского флота! Но не помню, уехал ли я, либо еще нет?
- Ау! - сказал я и прислушался к себе. Голос мой звучал, словно бы в очень замкнутом объеме. - Что я делаю?
А делал я вот что: развел руки в стороны, но получилось, что развел их несильно. Они тотчас же уперлись в какие-то стенки. Если стенки из неструганного дерева, значит, меня положили в гроб. Этот вариант был бы очень неприятен, потому что он означал, что я умер. В это, как и в слепоту, верить не хотелось: с чего бы мне умереть, если я был до этого более-менее жив?
Да и стенки гладкие, словно бы пластмассовые. И, к тому же, если рассудить здраво, то покойников в гроб кладут лежа, а сами гробы закапывают в землю не в вертикальном положении.
Я же сидел!
Сидячих хоронили разве что в каких-то древних культах каких-то монголов, да и то я точно не помнил. Может, им вовсе ноги обрубали для пущей важности.
Я решил пошевелить своими ногами, но сделать это не смог. Такое ощущение, что их у меня не было. Как же так — ведь раньше я неплохо ходил и даже вполне прилично бегал!
Какие-то странные предположения овладевали мною нынче: ослеп, умер, вот теперь — без ног. Что-то я совсем невесел сегодня.
Ведь я точно помню, как мне неудобно было пристраивать ноги в самолете. Впереди какая-то сволочь опустила кресло, под свое кресло ноги запихать не удавалось. А перелет был долгий: из Франкфурта, что на Майне, в Бостон штат Массачусетс.
Точно — я прилетел в Бостон на судно «Рейкьяфосс», дабы пройти первый свой контракт в качестве старшего механика. Без ног на такую ответственную должность, по-моему, не отправляют.
Я принялся ощупывать себя — ноги все-таки были на месте, руки их ощущали. Вот сами ноги рук не чувствовали, словно были чужими. Да, вдобавок, они еще оказались связанными у щиколоток.
Во, блин, я в плену, что ли? Приехал в гостиницу, тут меня американцы в плен и взяли. Но в таких случаях обычно руки связывают, ноги — разве что, когда препятствуют свободному передвижению. А куда же мне тут свободно передвигаться, коли я в каком-то ящике с пластмассовыми стенками?
Я поежился и почесал себе живот. Потом почесал себе ноги, потом — то, что между животом и ногами. Я — голый!
Можно сказать, задача обрела все свои условия: я совсем без одежды сижу на чем-то холодном в каком-то пластмассовом ящике, с парализованными ногами, которые, вдобавок, связаны, да еще и лишился зрения. Вопрос: кто президент Российской Федерации?
Интересно, кто-нибудь когда-нибудь где-нибудь оказывался в схожей ситуации? И есть ли из нее какой-нибудь выход?
Слишком много вопросов, целых три. Ни на один я ответить не мог.
Чуть расслабившись, осознав всю щекотливость своего положения, мне пришло в голову кое-что еще. Этим кое-чем был слух. Ну, имеется ввиду человеческое чувство, способность воспринимать звуки. Я прислушался.
Оказывается, полнейшей тишины вокруг не было. Был четко различим звук, к которому я настолько привык, что не считал его звуком, как таковым. Монотонное урчание главного двигателя судна — вот, что это такое. Если он есть, значит, все нормально — едем куда-то. Если он меняется — что-то не так и вероятность какой-нибудь неисправности очень велика.
Вот, оказывается, как дело обстоит: я на пароходе. И называется он, скорее всего, пресловутый «Рейкьяфосс». Отработал я уже почти четыре месяца, то есть, весь контракт. И сейчас мы едем в Бостон, где я и заменюсь и полечу домой.
Не качает, потому что на море наступил полный штиль, что в декабре в Северной Атлантике — редкое явление. Зато пару дней назад качало, будь здоров. И неделю назад, и месяц, и, вообще, качка была всегда.
Капитан наш, престарелый голландский энтузиаст Мербек совсем недавно вопреки рекомендациям и предупреждениям Американского кост-гарда запихал наш пароход в шторм, который мы побороть не могли. Он кричал «SOS», но ему все спасатели отвечали, мол предложено было переждать забесплатно в канадском порту Галифакс, сам отказался. Теперь сам и спасайся. У нас затопило носовые помещения, переломалась вся мебель на мостике и в каютах, загнуло трубы в машинном отделении, в том числе и топливные. Мы терпели бедствие, вот-вот должны были встать дизель-генераторы, вот-вот мы должны были утонуть.
Я четыре ночи кряду, ползая на коленях, качал топливо вручную. Пять дней кряду мы со вторым механиком Андрюхой боролись за живучесть. Все это время старпом по кличке «Ди-Ди» выруливал наверху между волнами, чтобы гигантские атлантические валы нас не перевернули к чертям, собачьим и морским.
Более подробно все описано в моей книге «Полярник». Менее подробно я рассказывал дома — кому интересны чужие тревоги и волнения!
Я устал. Меня накрыла смертельная усталость. Голова отказывалась думать, мышцы отказывались подчиняться. Меня перестала интересовать жизнь.
Однако «помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». Сработал в организме тот волшебный предохранительный клапан, и вся смертельная усталость ушла, осталось только утомление от долгого пути, что довелось преодолеть. Теперь немного покоя — и все опять станет на свои круги.
Меня ждут дома, я нужен дома. Как бы ни звали президента, а зимнюю красоту еще никто не отменял. Природа и гармония все еще есть, все еще ведет нас к Господу.
Я глубоко вздохнул и сказал себе: «Пора выходить».
Все мое нынешнее положение объяснялось прозаически.
Я проснулся утром в своей развороченной каюте и пошел в туалет, который на пароходе именуется «гальюн». Сейчас гальюны представляют собой капсулы из пластика и карболита, установленные внутрь выгородки, где полагается раковина, унитаз, душевая, и отгороженная от прочей каюты дверью. Выгородка эта маленькая, развернуться практически негде, руками, если их развести в стороны, можно всегда коснуться стен даже в самом широком ее месте.
Я присел на унитаз, закрыл глаза и отключился на несколько минут. В это самое время по стечению обстоятельств в туалете перегорела лампочка освещения, и наступила темнота. Ноги предательски затекли, а трусы скатились до щиколоток.
Вот и вся слепота, захоронение, плен, связанные ноги и моя нагота.
Я просто устал. Усталость, как известно, накапливается.
Август 2016. Восточное побережье Австралии. m/v Deltagracht.