Знаете, где-то в глубине уютных и свежих тверских улиц был магазин... Недалеко, кажется, на 4-ой Ямской жила моя университетская подруга, художница Лика, и она часто туда ходила. Покупала продукты для своей полупустой, полузабитой ненужной старой мебелью съемной комнаты и дружила с охранником, молодым добрым парнем с лицом уже крепко побитым алкоголем, табаком и другими неинтересными и случайными обстоятельствами. Думаю, Лика нравилась ему. Она была из тех немногих девушек, которые обязательно нравятся. В любом случае, каждое ликино появление поднимало ему настроение и быть может даже поднимало его на какие-то восторженные и редко доступные высоты. Они здорово болтали. Охранник задорно хлопал ее по хрупкому тоненькому плечу, и, наверняка, каждый раз, как она уходила, в нем оставалась еще на какой-то промежуток ночной смены теплая, осмысляющая радость от этого минутного разговора.
17 марта того года я засиделся в университете. То бездельничал, растрачивая последние мои деньги на бесконечные газировки и кофе, то, бездельничая, курил вперемешку папиросы и сигареты, болтая между тем с самыми разнообразными приятелями, а потом поднимался на восьмой полузаброшенный этаж и читал часами роман Чарльза Буковски. Так прошел весь день, а свежим вечером я встретил Лику с пар, и мы двинулись по домам - она на Маяковскую, а я той же веткой до Сокола. Лика была сильно вымотана, ужасно уставшее ее лицо, как я заметил на пересадке, было цвета бледного мрамора колонн Охотного ряда. И оттого почти что не разговаривали. Я читал, а Лика вперивала белые с отрывистыми извивами сосудов глаза в темную пустоту тоннелей, где пробегали свой тоскливый маршрут пыльные провода. Так шло дорожное время, и между абсурдными странствиями Ника Билейна во мне просыпалось то чувство нежности, которое случалось со мной всегда при виде хорошего, усталого и очень ослабшего человека. Наверное, именно из-за этого чувства я и решил проводить Лику до подъезда. Мы вышли, немного поговорили о чем-то, а потом ей понадобилось заглянуть в магазин, и я остался у входа, докуривая последнюю невкусную сигарету. Вечер гулял. Шатался ветерком меж чудесных домов Ямской. Вообще эти улицы весной как-то невероятно преображались, становились итальянскими, и каждый вышедший из укромного тихого подъезда сюда весенним утром мог ощутить свою жизнь довольно удавшейся. Он мог добрести до дешевого кафе, мог позавтракать там яичницей за бесценок, выпить пристойный американский кофе с молоком, а потом уже отправляться по ежедневным делам, не расставаясь полностью с этим ощущением легкого утра. Жаль только, что так особо никто не жил. За этими мыслями я добрался до последней затяжки. Пепел рухнул и побежал с ветерком по мокрому тротуару. А я от чего-то решил зайти в магазин. Пожалуй, от какого-то ленивого любопытства и желания посмотреть, как там все устроено и что покупает себе Лика. В общем, причина была самая незначительная. Вот я и вошел...Через стеклянную дверь я увидел того самого охранника. Он что-то весело рассказывал Лике, улыбался, смеялся, снова торопливо говорил, наверстывая весь прошедший день и захватывая на грядущую ночь, и я как-то не сразу сообразил (в вечерней голове мысли медленны и приходят с опозданием), что сейчас случится. И вот я вошел. Лика забирала сдачу. Переглянулись. И я увидел, как улыбка, слова и жесты охранника сразу обрушились. Так падает в каком-нибудь злосчастном сериале шкаф с балкона. Все счастье этого не очень счастливого человека обмерло. Он сжался, онемел, стих, и я вдруг с ужасной задержкой понял, что невольно, самым нелепым образом совершил очень плохой поступок. Я тоже замер, затих и окаменел. Как-то неловко потаптывался на входе и ждал Лику. Охранник, судя по глазам, был уверен, что она пришла с парнем. Красивым, даже довольно, несвойственно мне, модным, каким-то неясным жителем из самого далекого ему мира. Всем нам стало грустно. И все вместе мы вышли. Мы с Ликой впереди, до дома, а дальше он, чтобы покурить, и долго смотрел вслед, выпуская густой курчавый дым плохих сигарет, и, удивленно, досадливо покачивал головой. Я чуть не умолял Лику вернуться и сказать ему, что я просто ее университетский приятель, что она устала, а на улицах по вечерам опасно, и только поэтому я решил проводить ее. Внутри была горечь, неловкая грусть, неприятная, волнующая меня одновременно из-за него, и в большей степени из-за него, но все же и из-за всех таких хороших и одиноких людей, чьи дурацкие, неосмысленные, но добрые надежды гибнут. Они ведь обязательно гибнут. Даже самые малые, нелепые и греющие радости падают и бьются вдребезги, как подарочная кружка в дрожащих руках старой соседки и как тот же злополучный шкаф в телеэкране... Но Лика была слишком обессилевшей, чтобы возвращаться туда и возвращать ему бесплотные надежды, как сдачу за потраченную грусть. Я вспомнил горьковского Луку... А сам я пойти не мог. Это было бы слишком глупо, да и сказать мне ему было особо нечего. Так и грустил. Что думала Лика, не знаю. Я проводил ее до подъезда, подышал на промерзший под ветром домофон, и дверь открылась. Лика вошла, и, прощаясь, радовалась тому, что я ее проводил. Потом дверь закрылась, а я отправился к метро. Сигареты закончились, как и деньги, а попросить у Лики я забыл.
***
Знаете, когда я учился в 11 классе, я опаздывал еще сильнее обычного. Никуда не торопясь, от Боровицкой прогуливался к Знаменским переулкам, смотрел на залитый Солнцем Дом Пашкова и молодую лужайку на склоне перед ним, оглядывал машинный поток, вырывавшийся со Знаменки тесным скопом и распадавшийся у начала Моховой. Вдалеке плыла Москва-река, и над ней нависал громоздкий и сияющий бликами по утрам Каменный мост. И все это было мое начало... Как-то раз, опоздав минут на сорок и спешно войдя на английский, я увидел, что на нашем уроке за одной из дальних парт сидит писательница. Я был уверен, что она - писательница. Мне даже казалось, что Улицкая, которая время от времени, как я знал, захаживала в нашу школу. Но потом выяснилось, что это не Улицкая, а кто-то еще. Я все равно думаю, что это была писательница. Сел я как обычно на последнюю парту. Учительница разбирала "Искупление" Макьюэна, и вдруг совершенно неожиданно спросила меня на английском, которого я почти не знал в силу полной антипатии к иностранным языкам: "Вот представьте. Если бы вы были писателем..." Весь класс начал дружно хихикать, потому что я уже был молодым, скверным писателем. А я почти не обижался - привык. "Если бы вы были писателем и знали бы, что напишите гениальный роман (на дальнейший смех не прерываюсь) , но, таким образом, сломаете жизнь одному человеку, вы бы это сделали?" Писательница смотрела прямо на меня. А я силился подобрать английские слова. Потом кое-как сказал: "Нет. Я бы не стал писать так. Я бы попытался найти другой выход, как-нибудь извернуться. Потому что, как я думаю, любая, даже самая пустая жизнь важнее любого романа..." Писательница смотрела на меня. Не знаю, что она подумала.
И вот теперь на эскалаторе "Маяковской" я достаю блокнот, чтобы написать какой-никакой рассказ про эту грусть и одиночество. Этот рассказ появился не из сломанной жизни. Нет, я не преступник. Но он явно возник из случайной грусти, моего неосторожного глупого зла, и мне стыдно и тоскливо. И мне не пишется. И хотя мне неоднократно говорили, что гениальный роман того стоит, я все равно придерживаюсь старого мнения. Мне не пишется. И я очень надеюсь и верю, что назавтра Лика не забудет сказать охраннику, что с ней был всего лишь ее университетский приятель. Возможно, правда, его смена уже закончится.
***
Знаете, много лет назад, когда я был еще совсем непоседливым малышом, и мы с родителями летом подолгу жили на даче у родственников близ Кубинки, у нас были довольно скучные соседи. Очень пожилая еврейская пара - Белла Евсевна и Яков Абрамыч. Им было уже около семидесяти, и жил еще с ними отец Якова Абрамыча, совсем дряхлый старик, которому давно перевалило за девяносто. В Москве он жил отдельно, в однокомнатной квартирке где-то вдалеке от центра. Я не знал, как звали старика. Теперь думаю, что Абрам. Они были очень скучными людьми, но мы с родителями все же иногда ходили к ним в гости. Я помню узкие длинные участки, заросшие повсеместно яблонями и сливами. На Кубинке было тенисто, даже в жару можно было легко найти прохладу среди деревьев. Цветы поднимались со мной в один рост, и ,когда я носился туда-сюда по плиточным дорожкам, то оказывался словно в непроницаемом лабиринте и даже точно не знал, где нахожусь, пока не добегал до одного из деревянных домиков. Мне неплохо жилось на Кубинке.
Когда мы ходили к соседям, Яков Абрамыч что-то неинтересно рассказывал, мне для веселья он показывал здоровенный колодец в семь колец, и я глядел туда со страхом и восторгом, и ухал туда, вызывая привидение эха. Еще я помнил, как Яков Абрамыч часто выливал туалет на компостную кучу, и тогда на весь участок сильно воняло. И мне казалось, что сам Яков Абрамыч распространял этот запах. Такие были дни. А старик Абрам всегда рассказывал нам одну и ту же историю. В молодости он работал парикмахером. И как-то раз к нему приезжал стричься министр Савелий Фролович Фролов. Я не знал этого министра, и, думаю, никто его не знал. И вот как-то раз парикмахер Абрам стриг Савелия Фроловича Фролова. Старик всегда многозначительно добавлял "министра". Нужно было стричь быстро, потому что клиент торопился на заседание, да и к тому же подбрить усы. И вместе с тем - добавлял старик - вместе с тем, нужно было сделать все очень хорошо. Все-таки в министерстве увидят. Потом он рассказывал во всех деталях, как подстригал правый висок, как затем левый и как в конце долго мучался с челкой. А дальше еще нужно было аккуратненько подбрить Савелию Фроловичу Фролову усы. И вместе с тем торопиться, потому что у того скоро было заседание. И старик долго и подробно, намного дольше, чем брил эти важные усы, расписывал все мелкие подробности министорского бритья. Говорил, как легко и мягко наносил пену на влажные щеки, как мастерски брил их... Он никогда не рассказывал других историй. Наверное, их и не было. И мне всегда казалось, что когда старик молчал, он, несомненно, заново осмыслял и уточнял в своей голове все детали того знаменательного дня. Мне страшно думать о том, как он возвращался в Москву и трясущимися руками включал свет и плитку в своей маленькой пустынной квартире. И дальше был один.
***
Знаете, в тот вечер я шел мимо храма всех Святых. Мне хотелось выкурить еще одну сигарету. И я подошел к курящей женщине, чтобы попросить у нее. Было видно, как быстро она стареет.
-Извините, а не могли бы вы угостить меня сигаретой? - вежливо произнес я...
- Теперь еще раз. - бросила она, вытаскивая из уха наушник.
- Извините, а не угостите ли вы меня сигаретой?
Она посмотрела на меня и ответила:
- А я вообще молодых людей ничем не угощаю.
- Как вам угодно. - тихо сказал я и отправился дальше...